Обожаемый тиранъ

Было время, когда Бернаръ Шоу, изъ чистѣйшаго снобизма, очень хвалилъ совѣты и совѣтскія «достиженія».

И всѣ говорили, что г. Шоу нарочно гладилъ бѣшеную собаку, чтобы заставить говорить о себѣ.

Потомъ это надоѣло Бернару Шоу и онъ сталъ на чемъ свѣтъ стоитъ бранить совѣты и смѣяться надъ ними.

И всѣ опять говорили, что г. Шоу по примѣру Алкивіада, отрубилъ хвостъ своей собакѣ, чтобы дать пищу для новыхъ разговоровъ.

Теперь г. Бернаръ Шоу расхвалилъ въ пухъ и прахъ Муссолини и назвалъ его «обожаемымъ тираномъ».

Это тоже сдѣлано, конечно, изъ снобизма. Но въ Москвѣ «обожаемаго тирана» приняли всерьезъ и совѣтскіе журналы поспѣшили поднять г. Шоу на рога и объявили его «малоинтеллигентнымъ мѣщаниномъ»…

Continue reading →

Views: 61

Европейская печать полна извѣстіями объ успѣхахъ въ Китаѣ большевизма и различныхъ военныхъ столкновеніяхъ. Но она совершенно умалчиваетъ о рѣшительной побѣдѣ, которую за послѣднее время одержалъ въ Поднебесной Республикѣ (если только можно ее такъ назвать) другой, гораздо болѣе безобидный продуктъ европейской культуры — поцѣлуй.

Если бы не интересъ къ этому дѣлу американской кино-промышленности, мы, вѣроятно, такъ ничего и не узнали бы объ этой новѣйшей страницѣ исторіи китайскаго развитія.

Но отрицаніе поцѣлуя китаянками и правительствомъ (значитъ, по-видимому, и китайцами) мѣшало распространенію на Востокѣ американскихъ фильмъ и потому постоянно привлекало вниманіе американскихъ журналистовъ.

Однимъ изъ главныхъ проводниковъ поцѣлуя въ Китаѣ несомнѣнно является покойный Валентино. Его картины были настолько популярны, что ставились безъ цензуры и, такимъ образомъ, этотъ диковинный европейскій обычай проникъ на китайскую сцену.

Какъ сообщаютъ кино-репортеры, сначала возмущенный, затѣмъ заинтересованный и, наконецъ, побѣжденный Китай пошелъ такъ далеко, что разрѣшилъ г-жѣ Мами-Ли — одной изъ китайскихъ современныхъ кино-«звѣздъ» ввести въ ея репертуаръ «поцѣлуй души», который, по отзывамъ спеціалистовъ, долженъ длиться не менѣе 25 секундъ.

Обнадеженная этимъ успѣхомъ Мами-Ли въ своей новой картинѣ «Двѣ женщины въ домѣ» думаетъ не только широко использовать поцѣлуй, но и пойти дальше и познакомить китайскую публику съ широко распространеннымъ въ Америкѣ и совершенно неизвѣстнымъ въ Китаѣ легкимъ ухаживаніемъ — флиртомъ.

Пожалуй, это единственная область европейской культуры, въ которой Китай значительно опередилъ свою сосѣдку Японію.

Страна Восходящаго Солнца также заинтересована поцѣлуемъ, но не въ такой степени какъ Китай, да и японскія власти гораздо строже китайскихъ.

За одинъ прошлый годъ японскіе цензоры вырѣзали изъ картинъ 800.000 футовъ ленты со сценами поцѣлуевъ.

«Поцѣлуй»,—заявилъ начальникъ Токійской полиціи,—«обычай совершенно чуждый Востоку. Онъ нарушаетъ чувство скромности, некрасивъ, неизященъ и можетъ даже способствовать распространенію болѣзней».

Однако хорошо освѣдомленные мѣстные круги увѣряютъ, что и въ Японіи побѣда поцѣлуя—вопросъ времени.

На первый взглядъ все это можетъ показаться не особенно важнымъ. Но кто, какъ напримѣръ, миссіонеры, внимательно слѣдитъ за китайской внутренней жизнью, утверждаетъ, что среди причинъ распространенія въ Китаѣ революціоннаго духа американскія фильмы, а также и новѣйшіе танцы, играютъ видную роль.

Безчисленныя танцевальныя залы Шанхая, съ ихъ свободными отношеніями и шумнымъ жазъ-бандомъ, много способствуютъ разложенію старыхъ китайскихъ нравовъ.

Завоеваніе Китая поцѣлуемъ — событіе гораздо болѣе значительное, чѣмъ это можно думать.

Н. Нордовъ
Возрожденіе, №735, 7 іюня 1927

 

Views: 46

Обывательскій Пушкинъ

Ко «Дню русской культуры»

Пушкинъ немало ѣздилъ по Россіи. Слѣдствіемъ этихъ поѣздокъ было и то, между прочимъ, что многія имѣнія, помѣстья, усадьбы оказались связаны съ его именемъ, съ воспоминаніями о немъ. Воспоминанія передавались изъ поколѣнія въ поколѣніе, обрастали легендами, ширились, путались, перевирались — и въ концѣ концовъ, помѣстій, гдѣ Пушкинъ былъ (и даже «любилъ бывать») стало едва ли не больше, чѣмъ тѣхъ, въ которыхъ онъ не бывалъ. Владѣльцамъ имѣній и всяческимъ «мѣстнымъ старожиламъ» какъ-то не приходило въ голову провѣрять достовѣрность преданій: потому ли, что «мы лѣнивы и нелюбопытны», потому ли, что не хотѣлось разстаться съ «возвышающимъ обманомъ»… Какъ бы то ни было, «любимыя» пушкинскіе озера, дубы (почему-то въ особенности дубы), скамьи, бесѣдки и прочее — оказались разсѣянными по всей Россіи. Судьба заносила ихъ даже въ такія губерніи, гдѣ Пушкинъ отродясь не бывалъ. Что же и говорить о губерніяхъ Псковской, Новгородской, Тверской? Онѣ въ свое время состояли исключительно изъ «любимыхъ» пушкинскихъ уголковъ и были усажены сплошь «пушкинскими» дубами.

