І

Я видѣлъ Москву въ декабрѣ 1905 года при обстоятельствахъ особыхъ. Объ этомъ, да еще въ нынѣшній «юбилейный» годъ, пожалуй, стоитъ разсказать…

За мѣсяцъ примѣрно до описываемыхъ здѣсь событій «я приближался къ мѣсту моего назначенія». Это мѣсто не было столь отдаленнымъ, какъ у героя «Капитанской дочки». Чинъ мой, однако, не превосходилъ его чина. Время мое было въ своемъ родѣ не менѣе бурнымъ, чѣмъ его время. Пушкинъ назвалъ Пугачевскій бунтъ «безсмысленнымъ и безпощаднымъ». Событія 1905 года уступаютъ ему въ безпощадности, но безсмысленностью своей они могли бы иногда заткнуть и его за поясъ!

Въ подготовкѣ этихъ событій я, вмѣстѣ съ очень многими моими сверстниками, принималъ дѣятельное участіе. Мои студенческіе годы начинаются годомъ «нагаечки 8 февраля» и кончаются первымъ годомъ Японской войны. Мы пребывали тогда въ сплошныхъ забастовкахъ, и забастовщикомъ я былъ однимъ изъ усердныхъ, каюсь, отчасти по малому моему прилежанію къ тѣмъ спеціальнымъ наукамъ, которыя я долженъ былъ изучать. Тутъ были, впрочемъ, и болѣе серьезныя причины. Одно время я быль «революціонеромъ», если и не очень убѣжденнымъ, то во всякомъ случаѣ крайне предпріимчивымъ. Объ этомъ я разскажу какъ-нибудь въ другой разъ. Здѣсь мнѣ необходимо сказать только о томъ огромномъ впечатлѣніи, которое произвела на меня Японская война.

Весна 1904 года застала меня студентомъ послѣдняго курса. Я проводилъ цѣлые дни въ чертежной, поглощенный вычерчиваніемъ выпускныхъ проектовъ, которые, увы, весьма мало меня занимали. Въ ту пору меня интересовали книги, стихи, картины. Отъ революціонныхъ друзей я отошелъ и по этой и по другой причинѣ. Ближайшій изъ нихъ, С., находился въ то время въ тюрьмѣ. Но я вскорѣ узналъ, что и въ этомъ случаѣ чувствовали мы съ нимъ одинаково. С. подалъ прошеніе, кажется весьма удивившее власть (и оставшееся неудовлетвореннымъ) объ отправкѣ его добровольцемъ въ дѣйствующую армію на Дальній Востокъ. Мои ощущенія тогда были сходственны.

Я никогда не забуду одинъ день въ чертежной. Пришло извѣстіе о первомъ столкновеніи нашемъ съ японцами на сушѣ. Тюренченскій бой! Этотъ день обозначилъ важную въ моей жизни дату. Не знаю, сумѣю ли я теперь передать горечь, испытанной мною тогда обиды за Россію. Я росъ въ военной семьѣ и съ дѣтства привыкъ слышать, что дядя моего отца былъ въ Бородинской битвѣ. Моими первыми впечатлѣніями были больше денщики, нежели няньки.

Затѣмъ такъ же, какъ мой братъ, такъ же, какъ очень многіе мальчики нашей семьи, я былъ семь лѣтъ въ кадетскомъ корпусѣ. Мальчикомъ и юношей я любилъ читать военную исторію, какъ люблю читать ее и до сихъ поръ.

Все это вещи, о которыхъ не думаешь, но которыя, быть можетъ, оттого и сильны, что о нихъ какъ-то не думаешь. Я вѣроятно разсмѣялся бы, если бы года за два до Русско-Японской войны, тогда, когда я былъ увлечеаъ «революціей», кто-нибудь сказалъ мнѣ, что воинская доблесть, военная слава Россіи для меня далеко не пустыя слова. И вотъ въ этой воинской чести, въ этой военной гордости Россіей я былъ очень больно задѣтъ, когда получилось извѣстіе о первомъ пораженіи нашемъ на сухомъ пути, о боѣ при Тюренченѣ.

И я знаю, что я чувствовалъ тогда такъ не одинъ. То же самое испытывалъ мой сосѣдъ по чертежной, донской казакъ К., съ которымъ уже соединяло меня наше общее ироническое отношеніе къ студентамъ-соціалистамъ. То же самое испытывалъ мой близкій другъ С,. сидѣвшій, какъ я уже сказалъ, въ тюрьмѣ, какъ разъ за студенческія соціалистическія дѣла. Быть можетъ, эта военная обида теперь не такъ понятна. Но вѣдь мы не знали тогда побѣжденной Россіи! Наши представленія о русской войнѣ шли къ Скобелеву, къ двѣнадцатому году, къ Суворову. Мы знали только одно пораженіе Россіи — Севастополь, болѣе славный, нежели иная побѣда…

Итакъ, Тюренченскій бой сыгралъ для меня роль рѣшительнаго толчка въ смыслѣ окончательнаго «отхода» отъ революціи — отхода, подготовленнаго, впрочемъ, новыми интересами и вкусами, лежавшими въ далекой отъ революціи области. Эти интересы (литературные) и эти вкусы (художественные) не помѣшали мнѣ оказаться осенью 1904 года на военной службѣ. Могу сказать по совѣсти, что я былъ тогда «вольноопредѣляющимся» въ самомъ точномъ значеніи этогю слова. Уклониться отъ «отбыванія воинской повинности» въ нашемъ московскомъ кругу было тогда очень легко, еще легче было мнѣ придать этому форму кабинетную и техническую «по спеціальности». Но желанія мои не мирились съ этимъ. Помню, какъ былъ удивленъ свидѣтельствовавшій меня врачъ, по опыту своему желавшій во что бы то ни стало найти во мнѣ какіе-то недостатки. Ихъ не было. Видя мое нетерпѣніе, московскій врачъ даже слегка разсердился на меня и недовольно пожалъ плечами.

Я разсказываю объ этомъ, чтобы описать то настроеніе, въ которомъ застали людей моего поколѣнія первыя неудачи Россіи въ Японской войнѣ. Зимой оказался я послѣдовательно канониромъ, бомбардиромъ и фейерверкеромъ. На погонахъ моихъ скрещенныя пушки съ гранатой и цифра 3 обозначали третью гренадерскую артиллерійскую бригаду. Бригада эта стояла въ уѣздномъ городѣ Ростовѣ, Ярославской губерніи, но я былъ откомандированъ въ Москву и обучался артиллерійскому дѣлу на Ходынкѣ. Пока обученіе тянулось, война стала клониться къ концу. Идти на фронтъ было поздно. Лѣтомъ, послѣ Клементьевскаго лагеря я былъ произведенъ въ «первый офицерскій чинъ», но не уволенъ въ запасъ. Россія уже кипѣла волненіями. Армія оставалась мобилизованной. Служба въ «первомъ офицерскомъ чинѣ», по мирному времени, да еще въ уѣздномъ городѣ мало привлекала меня. Я оттягивалъ сколько возможно отъѣздъ. Дни манифеста застали меня въ Москвѣ. Помню еще, какъ мимо дома на Большой Никитской, гдѣ жили мои родные, двигалась мрачная, испещренная красными флагами, плакатами, лентами процессія похоронъ Баумана. Мы стояли на балконѣ и глядѣли на нее. Среди насъ былъ мой отецъ. Его служба началась при Николаѣ І, котораго называлъ онъ неизмѣнно «блаженной памяти императоромъ Николаемъ Павловичемъ». Не знаю, потрясло ли его это зрѣлище. Онъ не сказалъ ни слова, но вскорѣ послѣ того скоропостижно скончался.

II

Я довольно хорошо знаю Россію, видалъ разные ея города, отдаленные и малые. Ростовъ Ярославскій, иначе Ростовъ Великій — очень своеобразный городъ. Онъ удивилъ бы не мало того, кто знаетъ только нестройные и убогіе города средней полосы. Обширное озеро, по имени Неро, разстилается тамъ передъ внушительнымъ Кремлемъ. Изъ-за стѣнъ Кремля виднѣются живописныя главы хоромъ и церквей. Въ часъ благовѣста разноситъ вода далеко знаменитый ростовскій малиновый звонъ.

Видъ на Ростовъ издалека говоритъ о древности, напоминаетъ лѣтопись, Впечатлѣніе это, однако, нѣсколько обманчиво. Кремль Ростовскій воздвигнутъ только въ семнадцатомъ вѣкѣ, по странному въ русскихъ условіяхъ капризу мѣстнаго архіепископа. Эта какая-то небывалая въ Россіи параллель архіепископу Вюрцбургскому или Майнцскому. Ростовскій владыка видимо былъ своеобразнымъ любителемъ старины, если размечтался онъ въ семнадцатомъ вѣкѣ о ненужныхъ болѣе тогда высокихъ кремлевскихъ стѣнахъ. Его постройки, къ сожалѣнію, заняли мѣсто подлинныхъ святынь и древностей Ростова Великаго.

Широко раскинувшійся, знаменитый садами и огородами городъ являлъ въ дни моей службы въ немъ картину мирнаго, провинціальнаго, мѣщанскаго житья. Я нанялъ «квартиру». Единственная форточка въ ней была замазана и забита гвоздемъ. Пришлось приказать денщику взять на кухнѣ топоръ и совершить неслыханное въ городѣ самоуправство.

