«Коллегіей» или «музейной коллегіей» называлось въ Москвѣ въ 1919—20 г. «въ просторѣчіи» то учрежденіе, которое носило на самомъ дѣлѣ гораздо болѣе сложное наименованіе. Въ періодъ своего расцвѣта оно называлось — «Отдѣлъ по дѣламъ музеевъ и охраны памятникъ искусства и старины». Кажется, впрочемъ, въ періодъ своего происхожденія оно называлось въ самомъ дѣлѣ «коллегіей».

Отлично помню, когда я услышалъ въ первый разъ о «коллегіи». Это было осенью 1918 года. Мнѣ счастливо удалось въ это время провести одну вещь, о которой я до сихъ поръ вспоминаю съ удовольствіемъ. Кооперативныя организаціи въ Москвѣ доживали тогда свои послѣдніе дни. У меня были связи съ руководящими ихъ кругами, и вотъ мнѣ было сказано приблизительно такъ. «Все равно у насъ скоро отберутъ все, пока есть деньги, не лучше ли было бы истратить хотя бы какую-то часть ихъ на покупку хорошихъ картинъ для Румянцевскаго музея и для Третьяковской галлереи». Я весьма настойчиво взялся за это дѣло, и не прошло недѣли, какъ Румянцевскій музей получилъ въ подарокъ отъ коопераціи превосходный портретъ Моретто, а Третьяковская галлерея пополнила свое собраніе исключительнымъ Левитскимъ и совершенно замѣчательной большой и древней новгородской иконой.

Помню, по завершеніи этого удачнаго дѣла я возвращался вмѣстѣ съ какими-то «художественными» людьми изъ кооперативнаго учрежденія, помѣщавшагося на Поварской. Среди этихъ людей извѣстный московскій художественный критикъ, Абрамъ Эфросъ — извѣстный, впрочемъ, не столько литературными талантами, сколько рѣдкой способностью «играть видную роль». Эфросъ разсказывалъ послѣднюю новость. Троцкая, жена Троцкаго, назначалась завѣдывать музейной коллегіей. Онъ необыкновенно этимъ возмущался и плевался, кажется, даже въ буквальномъ смыслѣ этого слова… Не разъ потомъ «въ стѣнахъ» коллегіи, глядя на усердную дѣловитость Абрама Эфроса, становившуюся какъ-то особо почтительной въ присутствіи Троцкой, я вспоминалъ сцену на Поварской. Съ тѣхъ поръ утекло много воды, и сама Троцкая сдѣлалась почти что эмигранткой, а Абрамъ Эфросъ, прибывая по командировкѣ въ Парижъ и встрѣчая на улицѣ бывшихъ сослуживцевъ по коллегіи (ихъ много здѣсь!), старательно отвертывается, боясь даже издалека взглянуть на «бѣлогвардейцевъ». Примѣръ не единственный и тѣмъ болѣе поучительный! Тутъ одна изъ неприглядныхъ линій судьбы россійскаго интеллигента обозначается ясно. И, кажется, не самая все же неприглядная, — бываютъ и хуже.

Заговоривъ о музейной коллегіи, невольно приходится вспомнить прежде всего о Троцкой, съ которой «исторія» этого учрежденія неразрывно связана. Не знаю, кому первому пришла въ голову мысль привлечь Троцкую для «возглавленія» организаціи, вѣдающей музейнымъ дѣломъ и охраной предметовъ художественной старины. По практическимъ результатамъ мысль эта оказалась очень удачной. Осуществленію ея помогло то обстоятельство, что въ большевицкихъ кругахъ вдругъ почему-то рѣшили украсить разные виды художественной администраціи высокопоставленными совѣтскими дамами. Сестра Троцкаго, Каменева, «возглавила» театральный отдѣлъ, женѣ Троцкаго дали «коллегію». Но въ то время, какъ Каменева оказалась крайне безтолковой, взбалмошной и истерической особой, непригодной ни для какого дѣла, Троцкая выказала на своемъ мѣстЬ въ самомъ дѣлѣ отличныя административныя способности. Для цѣлей же охраны и защиты старины бумажки, подписанныя ея именемъ, были чрезвычайно полезны, ибо имя Троцкаго внушало большевицкимъ властямъ «респектъ» даже въ глухой провинціи.

