I

То, что здѣсь записано, свидѣтельское показаніе одного изъ безчисленныхъ очевидцевъ. Многое изгладилось изъ памяти. Многое ею не отмѣчено именно въ тѣ болѣе интересныя минуты, когда приходилось прикладывать въ извѣстной мѣрѣ къ общему дѣлу руку и самому. То, что самъ дѣлаешь, труднѣе воспроизводить, чѣмъ наблюденія со стороны. Хорошія записки требуютъ эгоизма, наивности и артистической любви кь мелочамъ. Онѣ требуютъ памяти. А мы неохотно замѣчали и охотно забывали. Сохранилось же въ памяти не самое значительное. Память своенравна.

***

Февральская революція застала меня въ Москвѣ. Я былъ прокуроромъ московской судебной палаты и жилъ въ Кремлѣ, гдѣ занималъ въ 5-мъ этажѣ зданія судебныхъ установленій громадную квартиру, несоотвѣтствующую ни моимъ вкусамъ, ни потребностямъ. Гуляя въ одиночествѣ по амфиладѣ залъ зимними вечерами 1916 года, я не могъ подозрѣвать, что черезъ годъ съ лишнимъ въ моей гостиной будетъ собираться совѣтъ коммунистическаго правительства Россіи, а въ моей кровати спать Ленинъ… Я испытывалъ тоску подъ куполомъ съ извѣстнымъ изображеніемъ закона… Вокругъ него была площадка съ перилами. Молодые юристы въ нижнихъ этажахъ острили, что эта площадка служитъ для того, чтобы «обойти законъ». Жизнь въ Москвѣ во время войны, какъ и вездѣ, не была веселой. «Свѣтъ» занимался лазаретами. На моемъ попеченіи по должности оказалось до 15, кажется, лазаретовъ, эвакуированныхъ изъ западныхъ тыловыхъ районовъ по мѣрѣ продвиженія на нашей территоріи непріятеля. Занимался лазаретами дамскій комитетъ, засѣдавшій у меня на квартирѣ. Эти собранія оживляли мои угрюмыя палаты. Большею же частью я бывалъ одинъ. Въ Кремлѣ къ ночи становилось тихо, закрывались ворота и прекращалась ѣзда. Наступала тишина, которая меня тяготила. Только на Спасской башнѣ играли часы. Я все придумывалъ предлогъ, чтобы отказаться отъ казенной квартиры и переѣхать въ городъ. Сослуживцы меня увѣряли, что мои преемники будутъ за это меня проклинать.

II

Не помню, въ какой день, утромъ у меня зазвонилъ телефонъ. Говорилъ товарищъ прокурора провинціальной судебной палаты 3., состоявшій въ ревизіонныхъ порученіяхъ по административному вѣдомству и разъѣзжавшій по Россіи.

— Я говорю съ Николаевскаго вокзала… Только что пріѣхалъ изъ Петербурга… Тамъ революція.. Когда я уѣзжалъ, народъ пошелъ въ Царское Село. Династія кончилась…

Звонила старушка графиня О., статсъ-дама, и успокоительно сообщила, что «Государь бумагу подписалъ». Я не понималъ, о какой бумагѣ идетъ рѣчь. Это было отреченіе. Вечеромъ на «лазаретномъ» собраніи у Одоевскаго-Маслова его жена высказала убѣжденіе, что войска въ Петербургѣ собираются къ Государственной Думѣ не столько для того, чтобы ее поддержать, сколько для того, чтобы ее «окружить» для ареста.

«Революція» на улицахъ Петербурга не особенно смутила. Мало ли было безпорядковъ. Впечатлѣніе на спокойныхъ и разбиравшихся людей произвело отреченіе государя, а затѣмъ непринятіе престола великимъ княземъ Михаиломъ Александровичемъ. Въ 1916 году революція всѣмъ казалась неизбѣжной. Многie, даже умѣренно настроенные, ея желали. Я не говорю уже про широкіе либеральные круги образованнаго общества, всегда состоявшіе въ оппозиціи и жившіе мечтами о революціи. У насъ существовалъ революціонный культъ. Изъ иностранной исторіи знали только французскую революцію. Декабристы были предметомъ неугасимаго преклоненія. Вся литература — литература протеста. Земство и Дума вели борьбу съ властью.

ІІІ

Въ 1916 году опасенія обратились въ увѣренность, что революція будетъ. На святкахъ я ѣздилъ въ Кіевъ. Видѣлъ кадровыхъ офицеровъ, пріѣхавшихъ съ фронта, и былъ пораженъ разговорами…

Охранное отдѣленіе сообщало мнѣ копіи своихъ донесеній департаменту полиціи. Я читалъ тамъ о томъ, что дѣлалось. Надо отдать справедливость, что московское охранное отдѣленіе не скрывало серьезности положенія, имѣло правильный взглядъ на вещи и не скупилось на тревожныя предостереженія.

Тѣ, кто ожидалъ и желалъ революцію, относились къ ней совсѣмъ по-русски. Старушка гдѣ-то у Островскаго говоритъ: «Суди меня, судья неправедный». Ясная, просвѣтленная покорность. Теперь это кажется страннымъ. Считали, что революціи не миновать. Нѣкоторые испытывали жуть какъ при купаніи. Другіе боялись, но въ концѣ концовъ еще больше боялись, что ея не будетъ. Всѣмъ страшно было, что мучительное положеніе затянется. Большинство думало, что власть, которая смѣнитъ старую, будетъ сильнѣе, доведетъ войну до конца. Расчитывали, что будетъ регентство при малолѣтнемъ Алексѣѣ. Но когда прочли, что государь отрекся и за сына, то рѣшили, что такъ будетъ лучше. Узнавъ, что великій князь Михаилъ Александровичъ короны не принялъ, кое-кто пріунылъ. Правда, Временное Правительство блистало извѣстными всей Россіи именами. Но оно вело себя какь-то очень тихо и скромно, а на выборгской сторонѣ шумѣло какое-то второе, болѣе темпераментное правительство въ лицѣ совѣта рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ.

Въ моемъ кремлевскомъ отчужденіи московская революція прошла даже «незамѣтно». Мы въ центрахъ недостаточно учитываемъ оторванность «народа» отъ историческихъ событій, поглощающихъ вниманіе горсточки дѣятелей, участниковъ «дѣйствія». Когда-то во Франціи иллюстраціи печатали портретъ желѣзнодорожной барьерной сторожихи, никогда ничего не слышавшей о Дрейфусѣ. Я, прокуроръ судебной палаты, оказался однажды въ положеніи, напоминавшемъ эту старуху. И притомъ въ отношеніи вещей, происходившихъ у меня подъ окнами и близко меня касавшихся.

Я стоялъ въ служебномъ кабинетѣ и смотрѣлъ на «сенатскую» площадь, гдѣ выстраивались войска. Секретарь доложилъ, что сейчасъ будутъ брать Кремль и начнется обстрѣлъ артиллеріей. Онь просилъ отпустить домой нервничавшую канцелярію. Канцелярія была отпущена, а я поднялся къ себѣ наверхъ.

Никакой стрѣльбы не было. Я сталъ читать, пообѣдалъ и забылъ, что нахожусь въ осажденной Бастиліи. Въ 8-мъ часу вечера ко мнѣ позвонили «съ воли» друзья, спрашивая, взятъ ли Кремль. Я могъ отозваться только полнымъ невѣдѣніемъ. Послалъ за смотрителемъ зданія. Смотритель зданія сообщилъ, что «гарнизонъ сдался безъ боя».

Тутъ я убѣдился, что я у «революціи» подъ подозрѣніемъ. Попытка самому позвонить по телефону оказалась безуспѣшной. Меня выключили, но такъ, что ко мнѣ можно было звонить, а я самъ ни съ кѣмъ соединиться не могъ.

ІѴ

Въ эти дни передо мною всталъ вопросъ: какъ же быть дальше? Было ясно, что новый министръ юстиціи А. Ф. Керенскій въ первую очередь смѣнитъ всѣхъ прокуроровъ судебныхъ палатъ, въ томъ числѣ, конечно, и меня. Можно было предупредить это, и самому подать въ отставку. Но для этого не было основаній. А. Ф. Керенскій былъ мнѣ совершенно неизвѣстенъ. В. А. Маклаковъ мнѣ говорилъ, что при распредѣленіи портфелей Керенскому было предоставлено министерство юстиціи, потому что полагали, что въ этомъ вѣдомствѣ онъ можетъ меньше принести государству вреда, чѣмъ въ другомъ. Это было странное соображеніе и не сулило ничего добраго.

Я рѣшилъ ждать своего увольненія. Меня, однако, не уволили. Такихъ, какъ я, несмѣщенныхъ послѣ февральской революціи прокуроровъ палатъ, было, кажется еще двое.

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 1008, 6 марта 1928.

Views: 25

Я пишу по памяти. У меня сохранились въ головѣ отдѣльные моменты. Обвинительный актъ читался шесть часовъ. Присяжные засѣдатели не усвоили его. Просили выдать имъ на руки два экземпляра обвинительнаго акта для ознакомленія съ нимъ въ совѣщательной комнатѣ. Но по уставу устность процесса проводилась строго — присяжнымъ засѣдателямъ кромѣ бумаги для замѣтокъ и вопроснаго листа въ концѣ процесса ничего на руки въ совѣщательную комнату не выдавалось. Имъ въ выдачѣ обвинительнаго акта было отказано.

Потекла вереница свидѣтелей — политическихъ и общественныхъ дѣятелей, членовъ думы, генераловъ, сановниковъ, министровъ, все громкія имена россійской извѣстности. Много свидѣтелей прибыло съ фронта изъ штабовъ, земскихъ и краснокрестовскихъ отрядовъ. Читалась колоссальная груда актовъ съ цифрами, съ техническими заключеніями… Снаряды, пулеметы, названія иностранныхъ фирмъ, оружейные заводы, «лафетъ Депора», остроконечныя пули, «конная пушка системы Шнейдера» и пр., и пр. Читался дневникъ Сухомлинова съ записями о количествѣ пойманной рыбы по днямъ на дачѣ въ Финляндіи.

Дѣло извѣстно. Сенсаціи около него раздувались нашей дореволюціонной общественностью. Для нея оно являлось крупнымъ козыремъ по революціонизированію страны.

Въ измѣнѣ Сухомлиновъ, по моему впечатлѣнію, изобличенъ не былъ. Я просматривалъ производство о Мясоѣдовѣ, лежавшее передо мной на столѣ — собраніе исчерканныхъ путаныхъ черновиковъ. У меня создалось представленіе, что онъ былъ приговоренъ военно-полевымъ судомъ къ смертной казни не столько за шпіонажъ, сколько за мародерство — за присвоеніе военной добычи, кажется, картинъ императора Вильгельма II, висѣвшихъ въ охотничьемъ домѣ его пограничнаго имѣнія. Въ мародерствѣ Мясоѣдовъ сознался. Представляется сомнительнымъ, могъ ли суммарный, упрощенный военно-полевой судъ разобраться въ измѣнническихъ дѣйствіяхъ Мясоѣдова, относившихся къ 1912 году и раньше.

Но долженъ оговориться, что, не имѣя подъ рукой источниковъ и документовъ, съ положительностью по одной памяти высказаться не рѣшаюсь.

Въ обвинительномъ смыслѣ Мясоѣдовъ во всякомъ случаѣ давилъ на Сухомлинова тяжелымъ грузомъ.

Странно, конечно, что военный министръ имѣлъ все такихъ подозрительныхъ близкихъ людей и знакомыхъ. Указывали, что женитьба Сухомлинова на Е. М. Бутовичъ, разведенной женѣ, внесла нѣкоторую двусмысленность въ обстановку и отношенія его личной жизни. — Е. М. привела въ домъ Сухомлинова своихъ знакомыхъ. Однажды супруги Сухомлиновы встрѣчали Новый Годъ исключительно въ обществѣ людей, привлеченныхъ впослѣдствіи за шпіонажъ.

Но съ другой стороны именно этотъ анекдотъ скептическихъ людей могъ навести на сомнѣнія: такое афишированіе близости исключало возможность сознательной «работы» Сухомлинова со шпіонами. Подумайте въ самомъ дѣлѣ: какой конспираціей и тайной должна была быть окружена шпіонская организація, въ составъ которой входилъ россійскій военный министръ?.. А тутъ, изволите ли видѣть, его съ иноземными агентами водой не разольешь!.. И у всѣхъ на глазахъ!..

Въ дѣлѣ однако были два характерныхъ факта, которые, если не въ подробностяхъ, то въ общихъ чертахъ, врѣзались у меня въ память. Факты эти, между прочимъ, обосновавшіе обвиненія Сухомлинова въ государственной измѣнѣ, я приведу здѣсь схематически, оговариваясь, что въ подробностяхъ могу оказаться неточнымъ.

+++

Изъ германскаго плѣна былъ отпущенъ русскій офицеръ поручикъ Колаковскій. Явившись въ Россію, онъ сейчасъ же раскрылъ тайну, почему былъ нѣмцами отпущенъ: его отпустили подъ условіемъ, что онъ организуетъ убійство великаго князя Николая Николаевича и взорветъ мосты на Вислѣ. Колаковскому, по его словамъ, былъ порученъ шпіонажъ, причемъ дана «явка» на Мясоѣдова, т. е. свѣдѣнія онъ долженъ былъ передавать нѣмцамъ черезъ Мясоѣдова, находившагося въ связи съ военнымъ министромъ.

Указанія Колаковскаго и послужили поводомъ для ареста Мясоѣдова и полевого суда надъ нимъ. Въ производствѣ о Мясоѣдовѣ я не нашелъ протокола допроса Конаковскаго. При разсмотрѣніи дѣла о Мясоѣдовѣ полевымъ судомъ въ Варшавѣ Конаковскій не вызывался.

Нe помню, вызывался ли на судъ и по дѣлу Сухомлиновыхъ Колаковскій и читалось ли его показаніе, если онъ вызывался и не явился.

