Н. кончилъ разсказывать. Вернувшая отъ всенощной Марія Степановна стелила ему постель на диванѣ. Окончивъ занятіе, она сложила на груди руки, умильно поджала губы и долго, долго пристально глядѣла на моего гостя. Она угадывала въ немъ несчастнаго человѣка и сразу взяла его подъ свое подъ свое покровительство.

«Ложитесь-ка спать, Марія Степановна», сказалъ я, «а мы выпьемъ винца». Я откупорилъ бутылку крымскаго вина, такъ странно помогшую нашей встрѣчѣ.

Когда мы остались одни и выпили по стакану вина, Н. сказалъ: «А что же вы не спросите, для чего я пріѣхалъ въ Москву?» — «Я, признаться, подумалъ, что вы здѣсь проѣздомъ. Вы мнѣ сказали, что никого здѣсь не знаете. Мнѣ представлялось, что вы ѣдете въ Петербургъ. Вѣдь вы, кажется, бывали въ Петербургѣ?» — «Нѣтъ, я пріѣхалъ именно въ Москву», сказалъ Н. и покачалъ головой. «Меня мучитъ совѣсть, что я вамъ такъ свалился, какъ снѣгъ на голову. Скажите откровенно вы не боитесь меня держать? У меня есть бумага о моемъ освобожденіи изъ тюрьмы. Правда, это было давно, но вѣдь она все еще годится и, кромѣ того, здѣсь никто ничего не знаетъ…» — «Пожалуйста, не думайте объ этомъ», успокоилъ я его. «Живите у меня, сколько хотите. Домовый комитетъ у насъ свой и ни за кѣмъ не слѣдитъ. А того, что называется наружнымъ наблюденіемъ, у большевиковъ вообще, кажется, мало. Я имѣлъ случай въ этомъ убѣдиться… Сейчасъ вообще довольно спокойное время — нэпъ, если вы слышали объ этомъ въ вашей тюрьмѣ, и всевозможныя вообще послабленія. Многимъ моимъ знакомымъ удалось даже выбраться за границу…»

Пока я говорилъ это, Н. продолжалъ пристально разглядывать свою бумажку объ освобожденіи изъ тюрьмы. «Не хочу больше быть Антономъ», сказалъ онъ вдругъ громко. «Я не могу больше такъ жить. Въ Москву я пріѣхалъ, чтобы сдѣлаться опять тѣмъ, кто я на самомъ дѣлѣ. Пусть меня разстрѣляютъ. По крайней мѣрѣ, разстрѣляютъ меня, Н., а не какого-то мерзкаго человѣка, за котораго я долженъ себя выдавать. Я никогда раньше не думалъ, что это такъ отвратительно! Какъ это большевики еще не додумались — запретить всѣ прежнія имена или взять и нарочно перепутать фамиліи. Единственно, что у насъ осталось, это — что мы хоть называемся-то по-прежнему. У меня теперь и этого нѣтъ. Но довольно. Если мнѣ полагается умереть за то, что я — Н., я согласенъ умереть. Никѣмъ другимъ я жить не желаю»… Н. говорилъ съ большимъ возбужденіемъ о томъ, что видимо терзало его въ теченіе многихъ мѣсяцевъ. «Постойте», сказалъ я, «вы что-же, собственно, хотите сдѣлать?»

Н. какъ бы опомнился. Онъ выпилъ стаканъ вина и улыбнулся. «Пожалуйста, не считайте меня за сумасшедшаго. Хотя, кажется, я въ самомь дѣлѣ слегка спятилъ. У меня есть планъ. Я не побѣгу прямо заявлять о себѣ въ чеку. Надо вамъ сказать, что, когда я служилъ военнымъ юристомъ въ 1920 году, мнѣ пришлось выручить изъ довольно непріятной исторіи въ Симферополѣ одного гимназиста по фамиліи Іоффе. У него братъ очень важный большевикъ. Я освободилъ тогда этого гимназиста по совѣсти, мальчишка ни въ чемъ, собственно, не былъ замѣшанъ. Въ тюрьмѣ я вдругъ вспомнилъ объ этомъ. Когда я попалъ домой, мы посовѣтовались съ женой. Мы рѣшили, что я долженъ буду ѣхать въ Москву и разыскать этого важнаго большевика Іоффе. Я разскажу ему все. Пусть мнѣ дадутъ возможность не скрываться. Пусть потомъ меня судятъ, если хотятъ. Не отговаривайте меня, я все равно рѣшилъ это сдѣлать». — «Я не собираюсь васъ отговаривать. Не знаю только, найдете ли вы здѣсь Іоффе. Вѣдь онъ у нихъ, кажется дипломатъ. Не знаю также, что онъ за человѣкъ, не слышалъ о немъ никогда ничего ни хорошаго, ни плохого. Пожалуй, это скорѣй все-таки хорошо…» Н. поглядѣлъ на меня растерянно. «А вдругъ его, въ самомъ дѣлѣ, здѣсь нѣтъ?» — «Не думайте сейчасъ объ этомъ. Тогда что-нибудь придумаемъ. Ложитесь спать. Утро вечера мудренѣе».