Необычайно удачно оказалось то, что Троцкая никогда ни къ какимъ искусствамъ никакого отношенія не имѣла (Каменева, напротивъ, подозрѣвала въ себѣ, повидимому, «художественную натуру»). Она ничего въ этой области не понимала и не знала. Но она въ революціонно-эмигрантскомъ состояніи жила въ Парижѣ, ходила, вѣроятно, въ Лувръ и Люксембургъ и какъ-то прониклась убѣжденіемъ, что все это «для чего-то нужно». Въ художественныя дѣла по существу она никогда не вмѣшивалась. Для нея существовали не сами по себѣ художественныя дѣла и художественныя вещи, но только мнѣнія и отзывы «спеціалистовъ» объ этихъ дѣлахъ и вещахъ. Искусствомъ она не интересовалась ни въ малѣйшей степени, и если ей сообщали, напримѣръ, что сотрудники коллегіи вырвали изъ рукъ какого-нибудь дикаго уѣзднаго совдепа цѣнную картину и привезли ее съ собой въ Москву, она бывала очень довольна такимъ вѣдомственнымъ успѣхомъ, но на картину не любопытствовала даже и посмотрѣть.

Какъ разъ это полное равнодушіе Троцкой къ искусству и дѣлало возможной, часто въ самомъ дѣлѣ полезную, работу «спеціалистовъ» оказавшихся подъ ея начальствомъ. Я уже сказалъ, что она выказала отмѣнныя административныя способности. Такъ сказать, пожалуй, даже мало. Я думалъ не разъ о томъ, что собственно движетъ этой маленькой женщиной, съ тусклой наружностью, столь старательно и добросовѣстно несущей службу въ интересахъ дѣла ей по существу чуждаго, и я не разъ приходилъ къ заключенію, что движущей силой здѣсь былъ своеобразный «административный восторгъ», вѣдомственный пафосъ. Откуда могла взяться эта черта у русской революціонерки? Это не было однако явленіемъ изолированнымъ. Многіе другіе большевики съ какимъ-то необыкновеннымъ наслажденіемъ предались дѣлу завѣдыванія и управленія людьми, событіями и вещами оставшейся безъ хозяина Россіи. Гдѣ и когда накопили они эту жажду распоряжаться, все равно, кѣмъ и чѣмъ — желѣзными ли дорогами, арміей ли, участками или музеями? Многіе изъ нихъ съ такой быстротой усвоили всѣ администраторскія достоинства и пороки, что имъ подивился бы любой «старый бюрократъ»…

Для Троцкой въ ея каждодневной обстановкѣ «дѣло» пріобрѣло такія вполнѣ отчетливыя очертанія: есть извѣстный кругъ дѣйствій, людей и вещей, «подлежащихъ вѣдѣнію» музейной коллегіи. Главная задача — это отражать всякія поползновенія на означенный кругъ вѣдѣнія со стороны другихъ существующихъ «органовъ власти». Въ отстаиваніи «своего вѣдомства» Троякая проявила недюжинную настойчивость и умѣлость. И этимъ въ сущности она и принесла большую пользу. Въ 1919—20 гг. предметамъ искусства и старины угрожала отнюдь не «неорганизованная стихія», а именно сама власть въ ея весьма прихотливо и разнообразно сложившихся «органахъ». Въ деревнѣ обстановку усадьбъ растаскивали въ это время не отдѣльные крестьяне, но разные маленькіе мѣстные совдепы. Въ самой Москвѣ Троцкой пришлось выдержать отчаянную борьбу съ московскимъ совѣтомъ, задумавшимъ стаскивать всякое добро въ какіе-то свои собственные, импровизованные, «районные», «пролетарскіе» музеи. Въ Троице-Сергіевскомъ посадѣ коллегія вела долгую «позиціонную» войну противъ мѣстнаго совѣта, добиравшагося сперва до монаховъ, потомъ до лаврскихъ зданій, а въ концѣ концовъ и до ризницы. Въ Петербургѣ, пользовавшемся какой-то странной автономіей подъ властью Зиновьева, искусства оказались въ рукахъ нѣкоего Ятманова, человѣка совсѣмъ малограмотнаго и кромѣ того просто глупаго. Тамошнимъ художественнымъ дѣятелямъ пришлось дѣлать отчаянныя усилія. чтобы не дать ему натворить какихъ-нибудь совершенныхъ нелѣпостей. По счастью, Ятманова удерживала присущая ему отъ природы «административная трусость», мѣшавшая ему слушать совѣты различныхъ «юныхъ энтузіастовъ». Что касается Троцкой, то ничто такъ не волновало ее, какъ приведеніе въ порядокъ административныхъ отношеній между Москвой и Петербургомъ, удавшееся ей лишь послѣ трехлѣтнихъ «напряженныхъ усилій».