Другой фактъ — другой «агентъ», попавшій къ намъ, прибывшій отъ непріятеля, — австрійскій шпіонъ по имени, кажется, Мюллеръ. Онъ попалъ въ наши руки на одномъ изъ южныхъ фронтовъ. Его принялись въ контръ-развѣдкѣ допрашивать. Онъ сообщалъ свѣдѣнія постепенно, маленькими дозами, отсрочивая тѣмъ грозившую ему смерть, что позволило Сухомлинову остроумно назвать его Шехеразадой, а показанія его «Тысячей и одной ночью». И вотъ Мюллеръ разсказалъ слѣдующее:

Передъ самой войной онъ былъ командированъ въ Берлинъ, гдѣ въ военной академіи проходилъ особые курсы военной контръ-развѣдки. Разъ на занятіяхъ офицеровъ-курсантовъ привели въ стальную несгораемую комнату и тамъ между прочимъ имъ показали «дѣло», на обложкѣ котораго было написано: «дѣло генерала Сухомлинова». Въ чемъ заключалось это «дѣло», какія бумаги имѣлись въ обложкѣ — Мюллеръ не зналъ или, по крайней мѣрѣ относительно этого отозвался незнаніемъ.

Послѣдствіемъ такого заявленія было то, что Мюллеръ избѣгъ неизбѣжной для шпіона участи. Онъ дожилъ до суда надъ Сухомлиновымъ. Содержался, конечно, подъ стражей и долженъ былъ предстать на судѣ какъ свидѣтель. Въ какомъ мѣстѣ заключенія Мюллеръ находился въ Петербургѣ — не помню. Гдѣ-то далеко отъ собранія арміи и флота, чуть ли не на островѣ Голодаѣ. Можетъ быть въ какой-то военной тюрьмѣ.

Наканунѣ допроса Мюллера давали показанія офицеры нашей контръ-развѣдки, его захватившіе.

Я въ качествѣ члена присутствія поинтересовался узнать, какимъ путемъ офицеры нашей контръ-развѣдки набрели на австро-венгерскаго шпіона.

— По агентурнымъ свѣдѣніямъ, — послѣдовалъ отвѣтъ.

— Въ чемъ заключалась агентура, кто былъ агентомъ?…

Мой сосѣдъ, другой членъ присутствія, сталъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ мнѣ шептать: «агентура, она не подлежитъ огласкѣ»…

— Вы конечно, — замѣтилъ я свидѣтелю-офицеру, можете не отвѣчать на вопросъ, если находите отвѣтъ для дѣла вреднымъ. Но въ виду исключительнаго характера настоящаго дѣла и важности во всѣхъ его мелочахъ дойти до истины — вы быть можетъ признаете возможнымъ сказать, отъ кого вы узнали о Мюллерѣ, какъ о шпіонѣ, кто васъ на него навелъ?..

Офицеръ ничуть не затруднился отвѣтомъ. На агентуру онъ сослался больше по профессіональной привычкѣ. Выдала Мюллера его любовница, явившаяся сама въ контръ-развѣдку.

На слѣдующее утро Мюллеръ изъ тюрьмы доставленъ не былъ. Сначала этому обстоятельству никто не придалъ особаго значенія. Объясняли опозданіемъ, но затѣмъ около полудня по телефону изъ тюрьмы сообщили, что Мюллеръ въ то утро бѣжалъ…

Такъ Мюллера и не пришлось повидать и подробнѣе разспросить о стальной комнатѣ и про обложку съ надписью: «дѣло Сухомлинова».

Оба эпизода Колаковскаго и Мюллера представляются достаточно разъясненными. Если Мясоѣдовъ дѣйствительно работалъ на Германію, въ качествѣ шпіона, да еще совмѣстно съ военнымъ министерствомъ, то какъ могли нѣмцы ввѣрить эту тайну русскому офицеру, отпуская его изъ плѣна домой?..

Это на сѣверѣ, а на югѣ намъ «привезли» Мюллера, тоже закидывавшаго петлю на Сухомлинова.

Процессъ вяло тянулся. Во время большого перерыва для завтрака я гулять въ Лѣтній садъ. Солдаты, стоявшіе за колоннами, если имъ что-нибудь не нравилось въ процессѣ или когда они что-нибудь не вполнѣ понимали, доводили до нашего свѣдѣнія свое неудовольствіе, подтверждая вновь свои угрозы о расправѣ съ нами. Однажды проходившая мимо собранія арміи и флота воинская часть забросала зданіе камнями, перебивъ стекла.

Публики сидѣло на процессѣ человѣкъ 20-25. Насъ навѣщали коллеги по сенату. Послушаютъ процессъ, сидя за «судьями», а потомъ уйдутъ. Былъ раза два А. Ф. Кони, однажды пріѣзжалъ посмотрѣть, какъ предсѣдательствуетъ сынъ — H. С. Таганцевъ. Появился и А. Ф. Керенскій. Интересъ у публики къ нему обнаруживался какъ всегда большой.

Процессъ прервало выступленіе генерала Корнилова. Его воззваніе было прочитано мною вслухъ во время перерыва въ совѣщательной комнатѣ судебнаго присутствія. Я до сихъ поръ не могу безъ волненія видѣть этихъ пронизанныхъ національнымъ горемъ, вибрирующихъ подлиннымъ трагическимъ пафосомъ, гремящихъ трудно сдерживаемымъ негодованіемъ строкъ перваго призыва, знаменующаго собой начало «бѣлаго» движенія.

Присяжные засѣдатели просили освободить ихъ отъ засѣданій въ связи съ общественнымъ возбужденіемъ, вызваннымъ выступленіемъ Корнилова.

Прoцессъ былъ на нѣсколько дней прерванъ.

+++

На рѣчи собралась полная зала. В. П. Носовичъ превзошелъ себя. Лучшей обвинительной рѣчи я никогда не слышалъ. Она началась часа въ 3, въ 4-мъ часу дня, кончилась на третій день въ утреннее засѣданіе. И несмотря на чрезвычайную длительность не я одинъ, должно быть, пожалѣлъ, что онъ кончилъ. Ему одному свойственная манера, завладѣвавшая слушателемъ, перемѣнный токъ, то нарастающая, то убывающая нервность, срывы голоса на полуфразѣ, какъ бы пренебрегающіе утомлять вниманіе само собой разумѣющимся доказательствомъ, мѣстами почти мистическая сила, жестъ, какъ бы не поспѣвающій за быстротечнымъ словомъ, слово, какъ бы не поспѣвающее за быстротечной мыслью, охватывавшей общимъ яснымъ построеніемъ все сложное, испещренное числами, выкладками, техническими деталями, развѣтвленіями въ разныя стороны, сумбурное дѣло.

Сухомлинова защищали два присяжныхъ повѣренныхъ, И. И. Торховской и А. А. Захаринъ. До этого дѣла мнѣ ихъ имена были незнакомы. Меня удивляетъ, что ни одинъ изъ крупныхъ русскихъ адвокатовъ-криминалистовъ не взялъ на себя защиту Сухомлинова, располагавшую богатѣйшимъ, интереснѣйшимъ арсеналомъ. Если бы крупному обвинительному таланту Носовича противосталъ въ дѣлѣ обвиненія Сухомлинова большой уголовный защитникъ, то процессъ насъ приблизилъ бы къ истинѣ. Въ этомъ и заключается весь реальный смыслъ такъ называемаго судебнаго краснорѣчія, которое, одинаково сильно представленное на трибунѣ прокурора и на скамьѣ защиты, придаетъ судебному аппарату необходимую для проникновенія въ сложные случаи жизни отточенность.

Зато Е. М. Сухомлинову защищалъ видный адвокатъ — именитый представитель петербургскаго сословія М. Г. Казариновъ, какъ всегда въ увлекательной, остроумной рѣчи блестяще выполнившій свою задачу. Онъ говорилъ послѣднимъ въ послѣдній день процесса. Къ его рѣчи въ залѣ уже царила атмосфера большихъ судебныхъ «дней». Зала была переполнена публикой. Былъ впрочемъ уже не «день», а вечеръ…

Поздно ночью присяжные засѣдатели вынесли приговоръ. Онъ извѣстенъ: Сухомлиновъ признанъ виновнымъ въ бездѣйствіи и превышеніи власти, въ служебныхъ подлогахъ и въ нѣсколькихъ случаяхъ государственной измѣны, а жена его оправдана.

Сухомлиновъ спокойно выслушалъ приговоръ. Въ началѣ процесса онъ держалъ себя нѣсколько шутовски, съ какими-то предупредительными ужимками, любезнымъ, хитренькимъ старичкомъ, но подъ конецъ дѣла окрѣпъ, велъ себя съ достоинствомъ и серьезно.

+++

Пока мы судили Сухомлинова, «исторія» Россіи продолжала неудержимо катиться въ томъ же направленіи. Уходили изъ правительства одни кадеты и соціалисты, входили туда другіе кадеты и соціалисты. Временное правительство крутилось какъ на вертелѣ, подставляя жару то одинъ бокъ, то другой. Переименовало себя въ пятичленную директорію, объявило государство республикой, отправило вѣрныхъ долгу генераловъ съ Корниловымъ во главѣ въ Быховскую тюрьму. Одновременно шла въ сторону интегральнаго большевизма эволюція совдеповъ обѣихъ столицъ. Нѣмцы приближались къ Петербургу. Пали Рига, Якобштадтъ.

……………….

Въ четвертомъ часу ночи послѣ процесса возвращался я пѣшкомъ домой па Греческій проспектъ. Стояла сырая холодная мглистая осенняя ночь. Улицы были пустынны. Съ Литейной свернулъ къ Преображенскому собору.

На перекресткѣ мелькнули въ глазахъ страшныя слова. На стѣнѣ былъ наклеенъ бѣлый плакатъ. Его освѣщалъ фонарь. На плакатѣ было громадными буквами напечатано:

«Конецъ страны».

И больше ничего.

Что это было, названіе будущаго фильма, штука большевиковъ, предостереженіе патріотовъ, или мнѣ показалось и это была галлюцинація послѣ безпокойно прожитаго, нервнаго дня?..

Процессъ имѣлъ маленькій эпилогъ. Сидя въ составѣ судебнаго присутствія, я и не подозрѣвалъ, что главнымъ кассаціоннымъ поводомъ, формальнымъ основаніемъ для отмѣны приговора являюсь — я…

Защита Сухомлинова подала кассаціей ную жалобу. Въ ней на первомъ мѣстѣ значилось:

«Какъ при постановленіи судебнаго присутствія отъ 19 іюня сего года о дачѣ дѣлу хода, такъ и во всѣхъ дальнѣйшихъ опредѣленіяхъ судебнаго присутствія и въ судебномъ засѣданіи по сему дѣлу и въ самомъ постановленіи приговора въ составѣ судебнаго присутствія принималъ участіе въ качествѣ судьи H. Н. Чебышевъ. Въ настоящее время защита случайно усмотрѣла на листѣ 98 въ III томѣ дѣла № 35 верховной слѣдственной комиссіи документъ, подписанный нынѣ сенаторомъ, а тогда прокуроромъ кіевской судебной палаты Н. Н. Чебышевымъ. Это отношеніе его отъ 27 октября 1915 г. за № 933 о томъ, что онъ лично нашелъ неполнымъ протоколъ допроса свидѣтеля Туманскаго, составленный участковымъ слѣдователемъ, и предложилъ передопросить этого свидѣтеля судебному слѣдователю по особо важнымъ дѣламъ. Въ виду этого сенаторъ Н. Н. Чебышевъ, согласно 606 и 2 п. 600 ст. уст. уг. суд., обязанъ былъ устранить себя отъ участія въ составѣ судебнаго присутствія»…

Сухомлиновъ въ своихъ воспоминаніяхъ пишетъ:

«Хорошъ былъ тоже сенаторъ H. Н. Чебышевъ. Какъ оказалось, онъ принималъ дѣятельное и небезпристрастное участіе по моему дѣлу еще въ должности прокурора кіевской судебной палаты и очутился затѣмъ въ роли сенатора-судьи на судебномъ засѣданіи по тому же дѣлу».

Каюсь: забылъ, что въ 1915 году подписалъ такую бумагу. Былъ я передаточной истанціей бумаги, отдѣльнаго требованія работавшей въ Петербургѣ верховной слѣдственной комиссіи, обслѣдовавшей дѣйствія Сухомлинова. Жалѣю, что забылъ это обстоятельство, дававшее дѣйствительно мнѣ формальныя основанія устраниться отъ участія въ тягостномъ, тянувшемся цѣлый мѣсяцъ, процессѣ, не представлявшемъ для меня никакого интереса.

Во всякомъ случаѣ мое участіе въ дѣлѣ не имѣло вліянія на вердиктъ присяжныхъ и судьбу генерала Сухомлинова.

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 1994, 17 ноября 1930.

Views: 35

Въ послѣднемъ ноябрьскомъ номерѣ «Молодой Гвардіи» помѣщена статья Мальцева «О новомъ правописаніи». — Статья интересна потому, что Мальцевъ, бывшій до послѣдняго времени замѣстителемъ завѣдующаго агитаціонно-пропагандистскимъ отдѣломъ ЦК, отражаетъ всегда точку зрѣнія сталинской клики. Мальцевъ требуетъ дальнѣйшей реформы правописанія, отказа отъ новой принятой въ СССР орфографіи, и приближенія орфографіи къ живому разговорному языку. Такъ какъ при такой фонетизаціи правописанія встрѣтились бы большія трудности въ разныхъ областяхъ Россіи (одни и тѣ же слова въ разныхъ мѣстностяхъ произносятся по-разному), то Мальцевъ считаетъ правильнымъ, чтобы при такомъ сближеніи орфографіи съ произношеніемъ, которое сейчасъ обсуждается въ совѣтскихъ сферахъ, были приняты «за общеобязательный стандартъ звуки и формы литературнаго языка».

