Въ большинствѣ своемъ эмиграція состоитъ изъ жителей юга Россіи, освобожденнаго на время отъ большевиковъ Бѣлымъ движеніемъ. Многіе изъ насъ либо совсѣмъ не видѣли большевиковъ, либо, во всякомъ случаѣ, не видѣли установившейся совѣтской жизни въ тѣхъ формахъ, какія она приняла въ Москвѣ и вообще на сѣверѣ Россіи. Между тѣмъ, для сужденія о совѣтской Россіи весьма полезно имѣть какія-то личныя впечатлѣнія относительно большевиковъ. — Быть можетъ, нѣкоторое общее политическое и даже историческое заключеніе о совѣтскомъ режимѣ окажется вѣрнымъ, если оно и будетъ сдѣлано только на основаніи письменныхъ матеріаловъ. И все-таки личный «жизненный опытъ» въ данномъ случаѣ играетъ очень большую роль. На бумагѣ все кажется нѣсколько инымъ, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ въ жизни…

Приведу одинъ примѣръ. Среди тѣхъ, кто имѣлъ случай видѣть совѣтскую жизнь собственными глазами, можно встрѣтить гораздо больше скептиковъ въ смыслѣ «совѣтскаго строительства», чѣмъ среди людей, знающихъ эту жизнь лишь по наслышкѣ. Одни и тѣ же факты совѣтской жизни, свѣдѣнія о которыхъ проникаютъ заграницу, преломляются какъ-то по разному въ умахъ тѣхъ, кто имѣлъ случай видѣть большевиковъ и тѣхъ, кто не видалъ ихъ никогда. На людей, никогда не имѣвшихъ дѣла въ Россіи съ большевиками, свѣдѣнія о томъ, что происходитъ въ совѣтской Россіи, оказываютъ иногда сильное впечатлѣніе. Большевики представляются издалека совершенно неизвѣстно откуда взявшимися въ русской жизни существами, обладающими огромной, «дьявольской» энергіей, необыкновенной и тоже «дьявольской» ловкостью и умѣлостью въ достиженіи своихъ цѣлей. Сейчасъ много говорятъ о томъ, что русская молодежь, выросшая заграницей, поражена тѣмъ зрѣлищемъ совѣтской Россіи, которое рисуется ея воображенію, почти такъ же, какъ поражены имъ иностранцы, хотя, разумѣется, и съ иными чувствами. Воспитанная въ европейскихъ условіяхъ быта, наша заграничная молодежь совершенно не можетъ уловить той психологіи совѣтскаго быта, знаніе коей столь же обязательно для сужденія о совѣтскомъ режимѣ, сколько необходимо пониманіе «туземныхъ нравовъ» для общаго сужденія о судьбахъ какого-либо особаго экзотическаго міра.

Примѣръ, который я хочу привести, сводится къ слѣдующему. Какъ передать человѣку, не знающему совѣтской жизни, то представленіе о грандіозномъ, повсемѣстномъ, всеобщемъ камуфляжѣ, которое является основнымъ для вѣрнаго пониманія совѣтскихъ условій? Никто не говоритъ того, что онъ думаетъ (иначе какъ наединѣ съ самимъ собой или съ близкими людьми), никто не дѣлаетъ того, что онъ хочетъ, всѣ живутъ «неизвѣстно какимъ образомъ», подчиняясь неизбѣжнымъ «естественно-историческимъ» законамъ приспособленія. Вотъ основные признаки «частной жизни» подъ властью совѣтовъ. Попробуйте разсказать это тому, кто самъ этого не испыталъ. Онъ не можетъ понять васъ при всемъ съ его стороны добромъ желаніи. Но человѣкъ, побывавшій въ совѣтской Россіи, пойметъ васъ съ полуслова. Ему не надо объяснять, какъ это возможно, что жизнь превращается въ сплошной фантастическій камуфляжъ, охватывающій не только «спасающихся» этимъ путемъ, но и тѣхъ, отъ кого надо спасаться, не только подвластныхъ, но и власть имущихъ. Различіе двухъ «воспріятій» иллюстрирую слѣдующимъ образомъ. Всякій изъ насъ здѣсь знаетъ, что въ совѣтскихъ газетахъ не содержится, что называется, и слова правды. Но только тому, кто видѣлъ въ свое время эти газеты расклеенными на улицахъ Москвы, ясно, что это же самое думаетъ о совѣтскихъ газетахъ и всякій ревностный сотрудникъ большевика и даже всякій мало-мальски грамотный большевикъ…

