Скоро исполнится пятьдесятъ лѣтъ со дня перваго марта 1881 года. Даже самыя раннія мои дѣтскія воспоминанія не идутъ такъ далеко. Перенесемся на семь или восемь лѣтъ впередъ. Очень маленькимъ мальчикомъ былъ я въ дни другого событія — крушенія царскаго поѣзда на станціи Борки. Помню себя въ Церкви, въ день благодарственнаго молебна. Я молился тогда очень горячо, молились тогда многіе другіе, дѣти и взрослые, вмѣстѣ со мной.

Въ тѣ дни я, вѣроятно, снова и снова разсматривалъ толстые переплетенные тома старыхъ иллюстрированныхъ журналовъ. Это было однимъ изъ любимыхъ занятій моего дѣтства. Сестра, которая была старше меня на пять лѣтъ, показывала мнѣ «картинки». Однажды, въ какомъ-то старомъ журналѣ, въ «Нивѣ» или въ другомъ, она показала мнѣ очень страшную вещь. Помню ужасъ на ея лицѣ, помню охватившій меня непобѣдимый ужасъ. Рысаковъ, Софья Перовская, Кибальчичъ… То были портреты цареубійцъ перваго марта. Въ студенческіе годы, зачитываясь всякими «нелегальными» исторіями революціоннаго движенія, я вспоминалъ эту минуту, думая о томъ, какъ она далека. Она не приблизилась, разумѣется, но стала теперь болѣе понятной въ своемъ настоящемъ значеніи.

Испытывая ужасъ передъ страницами старой «Нивы» 1881 года, я чувствовалъ лишь то же самое, что чувствовалъ мой «домъ», что чувствовали родители. Такихъ дѣтей, такихъ «домовъ», такихъ родителей было тогда много, очень много въ Россіи. Эта Россія и была въ сущности «всей Россіей», если «математически» она ею и не была. И эта Россія отнеслась къ дѣлу перваго марта не какъ къ человѣческому преступленію, но какъ къ злодѣянію, безконечно страшному самому по себѣ тѣмъ, что оно какъ бы нарушило законы естества. Наивное по нынѣшнимъ временамъ ощущеніе! И однако я думаю, что въ какой-то степени эта тогдашняя «вся Россія» была права. Дѣло перваго марта было, не скажу «злодѣяніемъ», но «дѣяніемъ» дѣйствительно страшнымъ и исключительнымъ, имѣвшимъ во всякомъ случаѣ не тотъ смыслъ, который ему придаютъ историки т. н. освободительнаго движенія.

Этотъ смыслъ въ трактовкѣ историковъ революціи сводится часто къ разъясненію политической безсмысленности цареубійства. Другое политическое истолкованіе здѣсь; въ самомъ дѣлѣ, трудно было бы придумать. Историки революціи справедливо указываютъ, что неразумныя и неосторожныя преслѣдованія власти, направленныя противъ молодежи начала семидесятыхъ годовъ, увлеченной нелѣпымъ и довольно безобиднымъ въ началѣ «хожденіемъ въ народъ», толкнули эту молодежь, въ концѣ концовъ, на путь террора. Къ концу десятилѣтія терроръ, однако, видоизмѣнился: онъ обострился и заострился, направившись къ единой цѣли, къ цареубійству. Эту цѣль преслѣдовала организація «Народной Воли» съ удивительной настойчивостью, пристегнувъ къ ней довольно узкія политическія цѣли, — настолько узкія, что политическая программа, изложенная Желябовымъ на судѣ, оказалась не очень далекой отъ той, къ осуществленію которой сдѣлалъ первые шаги убитый народовольцами императоръ въ послѣдніе дни жизни. Именно этотъ идейный моментъ изображенъ Короленко въ его запискахъ. Въ сѣверномъ сіяніи якутской зимы ссыльному грезилось «трагическое недоразумѣніе» русской исторіи въ образѣ исполинскихъ небесныхъ фигуръ Александра II и Желябова, протягивающихъ другъ другу руку…

Я думаю все же теперь, что такихъ въ самомъ дѣлѣ чудовищныхъ трагическихъ недоразумѣній не бываетъ въ исторіи. Короленко оцѣнивалъ такъ событіе перваго марта потому, что останавливался только на его политической безсмысленности. Онъ относился къ Александру II и къ народовольцамъ иначе, чѣмъ та «вся Россія», о которой я говорилъ. Императоръ и умышлявшій на его жизнь революціонеръ казались ему одинаково благородными русскими политическими дѣятелями, не встрѣтившими и не познавшими другъ друга на какихъ-либо мирныхъ путяхъ лишь въ силу трагическихъ противорѣчій русской жизни. Такая точка зрѣнія ошибочна. Ее надо отнести не только на счетъ извѣстной гуманности Короленко, но и на счетъ его односторонняго, узко-политическаго подхода къ событію перваго марта. Тутъ возможенъ, однако, иной подходъ, и его, напримѣръ, нашли большевики.

