Мы, люди пишущіе книги, вѣроятно и читаемъ ихъ какъ-то иначе, чѣмъ ихъ читаетъ вообще «читатель». Я не хочу этимъ сказать, что наше сужденіе о книгахъ вѣрнѣе и проницательнѣе другихъ. Hо можетъ быть, мы вѣрнѣе и проницательнѣе судимъ на основаніи книги о томъ, кто писалъ ее. Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, и это не есть съ моей стороны притязаніе на особую долю ума и таланта, отпущенную людямъ, «дѣлающимъ» книги. Умъ и талантъ, я знаю, очень часто бываютъ отпущены въ большой долѣ тому, кто никогда не написалъ ни одной строчки. Но намъ легче, конечно, судить объ авторѣ на основаніи написанной имъ книги просто потому, что написаніе книги, какъ всякое другое дѣло, требуетъ профессіональныхъ навыковъ, которые имѣютъ свой собственный языкъ. Этотъ языкъ намъ понятенъ. Литературное ремесло, какъ всякое другое ремесло, создаетъ свой опытъ.

Мы вѣдь замѣчаемъ иногда въ книгахъ не то, что хочетъ показать авторъ, а какъ разъ то, что онъ надѣется скрыть. Не всегда входитъ въ задачу автора показать свое подлинное я, не всегда онъ и самъ понимаетъ, до какой степени выступаетъ въ книгѣ это его вовсе нежеланное подлинное я. Писать книги — занятіе довольно рискованное. Этимъ способомъ человѣкъ иногда выдаетъ себя такъ, какъ онъ совсѣмъ того не хочетъ и не предполагаетъ.

Въ своей автобіографіи Троцкій намѣревался разсказать о себѣ такъ, какъ ему этого хотѣлось. Онъ написалъ большую книгу, два тома. Въ этой книгѣ онъ виденъ достаточно ясно, однако совершенно не такъ, какъ ему, очевидно, хотѣлось, чтобы онъ былъ виденъ. Вниманіе его было устремлено на нѣкоторыя мѣста, строки, страницы, которыя по его мнѣнію отлично «представляли» его читателю. Но на самомъ дѣлѣ высказался онъ во многомъ другомъ — въ планѣ книги, въ распредѣленіи матеріала, въ тонѣ разсказа, въ томъ или иномъ оборотѣ языка или мысли, въ попутномъ замѣчаніи, въ приведенныхъ имъ словахъ другого лица, однимъ словомъ въ разныхъ мѣстахъ, строкахъ и страницахъ, которымъ онъ самъ не придавалъ того значенія, какое они пріобрѣли для нашего сужденія объ авторѣ.

Троцкій не понимаетъ, напримѣръ, несоотвѣтствія между взятымъ имъ тономъ разсказа и смысломъ разсказа. Тонъ его разсказа — «легкій», будто бы остроумный мѣстами и даже шутливый, въ высшей степени самоувѣренный и самодовольный, нѣсколько снисходительный къ читателю, надъ которымъ онъ чувствуетъ какое-то свое будто бы «признанное» превосходство ума и таланта. Такимъ тономъ, по мнѣнію Троцкаго, очевидно и долженъ писать человѣкъ значительный, замѣчательный, исключитльно умный, необыкновенно многоопытный и вообще очень важный для человѣчества. Но несоотвѣтствіе между этимъ тономъ и содержаніемъ книги бросается въ глаза всякому. «Легкій», будто бы остроумный мѣстами и даже шуточный тонъ совсѣмъ неумѣстенъ по отношенію къ временамъ трагическимъ, событіямъ мрачнымъ, нравамъ жестокимъ, дѣяніямъ звѣрскимъ, о которыхъ разсказываетъ Троцкій, плохо умѣя скрыть ихъ трагичность, мрачность, жестокость и «бестіальность». То превосходство ума и таланта, которые Троцкій предполагаетъ въ себѣ, никогда и ни въ чемъ не доказывается и не подтверждается книгой. Никакой талантливости не видно въ его разсказѣ: ни талантливости писателя, ни талантливости разсказчика. Не видно въ книгѣ Троцкаго ни малѣйшаго превосходства ума. Никогда и ни въ чемъ мысль его не поднимается надъ нѣкоторымъ весьма среднимъ уровнемъ и не проявляетъ никакого своеобразія — это «брошюрочная» мысль. Троцкому, вѣроятно, кажется, что онъ какъ бы господствуетъ надъ своимъ читателемъ, но на самомъ дѣлѣ онъ не умѣетъ достигнуть этого «господства» ни на одну минуту!