Мнѣ самому въ 1905—1907 гг. довелось жить въ одномъ такомъ имѣніи, съ «уголками» и съ креслами у каминовъ. Находилось оно въ Новгородской губ., возлѣ Бологое, и называлось Лидино. Но было у него и другое, лишь въ бумагахъ сохранившееся названіе: Заимка. Подъ этимъ названіемъ принадлежало оно нѣкогда лицейскому товарищу Пушкина, Ѳ. Ѳ. Матюшкину 1), тому самому, о которомъ такъ хорошо говорится въ «19 октября 1826 г.». Былъ въ Лидинѣ домъ, обставленный старинной мебелью краснаго дерева, снятой Матюшкинымъ съ какого то корабля. Былъ даже огромный буфетъ, въ которомъ посуда не ставилась, а особымъ образомъ подвѣшивалась —- на случай качки. Само собой разумѣется, легенда гласила, что Пушкинъ «часто» гостилъ въ Лидинѣ у Матюшкина, особенно любилъ сидѣть вотъ тутъ, въ этомъ креслѣ, и т. д. Одна бѣда: имѣнье-то Матюшкину принадлежало, но не только Пушкинъ, а и самъ владѣлецъ почему-то никогда въ немъ не жилъ*).

[1) Наборщикъ «Возрожденія» взялъ ѳиты для иниціаловъ изъ разныхъ шрифтовъ: въ наборной кассѣ, надо понимать, не нашлось нужнаго числа однотипныхъ литеръ. Орѳографія Ходасевича подчеркнуто архаична для 1927 года. — Прим. ред.]

[*) Судьба лидинской мебели превратна. Она была перевезена въ Петербургъ, и въ 1918—1919 гг., за отъѣездомъ владѣльцевъ, ея фактическимъ обладателемъ былъ Гумилевъ. Потомъ ее разворовали.]

Бывали случаи, когда событія, связанныя съ пребываніемъ Пушкина въ одномъ имѣніи, переносились преданіемъ на другое, въ которомъ Пушкинъ тоже бывалъ, но къ которому эти событія не относятся. Такъ, нынѣшніе обитатели Бернова (имѣнія И. И. Вульфа, въ Тверской губ.) показываютъ пріѣзжимъ не что иное, какъ знаменитыя три сосны, росшія нѣкогда верстахъ въ четырехстахъ оттуда, между Михайловскимъ и Тригорскимъ, и давно погибшія.

Легенда не была бы полна, если бы съ пребываніями Пушкина, съ его излюбленными сидѣніями подъ деревьями и даже на деревьяхъ, она не связывала преданій о непрестанномъ и неуемномъ писаніи

стиховъ — въ особенности почему-то на стѣнахъ бесѣдокъ и на стволахъ деревьевъ. И тутъ тоже фантазія воспоминателей и описателей не считается ни съ чѣмъ. Вѣдь не кто-нибудь, а H. В. Бергъ, побывавъ въ сельцѣ Захаровѣ, писалъ, между прочимъ: «Изъ рощицы мы пошли на берегъ пруда, гдѣ сохранилась еще огромная липа, около которой прежде была полукруглая скамейка. Говорятъ, что Пушкинъ часто сиживалъ на этой скамьѣ и любилъ тутъ играть. Прежде вокругъ липы стояло нѣсколько березъ, которыя, какъ говорятъ, были всѣ исписаны стихами Пушкина». Правда, Бергъ дважды оговаривается: «говорятъ». Но врядъ ли бы самъ онъ сталъ передавать эти разговоры, если бы сообразилъ, что Захарово было продано, когда Пушкину было десять лѣтъ и что послѣ продажи Пушкинъ лишь однажды туда заѣзжалъ на нѣсколько часовъ. Когда же успѣлъ онъ исписать березы — и правдоподобно ли это? Но всего лучше элегическое извѣстіе, сообщаемое тутъ же: «Маленькій Пушкинъ любилъ эту рощицу и даже, говорятъ, желалъ быть въ ней похороненъ».

Это писалось въ 1851 году, когда, впрочемъ, о Пушкинѣ знали мало. А вотъ что пишетъ въ 1927-мъ писатель г. Минцловъ объ одномъ имѣніи въ Псковской губерніи: «Здѣсь на камняхъ, подъ многовѣковымъ дубомъ, любилъ сиживать юный Пушкинъ; здѣсь онъ началъ писать своего «Руслана и Людмилу». «У лукоморья дубъ зеленый….» навѣяно поэту не моремъ, котораго онъ тогда еще не видалъ, а озеромъ Лубно».

Здѣсь что ни слово — то вздоръ. Мнѣ стыдно повторять такіе азы, но все-таки: 1) «Юный Пушкинъ» началъ «Руслана» еще въ Лицеѣ, куда поступилъ одиннадцати лѣтъ и откуда не выѣзжалъ до окончанія курса; 2) «У лукоморья», т. е. прологъ, написанъ не въ началѣ поэмы, а черезъ восемь лѣтъ послѣ ея окончанія, въ 1828 г., 3) ко времени писанія пролога Пушкинъ вполнѣ насмотрѣлся на море въ Крыму, а потомъ въ Одессѣ. — Но г. Минцловъ не унимается; «Полна реликвій была и бесѣдка: на колоннахъ и стѣнахъ ея оставили свои автографы, стихотворенія и всякія записки тотъ же Пушкинъ, Баратынскій, Лермонтовъ» .. Признаюсь: послѣ «лукоморья» и въ бесѣдку не вѣрится. *)

[*) Историческія писанія г. Минцлова бываютъ забавны. Такъ, въ книгѣ «Прошлое» (Софія, 1926, стр. 16) онъ сообщаетъ о «незаконной дочери Карамзина и поэтессы графини Ростопчиной». Довольно сказать, что когда Карамзинъ умеръ, Ростопчиной было 14 лѣтъ и 5 мѣсяцевъ. Карамзинъ — въ роли растлителя малолѣтнихъ! Ростопчина, рожающая въ четырнадцать лѣтъ! Неизвѣстно, что остроумнѣе.]