Что за человѣкъ была Троцкая? Хотя ея «историческая роль» повидимому кончилась, все же попробую лучше отвѣтить на нѣсколько иначе поставленный вопросъ — какимъ человѣкомъ она казалась тогда намъ, видѣвшимъ ее почти ежедневно въ 1919—21 годахъ? Слухи, ходившіе въ Москвѣ о ея роскошномъ образѣ жизни, были, конечно, ложны. Разумѣется, была нѣкоторая разница между тѣмъ, какой она явилась въ «коллегію» осенью 1918 года и какой стала она черезъ два или три года. За эти два или три года она пріобрѣла нѣкоторые навыки, жесты и интонаціи, соотвѣтствовавшіе видному административному положенію, перестала имѣть несытый видъ революціонной эмигрантки, начала одѣваться нѣсколько аккуратнѣе и «добротнѣе», не претендуя, впрочемъ, на нарядность. Привычки «высокаго положенія» пріобрѣтаются, повидимому, легко! Однажды, задержавшись позже урочнаго часа въ коллегіи, я собирался уходить. Была весна, шелъ дождь со снѣгомъ. За дверью, на подъѣздѣ, подъ навѣсомъ я увидѣлъ Троцкую, стоявшую тамъ какъ бы въ разстройствѣ и растерянности. Она жаловалась на неисполнительность шоффера, автомобиль опоздалъ пріѣхать за ней. Шлепая по лужамъ Мертваго переулка, я оглянулся. Троцкая все еще растерянно дожидалась на подъѣздѣ своего неисправнаго шоффера. «Ну, года два назадъ, пожалуй, пошла бы и пѣшкомъ», подумалъ я.

«Мѣщанка города Ромны», по своей дѣвичьей фамиліи Сѣдова, Троцкая была, видимо, разъ навсегда сословно «уязвленнымъ» человѣкомъ. Она терпѣть не могла людей, стоявшихъ до революціи на верхней части общественной лѣстницы, и думаю, не столько ради теоріи «борьбы классовъ», сколько ради практики какихъ-то житейскихъ чувствъ. Когда такого рода люди ее о чемъ-нибудь просили или когда за нихъ просили «сотрудники» коллегіи — она по большей части отказывала и даже весьма зло. Не думаю, чтобы она была вообще добрымъ человѣкомъ. Но отношеніе ея быстро и мгновенно мѣнялось, если «враждебный сословный элементъ» превращался въ служащаго «ея» отдѣла. Тутъ она готова была смотрѣть весьма снисходительно на его былые сословные или имущественные «пороки».

Такихъ людей въ «коллегіи» служило чрезвычайно много. Въ концѣ 1920 года въ учрежденіи этомъ числилось отъ 300 до 400 сотрудниковъ. Коммунистовъ среди нихъ было всего два — сама Троцкая. да еще какой-то вѣчно слегка пьяный и размахивающій руками «комендантъ» въ солдатской формѣ. Въ стѣнахъ маленькаго особняка въ Мертвомъ переулкѣ, [1] гдѣ помѣщался «отдѣлъ» Троцкой, собралась, можно сказать, вся Москва, сколько-нибудь грамотная въ дѣлахъ искусства или вообще прикосновенная къ той болѣе высокой культурѣ, которая стала смѣнять въ Россіи около 1910 года прежнія наивно-интеллигентскія понятія. Среди сотрудниковъ «коллегіи» было большое число людей весьма серьезно образованныхъ и знающихъ, въ огромномъ большинствѣ то были во всякомъ случаѣ люди порядочные и хорошо воспитанные. Цѣлый рой московскихъ барышень, знавшихъ языки и «любившихъ искусство», сидѣлъ за столами коллегіи, предаваясь всѣмъ видамъ «регистраціи памятниковъ». Всякая регистрація почему-то внушала почтеніе большевикамъ…