Люди, живущіе до сихъ поръ интеллигентскими традиціями прежней русской жизни (въ совѣтской Россіи такихъ людей уже нѣтъ, но заграницей они еще встрѣчаются) — искренно возмущены тѣмъ, что большевики зачислили народовольцевъ въ ряды «своей» исторіи. Если брать для сравненія фигуры большевиковъ и фигуры народовольцевъ, если сравнивать только характеры, если сопоставлять нравственный обликъ тѣхъ и другихъ, — можно понять негодованіе почитателей народовольчества, не принадлежащихъ къ числу большевиковъ. Типъ народовольца, сохраненный интеллигентской традиціей, былъ разумѣется инымъ по общему складу, чѣмъ типъ большевика. Лицо, хорошо знавшее Ленина въ прежніе годы, разсказывало мнѣ, что этотъ человѣкъ былъ «физическимъ трусомъ», не умѣвшимъ преодолѣть своего желанія бѣжать или скрыться при первомъ извѣстіи объ опасности. Всѣмъ извѣстно, напротивъ, что народовольцы были чрезвычайно смѣлыми людьми, готовыми совершить поступокъ, казавшійся героическимъ, готовыми «пострадать» за другого, готовыми, если надо, пожертвовать своей собственной жизнью.

Всѣмъ извѣстно также, что дѣятели «Народной Воли» были въ большинствѣ случаевъ безсребренниками, людьми аскетической жизни, людьми не лишенными извѣстныхъ понятій о чести, вѣрными друзьями, врагами интриги и мелкаго честолюбія. Всѣмъ извѣстно, съ другой стороны, что всѣми этими качествами никогда не блистала большевицкая среда, ни въ тѣ дни, когда она только слагалась вокругъ Ленина, ни въ тѣ дни, когда расцвѣла она окончательно въ Кремлѣ вокругъ ленинскаго гроба. Не блещетъ она ими, разумѣется, и теперь: въ своемъ моральномъ обликѣ большевизмъ остался вѣрнымъ подобіемъ своего изобрѣтателя и творца.

Все это, конечно, такъ, и все же здѣсь надо избѣгать преувеличеній, причемъ преувеличеній, какъ въ одномъ направленіи, такъ и въ другомъ. По отношенію къ большевикамъ было бы неосторожно отрицать, что среди нихъ и были, и теперь найдутся въ самомъ дѣлѣ смѣлые люди, готовые рискнуть своей головой. Можно допустить даже, что среди нихъ были и есть несомнѣнные безсребренники, что у нѣкоторыхъ изъ нихъ «идейныя» побужденія идутъ значительно впереди соображеній личнаго свойства. Признать какую-то «идейность» большевиковъ можетъ съ полнымъ спокойствіемъ тотъ, кто отрѣшился отъ печальнаго интеллигентскаго предразсудка — считать положительнымъ признакомъ всякую «идейность», какова бы она ни была.

Съ другой стороны, романтическая легенда, возникшая вокругъ личной судьбы нѣкоторыхъ участниковъ народовольчества, не должна скрывать отъ насъ очень темную и страшную сущность этого движенія. Революціонное движеніе семидесятыхъ годовъ выдвинуло въ самомъ дѣлѣ рядъ привлекательныхъ и по-своему благородныхъ фигуръ. Но въ этомъ движеніи были и совсѣмъ другія фигуры, зловѣщія и «дьявольскія». Нечаевъ былъ одной изъ такихъ фигуръ. Достоевскій, написавшій своихъ «Бѣсовъ» въ самомъ началѣ семидесятыхъ годовъ, геніально понялъ въ Нечаевѣ эту направленность русскаго революціонерства къ преступленію, какъ къ силѣ, цементирующей «русскій хаосъ». Его Верховенскій, вышедшій изъ Нечаева, предугадалъ Ленина.