Небольшія казарменныя зданія отдѣльныхъ батарей нашей бригады были разбросаны по городу. Эти батареи жили усадебно, хозяйственно, спокойно и съ лѣнцой. Батарейные командиры, выѣзжавшіе на парѣ сытыхъ коньковъ, съ солдатомъ на козлахъ, болѣе походили на помѣщиковъ, нежели на военныхъ людей. Энергичная часть молодого офицерства ушла съ батареей, сформированной для фронта. Оставшаяся въ Ростовѣ бригада все еще была вооружена клиновыми пушками «образца 1877 года». Перемѣны въ ней едва начинались. Командиръ бригады, старенькій генералъ Б., былъ уволенъ въ отставку за очень плохую стрѣльбу на послѣднемъ Клементьевскомъ сборѣ. На его мѣсто былъ назначенъ симпатичный и дѣльный полковникъ М., продѣлавшій кампанію на Дальнемъ Востокѣ.

Нѣсколько дней подрядъ шелъ снѣгъ. Ростовъ по улицамъ и по крышамъ одѣлся глубокимъ бѣлымъ покровомъ. Нанявъ извозчичьи санки, я ѣздилъ, какъ полагалось, съ визитами. Служба сводилась къ дежурствамъ. Въ собраніи я обѣдалъ и изрѣдка игралъ на билліардѣ. Мнѣ было очень скучно. Москва казалась далекой, и я нѣсколько тревожился за оставшихся тамъ друзей и родныхъ.

Этими тревогами я дѣлился съ моимъ сотоварищемъ по службѣ, находившимся въ точно такомъ же положеніи. Борись Ивановичъ Л., москвичъ, кажется, ученый агрономъ, бородкою и пенснэ походившій на портретъ Чехова, былъ нѣсколько курьезенъ въ роли артиллерійскаго офицера. Къ этой роли онъ относился впрочемъ стоически. Онъ только скучалъ, кажется, еще больше, чѣмъ я, не игралъ на билліардѣ, водки не пилъ за обѣдомъ, читалъ толстыя философскія книги и каждый день писалъ въ Moскву длинныя письма.

Подъ видимостью мирной и лѣнивой казарменной рутины настроеніе солдатъ не было вполнѣ обыкновеннымъ. И Л. и я, мы оба замѣчали не разъ признаки, что называется, «броженія». Среди нашихъ солдатъ было много южанъ, нѣкоторые изъ нихъ работали до службы въ каменноугольныхъ шахтахъ. Я помню высокаго, смуглаго, весьма «развитого» фейерверкера, который рѣшился однажды заговорить со мной. Эти рѣчи были мнѣ хорошо знакомы! То были разсужденія, почерпнутыя изъ соціалъ-демократическихъ брошюръ, которыми открыто и тайно была наводнена тогда вся Россія. Надо думать, что и въ казармѣ нашей бригады имѣлось тогда немалое ихъ число.

Фейерверкеръ этотъ пробовалъ говорить сперва съ Борисомъ Ивановичемъ, получилъ отъ него совѣтъ не интересоваться такими пустяками, какъ политика, а задуматься лучше о религіозномъ смыслѣ жизни. У меня онъ тоже не встрѣтилъ сочувствія. Я напомнилъ ему про служебный долгъ. Помню одну интересную черту этого разговора. Обатившійся ко мнѣ солдатъ былъ очень не глупымъ человѣкомъ. Какъ только онъ понялъ мое отношеніе къ революціи, онъ ограничился темами конституціонной, умѣренной и даже патріотической реформы. Но это была, разумѣется, лишь уловка. Я не мало не сомнѣвался, что на меня глядѣли черные недоброжелательные глаза настоящаго бунтовщика, ожидавшаго лишь первой удобной минуты. Въ заваленномъ снѣгомъ, населенномъ огородниками и старозавѣтными мѣщанами Ростовѣ эта минута такъ никогда и не наступила. Событія развивались гдѣ-то вдали отъ насъ. Неожиданнымъ образомъ они приблизились ко мнѣ и Борису Ивановичу Л…

Въ началѣ декабря внезапно остановилась ярославская желѣзная дорога, соединявшая Ростовъ съ Москвой. Мы перестали получать письма. Желѣзнодорожники, сносившіеся по линіи, сообщили о забастовкѣ. Потомъ тѣмъ же путемъ дошелъ слухъ о возстаніи въ Москвѣ. И Л., и я, мы оба находились въ крайней тревогѣ. Не помню, кто первый изъ насъ предложилъ отправиться въ Москву на лошадяхъ. Мы рѣшили попросить командовавшаго бригадой полковника М. объ экстраординарномъ отпускѣ…

Полковникъ М. принялъ насъ радушно, несмотря на сумрачность общаго положенія вещей. Намъ не пришлось его особенно упрашивать. Онъ сказалъ, что отлично понимаетъ насъ и что на нашемъ мѣстѣ стремился бы поступить точно такъ же. Мы могли ѣхать въ Москву на свой собственный рискъ и страхъ. Командовавшій бригадой не могь намъ этого разрѣшить, но не собирался въ этомъ препятствовать. На прощаніе онъ крѣпко пожалъ каждому изъ насъ руку и напутствовалъ насъ: «Съ Богомъ, господа».

ІІІ

Такимъ образомъ, въ одинъ декабрьскій день 1905 года мы съ Л. оказались въ саняхъ, запряженныхъ парой на пристяжку и довольно бойко нырявшихъ по ухабамъ широкаго ярославскаго тракта. Отъ Ростова до Москвы около двухсотъ верстъ. Мы расчитывали добраться туда на другой день къ вечеру. Переночевать предполагалось въ Переяславлѣ Залѣсскомъ, а пообѣдать въ Троицѣ.

Стоялъ морозъ въ 10 градусовъ. Кромѣ шинелей и башлыковъ, у насъ не было никакихъ особыхъ зимнихъ одѣяній. Шерстяные носки, обернутые газетной бумагой, спасали ноги, обутыя въ легкіе сапоги. Я не помню, впрочемъ, чтобы мы сколько нибудь страдали отъ холода. Насъ точно подогрѣвало изнутри возбужденіе, причиненное необыкновенностью этого путешествія.

Въ самомъ путешествіи необыкновеннаго было, однако, немного. Весь слѣдующій день мы тянулись «перемѣнными» и не слишкомъ-то быстрыми «аллюрами» въ сторону Троицы. Разговоры наши умолкли, я дремалъ. Просыпаясь, я видѣлъ бурые лѣса вблизи и синіе лѣса вдали, снѣгъ, снѣгъ, иногда деревни. Я снова задремывалъ…

Въ Троицѣ начались толки о Москвѣ. Говорили о загороженныхъ улицахъ, о пожарахъ, о стрѣльбѣ, объ убитыхъ и раненыхъ. Всѣ разсказчики сообщали эти страсти съ веселымъ и даже радостнымъ лицомъ. Въ томъ не было ни малѣшаго сочувствія революціи. Но такъ ужъ устроенъ человѣкъ: бѣда либо драка у сосѣда его радуетъ. И такъ, въ особенности, устроенъ русскій человѣкъ.

По мѣрѣ приближенія къ Москвѣ, дорога становилась все тревожнѣе. Навстрѣчу намъ попадались подводы все чаще и чаще. Цѣлые обозы тянулись изъ Москвы, усаженные людьми, уложенные иногда какимъ-то домашнимъ скарбомъ. Это было непонятно тогда, это остается непонятнымъ и теперь. Кто и зачѣмъ бѣжалъ изъ Москвы? Можетъ быть, какіе-нибудь жители ближнихъ къ Москвѣ селъ? Ямщикъ нашъ неизмѣнно показывалъ на нихъ кнутомъ и говорилъ одно слово — «бѣгутъ». Уже совсѣмъ смерклось, и въ темнотѣ это бѣгство, этотъ непрерывный скрипъ намъ навстрѣчу полозьевъ, этотъ встревоженный говоръ шагавшихъ подлѣ обозовъ людей, казались жуткими.

Иногда насъ окликали оттуда — «куда ѣдете, чего ѣдете!» Оставалось уже верстъ 10 до Крестовской заставы, когда кто-то весело крикнулъ навстрѣчу намъ — «чего ѣдете, горитъ Москва». Въ самомъ дѣлѣ, на поворотѣ дороги, сквозь вѣтки деревьевъ я увидалъ впереди и правѣе насъ зарево…

Ямщикъ, все время казавшійся намъ равнодушнымъ, вдругъ необычайно забезпокоился, когда мы стали совсѣмъ было подъѣзжать къ Крестовской заставѣ. Уже виднѣлись передъ нами ея водонапорныя башни, когда онъ заявилъ, что въ Москву «нипочемъ» не въѣдетъ и вообще довезетъ насъ только до перваго трактира.

Трактировъ въ тѣхъ мѣстахъ было сколько угодно. Мы остановились. Надо было обдумать дальнѣйшія дѣйствія и, кстати, напиться чаю.

Въ трактирѣ насъ окружили разные люди. Всѣ были сочувственны къ намъ. Говорили объ уличной стрѣльбѣ, о барикадахъ на Первой Мѣщанской, о перепутанномъ проволокой перекресткѣ у Сухаревой. Ѣзды по Москвѣ не было, приходилось итти пѣшкомъ.

«Пройти-то вы пройдете, ваши благородія, — сказалъ хозяинъ трактира, поглаживая бороду, — только я такъ полагаю, лучше вамъ снять шпоры». Совѣтъ былъ дѣльный, и мы ему послѣдовали.

Было больше одиннадцати часовъ вечера, когда мы вошли въ городъ. Намъ предстояло пересѣчь всю Москву: я шелъ въ конецъ Арбата, а Л. на Дѣвичье поле. Я никогда не забуду этого страннаго вступленія въ своей городъ, еще такъ недавно оставленный въ условіяхъ обычной и спокойной жизни! Москва была трагична. Она казалась вымершей, опустошенной.