***

Розсказни о любимыхъ скамьяхъ и стремительномъ стихописательствѣ Пушкина, стихописательствѣ глубоко нецѣломудренномъ, чтобы не сказать — безвкусномъ и показномъ, покоятся на обывательскомъ представленіи о поэтѣ вообще и о Пушкинѣ въ частности. Замѣчательно, что въ подавляющемъ большинствѣ онѣ исходятъ либо отъ лицъ, никогда не видавшихъ Пушкина, либо отъ лицъ, отнюдь не принадлежавшихъ къ числу его близкихъ. Ниже я поясню, зачѣмъ заговорилъ я объ этихъ розсказняхъ, а сейчасъ приведу нѣсколько такъ называемыхъ свидѣтельствъ современниковъ. Они характерны, какъ образцы.

Сынъ пушкинскаго пріятеля Никиты Всеволожскаго, разсказываетъ, что у Всеволожскаго «былъ старый дядька- камердинеръ, очень преданный, но чрезвычайно упрямый. Онъ слышалъ, какъ Ал. С-чъ жаловался при немъ на одного издателя, требующаго окончанія одной поэмы, за которую Пушкинъ уже получилъ деньги впередъ. Однажды А. С-чъ зашелъ утромъ къ Никитѣ Всеволодовичу, но послѣдній былъ гдѣ-то на охотѣ. Старикъ-дядька воспользовался случаемъ и сталъ приставать къ Пушкину, что онъ долженъ поэму кончить, такъ какъ онъ за нее деньги получилъ. Пушкинъ его обругалъ и объявилъ, что никогда эту поэму не кончитъ. Упрямый старикъ, нисколько не смущаясь, заперъ Пушкина на ключъ въ кабинетѣ Никиты В-ча. Что ни дѣлалъ раздосадованный Пушкинъ, но старикъ-дядька, стоя за дверьми, повторялъ все одно и то же: «Пишите, А. С-чъ, ваши стишки, а я не пущу, какъ хотите, должны писать и пишите». Пушкинъ, видя, что до возвращенія Никиты В-ча, т. е. до вечера, дядька его не выпуститъ, сѣлъ за письменный столъ и до того увлекся, что писалъ до слѣдующаго дня, отгоняя уже и дядьку и самого Н. В-ча. Такимъ образомъ, Пушкинъ окончилъ одну изъ своихъ поэмъ». — Вся эта несуразица основана на томъ, что Пушкинъ передъ ‘ ссылкой проигралъ Всеволожскому рукопись своихъ мелкихъ стихотвореній, оцѣнивъ ее въ 1.000 рублей. Впослѣдствіи, когда Пушкинъ выкупалъ рукопись, Всеволожскій не хотѣлъ взять зa нее болѣе пятисотъ. И вотъ во что все это превратилось!

Разсказъ второй. Въ 1833 г., будучи въ Оренбургѣ, Пушкинъ пошелъ въ баню съ директоромъ кадетскаго корпуса Артюховымъ и нѣкімь кадетомъ Н. П. Ивановымъ. Ивановъ позднѣе описалъ хожденіе въ баню со многими пошлостями. По разсказу его, Артюховъ, между прочимъ, замѣтилъ Пушкину, что, вѣроятно, дороги въ тамошнихъ мѣстахъ плохи. На это Пушкинъ, разумѣется, тотчасъ отвѣтилъ стихами:

А дороги ваши — садъ для глазъ,
Повсюду лѣсъ, канавы,
Работы было много, иного славы,
Да жаль проѣзду нѣтъ, подчасъ,
Отъ деревьевъ, на часахъ стоящихъ,
Проѣзжимъ мало барыша.
Дорога, скажутъ, хороша,
Но я скажу: для проходящихъ!

Далѣе Ивановъ разсказываетъ: «Отъ этой правды, такъ вѣрно и скоро выраженной имъ въ стихахъ, всѣ какъ бы остолбенѣли. Хозяинъ разсмѣялся, далъ мнѣ карандашъ и велѣлъ записать на стѣнѣ. А. С. поправилъ мои знаки, и на другой день стихи были вдѣланы раму подъ стекло».

Итакъ, выходить, что приведенная безграмотная пошлость — стихотвореніе Пушкина, къ тому же имъ самимъ проредактированное. Въ дѣйствительности это стихи Вяземскаго, въ которыхъ Ивановъ не перевралъ только двѣ строчки, которые Пушкинъ вполнѣ могъ процитировать, но, разумѣется, не выдавалъ за свои. Ивановъ, по-видимому, въ банѣ съ Пушкинымъ не былъ и разсказывалъ понаслышкѣ.

Подобныхъ «исторій» можно привести очень много. Я выбралъ характернѣйшія и не требующія особенно сложныхъ поясненій для того, чтобы понять ихъ нелѣпость. Онѣ начали возникать еще при жизни Пушкина. 11 октября 1833 г. онъ писалъ женѣ изъ Болдина: «Знаешь что обо мнѣ говорятъ въ сосѣднихъ губерніяхъ? Вотъ какъ описываютъ мои занятія; какъ Пушкинъ стихи пишетъ — передъ нимъ стоитъ штофъ славнѣйшей настойки — онъ хлопъ стаканъ, другой, третій — и ужъ начнетъ писать! — Это слава!»

***

Пушкинъ очень точно опредѣлилъ происхожденіе подобныхъ розсказней не отъ чего иного, какъ именно отъ славы. Въ минуту горькаго раздраженія такой родъ славы опредѣлилъ онъ кратчайшимъ образомъ въ двухъ словахъ;

Что слава? Шепотъ ли чтеца?
Гоненье ль низкаго невѣжды?
Иль восхищеніе глупца?