Всѣ жили очень между собой дружно и согласно среди потрескиванія машинокъ и безконечныхъ пріятельскихъ разговоровъ въ этомъ уютномъ особнякѣ Мертваго переулка. То было въ какомъ-то смыслѣ хорошее время: близость общаго врага, ощущеніе общей угрозы, самыя подчасъ героическія трудности жизни дѣлали людей добрѣе, снисходительнѣе другъ къ другу и, странно сказать, веселѣе. «Сотрудники» и «сотрудницы» коллегіи осмѣлѣли до того, что устроили зимой 1920—21 года настоящій балъ. Троцкая имѣла настолько такта, что на него не явилась. Бывшіе «сословные» или «имущіе» люди вытащили откуда-то смокинги и даже фраки. «Бывшія дамы» смастерили какія-то вечернія платья. Одна изъ нынѣ проживающихъ въ Парижѣ былыхъ «сотрудницъ» Мертваго переулка вспоминаетъ до сихъ поръ съ гордостью, что она была первой женщиной, протанцовавшей на этомъ балу въ совѣтской Москвѣ фокстроттъ…

Существуетъ мнѣніе, что музейная коллегія была учрежденіемъ, выполнившимъ, несмотря ни на что, грандіозную и славную работу на пользу искусства. Для этого мнѣнія есть нѣкоторое основаніе, но высказывать его въ такомъ видѣ было бы все же сильнымъ преувеличеніемъ. «Отдѣлъ» распадался на нѣсколько подотдѣловъ. Главнѣйшими изъ нихъ были подотдѣлы «охраны», «провинціальныхъ музеевъ», «реставраціонный», «музеевъ столичныхъ». Наибольшіе результаты дала, въ особенности въ первые полтора года, дѣятельность людей, работавшихъ весьма самоотверженно по охранѣ памятниковъ искусства и старины, которымъ угрожало либо разрушеніе, либо расхищеніе. Тутъ удалось отстоятъ отъ всякаго рода посягательствъ рядъ историческихъ монастырей и нѣсколько знаменитыхъ подмосковныхъ усадьбъ. Менѣе, такъ сказать, яркой, но въ общемъ тоже полезной была и дѣятельность подотдѣла провинціальныхъ музеевъ. Можно было, конечно, только порадоваться тому, что гдѣ-нибудь въ Вяткѣ, Пензѣ или Смоленскѣ возникали весьма недурные маленькіе музеи, что случалось всегда въ связи съ наличіемъ какого-нибудь толковаго «мѣстнаго» человѣка. Еще болѣе важные результаты были достигнуты той работой, которую вела въ 1919—20 годахъ весьма энергичная и компетентная комиссія, образованная «реставраціоннымъ» подотдѣломъ для расчистки старинныхъ иконъ въ Москвѣ и въ Новгородѣ и старинныхъ фресокъ въ очень многихъ русскихъ церквахъ. Этотъ эпизодъ является въ самомъ дѣлѣ можетъ быть самымъ «славнымъ» среди дѣяній коллегіи! Онъ заслуживаетъ того, чтобы когда-нибудь о немъ разсказать подробнѣе. Надо было дѣйствительно совершенно исключительное, прямо «непостижное уму» стеченіе обстоятельствъ, чтобы какъ разъ въ годы водворенія въ Москвѣ мрачной, жестокой, безсовѣстной и безбожной власти могло быть столь успѣшно осуществлено настоящее Божье дѣло усерднаго раскрытія одного изъ самыхъ святыхъ искусствъ, какія только когда-либо знало человѣчество…

Наиболѣе «блѣдной» являлась дѣятельность того подотдѣла, «столичныхъ музеевъ», къ которому я имѣлъ какъ разъ ближайшее отношеніе. Мы заботились, въ сущности, лишь о двухъ вещахъ. Первое — это чтобы существующіе музеи продолжали по возможности жить той жизнью, какой они жили прежде. Чтобы это было возможно, надо было прежде всего защитить музеи отъ разнообразнаго натиска всякихъ «смѣлыхъ новаторовъ» и «юныхъ энтузіастовъ». По счастью, Троцкая по нѣсколько насмѣшливому «украинскому» характеру своему не была склонна довѣряться никакимъ «смѣлымъ новаторствамъ». Энтузіастамъ приходилась дѣйствовать черезъ Луначарскаго, но Троцкая умѣла давать надлежащій отпоръ и этому легкомысленному революціонному министру.