Пройдя всю Первую Мѣщанскую, мы не встрѣтили ни одного живого существа. Изрѣдка гдѣ-то далеко въ зимнемъ снѣжномъ воздухѣ пощелкивали ружейные выстрѣлы. На углу площади виднѣлись остатки разобранной баррикады. Мы съ осторожностью обогнули Сухареву башню. Срѣтенка и Лубянка были такъ же пустынны. Насъ развеселила, все же, одна единственная встрѣча на самомъ углу Кузнецкаго моста. Франтоватый лицеистъ, какъ нѣкій призракъ Кузнецкаго, пробѣжалъ мимо насъ, поднявъ мѣховой воротникъ и засунувъ въ карманы руки.

На Тверской подлѣ Газетнаго грѣлся у костра казачій пикетъ. Пока люди еще не замѣтили насъ, я видѣлъ, какъ одинъ казакъ, смѣясь, вскинулъ винтовку и не извѣстно зачѣмъ выстрѣлилъ, цѣлясь въ карнизъ углового дома. «Кто идетъ?»— «Офицеры». — Я хотѣлъ было спросить казака, зачѣмъ онъ стрѣлялъ, но потомъ подумалъ, что не время и не мѣсто было для замѣчаній. Въ этой необыкновенной ночной Москвѣ вѣялъ, видимо, тлетворный духъ — «все позволено»…

Не знаю почему, мы свернули съ Большой Кисловки на Среднюю. Тамъ, противъ хорошо мнѣ знакомаго впослѣдствіи дома Синодальнаго училища, тянется невысокій каменный заборъ, за которымъ всегда были сложены дрова. Когда мы поравнялись съ воротами, совсѣмъ рядимъ съ нами раздался выстрѣлъ. Кто-то стрѣлялъ изъ револьвера въ упоръ, до меня долетѣлъ запахъ пороховыхъ газовъ. Мы остановились. Я взялъ Бориса Ивановича за руку. «Мимо» — сказалъ онъ и добавилъ громко, но довольно вяло: — «Эй, не стрѣляйте, мы не полиція». — «Вы думаете, что насъ принимаютъ за полицейскихъ», — спросилъ я. — «Навѣрно», — отвѣтилъ Борисъ Ивановичъ.

Все стало опять тихо. Мы стояли у самыхъ воротъ. Сквозь щели въ нихъ видны были дрова. «Спрятался за дровами», — сказалъ Борись Ивановичъ и подумалъ вслухъ на свою любимую тему — «Стрѣлять въ человѣка!.. Послушайте, я даже не сказалъ вамъ на всякій случай, мой адресъ»…

Адресъ этотъ, слава Богу, не пригодился. Мы оба добрались благополучно. Не безъ усилія какъ-то оторвались мы отъ заворожившихъ насъ странной минутой воротъ на Средней Кисловкѣ, поднялись по переулку вверхъ, свернули налѣво, вышли къ Арбатской площади. Въ самомъ началѣ Арбата чернѣла большая баррикада. Мы взяли правѣе, по Большой Молчановкѣ. Черезъ нѣсколько минутъ я уже стучался, вотъ ужъ нежданнымъ, негаданнымъ гостемъ, въ дверь одного изъ домовъ Дурновскаго переулка.

На другой день раннимъ вечеромъ, выйдя въ сосѣдній Кречетниковскій переулокъ, я видѣлъ бѣлую колокольню церкви св. Іоанна на фонѣ огромнаго зарева надъ Прѣсней. Слышалась частая ружейная стрѣльба, бухали орудія, въ сторонѣ Горбатого моста рвались шрапнели…

Одна парижская жительница, бывшая въ тѣ времена жительницей Новинскаго бульвара, крохотной дѣвочкой въ синей шубкѣ, — разсказала мнѣ недавно, что хорошо помнитъ до сихъ поръ пожаръ и выстрѣлы пушекъ. Такова зловѣщая заря, освѣтившая утро жизни русскихъ «дѣтей вѣка»!

Помню я и себя въ тотъ московскій вечеръ. Пусть та или другая политическая страсть заставитъ кого-нибудь сказать теперь, что Москва въ декабрѣ 1905 года поголовно сочувствовала «забастовщикамъ» или же, что, напротивъ, была она восхищена петербургскими усмирителями. Мнѣ въ тотъ вечеръ было только горько и стыдно, и милый мой городъ я чувствовалъ одинаково оскорбленнымъ — какъ побѣжденными, такъ и побѣдителями въ этой безславной прѣсненский баталіи.

Со мной вмѣстѣ, я знаю, думала такъ вся Москва. Она мало жалѣла бунтовщиковъ, но она не любила и власть, испуганно схватившуюся за ружья и пушки тѣмъ самымъ жестомъ, какимъ хватается за револьверъ въ клѣткѣ опаснаго звѣря поблѣднѣвшій вдругъ укротитель, когда не дѣйствуетъ болѣе его хлопающій по воздуху бичъ…

Въ послѣдующіе дни мало кто выходилъ въ Москвѣ на улицу. Я сидѣлъ дома и писалъ мою первую статью, «Искусство и революція», напечатанную скоро въ тоненькомъ выпускѣ съ зеленой обложкой журнала П. Б. Струве — «Полярная Звѣзда». Объ искусствѣ тамъ говорилось восторженно, о революціи скептически. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ моя военная служба была окончена. Я увидѣлъ Парижъ, Лондонъ. Какими счастливыми показались мнѣ тогда эти города по сравненію съ моей оскорбленной декабрьской Москвою!

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2005, 28 ноября 1930.

Views: 44

1

Они говорили высокія слова и искренне желали добра. Они искали правды Божіей и хотѣли сдѣлать правду Божію правдой человѣческой.

Искреннѣйшіе и правдивѣйшіе изъ нихъ искренне любили народъ. «Безъ страха и упрека», какъ и подобаетъ рыцарямь, жертвовали они и своею и чужою жизнью, — боролись съ великанами зла — съ тѣмъ, что имъ казалось зломъ.

Они хотѣли блага своему народу. Многіе изъ нихъ были добрыми людьми и жалѣли народъ. Они видѣли тощія нивы, покосившіяся избы, дырявыя соломенныя крыши, нищенское хозяйство и темноту деревни и хотѣли ей помочь… Они видѣли страданія измученнаго подъяремнаго крестьянина и хотѣли разбить вѣковыя его цѣпи: дать Волю нищенскому и темному и тѣмъ болѣе любимому народу, — развѣ это не великая и не достойнѣйшая цѣль для рыцарей безъ страха и упрека?

2

Но что-то неладное было въ этой любви ихъ къ народу: какая-то фальшь съ самаго начала, какое-то недоразумѣніе, какая-то неясность и подмѣна. Горячая любовь какъ-то странно раздваивалась въ ихъ мысляхъ и сердцахъ. Да, они страстно любили народъ, — да, они вдохновлялись народомъ. Но недаромъ они были рыцари… Столь же страстно, какъ народъ, а можетъ быть еше болѣе страстно, они любили свою Даму, прекрасную Дульцинею. Она-то и стала истинной владычицей ихъ судьбы. И если вѣрно, что въ ней, Дульцинеѣ, они въ концѣ концовъ любили все тотъ-же народъ, то не менѣе вѣрно и то, что въ народѣ они любили не столько его самого, сколько Прекрасную Даму…

Они видѣли непросвѣщенность народа и хотѣли его просвѣщенія. Но страннымъ образомъ въ темнотѣ народной имъ мерещился свѣтлый образъ извѣчной Дульцинеи, и этотъ свѣтъ обманный ихъ и вдохновлялъ. Они видѣли покосившіяся избы и нищенское хозяйство деревни, но изъ этихъ избъ и дырявыхъ крышъ глядѣла на нихъ лазурноокая Дама… И трудно сказать, было ли бы для нихъ радостью или, напротивъ, печалью, если бы вдругъ, по манію жезла, исчезло это дырявое хозяйство и воспрянулъ — въ Волѣ, въ нравственномъ и физическомъ здоровьѣ и сытости, — освобожденный отъ крѣпостного ярма народъ. Трудно сказать, не представлялась ли имъ, провозвѣстникамъ свободы, истинная правда народа — именно въ темнотѣ его и нищенствѣ, въ убогости его хозяйства, въ его рабствѣ у земли… Развѣ не любили они въ народѣ, пусть — ниже порога сознанія, именно убогость его и рабство? Развѣ не разлюбили бы его мгновенно, пробудись онъ дѣйствительно отъ рабства земли и тѣмъ обрѣти онъ настоящую волю?

И послѣдній вопросъ: не меньше ли они любили народъ, не меньше ли хотѣли поднять его, чѣмъ ненавидѣли тѣхъ, кого не считали народомъ и кого хотѣли уничтожить? За что? Не за прочное-ли строительство, не за преуспѣвающее-ли и производительное хозяйство, коловшее имъ глаза, хотѣли они уничтожить этотъ «не-народъ». Вообще развѣ имъ не кололи глазъ всякое устроеніе, всякая красота и форма, всякое уравновѣшенное творчество? Не за то-ли, что всего этого въ ихъ народѣ не было, они и любили его?..

Они начитались рыцарскихъ романовъ, но не знали исторіи своего народа. Не знали, что этотъ когда-то вольный и всегда любившій вольные промыслы и широкій размахъ торга народъ, — народъ, прожившій почти всю свою исторію, не любя земли и даже не трогая безцѣннаго для земледѣльца дара ея, чернозема, былъ лишь насильно и очень поздно привязанъ къ землѣ властью. Они не знали, не поняли, что рабство народа было именно рабствомъ 3емли, что его освобожденіе, — та Воля, которую они сулили народу, — должно было прежде всего заключаться въ его освобожденіи отъ Земли, къ которой онъ былъ насильно привязанъ. Они думали, что любили Волю, а на самомъ дѣлѣ ненавидѣли ее, любя Дульцинею: неволю Земли.

