Продолговатый залъ столовой въ под­вальномъ помѣщеніи. Стѣны — толсты, съ глубокими нишами для оконъ, выходящихъ своими застекленными верхуш­ками на свѣтъ Божій. На стѣнахъ — фрески. Странная помѣсь самыхъ неожи­данныхъ предметовъ: узорчатыя башни, вродѣ упрощенной Эйфелевой, надъ башнями, въ пространствѣ — рельсы, на рельсахъ — не то многоэтажные вагоны, не то корабли съ надутыми паруса­ми. Снизу ихъ подкуриваютъ верхушки фабричныхъ трубъ, въ сторонѣ торчатъ дула орудій, похожихъ на короткія, тол­стыя бревна… Здѣсь на стѣнахъ все — картины такого рода и рабочій, подгу­лявъ немного въ субботу или въ день получки, иногда подолгу и съ интере­сомъ всматривается въ это технико-строительное художество, гдѣ изображено все, чѣмъ богаты его послѣдніе годы: орудія, вышки шахтъ, туннели, вагоны, фабрики — и въ такомъ же, приблизи­тельно чудесномъ безпорядкѣ, какъ и образы прошлаго въ его памяти сейчасъ.

За дальнимъ столикомъ въ углу си­дятъ трое. Наклонивъ головы въ кру­жокъ, они съ интересомъ бесѣдуютъ о чемъ-то. Всѣ трое — въ мягкихъ ворот­ничкахъ и галстукахъ. Головы щеголе­вато подстрижены, у одного — бѣло­брысые короткіе вихри растрепались и повисли на лобъ, у остальныхъ — чи­стенькіе боковые проборы. Вихрастый говоритъ:

— А случалось вамъ, кому-нибудь, проходить одному лѣсомъ въ темную лѣтнюю ночь, особенно когда тишина? Все что-то чудится, все кажется, что и оттуда слѣдятъ за тобой и отсюда хитро посматриваютъ и что вотъ-вотъ: шасть — и сцапаютъ тебя въ когти, какъ пичугу. Не даромъ же душа въ пятки ухо­дитъ!

— Ну, конечно! — говоритъ черно­усый брюнетъ слѣва, — понятное дѣло! Нечистая сила вездѣ водится…

— Да, вотъ, къ примѣру сказать, моя покойница, бабушка, царство ей небес­ное, — возбужденно продолжалъ ви­храстый, подстегнутый репликой, — вотъ послушайте, что съ ней случи­лось — на моей памяти: мнѣ тогда один­надцатый годъ пошелъ…

Отъ сосѣдняго столика откачнулась на стулѣ длинная фигура съ утомленнымъ блѣднымъ лицомъ и прислушалась.

— Бабушка стряпала, а мы всѣ пошли на свадьбу, посмотрѣть: передъ тѣмъ свадьба была и утромъ еще ходили по деревнѣ — тесть къ зятю, или зять къ тестю, — я ужъ не знаю, какъ это пола­гается, по-деревенски. Такъ вотъ, по­лѣзла бабушка ухватъ изъ-подъ печки достать, взяла за конецъ, — а ухватъ не вылазитъ. Трепыхается, свободный, а не вылазитъ, какъ будто кто-то держитъ за рога. Она — хвать другой — и другой не идетъ! Ну, что-то у нея въ печкѣ ки­пѣло тамъ или выкипало, только спѣши­ла старуха н тутъ ужъ очень разсерча­ла, пхнула полѣномъ ухватъ, а потомъ размахнулась, да ка-акъ саданетъ этимъ самымъ полѣномъ, швыркомъ подъ печ­ку! «Вотъ тебѣ», говоритъ, «нечистая сила, не будешь въ другой разъ куражиться!» И что жъ бы вы думали?! Вдругъ слышитъ она: изъ подъ печки кто-то ох­нулъ, да глухо такъ говоритъ ей: «По­помни это, Марья!» Такъ и затряслась бабушка: быть несчастью: домового обидѣла! А на другой день къ вечеру у насъ лошадь сдохла! Пріѣхалъ ветери­наръ, закопали, сулемой залили: «Си­бирская язва», говоритъ. Язва-то язва, а вотъ что мы про несчастье за сутки знали, этого онъ понять не можетъ.

«Какой такой домовой?!» — гово­ритъ, — «Предразсудки!» Хороши предразсудки: лошадь задарма пропала!

Черезъ часъ въ залѣ оставалось очень мало народу. «Трое» ушли и рядомъ съ ихъ пустымъ столомъ сидѣлъ одинъ бѣ­локурый , тотъ самый, что такъ внима­тельно прислушивался къ ихъ разгово­ру. Онъ былъ сильно пьянъ и хозяинъ ресторана, молодой человѣкъ въ рейту­захъ и теплыхъ ковровыхъ туфляхъ, стоя передъ его столикомъ, говорилъ ему:

— Идите домой, всѣ ушли и я закры­ваю ресторанъ.

— …Нѣтъ, вы поймите! — говорилъ пьяный. — они вотъ тутъ сидѣли… трое, и всѣ вѣрятъ въ чертей, домовыхъ и колдуновъ! А?! Вѣрятъ, поймите!

— Ну и пусть ихъ вѣрятъ…

— А во что я вѣрю? а? и вы? У насъ небо — мерзлое. Абсолютный нуль, чортъ его подери! Лѣса пустые. Ни лѣшихъ, ни домовыхъ… Скука… повсюду скука… и надо всѣмъ — абсолютный нуль… рразвѣ это жизнь? а? Развѣ такъ можно с-ущество-овать?! Эти трое сча­стливѣе меня въ сто разъ! Всякіе переживанія въ полѣ, дома, въ лѣсу… А мы, а? Мерзлое небо? Абсолютный нуль, чортъ его подери и только?!

Рабочій
Возрожденіе, №468, 13 сентября 1926

Views: 48

Военно-психологическіе этюды

Нашъ извѣстный военно-ученый, Ле­еръ, указывалъ на необходимость разра­ботки военной психологіи какъ науки, изучающей духовную сторону человѣка-воина. Дѣйствительно, въ ряду военныхъ зианій существуетъ большой пробѣлъ: все, входящее въ военное дѣло, изслѣдуется съ большей или меньшей полнотой, за исключеніемъ самого человѣка какъ борца, который былъ, есть и будетъ впредь глав­нымъ элементомъ боевой силы и единст­веннымъ дѣятелемъ на войнѣ, какого бы развитія техника ни достигла.

Едва ли не первымъ шагомъ въ разра­боткѣ военной психологіи въ наукѣ и литературѣ была книга генерала Головина, вышедшая въ 1907 году подъ заглавіемъ «Изслѣдованіе свойствъ человѣка какъ борца». Трудъ въ томъ же родѣ фран­цузскаго писателя Модюи вышелъ позд­нѣе [1].

Объяснить холодность къ этому вопро­су, наблюдаемую повсюду, можно, такъ сказать, «деликатностью» его, а также трудностью, если брать вопросъ глубоко, и кажущеюся его незначительностью и ненужностью, если смотрѣть поверхностно…

Для развитія военной психологіи желательно, чтобы ея разработкой занялись психологи, знающіе военное дѣло, либо военные, знающіе психологію, такъ какъ правильное и отчетливое представленіе о войнѣ и боѣ въ военномъ психологѣ весьма важно.

При сочетаніи въ одномъ лицѣ знаній психологіи и военнаго дѣла можно надѣ­яться, что оно подмѣтитъ и учтетъ явле­нія и факты войны и боя, для него полез­ные и нужные.