Но онъ былъ бы, пожалуй, еще болѣе правъ и точенъ, если бы сказалъ: восхищеніе обывателя. Человѣкъ, въ своемъ отношеніи къ генію становящійся на сторону восхищенныхъ, а не гонителей, — тѣмъ самымъ уже не вполнѣ глупецъ. Но маленькій или средній во всемъ, не умѣющій превзойти людей ни въ добрѣ, ни въ злѣ, онъ представляетъ себѣ поэта не иначе, какъ мысленно творя его по образу и подобію своему, лишь надѣляя его высшими степенями тѣхъ большихъ свойствъ, которыя въ немъ самомъ либо дремлютъ, не будучи развиты, либо вовсе отсутствуютъ.

Этихъ свойствъ три. Во всякомъ случаѣ — это три главныя свойства: высокая настроенность (для краткости скажемъ такъ), вдохновеніе и талантъ. Несчастіе заключается въ томъ, что въ какихъ бы превосходныхъ степеняхъ ни представлялъ ихъ себѣ обыватель, — переработанныя его воображеніемъ, они выходятъ у него не такими, каковы живутъ въ поэтѣ. То. что назвали мы высокой настроенностью, превращается въ непрестанную готовность «сочинять»; вдохновеніе — въ родъ изступленія, для поэтическаго творчества не только не нужнаго, а и вреднаго (какъ замѣчалъ самъ Пушкинъ); талантъ — въ возможность безъ труда, безъ работы преодолѣвать трудности поэтическаго ремесла. Въ концѣ концовъ, незамѣтно для себя самого снижая подлинныя свойства поэта, обыватель безъ малѣйшаго злого умысла дѣлаетъ его образъ пошлымъ. Безразлично: только ли воображая поэта, или правдиво передавая свои воспоминанія о немъ, или слегка прилыгая, — обыватель намъ преподноситъ портретъ, искаженный тѣмъ обиднѣе, чѣмъ болѣе хотѣлъ онъ его прикрасить. Само собой разумѣется, что самыя обывательскія преданія находятъ себѣ самый вѣрный путь къ сердцу другого обывателя. Этимъ и объясняется распространенность и стойкость самыхъ ложныхъ и самыхъ безвкусныхъ разсказовъ о Пушкинѣ.

Именно въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, какая черта поэта наиболѣе поражаетъ разсказчика-обывателя, — геній является подъ его перомъ то вѣчно-задумчивымъ оригиналомъ, смѣсью Манилова съ Ленскимъ, то взъерошеннымъ отъ накатившаго «вдохновенія», то съ легкостью фокусника въ любую минуту сочиняющимъ замѣчательные стихи.

Пушкину были хорошо извѣстны всѣ эти обывательскія представленія. Поэтъ «вдохновенный» показанъ въ приведенномъ отрывкѣ изъ письма, причемъ вдохновеніе представлено въ особо понятной обывателю формѣ, ибо оно подкрѣплено и мотивировано такой реальностью, какъ «штофъ славнѣйшей настойки».

Представленіе о высокой настроенности поэта изображено въ «Египетскихъ ночахъ»: «Задумается ли онъ о разстроенныхъ своихъ дѣлахъ или о болѣзни милаго ему человѣка, тотчасъ пошлая улыбка сопровождаетъ пошлое восклицаніе: вѣрно что-нибудь сочиняете? Влюбится ли онъ, красавица его покупаетъ себѣ альбомъ въ англійскомъ магазинѣ и ждетъ ужъ элегіи».

Наконецъ, легкость творчества, талантъ, какимъ мерещится онъ обывателю, представленъ въ знаменитыхъ, но мало постигнутыхъ стихахъ:

Стишки для васъ одна забава;
Немножко стоитъ вамъ присѣсть,
И разгласить успѣла слава
Вездѣ пріятнѣйшую вѣсть:
Поэма, говорятъ, готова…

И при жизни Пушкина, и послѣ смерти его такія понятія были и остались широчайше распространенными. Слѣды ихъ порой находимъ въ воспоминаніяхъ людей, даже близко стоявшихъ къ Пушкину. На первыхъ порахъ и подъ вліяніемъ взглядовъ, сложившихся въ захолустьѣ, всѣмъ этимъ оказывались заражены даже люди замѣчательные. Анненковъ приводитъ забавный разсказъ Гоголя о его попыткѣ познакомиться съ Пушкинымъ (кажется, въ 1829 г., тотчасъ по пріѣздѣ въ Петербургъ). «Гоголь, движимый потребностью видѣть поэта, который занималъ его воображеніе еше на школьной скамьѣ», выпилъ для храбрости рюмку ликера и отправился къ Пушкину. Онъ смѣло позвонилъ и на вопросъ свой: «дома ли хозяинъ», услышалъ отвѣтъ слуги: «почиваютъ!» Было уже поздно на дворѣ. Гоголь съ великимъ участіемъ спросилъ: «вѣрно всю ночь работалъ?». — «Какъ же, работалъ, отвѣчалъ слуга, въ картишки игралъ» Гоголь признавался, что это былъ первый ударъ, нанесенный школьной идеализаціи его. Онъ иначе не представлялъ себѣ Пушкина до тѣхъ поръ, какъ окруженнаго постоянннымъ облакомъ вдохновенія».

***

Пушкинъ безконечно прекрасенъ. «Школьная идеализація» ему не только не нужна, но и вредна, потому что въ дѣйствительности она его не украшаетъ, а искажаетъ, размѣнивая его не легко постижимое величіе на мелкія черты, поражающія обывательское воображеніе.

Особенно вреднымъ, вреднымъ вполнѣ практически, мнѣ представляется распространенное мнѣніе о легкости, съ которой будто бы давались ему стихи, о той чуть ли не экспромптности, съ которой они будто бы у него «выливались». Конечно, Пушкину случалось сочинять экспромпты, но они составляютъ количественно ничтожную часть имъ написаннаго, а качественно — далеко не лучшую, во всякомъ случаѣ не ту, которая дѣлаетъ его Пушкинымъ. Надо же помнить, что экспромптны у него только шутки, эпиграммы и т. п. Если не ошибаюсь, единственный не шуочный экпромптъ — четыре стиха «На статую мальчика, играющаго въ бабки», да и тотъ не принадлежитъ къ числу его лучшихъ созданій. Стремительно написанныхъ «на заказъ» еще въ Лицеѣ стиховъ «Къ Принцу Оранскому» Пушкинъ никогда не печаталъ. Гаевскій, освѣдомленность котораго никакъ нельзя заподозрить, говоритъ прямо: «Пушкинъ, всегда тщательно отдѣлывавшій всѣ свои произведенія, вообще не любилъ экспромптовъ».