Не въ первый разъ Прекрасная Дама сказалась губительницей своихъ рыцарей. И ихъ заворожило, сбило съ толку и погубило наважденіе роковой Дамы: они захотѣли сочетать Волю и Землю, не понявъ того, что эти двѣ силы несочетаемы. Либо Воля, либо 3емля. Ибо онѣ отвѣка — противницы непримиримыя.

Не поняли наши рыцари, что вмѣстѣ этимъ силамъ не жить. При Волѣ должна быть и вольная, — вольная найти подходящаго хозяина и пренебрегающая крѣпостною «душою», — Земля. Они не поняли, что «дать» народу Землю значитъ закрѣпить его… Такъ, служа обморочившей ихъ Дамѣ, они обманывали и самихъ себя и народъ.

Но народъ-то понялъ ихъ и за ними не пошелъ.

3

Помню лѣтніе дни 17-го года въ Москвѣ прозрачную синеву неба, сіяющія главы церквей, теплымъ свѣтомъ залитыя улицы, многотысячныя толпы… и засыпанные шелухою сѣмячекъ тротуары и дорожки Александровскаго сада.

То были, казалось, дни ихъ полнаго торжества. Именно въ эти дни, думалось многимъ, русскій народъ скажетъ имъ, наконецъ, «спасибо — сердечное» за то «великое, доброе, вѣчное»,что они сѣяли долгіе годы. Они оказались въ положеніи прогрессивной и одновременно консервативной партіи, нашедшей, казалось, безвѣстно отсутствующій синтезъ русской жизни: удивительнѣйшее сочетаніе, обезпечивавшее продолжительное владычество надъ умомъ и сердцемъ народа… И эту побѣду, имъ казалось, обезпечила именно ихъ Дульцинея. Въ Москвѣ тогда объяснили ихъ невѣроятный успѣхъ на выборахъ символическою двойственностью номера ихъ выборнаго списка: № 3. Эту цифру читали, какъ букву «3», за которою скрывалось многоговорящее и близкое сердцу слово: 3емля.

На дѣлѣ же оказалось, что рыцари «народной воли» не разгадали ея: черезъ нѣсколько мѣсяцевъ народъ ихъ прогналъ. А если и не самъ прогналъ, то во всякомъ случаѣ, и пальцемъ не шевельнулъ для ихъ защиты. Такъ, часъ ихъ мнимаго торжества оказался часомъ стремительнаго паденія. И хотя они взбудоражили народъ, онъэ въ дѣйствительности, пошелъ вовсе не по ихъ путямъ. И вышло то, что сражаясь съ мнимыми великанами зла, они всего-то работали на маленькаго, но чрезвычайно хитраго дегенерата съ неподвижной идеей въ рѣзко скошенномъ лбу…

4

Я знаю, что можно очень многое возразить противъ сближенія нашихъ рыцарей печальнаго образа съ безсмертнымъ Ламанчскимъ героемъ. И далѣе, конечно, я весьма идеализирую этихъ «рыцарей печальнаго образа», я оставляю въ сторонѣ все примазавшееся къ движенію, все жульническое, что въ немъ было. Я забываю объ его убойномъ смрадѣ, объ его прямолинейной тупости, я беру его въ его наичистѣйшемъ видѣ и хочу видѣть лишь лучшее въ немъ, горящую его сердцевину… Иногда найти правду, отмѣтить наиболѣе существенныя черты явленія, можно только идеализируя…

Но пусть даже они были явленіемъ въ значительной степени комическимъ, какъ смѣяться надъ ними, какъ видѣть въ нихъ одно комическое, когда смѣясь надъ ними, мы въ сущности, смѣемся надъ самими собой. Вѣдь они плоть отъ плоти нашей. Вѣдь въ нихъ наша душа. Развѣ не всѣ мы, русскіе писатели, сочиняли тѣ «рыцарскіе романы», которые сбили ихъ съ толку? Развѣ не русскіе историки исказили русскую исторію и нарядили русскій народъ въ совершенно ему неидущій и имъ нелюбимый костюмъ земледѣльца? Развѣ не русскіе поэты и художники любовно изображали, въ теченіе десятковъ лѣтъ послѣ Пушкина, больныя, вырождающіяся формы русской жизни и прежде всего паразита на тѣлѣ націи — архаическаго «мужика», совершенно проглядѣвъ и не почувствовавъ творческаго паѳоса живыхъ формъ націи: фабричнаго станка, каменноугольной копи, молочной фермы, сахарнаго завода? Развѣ не русскіе государственные люди и народные трибуны, въ теченіе тѣхъ-же десятковъ лѣтъ, всемѣрно старались не только осмыслить, но и «законсервироватъ» деревенское варварство? Развѣ не къ тому-же стремились экономисты и соціологи, выдумавшіе особую теорію русскаго крестьянскаго хозяйства, будто-бы стоящаго внѣ всѣхъ экономическихъ законовъ и даже ихъ ниспровергающаго. И развѣ не проглядѣли они чрезвычайно важные въ общей экономіи національной жизни творческіе процессы, происходившіе въ хозяйствѣ капиталистическомъ? И развѣ, наконецъ, не всѣ мы, русскіе писатели, мыслители, и правящая интеллигенція — создали тотъ міръ призраковъ — религію земли и ея наважденіе — которымъ «соблазнились» наши рыцари печальнаго образа!

5

Послѣ Пушкина это началось. У Пушкина (да и у Гоголя) нѣтъ ни малѣйшаго намека на это наважденіе и связанный съ нимъ культъ «мужика».

Пушкинъ не былъ ни экономистомъ, ни «соціологомъ». Но онъ отдавалъ себѣ полный отчетъ въ анахронизмѣ мужицкаго хозяйствованія и вообще всего уклада мужицкой жизни; ясно видѣлъ онъ и источникъ этого анахронизма – въ феодальномъ рабствѣ у Земли.. Перечтите Лѣтопись села Горохина. Въ яркихъ образахъ, рѣзкими, въ стилѣ Раблэ, чертами изображенъ въ ней этотъ феодально-мужицкій укладъ. Вслушайтесь въ самый тонъ повѣствованія. Такъ описываютъ скелетъ интереснаго ископаемаго или бытъ чернокожихъ племенъ центральной Африки. И въ такомъ-то тонѣ изобразилъ «родную картину» національнѣйшій нашъ поэтъ, поэтъ, отнюдь не презиравшій простолюдина, напротивъ — неизмѣнно къ нему относившійся сердечно и тепло… И таковъ-же «мужикъ» у Гоголя. Но и у Гоголя, т. е. въ опредѣленно-отрицательномъ его отношеніи къ «мужику», нѣтъ ни тѣни пренебреженія къ народу. И прежде всего потому, что «мужикъ» вовсе не есть народъ… Ни въ малѣйшей степени нѣтъ у Гоголя (какъ не было и у Тургенева) и религіи Земіи, и неизбѣжно связанныхъ съ этой религіей феодально-мужицкихъ грезъ. Напротивъ, онъ опредѣленно провидѣлъ будущее земледѣльческой Россіи, какъ-бы заранѣе опровергая написанные впослѣдствіи «рыцарскіе романы», — въ промышленномъ крупномъ хозяйствѣ (Костанжогло).

6

Эти подробности интересны потому, что онѣ обнаруживаютъ вполнѣ отчетливо линію разрыва между національной Россіей Пушкина и Гоголя и смѣнившими ихъ поколѣніями.

Почти сейчасъ же вслѣдъ за Пушкинымъ и Гоголемъ начинается наша безсознательная тяга къ неустроенію и варварству и вмѣстѣ съ нею наше «безуміе Земли»…

Что имъ страдали славянофилы — разумѣется само собою: русскій народъ — народъ избранный и, значитъ, должно быть свято и его исконное занятіе, земледѣліе: такимъ его считали славянофилы. Но и религія Герцена есть религія Земли: «народъ русскій все вынесъ, но спасъ общину; община спасла русскій народъ». Уже Герценъ видѣлъ тусклый свѣтъ, мерцающій «отъ лучины, зажженной въ избѣ русскаго мужика», тотъ самый свѣтъ, который впослѣдствіи ярко разгорѣлся въ мечтахъ нашихъ рыцарей печальнаго образа. И Герценъ объясняетъ, что это за свѣтъ: это — «допотопное понятіе о правѣ каждаго работника на даровую землю».

«Если я вижу, гдѣ зерно или идею будущаго, такъ это у насъ въ Россіи… У насъ уцѣлѣлъ въ народѣ одинъ принципъ и именно тотъ, что земля для него все, и что онъ все выводитъ изъ земли и отъ земли». Это говоритъ уже не Герценъ, а Достоевскій. А вотъ какъ откликается послѣднему его во многихъ отношеніяхъ антиподъ, Толстой: «Мы — дѣти земли… Мы въ Россіи находимся въ томъ счастливомъ положеніи, что огромное большинство нашего народа, живя земельнымъ трудомъ, не признаетъ земельной собственности… Русскій народъ не опролетариться долженъ, а, напротивъ… указать другимъ народамъ путь разумной, свободной и счастливой жизни внѣ промышленнаго, фабричнаго, капиталистическаго насилія и рабства».

