Читатель, прочитавшій это заглавіе, пусть не подумаетъ, что я пишу объ опереткѣ Оффенбаха, недавно возобновленной и породившей, говорятъ, тѣ сдвинутыя на правый глазъ шляпки, которыя хотятъ напомнить императрицу Евгенію и 1867 годъ. Не собираюсь я писать и о парижской жизни такъ, какъ пишутъ о ней обычно проживающіе здѣсь корреспонденты иностранныхъ газетъ, отмѣчающіе всякій разъ выставку картинъ, состязаніе автомобилей, новую пьесу, нарядный пріемъ. На выставки картинъ ходятъ немногіе, немногіе посѣщаютъ состязанія автомобилей или первыя представленія, а гости пріемовъ, о которыхъ разсказываютъ корреспонденты — и вовсе немногочисленны. Быть можетъ, все это черты, правда, необходимыя въ парижской жизни, и все же растворяющіяся въ ней, почти незамѣтныя въ общемъ ея потокѣ. Можно жить въ Парижѣ и съ ними не соприкоснуться или соприкоснуться лишь мимолетно. И можно все же не чувствовать себя обездоленнымъ, «неполноправнымъ» участникомъ движенія парижской жизни.

Объ этой жизни не разъ задумываемся теперь мы, русскіе парижане. Только теперь мы знаемъ Парижъ по-настоящему, именно потому, что парижской жизнью живемъ. Многіе изъ насъ бывали здѣсь до войны. Многіе изъ насъ неизмѣримо больше тогда знали парижскую хронику въ томъ смыслѣ, въ какомъ изображаютъ ее корреспонденты иностранныхъ газетъ. Многіе изъ насъ не пропускали тогда ни одной выставки, не выходили изъ театра, были приняты въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ, принимали сами. Никто однако, не зналъ тогда о Парижѣ того, что всякій изъ насъ знаетъ теперь.

Многіе любили эту «парижскую жизнь», какъ она рисовалась тогда. Никто не былъ, однако, такъ поглощенъ Парижемъ, какъ поглощены сейчасъ нѣкоторые изъ насъ. Я знаю людей, которымъ вырваться отсюда вѣроятно совсѣмъ невозможно. Оторвавшись отъ Парижа, они нигдѣ болѣе не найдутъ себѣ мѣста. Въ часъ возвращенія въ Россію возникнутъ поэтому душевныя драмы подобнаго рода, вовсе не предчувствуемыя теперь и, однако, неожиданно многочисленныя. Не знаю, многіе ли вообще покинутъ этотъ городъ съ легкимъ сердцемъ, ничего не оставивъ въ немъ отъ себя, отъ собственной жизни. Даже если своя судьба складывается здѣсь какъ очень суровое, очень тяжелое пусть даже неудачное житье — врагами Парижа разстанутся съ нимъ немногіе.

Мы узнали многое о парижской жизни, хотя иногда и не умѣемъ точно опредѣлить, что именно мы узнали въ ней. Хороша ли она? Плоха ли? Едва ли кто нибудь изъ насъ воскликнетъ восторженно, что она хороша. Въ отвѣтъ на такой вопросъ мы скорѣе задумаемся и нѣсколько неопредѣленно скажемъ — трудна эта жизнь, очень трудна. Но если трудна, то значитъ ли и плоха? Я этого не думаю. И не думаютъ этого вѣроятно всѣ тѣ, кто говорятъ о Парижѣ, что жизнь трудна, а говорятъ это здѣсь положительно всѣ — всѣ, кто живутъ здѣсь, а не наѣзжаютъ сюда по сезонамъ — всѣ, кто вовлечены въ парижскій круговоротъ, и даже внѣзависимости отъ ихъ заработка или достатка и отъ ихъ мѣста на общественной лѣстницѣ.

«Они разстались. Симонъ вышелъ изъ своего бюро и направился по улицѣ Лафайетъ. Было шесть часовъ вечера. Трамваи и такси заполняли всю мостовую. Закупорка уличнаго движенія продолжалась очевидно уже довольно долго, потому что всѣ шофферы вдругъ принялись трубить. Скопленіе сдѣлалось такимъ тѣснымъ, что казалось, не будетъ больше никакой возможности двинуться съ мѣста, и въ то же время всѣмъ нетерпѣливо хотѣлось мчаться впередъ. На тротуарахъ толпа двигалась быстро, сплошной массой. Симонъ замѣчалъ текшія ему навстрѣчу безчисленныя лица мужчинъ и женщинъ. Каждое, по очереди, на мгновеніе запечатлѣвалось въ его глазахъ, неподвижное въ этотъ короткій мигъ, какъ лицо мертваго. Мужчины, женщины, глаза, подбородки, губы — все было отмѣчено знакомъ усталости и равнодушія…»