Другими словами, предполагается такая новѣйшая орфографія, при которой все будетъ писаться такъ, какъ произносится, согласно общепринятому русскому литературному языку («здал», «касаица», «математика», «чево» и т. д.).

Возрожденіе, № 2019, 12 декабря 1930.

Views: 34

Отъ книги Безсонова нельзя оторваться. Я говорю о только что вышедшей книгѣ: «БЕЗСОНОВЪ. Двадцать шесть тюремъ и побѣгъ съ Соловковъ».

Только по книгамъ становится нагляднымъ трагическій размахъ эпохи. Въ отдѣльности каждый изъ слагаемыхъ эпизодовъ будней проходитъ незамѣтно. Только подытоженная жизнь даетъ настоящее представленіе о пережитомъ. Но въ книгѣ Безсонова чувствуется, что она — сгущенныя выжимки. Жизнь была насыщена черезъ край лишеніями, терзаніями, физическими и нравственными муками, напряженіями борьбы, не позволявшими задерживаться на многомъ любопытномъ, требующаго прежде всего избытка спокойствія.

Безсоновъ — офицеръ, кончилъ кавалерійское училище, сражался въ Великую войну. Въ составѣ черкесскаго полка Туземной дивизіи участвовалъ въ выступленіи генерала Корнилова. Послѣ большевицкаго переворота отказался отъ командной должности въ формировавшейся красной арміи. Въ августѣ 1918 года былъ арестованъ въ Сольцахъ Псковской губерніи. Затѣмъ онъ то въ тюрьмѣ, то на свободѣ, то его перевозятъ изъ одного мѣста заключенія въ другое.

Безсонову пришлось побывать 26 разъ въ тюремномъ заключеніи. Онъ сидѣлъ въ Петербургѣ и «на Гороховой», и «на Шпалерной», въ Витебскѣ, въ Вологдѣ, Архангельскѣ, Екатеринбургѣ, Тюмени и др. мѣстахъ. Во концѣ концовъ онъ попалъ на Соловецкую каторгу, въ самый тяжелый разрядъ — на Поповъ островъ, соединенный на высотѣ города Кеми съ материкомъ дамбой. Послѣднее обстоятельство — постоянное общеніе съ берегомъ — и помогло побѣгу.

Въ промежуткахъ между острогами онъ жилъ безпокойной, полной приключеній, жизнью. Побывалъ въ дисциплинарной ротѣ, бѣжалъ къ бѣлымъ, какъ разъ наканунѣ ликвидаціи архангельскаго фронта, вновь оказался въ рукахъ у красныхъ. Дважды судился въ совѣтскихъ трибуналахъ, десятки разъ былъ на краю гибели, искалъ клады, похищалъ совѣтскую муку изъ одного учрежденія и продавалъ другому, совершилъ нападеніе на совѣтскую кассу. Видѣлъ все и все позналъ. Онъ «собственными глазами» видѣлъ, какъ волосы отъ ужаса встаютъ дыбомъ. Ему пришлось сидѣть съ «уголовными». Онъ, чистый человѣкъ, сблизился съ ними, вошелъ къ нимъ въ довѣріе, научился «воровскому» языку — такъ называемому «блату»… И эти отношенія ему пригодились, потому что «уголовный» міръ въ Россіи живетъ своей жизнью, очень дружно и корпоративно связанъ.

Безсоновъ передаетъ впечатлѣнія отъ докладовъ иностранныхъ соціалистовъ, наѣзжающихъ отъ времени до времени въ Россію въ составѣ делегацій. Въ тюрьмахъ, напримѣръ, истерически смѣялись отъ письма Бенъ-Тилета, писавшаго о «милосердномъ режимѣ въ совѣтскихъ тюрьмахъ». Въ совѣтской газетѣ письмо англійскаго глупца было напечатано «жирнѣйшимъ шрифтомъ». «Я всегда», — пишетъ Безсоновъ, — «буду помнить Бенъ-Тилета, какъ человѣка который можетъ заставить смѣяться въ самыхъ тяжелыхъ условіяхъ».

***

Книга написана просто. Авторъ хорошо запоминалъ. Записи онъ, повидимому, дѣлалъ только во время послѣдняго бѣгства, да и то самыя краткія. Много цѣннаго, бытового… Вотъ общій типъ чекиста:

«Маленькая голова, очень скошенный, и безъ выпуклостей лобъ, маленькіе, острые, углубленные и близко другъ къ другу поставленные, немного косящіе во внутрь глаза. Видъ кретина».

И въ этомъ безотрадномъ совѣтскомъ днѣ, въ его тягучихъ сумеркахъ — вдругъ блеснетъ сіяніе духа, солнце въ грязной каплѣ. Безсоновъ описываетъ одну встрѣчу въ вологодскомъ концентраціонномъ лагерѣ, гдѣ арестованныхъ держали на очень суровомъ режимѣ. Ихъ душили разнообразными анкетами. Это — любимое занятіе большевиковъ:

«Со мной сидѣли два молодыхъ бѣлыхъ офицера, Аничковъ и бар. Клодтъ, которые вообще все время держали себя большими молодцами. На этихъ анкетахъ, на вопросъ, какого полка, они неизмѣнно писали: «Кавалергардскаго Е. И. В. государыни Имп. Маріи Федоровны полка».

Не безъ юмора описывается отдѣленіе «уголовныхъ» въ Вологодской тюрьмѣ. Эти «уголовные» вышли изъ-подъ власти тюремнаго надзора и дѣлали у себя въ камерахъ все, что имъ приходило въ голову. Разводили, напримѣръ, на полу камеры костры изъ табуретокъ, чтобы согрѣть кипятокъ». «Администрація предпочитала съ ними не связываться».

Безсоновъ не юристъ, а кавалеристъ, но и онъ не могъ оставить безъ вниманія странныя по меньшей мѣрѣ формы совѣтскаго «судебнаго производства». Вотъ «приговоръ» ГПУ:

«Петроградская коллегія ГПУ на засѣданіи такого-то числа „слушала“ дѣло Безсонова, признала его виновнымъ по ст, ст. 220, 61 и 95 Уголовнаго кодекса и постановила приговорить Безсонова къ высшей мѣрѣ наказанія — разстрѣлу, съ замѣной 3-мя годами заключенія въ Соловецкомъ лагерѣ особаго назначенія.

Ст. 220 — храненіе оружія, котораго у меня не было. Ст. 61 — участіе въ контръ-революціонной организаціи, въ которой я не состоялъ, и ст. 95 — побѣгъ.

Сразу является нѣсколько вопросовъ. Почему ст. ст. 61 и 220 и почему разстрѣлъ замѣненъ, говоря правильно, каторжными работами?»

Въ одномъ мѣстѣ, впрочемъ, авторъ отмѣчаетъ, что въ совѣтской Россіи никто не спрашиваетъ: «почему?»

На Соловецкой каторгѣ былъ установленъ чрезвычайно типичный для большевиковъ порядокъ. Главная масса тюремнаго начальства пополнялась изъ самихъ арестантовъ. Такъ, на «Поповомъ островѣ было только три административныхъ лица изъ центра. Начальникъ лагеря Кирилловскій и его два помощника… Всѣ остальныя мѣста занимались арестованными же».

Въ миніатюрѣ тутъ былъ весь совѣтскій строй, вся его бюрократія.

***

Бѣгство съ Попова острова черезъ Карелію въ Финляндію (18 мая — 22 іюня) — самыя поразительныя страницы этой интересной книги.

Читаешь — и не можешь оторваться отъ книги. Всѣ знаменитые побѣги въ западно-европейской литературѣ по сравненію съ этимъ походомъ «пяти» по непроходимымъ лѣсамъ, болотамъ и рѣкамъ въ состояніи весенняго разлива — дѣтская игра… Командиромъ былъ Безсоновъ. Бѣгство было совершено съ материка, гдѣ бѣжавшіе находились на работѣ по рубкѣ дровъ. Побѣгъ имъ удалось совершить безъ убійства конвоировъ. Бѣжавшіе захватили ихъ съ собой. Захватили и пятаго, непосвященнаго въ заговоръ арестанта. Потомъ съ дороги конвоиры были отпущены. «Пятый» же пожелалъ остаться съ бѣжавшими. Такой «милосердный» способъ бѣгства сильно осложнялъ предпріятіе и подвергалъ бѣглецовъ большому риску. Но въ душѣ командира Безсонова къ этому времени произошелъ, подъ вліяніемъ пережитого, извѣстный надрывъ, духовное углубленіе, умиленіе, онъ былъ охваченъ внутреннимъ процессомъ и во власти экзальтаціи… Такая экзальтація свойственна бурнымъ эпохамъ мечущимъ людей по волнамъ взбаламученнаго моря…. Вспомните Пьера Безухова въ концѣ «Войны и мира»… Человѣку ежечасно приходится убѣждаться въ томъ, что надъ его судьбой простерта таинственная, имѣющая свои цѣли рука Промысла. Человѣкъ становится ближе къ Богу… И ближе къ другому человѣку. Наряду съ этимъ идетъ вѣроятно — ослабленіе нервовъ. Они легче приходятъ въ колебаніе, трепещутъ, сдаютъ — и толкаютъ мысль въ одномъ направленіи, гдѣ она, словно въ жару, заволакивается бредомъ. Состояніе такой хронической горячки въ свою очередь не беплодно — она удесятеряетъ силы, и она то не дала Безсонову свалиться, когда онъ велъ своихъ спутниковъ по таявшимъ трясинамъ. Крови они тогда не пролили. Отбирая по дорогѣ у жителей продукты, они за каждый кусокъ расплачивались. Къ нѣкоторымъ мыслямъ, зародившимся у Безсонова въ ту пору, надо отнестись съ осторожностью. Такія противопоставленія, какъ противоположеніе Востока и Запада, Востока-Духа и Запада-насилія, афоризмы: «Востокъ, и Россія въ частности, поведутъ міръ къ духу», — подсказаны душевнымъ надрывомъ. Богъ и Дьяволъ всюду на Востокѣ и на Западѣ. «Духъ» привелъ Безсонова въ Соловки, а въ тайгѣ онъ шелъ и велъ своихъ, твердо держась напраленія стрѣлки на свободный, спасительный Западъ… Старикъ Западъ все видѣлъ и, какъ Бенъ-Акиба, знаетъ, что «всякое бывало».

Весь техническій секретъ этого удивительнаго побѣга заключался въ двухъ винтовкахъ и тридцати патронахъ, отобранныхъ у обезоруженныхъ конвоировъ. Безъ винтовокъ бѣглецы не прошли бы и 25 верстъ. За ними была по телеграммамъ организована погоня, но отряды красноармейцевъ не проявляли большой охоты за нихъ серьезно приниматься, и при встрѣчахъ скрывались послѣ перестрѣлки. Тутъ службу оказали двѣ винтовки. Но не только въ этомъ отношеніи нужна была винтовка. Винтовка — это было продовольствіе. Являясь съ винтовкой, бѣглецы получали хлѣбъ. Иначе бы они врядъ ли бы его получили. У населенія не было бы просто оправданія передъ совѣтскимъ начальствомъ въ такой оказанной бѣглымъ помощи. Всюду можно было натолкнуться на мѣстныя коммунистическія ячейки. Иной разъ нельзя было бы разобраться, съ кѣмъ имѣешь дѣло, винтовка же сразу разъясняла положеніе. Въ лѣсу огнестрѣльное оружіе питало и въ прямомъ смыслѣ. Безсоновъ картинно описываетъ обѣдъ изъ застрѣленнаго оленя, съѣденнаго изголодавшимися странниками до потроховъ, «до мозга костей». Такъ «обѣдали», вѣроятно, пещерные люди…

***

Безсоновъ всюду побывалъ въ Россіи, всю ее исколесилъ. Интересно, поэтому, какъ онъ расцѣниваетъ положеніе. Онъ умѣетъ глядѣть и понимать.

Вотъ что онъ пишетъ:

«Есть взгляды разные, но на спасеніе Россіи онъ одинъ. Для всѣхъ, кто жилъ въ Россіи, кто сидѣлъ въ тюрьмѣ, кто знаетъ всю структуру власти, всю стройную систему ГПУ, кто понялъ, осозналъ, почувствовалъ всю силу людей, которымъ все позволено, здѣсь нѣтъ двухъ мнѣній, это ясно: самой Россіи власти не скинуть. Прибавлю: и не измѣнить… Въ ней эволюція невозможна» (курсивъ мой).

Вотъ итогъ этой интересной книги.

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 979, 6 февраля 1928.

Views: 28

Прибылъ я въ Петербургъ въ концѣ апрѣля. *) Столица была въ состояніи шумнаго броженія и тревоги. Слетались «именитые» тузы революціи. 3 апрѣля пріѣхалъ Ленинъ. Во временномъ правительствѣ назрѣвалъ кризисъ. Вопросъ о моемъ прикомандированіи къ министерству внутреннихъ дѣлъ, на правахъ товарища министра, отпадалъ, о чемъ я не жалѣлъ.

Въ Петербургѣ я первоначально поселился у пріятеля А., съ которымъ меня связывали университетскія годы и отношенія свойства. А. занималъ большой постъ въ хозяйственномъ управленіи министерства двора, имѣлъ придворный чинъ, обширную казенную квартиру и привычки стараго холостяка. Онъ былъ въ разводѣ, съ нимъ жилъ сынъ, служившій въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ.

А. былъ любителемъ красивой старинной мебели. Квартира была полна «булями», «маркетри», карельской березой, все было лакировано, полировано, отливало зеркальностью. Книги составляли страсть А. Онъ увлекался генеалогіей, печаталъ брошюрки о невѣдомыхъ людяхъ, ничѣмъ не замѣчательныхъ «декабристахъ».

По вечерамъ, возвращаясь домой, я его заставалъ за вырѣзаніемъ «покойниковъ» изъ «Новаго Времени». Объявленія о смерти, какъ оказывается, въ генеалогіи были важнымъ документальнымъ матеріаломъ. А. мнѣ объяснялъ, что, «если человѣкъ умеръ, то это лучшее доказательство, что онъ жилъ».