7

Вотъ они — «рыцарскіе романы», эта противорѣчащая всѣмъ фактамъ русской дѣйствительности проповѣдь національнаго самоубійства, объединившая западниковъ и славянофиловъ, націоналистовъ и анархистовъ; она-то и сбила съ толку эсеровъ. Не будемъ-же ихъ осуждать за то, въ чемъ виновны мы всѣ, вся совокупность послѣ-пушкинскихъ поколѣній… И не только интеллигенція, не только «общественность» виноваты аъ этомъ смертномъ грѣхѣ (грѣхѣ не только передъ «націей» въ цѣломъ, но и передъ народомъ, въ смыслѣ простонародья, о которомъ, главнымъ образомъ, и думали всѣ эти проповѣдники). Не менѣе виновно и само наше правительство сумеречныхъ десятилѣтій. Пуще прежняго прикрѣпило это правительство къ землѣ крестьянина, лишь внѣшнимъ образомъ «освободивъ» его въ 1861 году. Оно захлопнуло — именно этимъ «освобожденіемъ», тѣмъ, какъ оно было осуществлено, — всѣ ранѣе существовавшіе нормальные выходы съ земли. Оно усугубило крѣпость землѣ — превращеніемъ прежней, болѣе соображенной съ требованіями земледѣлія и вообще народнаго хозяйства, тяговой общины, въ обшину душевую, абстрактную и вообще ни съ какими жизненными требованіями несоображенную. Оно толкало народъ, десятки лѣтъ, крестьянскимъ банкомъ и вообще всей своей земельной политикой, къ той же «Землѣ». Оно видѣло въ ней всеобщую панацею, проводило эту панацею въ жизнь (и куда болѣе дѣйственно, чѣмъ революціонеры), подбросивъ народу десятки милліоновъ десятинъ. И не менѣе нашихъ «рыцарей печальнаго образа» стремилось оно къ тому, чтобы увѣковѣчить «мужика».

Или до сихъ поръ не понятно, что въ Россіи реакція и революція сестры, ибо одна и та же въ нихъ душа. Но онѣ сестры даже по происхожденію. Оттуда-же вышли наши бѣдные рыцари, — изъ старой барской квартиры Станкевичей въ Москвѣ, — откуда вышла и славянофильская реакція, подъ брейдъ-вымпеломъ которой плылъ государственный корабль сумеречныхъ десятилѣтій.

8

Достоевскій и Толстой не знали многаго, и въ этомъ ихъ оправданіе. Они не знали открывшагося только намъ торговаго существа нашей исторической судьбы и души нашего народа. Это незнаніе въ значительной степени затемнило имъ ту истину, что нищенство и убогость нашего народа было именно отъ земли, отъ эабства у нея. Они искренне (хоть и ошибочно) считали земледѣліе исконнымъ занятіемъ русскаго народа и искренне (хоть и ошибочно) отожествляли Волю съ Землею…

Но что сказать о нихъ, о нынѣшнихъ эпигонахъ этой знаменитой формулы, продолжающихъ упорно за нее держаться и теперь, когда ея полный провалъ сталъ ясенъ даже младенцамъ? Они-то, наши бѣдные отставные рыцари, они-то вѣдь не могутъ не знать того, чего еще не знали Толстой и Достоевскій. А если не знаютъ, то это значитъ, что они не хотятъ знать и сознательно обманываютъ себя и другихъ. Въ этомъ ихъ грѣхъ непрощаемый. Въ свое время они имѣли мужество умирать за свою вздорную идеологію; но они не имѣютъ мужества «идеологически умереть», отказавшись отъ своихъ взглядовъ, теперь, когда эта вздорность наглядно доказана. И вотъ ходятъ они, живые мертвецы, между нами, дѣлая видъ, будто ничего не случилось, и повторяютъ вздоръ…

9

Но наступаетъ время окончательныхъ доводовъ и рѣшеній… Русскій аграрный вопросъ ни въ какой мѣрѣ не разрѣшенъ происшедшей аграрной революціей. Она лишь углубила и въ извѣстномъ смыслѣ упростила его. Ранѣе онъ былъ до нѣкоторой степени замаскированъ — наличностыо площади крупнаго сельскаго хозяйства, незначительной количественно, но имѣвшей огромное значеніе въ общей экономикѣ народной жизни. На основѣ тѣснѣйшей коопераціи съ крупнымъ хозяйствомъ существовало и мелкое крестьянское хозяйство. Теперь, когда этой коопераціи уже нѣтъ, очевиднымъ стало, что бѣда крестьянскаго хозяйства не только въ общинѣ, не только въ крѣпостномъ укладѣ и феодальномъ характерѣ крестьянскаго владѣнія (и вообще всего крестьянскаго быта и связанной съ нимъ психологіи), не только въ органической нелюбви русскаго крестьянина къ землѣ и земледѣлію и его неспособности къ послѣднему (не говоря уже о вздорной теоріи «малоземелья»). И даже, можетъ быть, не столько въ нихъ, сколько, можетъ болѣе могущественномъ факторѣ: въ несоотвѣтствіи мелкаго крестьянскаго хозяйства природнымъ условіямъ нашей страны.

Эта-то истина (только въ неудачной редакціи) и сквозила уже раньше въ неистовомъ воплѣ о крестьянскомъ малоземельи; на самомъ-же дѣлѣ не у крестьянъ было «мало земли», а вообще «малая земля», мелкое земледѣліе были трудны въ нашихъ условіяхъ…

И пусть нѣтъ уже у насъ въ Россіи «Дворянскихъ гнѣздъ» и «Старосвѣтскихъ помѣщиковъ», пусть нѣтъ «Свіяжскихъ» и «Левиныхъ», едва-ли можно сомнѣваться въ томъ, что и въ данной соціально-экономической сферѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ сферахъ нашего національнаго бытія, намъ неизбѣжно придется вернуться къ традиціямъ Пушкина и Гоголя.

Неужели всего этого никогда не поймутъ наши бѣдные рыцари?

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 881, 31 октября 1927.

Views: 36

Говорятъ, что иногда бываетъ полезно что-то увидѣть собственными глазами, чтобы понять «идею». Вотъ почему, нисколько не принадлежа къ охотникамъ до докладовъ или сообщеній, я все же попалъ на евразійское собраніе, гдѣ говорилось о фашизмѣ, о большевизмѣ и евразійствѣ.

Евразійство я узрѣлъ на этомъ собраніи въ образѣ профессора Карсавина, — съ большимъ умѣніемъ говорить и пріятнымъ голосомъ, звучавшимъ почти ласково въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, — излагавшаго довольно все-таки непозволительныя мысли… Впрочемъ, собранію «единомышленниковъ» (едва ли, однако, кто-нибудь изъ присутствовавшихъ докладѣ дѣйствительно сумѣлъ бы мыслить карсавинскими узорами) мысли эти не казались, какъ будто, непозволительными. Что же, русскій человѣкъ 1928 года ко всему привыкъ и не то «все пріемлетъ», не то просто «ужъ ничего не понимаетъ» и никакая «идеологія» до него не доходитъ изъ всѣхъ, какими зачитываютъ его и отчитываютъ.

Во время доклада, признаюсь, я думалъ о вещахъ постороннихъ. Какія-то «воспоминанія» не давали мнѣ покоя, все казалось, что гдѣ-то уже я видѣлъ этотъ зрительный образъ евразійства, представшій въ обликѣ профессора Карсавина. Придя домой, я вспомнилъ вотъ гдѣ: на иконѣ Страшнаго Суда, надъ розовымъ зміемъ ада, развернувшимъ свои кольца, въ плотной группѣ людей, съ недовѣріемъ взирающихъ на обращенный къ нимъ призывъ Предтечъ… Тамъ, среди видныхъ ересіарховъ въ мантіяхъ и странныхъ колпачкахъ, — выдѣлялись точно такія же лица «мыслительской аскезы», такіе же глаза и бороды, и такъ же, должно быть, пріятно и ласково въ иныхъ мѣстахъ звучали нѣкогда тѣ голоса, какъ звучалъ только что этотъ голосъ. И рѣчь тѣхъ была, вѣроятно, такъ же «красна», такъ же полна лукавой мудрости и мудраго лукавства. Въ концѣ концовъ, это — довольно величественный даже, «міровой» типъ, и, пожалуй, нужны для христіанскаго смиренія такіе отрицательные примѣры того, «куда заводитъ умъ» человѣка.

Ручаюсь, что y знаменитѣйшихъ ересіарховъ были точь въ точь такія мягкія интонаціи въ словесныхъ доказательствахъ (до того «сильныхъ», что даже выговорить ихъ немягко — неловко), какой-то даже «конфузъ» передъ неотразимостью своихъ собственныхъ доводовъ. Сказано, молъ, скромно и чуть ли не мимоходомъ, но ужъ такъ, велико и замѣчательно откровеніе, что немедленно царства и народы покорятся.

А вѣдь и впрямь въ виду имѣется «покореніе царствъ и народовъ» въ самомъ буквальномъ смыслѣ. Подумайте только, о чемъ идетъ рѣчь. Фашизмъ отличенъ на практикѣ, да вотъ не умѣлъ создать идеологіи. Большевизмъ еще того лучше на практикѣ и даже идеологія у него имѣется, но эта идеологія — заблужденіе (здѣсь голосъ «докладчика» дѣлается особенно ласковымъ). А потому мы, евразійцы, обладающіе истинной идеологіей, желаемъ «унаслѣдовать» кое-что изъ понравившейся намъ практики фашизма, а въ особенности желаемъ получить большевицкое наслѣдство, на каковой предметъ нынѣ и предъявляемъ права.