Да, утро вечера мудренѣе, я думаю это и до сихъ поръ, но въ тотъ вечеръ я самъ долго не засыпалъ и все напрасно думалъ. Мнѣ было очень жалко Н. Попытка его казалась мнѣ опасной. Въ добродушіе большевиковъ я не вѣрилъ, ко всякаго рода заявленіямъ о себѣ всегда питалъ отвращеніе и тщательно избѣгалъ являться на какія-либо регистраціи. Этоть образъ дѣйствій оказался во многихъ случаяхъ правильнымъ. Съ другой стороны, очень трудно отсовѣтовать что-либо человѣку, когда не можешь посовѣтовать ему лучшаго.

На слѣдующій день мы съ Маріей Степановной занялись приведеніемъ Н. въ болѣе человѣческій видъ. Нашлись для него и старый костюмчикъ, и старые башмаки. Онъ какъ-то по-дѣтски на себя радовался, особенно послѣ того, какъ сбѣгалъ къ парикмахеру и остригъ на половину бороду. Остричь ее всю онъ почему-то не рѣшился. Я объяснилъ ему, гдѣ находится комиссаріатъ иностранныхъ дѣлъ, въ которомъ можно было узнать адресъ Іоффе. Мы простились до вечера.

Когда я вернулся домой, я услышалъ оживленные голоса въ кухнѣ. Н. и Марія Степановна распивали чаи за кухоннымъ столикомъ. Помнится, у меня промелькнула мысль о томъ, какъ за эти мѣсяцы Н. привыкъ къ простымъ людямъ. Онъ бросился ко мнѣ. «Вы представить себѣ не можете, какъ мнѣ повезло. Іоффе буквально складывалъ чемоданы. Онъ уѣзжаетъ черезъ нѣсколько дней куда-то далеко, чуть ли не въ Японію. Онъ такъ мнѣ и сказалъ самъ: вамъ, говоритъ, повезло, послѣ того, какъ я ему все разсказалъ. Опоздай я на нѣсколько дней, и все бы пропало». — «Какъ же онъ отнесся?» спросилъ я съ нетерпѣніемъ. — «Сначала былъ недовѣрчивъ. Прислуга не хотѣла меня пускать, но я самъ вошелъ къ нему въ комнату. Я рѣшилъ — все равно… Іоффе измѣнилъ обращеніе, какъ только я разсказалъ ему про брата. А потомъ такъ заинтересовался, что слушалъ меня, не прерывая, отложивъ свои чемоданы». — «Что-же онь вамъ обѣщалъ?» — «Онъ сказалъ, что этотъ случай очень странный, и что это не по его спеціальности. Я долженъ завтра утромъ къ нему зайти, а сегодня вечеромъ онъ хотѣлъ спросить по телефону Менжинскаго»… — «А вы знаете, кто такой Менжинскій? Это — особый отдѣлъ чеки». — «Чортъ съ нимъ… Мнѣ все равно. Менжинскій, такъ Менжинскій. Если хотятъ разстрѣлять, пускай ужъ скорѣе. Вы не безпокойтесь, я не сказалъ вашего адреса. Да Іоффе и не спрашивалъ. Онъ все-таки очень приличный человѣкъ. Спросилъ, не надо ли мнѣ денегъ. Но денегъ мнѣ не надо, у меня есть. Онъ обѣщалъ, что не разскажетъ Менжинскому, кто я такой и подъ какимъ именемъ теперь живу. Пусть тотъ ему отвѣтитъ сначала принципіально, можно ли это устроить. «А если нѣтъ», сказалъ Іоффе, «тогда идите на всѣ четыре стороны, пускай они сами ловятъ васъ, какъ хотятъ». — «Ну, я не хочу васъ пугать, но только съ Менжинскимъ разговоры плохи, онъ можетъ заманить васъ въ ловушку». — «Чортъ съ нимъ совсѣмъ, я уже вамъ сказалъ, мнѣ все равно. Мнѣ такъ жить надоѣло…» Въ тотъ вечеръ мы больше почти не говорили объ этихъ вещахъ и вспоминали съ удовольствіемъ прежнее севастопольское житье.

