I.

Помню съ чрезвычайной отчетливостью, какъ въ годы моего ранняго отрочества,когда всѣ увлекались и были полны Достоевскимъ — тогда слышны были еше звуки его Пушкинской рѣчи и память объ его національныхъ похоронахъ была еще жива — въ окнѣ Шигинскаго книжнаго магазина во флигелькѣ Пажескаго корпуса, на Садовой, мнѣ бросилась въ глаза брошюра въ сѣрой обложкѣ: К. Леонтьевъ. Наши новые Христіане. Ф. Достоевскій и гр. Л. Н. Толстой. Я тогда же купилъ эту брошюру. Я ее не понялъ, но почувствовалъ, что какой-то новый сильный писатель съ совсѣмъ неожиданной стороны нападаетъ на плохо еще знакомаго мнѣ, но почитаемаго Достоевскаго, и что это очень интересно.

Гораздо позже, лѣтъ черезъ 12—15 я наткнулся на письма К. Н. Леонтьева, въ теченіе ряда лѣтъ печатавшіяся въ «Русскомь Обозрѣніи». Вспомнивъ сѣрую обложку напечатанной въ Москвѣ, кажется въ Катковской типографіи, брошюры, на которой стоялъ 1881 или 1882 г., я сразу и окончательно изъ этихъ писемъ почувствовалъ, что въ лицѣ уже умершаго Леонтьева (онъ скончался въ 1891 г.) русскіе имѣютъ почти никому неизвѣстнаго большого и прямо геніальнаго мыслителя. Черезъ двадцать лѣтъ, уже редакторомъ «Русской Мысли», я всячески подхватывалъ всѣ новые матеріалы о Леонтьевѣ и всемѣрно содѣйствовалъ ихъ опубликованію.

Вкратцѣ жизнь Леонтьева такова. Родивишсь въ хорошей дворянской семьѣ, Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ, (1) никогда не пользовавшійся достаткомъ, по практическимъ соображеніямъ избралъ карьеру врача и, еще не кончивъ курса, попалъ лѣкаремъ на войну, въ Крымскую кампанію. Былъ затѣмъ въ деревнѣ домашнимъ врачемъ, для того чтобы вскорѣ вовсе бросить врачебную дѣятельность и отдаться литературѣ. Литература не кормила. Леонтьевъ поступилъ на консульскую службу и уѣхалъ на Ближній Востокъ, гдѣ сдѣлалъ довольно быструю служебную карьеру. Черезъ 10 лѣтъ съ нимъ произошло религіозное обращеніе, и этимъ опредѣлилась не только его личная судьба, но содержаніе, смыслъ и значеніе его писательской дѣятельности. Дальнѣйшіе внѣшніе этапы его жизни несущественны. Побывъ дипломатомъ (ибо консулы на Ближнемъ Востокѣ по существу исполняли и политическія функціи), отбившись изъ за внутренняго кризиса и вообще личныхъ дѣлъ отъ службы, Леонтьевъ потомъ изъ нужды сталъ цензоромъ. Все это, однако, лишь «видъ существованія». Важно въ дальнѣйшей жизни Леонтьева только одно: погруженіе въ церковную религіозность, сближеніе съ монахами Оптиной пустыни и наконецъ собственный тайный постригъ, — завершеніе внутренней душевной борьбы и обращенія къ религіи и Церкви.

Это обращеніе потому огромный фактъ русской духовной исторіи, что Леонтьевъ — самый острый умъ, рожденный русской культурой въ XIX вѣкѣ.

Онъ былъ замѣчательнымъ писателемъ, даже весьма одареннымъ «беллетристомъ», но какъ мыслитель, какъ умъ онъ гораздо значительнѣе и сильнѣе, чѣмъ какъ писатель.

Его умъ значительнѣе его художественнаго дарованія. Его умъ несравненно значительнѣе и богаче его образованія.

II.

Въ чемъ же значеніе Леонтьева какъ мыслителя?

Въ двухъ направленіяхъ я вижу это значеніе.

Леонтьевъ единственный русскій писатель, который выдвинулъ проблему силы какъ проблему философскую. Поэтому онъ не только практически, но и метафизически понялъ природу государства и далъ ему оправданіе. Кстати, самъ Леонтьевъ не считалъ себя метафизикомъ, но это вѣрно только въ школьномъ и банальномъ смыслѣ слова. По существу же Леонтьевъ въ области постиженія историческаго процесса, какъ философъ исторіи и какъ политическій мыслитель — глубоко проникающій, именно метафизическій умъ. Именно поэтому онъ постигъ сверхразумныя (ирраціональныя) и таинственныя (мистическія) основанія бытія государства. Его постиженіе государства вовсе не натуралистически-позитивное (какъ превратно думаетъ Н. А. Бердяевъ), а метафизически-мистическое. У Леонтьева, конечно, были уклоны натуралистическіе, но эти уклоны болѣе словесные, чѣмъ существенные, ибо самый натурализмъ Леонтьева обвѣянъ мистицизмомъ.

