Любимой фразой моихъ одноклассниковъ было: «ты что, самый умный, что ли?!» Это была классическая совѣтская «шпана» въ томъ смыслѣ, въ какомъ о ней пишетъ Дашковъ. — Отъ редактора.
«Такъ называется коренное тюремное населеніе, подразумѣвая подъ этимъ «шпану», т. е. стадо барашковъ — всѣхъ одного цвѣта, одинаковыхъ и равныхъ во всѣхъ отношеніяхъ. Дѣйствительно, живя въ одномъ помѣщеніи, дыша однимъ воздухомъ, питаясь одинаковою пищею, нося одинаковую одежду, ведя одинаковый образъ жизни, думая объ одномъ и томъ же, — всѣ эти люди, постепенно вліяя другъ на друга, дѣлаются почти во всѣхъ отношеніяхъ похожими другъ ка, друга; они пріобрѣтаютъ одинаковые взгляды на жизнь, одинъ передаетъ другому свои недостатки, каждый дополняетъ другого, рѣзкія различія между ними сглаживаются, и образуется шпана».
Опредѣленіе это позаимствовано мною изъ «Блатной музыки» Трахтенберга, словаря воровского языка, вышедшаго въ Петербургѣ двадцать лѣтъ тому назадъ и небезызвѣстнаго нѣкоторымъ совѣтскимъ авторамъ, пользующимся имъ для изображенія того, что по-французски называется «le milieu», а по-совѣтски можетъ быть и просто — человѣческимъ обществомъ.
Я выписалъ страничку изъ блатного словаря не только для филологическаго развлеченія читателя. Легко убѣдиться, если страничку эту внимательно прочесть, что за двадцать лѣтъ слово «шпана» ничего не потеряло въ своемъ содержаніи, но зато необычайно выиграло въ объемѣ. Совѣтская власть дѣлаетъ все, отъ нея зависящее для того, чтобы оно обозначало впредь уже не коренное населеніе тюрьмы, а коренное населеніе Россіи.
«Живя въ одномъ помѣщеніи… дыша однимъ воздухомъ… ведя одинаковый образъ жизни…» Тюремный лексикографъ врядъ ли могъ предвидѣть, какое будущее предстоитъ его опредѣленію. Врядъ ли онъ думалъ, что найдется правительство въ его странѣ, способное превратитъ эту страну въ грязноватый арестный домъ для ста пятидесяти милліоновъ арестантовъ. Такое правительство, однако, нашлось, и намѣренія свои осуществляетъ не безъ успѣха. Выразить человѣку все человѣческое, что въ немъ есть, оно запретило уже давно; остается добиться того, чтобы и выражать было больше нечего, — чтобы все было вытянуто но ранжиру, подстрижено бобрикомъ, обмундировано на казенный ладъ. И тогда путешественникъ по совѣтской странѣ не увидятъ уже ничего, кромѣ мнимоэлектрифицированной и радіо-оболганной казармы, такъ и не помытой, не провѣтренной ни разу, нескончаемой, какъ вѣчность Свидригайлова, какъ баня съ пауками по угламъ…
Все это — а именно это и происходить въ Россіи — даже теперь, послѣ опыта столькихъ лѣтъ, мы все еще оцѣниваемъ слишкомъ политически, т. е. — слишкомъ отвлеченно, слишкомъ опираясь на обычныя экономическія и юридическія понятія. оцѣниваемъ такъ, какъ будто большевики и впрямь всего-навсего политическая партія, а СССР лишь неудачно управляемая этой партіей страна. Только этой публицистической привычкой, этимъ нежеланіемъ прозрѣть, можно объяснить тѣ праздные споры, которымъ мы предаемся до сихъ поръ: разговоры о выгодѣ или невыгодѣ иностраннаго вмѣшательства, о прелестяхъ демократіи и опасностяхъ диктатуры, о политическихъ формахъ, въ какихъ слѣдуетъ мыслить русское будущее. Какъ будто само это будущее кто-то уже обезпечилъ намъ, какъ будто существованіе русской культуры зависитъ только отъ прироста населенія, какъ будто рѣчь идетъ о выборѣ, о предпочтеніи, а не о жизни и смерти Россіи, и даже помимо всякой любви къ Россіи, о жизни и смерти милліоновъ человѣческихъ душъ…
Нѣтъ, всякая только политическая оцѣнка событіи въ Россіи есть для русскаго и для европейца глупость, а для русскаго еще и смертный грѣхъ. Не тѣ или иные уже готовые политическіе взгляды (и тѣмъ менѣе — партійныя «платформы») должны опредѣлять эту оцѣнку, а, наоборотъ, она сама должна породить всю возможную для насъ политику.
