Я уѣзжалъ изъ Рима въ ослѣпительный солнечный день. Хотя ночи еще были холодны, начиналась весна: на Палатинскомъ холмѣ зацвѣлъ миндаль. Утро отъѣзда выдалось тихое, прямыми столбами всходили къ небу дымы немногочисленныхъ римскихъ заводовъ, сгруппированныхъ въ окрестностяхъ старинной базилики Святого Павла. Любителямъ римскаго пейзажа опасаться нечего: Римъ не становится фабричнымъ центромъ, и его промышленной окраинѣ не суждено расползтись, какъ это случилось въ другихъ столицахъ, въ тревожномъ и уродливомъ безпорядкѣ. Что же касается Римской Кампаньи, то она прекрасна въ этотъ весенній день и въ своемъ новомъ, болѣе дѣятельномъ, болѣе хозяйственномъ обликѣ. Для тѣхъ, кто зналъ Римскую Кампанью до войны, она въ нѣкоторыхъ частяхъ совсѣмъ неузнаваема. Во многихъ мѣстахъ прошелъ плугъ, взошли хлѣба, появились огороды и даже сады, а на склонахъ овраговъ и виноградники. Дома, разбросанные въ синѣющихъ ея пространствахъ, бѣгутъ теперь дружно въ сторону Албанскихъ горъ. Все чаще на историческихъ дорогахъ подъяремный рабочій волъ смѣняетъ полудикаго буйвола, и тамъ, гдѣ еще недавно паслись только стада овецъ, неустанный скрипъ колодцевъ свидѣтельствуетъ о началѣ осѣдлой жизни.
Жалѣть ли объ элегическихъ пейзажахъ Гете и Шатобріана? Слишкомъ многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, слишкомъ многое мѣняется на нашихъ глазахъ, чтобы эти сожалѣнія могли быть искренними. Не будемъ сентиментальны: сентиментальность является всегда лишь тамъ, гдѣ нѣтъ настоящаго чувства. Да и кромѣ того, неизмѣнны земля и небо Италіи, гдѣ взрастаетъ человѣкъ, вынужденный искать новой доли въ измѣненной не по его винѣ жизни. Пейзажи его страны все еще окружаютъ его вѣчнымъ, героическимъ или блаженнымъ фономъ. Слѣпъ будетъ, однако, тотъ, кто замѣтитъ только эти пейзажи, только этотъ историческій или природный фонъ и не увидитъ ежедневнаго усилія, слагающагося человѣческой волей въ творческіе процессы жизни.
Повсюду въ пути, въ торжественномъ блескѣ февральскаго солнца, перемежаются зрѣлища древнихъ морскихъ просторовъ, мифологическихъ горъ и новой, энергической, спокойной, трудолюбивой Италіи. Послѣ таинственнаго Монте Арджентаріо, ушедшаго въ море, мелькаетъ новое, зажиточное Гроссето, пробудившееся недавно отъ долгаго захирѣнія въ болѣзненной нѣкогда Тосканской мареммѣ.
Оживленна нынѣшняя Пиза, все такъ же украшенная, однако, восхитительнымъ старымъ мраморомъ Дуомо и Кампаниле. Отличный электрическій поѣздъ мчитъ насъ затѣмъ дальше, мимо процвѣтающихъ взморій Віареджіо, мимо арсеналовъ и верфей Спеціи, мимо сплошной ленты виллъ и садовъ восточной Ривьеры къ вечерѣющей въ безчисленныхъ огняхъ города и порта Генуѣ, къ сіяющему стеклами образцовыхъ заводовъ Турину…
Современная Италія живетъ бодро, благополучно и дѣятельно. Надо быть въ плѣну у предвзятыхъ мнѣній, у заранѣе составленныхъ сужденій, чтобы не видѣть органическаго и здороваго, въ общемъ, роста ея національной жизни. Есть, правда, люди, для которыхъ слова заслоняютъ все: эти люди перестаютъ быть способными видѣть что-либо доброе тамъ, гдѣ произнесено нелюбимое ими слово «фашизмъ». Я не буду напоминать здѣсь исторію фашизма. Нелицепріятный историкъ послѣвоенной Европы признаетъ, конечно, что движеніе это было глубоко народнымъ, отозвавшимся сразу въ толщѣ народной жизни, передавшимся отъ одного человѣка къ другому, отъ одной маленькой группы къ другой и распространившимся по Италіи съ величайшей быстротой. Задолго до того, какъ у фашизма появились какія-либо возможности теоретизированія, у него оказался для многихъ общій и понятный языкъ. Призывъ къ дѣйствію, которымъ ознаменовалъ себя на первыхъ порахъ фашизмъ, былъ убѣдителенъ потому, что глубоко отвѣчалъ итальянскому умонастроенію послѣвоенныхъ лѣтъ, Оно выказало себя въ дѣйствіи раньше, чѣмъ успѣло найти себя въ какой-либо теоріи. Это надо было бы помнить всѣмъ проповѣдникамъ русскаго фашизма, начинающимъ по старому русскому обычаю съ теоріи и даже съ «платформы».
Современной Италіи не пойметъ тотъ, кто не пойметъ, что умонастроеніе, породившее фашизмъ, остается и до сихъ поръ преобладающимъ тамъ даже среди итальянцевъ, не принадлежащихъ къ фашистской партіи. Система партійной диктатуры, можетъ быть, какъ мы знаемъ, весьма тягостной, прямо убійственной системой управленія, а если разсуждать теоретически, она не должна быть рекомендована ни при какихъ случаяхъ, кромѣ одного — когда партія живетъ не навязываемой ею всей націи программой, но только почерпнутымъ отъ націи умонастроеніемъ.
