Подъ такимъ названіемъ показывается теперь въ кинематографѣ на Большихъ бульварахъ интересный фильмъ. Нѣкіе Андрэ-Поль Антуанъ и Роберъ Люжонъ, одержимые жаждой приключеній, отправились въ Океанію. Они доѣхали до Ново-Гебридскихъ острововъ и однажды рѣшили пробраться на крохотный островъ, населенный людоѣдами. Въ сопровожденіи трехъ туземцевъ, съ винтовками и кинематографическимъ аппаратомъ они усѣлись въ парусное судно, доѣхали, сошли на берегъ и стали устраивать лагерь. Страшный тайфунъ разбилъ судно, и путешественники остались на островѣ, со всѣхъ сторонъ окруженные каннибалами. Это обнаружилось тотчасъ же, такъ какъ подлѣ лагеря замѣчены были слѣды людей.
Неудачной оказалась попытка войти съ ними въ сношенія, но однажды къ лагерю приблизился небольшой отрядъ во главѣ съ вождемъ. Европейцамъ удалось, однако, заслужить ихъ довѣріе; вождь доставилъ ихъ въ свою деревню, и здѣсь, подъ покровительствомъ страшныхъ друзей, французы прожили восемь мѣсяцевъ, пока ихъ жизни не сталъ угрожать другой кланъ людоѣдовъ. Пришлось бѣжать, успѣвъ спасти лишь небольшую часть лентъ. И теперь чудомъ спасшіеся искатели приключеній показываютъ намъ жизнь каннибаловъ.
Предъ нами проходятъ люди со звѣриными физіономіями. Вождь — молчаливый, властный и жестокій. Жрецъ съ лицомь негритянскаго сатира. Строитель лодокъ — подлинная горилла. Мрачные воины, одинъ другого свирѣпѣе. Женщины, представляющія собой не болѣе, какъ скотину, предназначенную для работы и производства потомства.
Стычки съ каннибалами, захватъ плѣнныхъ, которыхъ затѣмъ съѣдятъ. Празднества и пляски и, конечно, обычная мирная жизнь, бездѣятельная, лѣнивая, ибо работа мужчинъ — война. Страшныя физіономіи — и прекрасныя тѣла, гибкія, мускулистыя, необычайно ритмичныя.
Изъ музыкальныхъ инструментовъ (деревянныя палочки, которыми колотятъ по обструганному дереву) извлекаются стройныя мелодіи, иногда переходящія въ бѣшеную музыку. И подъ звуки этой музыки мы видимъ танцы, природной граціи которыхъ могли бы позавидовать многіе профессіональные танцоры. Видимъ мы и «театръ»: это черные мимы разыгрываютъ пьесу. Надо поражаться прирожденной театральности и вкусу, которыми судьба надѣлила этихъ примитивныхъ людей.
Малъ ихъ кругозоръ. Ограниченъ вещный міръ, въ которомъ они пребываютъ. Но съ какимъ талантомъ использованъ для зрѣлища этотъ ограниченный вещный міръ! Сколько музыкальности, мѣры и вкуса въ этихъ зрѣлищахъ.
Въ концѣ концовъ, это — большія дѣти, простыя и добрыя, вѣрные и честные друзья. На нихъ можно положиться, если они вѣрятъ тебѣ. Это они спасаютъ европейцевъ отъ ярости сосѣднихъ каннибаловъ и трогательно снаряжаютъ ихъ въ путь, пожимаютъ руки и съ грустью прощаются съ новыми друзьями.
Добрые и злые духи, которыми они наполняютъ міръ, строго диктуютъ имъ образъ жизни и поведеніе. Ихъ людоѣдство — религіозный культъ, а въ повседневной жизни они почти вегетаріанцы. Духи другого племени — враждебнаго — являются ихъ личными врагами, и потому они уничтожаютъ вражескія божества, какъ живыхъ враговъ. Міръ представленій ограниченъ реальностями, видимыми и осязаемыми, съ которыми связано все, происходящее вокругъ нихъ. Но они любопытны, они хотятъ усвоить все имъ неизвѣстное и жадно смотрятъ они на вещи, которыхъ не видѣли, ихъ изучая, какъ способныя дѣти. Такъ, глядя на этотъ фильмъ, европеецъ многое усваиваетъ гораздо больше, нежели отъ прочтенія двадцати книгъ на эту тему. А усваивая, приходитъ ко многимъ существеннымъ выводамъ.
