Опять старое, но современное. Послѣ засоренія русскаго языка совѣтскими реченіями, послѣ потопа невѣжества в 1990-е годы — въ самомъ дѣлѣ склоняешься къ крайнему пуризму. Да вѣдь и пуризмъ не выход. Нужно творчество.

О русском языкѣ.
Засореніе и очищеніе языка. Его обогащеніе

Посвящается И. А. Бунину

Въ своихъ замѣткахъ о русскомъ языкѣ, объ его засореніи и очищеніи я хо­чу подѣлиться и дѣлиться не только своими наблюденіями, вынесенными изъ внимательнаго и любовнаго чтенія хорошихъ писателей, но также наблюденіями, почерпнутыми изъ весьма напряжен­наго переживанія роста языка, изъ томительнаго и утомительнаго, подчасъ до каторжности, чтенія множества плохо напи­санныхъ не только книгъ, но и рукопи­сей.

Можетъ быть, сейчасъ мало русскихъ писателей, чрезъ руки которыхъ прошла такая — да позволено будетъ употре­бить вмѣсто слова «масса» русское, но болѣе грубое выраженіе —«уйма» рукописей, какъ это было со мной. С 1895 г. я почти безпрерывно занимаюсь «ре­дактированіемъ» (кстати, эту форму уже невозможно и не слѣдуетъ замѣнить дру­гой, этимологически болѣе правильной—«редижированіе»), т. е. употребляя русское слово, правлю, или выправляю рукописи. Къ этой литературно-редакторской работѣ съ 1907 г. прибавилась работа учебно-редакторская, черезъ мои руки прошли сотни студенческихъ «рефератовъ» и десятки кандидатскихъ «сочиненій». И многія изъ нихъ не только прошли черезъ мои руки, но и вошли въ мои уши. Будучи весьма чувствителенъ и внимателенъ къ писанному и къ сказанному слову, я весь этотъ словес­ный запасъ воспринималъ какъ живую исторію творимаго языка. Творимаго—и въ удачахъ, или находкахъ, и въ порчахъ, т.е. искаженіяхъ и утратахъ, въ красотѣ и въ безобразіи.