Напомню здѣсь кстати одно обстоятельство. Въ глазахъ русской интеллигенціи конца XIX, начала XX вѣка Достоевскій состоялъ подъ обвиненіемъ въ томъ, что онъ будто бы зря «очернилъ» въ «Бѣсахъ» революціонное студенчество своего времени. Долженъ сознаться, что я самъ, читая много разъ и очень любя этотъ романъ Достоевскаго, полагалъ все же не слишкомъ близкой къ какой либо реальности обстановку изображеннаго тамъ преступленія. Однако, я долженъ былъ измѣнить это мнѣніе, прочитавъ записки Короленко. Студенческая жизнь конца шестидесятыхъ годовъ, изображенная Короленко, совершенно объясняетъ людей и событія «Бѣсовъ». Весьма поучительны въ этомъ смыслѣ страницы, гдѣ Короленко разсказываетъ о жизни въ Московской Петровской сельско-хозяйственной академіи, въ паркѣ которой и совершилось преступленіе, подобное описанному въ «Бѣсахъ».

Революціоныхъ «бѣсовъ» большевики законно считаютъ своими прямыми предшественниками. Но было бы не вѣрно и неразумно отрицать связь съ этими «бѣсами» дѣятелей «Народной Воли». Терроризмъ семидесятыхъ годовъ возникъ не только какъ импульсивное отвѣтное движеніе на суровыя преслѣдованія власти. Сознаніе революціонное именно въ этихъ преслѣдованіяхъ видѣло лучшую «школу характера». Отвѣтный терроръ оно сдѣлало «школой дѣйствія». Въ первомъ случаѣ шло укрѣпленіе революціонной связи черезъ тюрьму и ссылку. Во второмъ — совершалось предусмотрѣнное Достоевскимъ цементированіе «русскаго хаоса» черезъ преступленіе. Своими непослѣдовательными зачастую и почти всегда неумѣлыми «репрессіями» сама власть способствовала первой задачѣ. Вторую задачу облегчала та часть общества, которая живо чувствовала связь террористическихъ дѣйствій съ присущими этой части общества нигилистическими умонастроеніями.

Вотъ эта существенная черта была нѣсколько забыта людьми, которые въ періодъ 1905 года усиленно писали и читали исторію русской революціи, готовые поставить на свой пьедесталъ дѣятелей народовольчества. Довольно умѣренная политическая программа, изложенная въ рѣчи Желябова, естественно подкупала тѣхъ, кто ставилъ себѣ передъ 1905 годомъ опредѣленныя политическія задачи, болѣе или менѣе «въ предѣлахъ реальности». Желябовъ, однако, былъ въ этомъ смыслѣ скорѣе исключеніемъ среди революціонеровъ своего времени. И, кромѣ того, совсѣмъ не эта болѣе или менѣе реалистическая программа его рѣчи, но разлитый въ извѣстной части общества пафосъ нигилистическихъ умонастроеній оказался дѣйствительной движущей силой его поступковъ. Трагедія Желябова заключается не въ томъ недоразумѣніи, которое изобразилъ Короленко. Этого недоразумѣнія тутъ не было. Трагично то, что идя вослѣдъ нигилистическому духу своей эпохи, Желябовъ совершилъ отвѣчавшій этому духу преступный и разрушительный актъ, но пытался искреннимъ образомъ для себя и для другихъ дать ему политически положительный смыслъ.

Онъ не могъ не видѣть, что этого смысла не получилось и умеръ, вѣроятно, съ сознаніемъ неудачи. Но эта его личная неудача, человѣка нежелавшаго зла Россіи, не была неудачей для нигилистическаго умонастроенія, желавшаго во что бы то ни стало разрушенія Россіи. Большевиками, черезъ 40 лѣтъ, событіе перваго марта было оцѣнено, какъ первая серьезная побѣда надъ Россіей представляемаго ими разрушительнаго начала.

И вотъ именно такъ это событіе вѣдь и было почувствовано той «всей Россіей», которую я вспомнилъ выше, которая, въ дѣтствѣ моемъ вмѣстѣ со мной молилась о царѣ, мученически погибшемъ, и о царѣ, спасшемся отъ крушенія, — которая вмѣстѣ со мной почти холодѣла отъ ужаса, видя въ какой-нибудь «Нивѣ» портреты людей, преступившихъ законъ «россійскаго естества». Наивныя, можетъ быть даже смѣшныя кому-нибудь теперь чувства! Но развѣ и не глубокія вмѣстѣ съ тѣмъ и въ силѣ своей не пріоткрывающія какой-то старый материкъ земли русской! Первое марта вотъ ужъ подлинно «потрясло» Россію. Закачалась она, и исполнилось этимъ желаніе тѣхъ, кто хотѣлъ что бы то ни стало ее «раскачать»…