А. революцію больше «принялъ», чѣмъ я. Онъ рѣшилъ, что съ нею надо «сговориться», разъ она случилась.

***

30 апрѣля ушелъ изъ состава временнаго правительства военный министръ Гучковъ. На слѣдующій день послѣдовала отставка командующаго петербургскимъ военнымъ округомъ генерала Корнилова. Совдепъ на Выборгской сторонѣ высказался за вхожденіе его членовъ въ правительство.

2 мая вышелъ изъ его состава П. Н. Милюковъ.

4 мая образовался кабинетъ «второго призыва», съ Черновымъ, Церетели, Скобелевымъ…

30 апрѣля, возвращаясь послѣ обѣда отъ Контана по набережной Мойки, я увидѣлъ толпу подъ окнами какого-то дома… Толпа въ нѣсколько тысячъ человѣкъ пришла со стороны Маріинскаго дворца. Изъ окна четвертаго этажа говорилъ рѣчь къ толпѣ демонстрантовъ (правыхъ) А. И. Гучковъ, въ тотъ день покинувшій свой постъ. Его голосъ разносился по каналу, въ свѣтлыхъ сумеркахъ бѣлой ночи…

А. И. Гучковъ къ чему-то призывалъ. Это были все тѣ же прекрасныя слова разума, совѣсти… За ними не было одного: готовыхъ стрѣлять въ защиту порядка и государственности винтовокъ.

Я свернулъ направо по Невскому въ сторону Караванной. На Невскомъ царило оживленіе. Народъ валилъ изъ кино. Разъѣзжалъ грузовикъ съ одѣтыми въ солдатскія шинели людьми, цѣлившимися изъ ружей въ публику. У «стрѣлковъ» отъ страха тряслись руки.

Кучки народа. Среди каждой «ораторъ». Говорятъ «противъ Милюкова», министра иностранныхъ дѣлъ, двѣ недѣли передъ тѣмъ разославшаго письмо нашимъ дипломатическимъ представителямъ о твердой рѣшимости продолжать войну и о цѣляхъ ея.

Напротивъ Публичной библіотеки стояла толпа, слушавшая бойкаго агитатора, осадившаго уже съ успѣхомъ двухъ-трехъ оппонентовъ изъ публики, сторонниковъ «войны до побѣднаго конца».

«Ораторъ» съ улыбкой Ноздрева на рисункѣ художника Боклевскаго, потрясалъ номеромъ газеты съ нотой временнаго правительства, заключавшей циркуляръ министра иностранныхъ дѣлъ:

— Товарищи-граждане, я такъ что понимаю, намъ нуженъ «сепаратный миръ», старорежимнаго Милюкова «съ войной» намъ не нужно… Но кого же мы на его мѣсто назначимъ, — вопрошалъ ораторъ, видно, имѣвшій въ запасѣ своего «министра», связаннаго съ совдепомъ.

Черезъ толпу протиснулся высокій господинъ съ сѣдоватой бородкой, злыми глазами и румянымъ лицомъ:

— А я знаю, кого надо назначить, у меня кандидатъ есть!..

Толпа притихла.

— Кого же, кого?.. — менѣе увѣренно спросилъ «ораторъ».

— Штюрмера, товарищъ, вѣдь это онъ стоялъ за сепаратный миръ!..

Взрывъ хохота, «ораторъ» стушевался, сгинулъ, словно въ воду канулъ.

— Браво, — аплодирую я высокому господину.

Онъ мой давнишній другъ, H. І. Суковкинъ, бывшій кіевскій губернаторъ.

Намъ по дорогѣ. Онъ живетъ въ Саперномъ переулкѣ, я на Моховой. Дальше мы вмѣстѣ продолжаемъ путь.

— Откуда ты взялъ, что Штюрмеръ стоялъ за сепаратный миръ съ Германіей?

— Такая сплетня ходила передъ революціей, такъ говорили, такъ и теперь всѣ думаютъ…

Диспутъ показываетъ, какъ немного было нужно, чтобы сводить на нѣтъ подобныя выступленія.

***

Удивительно, что тогда сравнительно было такъ мало безобразій. Правопорядокъ оказался вдругъ беззащитенъ: неизвѣстно, на что онъ опирался.

Въ Кіевѣ, на Крещатикѣ, воръ, убѣгая, случайно сбилъ съ ногъ стоявшаго на посту милиціонера, который, поднявшись, первымъ дѣломъ закричалъ:

— Городовой!..

Такъ круглый сирота кричитъ, испугавшись, спросонокъ: «мама!..»

Увы, городового уже не было. Налаженный, однако, городовымъ порядокъ еще держался.

Лѣтомъ я провелъ недѣлю въ Прямухинѣ, въ родовомъ гнѣздѣ Бакуниныхъ, въ очень бойкой мѣстности Тверской губерніи. Тамъ было тихо, тише, чѣмъ когда-либо. Мы ходили по полямъ и лѣсамъ, мужики кланялись…

***

Мнѣ выпали каникулы въ первую половину лѣта. Въ августѣ долженъ былъ слушаться процессъ бывшаго военнаго министра Сухомлинова и его жены. Я былъ включенъ въ составъ присутствія. На меня возложили врученіе обвиняемымъ копіи обвинительнаго акта. Для этого я ѣздилъ въ Петропавловскую крѣпость, гдѣ въ Трубецкомъ бастіонѣ содержались подъ стражей Сухомлиновы. Случайно я прибылъ въ пріемный день и засталъ много дамъ, женъ министровъ и другихъ сановниковъ, арестованныхъ въ мартовскіе дни. У меня въ памяти сохранилась фигура супруги П. Г. Курлова у калитки, въ траурѣ. Я ее не зналъ. На лѣстницѣ встрѣтилъ М. Л. Маклакову и М. Ф. Щегловитову, съ которыми былъ знакомъ.

Врученіе обвинительнаго акта происходила въ канцеляріи, куда съ конвоиромъ доставили Сухомлиновыхъ. Имъ мною были разъяснены законы и сроки для вызова дополнительныхъ свидѣтелей, а также для выбора защитниковъ.

Мы, т. е. я и Сухомлиновы, сидѣли за столомъ. Конвоиръ тоже присѣлъ, поставивъ ружье съ примкнутымъ штыкомъ между колѣнями Онъ впивался въ каждое мое слово и былъ, видимо, увлеченъ зрѣлищемъ, а можетъ быть, былъ обязанъ представить какому-нибудь солдатскому комитету отчетъ.

Съ Сухомлиновымъ я года три передъ тѣмъ обѣдалъ вмѣстѣ у кіевскаго генералъ-губернатора. И вотъ теперь эта встрѣча въ крѣпости!..

Около того времени я переѣхалъ въ собственную квартиру, крохотную гарсоньерку, на Греческій проспектъ на седьмой этажъ, подъ самую крышу.

10 августа 1917 года начался процессъ Сухомлиновыхъ.

Процессъ Сухомлиновыхъ былъ необыченъ. Происходилъ онъ на Литейной въ собраніи арміи и флота. Впервые сенатъ засѣдалъ съ присяжными засѣдателями. Впервые судъ присяжныхъ разсматривалъ дѣло одного изъ высшихъ должностныхъ лицъ государства по обвиненію въ служебныхъ преступленіяхъ. Впервые русскому министру приходилось давать отвѣтъ за государственную измѣну… Впервые передъ судомъ стоялъ въ качествѣ свидѣтеля великій князь (Сергій Михайловичъ).

Всякій судебный дѣятель изъ практики помнитъ процессы,гдѣ приводили подъ стражей свидѣтелей — свидѣтелей-арестантовъ, которымъ впереди предстоялъ собственный судъ. Такъ вотъ по дѣлу Сухомлиновыхъ такими свидѣтелями-арестантами были высшіе сановники государства, въ томъ числѣ недавній министръ юстиціи (А. А. Макаровъ), поднявшіеся на эстраду окруженные конвоемъ.

Подготовка, рядъ моментовъ еще не окончившейся, бурлившей на подступахъ къ столицѣ міровой войны составляли предметъ судебнаго разбирательства — обсуждались гласно интимнѣйшія подробности рухнувшаго режима, дѣйствія отрекшагося монарха.

Никогда еще суду не приходилось от правлять правосудіе въ условіяхъ несомнѣной опасности, подъ угрозой кровавой расправы. За колоннами въ залѣ, какъ хоръ древне-греческой трагедіи, безпрерывно дежурилъ отрядъ измайловцевъ, наблюдавшихъ за правомѣрностью (съ ихъ точки зрѣнія) суда и грозившихъ — перебить весь его составъ, присяжныхъ засѣдателей, обвинителя, защиту, подсудимыхъ, въ случаѣ, если послѣдніе не будутъ присуждены къ смертной казни…

И тѣмъ не менѣе долженъ признаться, что никогда за всю мою судебную дѣятельность мнѣ не приходилось присутствовать на такомъ скучномъ процессѣ. Такъ къ нему относилась и публика. Въ обшиpной залѣ собранія арміи и флота сидѣло меньше слушателей, чѣмъ на какой-нибудь «третьей кражѣ». Процессъ утратилъ интересъ. Разыгрывалась другая, болѣе значительная трагедія. Россія стояла наканунѣ государственнаго крушенія.

***

Процессъ продолжался мѣсяцъ.

Въ составъ присутствія входило пять сенаторовъ. Предсѣдательствовалъ Н. Таганцевъ, спокойно, отчетливо, мастерски проведшій это исключительное по трудности дѣло. Обвинялъ оберъ-прокуроръ угол. касс. д-та В. П. Носовичъ.

Дѣло началось съ комическаго эпизода. Анархія уже проползла въ область болѣе другихъ забронированную отъ демагогическаго распыленія — въ отправленіе правосудія. Былъ включенъ дополнительнымъ обвинителемъ — какой-то «фантастическій» «общественный обвинитель> — кѣмъ-то командированный присяжный повѣренный, занявшій мѣсто рядомъ съ оберъ-прокуроромъ. Теперь не соображаю: былъ ли изданъ временнымъ правительствомъ спеціальный законъ или лишній разъ надъ закономъ совершено насиліе? Словомъ, намъ подкинули такого «общественнаго обвинителя». Сразу же произошелъ скандалъ: тутъ же выяснилось, что адвокатъ, «общественный обвинитель», не то велъ переговоры съ Сухомлиновымъ о принятіи на себя его защиты, не то даже принялъ на себя защиту… «Общественному обвинителю» пришлось покинуть кресло за прокурорскимъ столомъ. Это было очень смѣшно. Появился другой молодой человѣкъ, имѣвшій тактъ хранить молчаніе по дѣлу, требовавшему изученія, а не любительскихъ налетовъ со стороны…

*) Всѣ числа по старому стилю.

(Продолженіе слѣдует.)

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 1992, 15 ноября 1930.

Views: 29

Диктатура пролетаріата была бы «диктатурой самой неразвитой, самой тупой, самой неспособной умственно и самой нездоровой біологически части общества». Современная соціальная наука собрала совершенно достаточное число фактовъ (не выдумокъ), не оставляющихъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ этомъ.

Въ Англіи, во Франціи, въ Германіи, въ Россіи и въ Америкѣ пролетаріатъ былъ и остается классомъ почти совершенно безплоднымъ въ дѣлѣ производства выдающихся людей, талантовъ, геніевъ. Не говоря уже о высшихъ классахъ, — тутъ доля производства лидеровъ во всѣхъ областяхъ жизни во стократъ больше, чѣмъ у пролетаріата, — даже доля крестьянства во всѣхъ странахъ была и остается въ нѣсколько разъ выше, чѣмъ доля «пролетаріата».

Если взять результаты такъ называемаго умственнаго испытанія, то милліоны такихъ испытаній, имѣющихся въ нашемъ распоряженіи и произведенныхъ сотнями разныхъ ученыхъ, всѣ, по существу, дали и даютъ сходный результатъ, а именно: изъ всѣхъ большихъ классовъ общества классъ пролетаріата — и дѣти, и взрослые (неквалифицированные и полуквалифицированные рабочіе) показываетъ самую низкую умственную одаренность (intelligence quotient), умственно — это самый ограниченный, самый неспособный классъ.

Таковъ нелицепріятный выводъ изъ безспорныхъ данныхъ. Знаю, что тѣ, кому это не нравился, попробуютъ найти «лазейку»… «Лазейка» обычно находится такимъ способомъ:

— «Что-жь въ этомъ удивительнаго? — говорятъ «пролетаріо-возглашатели». — Высшіе классы получаютъ и прекрасное образованіе и подготовку, имѣютъ взѣ благопріятныя условія для развитія. Пролетаріатъ же „ничего не имѣетъ, кромѣ цѣпей“. Дайте ему тѣ же блага, которыми располагаютъ средніе и высшіе классы, и онъ дастъ преобильнѣйшій урожай геніевъ, талантовъ и лидеровъ всякаго сорта».

Аргументъ серьезный, и небольшая часть истины въ немъ есть. Поставленный въ наилучшія условія, пролетаріатъ, вѣроятно, повыситъ чуть-чуть свое производство геніевъ и свой умственный уровень, но… едва ли значительно. Почему? Потому что и геніальность, и умственныя способности зависятъ не только и не столько отъ среды, сколько отъ наслѣдственности, и еще потому, что цѣлая фаланга самыхъ вѣскихъ фактовъ въ корнѣ противорѣчитъ «оптимистическимъ ожиданіямъ» возражателей.