Языкъ творится двумя путями: созна­тельными усиліями, выдумками, изобрѣ­теніями, новизнами отдѣльныхъ способныхъ на такія индивидуальныя личныя изобрѣтенія людей и затѣмъ какимъ-то коллективнымъ массовыми, соборнымъ подражаніемъ тѣхъ, кто сознательно или безсознательно повторяетъ, списываетъ, подслушиваетъ уже написанное. Рѣзкой границы между изобрѣтеніемъ и подражаніемъ, между повтореніем и новизной провести нельзя. В нѣкоторыхь случаяхъ, граница эта явно даже—только субъективно воображаемая. Въ исторіи языка есть тому разительные примѣры. Французскій соціалистъ-философъ Пьерь Леру думалъ, что он первый вычеканилъ, или изобрѣлъ, слово «соціализмъ». Въ искренности Леру сом­нѣваться нельзя. Но теперь точно доказано, что слова «соціализмъ», «соціалистъ» появились въ печати до Леру и что они, такъ сказать, объявились—почти одновременно и навѣрное независимо — на двухъ языкахъ: французскомъ и англійскомъ. Время, или эпоха роди­ла эти слова множественными и незави­симыми один отъ другого индивидуальными актами изобрѣтенія. Это, навѣрное, не единственный примѣръ такого рода, хотя, по смыслу слова «соціализмъ» (-стъ) и историческому его значенію, это—быть можетъ, самый разительный и исторически примѣчательный случай множественнаго изобрѣтенія новаго слова или выраженія. Мнѣ въ моей собственной литературной дѣятельности пришлось пе­режить нѣчто подобное. Размышляя надъ нѣкоторыми основными и, такъ сказать, конечными вопросами обществовѣдѣнія, я для передачи англосаксонскаго понятія efficiency, обобщенно, но точно передаваемаго нѣмецкимъ сло­вомъ Tüchtigkeit    и менѣе точно французскимъ многосмысленнымъ существительнымъ valeur или даже просто force изобрѣлъ и пустилъ въ оборотъ опредѣляющее все мое міроощущеніе и центральное для моего нравственнаго, соціальнаго и полити­ческаго міровоззрѣнія словосочетаніе: личная годность [1]. Я считалъ себя изобрѣтателемъ этого русскаго словосоче­танія, мною дѣйствительно введеннаго въ употребленіе. И каково же было мое изумленіе, когда я изъ одного подстроч­наго примѣчанія въ написанномъ А. В. Тырковой жизнеописаніи покойной Анны Павловны Философовой узналъ, что это словосочетаніе въ томъ же смыслѣ употребилъ еще в 70-хъ гг. XIX вѣка основательно забытый публицистъ и ученый-цивилистъ П. П. Цытовичъ (кстати, онъ когда-нибудь получитъ внимательную и объективную оцѣнку своей мыслительной работы и писательской личности, будетъ воскрешенъ въ своей крупной и интересной индивидуальности). Я словосочетаніе «личная год­ность» не списалъ у Цытовича и ни въ какомъ смыслѣ не заимствовалъ у него. Я отчетливо помню весь процессъ обду­мыванія и придумыванія мною русскаго выраженія для англійскаго слова efficiency, а потому тут налицо было не заимствованіе, даже не безсоз­нательное припоминаніе чего-то читан­наго. Ибо, хотя я зналъ Цытовича, но ни­когда не читалъ его сплошь, не изучалъ и не вчитывался въ его публицистическія произведенія. Въ данномъ случаѣ я просто-напросто изобрѣлъ или наново при­думалъ уже ранѣе, задолго до меня вы­чеканенное Цытовичемъ, но, такъ ска­зать, литературно пошедшее ко дну сло­восочетаніе. Оно въ моей работѣ оказа­лось крайне нужнымъ и теперь, я увѣ­ренъ, навсегда закрѣплено въ русскомъ языкѣ, именно съ тѣмъ же самымъ, и философски и практически важнымъ смы­сломъ, которое имѣютъ англійское efficiency, и нѣмецкое Tüchtigkeit, можетъ быть, вовсе даже не предносив­шіяся П. П. Цытовичу, а въ процессѣ моего объективно неоригинальнаго, но субъективно самостоятельнаго и объек­тивно удачнаго, ибо усвоеннаго литературой изобрѣтенія—сыгравшія та­кую важную роль.

Засореніе въ новѣйшее время русскаго литературнаго языка иностранными сло­вами и безвкусными и безобразными заимствованіями изъ обывательской рѣчи, а также удивительное пониженіе синтакти­ческой умѣлости у лицъ, стремящихся проникнуть и проникающихъ въ литера­туру,—есть фактъ, для меня не подлежащій никакому сомнѣнію, прямо-таки осязательный. Его я воспринялъ своимъ глазомъ, какъ читатель множества не только отданныхъ въ печать, но «зарѣ­занныхъ» мною самимъ до печатанія ру­кописей; онъ стоитъ въ ушахъ у меня, какъ слушателя множества безграмот­ныхъ студенческихъ работъ и отвѣтовъ. Это обезображеніе языка есть обратная сторона всесторонней и стремительной демократизаціи Россіи въ царствованіе Николая II.

Эта демократизація означала не столько проникновеніе «народныхъ» или «простонародныхъ» элементовъ въ языкъ, сколько разливъ въ языкѣ и литературѣ стихіи полуобразованности, всегда зна­менующей стремительное пріобщеніе къ культурѣ и вообще быстрое и нестрой­ное усвоеніе языка и культуры новыми и доселѣ ей чуждыми элементами. Эти перемѣны происходили въ періодъ съ конца 80-хъ гг. до самой войны и рево­люціи.

Никогда, быть можетъ, за всю исторію человѣчества средняя и высшая школа не «перерабатывала», выражаясь языкомъ желѣзнодорожнымъ, такой мас­сы «человѣческаго матеріала», который выходилъ изъ культурной среды, стояв­шей гораздо ниже этой принимавшей его школы. Эти толпы всю культуру вообще, а словесную въ частности, брали изъ школы. Изъ дому онѣ ничего не при­носили. Уровень средней школы въ эту эпоху замѣтно понизился, не потому, чтобы понизился уровень преподавательскаго состава, а потому, что «перераба­тываемая» имъ школьная масса черпа­лась изъ широкаго малокультурнаго ре­зервуара. Въ это время вся Россія, до уѣздныхъ городовъ, большихъ селъ и ка­зачьихъ станицъ, покрылась сѣтью гим­назій и реальныхъ училищъ. Среднее об­разованіе и проникало въ толщу народа, и разливалось по всей странѣ. Это былъ огромной важности и, въ общемъ, здо­ровый и нормальный процессъ. Но по своей стремительности онъ былъ раз­литіемъ полуобразованности въ странѣ. Она, эта полуобразованность, всего бо­лѣе повинна въ порчѣ и засореніи язы­ка.