Continue reading →

Views: 25

Дни перепечатали изъ московскаго Прожектора статью вашу «Лѣто въ Парижѣ». И знаете, Илья Григорьевичъ, я испытываю подлинныя угрызенія совѣ­сти, что заставилъ васъ такъ страдать въ этомъ проклятомъ Парижѣ. Подробно, смакуя, разсказываете вы, какъ однажды, на послѣдніе двадцать франковъ, вы взяли такси. Шофферъ, оказавшійся русскимъ бѣлогвардейцемъ Сергѣевымъ, на воп­росъ свой: «Куда везти», получилъ отъ васъ энигматическій отвѣть: «Все рав­но». И васъ, непорочнаго и не тронутаго растлѣніемъ Европы, завезъ въ неприличный домъ. Конечно, Илья Григорье­вичъ, васъ не соблазнили продажныя женщины — кто въ этомъ позволитъ себѣ усумниться ? Тогда шофферъ поволокъ васъ въ другую комнату, гдѣ подлые и из­вращенные люди насиловали козу. — Но вы и туть устояли, что дѣлаетъ вамъ честь. Наконецъ, шофферъ предложилъ вамъ собственную свою жену. Но вы, съ героизмомъ, достойнымъ быть отмѣчен­нымъ, отказались и отъ этого. Вотъ что, какъ вы увѣряете, приключилось съ вами въ Парижѣ.

Если вы еще не окончательно забыли прошлое, вы должны понять, почему я ис­пытываю угрызенія совѣсти. Вы помните, какъ въ 1919 году вы приходили ко мнѣ (въ Ростовѣ-на-Дону) въ редакцію Донской Рѣчи съ громовыми статьями противъ большевиковъ? Я принужденъ былъ значительно ихъ выправлять, чтобы смягчить вашъ кровавый ура-патріотизмъ. Комплектъ номеровъ Донской Рѣчи (съ вашими, въ томъ числѣ, статьями) пере­данъ мной въ прошломъ году въ пражскій Казачій Архивъ. Но я помню и содержа­ніе ихъ, и стиль — суровый, отъ котора­го несло мщеніемъ и кровью. И потому я сохранилъ о васъ, Илья Григорьевичъ, память, какъ о человѣкѣ, очень мстительномъ и очень непреклонномъ.

Когда, черезъ три года послѣ того, вы появились въ Парижѣ и пришли ко мнѣ, я радъ былъ видѣть стараго товарища по оружію.

Васъ гнали изъ Парижа. Вы подлежали высылкѣ. Вы просили меня помочь раз­сѣять «недоразумѣніе» и «ошибку». А ошибка французскихъ властей заключа­лась въ томъ, что васъ зачислили въ большевики. Покойная жена моя и я, <мы> начали хлопоты. Мы ѣздили по депутатамъ, по вліятельнымъ господамъ и дамамъ, въ различныя учрежденія. Вы принуждены были на нѣкоторое время уѣхать въ Бельгію. Но хлопоты мы продолжали. Вы бомбардировали насъ письмами, умоляя «выручить», жалуясь то, что «чувству­ете себя оставленнымъ», что «сплетни во­кругъ меня растутъ», что вы теряете ку­ражъ и приведены «въ состояніе недовѣрія и озлобленія». И покойной женѣ вы писали:

«…За неимѣніемъ рыбы, т. е. Парижа, мнѣ очень хотѣлось бы въ Италію. Я по­мню, что у Петра Яковлевича тамъ хоро­шія связи. Не могли ли бы вы помочь мнѣ достать «разрѣшеніе на въѣздъ» въ Италію?»

Это я цитирую отдѣльныя мѣста изъ — увы! — не всѣхъ сохранившихся вашихь къ намъ писемъ. Да, человѣка въ бѣдѣ мы никогда не оставляли. Тѣмъ болѣе, что вы увѣряли, что не можете нигдѣ рабо­тать, кромѣ Парижа, ибо тамъ — въ Рос­сіи… Вы теперь тамъ, я не хочу вредить вамъ въ глазахъ Бухарина… И, въ кон­цѣ концовъ, вы пріѣхали сюда. Это было хлопотно, иногда непріятно, ибо страда­ло наше самолюбіе. Больная и измучен­ная жена проводила иногда по полдня въ бесѣдахъ съ вліятельными людьми, скача отъ одного къ другому въ тряскихъ такси — вотъ въ такихъ самыхъ, какъ у шоффера Сергѣева.

Ваши письма были непріятны: вы под­часъ унижались, шли на недопустимыя для свободнаго человѣка ухищренія.

Вы, вѣроятно, помните, какъ однажды жена написала вамъ въ Брюссель, что лучше даже много претерпѣть, чѣмъ не­много пресмыкаться: храните ли вы это письмо?

Итакъ, вы оказались, къ концѣ кон­цовъ, въ Парижѣ, безъ котораго, увѣряли, не можете жить, внѣ котораго не въ со­стояніи творить. И вы творили и творите, пишете безъ отдыха обо всемъ и ни о чемъ, и дописались до козы.

Предположимъ, что все, вами описанное, такъ и было. На отвѣтъ человѣка въ помятой каскеткѣ и съ грязными ногтями, шофферъ Сергѣевъ везетъ его въ сквер­ный домъ; что подѣлать: на ловца и звѣрь бѣжитъ!

Но дѣло не въ Сергѣевѣ, вы хотите дать типъ русскаго заграницей. Предъ Россіей не данный Сергѣевъ, отвратительный шофферъ, существующій отъ дохо­довъ съ доставки гостей въ непотребные дома, а нѣкая соціальная категорія. Гля­ди, молъ, Россія, какъ и чѣмъ живетъ эмигрантщина!

И далѣе… Вы изображаете растлѣнный, гнилой Западъ, обреченный на гибель, разлагающійся заживо. У меня нѣтъ ре­зона защищать Западъ ни отъ эпигоновъ славянофильства, ни отъ наивно-невѣжественныхъ евразійцевъ, ни тѣмъ паче отъ вашей болтовни, Илья Григорьевичъ.

Но тамъ — въ Россіи — выросло по­колѣніе, не знающее тѣхъ, кто имѣлъ на­стоящіе счеты съ Европой. Тамъ даже по именамъ не знаютъ ни И. Кирѣевскаго, ни Хомякова, ни Самарина, ни Данилев­скаго. Но въ этомъ поколѣніи, духовно и умственно неподготовленномъ, живетъ не­нависть (почему — это другое дѣло) къ Европѣ, главнымъ образомъ — по незнанію ея.

И вотъ приходитъ литераторъ, который примѣрами, понятными даже для комсо­мольца, утверждаетъ эту ненависть. Да развѣ вся ваша статья не можетъ быть опровергнута необычайно легко: 1) са­дясь въ такси, не говорите: «Вези, куда хочешь»; 2) мойте руки, носите чистое бѣлье и не имѣйте вида подозрительнаго субъекта. Иначе, въ распутномъ Пари­жѣ, какъ въ дѣвственной Москвѣ, все равно въ какомъ бы городѣ, Илья Григорь­евичъ, сіе бы ни произошло, васъ навѣрняка доставили бы въ это самое мѣсто.

Ну-съ, а если вдругъ все это попросту вранье?