Напримѣръ, среда, школьныя возможности и вся обстановка крестьянина были и остаются не лучше, а скорѣе, хуже обстановки пролетаріата: и процентъ безграмотности перваго класса выше, чѣмъ второго, и число школъ, книгъ, лекцій, музеевъ, газетъ и др. учрежденій для умственнаго развитія неизмѣримо меньше среди крестьянства и менѣе доступны ему, чѣмъ пролетаріату. И, однако, доля-то великихъ и выдающихся людей среди крестьянства была и остается много выше, чѣмъ доля пролетаріата. Дальше, со второй половины 19-го вѣка до нашихъ дней и уровень жизни, и школьное воспитаніе, и другія условія улучшились весьма и весьма для пролетаріата, по сравненію съ положеніемъ дѣла въ предыдущія столѣтія.

Увеличилась ли, однако, его доля въ производствѣ лидеровъ, геніевъ и талантовъ? Ничуть… И въ Германіи, и во Франціи, и особенно, въ Англіи, она упала. Такой результатъ трудно согласить съ ожиданіями пролетарскихъ апологетовъ.

Еще фактикъ… Всякій знаетъ, что до войны и въ 19-мъ вѣкѣ пробиться снизу наверхъ и стать геніемъ или просто выдающимся человѣкомъ для «рожденнаго внизу» было много легче въ Соединенныхъ Штатахъ Америки, чѣмъ въ Россіи. Казалось бы, поэтому, что въ «общемъ котлѣ» выдающихся людей, процентъ «самоучекъ» изъ низшихъ классовъ долженъ быть много выше въ Америкѣ, чѣмъ былъ Россіи. И, однако, дѣло обстоитъ иначе: проценты эти для обѣихъ странъ, по существу, равны. Очевидно, такіе «упорнѣйшіе фактики» — а ихъ я могъ бы нанизать много — никакъ не могутъ быть согласованы съ розовыми мечтаніями рыцарей диктатуры пролетаріата.

Итакъ, гдѣ бы диктатура пролетаріата ни осуществилась, она означала бы не что иное, какъ диктатуру самаго безталаннаго, ограниченнаго и тупого класса населенія.

Самое допущеніе возможности и реальности диктатуры пролетаріата является утопіей. Дѣло въ томъ, что въ дѣйствительности, едва ли когда-нибудь такая диктатура имѣла мѣсто въ исторіи. Случаи, которые подъ этимъ именемъ извѣстны (особенно въ періоды революцій) представляли и представляютъ, какъ и теперъ въ Россіи, не «диктатуру пролетаріата» и даже не группы лицъ, вышедшихъ изъ этого слоя, а всегда и неизмѣнно диктатуру лицъ, въ огромномъ большинствѣ вышедшихъ изъ тѣхъ же высшихъ и среднихъ слоевъ, лишь чуточку иногда разбавленныхъ небольшимъ числомъ подлинныхъ пролетаріевъ.

Рядъ выходцевъ изъ этихъ классовъ, начиненныхъ маніей честолюбія, но весьма второ-и третьестепенно талантливыхъ, будучи неспособны пробиться наверхъ въ нормальномъ порядкѣ, «уходятъ въ народъ», пристраиваются къ пролетаріату и начинаютъ «водить» его подъ именемъ и во имя «пролетаріата». Вѣдь, разъ пролетаріатъ не блещетъ талантами и умомъ, самая сѣрая посредственность, обладающая апломбомъ, легко дѣлается «вождемъ рабочаго класса».

Съ другой стороны, въ силу той же ограниченности, пролетаріатъ, особенно въ критическіе періоды, какъ во время войны, испытывая страданія, ищетъ выхода, но не можетъ сразу различить, кто его дѣйствительной другъ и кто врагъ; кто толкаетъ его въ бездну и кто на болѣе трудный, но спасительный путь. И такъ какъ эти «лидеры», обычно весьма безотвѣтственные и часто весьма близорукіе, предлагаютъ ему, пролетаріату, самыя заманчивыя, прямыя и эффектныя средства, мудрено ли, что онъ идетъ за демагогическими «гремушками» — за что потомъ жестоко платится? Такъ было въ прошломъ, такъ и теперь.

Утвержденія эти подтверждаются точными изслѣдованіями. Изъ, примѣрно, 1.600 современныхъ «вождей» рабочаго и радикальнаго движенія въ Америкѣ и Европѣ, по изслѣдованію, произведенному въ моемъ семинарѣ, — только 9,1 проц. вышли изъ «пролетаріата»; остальные — всѣ изъ высшихъ и среднихъ классовъ Среди болѣе крупныхъ рабочихъ лидеровъ, этотъ пролетарскій процентъ еще ниже (только полпроцента).

Если же взять соціально-профессіональное положеніе самихъ лидеровъ, то менѣе 5 проц. изъ нихъ принадлежатъ по профессіи къ рабочему классу.

Та же исторія была и въ прошломъ. К. Марксъ, Энгельсъ, Лассаль, Р. Оуэнъ, С.-Симонъ, Луи Бланъ, Жоресъ, Крапоткинъ, Лавровъ, Бакунинъ, Герценъ и сотни другихъ никогда не работали на фабрикѣ или въ мастерскихъ и вышли не изъ рабочей среды.

Ленинъ, Троцкій, Зиновьевъ, всѣ эти Радеки, Каменевы, Чичерины, Раковскіе, Пятаковы и прочіе «современные властители», а равно и достопочтенные «провозглашатели пролетаріата», Данъ и Мартовъ, или Черновъ, Церетелли, Керенскій, Сухомлинъ и пр., посѣщали фабрику только для митинговъ, хоть и клянутся на каждомъ шагу именемъ рабочаго класса, полагаю, — только потому, что изъ него не вышли, его не знаютъ, и никакого отношенія къ нему, кромѣ политиканско-пропагандистскаго, не имѣютъ. Такъ, именно такъ, обстоитъ дѣло.

Вотъ почему лозунгъ «диктатуры пролетаріата» означаетъ или диктатуру самаго неспособнаго класса, если бы она могла осуществиться, или, что обыкновенно бываетъ, диктатуру честолюбивыхъ, но за очень малыми исключеніями, второ- и двадцатостепенныхъ по одаренности выходцевъ изъ тѣхъ же высшихъ и среднихъ классовъ, — диктатуру ихъ и надъ пролетаріатомъ, и надъ народомъ. А т. к, созидательные таланты очень рѣдки среди этой группы, и кромѣ того, какъ правило, она состоитъ изъ лицъ неуравновѣшенныхъ, лишенныхъ здраваго смысла, зачастую и дефективныхъ и даже «каторжныхъ» (большевицкіе лидеры!), то немудрено, что диктатура эта почти всегда приводитъ къ самымъ печальнымъ результатамъ. Въ итогѣ, или общество погибаетъ, или свергаетъ диктатуру подобныхъ группъ.

Пока довольно. И безъ продолженія то, что я написалъ, боюсь, покажется довольно жестокимъ для нашихъ чувствительныхъ «вождей рабочаго класса» и «обожателей пролетаріата»…

Но странное дѣло: вотъ здѣсь, въ демократической Америкѣ, съ ея здоровыми и уравновѣшенными лидерами рабочаго класса, подобныя «теоріи» не вызываютъ ни возмущенія, ни протеста (кромѣ кучки сентиментальныхъ «обожателей» нашего типа). Ихъ принимаютъ, какъ «matter of fact» и учитываютъ при всякомъ практическомъ улучшеніи или реформѣ. А у насъ? До революціи говорить такія вещи значило бы разъ навсегда попасть подъ «общественный остракизмъ». Да и теперь, даже въ эмиграціи, онѣ трудно перевариваются очень и очень многими. И все же, надо пріучаться переваривать ихъ. Если мы хотимъ великую Россію, намъ нужны настоящіе лидеры. Если хотимъ имѣть настоящихъ лидеровъ, пора перестать играть «безсмысленными бирюльками» диктатуры пролетаріата и подобнымъ вздоромъ.

Всякій, кто имѣетъ талантъ, призванъ; если, вопреки ожиданію, пролетаріатъ выдѣлитъ значительную долю настоящихъ водителей — тѣмъ лучше. Но это маловѣроятно и не имѣетъ ничего общаго съ высокопарными лозунгами «диктатуры рабочаго класса», или «диктатуры крестьянства», или «дворянства». Совокупная, плечомъ къ плечу, работа всѣхъ классовъ Россіи надъ ея возрожденіемъ, подъ руководствомъ настоящихъ лидеровъ, способныхъ, знающихъ свое дѣло и беззавѣтно любящихъ Россію, безразлично изъ какихъ слоевъ они пришли — такова единственная формула, возможная въ настоящее время.

Питиримъ Сорокинъ.
Возрожденіе, № 1143, 19 іюля 1928.

Views: 26

Неутомимый изслѣдователь исторіи великой русской смуты нашихъ дней, С. П. Мельгуновъ, выпустилъ два дальнѣйшихъ тома своей исторіи бѣлаго движенія на Востокѣ. *) Томы эти, озаглавленные «Въ преддверіи диктатуры» и «Конституціонная диктатура», охватываютъ періодъ времени съ сентября 1918 года по лѣто 1919 года, ознаменованное безславнымъ «правленіемъ» уфимской директоріи, переворотомъ 18 ноября, первыми успѣхами новаго режима и переломомъ счастья, предрѣшившимъ катастрофу.

Нѣкоторыя главы этихъ томовъ уже извѣстны читателямъ «Возрожденія», въ особенности интереснѣйшая по сопоставленію множества версій глава о самомъ переворотѣ. Кстати сказать, предварительное напечатаніе этихъ главъ въ газетѣ послужило на пользу исторіи: откликнулось нѣсколько лицъ, давшихъ автору дополнительныя свѣдѣнія, коими онъ не преминулъ воспользоваться при окончательномъ редактированіи своего труда.

Работать надъ исторіей адм. Колчака лицу, принадлежащему къ демократическому лагерю, нелегко. Ибо въ станѣ россійской «демократіи» на этотъ счетъ прочно сложился догматъ. Колчакъ — представитель злѣйшей реакціи, своимъ переворотомъ погубившій дѣло возрожденія демократической Россіи, начатое самарскимъ «Комучемъ» и рожденной въ Уфѣ директоріей. Отсюда — трафаретная въ этихъ кругахъ характеристика Колчака, какъ честолюбца и властолюбца, реакціонера въ душѣ, только по принужденію говорившаго либеральныя слова, но своими дѣлами проявившаго свою «черную» душу, утопившаго въ крови выступленія сибирскихъ свободолюбцевъ, но затѣмъ самого павшаго жертвой невозможнаго режима.

Авторъ принадлежитъ, однако, къ числу мужественныхъ людей, которые не боятся правды. Онъ погрузился въ факты и вынесъ изъ нихъ убѣжденіе, что «демократическій» догматъ о Колчакѣ — абсолютно ложенъ. Онъ безъ обиняковъ сказалъ это въ І томѣ своего труда, за что получилъ строгій репримандъ отъ блюстителя догмата М. В. Вишняка.

С. П. Мельгуновъ не испугался, и второй и третій томы продолжаетъ въ духѣ перваго. Въ предисловіи къ ІІІ тому онъ выражаетъ пожеланіе, чтобы тѣ, кто будетъ критиковать его книгу, свои «возраженія основывали на фактахъ, и фактамъ, имъ приводимымъ, противопоставляли другіе», иными словами, чтобы они дѣйствовали не такъ, какъ г. Вишнякъ, который «пытается аннулировать значеніе приводимыхъ С. П. Мельгуновымъ фактовъ, голословно ихъ отрицая». Пожеланіе С. П. Мельгунова, конечно, не будетъ услышано. Люди, ходящіе въ партійныхъ шорахъ, не снизойдутъ до его просьбы. Догматъ неприкосновененъ, а факты… это вѣдь такіе пустяки!

Какова же основная концепція С. П. Мельгунова? Она, пожалуй, лучше всего сконденсирована въ той характеристикѣ «диктатора», съ которой начинается третій томъ. Авторъ нѣсколько разъ подчеркиваетъ, что психологія адмирала А. В. Колчака ему совершенно чужда. Но это не мѣшаетъ ему дать исполненный горячей симпатіи портретъ того, на кого въ концѣ 1918-го года и въ началѣ 1919 года далеко не только въ одной Сибири возлагались такія надежды.

«Идеалистъ», «мечтатель объ общемъ благѣ», «человѣкъ, одной наружностью внушающій довѣріе», «рыцарь подвига», быстро гнѣвающійся, но готовый съ чрезвычайной легкостью признавать свою неправоту, поклонникъ войны, какъ великаго очищенія, но врагъ насилія и произвола, не политикъ, но по общему складу личности отнюдь не реакціонеръ, совершенно искренно стремившійся въ минуту конечной побѣды передать власть «національному собранію», но отчетливо понимавшій, что во время войны власть не можетъ быть въ рукахъ народа, — таковъ адм. А. В. Колчакъ въ изображеніи нашего автора. «Для Колчака диктатура во всякомъ случаѣ не была чѣмъ-то самодовлѣющимъ. Онъ не держался за власть изъ-за личныхъ побужденій». Онъ не былъ самодержцемъ, «не стремился дѣлать все самъ», что въ трогательномъ единодушіи приписываютъ ему П. Н. Милюковъ и большевицкій прокуроръ Гойхбаргъ.

Какъ непохожа эта фигура на того «мрачнаго реакціонера», какимъ изображаютъ А. В. Колчака «правовѣрные демократы»! А, между тѣмъ, С. П. Мельгуновъ не только рисуетъ общій обликъ покойнаго Верховнаго Правителя, но убѣдительно подтверждаетъ его на всемъ пространствѣ своего труда.