Этотъ разливъ полуобразованности сы­гралъ очень крупную роль и въ револю­ціи 1917 и послѣдующихъ годовъ.

Но сейчасъ меня занимаетъ не полити­ческое значеніе и не общее «соціологи­ческое» содержаніе этого процесса, а его отраженіе на судьбахъ языка.

Именно эта волна полуобразованности—при попустительствѣ правительства, и даже высшей интеллигенціи—пожрала у насъ классическое образованіе и тѣмъ самымъ нанесла русской культурѣ огромный и въ извѣстномъ смыслѣ непоправимый ущербъ. Вообще полуобра­зованность враждебна словесной культурѣ, а въ концѣ концовъ развитіе литературы внѣ сознательнаго и любовнаго блюденія, внѣ культуры языка немыслимо. О культурѣ языка и слова французы размышляютъ и пекутся съ ХѴІ в., со вре­менъ Ронсара, Дю Белле и Этьенновъ, и тотъ высокій уровень, на которомъ сей­часъ стоитъ во Франціи словесная куль­тура всего народа, всецѣло покоится на зтой сознательной культурной работѣ. А эта послѣдняя во всѣхъ странахъ Запада опирается на традиціи классическаго образованія и грамматической выучки Въ Россіи же за послѣдніе 30—35 лѣтъ сло­весная культура была въ полномъ загонѣ, грамматическая выучка возбуждала презрѣніе, въ литературѣ и публицисти­кѣ къ ней внушалось отвращеніе, въ значительной мѣрѣ питавшееся паѳосомъ мнимо-демократическаго народническа­го уравнительства. Тогда какъ «дворян­ская культура» ХѴIII и первыхъ десяти­лѣтій ХIХ столѣтія медленно «опускалась» и потому усваивалась глубже и претворялась органичнѣе нижестоящими общественными слоями и выходцами из нихъ, безсословная культура 60-хъ, 70 и 80-хъ г г. XIX в. просачивалась гораздо быстрѣе и разливалась гораздо шире. При этомъ усвоенія и претворенія не происходило. Происходило нѣчто, подобное тому, чѣмъ было ознаменовано ран­нее средневѣковье—окультуреніе варварства и съ тѣмъ вмѣстѣ неизбѣжная варваризація культуры,—рядомъ съ общимъ ея подъемомъ и, въ частности, рядомъ съ разительнымъ подъемомъ средняго уровня чисто научной культуры.

Когда я попалъ въ Университетъ въ концѣ 80-хъ гг., я былъ пораженъ, въ какой мѣрѣ старые профессора въ об­щемъ писали и говорили лучше моло­дыхъ, хотя нерѣдко молодые знали го­раздо больше старыхъ. Когда я сталъ въ 1907 г. преподавать въ высшей школѣ (въ средней я никогда не преподавалъ), меня поразилъ тотъ же фактъ; въ смыслѣ культуры языка мои слушатели явно стояли на болѣе низкомъ уровнѣ, чѣмъ то поколѣніе студенчества, къ которому при надлежалъ я, хотя и наше поколѣніе въ этомъ отношеніи въ общемъ стояло ни­же предшествующихъ поколѣній. Я сдѣ­лалъ еще другое наблюденіе: особенно плохи были въ эту эпоху (съ 1890 по 1914-1915 гг.) — и остаются до сихъ поръ — переводы съ иностранныхъ язы­ковъ и, въ особенности, съ языка нѣмец­каго. Плохи во всѣхъ отношеніяхъ. Переводилась масса книгъ и опять-таки всего больше съ нѣмецкаго, но переводили ихъ люди, не владѣвшіе въ полной мѣрѣ ни тѣмъ, ни другимъ языкомъ. Отсюда получалось буквальное затопленіе русской литературной рѣчи плохо переваренны­ми германизмами. Я уже писалъ, что, начиная съ Жуковскаго, продолжая Павловымъ, Бѣлинскимъ, Герценомъ русскій литературный языкъ испыталъ сильное вліянie языка нѣмецкаго. Но это было влія­ніе въ общемъ переваренное и претворенное, тогда какъ въ концѣ XIX вѣка началось и все усиливалось нѣчто прямо противоположное.