«Государство есть какъ бы дерево, которое достигаетъ своего полнаго роста, цвѣта и плодоношенія, повинуясь нѣкоему таинственному, независимому отъ насъ деспотическому велѣнію внутренней, вложенной въ него идеи» (стр. 105) «Есть люди очень гуманные, но гуманныхъ государствъ не бываетъ. Гуманно можетъ быть сердце того или другого правителя, но нація и государство не человѣческій организмъ. Правда, и они организмы, но другого порядка, они суть идеи, воплощенныя въ извѣстный общественный строй. У идей нѣтъ гуманнаго сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо онѣ суть не что иное, какъ ясно или смутно сознанные законы природы и исторіи». (Стр. 81).

Это — вовсе не натуралистическое, а именно метафизически-мистическое постиженіе государства,, этого самаго напряженнаго выраженія силы въ человѣческой жизни, выраженія неумолимаго, ибо безкорыстнаго, идеальнаго, ибо сверхличнаго, живого и жизненнаго, ибо не только живущаго, но и животворящаго. Мнѣ лично эта сторона въ духовномъ творчествѣ Леонтьева особенно близка и сочувственна: черезъ собственныя политическія переживанія, черезъ общественно-государственный опытъ я своимъ путемъ пришелъ къ постиженію объективной мистичности и мистической объективности государства. О проблемѣ силы и государства см. мои «Статьи о Львѣ Толстомъ» (въ «Русской Мысли», и въ сборникѣ «Патріотика», есть и отдѣльное изданіе) и статьи «Великая Россія» и «Отрывки о государствѣ» (обѣ статьи въ «Русской Мысли» за 1908 г. и въ сборникѣ «Патріотика»).

Пониманіе государства сочетается у Леонтьева съ чрезвычайно острымъ, тоже до метафизически-мистической напряженности возвышающимся, ощущеніемъ неравенства силъ въ экономіи природы и исторіи. Природа построена іерархически, исторія творится съ безконечнымъ множествомъ неравныхъ во всѣхъ отношеніяхъ силъ. Необходимо сознательное и покорное пріятіе этой расчлененности и этого неравенства.

Никто въ русской литературѣ до Леонтьева не высказалъ этихъ мыслей о государствѣ и неравенствѣ. Никто послѣ него не говорилъ этого такъ сильно и такъ остро.

Въ этихъ «соціологическихъ» ученіяхъ Леонтьева сливаются и его эстетизмъ, его влюбленность въ земную красоту и его религіозность, его исканіе потусторонней правды и, наконецъ, его своеобразный позитивизмъ, научная честность, неподкупность его трезвой и испытующей мысли.

Изъ философіи силы и государства, изъ яснаго пониманія лѣствичнаго строенія человѣчества и іерархическаго развертыванія исторіи не вытекаетъ никакихъ конкретныхъ политическихъ выводовъ и никакихъ опредѣленныхъ историческихъ предвидѣній. Непониманіе этого составляетъ ту «ошибку короткаго замыканія» (посылокъ и выводовъ), о которой я уже говорилъ и въ которую часто впадалъ и Леонтьевъ. Изъ того, что абсолютное всеобщее равенство невозможно и безсмысленно, не вытекаетъ вовсе никакихъ выводовъ о формахъ относительнаго равенства. Поэтому будучи настоящимъ учителемъ и для нашего времени въ отношеніи метафизики и мистики общественно-государственнаго бытія, Леонтьевъ не можетъ быть таковымъ въ отношеніи конкретной политики и развертывающейся на нашихъ глазахъ живой исторіи. Успѣхи «демократіи» не опровергаютъ философскихъ идей Леонтьева и успѣхи «фашизма» ихъ не подтверждаютъ. Историческая и политическая философія не отливаетъ пуль ни въ какомъ смыслѣ и не изготовляетъ политическихъ фейерверковъ…

III.

Кромѣ неумирающихъ историко-политическихъ идей Леонтьева, онъ глубже всѣхъ русскихъ свѣтскихъ писателей пережилъ и выразилъ христіанство въ его церковно-православномъ существѣ, истинномъ и единственно истинномъ для православныхъ. Въ этомъ пунктѣ я тоже рѣшительно расхожусь съ Н. А. Бердяевымъ. Суть христіанства вообще и церковнаго въ частности и въ особенности именно въ томъ, что оно есть ученіе и путь личнаго спасенія.