Совершенно въ томъ же стилѣ разсуждали древніе ересіархи: отдай мнѣ міръ, потому что я знаю истину. А истиной казалась имъ все та же «игра ума», въ которой не менѣе ихъ искусенъ и профессоръ Карсавинъ. И ставка въ этой «игрѣ» всегда непремѣнно серьезная, «міровая». Карсавинъ желаетъ выиграть ни больше, ни меньше, какъ… Россію. При этомъ замѣтьте, совершенно, такъ сказать, «даромъ». Игра ума именно и прельстительна тѣмъ, что она безъ проигрыша. Какъ никакъ, фашисты трудились много, горячо дѣйствовали, жертвовали собой, да вѣдь и большевикамъ самый рѣшительный врагъ ихъ не откажетъ въ усиліяхъ, въ энергическихъ дѣйствіяхъ и даже въ жертвахъ. Но всякія дѣйствія, всякія усилія, всякія жертвы — ничто для евразійскаго ересіарха въ сравненіи съ вѣщаемой имъ теоріей. Фашисты и большевики обязаны уступить свое мѣсто евразійцамъ. Это доказано столь неопровержимо, чго «докладчикъ» стоитъ самъ нѣсколько смущенный полетомъ своей мысли. Такъ, радостно смущенный, слѣдитъ искусный престидижитаторъ за выпорхнувшими на удивленіе публики изъ его рукава двумя голубями подъ куполъ цирка.

Не знаю, удачное ли пріобрѣтеніе сдѣлала евразійская теорія въ лицѣ новаго ересіарха. Евразійцы теоретизировали вообще много и «создали обширную литературу вопроса», надо сознаться — довольно скучную. Пока дѣло шло объ экскурсахъ въ область исторіи, этнографіи, географіи, даже, кажется, метеорологіи и почвовѣдѣнія — все это только лишній разъ доказывало, что научная истина вещь весьма растяжимая и при нѣкоторыхъ діалектическихъ способностяхъ можетъ толковаться въ какомъ угодно смыслѣ. И все же надо сказать, что пока евразійство оперировало по части «научнаго обоснованія», оно проявляло рядомъ со смѣшнымъ педантизмомъ и серьезное отношеніе къ «вопросу», и въ рядѣ статей выказывало большое знаніе его отдѣльныхъ сторонъ. Евразійское «самообразованіе» было все же образованіемъ и въ этомъ смыслѣ могло быть полезно для тѣхъ, кто читалъ евразійскіе сборники или участвовалъ въ евразійскихъ кружкахъ.

Но вотъ въ лицѣ профессора Карсавина теорія евразійства принимаетъ «иной аспектъ»: съ далекихъ научныхъ позицій приближается эта теорія къ «актуальности», изъ соціологической теоріи становится политической (или политико-религіозной) идеологіей. Естественно подумать, что, какъ это бываетъ обычно въ подобныхъ случаяхъ, идеологія становится нѣсколько упрощенной формулой теоріи. Куда тамъ! Предполагать это значило бы вовсе не знать особенностей «сложнаго мышленія» новаго евразійскаго ересіарха. У самаго порога активности, у самой, такъ сказать, колыбели евразійской дѣятельной жизни, идеологія евразійская пріобрѣтаетъ благодаря ему такіе сложные «узоры», что просто диву даешься передъ этой курьезнѣйшей игрой ума.

Однако ничего на этомъ свѣтѣ не бываетъ случайнаго. Удачное ли, неудачное ли пріобрѣтеніе сдѣлало евразійство въ лицѣ профессора Карсавина, пріобрѣтеніе это сдѣлано въ силу необходимости, даже своего рода «исторической необходимости». Разъ только евразійство сошло со своихъ отдаленныхъ научныхъ позицій и вознамѣрилось приблизиться къ «актуальности», ему дѣйствительно необходимъ первоклассный мастеръ по части умственнаго хитросплетенія. Вы только вообразите, какая сложная задача предстоитъ идейному руководителю евразійскаго «движенія»: получить и принять наслѣдство отъ большевиковъ (мы знаемъ, какъ любятъ большевики отдавать свое и чужое наслѣдство!) Ясно, что тутъ дѣло весьма тонкое и что какъ ни убѣждай большевиковъ (самыми ласковыми интонаціями голоса), все-таки ни за что не скажутъ они въ одинъ прекрасный день: «Ну, ладно! Убѣдилъ… Получай Россію». Евразійскій ересіархъ видитъ, разумѣется, при всемъ восхищеніи своемъ собственными доводами, что не такъ все это просто. Ему знакомъ, напримѣръ, старый, какъ міръ, «подходъ» къ наслѣдодателю: доказать ему, что, въ сущности между нами и вами никакой нѣтъ разницы. Вы, въ сущности, «не отдавая себя въ этомъ отчета», идете съ нѣкоторыхъ поръ нашимъ путемъ. Не возражайте намъ, что мы христіане… Какъ сказать? Стоитъ посмотрѣть на вещи сложнѣе и тоньше, и, «въ сущности», вы гораздо ближе къ христіанству, чѣмъ «буржуазныя» государства. Это вамъ только напрасно кажется, что вы несовмѣстимы съ православіемъ. Правда, вы матеріалисты. Прекрасно, но это насъ нисколько не пугаетъ ибо, «въ сущности», духъ и матерія одинаково святы. А что касается Карла Маркса, то онъ, «въ сущности», совершенно правильно опредѣлилъ историческій процессъ…

Но не довольно ли говорить за профессора Карсавина, упрощая и огрубляя его мысли (что дѣлать, мыслить такъ тонко и сложно, какъ онъ, я не умѣю)? Ясно, чего онъ хочетъ. Ради какихъ-то, вѣроятно, похвальныхъ съ точки зрѣнія евразійства, цѣлей стремится онъ къ внѣдренію въ большевизмъ. И надо отдать ему справедливость: внѣдряется профессоръ Карсавинъ въ большевизмъ изо всѣхъ силъ самъ и успѣшно внѣдряетъ въ него «ввѣренное ему» евразійство. А что изъ этого внѣдренія выйдетъ далѣе, это… мы увидимъ.

И вотъ, когда послѣ талантливаго ересіарха выступилъ съ возраженіемъ ему «партійный» человѣкъ въ прежнемъ русскомъ стилѣ, соціалистъ-революціонеръ, было чрезвычайно пріятно видѣть въ немъ «претендента» на большевицкое наслѣдство, отнюдь не помышляющаго заполучить это наслѣдство путемъ лукаваго мудрствованія иля мудраго лукавства, но понимающаго, что добыть наслѣдство можно только борьбой, только честнымъ усиліемъ, только подчеркиваніемъ рѣзкой черты, отдѣляющей большевиковъ отъ всякго человѣка, желающаго добра Россіи.

Передъ краснорѣчивымъ хитроуміемъ карсавинскаго евразійства незамысловатыя разсужденія его соціалистическаго оппонента имѣли «элементарное», но очень важное — моральное преимущество. Искуснѣйшій спиритуальный престидижитаторъ показалъ дѣйствительно одинъ очень трудный фокусъ, о которомъ, однако, менѣе всего мечталъ: онъ какъ бы создалъ на моментъ своего доклада «единый фронтъ» русской противобольшевицкой эмиграціи.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 1057, 24 апрѣля 1928.

Views: 27

Въ былыя времена, когда покойный Іоллосъ писалъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» политическія корреспонденціи изъ Берлина, люди моего поколѣнія зачитывались этими статьями не только потому, что онѣ были живо написаны, но также и потому, что онѣ необыкновенно соотвѣтствовали укоренившемуся въ русскомъ образованномъ обществѣ представленію объ отчетливой, ясной и тонкой работѣ западно-европейскаго, партійно-парламентскаго механизма. Выборы, предвыборныя кампаніи, партійныя группировки, голосованія — все это русскій читатель принималъ тогда совершенно въ серьезъ, не задумываясь ни одной минуты надъ тѣмъ, дѣйствительно ли въ результатѣ всей этой сложной и хлопотливой дѣятельности выражается «суверенная воля народа», направленная, какъ ей и надлежитъ быть направленной, ко благу страны. Народное представительство казалось тогда мечтавшему о немъ русскому человѣку какимъ-то прямо математическимъ способомъ «народнаго волеизъявленія». Считалось, что если только нѣтъ «правительственныхъ давленій» или интригъ — какой-нибудь «дворцовой камарильи» (въ газетахъ почему-то ужасно любили это испанское слово) — то результатъ выборовъ или результатъ голосованія съ такой же неумолимой точностью укажетъ соотношеніе политическихъ силъ, съ какой указываетъ стрѣлка автоматическихъ вѣсовъ килограммы взошедшаго на ихъ площадку скучающаго прохожаго…

Бьюсь объ закладъ, что ни у кого изъ нынѣ проживающихъ заграницей русскихъ» будь это даже самые убѣжденные сторонники системы парламентаризма, уже не найти теперь такого абсолютнаго довѣрія къ непогрѣшимости партійно-выборнаго аппарата. Что же случилось, измѣнился ли парламентаризмъ или измѣнились мы сами? Несомнѣнно, парламентаризмъ въ Европѣ нѣсколько не тотъ, какимъ онъ казался лѣтъ двадцать пять тому назадъ; еще болѣе несомнѣнно, что измѣнились мы сами и многому научились, наконецъ, цѣной весьма тяжкихъ испытаній.

Прежде всего, русскій человѣкъ, вынужденный волей судебъ обитать среди «гражданъ великихъ западно-европейскихъ демократій», видитъ теперь очень ясно, что если это иногда и «граждане», то всегда и прежде всего все-таки обыкновенные люди. Ему уже не вернуться къ былому, чисто бумажному представленію о большинствѣ и меньшинствѣ какихъ-то «безплотныхъ» голосовъ, выражающихъ отвлеченныя политическія истины. Онъ понимаетъ теперь отлично, что всѣ эти англійскіе, французскіе и нѣмецкіе «либералы» и «консерваторы», «радикалы» и «республиканцы», «націоналисты» и «соціалисты» — не только политическія «фигуры», но и живыя существа. Это не только «политическія единицы», но и, если такъ можно выразиться, «единицы» хозяйственныя, семейныя, профессіональныя, свѣтскія, интеллектуальныя и даже эмоціональныя. Позволительно сомнѣваться, чтобы при сложеніи всѣхъ этихъ единицъ получалось одно только «политическое число», а всѣ прочіе «коэффиціенты» обращались бы въ ноль. Другими словами, человѣкъ вѣдь всегда остается человѣкомъ и ни въ партіи, ни въ парламентѣ не разстается онъ ни за что и никогда со своими интересами, привычками, страстями и слабостями. А если такъ, то въ любой парламентской средѣ могутъ отлично совершаться дѣянія, которыя въ нашемъ политическомъ младенчествѣ считали мы удѣломъ «дворцовой камарильи»…

Но и парламентаризмъ послѣ-военной Европы сталъ, правда, кромѣ того, нѣсколько инымъ. Не измѣнившись формально, онъ какъ-то мѣняется внутренне на нашихъ глазахъ и выражается это въ томъ, что онъ, чего раньше вовсе не было, сталъ задумываться о своей собственной судьбѣ.