Были, конечно, и при Колчакѣ административный произволъ, насилія, жестокія репрессіи. Но, во-первыхъ, многое, очень многое дѣлалось вопреки волѣ «диктатора», который часто бывалъ безсиленъ, но, когда могъ, выступалъ умѣряюще. А, во-вторыхъ, возможна ли гражданская война безъ извѣстныхъ эксцессовъ? Какъ будто нѣтъ, вытекаетъ изъ труда С. Мельгунова, въ особенности изъ сказаннаго имъ въ первомъ томѣ о дѣятельности Комуча, также не обошедшагося безъ того, что на «демократическомъ» жаргонѣ принято называть «мракобѣсіемъ заскорузлыхъ реакціонеровъ». Исторія нашего времени показываетъ вѣдь, что извѣстная доля несвободы необходимо связана съ осуществленіемъ всякой власти, въ чьихъ рукахъ бы она ни была, въ особенности, если эту власть приходится защищать съ оружіемъ въ рукахъ. Нелогично было бы одни и тѣ же способы самозащиты власти «допускать» или «не допускать» въ зависимости отъ того, кѣмъ они примѣняются. Стоитъ ли, впрочемъ, говорить о логикѣ, когда имѣешь дѣло съ людьми въ «партійныхъ шорахъ»?

Возвращаюсь къ основному тезису С. П. Мельгунова. Онъ подробно просматриваетъ внутреннюю политику адм. А. В. Колчака и приходить къ тому результату, что эта политика была максимумомъ либерализма, допускавшагося условіями времени. Печать имѣла возможность даже рѣзко критиковать правительство, и репрессіямъ подвергались лишь явные эксцессы. Законъ 2 февраля 1919 года о выборахъ въ городскіе самоуправленія былъ прямо либераленъ. Отсрочка дѣятельности земскихъ учрежденій была вызвана тѣмъ, что «земства 1917 года имѣли мало общаго съ подлиннымъ земскимъ самоуправленіемъ», а были «скорѣе политической школой, въ значительной степени партійной». Земельная декларація 8 апрѣля 1919 года была «во много разъ демократичнѣе того, что предлагалось на югѣ партіей к.-д. во главѣ съ самимъ Милюковымъ». Сибирскую общественность, которую «подчасъ невысоко приходится расцѣнивать», верховный правитель отнюдь не игнорировалъ.

Чего же не хватило адмиралу Колчаку, чтобы побѣдить? Трехъ вещей, вытекаетъ изъ труда С. П. Мельгунова: власти, способныхъ помощниковъ и единодушія въ общественности.

Диктатору не хватило власти! Какъ будто парадоксъ! Но это несомнѣнно такъ. Адм. Колчакъ появился не въ пустомъ пространствѣ, а въ средѣ, въ которой дѣйствовали силы, съ коими нельзя было не считаться. Чехословацкія войска не были ему подчинены, а ихъ способъ охранять Сибирскую ж. д. игнорируя потребности русской власти, былъ таковъ, что передъ верховнымъ правителемъ подчасъ вставалъ вопросъ — не эвакуировать ли ихъ на Дальній Востокъ. Но, главное, были атаманы, не только атаманъ Семеновъ въ Забайкальѣ, но рядъ мелкихъ атамановъ вплоть до самаго центра — Омска. Противъ этихъ атамановъ адм. Колчакъ не могъ рѣшительно выступить: для этого у него не было достаточно надежной военной силы. А цѣлый рядъ печальныхъ фактовъ, (въ особенности декабрьскія убійства въ Омскѣ, сразу омрачившія настроеніе), были дѣломъ рукъ «атамановъ». Атаманы же безчинствовали подчасъ въ деревнѣ, тѣмъ вызывая возстанія въ тылу, оказавшіяся для адмирала Колчака столь же роковыми, какъ для генерала Деникина.

Не было, далѣе, у адм. Колчака достаточно способныхъ помощниковъ. Сама Сибирь не выдвинула яркихъ фигуръ, а тѣ бюрократы, общественные дѣятели и даже военные, которые волею судебъ попали въ Сибирь, были, почти безъ исключенія, фигуры даже не второстепенныя. «Какъ члены національнаго правительства въ Москвѣ, эти люди были бы совершенно непріемлемы», — пишетъ одинъ вдумчивый англійскій наблюдатель.

И, наконецъ, адмиралъ Колчакъ не только не встрѣтилъ въ общественности единодушной поддержки, но, наоборотъ, съ самаго начала сталъ одіозной фигурой для наиболѣе вліятельной по мѣстнымъ условіямъ организаціи с.-р. Впрочемъ, эта организація противодѣйствовала не только адмиралу Колчаку, вмѣстѣ съ большевиками руководя крестьянскими возстаніями, но, какъ могла, саботировала предшествовавшую Колчаку директорію, и это несмотря на то, что была въ ней сильно представлена. За подробное развитіе этого тезиса во второмъ томѣ С. П. Мельгунову, конечно, придется претерпѣть много непріятностей со стороны лицъ, и нынѣ вѣрящихъ въ непогрѣшимость эсеровскаго руководства. Интересно будетъ узнать, какъ они будутъ интерпретировать такіе факты, какъ рѣшеніе съѣзда Учредительнаго Собранія образовать «свои» воинскія части, или сохраненіе въ районѣ Уфы власти «совѣта управляющихъ вѣдомствами», подчиненнаго не директоріи, а съѣзду, или резолюцію ЦК партіи отъ 11 октября 1918 года, пытавшаяся «аннулировать вредъ, нанесенный демократіи уфимскимъ совѣщаніемъ». Или будутъ попрежнему начисто отрицать?

Подробное, кажется, слишкомъ даже подробное, изложеніе въ книгѣ работы «общественности» производитъ тягостное впечатлѣніе. Нѣтъ вѣдь никакихъ сомнѣній въ томъ, что эта общественность, почти сплошь партійная или подпартійная, рѣшительно никого собой не представляла. Если относительно лѣта и осени 1917 года можно съ извѣстными оговорками защищать тезисъ о созвучности народныхъ настроеній пропагандѣ с.-p., то очень скоро отъ этой созвучности ничего не осталось. Не то, чтобы измѣнились политическія настроенія народа. Нѣтъ, онъ скорѣе всего просто отошелъ отъ политики, вернулся къ тому состоянію погруженности въ бытовую злобу дня, изъ котораго его вообще не такъ-то легко вывести. Какъ убѣдительно показываетъ С. П. Мельгуновъ въ концѣ второго тома, подлинный народъ около времени переворота былъ уже ко всему равнодушенъ. «Не было въ населеніи ни подлиннаго увлеченія автономной Сибирью, ни достаточной ненависти къ большевизму, ни влеченія къ отвлеченному принципу народовластія. Не прельщало знамя учредительнаго собранія, не было достаточно популярно имя Колчака, и уже совсѣмъ мало интересовала директорія».

Но партійный аппаратъ остался и продолжалъ жить собственной жизнью. Безсильный что-либо творить, онъ могъ только способствовать разрушенію. И эту свою потенцію аппаратъ использовалъ въ полной мѣрѣ, пока не пришелъ къ выводу, что борьба на два фронта ему непосильна и не повернулся поэтому лицомъ… къ большевикамъ…

Исторія дѣятельности партіи с.-р. въ эпоху гражданской войны — одна изъ позорнѣйшихъ страницъ русской исторіи. Эту исторію долженъ знать всякій политически мыслящій человѣкъ, чтобы быть во всеоружіи противъ всякой попытки реставраціи «эсеровщины» Ему слѣдуетъ поэтому нынѣ же прочесть вышедшіе томы труда С. П. Мельгунова и съ интересомъ ожидать выхода послѣдняго, въ которомъ будетъ показано, какъ завершилась трагедія не только адмирала Колчака, но и національной Россіи въ ея сибирскомъ проявленіи.

*) С. П. Мельгуновъ. Трагедія адмирала Колчака. Ч. ІІ и ІІІ. Бѣлградъ. 1930. — О І части въ «Возрожденіи» въ свое время было напечатанъ фельетонъ П. Я. Рысса.

Н. С. Тимашевъ.
Возрожденіе, № 2012, 5 декабря 1930.

Views: 31

Отъ одного русскаго политическаго дѣятеля, долго жившаго заграницей и впитавшаго въ себя традиціи европейской культуры, мнѣ пришлось услышать слѣдующій вполнѣ справедливый упрекъ по адресу эмиграціи:

— Мы, русскіе, почему-то всегда снисходительно смотримъ на европейцевъ. Мы во всемъ считаемъ себя самыми опытными и самыми умными людьми на земномъ шарѣ.

Что-что, а самомнѣніе у насъ, русскихъ, дѣйствительно, огромное.

Даже по разговорамъ въ метро или въ автобусѣ ясно замѣтно. Всѣ остальные скромно шепчутся, стараясь, чтобы никто не узналъ о скудости ихъ интересовъ и идеаловъ. А мы побѣдоносно разсаживаемся, толкаемся, оремъ на весь вагонъ.

— Я васъ увѣряю, Степанъ Степановичъ, что цивилизація на краю гибели!

— А я васъ увѣряю, Петръ Петровичъ, что не на краю!

При разговорахъ съ иностранцами у насъ на лицѣ всегда жалостливая участливая улыбка. Тонъ бесѣды такой, будто, нянька прислушивается къ наивному лепету ребенка. Противорѣчій нѣтъ, споровъ нѣтъ, и только по глазамъ видно, что Иванъ Ивановичъ оказываетъ большую честь, принимая всерьезъ слова собесѣдника.

— Ишь ты, малышъ!.. — добродушно говорятъ эти ласково-хитрые глаза. — И, кто тебя, поганца, научилъ такимъ серьезнымъ вещамъ?

Критически русскій человѣкъ относится ко всему, что такъ или иначе задѣваетъ его вниманіе. Современные французскіе литераторы всѣ пишутъ одинаково чисто и гладко, а потому — долой ихъ, неинтересны. Бельгійцы, въ общемъ, не народъ, а анонимное общество: принимать ихъ въ разсчетъ невозможно. Макаронники итальянцы талантливы въ музыкѣ, спору нѣтъ, но гдѣ у нихъ горизонты и кругозоръ послѣ кончины Данте?

Такъ, рубя съ плеча, не оставляя отъ Европы камня на камнѣ, презираетъ русскій человѣкъ поочередно и романскіе народы, и германскіе, и славянъ, и англосаксоновъ. Послѣ долгаго преклоненія передъ Европой и послѣ раболѣпства даже передъ заграничными подтяжками — неожиданный планетарный размахъ въ противоположную сторону. Идеаловъ нѣтъ, глубины нѣтъ, перспективъ — никакихъ. И, что ужаснѣе всего, нѣтъ той благороднѣйшей, идейно-взвихренной интеллигенціи, которая принесла столько счастья русской землѣ.

Возвращается Иванъ Ивановичъ домой со службы на заводѣ или въ бюро по перевозкѣ вещей, и восклицаетъ горькимъ голосомъ:

— Ну и Франція! Гдѣ ея культура?

Не будемъ доказывать, что судить о европейской интеллигенціи, будучи въ положеніи бѣженцевъ и вращаясь, благодаря этому несчастью, почти исключительно среди квартирныхъ хозяекъ, приказчиковъ и рабочихъ, — опрометчиво. Вѣдь можно вообразить, какое впечатлѣніе создалось бы объ утонченіяхъ русской культуры у интеллигентныхъ иностранцевъ, если бы они принуждены были бѣжать въ Россію и вращаться въ обществѣ чубаровцевъ и квартирныхъ хозяекъ у Нарвскихъ воротъ.

Но эта любовь къ обобщеніямъ, это увлеченіе планетарными выводами и, на конецъ, выросшее на подобной почвѣ непомѣрное самомнѣніе — чрезвычайно опасны.

Мы, русскіе, и раньше обладали удивительнымъ качествомъ — считать себя умнѣе всѣхъ. Только было это тогда не въ плоскости національныхъ вопросовъ, а въ личной жизни, индивидуально.

Всѣ въ канцеляріи идіоты, а я, Иванъ Ивановичъ, — умникъ.

Всѣ въ городѣ бездарности, — а я, Петръ Петровичъ, геній.

Потому и ссоръ у насъ до сихъ поръ столько и партійности столько, что слишкомъ много умныхъ людей, каждый, — умнѣе всѣхъ, а дураковъ нѣтъ.

Быть можетъ, нѣкоторые изъ читателей, прочтя эти строки, подумаютъ, будто я врежу своими словами начавшемуся росту здороваго націонализма и укрѣпленію отсутствовавшей раньше національной гордости.

Но въ томъ то и дѣло, что это не такъ. Выражаясь громко, я проповѣдую только бытовую скромность, офиціальную благожелательность къ иностранцамъ, внѣшнее уваженіе къ тому, что заслуживаетъ уваженія.

Проповѣдую потому, что исключительно умному человѣку всегда надлежитъ держаться въ высшей степени скромно. A вѣдь, мы, русскіе, если говорить по секрету, — все-таки умнѣе всѣхъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 869, 19 октября 1927.

Views: 31

Рядъ статей «Возрожденія», особенно за послѣднее время, — статьи Ю. Семенова, П. Муратова, А. Салтыкова, Н. Львова, Д. Мережковскаго, 3. Гиппіусъ — съ достаточной полнотой опредѣлили идеологическую основу, уточнили идейное утвержденіе нашей газеты.

Нѣтъ нужды повторять разъ сказаннаго, но можетъ быть слѣдуетъ попытаться объединить все сказанное нѣсколькими простыми и не претендующими на «программность» формулами….

П. Б. Струве, въ послѣднемъ номерѣ «Россіи», указываетъ, что «сейчасъ въ Зарубежьи подъ оболочкой личныхъ и групповыхъ споровъ и пререканій происходитъ сложная, какъ процессъ, но въ своемъ конечномъ результатѣ не могущая не быть весьма простой и однозначной, концентрація и консолидація — сосредоточеніе и объединеніе, являющіяся въ то же время диференціаціей или расчлененіемъ».

Сознаніе этого процесса концентраціи не мѣшаетъ, какъ извѣстно, вести «тягостные», по опредѣленію того же П. Б. Струве, «личные споры и пререканія», которые «въ живой жизни неизбѣжны». А между тѣмъ, именно этимъ общимъ сознаніемъ процесса «концентраціи», надгрупповой и надличной, и объясняется смутившее нѣкоторыхъ появленіе въ «Возрожденіи», наряду, скажемъ, со статьями Н. Львова, барона Б. Нольде и Е. Саблина, статей 3. Гиппіусъ.