Конечно, христіанинъ вѣритъ въ исполненіе Царства Божія (но не на землѣ!), но ищетъ онъ самъ, о себѣ и для себя, личнаго спасенія. Леонтьевъ это существо, эту сердцевину христіанства задорно, но неудачно назвалъ «трансцендентнымъ эгоизмомъ». Расширяя смыслъ понятія и слова эгоизмъ, мы упраздняемъ въ сущности этотъ смыслъ. Конечно, мученики, погибая за вѣру, спасали свою душу. Но въ этомъ смыслѣ эгоизмъ объективно-онтологически соприсущъ всякому личному бытію и отъ него неотъемлемъ, а потому эгоистомъ является и тотъ, кто, губя «себя» въ одномъ, эмпирически-тѣлесномъ, смыслѣ, спасаетъ «свою» душу, въ другомъ, мистически-духовномъ, смыслѣ.

Путь «личнаго спасенія» можетъ имѣть болѣе свѣтлый и болѣе мрачный отпечатокъ. Это дѣло, въ концѣ концовъ, психофизіологической организаціи. Но, конечно, личное спасеніе неотъемлемо отъ страха Божія — и это Леонтьевъ понялъ и выразилъ съ такой силой, съ какой это не было доступно и не могло быть доступно ни одному русскому свѣтскому писателю (ближе всего въ религіозномъ отношеніи къ Леонтьеву изъ русскихъ писателей Гоголь, котораго, впрочемъ самъ Леонтьевъ, кажется, не понималъ). Ибо у Леонтьева было неразрывное съ подлиннымъ христіанствомъ чувство грѣха и грѣховности. Конечно, и въ религіозной области у Леонтьева были ошибки короткаго замыканія — онъ иногда политику и эстетику слишкомъ тѣсно, а потому и превратно сопрягалъ съ религіей. Къ такимъ превратнымъ сопряженіямъ я отношу и всякаго рода самочинныя апокалиптическія толкованія Леонтьевымъ или кѣмъ бы то ни было другимъ историческихъ событій и процессовъ.

Поскольку же Леонтьевъ отрицалъ то что Бердяевъ называетъ «теократической идеей» или «исканіемъ Царства Божія» (на землѣ), поскольку онъ отвергалъ «христіанскую общественность», онъ былъ, по моему глубочайшему убѣжденію, религіозно правъ. Въ этомъ отношеніи онъ можетъ и долженъ быть нашимъ учителемъ. Формулу Н. А. Бердяева: «Въ религіозномъ сознаніи К. Н. Леонтьева не было отвѣта на религіозную проблему космоса и человѣка. Онъ искалъ личнаго спасенія, но не искалъ Царства Божія» (стр. 261—262) — я просто не понимаю. Я не понимаю ни субъективно, ни объективно, какъ можетъ христіанинъ искать «Царства Божія» иначе какъ черезъ «личное спасеніе». Поэтому для меня то обстоятельство, что «оптинскіе старцы одобряли Леонтьева болѣе чѣмъ» славянофиловъ или Достоевскаго и Вл. Соловьева не только не «тревожно» (стр. 240), но наоборотъ успокоительно и утѣшительно.

IѴ.

Леонтьевъ, какъ духовная личность, росшая и возроставшая, не стоитъ совершенно одиноко. У него есть связи съ духовнымъ прошлымъ, у него есть притяженія и отталкиванія по отношенію къ современникамъ.

Леонтьева объединяло съ Герценомъ эстетическое отталкиваніе отъ духовнаго типа европейскаго «буржуа», или «мѣщанина». Но въ свое эстетическое отталкиваніе Леонтьевъ не влагалъ того политическаго и соціальнаго содержанія, которое неотъемлемо отъ воинствующей антибуржуазности соціалиста Герцена. Метафизически же Леонтьевъ былъ безконечно далекъ отъ плоскаго матеріализма Герцена.