Черезъ нѣсколько дней послѣ того попалъ я на представленіе театра, привезеннаго въ Парижъ Мейерхольдомъ. И сидя въ театрѣ, среди публики, поснимавшей пиджаки, спасаясь отъ зноя, я все время вспоминалъ о фильмѣ «У людоѣдовъ». Не потому, что было нѣчто между ними общее; не потому, что я не признаю совѣтскихъ «достиженій», — нѣтъ! сравненіе напрашивалось само собой съ момента начала представленія.
Говорить дурно о театрѣ Мейерхольда, потому что самъ Мейерхольдъ коммунистъ и потрафляетъ на начальство было бы — пожалуй — неразумно. Въ театръ мы идемъ, забывъ о политикѣ, какъ политика мы слушаемъ, стараясь не обращать вниманія на внѣшнія его достоинства. Я пошелъ смотрѣть театръ Мейерхольда, потому что никогда не видѣлъ совѣтскаго театра; потому что Мейерхольдъ несомнѣнно талантливъ и изобрѣтателенъ; потому, наконецъ, что новое въ искусствѣ, стремленіе побороть старыя формы всегда интересно и волнующе,
Я зналъ, что Мейерхольдъ отвергаетъ психологическій театръ, что онъ возрождаетъ театръ зрѣлища. Мейерхольдъ, конечно, нe считается съ текстомъ, съ самимъ авторомъ, онъ отвергаетъ психологію словъ, которыми освящается внутренній смыслъ пьесы. Тутъ ничего страшнаго нѣтъ. Вѣдь это театръ зрѣлища, нѣчто въ родѣ стариннаго итальянскаго балагана, въ лучшемъ случаѣ подобіе комедіи дель-артэ.
Итакъ, это театръ зрѣлища. Слѣдовательно, тутъ первенствующая роль принадлежитъ внѣшнему. Не люди важны съ ихъ ложью (выраженной мыслью), съ условностями рѣчи, интонаціи и движеній, а самыя движенія, такъ сказать — природа вещи. Я помню, видѣлъ въ свое время такія зрѣлища въ глухихъ городкахъ Италіи. Это незабываемо по впечатлѣнію, ибо вещи какъ бы сами говорятъ, думаютъ, страдаютъ, а актеръ на сценѣ лишь для того, чтобы оформить внутреннее движеніе вещей. Даже въ пьесахъ Гольдони, которыя въ старое время разыгрывали діалектальныя венеціанскія труппы, изумительно была представлена матеріальная часть, на три четверти восполнявшая текстъ.
И вотъ, у Мейерхольда не получается никакого зрѣлища. Вещный міръ убогъ и неубѣдителемъ. Все это надумано, и въ искусственности создаваемаго задыхаются люди и вещи. Не слышно смѣха, нѣтъ слезъ, все какъ-то плоско и пригнано къ темѣ. Порокъ театра именно эта его тематичность, которая могла быть сглажена талантами актеровъ въ психологическомъ театрѣ, но которая въ театрѣ зрѣлищъ не нужна и можетъ оказаться только во вредъ. Въ результатѣ этого, вся пьеса состоитъ изъ разсужденій на данную тему, и этими разсужденіями все время занимаются не только актеры, но и бездушныя вещи.