Нѣмецкіе элементы входили въ языкъ въ совершенно непереваренномъ, не ус­военномъ и не освоенномъ видѣ. Я испытывалъ нѣкія муки, читая плохіе перево­ды съ нѣмецкаго (всего больше, какъ я уже сказалъ, переводилось именно съ этого языка), ибо, хорошо зная нѣмец­кій языкъ, я въ умѣ переводилъ ихъ об­ратно на языкъ оригинала. Кстати, это вообще способъ испытанія перевода: чѣмъ легче лицу, знающему языкъ оригинала, сдѣлать обратный переводъ, тѣмъ хуже, значитъ, данный переводъ.

Эпоху съ 80-хъ гг. по наше время мо­жно, поэтому, назвать эпохой обезображенія русскаго литературнаго языка бурнымъ вліяніемъ нѣмецкой письменности и культуры.

Въ этомъ явленіи, кромѣ общей и ос­новной причины, — огромнаго роста пе­реводной литературы, сыграли крупную роль два обстоятельства, оба отчасти политическаго происхожденія.

Ростъ интеллигенціи и въ связи съ нимъ ростъ политической борьбы выбрасывалъ тогда изъ высшей (рѣже изъ среддней) школы многочисленные «неблаго­надежные» элементы. Они для продол­женія образованія попадали часто заграницу и главнымъ образомъ въ области нѣмецкаго языка (Германію и нѣмец­кую Швейцарію). Языкъ этихъ временныхъ эмигрантовъ почти всегда подвер­гался ужасающей порчѣ.

Другое обстоятельство увеличивало степень этой порчи. 80-е и 90-е гг. оз­наменовались тягой къ культурѣ, къ среднему и высшему образованію, русскаго еврейства. Въ эту именно эпоху въ рус­скую интеллигенцію стали вливаться во все большемъ и большемъ количествѣ еврейскіе элементы. Они не приносили изъ семьи даже того знанія русской лите­ратурной рѣчи, которымъ обладали вы­ходцы изъ т. н. «низшихъ» слоевъ насе­ленія, и они же составляли очень боль­шую, все растущую долю вынужденной временной эмиграціи, которая училась заграницей (процентная норма устраня­ла евреевъ изъ русскихъ учебныхъ заве­деній). Кромѣ того, русскій бытовой языкъ «черты осѣдлости» былъ искони, въ силу западныхъ вліяній, болѣе засо­ренъ, чѣмъ языкъ остальной Россіи. По объективнымъ соображеніямъ приходит­ся удивляться не тому, что выходцы изъ еврейской среды содѣйствовали этой об­рисованной мною «соціологически» вполнѣ понятной порчѣ русскаго языка, а, наоборотъ, тому, что изъ этой среды выдѣлились и люди, превосходно владѣвшіе русскимъ литературнымъ языкомъ. Укажу на покойнаго М. О. Гершензона и на здравствующаго до сихъ поръ Н. М. Минскаго. Гершензонъ, и по физическо­му облику и по выговору, былъ настоя­щій мѣстечковый еврей, — у него была весьма смѣшная наружность, настолько забавная, что въ Москвѣ добродушно острили на ея счетъ. Гершензонъ былъ ученикъ по Университету покойнаго П. Г. Виноградова, человѣка высокаго ро­ста и величественной генеральской осан­ки. Когда Виноградовъ проходилъ по Москвѣ съ Гершензономъ, то шутники го­ворили: вотъ генералъ прогуливается съ ручной обезьянкой. Этотъ смѣшной мѣ­стечковый еврей писалъ, однако, по-рус­ски прямо блистательно, съ стилистическими тонкостями исторически образованнаго «эрудита», вродѣ Шарля Нодье или Анатоля Франса, но въ отличіе отъ нихъ онъ былъ не самоучкой, а образованнымъ филологомъ.