Ближе и душевно и идейно, чѣмъ къ Герцену, Леонтьевъ былъ къ Тургеневу. Тургеневъ одно время былъ его литературнымъ покровителемъ, и Леонтьевъ испытывалъ къ нему влеченіе. Это было вовсе не случайно. Эстетизмъ Тургенева, родственный Леонтьеву, былъ гораздо слѣдовательнѣе и цѣлостнѣе, чѣмъ эстетизмъ Герцена. Недаромъ Тургеневъ обмолвился афоризмомъ, что «Венера милосская несомнѣннѣе принциповъ 1789 года». Въ пониманіи живой исторіи у Леонтьева было очень много точекъ соприкосновенія съ Тургеневымъ, какъ авторомъ писемъ къ Герцену, этого лучшаго произведенія русской эпистолярной литературы и подлиннаго кладезя исторической мудрости. Несмотря на весь свой византизмъ и несмотря на отдѣльныя мѣста, звучащія даже по-евразійски, Леонтьевъ въ своемъ пониманіи исторіи былъ ближе къ «западничеству» Тургенева и даже Чаадаева, чѣмъ не только къ евразійству, но даже и къ славянофильству. Только Тургеневъ, будучи необыкновенно острымъ по своему историческому и политическому зрѣнію человѣкомъ, былъ и въ этой области далекъ отъ какого бы то ни было максимализма, въ который нерѣдко впадалъ Леонтьевъ. «Максимализмъ» вѣдь и есть лишь другое обозначеніе для «ошибки короткаго замыканія». Отъ этой ошибки «постепеновецъ» Тургеневъ всегда оставался свободенъ.

Достоевскаго Леонтьевъ недостаточно цѣнилъ. Метафизически-религіозно и политически Леонтьевъ былъ близокъ къ Достоевскому, но Леонтьеву претила характерная для Достоевскаго примѣсь къ христіанству гуманизма и сентиментализма, отчасти совершенно самобытнаго, почти народническаго, отчасти заимствованнаго у западныхъ соціалистовъ (главнымъ образомъ у Фурье и Жоржъ Зандъ). Достоевскій огромнѣе и могущественнѣе Леонтьева, ибо у перваго было геніальное видѣніе своеобразнаго художника-творца, съ которымъ «беллетристическое» дарованіе Леонтьева не можетъ итти ни въ какое сравненіе, но какъ умъ Леонтьевъ былъ и острѣе и глубже Достоевскаго,

Своеобразны и интересны отношенія Леонтьева и Владимира Соловьева. Послѣдній имѣлъ большое вліяніе на перваго. Въ настоящее время это кажется даже невѣроятнымъ. Но Соловьевъ прямо подавлялъ Леонтьева своей діалектической одаренностью и философской ученостью. Леонтьевъ считалъ Соловьева геніемъ, хотя эта характеристика по существу гораздо болѣе приложима къ нему самому. Въ то же время нельзя сравнивать ни въ какой мѣрѣ ни ихъ умственной культуры, ни литературной умѣлости. Образованіе Соловьева было огромное, въ формальномъ смыслѣ онъ умѣлъ писать (и въ прозѣ и въ стихахъ) такъ, какъ ни одинъ изъ современныхъ ему писателей, да и вообще ни одинъ русскій писатель. И все-таки умъ Леонтьева былъ и острѣе и глубже ума Соловьева, и христіанство Леонтьева было какъ-то глубже укоренено и тѣснѣе спаяно съ ядромъ его личности, чѣмъ у Соловьева. Впрочемъ, Соловьевъ вообще остается человѣкомъ загадочнымъ и неразгаданнымъ — и таково у меня впечатлѣніе и отъ его писаній въ цѣломъ, и отъ немногихъ личныхъ встрѣчъ. Въ концѣ жизни Леонтьевъ рѣзко порвалъ съ Соловьевымъ. Это была эпоха наибольшаго увлеченія Соловьева своимъ призваніемъ либеральнаго публициста.

Изъ позднѣйшихъ писателей очень высоко ставилъ Леонтьева В. В. Розановъ. Между ними была переписка. В. В. Розановъ былъ несомнѣнно геніальнымъ писателемъ, хотя того, чѣмъ былъ силенъ Леонтьевъ, остраго и глубокаго ума, у Розанова совсѣмъ не было. Категорія «ума» вообще неприложима къ Розанову. Розановъ былъ замѣчательный до геніальиости писатель, не будучи ни умнымъ, ни еще менѣе честнымъ человѣкомъ въ общепринятомъ смыслѣ слова. Но своимъ чутьемъ, совсѣмъ особымъ, ни изслѣдовательскимъ, ни художническимъ, а какимъ-то хитрымъ проникновеніемъ, Розановъ одинъ изъ первыхъ понялъ геніальность Леонтьева и воздалъ ему должное.

***

Константинъ Леонтьевъ — огромное явленіе русской духовной культуры, и знать о немъ и его долженъ всякій, кто желаетъ блюсти и цѣнить родную культуру.

(1) Ниже вездѣ ссылки относятся къ книгѣ Н. А. Бердяева о Константинѣ Леонтьевѣ, мой отзывъ о которой см. Возрожденіе отъ 27 мая. У меня сейчасъ нѣтъ подъ руками сочиненій Леонтьева и я пишу на память и пользуясь весьма обстоятельной книгой Бердяева (прим. авт.).

Петръ Струве.
Возрожденіе, № 362, 30 мая 1926.

Views: 39