Я видѣлъ совѣтскую жизнь девять лѣтъ тому назадъ. Говорятъ, совѣтскій режимъ сильно за это время перемѣнился. Это возможно, но не могли измѣниться сами большевики, имъ «некуда» было мѣняться. Не могли кореннымъ образомъ измѣниться и люди, вынужденные жить при большевикахъ. Многіе «психологическіе процессы» за истекшія девять лѣтъ получили значительное развитіе, многіе типы совѣтскаго жительства пріобрѣли свое «оформленіе». Но эти же самые процессы можно было наблюдать и десять лѣтъ тому назадъ, хотя бы въ стадіи зарожденія, и эти же самые типы совѣтскаго жительства достаточно ясно намѣчались и въ тѣ времена. То, что производитъ теперь иногда на людей, не знающихъ совѣтскаго быта, впечатлѣніе удручающей неожиданности, не является таковой для человѣка, имѣющаго возможность провѣрить ее «въ свѣтѣ воспоминанія».

Когда-нибудь будетъ написана книга «Исторія русской интеллигенціи». Послѣднія главы этой книги будутъ трактовать судьбы русской интеллигенціи при большевикахъ. Да, то будутъ именно послѣднія главы, ибо русская интеллигенція не переживетъ ни большевицкаго, ни эмигрантскаго состоянія! Въ совѣтской Россіи она исчезла, какъ нѣкоторый чувствующій свое отдѣльное бытіе разрядъ людей. Она перестала быть единствомъ, зиждущимся на общности традицій, навыковъ, понятій и въ слишкомъ разнообразныхъ условіяхъ западно-европейской жизни. «Интеллигентныя силы», остающіяся сейчасъ въ совѣтской Россіи, поглощены режимомъ или обращены имъ въ рабское состояніе. Заграницей онѣ живутъ и дѣйствуютъ «вразбродъ», не находя болѣе той искусственной общности мнѣній и чувствъ, которая поддерживалась лишь условіями прежней русской жизни.

Въ исторіи русской интеллигенціи написана послѣдняя ея страница. То былъ любопытнѣйшій эпизодъ, имѣвшій мѣсто ровно десять лѣтъ тому назадъ. Мнѣ пришлось тогда быть близкимъ его свидѣтелемъ. «Общественный комитетъ» помощи голодающимъ, образовавшійся въ Москвѣ лѣтомъ 1921 года, былъ послѣднимъ, въ сущности, дѣйствіемъ русской интеллигенціи, сознававшей свое единство и сохранившей извѣстную долю независимости. Онъ объединилъ весьма разнообразныя «интеллигентныя силы» по признаку именно этой еще ощущаемой независимости, этой увѣренности, всегда отличавшей русскую интеллигенцію, что она обязана и способна вліять на «на родную жизнь» при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Коллизія такого ощущенія независимости, такой увѣренности въ своихъ «неписанныхъ правахъ» съ большевицкимъ режимомъ, застигнутымъ въ трудную для него минуту чудовищнаго голода — весьма поучительна. Попробую сказать о судьбѣ комитета то, что мнѣ извѣстно, какъ одному изъ его участниковъ и близкому наблюдателю «событій». Это быть можетъ тѣмъ болѣе необходимо, что русской эмиграціей того времени зпизодъ этотъ не былъ вѣрно понятъ, и что невѣрное представленіе о немъ остается въ нынѣшней русской эмиграціи до сихъ поръ. Одними этотъ эпизодъ былъ истолкованъ чуть ли не какъ предательское соглашеніе съ большевиками для идущихъ только имъ на пользу дѣйствій по ихъ указкѣ, другими, напротивъ, какъ доказательство того, что и оставшаяся въ Россіи интеллигенція можетъ найти способъ, несмотря на большевиковъ, быть «полезной народу». Одни видѣли въ этомъ лишь наивное и даже смѣшное прекраснодушіе, тогда какъ другіе готовы были превозносить «общественный подвигъ». На самомъ дѣлѣ, какъ я уже сказалъ, весь этотъ эпизодъ является послѣдней вспышкой того специфическаго, особаго сознанія, которое было присуще русской интеллигенціи и которое отражало всѣ ея достоинства и ея недостатки. И справедливость требуетъ добавить, что въ условіяхъ тогдашней обстановки достоинствъ этихъ было проявлено все же больше, чѣмъ этихъ недостатковъ.