Такое несоотвѣтствіе свидѣтельствуетъ о томъ, что Троцкій просто человѣкъ не особенно умный. Ленинъ считалъ его человѣкомъ очень способнымъ. Это, возможно, такъ и есть, однако способный — совсѣмъ еще не значитъ умный въ серьезномъ значеніи этого слова. Будучи способнымъ, совсѣмъ не кажется онъ и сколько-нибудь одареннымъ. Разсказъ его о самомъ себѣ обнаруживаетъ ту безплодность, ту пустоту его «неутомимой дѣятельности», которая свидѣтельствуетъ объ отсутствіи настоящаго дарованія. Многоопытнымъ, все знающимъ, все понимающимъ Троцкій кажется опять-таки только самому себѣ. На самомъ дѣлѣ, въ немъ есть даже большая доля ограниченности н наивности; образованіе его явно недостаточно и поверхностно, кругозоръ его узокъ, блужданія его по всему свѣту не воспитали его, и онъ такъ и остался до конца провинціаломъ. Если онъ учился чему-нибудь, то учился только, какъ «подучивается» способный и бойкій гимназистъ провинціальнаго города. Троцкій не случайно очень долго разсказываетъ въ книгѣ о временахъ своего — не скажу дѣтства, но мальчишества. Умъ его сформировался тамъ, въ гимназическіе годы, въ Николаевѣ и въ Одессѣ, сформировался притомъ какъ-то почти окончательно. Въ теченіе лѣтъ Троцкій, по-видимому, измѣнился мало. Онъ такъ и остался на всю жизнь способнымъ, но легковѣснымъ въ умственномъ смыслѣ, самоувѣреннымъ, злымъ и озорнымъ гимназистомъ. Такіе гимназисты чаще всего кажутся самимъ себѣ людьми замѣчательными…

Но вотъ, пока Троцкій не написалъ своего «опыта автобіографіи», онъ могъ въ самомъ дѣлѣ казаться примѣчательнымъ человѣкомъ и кому-нибудь другому. Вѣдь нельзя отрицать, что этотъ человѣкъ въ событіяхъ русской революціи сыгралъ очень большую роль. Не будучи человѣкомъ выдающимся и замѣчательнымъ, Троцкій оказался человѣкомъ, конечно, незауряднымъ и даже особеннымъ, въ силу одного своего особеннаго качества, Это качество, какъ мы уже видѣли, никакъ не умъ и не талантъ. Это даже не характеръ. Это — темпераментъ, «качество» странное, неправда ли, и какъ будто бы не призванное играть особую роль въ жизни, да еще въ политической жизни, въ круговоротѣ историческихъ событій!

Темпераментомъ гордятся, темпераментомъ славятся актеры. Для актера это могущественная помощь въ преодоленіи того перехода отъ «быть» къ «казаться», который повелѣвается ежедневно его профессіей. На политической, на революціонной, говоря болѣе точно, сценѣ выступилъ Троцкій сразу однимъ изъ «премьеровъ» именно благодаря своему огромному темпераменту. Именно благодари своему темпераменту онъ сразу затмилъ въ 1917 г. другого актера революціи, менѣе удачнаго, менѣе темпераментнаго актера, несмотря на всѣ его старанія и усилія въ этомъ направленіи — Керенскаго.

Но что обозначаетъ эта преобладающая роль чисто актерскихъ позицій въ нашей революціи? И это соревнованіе ея «вождей» въ чисто актерскихъ способностяхъ? Это указываетъ, конечно, на преобладающую роль толпы въ этихъ событіяхъ, пусть, если угодно, «революціонной толпы». Сцена революціи у насъ была ярмарочной сценой: революціонные балаганы возвышались среди площади, залитой черной толпой. На подмосткахъ одного революціоннаго балагана ломался Керенскій, на подмосткахъ другого — бѣсновался Троцкій. Сей послѣдній въ качествѣ большевицкаго зазывателя… Что именно онъ выкрикивалъ — совершенно неважно. Чѣмъ элементарнѣе было то, что онъ выкрикивалъ, тѣмъ было это нужнѣе для его слушателей, покинувшихъ ради него балаганъ его конкурента. «Чистая публика», интеллигенція съ презрѣніемъ сторонилась отъ большевицкаго балагана, думая, чту «народъ» не поддастся на лживыя зазыванія темпераментнаго «брехателя» (въ Америкѣ именно такъ называютъ балаганныхъ зазывателей). Троцкій тѣмъ временемъ болѣе или менѣе искренно воображалъ себя «народнымъ трибуномъ», обращающимся къ «революціоннымъ гражданамъ». Но народа на самомъ дѣлѣ здѣсь не было, гражданъ тоже, была толпа…