Съ Н. М. Минскимъ произошелъ курь­езный эпизодъ. «Новое Время», гдѣ его преслѣдовалъ В. И. Буренинъ, въ своемъ «Иллюстрированномъ приложеніи» напечатало (между 1901 и 1905 гг., точно не помню), какъ новое оригинальное произведеніе, одно изъ лучшихъ стихотво­реній Минскаго, доставленное редакціи какимъ-то шутникомъ.

Однако, эти исключенія не устраняютъ того естественнаго факта, что проникновеніе въ русскую литературу еврейскаго элемента, выраставшаго въ «чертѣ осѣдлости» и въ очень значительной части своей учившагося заграницей въ нѣмецкой высшей школѣ, естествен­но приводило къ засоренію русскаго языка, вѣрнѣе усиливало это засореніе реченіями и оборотами, которые можно назвать «іудео-германизмами». Но опятъ таки не слѣдуетъ пре­увеличивать въ этомъ процессѣ засоря­ющаго языкъ дѣйствія, или вліянія, ев­рейскаго элемента какъ такового. Языкъ чисто русскихъ писателей въ эту эпоху часто носилъ ужасающіе слѣды нѣмец­каго вліянія. Забавный примѣръ такого рода представлялъ покойный очень крупный агрономъ-экономистъ Александръ Ивановичъ Скворцовъ. А. И. много чи­талъ на нѣмецкомъ языкѣ и даже довольно сносно на немъ писалъ. Но писалъ по-русски онъ коряво и безвкусно. Въ его знаменитомъ сочиненіи «Вліяніе парового транспорта на сельское хозяйство» (Варшава 1890) есть такое мѣсто. Из­ложивъ взгляды иззѣстнаго австро-нѣмецкаго экономиста Э. Закса на эконо­мическое вліяніе желѣзныхъ дорогъ, Скворцовъ между двухъ точекъ пишетъ: «Настолько Заксъ». Человѣкъ, не знаю­щій нѣмецкаго языка, не можетъ даже понять этой фразы. А значитъ, она вотъ что: «Таковы взгляды Закса» или «Вотъ какъ высказывается Заксъ». По-нѣмец­ки дѣйствительно можно только сказать: Soweit Sax, а по-русски букваль­ный переводъ этого нѣмецкаго оборота на первый взглядъ просто непонятенъ. Такихъ примѣровъ «германизмовъ» можно было бы привести множество. Одинъ изъ нихъ, по-видимому, укоренился, проникая въ русскую рѣчь съ двухъ кон­цовъ, съ литературнаго и бытоваго. Я имѣю въ виду выраженіе: «пара словъ». Это буквальный переводъ съ нѣмецкаго: Paar Wörte. По-нѣмецки слово Paar превратилось уже въ несклоняемое прилагательное-числительное, утратившее свой первоначальный смыслъ «пары» и значитъ просто: нѣсколько. По-русски же «пара» означаетъ именно пару (couple) и не есть вовсе прилагательное-числительное, каковымъ оно является по существу въ переведенномъ съ нѣмецкаго оборотѣ: «пара словъ». По-русски можно сказать: «супружеская па­ра», «пара сапогъ», «фрачная пара», но не слѣдуетъ говорить:«пара словъ», «пара дней», «пара книгъ» и т. п. «Пару словъ» я также систематически, но, повидимому такъ же безуспѣшно вытравлялъ изъ рукописей, какъ глаголъ «выглядѣть» въ смыслѣ нѣмецкаго aussehen или ausschauen.   При этомъ я долженъ отмѣтить, что германизмъ этотъ довольно рано проникаетъ въ русскую литературную рѣчь. Я нашелъ его у та­кого мастера русскаго языка, какъ Языковъ, въ стихотвореніи, написанномъ въ Дерптѣ въ 1824 или 1825 г. («Три эле­гіи») :

Свободенъ я; уже не трачу
Ни дня, ни ночи, ни стиховъ
За милый взглядъ, за пару словъ,
Мнѣ подаренныхъ на удачу
Въ часы бездумныхъ вечеровъ.

Неслучайно, что это выраженіе (не­сомнѣнно ради размѣра и для рифмы) употребилъ Языковъ въ свой дерптскій періодъ. Вообще же языкъ этого превосходнаго поэта свободенъ отъ германиз­мовъ. Языковъ, какъ лѣнтяй и кутила, читалъ, вѣроятно, относительно мало, и то заимствованіе, о которомъ идетъ рѣчь, сдѣлано, почти навѣрное, изъ разговор­ной рѣчи или изъ бытового языка, а не изъ книгъ.