***

Начну съ утвержденія, которое, быть можетъ, теперь въ нѣкоторыхъ кругахъ не понравится: у людей вообще короткая память. Но я напомню, какъ свидѣтель людей и событій того времени, что въ 1919—20 гг., въ эпоху гражданской войны, поголовнымъ настроеніемъ московской интеллигенціи была самая восторженная симпатія къ Бѣлому движенію. Сражавшіяся противъ большевиковъ арміи разсматривались интеллигенціей, какъ «наши» арміи, и дѣло ихъ оцѣнивалось, какъ всенародное дѣло освобожденія Россіи отъ большевиковъ — дѣло неудавшееся Временному Правительству и казавшееся только болѣе надежнымь оттого, что оно находилось въ 1919—20 гг. въ военныхъ рукахъ. Это поголовное убѣжденіе московской интеллигенціи вполнѣ совпадало и съ «народными» чувствами. Вся Москва ждала «бѣлыхъ» съ величайшимъ нетерпѣніемъ, съ огромной надеждой осенью 1919 года. Этому нисколько не противорѣчитъ то, что быть можетъ отдѣльные московскіе «простолюдины», мобилизованные большевиками, сражались въ рядахъ красной арміи противъ «бѣлыхъ». У арміи, какъ мнѣ пришлось уже писать объ этомъ однажды, свои особые психологическіе законы подчиненія и объединенія.

Московская интеллигенція 1919—20 гг совершенно не задавалась вопросомъ о политическихъ тенденціяхъ бѣлаго движенія. Она не раздумывала о томъ, сражаются ли подъ Уфой или подъ Харьковомъ противъ большевиковъ «республиканцы» или «монархисты». До Москвы не доходило никакихъ слуховъ ни о политическихъ распряхъ и партійныхъ интригахъ въ тылу бѣлаго движенія на востокѣ, ни о различныхъ неприглядныхъ обстоятельствахъ тыловой жизни на югѣ. Бѣлая борьба рисовалась гораздо болѣе единой, стройной, «великодержавной» изъ московскаго плѣна, чѣмъ она была въ дѣйствительности. Жителю совѣтской Москвы казалась она въ такомъ исключительно героическомъ «аспектѣ», въ какомъ не видѣлъ ее обитатель Омска или Екатеринодара. Лишь выѣхавъ изъ предѣловъ совѣтской Россіи, услышалъ онъ впервые отъ очевидцевъ вооруженной борьбы на югѣ, на востокѣ, на сѣверѣ Россіи, узналъ изъ книгъ, написанныхъ ея участниками, такія вещи, о существованіи какихъ онъ и не предполагалъ.

Когда я написалъ выше, что у людей вообще коротка память, я имѣлъ въ виду то обстоятельство, что многіе представители русской интеллигенціи, находившіеся въ Москвѣ въ 1919—20 гг., заразились ихъ теперешнимъ осудительнымъ и отрицательнымъ отношеніемъ къ бѣлому движенію, только уже оказавшись заграницей. Въ этомъ смыслѣ сыграли свою плачевную роль тѣ «элементы» такъ наз. «лѣвой общественности», которые были выплеснуты заграницу бѣлымъ движеніемъ и немедленно повели противъ него борьбу, оказавшись въ Западной Европѣ, стремясь ему во вредъ воздѣйствовать на иностранцевъ. Если бы русская интеллигенція, пребывавшая въ совѣтскомъ «плѣну» въ 1919—20 годахъ, могла подозрѣвать о существованіи подобнаго рода дѣятельности, она единодушно и жесточайшимъ образомъ осудила бы ее! Такъ поступили бы тогда, несомнѣнно, тѣ самые люди, которые, выѣхавъ заграницу, оказались потомъ захваченными «критическими» настроеніями «лѣвыхъ» круговъ, въ коихъ по сей день они и продолжаютъ пребывать…

Если не знать этого обстоятельства, въ иномъ свѣтѣ можетъ представиться московская интеллигенція той эпохи, когда имѣлъ мѣсто эпизодъ общественнаго комитета. Эта интеллигенція единодушно оплакивала неудачу Бѣлаго движенія. Она чувствовала себя потерпѣвшей пораженіе, она не видѣла вокругъ себя никакикъ немедленныхъ возможностей борьбы, но она не рѣшала, что подобнаго рода борьба навсегда невозможна. Кронштадтское возстаніе принесло, казалось бы, новое разочарованіе. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, именно этотъ эпизодъ свидѣтельствовалъ какъ разъ и объ обратномъ. Неожиданныя возможности угрозы большевицкому режиму могли, слѣдовательно, возникнуть даже тамъ, гдѣ интеллигенція ихъ вовсе не ожидала! До нея доходили, кромѣ того, слухи о крестьянскихъ возстаніяхъ въ Тамбовской губерніи и объ ихъ непосредственномъ вмѣстѣ съ Кронштадтомъ вліяніи на перемѣну крестьянской политики большевиковъ, обозначенную НЭП-омъ.