Другой нашей заботой было сохраненіе по возможности въ ихъ прежнемъ видѣ московскихъ частныхъ собраній, которыя оказались «націонализованы» соотвѣтствующимъ декретомъ и превращены въ музеи. Въ этомъ смыслѣ также удалось достигнуть вполнѣ удовлетворительныхъ результатовъ. И. С. Остроуховъ, А. В. Морозовъ, С. П. Щукинъ остались въ своихъ домахъ и при своихъ собраніяхъ въ качествѣ хранителей или помощниковъ хранителей. Усадьбу Абрамцево оберегала дочь ея владѣльца С. И. Мамонтова, а семья Тютчевыхъ продолжала оставаться въ Мурановѣ, историческомъ имѣніи Боратынскаго и Тютчева. Архангельское, Останкино и рядъ другихъ прекрасныхъ имѣній удалось отстоятъ отъ натиска какихъ-то дѣтскихъ домовъ. Дочь С. И. Щукина, графиня Келлеръ, числилась «сотрудницей» коллегіи и показывала экскурсіямъ замѣчательное собраніе ея отца. Нѣкоторое время удалось даже удерживать на музейной службѣ въ качествѣ хотя бы «сотрудниковъ» даже обоихъ московскихъ князей-директоровъ музеевъ — князя Щербатова въ Историческомъ музеѣ и князя Голицына — въ Румянцевскомъ. Сама Троцкая «смотрѣла сквозь пальцы» на это, но должна была скоро уступить «давленію сверху» въ случаѣ Историческаго музея, а въ устраненіи князя Голицына изъ Румянцевскаго музея сыгралъ особую роль одинъ «взбѣсившійся интеллигентъ»…

Объ этомъ особенномъ дѣйствіи на нѣкоторыя слабыя интеллигентскія головы «совѣтской бациллы» слѣдуетъ разсказать особо. «Взбѣсившійся интеллигентъ» того времени являлся вѣстникомъ тѣхъ странныхъ явленій, которыя сдѣлались потомъ заурядными во время такъ наз. «вредительскихъ процессовъ». Въ тѣ времена подобнаго рода случаи были все-таки лишь совершенно исключительны. Нѣсколько болѣе многочисленны были уже и тогда присоединившіеся къ большевикамъ за совѣсть «энтузіасты» и неудачники. Этотъ типъ представлялъ наибольшую такъ сказать полноту, когда энтузіастъ и неудачникъ совмѣщались въ одномъ и томъ же лицѣ. Огромное большинство составляли все же люди просто укрывавшіеся подъ защитой не отвратительнаго и не вредоноснаго дѣла отъ «революціонной непогоды». Къ такимъ людямъ принадлежалъ и я. Думаю поэтому, что передаю вѣрно ихъ «психологію», когда вспоминаю теперь свои чувства.

Мнѣ приходилось не разъ спорить съ «энтузіастами», среди которыхъ были превосходные и преданные искусству люди. Ихъ точка зрѣнія была приблизительно такова: «Не все ли равно, большевики или не большевики, важно дѣло, которое мы всѣ любимъ. Что плохого, если обстоятельства складываются такъ, что это можно отлично дѣлать и при большевикахъ, а въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ даже, пожалуй, еще лучше, чѣмъ прежде, потому что большевиковъ легко подбить на всякія широкія начинанія?» Я пожималъ обыкновенно плечами и отвѣчалъ, что «все равно изъ этого въ концѣ концовъ ничего не выйдетъ». Говоря такъ, я передавалъ мое весьма устойчивое убѣжденіе, не покидавшее меня ни на одинъ день. Не только не вѣрилъ я, что музейное дѣло можетъ какъ-то процвѣсти при большевикахъ, ибо я всегда считалъ, что это дѣло движется впередъ исключительно лишь любовью и иниціативой частныхъ коллекціонеровъ, но я не придавалъ очень большого значенія даже и работѣ въ области охраны предметовъ искусства и старины. Конечная цѣль этой работы внушала мнѣ большія сомнѣнія. «Прекрасно», говорилъ я моимъ пріятелямъ — энтузіастамъ, «картины и вещи сохранятся, но все равно онѣ попадутъ вѣдь въ руки большевиковъ, и въ концѣ концовъ большевики сдѣлаютъ съ этимъ то, что имъ заблагоразсудится».