Изумительна была въ Пушкинѣ другая черта: неутомимость въ работѣ, способность необычайно длительно сохранять въ себѣ неослабное напряженіе. И. М. Смирновъ, хорошо знавшій Пушкина, разсказываетъ, что въ деревнѣ «онъ весь день проводилъ въ постели, съ карандашомъ въ рукахъ, занижался иногда по двѣнадцати часовъ въ день» и вообще «писалъ, не зная ни дня, ни ночи». Юзефовичъ, со словъ самого Пушкина, разсказываетъ, какъ была написана «Полтава»:

«Это было въ Петербургѣ. Погода стояла отвратительная. Онъ усѣлся дома, писалъ цѣлый день. Стихи ему грезились даже во снѣ, такъ что онъ ночью вскакивалъ съ постели и записывалъ ихъ впотьмахъ. Когда голодъ его прохватывалъ, онъ бѣжалъ въ ближайшій трактиръ, стихи преслѣдовали его и туда, онъ ѣлъ на скорую руку что попало, и убѣгалъ домой, чтобы записать то, что набралось у него на бѣгу и за обѣдомъ. Такимъ образомъ слагались у него сотни стиховъ въ сутки. Иногда мысли, не укладывавшіяся въ стихи, записывались имъ прозой. Но затѣмъ слѣдовала отдѣлка, при которой изъ набросковъ не оставалось и четвертой части. Я видѣлъ у чего черновые листы, до того измаранные, что на нихъ нельзя было ничего разобрать: надъ зачеркнутыми строками было по нѣсколько рядовъ зачеркнутыхъ же строкъ, такъ что на бумагѣ не оставалось уже ни одного чистаго мѣста. Несмотря, однако же, на такую работу, онъ кончилъ «Полтаву», помнится, въ три недѣли».

Главный показатель противъ мнѣнія о «легкости» Пушкинскаго творчества, — конечно, черновики его, хранящіе слѣды упорной, кропотливѣйшей работы, при которой не только стихи, но отдѣльныя слова передѣлывались по нѣсколько разъ, до тѣхъ поръ, пока листъ бумаги не оказывался сплошь покрытъ записями. За черновиками часто слѣдовали полубѣловики, на которыхъ уже законченная пьеса вновь подвергалась упорной обработкѣ или отдѣлкѣ. «Ибо въ его глазахъ рѣдко какой-нибудь стихъ выражалъ вполнѣ его мысль». Съ такою же тщательностью работалъ Пушкинъ надъ своей прозой. Наконецъ, мы знаемъ, что даже письма онъ едва ли не всегда писалъ сперва начерно, съ обильными поправками и измѣненіями. Пушкинская пресловутая легкость была слѣдствіемъ огромнаго труда.

Въ работѣ былъ онъ упрямъ, сознателенъ, строгъ къ себѣ и въ высшей степени скупъ: удачный стихъ, даже только эпитетъ, не пригодившійся сразу, часто хранилъ въ памяти годами, пока не находилъ ему настоящаго примѣненія.

О, конечно, зналъ онъ и то, какъ «быстрый холодъ вдохновенья власы подъемлетъ на челѣ», и «лирическое волненье» — но и то, и другое всегда относится къ импульсу, подъ вліяніемъ котораго создавалась пьеса, къ ея замыслу, къ первому очерку, но не къ послѣднему оформленію. Въ «лирическомъ волненьи» скорѣе дѣлалъ онъ именно тѣ первоначальныя прозаическія записи, о которыхъ говоритъ Юзефовичъ, нежели писалъ окончательно стихи. Для геніальнаго замысла онъ въ напряженномъ трудѣ искалъ вѣрнаго и точнаго воплощенія. Слова, сказанныя имъ о Петрѣ, какъ высшая похвала:

Онъ всеобъемлющей душой
На тронѣ вѣчный былъ работникъ —

всего лучше подходятъ къ нему самому.

Какъ было бы хорошо, если бы насталъ, наконецъ, такой «день русской культуры», когда обывательскіе разсказы и обывательскія представленія о Пушкинѣ прекратились бы.

Давно настала пора для умнаго восхищенія Пушкинымъ.

Владиславъ Ходасевичъ
Возрожденіе, №734, 6 іюня 1927

Views: 81

Духовная жизнь русскихъ въ разсѣяніи рядомъ съ отрадными явленіями, какъ, напримѣръ, подъемъ религіознаго и національнаго сознанія, породили и уродливыя явленія. Таково евразійство. Его вожди внушаютъ неискушенной молодежи новое пониманіе русской исторіи, русской географіи и русскаго призванія. Русская исторія, оказывается, пошла совсѣмъ не изъ Кіева, а изъ туранскихъ степей. Счастливѣйшимъ временемъ жизни Россіи, оказывается, было такъ называвшееся до сихъ поръ татарское иго. Москва получила наслѣдіе не Кіева, а Чингисхана.«Московскій улусъ», Кремль — это перекочевавшая въ Москву ханская ставка. Такая философія русской исторіи во многомъ совпадаетъ съ историческою схемою украинскаго самостійника проф. Грушевскаго, тоже отрывающаго Москву отъ Кіевской Руси. Русская географія, по ученію евразійцевъ, состоитъ въ томъ, что «мѣсторазвитіемъ» Россіи оказывается «монголосфера». Въ современномъ положеніи Россіи евразійцы не усматриваютъ порабощенія народа интернаціоналомъ западноевропейскаго толка, навязывающимъ русскому народному сознанію идеи нѣмецкой книги, написанной вестфальскимъ уроженцемъ Карломъ Марксомъ, а русскому языку партійный жаргонъ западныхъ соціалистовъ. Они усматриваютъ возрожденіе «не выдуманной славянской или варяжско-славянской, а настоящей русско-туранской Россіи—Евразіи, преемницы великаго наслѣдія Чингисхана». Евразійцы привѣтствуютъ отпаденіе отъ Россіи западныхъ областей, ибо онѣ «въ монархію Чингисхана не входили». Русское призваніе они видятъ не въ Россіи, а въ Евразіи. Ея духовная основа — нѣкое православно-мусульманское «бытовое исповѣдничество». Ея устройство и управленіе — сочетаніе традиціи Золотой Орды съ большевицкими совѣтами. Въ ожиданіи евразійцы усвоили совѣтское правописаніе и отыскиваютъ утѣшительныя и здоровыя проявленія не столько въ условіяхъ русскаго народа сбросить съ себя ярмо коммунистовъ, сколько, напротивъ, въ политикѣ и администраціи этихъ самыхъ коммунистовъ. Все это провозглашается какъ выраженіе русской самобытности и противополагается романо-германскому западу.