Самое жуткое во всемъ — примитивность разсужденій и ограниченность того вещнаго міра, въ который Мейерхольдъ вводитъ зрителя. Желая покарать пороки и недостатки буржуазнаго міра, режиссеръ поневолѣ превращается въ догматическаго тематика. Онъ нарочито ограничиваетъ цѣлый рядъ понятій, онъ нарочито уничтожаетъ все то, что выше какого-то примитивнаго уровня. И приноровляясь ко вкусамъ данной публики, онъ неизбѣжно потрафляетъ на эти вкусы очень ограниченнаго и очень некультурнаго круга лицъ. Потому-то зрѣлище, которое для всѣхъ должно быть убѣдительнымъ, оказывается пріемлемымъ только для лицъ, культурный уровень которыхъ крайне низокъ. Нельзя смѣшить тѣмъ, что Аркашка въ «Лѣсѣ» давитъ вшей; что священникъ пьянъ, что военный пріѣзжаетъ въ гости съ… нагайкой въ рукахъ. Это можетъ быть забавно только для маленькой группы лицъ, либо для тѣхъ, кто не видѣлъ священниковъ, купцовъ и военныхъ. Но тогда это явная неправда, обманъ, расчитанный на невѣжество.
Если Мейерхольдъ преслѣдовалъ задачу угодить на вкусы голоднаго, озлобленнаго, некультурнаго совѣтскаго коммуниста, онъ своей цѣли, вѣроятно, добился. Такой слушатель несомнѣнно останется доволенъ тематичностью, вещной ограниченностью, грубыми шутками и вульгарными выдумками на предметъ посрамленія буржуазнаго міра. Но если Мейерхольдъ думаетъ, что онъ создалъ театръ зрѣлища, — онъ глубоко ошибается. Именно зрѣлища-то и нѣтъ. Подъ флагомъ зрѣлища онъ возродилъ самаго плохого жанра психологическій театръ, расчитанный на наиболѣе невзыскательнаго зрителя, на наименѣе культурнаго обывателя. Только коммунистическіе дѣльцы да иностранные снобы, которые обязаны восторгаться всѣмъ, происходящимъ въ Россіи, могутъ пѣть хвалу Мейерхольду и его театру.
Я шелъ въ театръ, чтобы увидѣть зрѣлище, предполагая, что хотя бы въ этой области совѣтскій бытъ что-то создалъ. И я искренно огорчился, увидя скучное дѣйство, которое поглотило талантливаго режиссера и прекрасныхъ актеровъ, дарованіе которыхъ несомнѣнно. Это обнаружилось въ двухъ прелестныхъ скетчахъ, которые были вкраплены въ «Лѣсъ» неизвѣстно почему и могутъ итти совершенно самостоятельно, напримѣръ, — въ «Летучей Мыши».
Въ фильмѣ «У людоѣдовъ» я видѣлъ движеніе, говорящія вещи, природную театральность, внутренній ритмъ — настоящее зрѣлище. Здѣсь, у Мейерхольда, предъ нами развернулась отвратительная картина упрощенія культуры, ея ужасающаго обѣдненія и, какъ результатъ этого — печальная гримаса вмѣсто волнующаго и яркаго зрѣлища.
Жизнь сѣрая, бѣдная; люди изможденные и запуганные не въ силахъ создать настоящаго зрѣлища. Театръ Мейерхольда даетъ яркое тому доказательство. Надо отъ всей души благодарить Мейерхольда, что онъ пріѣхалъ въ Европу показать ей драматическое искусство, специфическое для совѣтской Россіи. Вдумчивый европеецъ безъ труда, даже не зная нашего языка, пойметъ, что въ Россіи нѣтъ смѣха, игры чувствъ, нѣтъ зрѣлища, что даже міръ вещей, которыя вокругъ человѣка, безконечно ограниченъ и ограничивается искусственно.
Если Мейерхольдъ пріѣхалъ сюда для пропаганды, онъ добился своего: его театръ отличная пропаганда… противъ «достиженій» большевиковъ. Десятокъ лоботрясовъ, оравшихъ послѣ представленія «Vive les Soviets», лишь утверждали въ мысли, что искусство и тутъ на послѣднемъ мѣстѣ, а въ сущности рѣчь должна итти о приспособленіи театра подъ людоѣдскую политику большевиковъ, которые потребности и вкусы народа низвели до поистинѣ ужасанаго минимума.
П. Рыссъ.
Возрожденіе, №1850, 26 іюня 1930.
Views: 25