То, что происходитъ въ Россіи, касается ея бытія, а не перемѣнчиваго ея быванія. Въ Россіи убиваютъ не ту или иную форму русской культуры, а русскую культуру вообще; культуру, или просто Россію: не называть же этимъ именемъ «равнины Евразіи» или человѣческое мясо, размножающееся на нихъ. Вѣдь культура — не совокупность готовыхъ благъ, пріобрѣтаемыхъ извнѣ, и, значитъ, замѣнимыхъ; она — подлинная, единственно достойная человѣка человѣческая жизнь, творимый духъ и духъ творящій. Угасаніе этого духа и есть призваніе СССР, призваніе, осуществляемое тѣмъ болѣе охотно, что никакого напряженія силъ оно ни отъ кого не требуетъ. Трудно перестроить хозяйство; еще труднѣй обойтись безъ промышленности и крестьянскаго труда; но безъ культуры не трудно обойтись, разрушатъ ее легко и безопасно. Вотъ почему подрядчики этого разрушенія, когда коммунизмъ имъ не удался, съ такимъ увлеченіемъ принялись за разгромъ университетовъ, холощеніе науки, воспитаніе литературы и искусства въ духѣ лакейства, даже не не передъ людьми (это было бы все-таки лучше), а передъ мертвыми словами въ мертворожденныхъ библіяхъ.
Неточно было бы «сказать, что послѣ этого подлиннаго скачка «изъ царства необходимости въ царство свободы», изъ области ненарушимыхъ законовъ хозяйственнаго быта въ область легко разрушаемой духовной жизни наступаетъ всеобщее одичаніе.
То, что надвигается на Россію, куда страшнѣе, и ничего первобытнаго въ немъ нѣтъ. Штампованіе умовъ бухаринской политграмотой не возвращаетъ ихъ на докультурную ступень, а скорѣй переводитъ въ состояніе послѣкультурное. Вѣдь и «коренное тюремное населеніе» отнюдь не похоже на дикарей, больше на стадо барашковъ, «одинаковыхъ и равныхъ во всѣхъ отношеніяхъ». Есть даже навыки и умѣнія, пріобрѣтаемые только въ тюрьмѣ. Послѣкультурныя техники приспособлены къ потребностямъ не примитивнымъ, а бездушнымъ. Потребность въ самозащитѣ, въ наживѣ, въ удобствѣ изъ человѣческаго существа вытравить нельзя, но можно вытравить потребность мыслить, понимать, даже просто быть человѣкомъ. Грязное бѣлье въ Россіи носятъ, потому что мыло дорого, но говорятъ, какъ зощенковскіе герои, потому что иначе уже не умѣютъ говорить.
О томъ, какъ въ Россіи говорятъ, о томъ, какъ въ Россіи мыслятъ, достаточно ясное представленіе дастъ ci-devant русская литература, то есть книги, написанныя русскими писателями, обитающими въ окрестностяхъ Госиздата. Среди этихъ книгъ, одна изъ самыхъ характерныхъ — романъ Леонова «Воръ». Романъ этотъ чрезвычайно превознесли и въ Россіи и, особенно, въ эмиграціи, да и въ самомъ дѣлѣ, это книга одареннаго и честнаго писателя, не отрекшагося отъ русскихъ литературныхъ традицій, вскормленнаго Достоевскимъ, а не «соціальнымъ заказомъ», поддерживаемымъ частями особаго назначенія.