Вообще же не слѣдуетъ самому по се­бѣ знанію иностраннаго языка или язы­ковъ тѣмъ или инымъ писателемъ приписывать опредѣляющее значеніе для сти­ля этого писателя. Наоборотъ, часто можно наблюдать, что знаніе иностраннаго языка предохраняло большихъ писате­лей отъ рабскаго подражательнаго къ нему отношенія. Какъ это ни странно, но вь русскомъ языкѣ Тургенева, который очень хорошо зналъ нѣмецкій языкъ, го­раздо труднѣе наблюсти вліяніе герман­ской стихіи, чѣмъ у Гоголя, который зналъ плохо нѣмецкій языкъ, или у Бѣлинскаго, который вовсе его не зналъ. Замѣчательно, что два мастера русской по этической рѣчи послѣ – пушкинскаго пе­ріода Ѳ. И. Тютчевъ и А. А. Фетъ-Шен­шинъ (полунѣмецъ, можетъ быть, даже съ примѣсью еврейской крови!) мастер­ски владѣли и нѣменкимъ языкомъ. Это обстоятельство однако ничуть не отра­зилось на поэтическомъ языкѣ ихъ ори­гинальныхъ произведеній (о переводахъ Фета, какъ стихотворныхъ, такъ и прозаическихъ, я бы этого не сказалъ). Вѣро ятно Тургеневъ зналъ французскій языкъ не хуже, а даже лучше, чѣмъ Герценъ, но галлицизмами языкъ Тургенева вовсе не обремененъ, въ отличіе отъ насыщенной ими рѣчи Герцена. Превосходно зналъ французскій и нѣмецкій языки Алексѣй Толстой, но ни германизмовъ, ни галлицизмовъ нѣтъ въ его стихотворной рѣчи, часто не только отдѣланной, но и сдѣланной.

***

Работать надъ очищеніемъ языка возможно и слѣдуетъ. Но эта работа можетъ оказаться влекущей на ложные пути, ес­ли она не будетъ соединяться съ постоянной мыслью объ обогащеніи языка.

Очищеніе языка не должно вести къ его обѣднѣнію, какъ это случилось въ ХѴII в. съ языкомъ французскимъ бла­годаря придворно-салонно-академическому пуризму, изгонявшему и новыя, и старыя слова и обороты.

Въ общемъ можно установить нѣкоторыя руководящія начала обогащающаго очищенія языка.

1. Не слѣдуетъ употреблять иност­ранныхъ словъ, когда имѣются слова «свои». Но если таковыхъ не имѣется, не слѣдуетъ избѣгать словъ иностран­ныхъ. Я не случайно, упомянулъ въ первой своей статьѣ слова «проблема» и «интуиція». Эти слова незамѣнимы рус­скими. Проблема по-французски перво­начально означала и сейчасъ, прежде всего, значитъ «задача», но теперь это слово въ русскомъ, а также нѣмецкомъ языкахъ не означаетъ ни «задачи», ни «заданія», ни «вопроса», ни тѣмъ болѣе «загадки». «Интуиція» тоже непередаваема русскимъ словомъ. Буквально «интуиція» означаетъ «воззрѣніе», но смыслъ этого послѣдняго слова и смыслъ латинскаго «интуиція» разошлись. Интуиція не есть также созерцаніе—созерцаніе есть «контемпляція».

Пожалуй, можно было бы инту­ицію передавать русскимъ словомъ «усмотрѣніе». Интуиція дѣйствительно означаетъ актъ и способность непосредственнаго схватыванія или усмотрѣнія «предмета», усмотрѣнія, именно своей непосредственностью отличнаго отъ разсужденія. Отъ интуиціи образуется прилагательное «интуитивный», удовлетвори­тельно не передаваемое никакимъ русскимъ словомъ—единственное возможное для этого русское прилагательное «воззрительный» менѣе понятно и удоб­но чѣмъ «интуитивный», ибо послѣднее связано этимологически съ существительнымъ «интуиція», русское же восходитъ къ существительному «воззрѣніе», за которымъ, какъ я уже сказалъ, укрѣпленъ другой смыслъ.