Толпа, «революціонныя толпы» — въ этомъ вся сила Троцкаго, и эта сила сдѣлала его въ 1905 году главой петербургскаго совѣта рабочихъ депутатовъ и въ 1917 — вторымъ послѣ Ленина «вождемъ» восторжествовавшаго большевизма. Если бы надо было въ автобіографіи этого «народнаго трибуна» избрать нѣсколько сценъ наиболѣе характерныхъ для его жизни, наиболѣе рисующихъ самую его сущность, я не поколебался бы избрать такіе, съ особеннымъ удовольствіемъ разсказанные имъ эпизоды, гдѣ по одному ли, по другому ли поводу, среди то любопытной, то взбудораженной толпы, какіе-то люди подхватываютъ его на руки и тащутъ его куда-то, всегда очень довольнаго собой, все равно «арестомъ» своимъ или «тріумфомъ».

Такъ было въ Канадѣ, когда въ апрѣлѣ 1917 года англійскія власти рѣішіли его задержатъ и освободили лишь по телеграммѣ временного правительства. — «Вооруженные матросы набросились на насѣ и, при крикахъ «позоръ» со стороны значительной части пассажировъ, снесли насъ на рукахъ… Десятокъ матросовъ держалъ меня на рукахъ»… Такъ было и по пріѣздѣ Троцкаго въ Пеіербуръ, во время митинговъ въ циркѣ Модернъ. «Каждый квадратный вершокъ былъ занятъ, каждое человѣческое тѣло уплотнено… Я попадалъ на трибуну черезъ узкую траншею тѣлъ, почти на рукахъ. Воздухъ, напряженный отъ дыханія, взрывался криками, особенно страстными воплями цирка Модернъ. Вокругъ меня и надо мною были плотно прижатые локти, груди, головы. Я говорилъ какъ бы изъ плотной пещеры человѣческихъ тѣлъ… Уйти изъ цирка Модернъ было еще труднѣе, чѣмъ въ него войти.

Въ полузабытьѣ истощенія силъ, приходилось плыть къ выходу на безчисленныхъ рукахъ надъ головами толпы»…

Такъ случилось, наконецъ, и въ январѣ 1928 г. въ Москвѣ передъ ссылкой въ Вѣрный. [1] Жена Троцкаго разсказываетъ: «Левъ Давидовичъ отказался идти. Агенты взяли его на руки. Мы поспѣшили за нимъ… Спускаясь съ лѣстницы, Лева (сынъ) звонитъ во всѣ двери и кричитъ: несутъ товарища Троцкаго. Испуганныя лица мелькаютъ въ дверяхъ квартирѣ и но лѣстницѣ… Прибыли на совершенно пустой вокзалъ. Агенты понесли Льва Давидовича, какъ разъ отъ квартиры, на рукахъ».

Въ такихъ сценахъ Троцкій видитъ какой-то свой апофеозъ «перманентнаго» революціонера. Ради такихъ сценъ онъ, въ сущности, живетъ. Онѣ отмѣчаютъ своего рода «этапы» его дѣятельности. Для характеристики этого человѣка, для измѣренія его удѣльнаго вѣса достаточно помнить, что онъ совершенно серьезно считаетъ эти жалкія сцены какими-то героическими моментами и совершенно не понимаетъ, до какой степени онѣ отвратительны и комичны!

Но если таковъ Троцкій, то стоитъ ли вообще о немъ разговаривать, стоитъ ли читать его книгу, стоить ли о ней писать? Да, стоитъ, именно быть можетъ потому особенно и стоитъ, что онъ такой. Вѣдь именно такой, какой онъ есть, онъ оказался въ высшей степени къ мѣсту въ революціи нашей и въ 1905 году, и въ 1917 г. Книга Троцкаго, разсказывающая по намѣренію автора больше всего о немъ самокъ, помимо его намѣренія свидѣтельствуетъ очень многое и очень печальное о русской революціи.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

[1] Въ 1921 переименованъ большевиками въ «Алма-Ату».

П. Муратовъ.
Возрожденіе, №1710, 6 февраля 1930.

Views: 27