Рѣдкій случай, счастливый случай! И это, — какъ разъ тотъ случай, которымъ счастлива Италія.
Нетрудно указать главныя черты современнаго итальянскаго умонастроенія. Это, прежде всего, ощущеніе какой-то большой перемѣны, принесенной войной. Сущность фашизма не столько въ произведенной имъ революціи государственнаго порядка, сколько въ произведшей его на свѣтъ «революціи умовъ». Если фашизмъ и революція, то это скорѣе революція моральная, чѣмъ матеріальная. Это опять-таки не въ русскихъ понятіяхъ, мы слишкомъ привыкли вѣрить въ магическую силу «режимовъ». Одни изъ насъ проповѣдуютъ парламентскій строй, другіе необходимость диктатуры. Но ни тѣ, ни другіе не замѣчаютъ, что ни парламентскій строй, ни режимъ диктатуры, сами по себѣ, не являются всесильной панацеей. Сами по себѣ эти формы не несутъ никакого содержанія. Оно имъ дается умонастроеніемъ націи.
Среди европейскихъ націй, Италія обладаетъ особой политической чуткостью. Ея психологическій аппаратъ въ этомъ смыслѣ странно чувствителенъ, въ чемъ сказывается, быть можетъ, долгій историческій опытъ народа, залегшій на днѣ его души въ подсознательныхъ ея глубинахъ. Кто былъ въ Италіи въ годы балканской войны, тотъ знаетъ, что близость европейской войны здѣсь чувствовалась явственнѣе, нежели гдѣ бы то ни было.
Итальянскій «сейсмографъ» улавливалъ тогда подземныя содроганія и слышалъ ихъ отдаленный гулъ. Быть можетъ, поэтому Италія ощутила съ такой отчетливостью и наступленіе новой послѣвоенной эпохи.
Жить такъ, какъ жили до войны, стало нельзя, надо жить какъ-то иначе. Такова основная черта современнаго итальянскаго «революціоннаго», если угодно, умонастроенія. Міръ измѣнился, и въ этомъ измѣненномъ мірѣ Италія должна занять иное мѣсто. Она должна завоевать его соединеннымъ усиліемъ націи, напряженнымъ и упорядоченнымъ трудомъ, готовая жертвовать, если понадобится, удобствами и пріятностями того государственнаго устройства, которое зиждется на политической свободѣ. Муссолини очень ясно опредѣлилъ свое отношеніе къ «демократическому строю». Онъ и не подумалъ опровергать его съ какихъ-нибудь «абсолютныхъ» точекъ зрѣнія. Онъ просто замѣтилъ, что при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, демократическій строй — это роскошь, которую могутъ позволить себѣ лишь такія богатыя и сильныя страны, какъ Франція или Англія, но которой не могла бы выдержать Италія, лишенная и природныхъ богатствъ и колоніальныхъ владѣній, вынужденная существовать только дисциплинированнымъ трудомъ своихъ собственныхъ рукъ.
Когда все происходящее въ Италіи объясняютъ однимъ талантомъ ея вождя, о ней судятъ невѣрно. Муссолини талантливъ. Это безспорно. Но мало ли въ Европѣ талантливыхъ государственныхъ людей. Очевидно, очень талантливъ, напримѣръ, Штреземанъ, но значеніе Штреземана для Германіи даже отдаленно не можетъ быть сравнено со значеніемъ Муссолини въ Италіи. Талантъ Муссолини въ томъ, что онъ выражаетъ умонастроеніе націи. Творческая сфера и заслуга его передъ своимъ народомъ не въ тѣхъ или иныхъ опытахъ политическаго переустройства, но въ очерченномъ и рѣшительно проведенномъ національномъ перевоспитаніи.
Перевоспитаніе это уже даетъ плоды, моральная атмосфера Италіи становится иной. Быть можетъ, пріѣзжему покажется итальянская жизнь нѣсколько будничной, нѣсколько «элементарной» по сравненію съ занимательной, разнообразной и противорѣчивой жизнью большихъ европейскихъ столицъ. Не здѣсь вырабатываются «плѣнительные яды» цивилизаціи, не здѣсь утомленное воображеніе европейца найдетъ привлекающіе его на мигъ болѣзненные экзотизмы. Что и говорить — добродѣтель скучна; въ cчастливыхъ супружествахъ, въ счастливыхъ хозяйствахъ, въ счастливыхъ странахъ не всегда расцвѣтаютъ тонкости ума и тонкости чувствъ. Но мы-то, русскіе, отлично знаемъ, какими опасностями грозятъ эти несчастныя тонкости ума и трагическія сложности чувствъ, и, зная, мы должны были бы примириться съ мыслью, что ради иного блага, всѣмъ этимъ можно подчасъ и пожертвовать.
Когда вотъ въ такой ослѣпительный день видишь итальянскія земли, нельзя не понять того великаго долга, который для ихъ сыновъ превыше всякой иной обязанности. Муссолини не устаетъ будить національную гордость, національную совѣсть. Изъ множества мѣткихъ, сказанныхъ имъ за эти годы, словъ, я знаю ничего болѣе просто выражающаго сущность его дѣла, чѣмъ сказанное однажды — «наша обожаемая Италія»…
П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 988, 15 февраля 1928.
Views: 48