Однако отношеніе евразійцевъ къ западу отличается двойственностью. Они клянутъ его и призываютъ къ разрыву съ нимъ. Но они же пользуются его гостепріимствомъ. Болѣе того, какъ ими самими было публично заявлено на одномъ открытомъ евразійскомъ собраніи въ Прагѣ, которое было спеціально посвящено вопросу о матеріальныхъ средствахъ евразійства и на которое особыми повѣстками приглашались даже недоброжелатели евразійства, они издаютъ свои книги при денежной поддержкѣ западно-европейскихъ меценатовъ. Но и этого мало. Ихъ ученіе питается и духовными источниками западнаго происхожденія. Въ новизнѣ ихъ мнимо-самобытныхъ утвержденій сказывается старина нѣкоторыхъ специфически западныхъ попытокъ рѣшенія русскаго вопроса. Такъ какъ вожди евразійства не знаютъ или умалчиваютъ объ этомъ и помѣщаютъ на своихъ книгахъ высокомѣрное заявленіе, что «европейское не цитуется», то да будетъ намъ позволено привести нѣсколько соотвѣтственныхъ цитатъ.

Западные предтечи евразійцевъ могутъ быть подведены подъ три категоріи. Первую, наименѣе характерную, представляютъ тѣ, сравнительно рѣдкіе случаи, когда романо-германцы желали подражать туранцамъ или когда они провозглашали себя потомками туранцевъ, дошедшихъ въ У вѣкѣ подъ предводительствомъ Аттилы до Франціи, которая чуть не стала Франко-Азіей; что несомнѣнно повліяло на этническій составъ западной Европы (между прочимъ, многіе французы называютъ Клемансо монголомъ, за его выдающіеся скулы). Въ первомъ отношеніи канцлеръ Пакье удостовѣрилъ, что «Чингисханъ больше нравился воображенію Наполеона, чѣмъ Цезарь». Такъ какъ Аттила былъ включенъ въ германскія легенды о Нибелунгахъ, то новѣйшій Зигфридъ, Вильгельмъ II, посылая нѣмецкую карательную экспедицію въ Китай, уподобилъ ее гуннамъ, а самого себя «бичу Божію» Аттилѣ. Во второмъ отношеніи заслуживаетъ вниманія заявленіе Ришпена, въ собраніи стиховъ, краснорѣчиво озаглавленныхъ «Богохульство». Онъ заявилъ, что онъ не французъ, а туранецъ: «да, это мои предки. Хотя я живу во Франціи, но я и не латинянинъ и не галлъ. У меня тонкія кости, желтая кожа, мѣдные глаза, бедра наѣздника и презрѣніе къ законамъ. Да, я ихъ ублюдокъ. Ихъ кровь кипитъ въ моихъ жилахъ; ихъ кровь дала мнѣ… отвращеніе къ идеалу и жажду пустоты».

Вторую категорію образуютъ тѣ романо-германцы, которые пытались внушить русскимъ, что ихъ призваніе не въ Европѣ, а въ Азіи, которую они должны цивилизовать. Въ дневникѣ Пушкина отмѣченъ «любопытный разговоръ» съ Блайемъ: «Долго ли вамъ, — сказалъ этотъ англійскій дипломатъ, — распространяться. Ваше мѣсто Азія; тамъ совершите вы достойный подвигъ сивизаціи», Спустя два года, въ 1835 г. Чаадаевъ писалъ А. И. Тургеневу: «Люди Европы странно заблуждаются. Вотъ, напримѣръ, г. Жуффруа учитъ насъ, что мы предназначены цивилизовать Азію. Они упорствуютъ въ предоставленіи намъ востока; въ силу какого-то инстинкта европейской національности они насъ отбрасываютъ на востокъ, чтобы насъ больше не встрѣтить на западѣ».

Такимъ же непрошенымъ совѣтникомъ Россіи былъ и Вильгельмъ II. Въ 1895 г. онъ писалъ Императору Николаю II: «Несомнѣнно, что для Россіи великою задачею будущаго является дѣло цивилизаціи азіатскаго материка». Въ 1898 г. онъ писалъ «адмиралу Тихаго океана»: «Теперь, собственно говоря, ты хозяинъ Пекина», и старался внушить своему русскому корреспонденту евразійское отвращеніе къ Европѣ, которая «вся пропитана зловоніемъ».