О «кризисѣ парламентаризма» обыкновенно говорятъ въ связи съ режимами диктатуръ, возникшими въ такихъ крупныхъ европейскихъ странахъ, какъ Италія, Испанія, Польша. Сторонники и противники парламентскаго строя приходятъ по этому поводу къ очень упрощеннымъ заключеніямъ. «Вотъ видите», говорятъ одни, «можно отлично жить безъ парламентаризма». «Вотъ увидите», говорятъ другіе, «все это скоро рухнетъ, потому что диктатура зиждется на исключительномъ положеніи, а страна не можетъ вѣчно жить на исключительномъ положеніи». Жизнь, пока что, не даетъ отвѣта на этотъ вопросъ: диктатуры существуютъ и не рушатся, но окружены онѣ тѣми же трудностями, съ которыми борятся парламенты, и преодолѣваютъ онѣ эти трудности съ тѣмъ же успѣхомъ и неуспѣхомъ, съ которымъ преодолѣваютъ ихъ и парламентскія страны.

Режимъ диктатуръ не столько опровергаетъ парламентскій режимъ съ практической точки зрѣнія, сколько наноситъ ударъ его престижу. Самая возможность обходиться безъ парламента во внутренней жизни страны и въ ея международныхъ сношеніяхъ колеблетъ правовую позицію парламентскаго строя, а это и есть какъ разъ его наиболѣе крѣпкая позиція. Ибо, если защищать парламентъ лишь съ точки зрѣнія практической цѣлесообразности, то съ этой точки зрѣнія защитить его трудно. Всякому ясно, что это система управленія громоздкая, медленно дѣйствующая, неустойчивая, подверженная тысячѣ разныхъ случайностей. Попробуйте примѣнить парламентскую систему для введенія какого-нибудь крупнаго предпріятія. Во время войны все сводилось къ тому, чтобы парламентъ не мѣшалъ тѣмъ, на кого было возложено веденіе войны, и, къ чести патріотизма западноевропейскихъ парламентаріевъ, надо признать, что они проявили много здраваго смысла и вмѣшивались мало въ дѣло войны. Но вотъ что странно: война кончилась, оставивъ труднѣйшее хозяйственное наслѣдство, и какъ только обостряется какой-либо насущный для жизни страны вопросъ, задачей умѣлаго управителя (Штреземанъ, Пуанкарэ) становится прежде всего управлять такъ, чтобы не мѣшалъ парламентъ. Военныя «соотношенія», видимо, не отошли въ прошлое, и отойдутъ ли вообще, Богъ вѣсть. А пока они существуютъ, практическая нецѣлесообразность парламента для всѣхъ очевидна.

Однако судить о парламентѣ нельзя съ точки зрѣнія только практической цѣлесообразности. Наиболѣе глубокія и остроумныя соображенія по этому поводу высказалъ Гульельмо Ферреро, котораго, кстати сказать, никто не упрекнетъ во враждѣ къ демократіи. Ферреро признаетъ упадокъ парламентской идеи, и этотъ упадокъ страшитъ его, какъ утрата правовой основы государственной власти. Во имя чего, ради чего одни должны повиноваться, а другіе могутъ управлять? Европа знала до сихъ поръ лишь двѣ правовыя основы власти — власть Богомъ поставленнаго монарха и власть избраннаго народомъ законодательнаго собранія. По мнѣнію итальянскаго историка, престижъ «народной власти» нынѣ подорванъ не менѣе, чѣмъ былъ подорванъ въ 1789 году престижъ власти монарха. Парламенту повинуются еще, но не за страхъ и не за совѣсть, а такъ, «по инерціи», или въ силу привычки, или за неимѣніемъ лучшаго. Парламентъ ни въ комъ не вызываетъ теперь энтузіазма, и призывъ «умереть за парламентъ» звучалъ бы для современнаго человѣка столь же странно, какъ призывъ умереть за муниципальный совѣтъ, въ которомъ обсуждаются новыя линіи трамвая иди новый налогъ на собакъ…

Ферреро умоляетъ, однако, помедлить съ упраздненіемъ парламентскихъ учрежденій даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда сохраняютъ они лишь видимость власти, когда реальная власть принадлежитъ «внѣпарламентскимъ» группамъ или отдѣльнымъ лицамъ, поставившимъ себя выше парламента. Какъ историкъ, онъ напоминаетъ о значеніи римскаго сената при императорахъ. Всѣмъ извѣстно, что сенатъ этотъ былъ фикціей. Но эта фикція давала законность дѣяніямъ императоровъ, на ней держалась правовая основа Римской Имперіи. Когда при Септиміи Северѣ фикція законности исчезла, и осталась лишь «реальность силы», римская государственность была обречена на разрушеніе.

Трудно представить себѣ что-либо болѣе пессимистическое, чѣмъ этотъ призывъ Ферреро — сохранить парламентъ хотя бы какъ фикцію законной народной власти! Государственная власть сдѣлалась добычей силы; ее пріобрѣтаютъ путемъ захвата, насильственнаго и кроваваго, какъ это было въ Россіи, вооруженнаго, но не насильственнаго, какъ это было въ Италіи, или почти вполнѣ мирнаго, какъ это было въ Испаніи. Во всѣхъ этихъ случаяхъ рѣшающая роль принадлежала «внѣпарламентскимъ» группамъ (большевики въ эпоху Временнаго Правительства шли въ представительныя учрежденія только для агитаціи, но дѣйствовали внѣ ихъ). Ни коммунисты въ Россіи, ни фашисты въ Италіи не должны были бы именоваться «партіей», потому что эта терминологія принадлежитъ парламентскому строю и въ примѣненіи къ нимъ лишена всякаго смысла.

Коммунизмъ или фашизмъ, по лежащей въ основѣ ихъ недоказуемой догмѣ, по іерархической структурѣ, по военной дисциплинѣ внутренняго распорядка, являются скорѣе политическимъ орденомъ, нежели политической партіей. И, думается, именно это обстоятельство обезпечило имъ обоимъ успѣхъ въ борьбѣ за захватъ государственной власти. Въ борьбѣ съ Орденомъ политическая партія парламентскаго типа (у насъ политическая партія строилась по этому типу въ ожиданіи парламента) въ Россіи и въ Италіи потерпѣли пораженіе. Въ Россіи пораженіе это было испытано дважды, ибо и бѣлое движеніе, въ которомъ были и настоящіе «орденскіе элементы», пыталось все же строиться по партійному политическому типу. Исходъ его былъ бы иной, если бы оно могло быть орденскимъ движеніемъ.

Въ современной борьбѣ за власть моментъ первоначальнаго захвата государственнаго аппарата власти имѣлъ чрезвычайно важное значеніе. На многихъ примѣрахъ мы видѣли, что «удержаться» у власти, имѣя аппаратъ власти въ своихъ рукахъ, является дѣломъ относительно легкимъ. Въ первые дни большевицкой революціи, кто не считалъ ея сроки мѣсяцами или даже днями? Теперь намъ извѣстно, что такъ думали и многіе большевики. У «партійныхъ» же политическихъ дѣятелей было безумное представленіе о томъ, что захватчики власти сами собой «не удержатся», ибо не сумѣютъ удержать аппаратъ власти. Однако аппаратъ власти, отданный почти безъ борьбы большевикамъ, и послужилъ для нихъ прочной опорой — единственой, въ сущности, такъ какъ никакой иной опоры у нихъ и не было. Въ этомъ сказалась огромная техническая мощь, огромная власть надъ человѣкомъ современнаго государственнаго аппарата. Россія 1914 года была технически современной страной, и части ея государственнаго аппарата — ея казна, ея пушки и ружья, ея желѣзныя дороги и телеграфы, ея типографіи и водопроводы, ея электрическія станціи и нефтяные промыслы — захваченные орденомъ большевиковъ, передали въ ихъ руки и власть надъ многомилліоннымъ населеніемъ. Если бы это оставшееся въ сентябрѣ 1917 года безъ хозяина добро попало въ руки другого ордена, онъ оказался бы также хозяиномъ Россіи.