Заостривъ свои покушенія противъ царя, нигилизмъ русскій стремился конечно убить «идею царя» въ паролѣ. Думаю, что онъ преувеличивалъ мистическій смыслъ этой идеи и недооцѣнивалъ ея національный смыслъ. Въ період «хожденія въ народъ» нигилисты не разъ сталкивались съ препятствіемъ вѣры въ царя, въ «царскую правду». Не разъ приходилось имъ встрѣчаться съ аргументаціей, опиравшейся на «помазанничество Божіе». Быть можетъ, въ нѣкоторыхъ случаяхъ аргументація эта и была искренней, но думаю, что во многихъ случахъ она была лишь «офиціальной». Народный человѣкъ искалъ защиты у высшей санкціи, не умѣя найти должной аргументаціи въ своихъ чувствахъ. Чувствовалъ же онъ царя и пресловутую «царскую правду» лишь какъ нѣкоторое символическое обозначеніе «стоянія Россіи» въ національномъ, исторически-сложившемся порядкѣ.

Малограмотный человѣкъ былъ, разумѣется, русскій народный человѣкъ того времени. Но вѣдь и болѣе его грамотная, та городская или служалая «вся Россія», о которой я говорилъ, чувствовала такъ же смутно и такъ же въ концѣ концовъ вѣрно, какъ онъ. «Стояніе Россіи» въ какомъ-то не столько возглавленномъ, сколько обозначенномъ царемъ порядкѣ, казалось ей безусловнымъ благомъ. О недостаткахъ этого порядка она плохо умѣла судить. Мы умѣли судить о нихъ лучше спусти двадцать или тридцать лѣтъ. Но будемъ справедливы и къ той старой Россіи, которая не знала никакой иной. Да знаемъ ли въ сущности и мы! Реформированная думская Россія по винѣ власти не успѣла сдѣлаться взрослой, а по винѣ общества Россія «свободная» въ младенчествѣ померла…

***

Большевики, разумѣется, отмѣтятъ какимъ-нибудь торжествомъ пятидесятилѣтіе дня перваго марта и, какъ я уже сказалъ, со своей точки зрѣнія они будутъ правы. Первое марта нанесло «стоянію Россіи» страшный ударъ. Послѣдствія его были гораздо болѣе глубоки, чѣмъ тѣ узко-политическія послѣдствія, ради которыхъ оно будто бы было совершено, но которыхъ оно не имѣло.

Народовольчество принесло огромный вредъ Россіи, хотя это и не было цѣлью отдѣльныхъ народовольцевъ. Значительный вредъ принесли Россіи и послѣдующіе отголоски народовольчества. Не есть только простая случайность что «второе первое марта», т. е. задуманное, но не осуществившееся перваго марта 1887 года покушеніе на Александра III было дѣломъ рукъ Ульянова-старшаго и стало «революціонной колыбелью» для Ульянова-младшаго, извѣстнаго намъ подъ именемъ Ленина. Это народовольческое родство Ленина не есть родство съ романтикой «Народной Воли», но его родство — съ ея нигилистическимъ разрушительнымъ фономъ.

Романтика «Народной Воли» надолго плѣнила часть русскаго общества и этимъ сыграла въ русской жизни печальную роль. Подъ флагомъ романтики Софьи Перовской, о которой слагалъ поэму Александръ Блокъ, прокрадывался въ русскую революцію нечаевскій нигилизмъ, о которомъ написалъ свой геніальный романъ Достоевскій. «Героическое» воспріятіе народовольчества принесло свои очень горькіе плоды; они у всѣхъ на памяти.

Террористическая «традиція» народовольцевъ была воскрешена соціалистами-революціонерами въ 1900 — 1905 гг. Тутъ очень ясно обнаружилась та двойственность русскаго терроризма, которая была впервые показана дѣломъ перваго марта. Соціалисты-революціонеры въ огромномъ большинствѣ случаевъ не были ни нигилистами, ни разрушителями Россіи. Въ тѣхъ кругахъ общества, которые ихъ выдвигали, нигилистическія умонастроенія шестидесятыхъ-семидесятыхъ годовъ были уже въ значительной степени изжиты подъ вліяніемъ новаго умственнаго движенія, новаго культурнаго подъема, который принесъ Россіи конецъ XIX вѣка.