На слѣдующій день Н. побывалъ у Іоффе. Тотъ успѣлъ поговорить по телефону съ Менжинскимъ. Начальникъ особаго отдѣла чеки выказалъ, повидимому, не особенно обнадеживающую сдержанность. «Пусть онъ придетъ ко мнѣ, посмотримъ, что можно сдѣлать», былъ его отвѣтъ. «И вы пойдете?» — вырвалось у меня, когда Н. разсказалъ мнѣ это» — «Погодите, я вамъ не все разсказалъ. Іоффе вступился за меня. Онъ повторилъ мнѣ весь свой разговоръ съ Менжинскимъ по телефону. «Мой протеже придетъ къ вамъ», сказалъ Іоффе, «только, если вы скажете, что его дѣло можно устроить». «Да какъ же я могу это рѣшить за глаза», засмѣялся Менжинскій, «мнѣ надо съ нимъ сперва поговорить». «Въ такомъ случаѣ, онъ не придетъ вовсе». «Если все обстоитъ такъ, какъ онъ вамъ разсказываетъ», сказалъ Менжинскій, «то чего же вы боитесь, я его не съѣмъ». «Дайте честное слово», попросилъ Іоффе. «Въ чемъ?» «Въ томъ, что, если вы найдете невозможнымъ что-нибудь для него сдѣлать, вы его не арестуете, отпустите на улицу и не будете за нимъ слѣдить». Менжинскій подумалъ и сказалъ: «ну хорошо, я даю вамъ слово. Завтра я пришлю вамъ пропускъ въ особый отдѣлъ на имя неизвѣстнаго. Это будетъ первый случай!» Менжинскій опять засмѣялся…»

Весь этотъ разсказъ мнѣ очень мало понравился. «Послушайте», сказалъ я, «я, кажется, васъ не пущу. Іоффе, какъ видно, человѣкъ ничего себѣ, но развѣ можно повѣрить слову Менжинскаго! Онъ васъ посадитъ или что-нибудь еще хуже. Это, говорятъ, страшный мерзавецъ…» Н. отвѣтилъ мнѢ не сразу. Я замѣтилъ, что онъ былъ очень блѣденъ. «Я знаю», сказалъ онъ тихо. «Да и Іоффе былъ какъ-то разстроенъ. «Я вамъ все это такъ подробно разсказываю», сказалъ онъ, глядя мнѣ вѣ глаза, «чтобы вы сами могли судить, какъ вамъ поступить. Я лично ничего не могу вамъ посовѣтовать», прибавилъ онъ. «И однако, ничѣмъ другимъ не могу вамъ помочь».

Мы сидѣли за столомъ. Я всталъ въ нѣкоторомъ волненіи. «Вотъ видите, даже у Іоффе есть сомнѣнія». — «Вижу», совсѣмъ тихонько отозвался Н. Онъ сидѣлъ нѣкоторое время, опустивъ голову. Потомъ тоже всталъ. «Я пойду въ кухню», сказалъ онъ какъ-то странно. Скоро оттуда стали слышаться тихіе голоса. Н. пошелъ разговаривать съ Маріей Степановной. Я не особенно этому удивился… И я не особенно удивился, когда онъ вернулся въ столовую съ какимъ-то неподвижнымъ лицомъ. «Я рѣшился», сказалъ онъ твердо, «завтра пойду. Богъ милостивъ». Онъ былъ приподнятъ приближеніемъ той минуты, о которой столько разъ думалъ въ севастопольской тюрьмѣ! «Давайте, сыграемъ въ шахматы», предложилъ я, «какъ въ прежнія времена, на батареѣ»…

На слѣдующее утро Н. ушелъ изъ дому рано, я еще спалъ. Я не уговорился, когда его ждать, и весь день сильно волновался. Мнѣ казалось, что я недостаточно позаботился о приютившемся у меня человѣкѣ. Не есть ли это, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ удобная мудрость, воздерживаться отъ совѣтовъ тогда, когда именно, можетъ быть, нуженъ совѣтъ. Напрасно я пустилъ его, бѣдный Н. попадетъ теперь какъ куръ во щи. Надо было хорошенько объяснить ему что за птица Менжинскій… Мнѣ не сидѣлось дома, я ушелъ къ знакомымъ. Надо мной посмѣивались, я былъ очень мрачень. Какъ всегда въ такихь случаяхъ, то мнѣ хотѣлось скорѣй домой, то хотѣлось еще продлить неизвѣстность.