2. Иностранныя слова не только допустимы, но даже желательны, когда они рядомъ съ русскими синонимами имѣютъ за собой долговременное употребленіе, а тѣмъ болѣе, когда они выражаютъ какой-то оттѣнокъ смысла, невыразимый русскимъ словомъ.

Долговременное употребленіе удосто­вѣряется прежде всего чрезвычайно разборчивой на слова поэтической рѣчью. Если разсуждать, отвлекаясь отъ упот­ребленія, обычая, привычки глаза и уха, то иностранныя слова «фонтанъ» и фа­келъ» не нужны, ибо есть прекрасныя русскія слова «водометъ» и «свѣточъ». Но послѣ «Бахчисарайскаго фонтана» Пушкина нельзя это слово изгнать изъ русской рѣчи. Слово «факелъ» тоже закрѣ­плено поэтическимъ употребленіемъ, хо­тя «свѣточъ» и красивѣе, и выразитель­нѣе. Слово «пламенникъ», которое употреблялъ въ томъ же смыслѣ такой пер­воклассный поэтъ начала XIX вѣка, какъ Батюшковъ, мало кому извѣстно и оно заслуживало бы воскрешенія, какъ производное отъ «пламя». Наши пуристы часто не знаютъ, что есть русскія слова, въ народномъ употребленіи, совершенно вы­тѣсненныя иностранными—таково сло­во «дятловина», еще въ началѣ XIX вѣ­ка широко употреблявшееся въ литера­турѣ, а теперь и въ ней и въ народномъ употребленіи совершенно исчезнувшее передъ иностраннымъ словомъ «кле­веръ».

Нужны ли слова «изолировать», «изолированный»? Пожалуй, «изолировать» можно замѣнить словами «уединить», «отъединить», «обособить», но слово«изолированный» употреблялъ еще такой первоклассный своеобразный и самобытный писатель, какъ Сергѣй Тимофеевичъ Аксаковъ:

«Имѣя умъ простой, здравый и практическій, онъ (Загоскинъ) не любилъ ни въ чемъ отвлеченности, и былъ всегда врагомъ всякой мечтательности и темныхъ метафизическихъ, трудныхъ для пониманія, мыслей и выраженій . Въ прежнее время, когда это направленіе было въ хо­ду, онъ врѣзывался иногда, съ русскимъ толкомъ и мѣткимъ русскимъ словомъ, въ кругъ людей, носившихся в туманахъ нѣмецкой философіи, и не только всѣ окружающіе, но и сами умствователи, внезапно упавъ съ холодныхъ и страш­ныхъ высотъ изолированной мысли, предавались веселому смѣху».

Отвлекаясь отъ употребленія, слово «колоссальный» можно было бы отбро­сить, замѣнивъ его «исполинскій», но, какъ я показалъ въ своей первой статьѣ, слово «колоссальный» прямо-таки излюбил и насадилъ такой писатель, какъ Гоголь. Правда, часто встрѣчаешь указа­ніе, что Гоголь писалъ неправильно. Это конечно, вѣрно, но правильно пишущіе писатели вовсе не всегда самые сильные, яркіе и оригинальные.

Кстати, слово «оригинальностью («оригинальный») нельзя совершенно изгнать изъ русскаго языка. Несомнѣн­но, этому иностранному слову слѣдуетъ въ цѣломъ рядѣ случаевъ сознательно и систематически предпочитать русское слово «своеобразіе» («своеобразный»). «Оригинальность» и «своеобразіе» означаютъ свойство индивидуальное, лично­сти. «Самобытность» же относится чаще къ нѣкоему соборному (коллективному) цѣлому. Отдѣльный писатель своеобраззенъ, или оригиналенъ, а цѣлая литера­тура всегда самобытна. Но оригинальная литература есть въ тоже самое время просто противоположеніе литературѣ переводной и, въ качествѣ литературы непереводной, литература оригиналь­ная можетъ вовсе не быть самобытной и не состоять изъ произведеній писателей своеобразныхъ.