Наибольшаго вниманія заслуживаетъ третья категорія западныхъ предтечъ русскихъ евразійцевъ. Сюда относятся дѣлавшіяся на западѣ Европы утвержденія, что Россія это не Европа, а особый монгольскій или туранскій міръ. Это началось еще въ ХѴІІ столѣтіи. Въ 1684 г. «Journal des Sçavans» противопоставлялъ Европѣ Московію, сблизившуюся съ Китаемъ, татарскими землями и Туркестаномъ. Если бы былъ доведенъ до конца предпринятый М. Слонимомъ русскій переводъ воспоминаній Казановы, то русскій читатель узналъ бы, что этотъ порнографическій писатель и авантюристъ смотрѣлъ на Росою какъ на Евразію, считалъ языкъ москвитянъ «чисто татарскимъ діалектомъ» и отмѣчалъ сочетаніе въ русской культурѣ татарскихъ и византійскихъ элементовъ. Въ 1842 г. шведъ Ретціусъ отнесъ русскихъ, а заодно и всѣхъ славянъ, къ туранскому племени, что на нашихъ глазахъ продолжаетъ австріецъ Отмарь Шпаннъ, именующій чеховъ татарами. Ненавистникъ Россіи польскій эмигрантъ Ф. Духинскій утверждалъ, что «москали» это даже не великороссы, а туранцы. Они не имѣютъ права именоваться русскими, ибо сіе имя по праву принадлежитъ только малороссамъ и бѣлорусамъ, которые должны быть объединены Польшею въ одно враждебное москалямъ государство съ границею, проходящею по Днѣпру и Западной Двинѣ. Заслуживаетъ вниманія, что эту теорію отвергали не только русскіе ученые, какъ Пыпинъ, Костомаровъ, и Ламанскій, но даже и польскіе, какъ напримѣръ Бодуэнъ-де-Куртенэ (въ особой брошюрѣ осудившій Духинскаго, по поводу торжественнаго празднованія въ 1886 г. юбилея его дѣятельности). Зато идеями Духинскаго широко воспользовались нѣмецкіе и особенно французскіе публицисты и ученые.

Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, наканунѣ наступленія Пруссіи на Францію, французское общественное мнѣніе, въ силу какого-то невѣроятнаго ослѣпленія, видѣло вь Россіи угрозу и для себя и для всей Европы, извлекло изъ подъ спуда мифическое завѣщаніе Петра Великаго о завоеваніи Европы и считало своимъ призваніемъ предостеречь Европу отъ русской татарщины. При этомъ Ренанъ проявилъ столь брезгливое отношеніе къ этой татарщинѣ, что утверждалъ: «Смерть француза, это происшествіе въ моральномъ мірѣ; смерть казака, это только физіологическое явленіе». Въ связи съ польскимъ возстаніемъ 1863 г. и особенно послѣ 1867 г., быть можетъ, подъ вліяніемъ страха, навѣяннаго славянскимъ съѣздомъ въ Москвѣ, во Франціи появился рядъ книгъ, утверждавшихъ на основаніи данныхъ Духинскаго и собственныхъ домысловъ, что у Россіи нѣтъ ничего общаго ни съ Европой, ни съ европейскими славянами, ибо русскіе это туранцы. Тальбо въ книгѣ «Европа европейцевъ» (1867 г.) исключалъ изъ Европы русскихъ, «этихъ уральскихъ татаръ, которые сами себя назвали русскими, а потомъ славянами». Онъ же утверждалъ, что Россія, которая именуетъ себя христіанской, наполовину страна мусульманская». Ревиль утверждалъ: «казакъ, татаринъ, монголъ — вотъ вѣчный врагъ нашей расы». Анри Мартэнъ всецѣло примкнулъ къ ученію Духинскаго. Онъ призналъ всѣхъ русскихъ туранцами, не исключая и Петра Великаго, этого татарина-преемника Аттилы. Его взгляды распространялъ въ Германіи нѣмець Кинкель, доказывавшій, что «духъ и преданія Европы доходятъ только до Двины и Днѣпра», и что «москвиты — отнюдь не славяне, но частью финскаго, частью турецко-татарскаго, вообще — туранскаго происхожденія». Онъ же доказываъ необходимость отдѣленія отъ Россіи ея балтійскихъ провинцій и возстановленія польско-литовскаго государства до Днѣпра. По поводу всей евразіяціи Россіи западными писателями и ея практическихъ послѣдствій, проф. Влад. Ив. Ламанскій писалъ: «О томъ, что москвиты не славяне, и о томъ, какъ это важно въ научномъ и политическомъ отношеніи, говорятъ публично во французскомъ Сенатѣ, въ ученыхъ обществахъ, въ географическомъ, этнографичскомъ и антропологическомъ, французское министерство народнаго просвѣщенія (Дюрюи) въ 1863 г. принимаетъ мѣры для введенія главныхъ результатовъ этого ученія въ курсъ преподаванія географіи и исторіи въ казенныхъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ 1865 г. австрійское министерство народнаго просвѣщенія особенно рекомендуетъ очеркъ всеобщей исторіи, составленный Зранскимъ, профессоромъ военной академіи, гдѣ именно указывается на племенное различіе славянъ и москвитовъ».

Такимъ образомъ, ученіе о томъ, что Россія это не европейская держава, какъ утверждалъ наказъ Екатерины II, а внѣевропейская туранская Евразія, было уже готово, когда еше не родились вожди современнаго русскаго евразійства. И изготовлено оно было на западѣ Европы во вредъ Россіи. Послѣ великой войны оно на западѣ же возродилось съ силою и славою. Пославъ въ Россію въ запломбированныхъ вагонахъ тѣхъ, кто нынѣ исполняетъ въ ней должность Чингисхана и его баскаковъ, Германія заключила съ ними въ Брестъ-Литовскѣ не толь «похабный», но и евразійскій міръ, отбрасывавшій Россію на востокъ. Бывшіе западно-европейскіе союзники Россіи послѣ колебаній тоже присоединились къ этому. Сейчасъ пропагандируются европейскіе штаты, или Всееврола безъ Россіи. Это — Паневропа гр. Коуденгове-Калерги. Хотя въ его жилахъ течетъ много евразійской крови отъ отца-мадьяра и матери-японки, онъ, какъ добрый европеецъ, доказываетъ необходимость выключить (ausschalten) Россію изъ Европы, какъ промежуточную между Паневропою и Паназіею — Евразію. Его единомышленники озабочены пріисканіемъ славистовъ, которые согласились бы за хорошее вознагражденіе сочинить особый искусственный языкъ для западныхъ славянъ съ исключеніемъ языка русскаго. Наконецъ, въ самые послѣдніе дни нѣкоторые англійскіе политики, по-видимому, обдумываютъ мечту Духинскаго объ обшеевропейскомъ авангардѣ въ видѣ Польши, подкрѣпленной Бѣлоруссіею и Украиною. Какъ это очевидно для всякаго изъ насъ, кто имѣетъ очи, чтобы видѣть, и уши, чтобы слышать, многіе въ Европѣ не очень-то хотятъ, чтобы Россія возродилась какъ великая европейская держава, защитница славянъ и участница въ рѣшеніи судебъ Европы. Предпочитаютъ, чтобы, потерявъ связь съ Балтійскимъ и даже Чернымъ моремъ, отрѣзанная отъ своего бывшаго запада и своего бывшаго юга, она ушла въ степь и тундры и вмѣсто того, чтобы продолжать развивать свою культуру, столь богатую общечеловѣческими сокровищами, пребывала на первобытномъ уровнѣ временъ Чингисхана.