Вѣдь могло случиться и такъ, что вамъ нужны были деньги, и вы рѣшили потра­фить на вкусъ невзыскательнаго читате­ля, или, того хуже: хотѣли заслужить ми­лость начальства, чтобы заполучить за­граничный паспортъ и отбыть въ нашу подлую Европу, гдѣ все же для васъ пріуготовлены «Ротонда», мифическая коза и разбитое такси Сергѣева.

Что жъ, пріѣзжайте, милости просимъ, и, если захотите чему-нибудь поучиться, я отправлю васъ прежде всего въ баню, пріобрѣту за свой счеть (я не скупъ) приличную шляпу, и, въ новомъ для Эренбурга видѣ, сумѣю ему кое-что показать, кое-чему научить. У меня нѣтъ пріюта для исправленія совершеннолѣтнихъ, но брату-писателю я всегда готовъ помочь словомъ и дѣломъ, не только помышлені­емъ.

А теперь, Илья Григорьевичъ, объ очень серьезномъ.

Господь далъ намъ слово, оно священно, особенно, когда запечатлѣно на бума­гѣ. И слово лжи, слово фальши, слово змѣиное — страшное преступленіе пе­редъ Богомъ, передъ своей совѣстью, передъ людьми.

Лучше молчать, чѣмъ лгать, фальшивить и соблазнять неправдой.

И второе: человѣку отъ рожденія отпущена мѣра. Это мѣра горестямъ, радостямъ, любви, ненависти, уму, глупости, талантамъ и бездарности. И вамъ Господь отпустилъ всего въ мѣру. Онъ далъ вамъ небольшой талантъ, остроту глаза, способность къ приспособленію, несомнѣнный, хотя и очень земной, умъ.

Этотъ вашъ небольшой талантъ вы обязаны хранить, какъ Божій даръ, не растрачивать, а, напротивъ того — совершенствовать и утверждать въ правдѣ. Что дѣлаете вы съ даннымъ вамъ талантомъ! Имѣете ли вы право передъ своей совѣстью, какъ гибка бы она ни была, опускаться до послѣдней ступени скверной выдумки, до соблазненія противоестественной мерзостью? Даю вамъ слово, Илья Григорьевичъ, я читалъ вашу статью с ужасною болью за васъ, съ тоской человѣка, на глазахъ котораго духовно самъ себя убиваетъ другой человѣкъ.

Кто васъ тащить на веревкѣ?

Зачѣмъ вы, какъ блудливый козелъ, сами себя растлѣваете?

Петръ Рыссъ
Возрожденіе, № 457, 2 сентября 1926

Views: 46

Осторожный и серьезный «Курьеръ Варшавскій» напечаталъ на дняхъ ста­тью, посвященную «украинизаціи Укра­ины».

Газета указываетъ, что на территоріи совѣтской Украины возникаютъ явленія, которыя должны заинтересовать общественное мнѣніе Польши. Съ одной сто­роны усиленно проводится офиціаль­ная украинизація» всего администра­тивнаго аппарата и всей общественной жизни. Совѣтская власть издаетъ строгіе приказы о введеніи украинскаго языка въ дѣлопроизводство, школу и т. п., а одновременно органы этой власти совершенно игнорируютъ ея приказы.

Какъ совмѣстить это явленіе съ обыч­ной дисциплиной совѣтскаго административнаго аппарата ?

Совѣтская власть искренно стремится къ украинизаціи Украины, но встрѣча­етъ на своемь пути непреодолимыя пре­пятствія. Въ прошломъ году, 30 апрѣля, былъ изданъ декретъ, требовавшій окон­чанія полной украинизаціи къ 1 января с. г. Совѣтская власть стремилась украинизировать не только собственныя уч­режденія, но даже и церковь. Она под­держивала липковщину, какъ лишнее средство къ украинизаціи страны. Съ этой стороны, однако, не повезло, такъ какъ липковцы раздѣлились на рядъ сектъ. «Курьеръ Варшавскій» устанавливаетъ, что украинизація Православія «совершенно провалилась». Въ админи­стративной области результаты не ме­нѣе неутѣшительны. Несмотря на то, что съ 1-го января, объявленнаго окончательнымъ срокомъ украинизаціи, прошло столько мѣсяцевъ, въ наркомфинѣ сов. Украины дѣлопроизводство только въ 30 проц. переведено на украинскій языкъ, въ наркомвнудѣлѣ — только на 25 проц., а въ органахъ статистики ук­раинизація до сихъ поръ даже не нача­та. Только пятая часть всѣхъ совѣтскихъ служащихъ на Украинѣ считаютъ себя владѣющими украинскимъ языкомъ. На 71 члена коллегій харьковскихъ народ­ныхъ комиссаріатовъ только одинъ го­воритъ по-украински. Сообщая эти свѣдѣнія, «Курьеръ Варшавскій» пи­шетъ :

«Итакъ, фіаско по всей линіи… Поче­му же это произошло?»

«Курьеръ Варшавскій» считаетъ эту естественную реакцію признакомъ возрожденія національнаго чувства въ русскомъ обществѣ и одновременно признакомъ полной слабости т. н. украинскаго національнаго движенія. Газета гово­ритъ :

«Эта естественная реакція является несомнѣннымъ потрясающимъ по силѣ убѣдительности доводомъ въ пользу то­го, что нельзя искусственно ликвидировать одинъ націонализмъ, создавая дру­гой на его мѣсто. Еще разъ оказалось, что украинское движеніе не заключаетъ въ себѣ достаточныхъ данныхъ для соз­данія собственной государственности, что оно не является національнымъ движеніемъ въ совершенномъ значеніи этого слова. Послѣ нѣмцевъ, австрійцевъ и поляковъ, такъ трагически пытавшихся „украинизировать“ Украину въ 1920 го­ду, въ этомъ убѣждаются большевики, которые поймутъ, что нельзя основывать политическихъ плановъ на не существующемъ въ дѣйствительности народѣ».

Возрожденіе, № 445, 21 августа 1926

Views: 49

Газетный прыщъ

Вашъ покорный слуга навлекъ на себя неудовольствіе совѣтской прессы, издающейся на галиційскомъ языкѣ. По крайней мѣрѣ, нѣкто г. Илько Борщакъ, работающій въ скоропостижной газетѣ «Украински Вісти» (выходитъ въ Пари­жѣ) выражаетъ очевидное желаніе бить ся со мною на кулачкахъ.

Г-нъ Борщакъ еще недавно писалъ по-русски въ большевицкомъ «Парижскомъ Вѣстникѣ», но по случаю «наглой смер­ти» этого малопочтеннаго органа нынѣ перекочевалъ въ украинскую газету и больше по-русски не понимаетъ.

Съ перемѣной мѣста и языка панъ Борщакъ не сталъ, однако, убѣдитель­нѣе.

Это все та же неистовая, злобная, хриплая брань очень маленькой собачки, которая сзади всѣхъ бѣжитъ, но громче всѣхъ лаетъ.

Я не буду, впрочемъ, останавливать­ся ни на личной брани этого совѣтскаго «добродія», ни на его остротахъ (рѣшительно ничего не имѣю противъ остроумія Борщака!).

Но вотъ единственный вопросъ, на который хотѣлось бы ему отвѣтить:

— Вы напрасно надѣетесь, добродію, что Кагановичи, Чубари и Борщаки оторвутъ украинскій народъ отъ рус­ской культуры. На Украинѣ вы играете лишь жалкую роль совѣтскаго Держи­морды, который съ помощью чужой московской нагайки думаетъ выгнать изъ Харькова и Кіева русскую музыку, рус­скую науку, русское искусство.

Но это лишь покушеніе съ негодными средствами.