Я беру этотъ отрывокъ съ предпослѣдней страницы недавно прочитанной книги, къ которой я дальше вернусь. Парижъ эти строки напомнятъ каждому, кто знаетъ его и окажется вдали отъ него. Утомленіе и равнодушіе лицъ парижской улицы — какъ хорошо оно намъ знакомо! И если мы не видимъ на улицѣ сами своихъ собственныхъ лицъ, то все же чувствуемъ, какъ написано на нихъ всегда то же утомленіе, то же равнодушіе. Я знаю человѣка вотъ такъ двигавшагося въ парижской уличной толпѣ и вдругъ остановившагося передъ зеркаломъ въ простѣнкѣ, откуда взглянуло на него его собственное лицо. «Парижъ съѣдаетъ» — сказалъ онъ и вздохнулъ съ покорной грустью.

Парижъ дѣйствительно съѣдаетъ человѣка, и вотъ человѣкъ все же весьма не охотно промѣняетъ Парижъ на какое, либо другое мѣсто! Тѣ изъ насъ, кто путешествовали эти годы, могли на опытѣ невольныхъ сравненій лучше замѣтить вещи, часто мало замѣтныя. Въ Берлинѣ парижанинъ испытываетъ все время легкое раздраженіе. Улицы тамъ какъ-то ненужно широки и малолюдны, движеніе на нихъ кажется скуднымъ, лишеннымъ нерва. Дома и окна лавокъ однообразны, толпа лишена изящества, въ ней мало кто спѣшитъ, но и мало кто улыбается, никто не бранится, но и никто не смѣется. Всѣ смотрятъ другъ на друга съ медленнымъ и слишкомъ ужъ явнымъ любопытствомъ. Это — провинціальная черта, неприличествующая обычаю настоящаго большого города. Большой городъ непремѣнно требуетъ скользящихъ и нѣсколько равнодушныхъ взглядовъ, но большой городъ въ Берлинѣ вообще только задуманъ и не выполненъ. Его вечерніе огни не убѣдительны и назойливы. Его ночная жизнь, такъ невесело шумящая, неизвѣстно почему до разсвѣта, несносна въ своей прямолинейной распущенности. Здѣсь чисто по-протестантски грѣховность «нахтлокаля» [1] смѣняется каждое утро конторской добродѣтелью.

Механичность Берлина заставляетъ по контрасту въ тысячѣ маленькихъ чертъ почувствовать тонкую, стыдливо иногда скрытую человѣчность Парижа. Притупленность, приглушенность лондонской жизни заставляетъ оцѣнить нервную напряженность парижской. Да, Лондонъ, конечно, совсѣмъ не «съѣдаетъ человѣка»! Онъ даже возвращаетъ человѣку краски лица, спокойствіе взгляда, медленность поступи и какое-то давно забытое, нелишенное своей прелести, чувство лѣни. Въ Лондонѣ встаютъ поздно: «бѣжать» собственно некуда. Въ этомъ есть быть можетъ какая-то правда жизни. Это все же ужъ слишкомъ «философическая» правда. Можно ли жить съ такой правдой, по англійской мѣркѣ, повѣривъ въ то, что все какъ-то «обойдется» или, тоже по англійской мѣркѣ, примирившись съ тѣмъ, что «все равно ничего не подѣлаешь»? Есть англичане думающіе сейчасъ о своей странѣ, что она «умираетъ съ улыбкой и въ отличномъ расположеніи духа». Они весьма печалятся, что она умираетъ, но кажется все же больше гордятся улыбкой и отличнымъ расположеніемъ духа.

Такимъ «резиньяціямъ» не мѣсто въ Парижѣ. Жить лихорадочно, по-парижски — вредно, но вѣдь это только нервная лихорадка, а нервность, говорятъ, бережетъ человѣка отъ многихъ другихъ заболѣваній.

Надежды, либо только иллюзіи — это все же достояніе человѣка. Жизнь иллюзіями, надеждами на непредвидѣнное сближаетъ парижанина съ американцемъ. Безъ этого, быть можетъ, вообще не выдержитъ человѣкъ страшнаго давленія современной жизни. Если не защищаетъ его философическая «резиньяція», онъ вооружается иллюзіей, ошибкой, заблужденіемъ, легковѣріемъ, чувствуя себя солдатомъ жизненной «позиціонной» войны. Въ той книгѣ, изъ которой я привелъ выдержку, разсказывается, какъ журналистъ, уже узнавшій нѣсколько лѣтъ парижской жизненной баталіи, говоритъ молодому человѣку, лишь вступающему на этотъ путь: «Жить — это значитъ зарабатывать деньги и больше ничего». Въ словахъ этихъ есть гораздо болѣе глубокій и чистый смыслъ, чѣмъ то на первый взглядъ кажется!