3. Можно и должно настойчиво обо­гащать литературный языкъ новыми или воскрешаемыми къ новой жизни словами заимствуя ихъ изъ 1) церковнаго языка; 2) у хорошихъ старыхъ писателей; 3) изъ разговорной и въ частности т. н. «народной» рѣчи. Старыя слова почти всег­да выразительны и красивы. Часто они пригодны и для выраженія отвлечен­ныхъ понятій. «Проблема и «интуиція» необходимы, ибо незамѣнимы, а «суверенный» и «суверенитетъ» не нужны рядомъ съ старинными и чудесными русскими словами «державный» и «державность», а также «державство» (послѣдняя форма у знаменитаго драматурга В. А. Озе­рова). Слово «индивидуумъ» можетъ быть и ненужно рядомъ съ хорошимъ русскимъ словомъ «особь» (впрочемъ, это слово въ русскомъ языкѣ, вслѣдствіе невниманія къ нему, получило біологи­ческій или, частнѣе, зоологическій привкусъ). Отъ существительнаго же «особъ» неудобно образовать прилага­тельное, и по этой причинѣ, а также въ силу привычки или употребленія прила­гательное «индивидуальный» не можетъ быть отброшено.

Не слѣдуетъ забывать, что, посколь­ку иностранныя или заимствованныя изъ другихъ языковъ слова незамѣнимы для выраженія оттѣнковъ, для «нюансированія», ихъ употребленіе обогащаетъ и расцвѣчиваетъ языкъ. Объ этомъ часто забываютъ пуристы-упростите­ли, противъ которыхъ такой первоклас­сный стилистъ на своемъ языкѣ, какъ Шопенгауэръ писалъ:

Der Deutschtümelei keine Konzession!

Словарь «старыхъ» словъ есть богатая сокровищница для обогащенія языка, которое, какъ нѣкое положительное его усовершенствованіе, плодотворное и важнѣе задачи очищенія. Это средство въ свое время рекомендовали для французскаго языка въ ХѴІ в. великій поэтъ Ронсаръ (вопреки противоположному утвержденію Буало), великій филологъ Этьеннъ. Stephanus [пропуск слова или двухъ въ текстѣ — ред.] въ XIX в. такой тонкій знатокъ и мастеръ слова, какъ Шарль Нодье.

***

Русскимъ писателямъ, которые хотятъ въ своемъ мастерствѣ совершенствоваться, желаютъ работать надъ своимъ языкомъ и слогомъ, надлежитъ любовно и прилежно читать:

1. Славянскую библію и богослужебныя книги;
2. Памятники старой русской литературы;
3. Тѣхъ писателей, начиная съ Ломоносова, писаніями которыхъ творился русскій литературный языкъ;
4. Произведенія стараго приказного языка, и прежде всего попросту «Полное собраніе законов», начинающееся с Уложенія Царя Алексѣя Михайловича.

Въ приказномъ языкѣ есть своя прелесть, своя красота, свое богатство, и этот язык соучаствовалъ въ твореніи русскаго слова. Какъ это ни странно, изъ всѣхъ большихъ русскихъ писателей, если оставить въ сторонѣ М. М. Сперанскаго, всего полнѣе и глубже отрази­ли своемъ языкѣ вліяніе русской приказной рѣчи Салтыковъ-Щедринъ и Иванъ Аксаковъ. Въ самомъ Салтыковѣ, этомъ сатирикѣ-обличителѣ, было нѣчто отъ приказнаго, отъ моралиста-ябедника, въ хорошемъ и дурномъ смыслѣ. Иванъ Аксаковъ, точно пчела, собралъ изъ сокровищницы русскаго приказнаго слова весь медъ государственнаго строительнаго пафоса и какъ то влилъ его въ свою вдохновенную публицистику, столь враждебную «бюрократическому строю» и въ то же время столь ему близкую въ своихъ истокахъ.

Къ вопросамъ развитія, засоренія, очищенія и обогащенія языка я еще надѣюсь не разъ возвращаться. Пока же кончаю свои и безъ того разросшіяся замѣтки.

[1] Ср. статью «Интеллигенція и народное хозяйство», напечатанную в газетѣ «Слово» от 16-го ноября 1908 года и перепечатанную тогда же в «Русской Мысли», а затѣм в моих «Patriotica» (СПб., 1911), стр. 362—369. С тѣхъ поръ я въ цѣломъ рядѣ публицистическихъ статей и научных этюдовъ затрагивалъ понятіе и проблему личной годности.

Views: 65