Повторимъ же, прежде всего, идеологическія утвержденія «Возрожденія» въ сжатой схемѣ. Силой, создавшей наше отечество — Россію-имперію, была не только этническая стихія ея племенъ, а духъ надплеменной и надъэтническій — духъ націи (Салтыковъ). Но эта національная сущность Россіи была не понята и даже предана послѣдними «сумеречными десятилѣтіями» русской власти и русскаго общества, впавшими либо въ духовный провинціализмъ, либо въ грубый «радикализмъ» революціи. На задахъ такой отсталой и опытомъ Европы уже отвергнутой мысли послѣднія поколѣнія и попятили Россію въ революцію (Салтыковъ и Муратовъ). Но и при господствѣ надъ страной разрушительныхъ силъ революціи, но и въ эпоху разгрома націи революціей, остаются налицо и пребываютъ неистребимыми, какъ тамъ, подъ спудомъ, такъ и здѣсь, во свободѣ, тѣ національныя силы живой Россіи, государственный геній которой — «тяга къ Москвѣ» — засвидѣтельствованъ вѣками ея исторіи (Семеновъ).

Итакъ, пораженіе Россіи коммунистической революціей, бунтомъ охлократіи, — есть только одинъ изъ фактовъ исторіи россійской, а вовсе не завершеніе ея исторіи. Нѣтъ, исторія Россіи не прервана революціей. Неизсякаемо-живая Россія продолжаетъ жить подъ спудомъ революціи и національно осознавать себя, какъ тамъ, вглухую еще, такъ и здѣсь — уже открыто, но и тамъ и здѣсь противъ революціонной коммунистической власти. Въ процессѣ выпиранія революціи новой націей россійской, формирующейся подспудно тамъ и уже осознающей себя здѣсь, и заключается въ сущности самый процессъ возрожденія Россіи.

Понятна поэтому полная и крайняя непримиримость наша съ антинаціональной коммунистической властью, та непримиримость, которую Д. С. Мережковскій вѣрно и точно назвалъ религіозной. Несомнѣнно, что каждый принимающій на свою совѣсть бездну невинной крови, пролитой большевиками и бездну омерзенія, учиненную ими на мѣстѣ Россіи, и бездну ихъ нечеловѣческой лжи и нечеловѣческихъ злодѣяній, — тѣмъ самымъ не только отвращается отъ Россіи, но отвращается и отъ Самого Бога Живаго.

Этой религіозной непримиримостью отмѣченъ, наконецъ, и «третій путь» 3. Гиппіусъ, вызвавшій достаточно шума: «лѣвые» приняли его, какъ отказъ отъ «лѣвыхъ», «правые» — какъ отказъ отъ «правыхъ». И въ представленіи многихъ этотъ «третій путь» сталъ еще одной одинокой тропинкой между проторенныхъ «большаковъ», правыхъ и лѣвыхъ. А между тѣмъ путь-то не между, а надъ, такъ же, какъ — надъ «правыми» и надъ «лѣвыми» и всѣ утвержденія «Возрожденія» о Россіи-имперіи и Россіи-націи.

Людей соединяютъ теперь не опороченныя партійныя программы, не проигравшіеся партійные вожаки и не узкополитическія эмоціи, а соединяютъ — біографіи, одинаковость новаго національнаго сознанія, которое созрѣло и прозрѣло, какъ въ испытаніяхъ изгнанія, такъ и въ стихіи бѣлаго движенія. Въ этомъ, вѣроятно, и была основная историческая миссія бѣлаго движенія.

Это сознаніе сформировалось помимо признанныхъ политическихъ вожаковъ или независимо отъ нихъ. Внутренно оно добыто личнымъ опытомъ каждаго. Оно родилось не отъ словъ, а отъ дѣлъ. Вотъ это и есть новый путь эмиграціи. Соединяетъ теперь или разъединяетъ людей — только общность или различіе ихъ національной оцѣнки происходящаго въ Россіи, а отнюдь не разнорѣчивые и набившіе оскомину вульгаризмы присяжныхъ политиковъ, вотъ уже десять литъ плутающихъ все въ тѣхъ же трехъ соснахъ.

П. Б. Струве правильно отмѣтилъ этотъ, дѣйствительно, замѣчательный фактъ внутренняго объединенія эмиграціи, помимо и надъ всѣми внѣшними, групповыми и личными ея разъединеніями. Новый путь дѣйствительно открылся, и на немъ оказались люди весьма разнородныхъ оттѣнковъ прежней политической мысли.

Наша приверженность Россіи — въ нашемъ сознаніи гибельности коммунистическаго совѣтовластія для отечества. Такое сознаніе повелѣваетъ. А нашъ краткій пароль — «Имперія и Нація», заключающій въ себѣ такое громадное содержаніе, опредѣляетъ въ сущности идеологическую умонастроенность всей національной эмиграціи. И можетъ быть, въ двухъ этихъ словахъ нашего пароля — «Имперія и Нація» — ключъ къ построенію всей идеологіи послѣреволюціонныхъ поколѣній Россіи. И этотъ нашъ пароль — «Имперія и Нація» — противостоитъ вполнѣ, передъ лицомъ всего міра, паролю міровыхъ разушителей — «Интернаціоналъ и Коммунизмъ».

Конечно, для многихъ звучитъ нашъ пароль не только консерватизмомъ, но даже реставраціей… Однако было бы просто глупо толковать на тему о нашемъ «реставраторствѣ». Мы признаемъ фактъ революціи; больше того, мы сознаемъ его неотвратимость: въ совѣсти нашей мы знаемъ, что сумерки Россіи не могли кончиться иначе, чѣмъ они кончились въ мартѣ 1917 года. И даже еще того больше: мы думаемъ, что на отрицательномъ фактѣ революціи стало прозрѣвать наше положительное національное сознаніе и что послѣдней мистеріей революціи будетъ преображеніе Россіи въ новую россійскую націю, уже рождающуюся изъ пепла и разрушенія. «Реставраторы» мы только глупцовъ или сознательныхъ клеветниковъ.

Вполнѣ также понятно, что Россія-имперія можетъ мыслиться нами и въ формахъ республики, и въ формахъ федераціи, и въ формахъ конституціонной монархіи и національной диктатуры, споръ о «формахъ», право, одинъ изъ самыхъ унылыхъ и вздорныхъ споровъ эмиграціи. Смыслъ не въ формахъ, а в сущности властвованія.

Карлейль когда-то сказалъ: «мѣняются формы, а сущности остаются неизмѣнными». Вотъ въ защитѣ этихъ-то неизмѣнныхъ сущностей, на которыя посягаетъ революція, мы, дѣйствительно, согласны быть консерваторами. Мы убѣждены, что и подъ волнами революціи и подъ крышкой совѣтской власти — сущность Россіи пребываетъ неизмѣнной, и думаемъ, что она заключается въ томъ, что Россія-имперія была отечествомъ побѣды.

Подъ побѣдой мы разумѣемъ, конечно, не счастливыя завершенія внѣшнихъ войнъ, а общую духовную и матеріальную устремленность націи къ наиболѣе яркому выявленію и утвержденію себя во всѣхъ областяхъ жизни, — побѣдное національное творчество. Имперскія формы даютъ всѣ условія для выраженія такого творчески-побѣднаго существа націи.

Школьная истина, что Россійская Имперія родилась въ огнѣ Полтавской побѣды, для насъ содержитъ теперь смыслъ вѣщій и предуказывающій. И во всемъ противоположенъ ей — примѣръ октябрьской революціи: Бресть Россіи, сдача ея. Бресть былъ не только предательствомъ Россіи, онъ былъ отказомъ отъ побѣды и, тѣмъ самымъ, отказомъ отъ Петра, отъ Полтавы, отъ Пушкина, отказомъ отъ самой Россіи. Революція-пораженіе здѣсь явно и вовсе рветъ съ Россіей-побѣдой, обращается противъ Россіи истребительнымъ и жесточайшимъ терроромъ и гражданской войной.

Совѣсть каждаго теперь, какъ и тогда, должна выбирать между Россіей и ея пораженіемъ — революціей. Нашей совѣстью повелѣваетъ Россія, а не революція. И въ защитѣ всѣхъ сущностей Россіи, всѣхъ духовныхъ утвержденій ея бытія, въ защитѣ ея побѣдной сущности и заключается нашъ консерватизмъ.

Консерватизмъ — это прежде всего уваженіе къ національнымъ побѣдамъ, будь то древнія побѣды церкви московской или московскій государственный геній, будь то Петръ и Пушкинъ, Ломоносовъ и Лобачевскій, судъ россійскій или россійская армія. Мы не забываемъ, что исторія націи — это исторія ея творческихъ побѣдъ. Мы не забываемъ стараго и мудраго изрѣченія:

«Une nation déchoit quand elle se rit de tout ce qui doit être respecté». [1]

Скажемъ о нашемъ консерватизмѣ и такъ: послѣдній пѣхотинецъ-стрѣлокъ, павшій за отечество въ Ташкентѣ или на Шипкѣ, или сгорѣвшій отъ лихорадки въ Галлиполи, по нашему разумѣнію, дороже и ближе Россіи, чѣмъ все крошево и кашево безотвѣтственныхъ и бездѣльныхъ словъ, безотвѣтственныхъ и бездѣльныхъ людей, всплывшихъ послѣ 1917 года.

Вотъ и 1917 годъ… Что-же, большинствомъ изъ насъ вполнѣ и всей совѣстью была принята мартовская революція 1917 года, такъ какъ мы вѣрили и чаяли тогда, что революція будетъ новой очистительной побѣдой надъ историческими пережитками Россіи и надъ тѣми формами, изъ которыхъ уже вытекло содержаніе, что эта революція дастъ мощный толчокъ къ свободному развитію свободной націи — Россіи.

Но мы стали противъ революціи, когда почуяли, — еще эмоціонально и подсознательно, — что революція не утвержденіе Россіи, а разгромъ и омерзеніе ея. Мартъ былъ національнымъ пораженіемъ Россіи, потому онъ и кончился ужасающей національной катастрофой октября. Въ изгнаніи мы это сознали до конца, мы поняли, — недаромъ говорилъ Гоголь, что «я вижу Россію, когда нахожусь внѣ ея», — что и теперь, такъ же, какъ въ 1613 году, въ 1812 году или въ 1914 году, или какъ въ потерпѣвшемъ пораженіе мартѣ 1917 года, или какъ въ потерпѣвшемъ пораженіе бѣломъ движеніи, — вовсе не передъ нами, эмигрантами (въ насъ ли дѣло?), а передъ самой Россіей стоитъ все тотъ же единственный и еше не разрѣшенный, вопросъ самой сущности, самой глубины и тайны ея бытія, вопросъ о выходѣ изъ трагической катастрофы революціи, вопросъ о національной побѣдѣ надъ національнымъ пораженіемъ, вопросъ о новомъ россійскомъ преображеніи.

Только Россія, одна она можетъ, конечно, дать на него послѣдній и рѣшающій отвѣтъ. Но это не значитъ, что и передъ нами, эмигрантами, не стоитъ во всей своей остротѣ, какъ и десять лѣтъ назадъ, тотъ же вопросъ, ибо мы, эмигранты, такіе же русскіе, какъ тѣ, кто тамъ, подъ совѣтской властью, мы — неотрываемая часть національнаго тѣла Россіи, и мы вѣримъ, что тамъ, въ Россіи, воля къ преодолѣнію революціи не только не изсякаетъ, а, наоборотъ, стремительно усиливается. Иначе померкла бы самая сущность, самое сознаніе Россіи и Россіи — не быть.

Мы вѣримъ, что только въ этомъ преодолѣніи, въ этомъ возвратѣ изъ провала революціи въ отечество побѣдъ, — единственный выходъ для Россіи. Или Россія прорвется изъ революціи, или Россіи не будетъ. Другого выхода нѣтъ. Другого выхода не знаетъ ни одна революція живыхъ и великихъ націй: вѣдь Бонапарты и Кромвели были, прежде всего, выразителями побѣды націи надъ революціей. Или Россія будетъ Россіей, или, пораженная революціей, она станетъ жертвой мести нарушеннаго ею мірового порядка вещей, той мести, которая безпощадно и безвыходно придавитъ слѣпой русскій этносъ, стада племенъ и народовъ, заселяющихъ русскія равнины, вывѣтривъ, можетъ быть, уже черезъ два-три вѣка и самое имя Россіи.

Но мы вѣримъ, и вѣра наша подкрѣпляется все новыми фактами, — что тамъ, даже среди «коммунистовъ», начинаютъ сознавать то, что сознаемъ и мы. Въ этомъ для насъ весь смыслъ русскихъ событій. Въ этомъ же смыслъ и сущность нашего изгнанія. Каждый день мы наблюдаемъ это живое шевеленіе рождающейся новой націи россійской, — не болтающей вздоръ сволочи площадныхъ митинговъ, а отъ корней возстающей, изъ революціи исходящей и ее сталкивающей новой русской реальности — россійской національной демократіи, которой принадлежитъ будущее. Воли къ побѣдѣ надъ революціей Россія требуетъ отъ насъ, и въ такой нашей волеустремленности мы, дѣйствительно, едины съ окутанной и подавленной революціей, но и подъ нею, въ сущностяхъ своихъ, пребывающей неизмѣнной, Россіей.

Нашъ путь въ изгнаніи намъ ясень. Теперь каждый изъ насъ «самъ себѣ предокъ», какъ было и во времена Наполеона, и жизнь каждаго теперь — автобіографія. Ее можно писать о себѣ какъ кому угодно, но за нее каждый отвѣтитъ передъ Россіей. Идетъ несомнѣнно новая эпоха личностей, эпоха Карлейльскихъ героевъ: «бонапартизмъ» въ порядкѣ дня.