Когда лѣтомъ 1921 года сталъ опредѣляться голодъ въ чудовищныхъ размѣрахъ на Волгѣ и на югѣ Россіи, московская интеллигенція была вдвойнѣ взволнована доходившими до нея извѣстіями. Съ одной стороны тутъ были завѣты традиціонныя понятія и искреннія чувства русской интеллигенціи, повелѣвавшія ей стремиться къ облегченію «народной бѣды». Съ другой стороны, голодъ въ такихъ небывалыхъ размѣрахъ мѣнялъ политическую ситуацію. Передъ совѣтской властью возникали чрезвычайныя, непреодолимыя трудности. Она сама не дѣлала себѣ иллюзій въ смыслѣ надежды справиться съ этимъ бедствіемъ совершенно самостоятельно, безъ какого-либо особаго хода, направленнаго къ добыванію сторонней помощи. Совѣтская власть казалась въ этотъ моментъ ослабленной. Она уже сдѣлала уступку крестьяпству введеніемъ НЭП-а. Она была бы вынуждена сдѣлать какую-то уступку интеллигенціи, если бы оказалось, что и интеллигенція обладаетъ нѣкоторой въ данный моментъ реальной силой.

Въ двадцать первомъ году въ Москвѣ отношенія интеллигенція и большевиковъ выражались понятіемъ — «мы» и «они». Встрѣчи происходили лишь на почвѣ, казавшейся обѣимъ сторонамъ (въ случаѣ интеллигенціи искренно, въ случаѣ большевиковъ — не совсѣмъ такъ) — «нейтральной». Такой почвой могли быть дѣла «культуры» (въ тѣхъ областяхъ, въ какихъ они не интересовали тогда большевиковъ), либо дѣла благотворительности (наблюдавшіяся большевиками все же не безъ подозрительности). Благотворительнымъ дѣломъ, работою, имѣвшей цѣлью помощь дѣтямъ, была занята тогда жалостливая и дѣятельная Е. Д. Кускова въ старомъ дворянскомъ домѣ на Собачьей Площадкѣ, гдѣ послѣ неисчислимыхъ хлопотъ ей удалось наладить маленькую, но очень полезную организацію. Не случайно, что именно въ этомъ домѣ и при самомъ близкомъ участіи Е. Д. Кусковой возникъ Общественный Комитетъ помощи голодающимъ. Онъ зародился по «благотворительной линіи». Однако съ первыхъ же шаговъ обнаружилось быстрое разрастаніе его въ сторону «широкаго привлеченія общественныхъ силъ», въ сторону, я сказалъ бы, охвата всей московской интеллигенціи. Въ силу традиціоннаго сознанія своихъ неписанныхъ правъ и обязанностей, интеллигенція шла въ комитетъ охотно. Для демонстраціи единенія умовъ на почвѣ помощи народу были приглашены «представители науки и искусства». На этомъ основаніи, подкрѣпленномъ личными отношеніями, попалъ въ комитетъ и я, вмѣстѣ съ Б. К. Зайцевымъ, нѣсколькими художниками и актерами московскихъ театровъ. Никакой особо «конкретной» роли для насъ, «представителей искусства», не предполагалось, развѣ только устройство какихъ-либо благотворительныхъ концертовъ или выставокъ. Признаюсь, однако, что меня лично привлекало въ комитетъ нѣчто совсѣмъ иное. Меня притягивала политическая сторона дѣла, которая, какъ я въ томъ убѣдился изъ бесѣдъ съ болѣе дѣятельными участниками, неизбѣжно должна была выступить очень скоро на первый планъ.

Политическимъ актомъ въ совѣтскихъ условіяхъ являлось образованіе организаціи, формальнымъ «предсѣдателемъ» которой былъ назначенъ Каменевъ, но которая жила, разумѣется, какой-то совсѣмъ отдѣльной отъ этого «предсѣдателя» и до нѣкоторой степени «тайной» жизнью. Вѣрнѣе было бы сказать, впрочемъ, не жила, а только стремилась начать жить, ибо едва лишь это стремленіе обозначилось, большевики поторопились его пресѣчь умерщвленіемъ комитета. Можетъ показаться, конечно, «игрушкой» то обстоятельство, что комитету удалось выпустить нѣсколько номеровъ своей газеты, заголовокъ которой, благодаря стараніямъ М. А. Осоргина, былъ какъ двѣ капли воды похожъ на заголовокъ «Русскихъ Вѣдомостей» (что привело большевиковъ въ крайнее раздраженіе). Но это не было только игрушкой, ибо на короткій моментъ и въ этомъ «пустякѣ» выражалось «соотношеніе реальныхъ силъ».