Однако именно преломленіе традицій въ его романѣ, именно отношеніе его къ Достоевскому, всего показательнѣй для судебъ Россіи съ тѣхъ поръ, какъ она превратилась въ СССР. Герои «Вора» похожи на героевъ Достоевскаго, но на героевъ, странно укороченныхъ, съ чувствами еще людскими, но безъ мышленія, безъ творчества: безъ духа, хоть и не безъ души. Они еще волнуются, скорбятъ, судорожно переживаютъ что-то, но неизвѣстно уже, ради чего они все это дѣлаютъ и чѣмъ они, въ сущности, живутъ. Все это Дмитріи Карамазовы, но безъ Шиллера. Иваны Федоровічи, но безъ головы, Алеши и Зосимы, но безъ Бога. Свидригайловъ теперь — просто пакостникъ, Мармеладовъ — такъ себѣ, пьяница; князь Мышкинъ — настоящій идіотъ. Всѣ эти люди, тѣмъ не менѣе, находятся въ хроническомъ состояніи «надрыва», неясно только, надъ чѣмъ они надрываются. Да и къ тому же всѣ эти, какъ-никакъ еще одушевленныя, существа непремѣнно мошенники и воры. Похоже даже, что это основной замыселъ романа; и задумавъ его такъ, Леоновъ поступилъ по совѣсти.
Довольно естественно, что въ классовомъ государствѣ только деклассированные граждане оказываются людьми. Находиться въ вѣдѣніи угрозыска все же человѣчнѣе, чѣмъ быть членомъ комсомола. Если еще осталось что-нибудь музыкальное въ Россіи, такъ это «блатная» музыка.
Таковъ непререкаемый урокъ леоновскаго «Вора». Если же отвлечься отъ подполья, изображаемаго въ немъ (подполья теперь ужъ просто полицейскаго), если отвлечься также отъ чисто литературныхъ его достоинствъ и недостатковъ, то впечатлѣніе получится то же самое, какъ отъ всѣхъ другихъ выходящихъ въ Россіи книгъ. Главное, что отражается въ нихъ, это всеобщее уравненіе, — не въ правахъ, разумѣется, и не въ достаткахъ, а въ нравахъ, въ понятіяхъ, въ умахъ. Все, что превышаетъ средній ростъ, подстригается немедленно и ревниво. Личность стирается. Все выпуклое въ ней должно сдѣлаться равномѣрно плоскимъ, все яркое потускнѣть, все свое стать всеобщимъ, то есть ничьимъ. Цѣль воспитанія — подготовлять скудоумныхъ ревнителей казарменнаго удобства. Наука можетъ существовать лишь постольку, поскольку услужаетъ властямъ или служитъ первой необходимости. Литература, искусство допускаются ради рекламы или пропаганды. И съ каждымъ годомъ уравняющее движеніе усиливается, обезличеніе растетъ, скудоуміе пухнетъ и добрѣетъ. Да и какъ не раздобрѣть ему, если съ самаго начала именно на него опиралась совѣтская власть въ борьбѣ съ единственнымъ сколько-нибудь опаснымъ своимъ врагомъ въ области духовной, съ религіей: съ ней боролись при помощи склонности глупцовъ гоготать надъ тѣмъ, чего они не понимаютъ.
Кажется, все это всѣмъ извѣстно и, кажется, должно быть ясно всѣмъ, что при этихъ условіяхъ никакая культура существовать не можетъ, а значитъ и Россія не можетъ существовать, ибо Россія безъ культуры — только слово безъ содержанія.
И все-таки мы здѣсь, на чужой землѣ, ухитряемся закрывать на это глаза и продолжать о русскихъ дѣлахъ смѣшные политическіе споры. Я знаю, что никто не можетъ сказать, что Россіи уже нѣтъ, пока онъ въ самомъ себѣ не пересталъ ощущать Россію. Я знаю также, что и въ СССР она еще не умерла, что и тамъ она теплится подъ покровомъ глупости и грязи. Но время пришло, когда уже стало легко себѣ представить ея гиппократово [1] лицо. Всматриваться въ него невыносимо, но какъ не представить его себѣ, когда одни русскіе люди обсуждаютъ лозунги и программы, въ то время какъ другіе…
«Живя въ одномъ помѣщеніи, дыша однимъ воздухомъ, ведя одинаковый образъ жизни, постепенно вліяя другъ на друга, пріобрѣтаютъ одинаковые взгляды на жизнь, каждый дополняетъ другого, всякія различія между ними сглаживаются» — и вмѣсто русской культуры, вмѣсто Россіи, — что жъ? — образуется шпана.
Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле)
Возрожденіе, 14 февраля 1929, №1353
[1] Гиппократово — предсмертное.
Views: 48