Мы знаемъ, что намъ дѣлать здѣсь, будемъ же знать, что намъ дѣлать и тамъ: во всякомъ случаѣ, двухъ краткихъ словъ пароля — «Имперія и Нація» — достанетъ съ лихвой на дѣло и на мысль двухъ или трехъ вѣковъ русскихъ пореволюціонныхъ поколѣній. Только утвержденіемъ воли къ побѣдѣ эмиграція отвоюетъ свое лицо, свою историческую личность, самое духовное свое бытіе. Этимъ же утвержденіемъ опредѣлится ликъ и стиль, духовное бытіе и самой пореволюціонной Россіи.

Потому-то и ощущается нами, какъ непримиримый врагъ и какъ измѣнникъ Россіи, каждый изъ тѣхъ эмигрантскихъ адвокатовъ длящагося національнаго пораженія, кто вотъ уже десять лѣтъ, подмѣнивъ Россію революціей, либо разшатываетъ, либо смываетъ въ словесномъ сорѣ непогасающей эмигрантской распри эту единственно реальную, «однозначную концентрацію» эмиграціи, — кто пытается переломить ей хребетъ, очевидно понимая вполнѣ, что только воля къ побѣдѣ рождаетъ и побѣдныя дѣйствія.

Итакъ, «водораздѣлъ», «концентрація» или «путь» — въ эмиграціи реальность.

Этотъ путь стремительно пробиваетъ всѣ и правыя и лѣвыя группировки и проходитъ надъ всѣми, разбрасывая всѣхъ на два противоположныхъ берега и на каждомъ могутъ быть и бывшіе правые, и бывшіе лѣвые.

На одномъ берегу — пораженіе, революція, разложеніе эмиграціи и революціонная демократія.

На другомъ — побѣда, Россія, укрѣпленіе національной воли эмиграціи и россійская національная демократія.

Мы — на этомъ, другомъ берегу.

[1] «Нація гибнетъ, когда смѣется надъ тѣмъ, что заслуживаетъ уваженія» (фр.)

Ив. С. Л.
Возрожденіе, № 970, 28 января 1928.

Views: 35

По мокропогодицѣ, въ самую осень 1792 года, когда улицы Шклова шумятъ подъ колесами, какъ одна унылая лужа, а еврейки даже не выгоняютъ хворостиной подъ дождь гусынь своихъ, — у пышнаго въѣзда Шкловскаго дворца Зорича остановилась еврейская таратайка.

Изъ таратайки, при помощи тощаго и мокраго возницы, откинувъ сырую эпанчу, выбрался неизвѣстный путешественникъ. Онъ сталъ прямо въ лужу, хотя на ногахъ его, не по осени, были тонкіе шелковые чулки персиковаго цвѣта и парижскіе башмаки съ пряжками, на красныхъ каблукахъ.. Путешественникъ быль въ голубомъ, потертомъ кафтанѣ, на которомъ замѣтны были слѣды недавно споротыхъ парчевыхъ галуновъ и плоскихъ золотыхъ пуговицъ съ королевскими лиліями.

Зоричъ тогда уже «выбылъ изъ случая», провождалъ дни свои въ Шкловскомъ отдохновеніи, за многодневными пирами, за многонощными карточными играми, и на его открытый столъ въ Шкловь не мало прибывало тогда искателей приключеній, приживаловъ, проѣзжихъ дворянъ, скромныхъ просителей, иностранцевъ и бѣдныхъ офицеровъ.

Путешественникъ въ свѣтлоголубомъ потертомъ кафтанѣ, скинувъ подъ дождемъ сырую треуголку, приглаживалъ къ впалымъ щекамъ пряди мокрыхъ волосъ, стриженыхъ по французской новой модѣ à la Tite, и озирался съ недоумѣніемъ.

Наконецъ зашагалъ онъ по лужамъ къ тяжелой рѣшеткѣ дворца.

Прибытіе его было примѣчено только Шкловскимъ почтмейстеромъ, кривымъ на лѣвое око, извѣстнымъ ябедникомъ и собачникомъ. Почтмейстеръ какъ разъ отомкнулъ окно, чтобы посмотрѣть, не прояснѣло ли и нельзя ли выгнать на дворъ щенячью ватагу, заблошившую всѣ покойчики.

Со спины иностранецъ, идущій подъ дождемъ безъ шляпы, былъ сутуловатъ и показался почтмейстеру подозрительнымъ. Надобно сказать, что за дворцомъ выбылаго изъ фавора Зорича, послѣ того, какъ среди толпы его гостей были открыты дѣлатели фальшивыхъ ассигнацій, — хотя бы и негласно и весьма вѣжливо, безъ особливыхъ господамъ путешественникамъ безпокойствъ, но Сама Augustissima повелѣла учинить секретное наблюденіе.

Иностранецъ подалъ во дворѣ бумаги и подорожную на имя бывшаго капитана королевской службы французскаго флота, эмигранта графа де Монтегю, покинувшаго мятежническій Парижъ и принятаго нынѣ въ службу ея величества въ россійскій черноморскій флотъ, съ чиномъ капитанъ-лейтенанта. Наслышанный о великодушномъ гостепріимствѣ господина Зорича, капитанъ-лейтенантъ почелъ долгомъ, по дорогѣ изъ Польши, побывать въ Шкловѣ.

Зоричъ радушно принялъ новаго гостя и въ тотъ же вечеръ, при многихъ свѣчахъ, господинъ Монтегю, помигивая рѣсницами, отмѣнно металъ банкъ, ставилъ на тройку, загибалъ пароли и сетелева, и молча подгребалъ къ себѣ со стола тощей горстью синіе ассигнаціонные билеты и ясные рубли.

Впрочемъ, иностранный капитанъ казался грустнымъ и какъ бы растеряннымъ.

Съ примѣтной тревогой оглядывалъ онъ блестящее собраніе заѣзжихъ господъ и не вступалъ въ любезныя бесѣды. Однако пожаловался на нездоровье, приключившееся ему отъ долгой дороги. Дворецкій отвелъ прибылому графу покои во флигелѣ, на заднемъ дворѣ. На другой день иностранецъ не былъ на людяхъ, наказавъ слугамъ доставить ему почту, которую ждалъ онъ изъ Риги.

Почта и открыла, кто таковъ былъ этотъ скромный капитанъ королевскаго флота съ горящими глазами и съ концами плоскихъ волосъ, падающихъ а là Tite на впалыя щеки.

Кривой почтмейстеръ, «изъ подозрѣнія», какъ отмѣчаетъ старинный документъ, — вскрылъ пачку иностранныхъ газетъ, прибывшихъ вскорѣ изъ Риги на имя графа де Монтегю.

«Почтмейстеръ распечаталъ ихъ и, разсматривая съ прилежаніемъ, замѣтилъ, что на одномъ листѣ, между строкъ, — шероховато. А когда поднесъ листокъ сей къ огню, тамъ нѣчто оказалось написаннымъ секретными литерами».

Секретныя литеры были разобраны вскорости и въ нихъ открылось, что капитану Монтегю была прислана отъ Конвента Французскаго не больше, не меньше, чѣмъ инструкція «сжечь весь черноморскій россійскій флотъ».

Монтегю оказался якобинцемъ. Ночью «сего Монтегю подъ крѣпкимъ карауломъ отправили въ Санктпетербургъ».

Тамъ военный судъ приговорилъ его «быть продернуту на желѣзномъ канатѣ подъ корабль, по морскому уставу, но материнскимъ милосердіемъ Ея Величества приговоръ сей былъ отмѣненъ и злобствующій якубитъ, бывъ токмо ошельмованъ на эшафотѣ публичнымъ преломленіемъ на головѣ его шпаги, — сосланъ въ Сибирь въ вѣчную каторжную работу».

Неизвѣстно, что сталось съ Монтегю въ Сибири. Но этотъ якобинецъ былъ тогда не одинъ въ Россіи.

Французская революція вовсе не ограничивала себя «національными предѣлами», — ея замахъ, ея замыслы и происки были такими же всеобщими, «планетарными», какъ и варварскія попытки ея нынѣшнихъ московскихъ подражателей.

Достаточно вспомнить хотя бы возстанія италійскія или одинъ изъ девизовъ французской революціи у Костюшко, — его переводъ хорошо знакомъ намъ теперь:

— «Guerre aux châteaux, paix aux campagne». [1]

Якобитскіе эмиссары не оставляли тогда своимъ вниманіемъ и Россіи.

Князь Бѣлосельскій-Бѣлозерскій пишетъ 26 августа 1792 года изъ Парижа, что тамъ 1.200 якубитскихъ тираноубійцъ торжественно «поклялись убивать королей». Отъ того же года сохранилась такая любопытная записка Суворова:

«Анжело отъ Жакобитскаго Клуба съ сыномъ и пятью человѣками отправленъ будетъ въ Россію, ради произведенія у насъ французской революціи».

Тогда же отправился въ Россію якобинецъ Бассевиль, «чтобы убить Екатерину».

Въ дневникѣ своемъ, апрѣля 8 числа 1792 года, Храповицкій записываетъ въ Царскомъ Селѣ:

«По утру данъ секретный приказъ здѣшнему губернатору, чтобы искать француза Бассевиля, проѣхавшаго черезъ Кенигсбергъ 22 марта со злымъ умысломъ на здравіе Ея Величества».

Во дворцѣ были усилены гвардейскіе караулы, на площади выставлены рогатки. А 24 апрѣля, какъ записываетъ Храповицкій, императрица «шутила на щетъ француза и показывая въ окно на идущихъ солдатъ, сказала:

— Ils n’ont pas des piques patriotiques. [2]

— Ni des bonnets rouges, [3] — отвѣтилъ Храповицкій.

Этотъ красный колпакъ былъ вбитъ на голову русскаго солдата только черезъ 115 лѣтъ…

А въ тѣ дни было получено изъ Москвы, отъ князя Прозоровскаго, секретное донесеніе о взятіи подъ караулъ московскаго мартиниста и вольнаго каменщика Новикова. Старая императрица, вооружись своими знаменитыми очками въ роговой оправѣ, сама разсматривала тогда мартинистскія бумаги, доставленныя изъ Москвы во дворецъ, и есть указаніе, что среди новиковскихь бумагъ была, якобы, найдена ею шифрованная переписка съ главой нѣмецкихъ иллюминатовъ Вейсгауптомъ, который, въ свой чередъ, сносился съ французскими якубитами на предметъ учиненія въ Россіи переворота, вольности, равенства и республиканскаго правленія.

Къ концу мая Новикова уже привезли въ Шлиссельбургскую крѣпость и заключили въ томъ самомъ казематѣ, гдѣ содержался и былъ забить полѣньями и приколотъ шпагою печальнѣйшій царевичъ россійскій Іоаннъ.

Тѣни революціи, хотя бы этотъ капитанъ Монтегю, готовившій пожаръ россійскаго черноморскаго флота, эти невѣдомыя никому иллюминатскія бумаги Новикова, или Радищевъ, который по мнѣнію Екатерины, «хуже Пугачева», или этотъ неуловимый убійца Бассевиль, — тѣни революціи близко прошли тогда у дворца Августѣйшей.

Но такъ и канулъ въ неизвѣстность Бассевиль, и не прибылъ «Анжело изъ Жакобитскаго Клуба», и все это «произведеніе у насъ французской революціи» кончилось ничѣмъ… И все же сохранилось странное, волнующее и зловѣщее, сочетаніе нашей старинной и благородной Имперіи съ самыми зловѣщими и самыми грозными именами французской революціи — съ именами Марата и Робеспьера.

Мало кому извѣстно, что и братъ Марата и братъ Робеспьера, бѣжавшіе изъ Франціи, нашли тогда пріютъ въ Россіи.

О нихъ мы знаемъ очень мало, — развѣ только то, что они были эмигрантами. Ни одной живой черты, ни одной памятки. Но и для брата Марата, и для брата Робеспьера наша старинная Россія стала вторымъ отечествомъ, въ которомъ они мирно жили и мирно скончались.

Въ «Русскомъ Архивѣ» за 1865 годъ Юрій Толстой даетъ о нихъ такую краткую справку: «Братъ Марата, подъ именемъ де Будри, былъ гувернеромъ въ Царскосельскомъ Лицеѣ, а братъ Робеспьера, подъ именемъ де Мельянъ, жилъ въ Кіевѣ».

Такъ, по волѣ таинственной судьбы, братъ Марата сталъ однимъ изъ воспитателей Пушкина.

Царскосельскій Маратъ нашивалъ, кажется, нечистый, весьма закиданный табакомъ камзолъ, чулокъ его почасту былъ полуспущенъ, былъ онъ неряшливъ, вспыльчивъ и съ трогательностью почиталъ память старшаго брата — страшнаго Марата Парижскаго, этого «зловоннаго исчадія ада, костоправа Сатаны и двуногой гіены съ гноящимися глазами».

И ничего мы не знаемъ о жизни въ Кіевѣ брата Робеспьера. Сохранилось только преданіе, что имя де Мельянъ, выправляя его бумаги, далъ ему тамошній губернаторъ, вспомнивъ, можетъ быть, «Робеспьера Яицкаго» — Емельяна Пугачова.

Извѣстно также, что кромѣ братьевъ Марата и Робеспьера, пріютъ въ нашемъ отечествѣ, среди сотенъ эмигрантовъ, нашелъ тогда и еще одинъ любопытный эмигрантъ — секретарь самого Робеспьера, гражданинъ Дюгюръ.

И любопытнѣе всего, что этотъ Дюгюръ, этотъ бывшій якубитъ и бывшій ближайшій помощникъ Воркующаго Голубя Революціи и Вдохновителя Гильотины — на зарѣ «дней Александровыхъ прекраснаго начала» сталъ у насъ ректоромъ Императорскаго Сапктпетербургскаго Университета…

[1] «Война дворцамъ, миръ хижинамъ» (фр.)

[2] У нихъ нѣтъ революціонныхъ пикъ (фр.)

[3] И красныхъ колпаковъ тоже.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 1104, 10 іюня 1928.

Views: 25