Соціалисты-революціонеры стремились въ общемъ къ положительнымъ политическимъ цѣлямъ. Террористическія дѣйствія были въ ихъ пониманіи лишь средствомъ для достиженія этихъ цѣлей. Но это такъ же мало удалось соціалистамъ-революціонерамъ 1900 — 1905 гг., какъ это мало удалось Желябову въ 1881 году.

Въ концѣ концовъ, подобно тому, какъ Желябовъ и Софья Перовская были лишь невольными выполнителями цѣлей разрушительнаго нигилистическаго начала, боевая организація соціалистовъ-революціонеровъ оказалась игрушкой въ рукахъ низменнѣйшей формы нигилизма — азефовскаго нигилизма.

Къ развалу Россіи Азефъ приложилъ свою руку. Можно за многое осуждать Савинкова, но нельзя все же поставить ему въ вину то обстоятельство, что онъ сознательно стремился къ развалу Россіи. Ни онъ, ни такіе его помощники, какъ Каляевъ или Сазоновъ, къ этому не стремились. Трагедія ихъ состоять въ томъ, что нисколько къ этому не стремясь, они приняли вь этомъ дѣятельное участіе.

Любопытно, что думая итти по стопамъ народовольцевъ, Савинковъ и его друзья лишь неохотно и неувѣренно шли къ тому, что называлось на ихъ языкѣ «центральнымъ актомъ». Цареубійство болѣе смущало ихъ, нежели прельщало. И въ этомъ опять сказалась та настоящая природа цареубійства, которая была понята «малограмотной Россіей», съ одной стороны, и нигилистами-большевиками, съ другой, но не была понята русскими политическими дѣятелями.

Тотъ ударъ «стоянію Россіи», который имѣлъ значеніе въ 1881 году, не могъ бы быть достигнутъ такими же самыми средствами черезъ 25 лѣтъ, въ 1906 году. «Стояніе Россіи» все равно уже было нарушено. Разрушительная цѣль требовала теперь иныхъ путей, другихъ средствъ. Къ этой цѣли, какъ я уже сказалъ, соціалисты-революціонеры, вообще говоря, не стремились. Не вѣрили они болѣе и въ «положительный» политическій смыслъ т. н. «центральнаго акта». Цареубійство было осуществлено спустя 12 лѣтъ подлинными наслѣдниками русскаго нигилизма и настоящими разрушителями Россіи.

Для русскаго общества всѣхъ политическихъ оттѣнковъ будетъ лучше, если оно окончательно откажется отъ народовольческаго наслѣдства въ пользу большевиковъ. Въ этомъ не будетъ осужденія тѣмъ отдѣльнымъ, заслуживающимъ только сожалѣнія людямъ, которые были унесены къ трагической гибели потокомъ мутной «рѣки временъ».

Но съ «героической» легендой народовольчества, съ романтикой его намъ слѣдуетъ разстаться. За его дѣйствіями, за его навыками вырисовываются дѣловито подсчитывающіе свою отъ нихъ пользу то Ленинъ, то Азефъ.

Революціонный терроръ, кромѣ того, слагаетъ свой собственный, необыкновенно тягостный бытъ, во многихъ отношеніяхъ нарушающій мѣру человѣческой природы. Я говорю здѣсь не о несовмѣстимости террорическаго дѣла съ христіанской правдой, хотя на несовмѣстимость эту также не слѣдовало бы закрывать глаза. Но я убѣжденъ, кромѣ того, что въ напряженнѣйшей атмосферѣ террористическаго заговорщичества расцвѣтаютъ не однѣ только силы, но и слабости человѣческія. Какъ эти слабости убійственно раскрываются въ сопоставленіи литературныхъ романовъ Савинкова съ протокольной исторіей Азефа! А вѣдь Савинковъ былъ нисколько не хуже многихъ другихъ. Несчастье его состоитъ въ томъ, что будучи обыкновеннымъ человѣкомъ, онъ пожелалъ «по должности революціонера» превысить человѣческую мѣру.

Террористическій бытъ принесъ многочисленныя жертвы, сосчитанныя «на приходъ» то Ленинымъ, то Азефомъ. Хотѣлось бы думать, что этому вкладу въ русскую гекатомбу пришелъ конецъ. Хотѣлось бы такъ думать, но, кажется, такъ думать еще нельзя… Пока не будетъ изжита старая интеллигентская легенда о силѣ революціоннаго заговорщичества, пока эта легенда сохранитъ свою заразительность для смѣлыхъ и жаждущихъ дѣйствія людей, мы не перестанемъ записывать жертвы и иной разъ — какія значительныя!

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2096, 27 февраля 1931.

Views: 32