Можно себѣ представить, какимъ неожиданнымъ и цѣннымъ подаркомъ для запада оказался «органическій поворотъ къ Азіи», проповѣдуемый нашими евразійцами. Отцомъ ихъ мысли является желаніе современной Европы. Вотъ почему ими такъ интересуются именно на западѣ. Вотъ почему именно западъ предлагаетъ имъ данайскіе дары. Кромѣ русскаго евразійскаго издательства, въ Вѣнѣ существуетъ нѣмецкое издательство «Евразія», въ которомъ дѣятельное участіе принимаетъ извѣстный врагъ Россіи Оссендовскій.

Трудно ожидать, чтобы все сказанное могло образумить вождей евразійства. Они слишкомъ ангажированы, слишкомъ опьянены своимъ успѣхомъ скандала и имъ не достаетъ того критическаго къ себѣ отношенія, которое позволяло столь ненавистному имъ Петру Великому признаваться: «сіе нами неосмотря учинено было». Но за вождями идетъ евразійская молодежь. Это та молодежь, которая проливала свою кровь совсѣмъ не за евразію, а за великую культурную Россію. Теперь эта молодежь выброшена на западъ, духовно дезоріентирована и жаждетъ руководства. Она чрезвычайно болѣзненно воспринимаетъ безпримѣрный эгоизмъ запада по отношенію къ бѣдствіямъ Россіи. Всѣмъ сердцемъ, всѣмъ помышленіемъ она рвется къ Россіи. Вполнѣ ли сознаютъ свою отвѣтственность тѣ, которые бѣдствію и игу нашихъ дней противопоставляютъ идеализацію не меньшаго бѣдствія и ига прежнихъ временъ и которые питаютъ алчущую и жаждущую правды молодежь отравленными плодами западноевропейской ненависти къ Россіи, выдавая ихъ за лучшія чаянія молодой, возрождающейся родины. Почему вожди евразійства не разбираютъ въ своихъ семинарахъ Духинскаго, Мартена, Кинкеля, Коуденгове-Калерги? Почему, идеализируя татарскій періодъ нашей исторіи, они не знакомятъ нашу молодежь съ тѣмъ, что о немъ писали очевидцы, наши лѣтописцы? Вѣдь, тогда эта молодежь стала бы имъ задавать и такіе вопросы: кому слѣдуетъ сочувствовать, когда послѣ пораженія при Калкѣ татары пировали на доскахъ, подъ которыми стонали раздавленные русскіе князья, пировавшимъ или стонавшимъ? Или, если землякъ пражскаго вождя евразійцевъ князь Михаилъ Черниговскій былъ замученъ въ Золотой Ордѣ, кого надо почитать — замученнаго или мучителей? Когда Дмитрій Донской бился на Куликовскомъ полѣ, кто былъ правъ, онъ или тѣ русскіе князья, которые измѣннически подкрѣпили татарскіе ряды? Неужели Іоаннъ ІІІ не долженъ былъ провозгласить — долой татарское иго? Неужели вмѣсто сочувствія Ипатьевской лѣтописи, описывающей ужасъ кіевлянъ, когда «бѣ Батый у города и не слышати отъ гласа скрипанія телѣгъ его, множества ревенія вельблудъ его и ржанія отъ гласа стадъ конь его», надлежитъ съ восторгомъ повторять вмѣстѣ съ анонимнымъ авторомъ изданной въ Берлинѣ книги «Наслѣдіе Чингисхана»: «словно по всей Россіи опять, какъ семьсотъ лѣтъ тому назадъ, запахло жженнымъ кизякомъ, конскимъ потомъ, верблюжьей шерстью — туранскимъ, кочевымъ»? Объясняютъ ли вожди евразійства своимъ ученикамъ, что семьсотъ лѣтъ тому назадъ это «туранское, кочевое» несло разрушеніе матери русскихъ городовъ?

Мы, бывшіе профессора русскихъ университетовъ, несемъ большую нравственную отвѣтственность за то, что часть нашей молодежи, не послушавшись насъ, ударилась въ евразійство. По-видимому, мы не сумѣли подойти къ ней и удовлетворить ея духовные запросы. Это нашъ грѣхъ. Но не большій ли грѣхъ совершаютъ тѣ вожди евразійства, которые сами въ свое время обильно вкусили отъ плодовъ общеевропейской цивилизаціи и культуры и донынѣ не безъ тщеславія щеголяютъ хорошимъ знаніемъ западнаго искусства, философіи, исторіи? Теперь они же пользуются своимъ пребываніемъ на западѣ не для того, чтобы знакомить молодежь съ тѣмъ, что есть хорошаго на западѣ, и не для того, чтобы прививать молодежи уваженіе къ нашей культурѣ, которой теперь удивляется весь міръ, а для того, чтобы прославлять некультурность и дикость изъ нѣдръ СССР, вызывать не великую и возрожденную Россію, а ту куцую, жалкую степную Евразію, о которой давно мечтали наши злѣйшіе враги.

 

Е. Спекторскій
Возрожденіе, №723, 26 мая 1927

Views: 111