***

Три года тому назадъ мнѣ пришлось, выполняя одну работу, жить три недѣли во Флоренціи. Работа заканчивалась, я собирался уѣзжать въ Парижъ. Въ послѣдніе дни пріѣхалъ во Флоренцію мой пріятель, никогда не бывавшій въ ней прежде. Я показалъ ему кое-какія обычныя достопримѣчательности. Наканунѣ отъѣзда, въ часъ заката солнца, мы поѣхали во Фьезоле. Послѣ жаркаго дня наступалъ райскій, волшебный вечеръ. На террасѣ маленькаго ресторана висящей надъ изумительными вечерними пространствами флорентійской долины мы, окончивъ обѣдъ, невольно примолкли въ созерцательномъ благоговѣніи. Окраска горъ мѣнялась съ каждой минутой на нашихъ глазахъ, являя всѣ чудеса непостижимой красоты. Солнце сѣло, долина уже затянулась густой синевой, но гдѣ-то еще блестѣлъ извивъ Арно, въ городѣ стали зажигаться огни. «Божественный видъ», сказалъ мой спутникъ, и мы, наконецъ, стали собираться уходить.

Божественный видъ, божественный міръ, божественная жизнь — эти слова часто приходятъ на умъ въ Италіи… Въ тотъ самый вечеръ я зашелъ проститься съ друзьями, живущими въ новой части города. На утро поѣздъ уходилъ рано, я торопился. Было около одиннадцати часовъ вечера, когда я возвращался въ альберго [2] Кавуръ. Мнѣ надо было пройти рядъ новыхъ и старыхъ улицъ Флоренціи. Онѣ тянулись передо мной узкія, прямыя, длинныя, совершенно пустыя, ровно освѣщенныя фонарями. Я шелъ быстро. Долго, очень долго не встрѣчалось ни одного прохожаго. Въ домахъ совсѣмъ не было свѣта, они казались брошенными, необитаемыми, мертвыми. Торопясь, я слегка сбился съ дороги и кружилъ, читая на углахъ улицъ историческія названія. Странное тоскливое чувство постепенно овладѣло мной. Оно еще усилилось, когда я встрѣтиль единственнаго сонно-громыхающаго извозчика и когда на опустѣвшей рыночной площади услышалъ стукъ закрываемыхъ ставень, а въ пріоткрытую дверь маленькой остеріи увидѣлъ двухъ запоздалыхъ игроковъ въ карты за полулитромъ вина… Молодой человѣкъ вдругъ прошагалъ мимо меня, громко насвистывая «Валенсію». Меня охватило необыкновенно острое ощущеніе маленькой жизни, человѣческой стѣсненности, «стоячей воды», скуки, мнѣ стало гораздо легче на душѣ, когда я вошелъ въ подъѣздъ гостиницы и тамъ могъ заявить ночному швейцару, что завтра рано утромъ уѣзжаю въ Парижъ…

Божественная жизнь и человѣческая скука — это, оказывается, совмѣстимо. Не будемъ умалять напрасно значеніе слова скука. Скука такого порядка происходитъ не отъ отсутствія развлеченій, а отъ ослабленнаго ощущенія жизни. «Жизнь гдѣ-то идетъ. Жизнь проходитъ мимо». Вотъ убійственная мечта всякой провинціи, всякаго маленькаго или средняго города. Пусть эта мечта обманчива по существу. Но вѣдь человѣкъ не можетъ успокоиться и не можетъ увѣриться въ обманчивости своей мечты, не убѣдившись въ ней самъ.

***

Пришла очередь возвратиться къ той книгѣ, о которой я упомянулъ. Ея авторъ — молодой писатель, Пьеръ Бостъ. Его книга называется «Скандалъ», и изображаетъ она судьбу двухъ очень молодыхъ людей, вышедшихъ изъ французской провинціи и начинающихъ жизнь въ Парижѣ. Сначала эта жизнь начинается такъ, какъ задумали ее для нихъ родители: Пьеръ и Симонъ — студенты медицинскаго факультета. Но имъ не хочется учиться, имъ хочется жить, имъ хочется сразу начать участвовать въ жизни. Парижъ заставляетъ ихъ угадать, что жить — «это значитъ зарабатывать деньги»… Оба хотятъ броситься со «школьнаго берега» жизни въ ея, можетъ быть, и мутныя воды и только то тогда ужъ, оказавшись въ этихъ водахъ, учиться плавать. Кто предназначенъ къ тому — выплыветъ, кто не научится — пожалуй, пойдетъ ко дну. Способъ суровый, опасный, но весьма «спортивный», т. е. въ высшей степени въ духѣ нашего времени.