Конфликтъ между этими двумя точками зрѣнія, оставшійся неизвѣстнымъ «начальству», вслѣдствіе существовавшихъ въ коллегіи дѣйствительно добрыхъ отношеній, возникъ при отобраніи т. наз. «церковныхъ цѣнностей». Сотрудники коллегіи были привлечены къ этому дѣлу. Они не могли, разумѣется, удержать церковное имущество отъ расхищенія, но они могли сдѣлать такъ, что старинная и художественная церковная утварь попадала не въ плавильню, а въ «музейный фондъ». Въ Москвѣ въ Оружейной Палатѣ сосредоточилось огромное число великолѣпныхъ предметовъ, спасенныхъ сотрудниками коллегіи въ церквахъ и монастыряхъ, разбросанныхъ по Москвѣ и по всей Россіи. Тяжелую и часто даже опасную эту обязанностъ многіе сотрудники коллегіи выполняли съ замѣчательнымъ самоотверженіемъ. Я принадлежалъ, однако, къ числу тѣхъ служащихъ въ отдѣлѣ людей, которые предупредили своихъ «сослуживцевъ», что наотрѣзъ отказываются принять въ этой работѣ какое-либо участіе. Мы не желали участвовать въ реквизиціонныхъ экспедиціяхъ, гдѣ были представлены различныя совѣтскія вѣдомства, въ томъ числѣ, разумѣется и чека. Мы не могли входить въ церковь съ людьми, которые вели себя дерзко и подчасъ кощунственно, и мы не могли принимать участіе въ святотатственномъ «государственномъ разграбленіи» церковнаго добра. Пріятелямъ моимъ изъ числа художественныхъ энтузіастовъ я пытался объяснить, что для меня, какъ и для моихъ единомышленниковъ, отвратительнымъ дѣяніемъ являлось изъятіе изъ храмовъ церковной утвари, пусть даже съ тѣмъ, чтобы выставить ее потомъ въ совѣтскомъ музеѣ по всѣмъ правиламъ «научной экспозиціи». Мнѣ возражали, что такое уклоненіе отъ общей работы на пользу искусства и старины идетъ во вредъ дѣлу и что если всѣ будутъ такъ разсуждать, то погибнетъ безвозвратно много драгоцѣнныхъ предметовъ и понесетъ ущербъ, въ концѣ концовъ, національное художественное имущество Россіи. Быть можетъ мои принципіальные противники въ этомъ спорѣ были по-своему правы! Мы просто чувствовали въ данномъ случаѣ по-разному, и эти чувства не могли быть переданы другъ другу…

Отобраніе церковныхъ цѣнностей было однимъ изъ эпизодовъ въ жизни коллегіи уже на ея закатѣ. Зимой 1921—21 года вліяніе голода и НЭП-а заставили большевиковъ сильно сократить всевозможныя непомѣрно распухшія совѣтскія учрежденія. Число сотрудниковъ отдѣла Троцкой было урѣзано съ 300 до нѣсколькихъ десятковъ. Коллегія перемѣстилась изъ Мертваго переулка, гдѣ жила, можно сказать, уютно и даже весело, въ какой-то казенный совѣтскій домъ. Отдѣлу Троцкой предложено было «свернуться» и въ смыслѣ «личнаго состава», и въ смыслѣ помѣщенія, и въ смыслѣ работы. Вмѣстѣ съ тѣмъ начали чувствоваться какія-то «новыя» вѣянія. Перегородка, отдѣлявшая въ первые годы совѣтскаго житья интеллигенцію отъ большевиковъ, дѣлившая вообще вообще всѣхъ жителей Москвы на «мы» и «они», эта перегородка стала трещать подъ натискомъ совѣтской власти съ одной стороны и «энтузіастовъ», превращавшихся во все болѣе и болѣе явныхъ революціонныхъ карьеристовъ — съ другой. Потускнѣла и какъ бы завяла сама Троцкая. Противъ нея болѣе успѣшно теперь велись различные «вѣдомственные» подкопы. Въ этихъ условіяхъ коллегіи нечего было больше дѣлать. Въ послѣдніе мѣсяцы передъ отъѣздомъ я еще числился въ ея спискахъ, но почти никогда тамъ не бывалъ.

[1] Мертвый переулокъ — переименованъ большевиками въ «Н. А. Островскаго», послѣ паденія большевиковъ названъ почему-то «Пречистенскимъ».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2268, 18 августа 1931.

Views: 35