Когда я, наконецъ, вернулся, Н. выскочилъ въ переднюю. Меня поразило, что онь быль гладко обритъ. «Видите, я прежній Н.», сказалъ онь. «Это хорошо?» — я было обрадовался, но потомъ сообразилъ, что такая перемѣна наружности можетъ означать бѣгство. «Или плохо?» — «Все кончилось, завтра я уѣзжаю», сказалъ Н. — «Куда?» Я ничего не могъ понять изъ его словъ. «Разсказывайте же скорѣе». Я услышалъ, какъ въ кухнѣ Марія Степановна гремѣла тарелками и понялъ, что это скорѣе хорошій знакъ.

Н. зашелъ за пропускомъ къ Іоффе и потомъ направился на Лубянку. Дежурный чекистъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на бумажку, написанную на имя неизвѣстнаго. «Это ваша фамилія?» — спросилъ онь. «Я отвѣтилъ ему, да», разсказывалъ Н. Его отвели затѣмъ въ какую-то почти пустую комнату и почему-то показали, гдѣ сѣсть. «Надо подождать», объяснилъ чекистъ. Черезъ четверть часа его повели дальше. Дверь открылась въ кабинетъ Менжинскаго. Начальникъ особаго отдѣла сидѣлъ за столомъ. «Здравствуйте», кивнулъ онъ, «садитесь вонъ тамъ», онъ показалъ на стулъ по другую сторону стола. Довольно долго онъ смотрѣлъ на Н. и ничего не говорилъ. «Какъ онъ вамъ показался?» — спросилъ я. «Да такъ, на видъ ничего особеннаго. Глаза какіе-то ненормальные. И когда говоритъ, то что-то есть въ немъ очень непріятное». Н. подумалъ немного. «Страшный типъ», вздохнулъ онъ. «Какимъ образомъ родятся такіе»…

«Разсказывайте же, о чемъ онъ съ вами говорилъ». — «Онь говорилъ, собственно, очень мало. Сначала сказалъ такъ офиціально: изложите мнѣ, въ чемъ ваше дѣло. Я сталъ разсказывать ему все по порядку. Онъ задалъ мнѣ два-три вопроса о прежней службѣ. Я ему отвѣчалъ все какъ есть, мнѣ вѣдь нечего скрывать. Менжинскій разсматривалъ свои ногти и слушалъ меня. Когда я разсказалъ, какъ нарочно остался въ тюрьмѣ, онъ засмѣялся. «Надо сказать Калинину», сказалъ онъ. «Чего же вы хотите?» — вдругъ прервалъ онъ меня. Я объяснилъ. «Зачѣмъ вамъ это нужно?» Я объяснилъ и это. «Что вы будете дѣлать?» Я отвѣтилъ, что уѣду на Волгу, въ нѣмецкія колоніи къ родственникамъ жены, и выпишу туда семью. Буду работать на землѣ. Я привыкъ». — «А въ Москвѣ вы остаться не хотите?» — спросилъ Менжинскій. «Вы по образованію юристъ?»

— «Тутъ у меня руки и ноги похолодѣли», разсказывалъ Н. «Я боялся именно этой минуты. Да, кажется, и вы предвидѣли ея возможность, только не хотѣли меня пугать. Мнѣ представилось, что Менжинскій хочетъ меня завербовать въ свою лавочку! Я сталь нести что-то, признатѣся, несвязное о томъ, какъ я люблю сельское хозяйство. Я вѣдь, дѣйствительно, его очень люблю. Менжинскій посмотрѣлъ на меня презрительно. Я вась, кажется, въ Москвѣ не удерживаю, сказалъ онъ, всталъ и началъ ходить по комнатѣ. Я тоже невольно всталъ…»