Continue reading →

Views: 43

Крещеніе Руси

Я совершенно свободно читаю по-украински и очень люблю пѣвучій, сочный, истинно-народный языкъ Тараса Шевченка.

Какое богатство образовъ и какая му­зыка слова!

Но тотъ галиційскій «спотыкачъ», ко­торый привезъ въ Кіевъ австрійскій офи­церъ Коновалецъ и такъ называемые львовскіе «діячи» (среди которыхъ были и австрійскіе шпіоны), положительно приводитъ меня въ ужасъ.

Это языкъ на Украйнѣ чужой, непонятный и для огромнаго большинства населенія совершенно недоступный.

Я помню, какой хохотъ вызывали въ Кіевѣ новыя обязательныя вывѣски на языкѣ Коновальца:

— «Пупорізка» (акушерка).

— «Лікарь по шкурным хворобам» (докторъ по накожнымъ болѣзнямъ).

— «Голяр» (цирульникъ).

— «Почтова скрынька» (почтовый ящикъ для писемъ).

Прирожденные, чистокровные украинцы отплевывались отъ этихъ чужихъ и маловразумительныхъ словъ, а на митингахъ, когда говорили галиційскіе «діячи», кіевскіе хохлы не понимали ихъ и иронически спрашивали:

— И шо воно тамъ бреше?

Но этотъ чужой для населенія галиційскій языкъ сталъ теперь обязательнымъ государственнымъ языкомъ для всей Украины.

— Хочешь, не хочешь, а говори, по­тому что приказано!

То, что происходитъ сейчасъ въ малороссійскихъ губерніяхъ, ни въ какомъ случаѣ нельзя назвать «украинизаціей».

Это, если можно такъ выразиться, «коновализація» или «галицизація».

Австріецъ Коновалецъ, никому не вѣдомый офицеръ габсбургскаго воинства, вѣрноподданный Кесаря Франца-Іоси­фа, прибылъ въ Кіевъ на щитѣ Петлюры и въ 24 часа приказалъ народу выучиться новому языку и забыть старый.

По размаху это было, такъ сказать, второе крещеніе Кіевской Руси:

— Загнали людей въ Днѣпръ и «ве­лѣли» перемѣнить языкъ…

Но наслѣдники Коновальца, нынѣшніе украинизаторы — всѣ эти Чубари, Грушевскіе, Когановичи и Петровскіе — по­шли еще дальше и уже объявили гали­ційскій «спотыкачъ» народнымъ язы­комъ.

— Въ школахъ, въ казармахъ, въ дѣ­ловой перепискѣ, на государственной службѣ — вездѣ принятъ языкъ Коно­вальца и Кагановнча.

Г-нъ Кагановичъ, какъ самый «щирый украинецъ», перевелъ и всю прессу на «родной спотыкачъ», такъ что харьковскій «Коммунистъ», напримѣръ, издается теперь не на русскомъ, а на галицій­скомъ языкѣ.

По долгу, я читаю эту газету каждый день — но долженъ признаться, читаю почти по складамъ.

Шевченка читаю совершенно свободно, какъ по-русски, а «Коммуниста» — по складамъ.

— Отчего?

Очень можетъ быть, что причиной тутъ является и совѣтское косноязычіе (съ его новыми сокращенными словами), которое въ переплетѣ съ галиційской от­себятиной ясновельможнаго пана Кагановича превращаетъ языкъ въ какой-то мусоръ или буреломъ, въ какую-то не­вразумительную «брехню».

Позвольте нѣсколько образцовъ изъ послѣдняго номера «Коммуниста».

— «Замзав з Цукротресту пив чай з цукромъ, а помбух із Бумтресту чаю зовсім не пив».

Я догадываюсь, что «Цукротрестъ»—это сахаротрестъ, но что такое «помбухъ» — я не знаю и «замзавъ» въ моихъ ушахъ звучитъ скорѣе какъ собачій лай (гамъ-гамъ), чѣмъ какъ украинскій языкъ.

Еще примѣры.

— «Стосунки між Англіею и СССР не буде розірвано».

Я догадываюсь, что «стосунки» — это, вѣроятно, «соглашеніе» (а, можетъ быть, «признаніе?»). Но я знаю, что это словцо взято не у Шевченко, а у Кагановича.

Наконецъ, еще и еще примѣры:

— «У воробничихъ осередкахь (должно быть «ячейкахъ»), завода Л. Марті було заявлено особісту актівність. Але  через те, то листи було одержано несвоечасно, підчас конференціи, коли комосередки (комъячейки»?) були перевантажені (?) и тому, ще зміст лістів здебільшого непопулярній та одночасно з листами обговорювались і стенографичні відчиты пленуму ЦК — все не спріяло тому, що думка широкихъ партійных мас своечасно не встигли дійты до 9 зъізду КПУ».

Я утверждаю, что эту брехню Кагановича ни одинъ изъ малороссовъ никогда не пойметъ.

Соберите 10 тысячъ крестьянъ, кото­рые отъ рожденія ни на какомъ языкѣ, кромѣ украинскаго, никогда не говорили, и я даю голову на отсѣченіе, что ни одинъ изъ нихъ ни слова не пойметъ въ этомъ варварскомъ лепетѣ.

— Это — языкъ Кагановича, и кости Шевченка, должно быть, переворачива­ются въ гробу оттого, что на родинѣ его «забелькотали» по-овечьи.

Но представьте же себѣ положеніе населенія!

Представьте себѣ эту безсильную ярость и этотъ скрежетъ зубовный, когда чужіе люди, пришельцы и «злыдни», ворвались разбойничьей бандой къ вамъ на родину и «отмѣнили» вашъ при­родный материнскій языкъ, приказавши всѣмъ говорить на языкѣ Кагановича!

Большаго надругательства и предста­вить себѣ нельзя.

Есть, однако, и своя маленькая «польза» въ этомъ второмъ крещеніи Кіевской Руси.

Газеты большевиковъ ушли еще дальше отъ народа. И это хорошо.

Совѣтскій развратъ и совѣтскую пропаганду лучше вести на чужомъ, недоступномъ народу, языкѣ.

Александръ Яблоновскій,
Возрожденіе, №390, 27 іюня 1926

Views: 29

Дневникъ Т. Г. Шевченка

Для изученія жизни и творчества Т. Г. Шевченка, въ лицѣ котораго малорус­ская поэзія достигла высшей точки сво­его развитія, въ нашемъ распоряженіи находятся различные источники различ­ной цѣнности. Но самимъ важнымъ источникомъ для изученія поэта является его «Дневникъ», первое полное изданіе котораго появилось только въ прошломъ году[1]. Опубликовывая первые отрыв­ки изъ «Дневника» Шевченка, редакція «Основы» писала въ 1862 г.: «Дневникъ — драгоцѣнный по своей правдивости, искренности и по автобіографическимъ подробностямъ. Намъ кажется, что Шев­ченко, какъ поэтъ, художникъ и чело­вѣкъ, полнѣе всего высказывается въ „Дневникѣ“. Кто внимательнѣе прочтетъ его отъ начала до конца, тотъ сразу со­ставитъ себѣ представленіе объ этомъ геніальномъ явленіи и не только будетъ удивляться ему, пораженный многосто­ронностью ума и сердца этого дивнаго самоучки, широтой и истинностью взгля­да на жизнь и искусство, но и полюбитъ его, какъ человѣка со всѣми его слабостя ми, которыя онъ такъ глубоко сознаетъ и въ которыхъ онъ такъ откровенно со­знается»[2].