Какъ это ни странно, у комитета были нѣкоторыя реальныя силы, въ существованіи коихъ, кажется, большевики отдавали себѣ отчетъ даже лучше, нежели сами члены комитета! Что заставило въ самомъ дѣлѣ совѣтскую власть пойти скрѣпя сердце на такой «унизительный» для нея шагъ, какъ разрѣшеніе какой-то «интеллигентской говорильни»? Тутъ весьма заблуждались тѣ, кто думали, что у большевиковъ пробудилась въ нѣкоторомъ родѣ атавистическая «общественная» совѣстъ. Большевики оцѣнивали только практику интеллигентскаго комитета и оцѣнивали ее такъ. Комитетъ имѣлъ связи въ еще не разгромленной (весьма хозяйственной) кооперативной средѣ на сѣверѣ Россіи, которая могла послать на югъ по его призыву нѣкоторое количество вагоновъ овса, картофеля, овощей. Комитетъ могъ доставить честныхъ людей, которые не распродадутъ перевозимыхъ питательныхъ грузовъ, не разграбятъ складовъ, не разворуютъ запасовъ, сосредоточенныхъ на питательныхъ пунктахъ, чего, какъ показала жизнь, нельзя было ожидать отъ «регулярныхъ» совѣтскихъ служащихъ. И, наконецъ, самое главное: большевики понимали, что положеніе можетъ быть спасено только съ помощью Америки и Европы. Но что, если Америка и Европа пожелаютъ осуществить эту помощь только и исключительно черезъ посредство общественныхъ организацій, которыя казались бы Америкѣ и Европѣ независимыми отъ совѣтской власти? Въ этомъ случаѣ большевикамъ пришлось бы хотя на первое время примириться съ какимъ-то независимымъ существованіемъ комитетской организаціи.

Какъ разъ то, что заставляло большевиковъ пойти на образованіе Общественнаго Комитета, неизбѣжно направляло его въ сторону «ситуаціи», имѣвшей чисто политическое значеніе. Комитетъ могъ вызвать къ жизни на пространствѣ всей Россіи группировку оставшихся въ наличности интеллигентныхъ силъ, организованныхъ повсюду въ мѣстные комитеты, зависящіе отъ московскаго комитета. Комитетъ долженъ былъ отправить заграничную делегацію, которая вошла бы въ непосредственное сношеніе съ представителями продовольственныхъ организацій Европы и Америки. Если бы отношенія между заграничной делегаціей комитета и иностранцами установились въ томъ видѣ, что иностранцы согласились бы оказывать помощь исключительно только черезъ посредство комитета — его позиція оказалась бы довольно сильной, а благодаря наличію мѣстныхъ комитетскихъ организацій, эта сила почувствовалась бы широко по всей Россіи…

Надо ли напоминать о томъ, что произошло! Переговоры съ большевиками уперлись въ тупикъ какъ разъ на этихъ двухъ основныхъ пунктахъ — на комитетской организаціи «на мѣстахъ» и на посылкѣ заграницу комитетской делегаціи. Роль «предсѣдателя» Каменева свелась къ дѣятельнѣйшему торможенію этихъ двухъ главныхъ вопросовъ. Къ сожалѣнію, участники комитета не нашли никакихъ путей, чтобы успѣть заявить о себѣ иностранцамъ. Большевики «выиграли» у нихъ въ этомъ смыслѣ иниціативу. Европа и Америка просто не замѣтили московскаго Общественнаго Комитета. Здѣсь страннымъ образомъ интеллигенція расплатилась за то, что такъ старательно внушала она иностранцамъ въ прежнія времена! Европейцы и американцы, которымъ такъ усердно твердила въ свое время русская интеллигенція о томъ, что «революція есть благо для Россіи», теперь не хотѣли замѣтить русской интеллигенціи какъ разъ въ ту минуту, когда она старалась какимъ-то образомъ отстоять и свою собственную независимость, и послѣднія крохи россійскаго блага отъ «революціоннаго правительства». Иностранцы подписали съ большевиками соглашеніе о продовольственной помощи, и какъ только это случилось, Общественный Комитетъ былъ уничтоженъ совѣтской властью «въ двадцать четыре часа».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2261, 11 августа 1931.

Views: 33