Въ качествѣ учителя житейскаго плаванія появляется въ романѣ странная фигура человѣка лѣтъ пятидесяти, одинокаго, свободнаго, богатаго, все знающаго, ко всему равнодушнаго, но и ко всему слегка любопытнаго, много путешествовавшаго, «международнаго», хотя и съ легкой нѣмецкой окраской. Эта фигура въ нравственномъ смыслѣ сомнительная, ее видятъ въ элегантныхъ барахъ особенной репутаціи, но также и во всякаго рода модной средѣ — свѣтской, артистической, дѣловой. Въ Парижѣ этотъ человѣкъ знаетъ все и всѣхъ и мгновенно можетъ «устроить» что надо. Чувствуетъ онъ себя здѣсь, какъ рыба въ водѣ, хотя о порокахъ его догадываются всѣ, о томъ, что онъ куритъ опіумъ говорятъ, и о томъ, что онъ выполняетъ роль какого-то агента въ «сближеніи» съ Германіей, иногда потихоньку разсказываютъ. Но всѣ знаютъ, однако, и его своеобразное безкорыстіе: ради любопытства, ради какого-то опыта или даже «просто такъ», «неизвѣстно почему» можетъ онъ вдругъ заинтересоваться человѣкомъ, помочь ему, поддержать его, оказаться полезнымъ и умнымъ пріятелемъ. Онъ охотно втягиваетъ другого въ то «движеніе жизни», которое для него дѣйствительно быть можетъ есть нѣчто подобное водѣ для «играющей» то на поверхности, то въ глубинѣ, рыбы. Выброшенной на какой-либо берегъ жизни, онъ задохнется отъ собственныхъ мыслей, отъ страха остаться «въ сторонѣ» отъ другихъ и наединѣ съ собой…

И вотъ, чтобы этого не случилось, онъ основываетъ журналъ, чрезвычайно моднаго типа, состоящій изъ кусочковъ литературы, театра, искусства, свѣтской хроники, изъ обрывковъ «того, о чемъ говорятъ», изъ слуховъ и намековъ не то язвительныхъ, не то рекламныхъ, изъ множества картинокъ «фотографическаго репортажа». Пьеръ, а затѣмъ и Симонъ, попадаютъ туда, познаютъ, слѣдовательно, парижскую суету суетъ въ самой ея современнѣйшей формѣ. Въ этой суетѣ суетъ очень быстро имъ открывается всяческая ея сторона, — ея ярмарка успѣха, ея лотерея удачи, но и ея кухня тщеславія, ея лавочка выгоды. Симонъ и Пьеръ видятъ тѣмъ болѣе ясно «скандалъ» парижской жизни, что варятся сами въ этомъ котлѣ…

Я не буду разсказывать содержаніе романа. Пьеръ погибаетъ, сдѣлавшись жертвой случайности. Симонъ остается жить съ тѣмъ знаніемъ жизни которое онъ унаслѣдовалъ отъ Пьера и которое самъ успѣлъ пріобрѣсти. И то и другое таково, что кажется жить совсѣмъ нечѣмъ и жить вовсе не стоитъ. Если эта жизнь сплошной «скандалъ», какъ показалъ ее намъ черезъ Пьера и Симона авторъ романа, то почему все-таки не уходитъ отъ нея оставшійся въ живыхъ «герой», но, напротивъ, твердо рѣшаетъ вдругъ «тянуть лямку» и даже какъ-то особенно усердно «вложиться» въ нее? Этимъ вопросомъ читателя, остающимся безъ отвѣта, романъ оконченъ. Послѣднее слово его не сказано.

«Скандалъ» нѣкоторыхъ особенныхъ верховъ парижской жизни изображенъ отчетливо, но вотъ на послѣдней страницѣ книги Симонъ оказывается на парижской улицѣ среди ея описанныхъ выше и такъ хорошо знакомыхъ намъ текущихъ толпъ, мелькающихъ лицъ, равнодушныхъ и утомленныхъ. Въ эту минуту Симонъ, не отказавшійся отъ своего познанія «суеты суетъ», отъ своего отрицанія ея, отъ своей ненависти къ ней и отъ своего желанія свести съ нею счеты за гибель любимаго друга, вдругъ ощущаетъ необходимость жить, какъ нѣкоторый голосъ долга, какъ внутреннее послушаніе какой-то невѣдомой цѣли. Тайна этого внутренняго убѣжденія не объяснена словами. Она понятна станетъ только тому, кто самъ пережилъ этотъ опытъ. Такая минута, какъ та, которую внезапно нашелъ Симонъ, родится таинственно и непостижимо, точно кристаллъ, слагающійся изъ напряженной человѣчности парижской улицы. Быть можетъ, въ такихъ минутахъ есть лучшее оправданіе парижской жизни.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2230, 11 іюля 1931.

[1] Ночного кафе (нѣм.).

[2] Гостиницу (итал.).

Views: 28