Эта высокая оцѣнка «Дневника» Шевченка, какъ матеріала для біографіи по­эта, какъ автобіографическаго документа, сложившаяся тотчасъ послѣ смерти Шевченка, не измѣнилась до настоящаго времени. Въ появившейся въ 1914 г. статьѣ С. А. Ефремова «Шевченко въ сво­емъ дневникѣ», между прочимъ, го­ворится: «Предъ нами произведеніе, ко­торому рѣдко можно встрѣтить равное по той подкупающей искренности и не­посредственности, которыя совершенно подчиняютъ себѣ читателя. Это въ полномъ смыслѣ слова подлинный, ненаду­манный, неприкрашенный и неподдѣль­ный документъ великой души, откровен ная исповѣдь человѣка, ничего не скрывающагося, даже собственныхъ недостатковъ и недоброжелательныхъ поступ­ковъ, какъ «глумленіе пьянственное» или похожденія въ «очаровательномъ семей­ствѣ м-мъ Гильде»[3].

«Дневникъ» Шевченка является од­нимъ изъ самыхъ важныхъ источниковъ для изученія поэта и, какъ литератур­ный памятникъ, занимаетъ видное мѣсто среди произведеній мемуарной литера­туры. Но «Дневникъ» весьма важенъ еще и въ другомъ отношеніи, а имен­но въ отношеніи опредѣленія національнаго сознанія поэта.

Украинскіе изслѣдователи и издатели произведеній Шевченка, основываясь на томъ обстоятельствѣ, что Шевченко пи­салъ свои стихотворенія преимущественно на малорусскомъ языкѣ и воспѣвалъ въ нихъ главнымъ образомъ родную ему Украину, что въ его произведеніяхъ ча­сто встрѣчаются рѣзкія сужденія о русскихъ царяхъ, московскихъ чиновникахъ, москаляхъ и т. п., сдѣлали Шевченка представителемъ самостійнической украинской идеологіи и притомъ въ самой яркой ея формѣ, отрицающей всякую общность съ русскимъ народомъ и ненави­дящей все русское.

Что украинскіе дѣятели, привлекая для служенія самостійнической украин­ской идеологіи и ея оправданія произведенія Шевченка, несправедливо приписываютъ ему мысли и взгляды современна­го украинофильства, доказываетъ прежде всего «Дневникъ» поэта. Въ этомъ отношеніи характерно уже то обстоятель­ство, что Шевченко писалъ свой днев­никъ, т. е. свои задушевныя, интимныя записки, на русскомъ литературномъ языкѣ. Это обстоятельство немало смущало сторонниковъ украинской самостійнической идеологіи, что уже отмѣтилъ Тургеневъ, говоря въ своихъ воспоминаніяхъ о Шевченкѣ: «онъ (Шевченко) показалъ также свой дневникъ, веденный имъ на русскомъ языкѣ, что немало изумляло и даже нѣсколько огорчало его соотчи­чей»[4].

Многіе пытались объяснить, почему Шевченко писалъ свой дневникъ по-рус­ски. Сводку подобныхъ объясненій мож­но найти въ появившейся въ 1924 г. ста­тьѣ Н. Плевако: «Шевченківъ Щоденник, його історія, зміст і значіння»[5]. Украинофилы пытались объяснить это для нихъ весьма непріятное обстоятельство цензурными соображеніями. Шев­ченко, молъ, писалъ свой дневникъ по-русски потому, что ему было запрещено писать по малорусски. Но несостоятельность этого рода объясненій такъ очевид на, что въ настоящее время признаютъ ее даже сами украинскіе изслѣдователи, какъ, напримѣръ, извѣстный украинскій писатель и литературный критикъ Б. Лепкій[6].

Во первыхъ, Шевченкѣ не было запре­щено «писать по-малорусски», а вообще писать, т. е. и по-русски. Рѣшеніе Нико­лая І по дѣлу Шевченка, котораго графъ А. Ѳ. Орловъ въ своемъ докладѣ предлагалъ сослать рядовымъ въ Оренбург­скій корпусъ не за сочиненіе стихотвореній на малорусскомъ языкѣ, а, какъ говорится въ докладѣ, за «сочиненіе стихот­вореній на малорусскомъ языкѣ, самаго возмутительнаго содержанія, за сочиненіе возмутительныхъ и въ высшей степени дерзкихъ стихотвореній, въ которыхъ онъ съ невѣроятною дерзостію изли­валъ клеветы и желчь на особъ Импера­торскаго дома, забывая въ нихъ личныхъ благодѣтелей», гласило: «подъ строжай­шій надзоръ съ запрещеніемъ писать и рисовать». Во вторыхъ, въ дневникѣ по­эта такъ много такого, что бы не было допущено цензурой, столь много недопустимыхъ со стороны правительственной цензуры выраженій и рѣзкихъ выпадовъ по адресу Николая І, чиновниковъ и администраціи, что даже снисходительная цензура не могла бы его пропустить. Поэтому нечего и говорить, какъ наивно объясненіе, считающее осторожность Шевченка, страхъ передъ возможнымъ обыскомъ и наказаніе за «украинское писаніе» причиной писанія дневника по-русски. Если бы дѣло дошло до обыска и наказанія, то все равно наказали бы поэта, независимо отъ того, русскимъ или малорусскимъ языкомъ написанъ его дневникъ.

Причина тому, что Шевченко писалъ дневникъ по-русски — другая. Шев­ченко никогда не возставалъ противъ русскаго литературнаго языка, онъ считалъ его въ такой же мѣрѣ своимъ, какъ и малорусское нарѣчіе, часто говорилъ на немъ и охотно писалъ на немъ, о чемъ свидѣтельствуетъ, между прочимъ, то обстоятельство, что очень многія его произведенія, въ особенности прозаиче­скія, написаны на русскомъ литератур­номъ языкѣ. Шевченко дорожилъ сво­ими русскими повѣстями и весьма заботился о нихъ.

Стихотворенія поэтъ писалъ обыкно­венно по-малорусски, но не потому, что сознательно не хотѣлъ ихъ писать по русски, а просто потому, что стихотворенія на русскомъ языкѣ ему не удавались. Поэтъ самъ жалѣетъ, что плохо владѣетъ русскимъ стихомъ[7] — стр. 50 (изд. Айзенштока).