«Что касается просьбы Іоффе», сказалъ Менжинскій, останавливаясь передо мной, «то мнѣ исполнитъ ее очень легко. Мы вамъ дадимъ имя». Я пошатнулся на мѣстѣ. «Не падайте въ обморокъ», засмѣялся Менжинскій. «Я ничего не имѣю противъ того, чтобы имя, которое мы вамъ дадимъ, было тѣмъ, которое вы считаете вашимъ настоящимъ именемъ. Намъ это рѣшительно безразлично! Намъ неудобно только, чтобы по Россіи болтался какой-то человѣкъ съ неизвѣстнымъ намъ именемъ. Какъ ваша фамилія? Я прежде всего долженъ написать вамъ пропускъ, чтобы васъ отсюда выпустили». Я невольно зажмурилъ глаза и назвалъ свою фамилію. По лицу Менжинскаго скользнуло любопытство. «Прекрасно, я запишу», сказалъ онъ и подошелъ къ столу. «Вотъ такъ у насъ будетъ все въ порядкѣ. Скажите точно: куда вы отсюда ѣдете, и не откладывайте отъѣздъ. Документы вы получите завтра у Іоффе. Не вздумайте теперь убѣжать!» Менжинскій позвонилъ. Вошедшій чекистъ подалъ ему что-то. «Видите», сказалъ Менжинскій съ гордостью, показывая мнѣ маленькую фотографію, «мы успѣли васъ снять. Если что, мы васъ сейчасъ же изловимъ». Я попытался объяснить ему, что бѣжать не собираюсь. «Тѣмъ лучше», перебилъ Менжинскій. «Само собой разумѣется, о вась будетъ дано знать туда, куда вы ѣдете. Мы наведемъ справки въ Крыму и если все, что вы говорите, вѣрно, я думаю, у васъ не будетъ никакихъ непріятностей. Старайтесь вести себя незамѣтно. И не совѣтую вамъ ѣздить въ Крымъ. Они тамъ не посмотрятъ на наше удостовѣреніе…»

Тутъ Н. сдѣлалъ отступленіе. «Удивительно это у большевиковъ: вѣчно какіе-то «они»! Іоффе говоритъ «они» и даже Менжинскій ссылается на какихъ-то «они». Каждый изъ нихъ въ душѣ хочетъ себя выгородитъ…»

— Что же было дальше? — спросилъ я.

— Меня вывели тѣмь же путемъ. Признаюсь, мнѣ было непріятно у выхода. Дежурный узналъ меня и, когда прочиталъ на пропускѣ фамилію, ничего не сказалъ, но только какъ-то особенно на меня поглядѣлъ. Онъ подумалъ, должно быть, что я у нихъ служу и что мнѣ перемѣнили кличку.

Н. помолчалъ.

— Долженъ вамъ сказать, что меня это ужасно разстроило.

— Что?

— Да вотъ, что онъ сказалъ, будто это они мнѣ даютъ фамилію, хотя это и есть моя настоящая фамилія. — Бросьте думать объ этихъ глупостяхъ! Слава Богу, что такѣ все кончилось. Это Марья Степановна все молилась о васъ.

Марья Степановна стояла тутъ-же и улыбалась, маленькія выцвѣтшія отъ старости глазки ея свѣтились. — «Постойте, вы мнѣ не разсказали, когда вы успѣли сбрить бороду. Зачѣмъ вы это сдѣлали?» Къ Н. вернулась его прежняя веселость. — «Меня зло взяло, что они меня разыграли, сняли меня, а я и не замѣтилъ. Это — пока я сидѣлъ и дожидался. Вотъ я и рѣшилъ сбрить бороду. Это сильно мѣняетъ наружность. Пускай теперь побѣгаютъ со своей фотографіей»…

***

Н. уѣхалъ вь деревню на слѣдующій день. Я больше никогда ничего о немъ не слышалъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы я его проводилъ на вокзалъ, боясь, что тотъ, кто узнаетъ его, быть можетъ, и безъ бороды, привяжется потомъ ко мнѣ. Я посадилъ его на извозчика. Возвращаясь домой, я думалъ, что намъ, дѣйствительно, приходилось довольствоваться тогда немногимъ. Н. смѣнилъ въ сущности свои арестантскія роты на ссылку на поселеніе подъ надзоръ полиціи. Онъ былъ этимъ доволенъ, какъ былъ бы доволенъ на его мѣстѣ и всякій другой въ совѣтской жизни!

Когда Н., уѣзжалъ, въ рукахъ у него была маленькая корзинка. Обь этомъ похлопотала Марья Степановна. Мнѣ захотѣлось надъ ней пошутить. «А куда это вы оба такъ рано утромъ уходили? Небось, водили Н. въ церковь?» — «Да-съ, были у ранней обѣдни», застѣснялась Марья Степановна. «Они хотѣли свѣчку поставить». — «Эхъ, Марья Степановна», попытался я ее смутить, «да вѣдь Н.-то — лютеранинъ». Но Марья Степановна не смутилась. «Ну-ка, что же, что лютерянинъ. Вотъ мы съ вами православные. Они – лютеряне. А Богъ-то все равно одинъ».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2251, 1 августа 1931.

Views: 27