Но не только внѣшняя форма, т. е русскій языкъ «Дневника» Шевченка, позволяетъ дѣлать заключенія о національ­номъ сознаніи поэта. Гораздо важнѣе въ этомъ отношеніи содержаніе «Дневни­ка», которое позволяетъ намъ сдѣлать еще болѣе опредѣленные выводы. Прочитавшій «Дневникъ» Шевченка отъ начала до конца не можетъ не признать, что передъ нами дневникъ русскаго, по-русски чувствующаго и мыслящаго человѣка, болѣющаго душой о Россіи, живущаго интересами русской литературы и живо откликающагося на русскія соці­альныя и общественныя отношенія. Онъ говоритъ о Россіи какъ о своемъ отечествѣ и вздыхаетъ о Руси, съ любовью говоритъ о «матушкѣ Волгѣ», которую онъ называетъ красавицей, во снѣ ви­дитъ «бѣлокаменную Москву», мечтаетъ о Петербургѣ и его «прекрасной» Ака­деміи Художествъ, Эрмитажѣ и «волшебницѣ» оперѣ. Онъ съ сочувствіемъ отзывается о русскомъ солдатѣ, говоря: «Солдаты—самое бѣдное, самое жалкое сословіе въ нашемъ православномъ отечествѣ. У него отнято все, чѣмъ только жизнь красна, семейство, родина, свобода, од­нимъ словомъ — все. Ему простительно окунуть иногда свою сирую одинокую душу въ полштофѣ сивухи». Съ возму­щеніемъ поэтъ говоритъ объ обычаѣ от­давать своихъ дѣтей въ солдаты на исправленіе: «да и вообще», — говоритъ онъ, — «должны быть хороши отцы и матери, отдающіе дѣтей своихъ въ солда­ты на исправленіе. И для чего, наконецъ, попечительное правительство наше беретъ на себя эту неудобоисполнимую обязанность. Оно своей неумѣстной опекой растлѣваетъ нравственность простого хорошаго солдата и ничего больше. Рабочій домъ, тюрьма, кандалы, кнутъ и неисходимая Сибирь — вотъ мѣсто для этихъ животныхъ, но никакъ солдатскія казармы, въ которыхъ и безъ ихъ много всякой сволочи. До прибытія моего въ Орскую крѣпость я и не воображалъ о существованіи этихъ гнусныхъ исчадій нашего православнаго общества». Въ другомъ мѣстѣ своего дневника поэтъ говоритъ о необходимости сатиры для русскаго купечества. «Я думаю, — записано въ «Дневникѣ» 26 іюня 1857 г., — со временемъ выпустить въ свѣтъ и собственное чадо, притчу о блудномъ сынѣ, приноровленную къ современнымъ нравамъ купеческаго сословія. Общая мысль довольно удачно приноровлена къ грубому нашему купечеству. Жаль, что покойникъ Федотовъ не наткнулся на эту богатую идею, онъ бы изъ нея выработалъ изящнѣйшую сатиру въ лицахъ для нашего темнаго полутатарскаго ку­печества. Мнѣ кажется, что для нашего средняго полуграмотнаго сословія необходима сатира, только сатира умная, благородная. Такая, напримѣръ, какъ «Женихъ» Федотова, или «Свои люди, сочтемся» Островскаго и «Ревизоръ» Гоголя. Наше юное среднее общество, подобно лѣнивому школьнику, на складахъ остановилось, и безъ понуканья учителя не хочетъ и не можетъ перешагнуть черезъ эту безтолковую тьму. На пороки и недостатки нашего высшаго общества не стоитъ обращать вниманія. Во-первыхъ по малочисленности этого общества, а во-вторыхъ, по застарѣлости нравственныхъ недуговъ, а застарѣлыя болѣзни, если и излѣчиваются, то только героическими средствами. Кроткій способъ сатиры тутъ не дѣйствителенъ. Да и имѣетъ ли какое-нибудь значеніе наше маленькое высшее общество въ смыслѣ націо­нальности? Кажется, никакого. А сред­ній классъ — это огромная, къ несча­стію, полуграмотная масса, это полови­на народа, это сердце нашей національ­ности, ему-то и необходима теперь не суздальская лубочная притча о блуд­номъ сынѣ, а благородная, изящная и мѣткая сатира. Я считалъ бы себя счастливѣйшимъ въ мірѣ человѣкомъ, если ­бы удался мнѣ такъ искренно, чистосер­дечно задуманный мой безсознательный негодяй, блудный сынъ.

Въ дальнѣйшемъ поэтъ переходитъ къ русскому офицерству. «Эта привилегированная каста,—говоритъ онъ,— такіе принадлежатъ къ среднему сословію. Съ тою только разницею, что купецъ вѣжливѣе офицера. Онъ называетъ офицера, вы, ваше благородіе. А офицеръ его называетъ — эй ты, борода! Ихъ, однакожъ, нисколько не разъединяетъ это наружное разъединеніе, потому, что они по воспитанію родные братья. Разница только та, что офицеръ вольтеріанецъ, а купецъ — старовѣръ. А въ сущности одно и то же».

Приведенные отрывки изъ «Дневника» о русскомъ солдатѣ, русскомъ офицерствѣ и русскомъ купечествѣ показываютъ, что Шевченко говоритъ о нихъ какъ о принадлежащихъ къ тому же народу, что и онъ самъ.

Таково отношеніе Шевченка и къ рус­ской литературѣ и ея представителямъ. Онъ любилъ русскую литературу не только какъ литературу, создавшую первоклассные образцы поэтическаго творче­ства, но и какъ свою родную. Ему и въ голову не приходило создавать какую-то новую украинскую литературу, какъ отличную отъ русской. Въ его дневникѣ часто встрѣчаются рядомъ и русскіе и малорусскіе стихи, стихи русскаго поэ­та рядомъ съ малорусской пѣсней, рус­скія и малорусскія пословицы, пѣсни, цѣлыя фразы и обороты, что свидѣтельствуетъ о томъ, что обѣ стихіи — и малорусская, и русская — были ему одинаково близки и родны. Онъ называетъ свой родной малорусскій языкъ также «нашимъ», какъ и представителей русской литера­туры, въ особенности русской поэзіи, обаянію которой онъ подчинялся, о чемъ свидѣтельствуютъ часто встрѣчающіеся стихи изъ русскихъ поэтовъ. Такъ, напримѣръ, сейчасъ въ началѣ «Дневника» Шевченко приводитъ четырестишіе изъ Пушкина:

Пишу не для мгновенной славы,
Для развлеченья, для забавы,
Для милыхъ, искреннихъ друзей
Для памяти минувшихъ дней,

причемъ называетъ Пушкина «нашъ по­этъ». (Слѣдуетъ отмѣтить, что въ укра­инскихъ изданіяхъ «Дневника» Шевченка, въ томъ числѣ даже въ такомъ серь­езномъ, какъ львовское изданіе Наукового Товариства ім. Шевченка (1896 г.), слово «нашъ» пропущено).

Также и другихъ русскихъ поэтовъ и писателей Шевченко называетъ «нашими». Такъ, напримѣръ, о польскомъ писателѣ Либельтѣ онъ говоритъ: «0нъ (Либельтъ) смахиваетъ на нашего В. А. Жуковскаго въ прозѣ. Онътакъ же вѣрить въ безжизненную прелесть нѣмецкаго тощаго и длиннаго идеала, какъ и покойный В. А. Жуковскій». Въ другомъ мѣ­стѣ Шевченко негодуетъ, что цыгане въ заключеніе своего дико-грязнаго концерта хоромъ пропѣли извѣстные стихи:

Не пылитъ дорога,
Не дрожатъ листы.
Подожди немного,
Отдохнешь и ты,

говоря: «думалъ ли великій германскій поэтъ. а за нимъ и нашъ великій Лермонтовъ, что ихъ глубоко поэтическіе стихи будутъ отвратительно-дико пѣты пья­ными цыганками». По адресу Гоголя позтъ восклицаетъ: «о Гоголь, нашъ без­смертный Гоголь».

Также о русской литературѣ Шевчен­ко говоритъ какъ о «нашей», т. е. своей литературѣ. «Тамъ были выставлены, — записано поэтомъ 13 августа 1857 г., — имена Гоголя, Соловьева, Аксакова, нмена, хорошо извѣстныя въ нашей литературѣ».  Относительно книги О. Бодннскаго «О времени происхожденія славян­скихъ письменъ» Шевченко отзывается слѣдующимъ образомъ: «Эта книга уди­вительно какъ пополнила современную нашу историческую литературу».

Небезынтересно отмѣтитъ, что въ «Дневникѣ» дважды (на стр. 77—78 и 161) записано извѣстное стихотвореніе Хомякова «Кающаяся Россія», въ ко­торомъ, между прочимъ, имѣются слѣдующія строки:

Тебя призвалъ на брань святую,
Тебя Господь нашъ полюбилъ,
Тебѣ далъ силу роковую,
Да сокрушишь ты волю злую
Слѣпыхъ, безумныхъ дикихъ силъ,
Встазай, страна моя родная!
За братьевъ! Богъ тебя зоветъ
Чрезъ волны гнѣвнаго Дуная, —
Туда, гдѣ землю огибая,
Шумятъ струи Эгейскихъ водъ.
И встань потомъ, вѣрна призванью,
И бросься въ пылъ кровавыхъ сѣчъ!
Борись за братьевъ крѣпкой бранью,
Держи стягъ Божій крѣпкой дланью,
Рази мечомъ — то Божій мечъ!

Несомнѣнно, занесеніе этого стихотворенія поэтомъ въ его «Дневникъ» отра­жаетъ его симпатію и любовь къ Россіи. Онъ называетъ это стихотвореніе прекраснымъ и заноситъ его въ свой днев­никъ на память объ утреннихъ бесѣдахъ на пароходѣ «Князь Пожарскій». (Какой современный украинофилъ занесъ бы это стихотвореніе въ свой дневникъ!)

Тѣ же чувства любви поэта къ Россіи отражаетъ и занесеніе въ журналъ из­вѣстнаго стихотворенія Ф. Тютчева:

Эти бѣдныя селенья,
Эта скудная природа,
Край родной долготерпѣнья!
Край ты Русскаго народа! и т. д.

которое поэтъ, по его собственнымъ словамъ, прочиталъ съ наслажденіемъ.

Также представителей русской поли­тической мысли онъ называлъ «нашими». По адресу Герцена поэтъ говорилъ: «Да осѣнитъ тебя свѣтъ истины и сила истиннаго Бога, апостолъ нашъ, нашъ одинокій изгнанникъ». Въ другомъ мѣстѣ «Дневника» онъ отзывается о Костомаровѣ: «если это правда, то навѣрное можно сказать, что Н. И. сопричтенъ къ собо­ру нашихъ заграничныхъ апостоловъ», Къ этимъ же апостоламъ причислятъ поэтъ и декабриста И. А. Анненкова. «Благоговѣю предъ тобою, — говоритъ онъ, — одинъ изъ первозванныхъ нашихъ апостоловъ».

Дальше слѣдуетъ отмѣтить, что от­ношенія Шевченка къ представителямъ русской общественности, поэтамъ, писа­телямъ, художникамъ и общественнымъ дѣятелямъ, не оставляли желать себѣ лучшаго. Въ дневникѣ поэта нѣтъ мѣстъ, которыя бы показывали, что онъ питалъ вражду къ русскимъ людямъ. На­противъ, онъ все время вращался въ кругахъ русскихъ выдающихся людей, поэ­товъ, публицистовъ, художниковъ, сре­ди которыхъ пользовался большой по­пулярностью и признаніемъ. Они имен­но, эти русскіе люди, принимали самое живое участіе въ тяжелой судьбѣ поэта. Благодаря имъ онъ былъ освобожденъ отъ крѣпостного права и благодаря ихъ просьбамъ онъ получилъ амнистію. Они снабжали его деньгами, одеждой, пре­доставляли ему квартиру, давали ему возможность заниматься любимымъ имъ искусствомъ гравированія и печатать свои повѣсти и стихотворенія, и прини­мали его весьма радушно у себя дома. Поэтъ самъ отзывается о нихъ съ восторгомъ и не только о тѣхъ, которыхъ онъ считалъ своими благодѣтелями, но и о другихъ, менѣе ему близкихъ. Ви­новницами своего избавленія онъ счи­талъ графиню Н. Толстую и ея супруга графа Федора Петровича. О нихъ онъ часто говоритъ въ своемъ дневникѣ.

Также съ проницательностью отзы­вается Шевченко о многихъ другихъ, какъ о купцѣ Сапожниковѣ, живописцѣ Брюлловѣ, своемъ незабвенномъ учителѣ, художникѣ Іорданѣ, предлагавшемъ ему свои услуги при обученіи гравированію, и цѣломъ рядѣ другихъ. Даже о представителяхъ полиціи и жандармовъ, къ которомъ онъ долженъ былъ явиться, говоритъ онъ со сдержанностью и отмѣ­чаетъ ихъ вѣжливость съ нимъ. Особен­но цѣнилъ Шевченко тѣхъ русскихъ людей, которые сочувствовали его поэ­зіи и его ближайшей родинѣ. О писате­лѣ Г. Жемчужниковѣ онъ говоритъ: «ка­кой милый оригиналъ долженъ быть этотъ Г. Жемчужниковъ. Какъ бы я счастливъ былъ увидѣть человѣка, ко­торый такъ искренно, нелицемѣрно по­любилъ мой милый родной языкъ и мою прекрасную бѣдную родину». Больше все гоговоритъ поэтъ о сердечномъ отно­шеніи къ нему С. Т. Аксакова и его се­мейства. 22 марта 1858 г. записано въ «Дневникѣ»: «Радостнѣйшій изъ радост­ныхъ дней! Сегодня я видѣлъ человѣка, котораго не надѣялся увидѣть въ те­перешнее мое пребываніе въ Москвѣ. Человѣкъ этотъ Сергѣй Тимофеевичъ Ак­саковъ. Какая прекрасная, благородная старческая наружность! Онъ нездоровъ и никого не принимаетъ. Поѣхали мы съ М. С. (Щепкинымъ) сегодня поклонить­ся его семейству. Онъ узналъ о нашемъ присутствіи въ своемъ домѣ и, вопреки заповѣди доктора, просилъ насъ къ се­бѣ. Свиданіе наше длилось нѣсколько минутъ. Но эти нѣсколько минутъ, сдѣ­лали меня счастливымъ на цѣлый день и навсегда останутся въ кругу самыхъ свѣтлыхъ воспоминаній». 24 марта Шев­ченко опять посѣтилъ Аксакова, о чемъ записалъ: «еще разъ видѣлся съ С. Т. Аксаковымъ и съ его симпатическимъ семействомъ н еще разъ счастливъ. Оча­ровательный старецъ», а 25 марта, въ день прощанія съ нимъ, внесъ поэтъ въ свой дневникъ слѣдующія строки: «Все семейство Аксаковыхъ непритворно сер­дечно сочувствуетъ Малороссіи и ея пѣ­снямъ и вообще ея поэзіи».

Во время своего кратковременнаго пребыванія въ Москвѣ въ 1858 г. Шев­ченко успѣлъ перезнакомиться почти со всѣми выдающимися москвичами тогдашняго времени, какъ Погодинъ, Шевыревъ, Хомяковъ, Кошелевъ, К. Аксаковъ, И. Аксаковъ, Станкевичъ, Коршъ, кн. Волконскій, Максимовичъ, Новиковъ и др. Объ этомъ пребываніи въ Москвѣ поэтъ, оставляя гостепріимную Москву, записалъ 26 марта 1858 г. слѣдующее: «въ Москвѣ болѣе всего радовало меня то, что я встрѣтилъ въ просвѣщенныхъ москвичахъ самое теплое радушіе лич­но ко мнѣ и непритворное сочувствіе къ моей поэзіи».

Таково отношеніе Шевченка къ рус­скимъ общественнымъ кругамъ. Харак­терно, что поэтъ нигдѣ не говоритъ такъ сердечно о своихъ землякахъ, (напри­мѣръ, Бѣлозерскомъ, Кулишѣ), какъ о русскихъ людяхъ Москвы и Петербур­га.

Въ заключеніе слѣдуетъ еще указать на то, что Шевченко въ своемъ дневни­кѣ употребляетъ исключительно тер­минъ «русскій», а не «россійскій» или «московскій», какъ это дѣлаютъ совре­менные украинофилы. Онъ говоритъ о русскомъ солдатѣ, русскомъ языкѣ, рус­скомъ оружіи, русскомъ стихѣ, рус­скомъ царствѣ, русскомъ мужичкѣ, рус­скихъ журналахъ, русскихъ купцахъ, русскихъ боярахъ, русскихъ людяхъ, первомъ русскомъ кораблѣ, русскомъ правительствѣ, русскомъ посольствѣ, рус­скомъ генералѣ, русскомъ человѣкѣ, русскихъ благовѣстителяхъ свободы, рус­скомъ переводѣ, русской хрестоматіи и т. д. Терминъ «украинецъ» «украинскій народъ» нигдѣ не встрѣчается. Одинъ разъ только соединено прилагательное «украинскій» съ существительнымъ «ве­черъ». Впрочемъ же употребляетъ Шев­ченко только терминъ «малороссійскій»: малороссійскій языкъ, малороссійскіе стихи, малороссійскіе вирши, малороссійское стихотвореніе, малороссійскія пѣсни, малороссійская свитка, малороссій­ская исторія, малороссійскій вкусъ и ма­лороссійское выраженіе. Также термину «Украина», встрѣчающемуся въ «Днев­никѣ» три раза, поэтъ предпочитаетъ терминъ «Малороссія», встрѣчающійся 9 разъ. Подъ терминомъ «русскій» Шев­ченко всегда подразумѣваеть понятіе «общерусскій». Когда онъ желаетъ ука­зать на различія южноруссовъ отъ сѣверноруссовъ, то онъ прибѣгаетъ къ терминамъ «великороссійскій» и «малорос­сійскій». Такъ, напримѣръ, въ одномъ мѣстѣ «Дневника» говорится; «Незави­симо отъ этой глубокой политики, въ великороссійскомъ человѣкѣ есть врож­денная антипатія къ зелени, къ этой жи­вой, блестящей ризѣ улыбающейся ма­тери-природы. Великороссійская де­ревня — это, какъ выразился Гоголь, на­валенныя кучи бревенъ, съ черными от­верстіями вмѣсто оконъ, вѣчная грязь, вѣчная зима. Нигдѣ прутика зеленаго не  увндншь, а по сторонамъ непроходимыя лѣса зеленѣютъ, а деревня какъ будто нарочно вырубилась на большую доро­гу изъ-подъ тѣни этого непроходимаго сада, растянулась въ два ряда около большой дороги, выстроила постоялые дворы, а на отлетѣ часовню и кабачокъ, и ей ничего не нужно. Непонятная ан­типатія къ прелестямъ природы». Въ Ма­лороссіи совсѣмъ не то. Тамъ деревня и даже городъ украсили свои бѣлыя при­вѣтливыя хаты, въ тѣни черешневыхъ и вишневыхъ садовъ. Тамъ бѣдный, неулыбающійся мужикъ окуталъ себя великолѣпною, вѣчно улыбающеюся при­родою и поетъ свою унылую задушев­ную пѣсню, въ надеждѣ на лучшее су­ществованіе».

Указанныя данныя и приведенныя выдержки изъ «Дневника» Шевченка съ убѣдительностью удостовѣряютъ, что Шевченко украинцемъ въ пониманіи современныхъ украинофиловъ никогда не былъ, что онъ — настоящій по-русски думающій и чувствующій человѣкъ. Въ этомъ еще больше убѣдится каждый, кто прочтетъ «Дневникъ» поэта. Очень трудно говорить своими словами о «Дневникѣ» Шевченка, содержащемъ самыя интимныя его чувства и мысли. Чувства и мысли поэта — это трепетъ его сердца.

Приложите руку къ груди поэта, возь­мите въ руки «Дневникъ» и тогда вы ясно почувствуете, какое тамъ бьется пламенное и благородное русское серд­це.

И. О. Панасъ
Возрожденіе, №387, 24 іюня 1926

[1] Т. Шевченко. Дневник. Редакция, вступительная статья и примечания И. М. Айзенштока. Издательство «Пролетарий» 1925 г. XXXI плюсъ 287.

[2] Основа, 1862, кн. ѴІІІ, стр. 19.

[3] Украинская Жизнь, 1914. № 2, стр 58-59.

[4] Кобзарь, Прага 1876, Т. 1 стр. Ѵ.

[5] Библіотека Кнігоспілки №11, стр. Ѵ—XXXI, Харьків 1924.

[6] Повне видання творів Т. Шевченка, Киівъ-Ляйпціг, Т. ІѴ, стр. 554.

[7] «Жаль, что я плохо владѣю русскимъ стихомъ».

Views: 151

Новые люди. Двѣ «совѣтскія» барышни

За границей недавно, обѣ изъ Петрог­рада, почти однолѣтки: 17—18, не боль­ше. У одной четкое, скульптурное лицо, особенно красивъ художественно очер­ченный лобъ и овалъ щекъ, но сразу от­талкиваютъ холодные, жестокіе глаза, такіе странные на свѣжемъ дѣвичьемъ лицѣ. Держится увѣренно, одѣта по по­слѣдней модѣ. На распросы подругъ сразу отрѣзала: «въ Россіи насъ научили скрывать свои мысли»! Другая застѣнчиво опускаетъ свою русую голову съ  длинными косами и вѣжливо успокаиваетъ самыхъ любопытныхъ: пожалуйста, не сейчасъ, я такъ устала. Даже не усталость, а слѣды тяжело перенесенной бо­лѣзни оживаютъ въ ея грустной улыб­кѣ, обезображенной глубокими морщинами у кончиковъ рта. Шли дни за днями, а новенькія по-прежнему были сдержаны и молчаливы.

Отъ своихъ не утаишься. Скоро са­мыя бойкія изъ сосѣдокъ первой прине­сли новости: красится, у нея цѣлый чемоданъ флаконовъ и коробокъ. Въ гимна­зіи оставаться не хочетъ; говоритъ, скучно и неинтересно, у нихъ тамъ танцу­ютъ до утра, каждый день кино, она ав­томобилемъ управлять уже умѣетъ, хо­четъ быть киноартисткой, ей обязатель­но нужно въ Берлинъ, тамъ сразу устроится.

Затѣмъ «попалась» и вторая. Преступленіе ея состояло въ томъ, что она ти­хонько пробиралась ночью изъ спальни въ проходную комнату и съ 4 часовъ утра «зубрила» у ночника. На допросѣ по­казала: въ Петроградѣ ее ждетъ мать, она должна кончать медицинскій, денегъ въ обрѣзъ, ни одного года терять нель­зя. Глаза пустяки, они и раньше болѣли, у ночника прекрасно видно, вѣдь это же не коптилка. Очень огорчилась кате­горическимъ приказомъ: вставать вмѣ­стѣ со всѣми, въ 6 часовъ.

Другъ съ другомъ онѣ почти не раз­говаривали, общихъ знакомыхъ не оказалось, а жили чуть не рядомъ.

Continue reading →

Views: 46