Но и въ современныхъ парламентскихъ странахъ, именно въ силу ослабленія престижа парламента и изживанія политическихъ партій, становится еще замѣтнѣе вліяніе внѣпарламентскихъ силъ, внѣпарламентскихъ группировокъ. Трэдъ-юніоны въ Англіи, промышленники во Франціи, магнаты угля и стали въ Германіи перестаютъ даже пользоваться фикціей послушныхъ имъ политическихъ партій и предпочитаютъ прямое воздѣйствіе на жизненныя части государственнаго аппарата. Есть люди, которые во всѣхъ явленіяхъ современна видятъ «руку іезуитовъ» или «руку масоновъ». Эти люди, можетъ быть, теперь и не такъ смѣшны, какъ казались они смѣшны двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Орденъ іезуитовъ и орденъ масоновъ по самой своей «орденской структурѣ» соотвѣтствовали бы въ чемъ-то страннымъ особенностямъ нашей эпохи, отмѣченной уже нѣсколькими побѣдами орденской динамики надъ партійной статикой. Можетъ быть, въ этомъ сказывается еще разъ наше «новое средневѣковье»…

Стоитъ взглянуть на Америку, гдѣ политическая жизнь направляется не утратившими всякій смыслъ «партіями» республиканцевъ и демократовъ, но разнообразными дѣловыми группами или людьми ордена, католиками и масонами, или, наконецъ, тайными обществами, избравшими для себя жуткія и шутовскія клички, вродѣ знаменитаго Ку-Клуксъ-Клана, реальная жизненная сила котораго чувствуется, однако, въ самыхъ отдаленныхъ углахъ огромной страны. Будущій историкъ разскажетъ о необыкновенномъ цвѣтеніи тайныхъ обществъ въ послѣ-военной Германіи. При всей эфемерности многихъ изъ нихъ, какъ все-таки закрыть глаза на роль этихъ чѣмъ-то объединенныхъ людей, избравшихъ пути «внѣпарламентскаго» воздѣйствія? Мы всѣ отлично знаемъ, что такія воздѣйствія на жизненные и чувствительные центры государственнаго механизма приводятъ иногда къ очень чувствителѣнымъ результатамъ. Обвѣянная орденскимъ духомъ, пронизанная дѣловыми и всякими другими «кланами» политическая жизнь современной Европы далеко не кажется намъ теперь столь же математически ясной, какъ казалась въ тѣ времена, когда восхищенный издалека парламентскимъ строемъ московскій читатель спѣшилъ отыскать статью Іоллоса на раскрытомъ листѣ «Русскихъ Вѣдомостей».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 1002, 29 февраля 1928.

Views: 41

Извѣстія, доходящія до насъ за послѣдніе дни, ясно свидѣтельствуютъ о томъ психическомъ состояніи, въ какомъ пребываетъ сейчасъ неограниченный властитель Россіи. Это — страхъ, ни на минуту его не покидающій, доходящій до навязчивой идеи. Сталину есть чего бояться: объ этомъ свидѣтельствуетъ послѣдній заговоръ среди высокопоставленныхъ коммунистовъ и красныхъ командировъ. Но Сталинъ боится и того, чего на самомъ дѣлѣ нѣтъ. Онъ приказываетъ своимъ клевретамъ придумывать обвиненья противъ тысячи ни въ чемъ неповиныхъ лицъ и затѣмъ самъ начинаетъ бояться созданныхъ по его предписанію призраковъ. Не символично ли, что въ новѣйшемъ измышленіи Крыленка однимъ изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ оказывается мертвый (П. П. Рябушинскій)?

Итакъ, Сталинъ боится, Сталинъ трепещетъ. Что же? Это такъ естественно. Трепещетъ всякій узурпаторъ, не сумѣвшій привлечь къ себѣ народную любовь и тѣмъ создать для своей власти прочную основу. Любви народной Сталинъ, конечно, не заслужилъ: ея не заслуживаютъ безсудными казнями, попытками насильственно сломать вѣками сложившійся хозяйственный укладъ, возобновленіемъ нероновскихъ гоненій противъ вѣры!

Но все же: почему боится Сталинъ? Вѣдь попрежнему у него въ рукахъ аппаратъ ГПУ, попрежнему, какъ показываетъ недавній партійной съѣздъ, господствуетъ онъ въ партійномъ аппаратѣ, продолжающемъ послушно выбрасывать наверхъ тѣхъ, кто сейчасъ угоденъ «красному вождю», и немедленно низвергать всѣхъ, кто перестаетъ ему нравиться. И развѣ не утѣшительны для него цифры партійной прослойки въ красной арміи, нынѣ на одну треть укомплектованной коммунистами?

Чтобы понять источникъ его страха, нужно точнѣе представить себѣ, на чемъ именно держится его власть. Послѣ статей Б. Г. Бажанова, два года тому назадъ напечатанныхъ въ «Возрожденіи», никому въ эмиграціи болѣе не тайна, что власть Сталина носитъ своеобразную форму секретародержавія. Сталинъ господствуетъ надъ любой партійной организаціей потому, что его людьми замѣщены всѣ секретарскіе посты, а каждая партійная организація построена такъ, что она цѣликомъ находится въ рукахъ секретарей. О каждомъ неблагополучіи въ партійномъ низу соотвѣтствующій секретарь доноситъ по партійному начальству, и отступникъ немедленно низвергается во прахъ.

Въ свою очередь, партійный аппаратъ держитъ въ своихъ рукахъ всѣ остальные аппараты — совѣтскій, профсоюзный, кооперативный и т. д. Во всѣхъ — высшіе посты замѣщены коммунистами, и коммунистическое большинство дано во всѣхъ коллегіальныхъ органахъ, которымъ, по конституціямъ, декретамъ, уставамъ и положеніямъ, надлежало бы первенствовать. И, наконецъ, эти наполненные коммунистами аппараты непосредственно начальствуютъ надъ населеніемъ, которому, по конституціи, принадлежитъ первенствующая роль.

Итакъ аппаратъ власти построенъ по такой схемѣ, что меньшинство, иногда сводящееся къ одному человѣку, начальствуетъ надъ значительной группой людей. А эта группа, подчиненная своему меньшинству, въ свою очередь оказывается меньшинствомъ въ средѣ гораздо болѣе обширной массы, которой она, подъ руководствомъ свыше, правитъ. Повторенная нѣсколько разъ, схема приводитъ отъ одного человѣка — Сталина, къ стопятидесятимилліонному народу. Одинъ наверху правитъ, 150 милл. внизу повинуются, а между ними — сложная система рычаговъ, изъ которыхъ большіе, болѣе близкіе къ верху, пускаютъ въ ходъ десятки, а то и больше, меньшихъ и болѣе близкихъ къ массѣ рычажковъ.

Собственно говоря, въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго. Всякая «властная организація, въ сущности, строится по тому же типу. Всюду меньшинство управляетъ большинствомъ, и всюду все разрастающимися концентрическими кольцами располагаются менѣе причастные къ власти элементы вокругъ болѣе близкихъ къ ней.

И однако же, по отношенію къ сталинскому секретародержавію возникаетъ вопросъ, который не ставится относительно другихъ властныхъ организацій. Вѣдь обычно власть опирается или на народное довѣріе, иными словами, на внутреннее желаніе массы быть управляемой данной властью, или, по крайней мѣрѣ, на «законное основанье», создающее привычку повиноваться, не спрашивая себя, нужно ли повиноваться и зачѣмъ повиноваться… Но ничего подобнаго нѣтъ въ сталинской деспотіи, и это приводитъ къ недоумѣннымъ вопросамъ: какъ объяснить, что одинъ, Сталинъ, до сихъ поръ неизмѣнно побѣждалъ многихъ, противъ него возстававшихъ? Ужъ нѣтъ ли какой то таинственной силы, стоящей за Сталинымъ и дающей ему легкую побѣду надъ врагами?

Въ обращеніи къ такой гипотезѣ нѣтъ однако, надобности, если нѣсколько уяснить себѣ природу власти. Въ своемъ простѣйшемъ видѣ власть выступаетъ, какъ простое сочетаніе «властвующій — подвластный». Такое сочетаніе непрочно. Въ большинствѣ случаевъ стоитъ подвластному захотѣть, и сочетаніе распалось.

Но, какъ показали блестящія изслѣдованія Зиммеля и С. Франка, все мѣняется при переходѣ отъ сочетанія двухъ къ сочетанію трехъ или большаго числа. Тогда каждый изъ подвластныхъ имѣетъ передъ собою не только властвующаго, но и связь его съ третьимъ и дальнѣйшимъ. Онъ сознаетъ тогда, что не можетъ единоличнымъ рѣшеніемъ разрушить связь, ибо имѣетъ противъ себя большинство, руководимое властвующимъ.

Конечно, если бы всѣ подвластные поднялись одновременно, то большинство было бы на ихъ сторонѣ, и они свергли бы власть, которой больше не хотятъ. Но для этого нужно одновременно подняться, а такую одновременность легко предупредить, провоцируя однихъ на преждевременное выступленіе, а другихъ задерживая угрозами или обѣщаніями.

Такова психологія поддержанія сложившейся власти (другое дѣло, какъ она складывается).

На почвѣ этой психологіи оказывается, что въ соціальной жизни законъ инерціи не менѣе дѣйствененъ, чѣмъ въ мірѣ физическомъ. Въ извѣстные періоды, когда народная стихія приходитъ въ расплавленное состояніе, когда нарушается «порядокъ», когда рушится до тѣхъ поръ державшаяся, часто только по инерціи, власть, — чисто фактическимъ путемъ складываются властныя отношенія. Но силы, въ такой періодъ затраченныя, продолжаютъ дѣйствовать и долго послѣ его окончанія, а именно до тѣхъ поръ, пока не произойдетъ новый порывъ, вновь нарушающій порядокъ, или пока самъ «порядокъ» не переустроитъ себя.

Только по принятіи во вниманіе этихъ общихъ соображеній становится окончательно понятной «механика» сталинскаго единодержавія. Власть Сталина нельзя понять въ качествѣ равнодѣйствующей силъ, сегодня кѣмъ-либо развиваемыхъ. Она покоится на энергіи, затраченной не имъ, еще въ концѣ 17-го года.

Тогда формально къ власти были призваны совѣты, но они пришли къ власти, насыщенные коммунистами. И эти коммунисты использовали порывъ первыхъ дней, чтобы закрѣпить свое положеніе, чтобы предупредить всякую возможность вытѣснить ихъ съ занятыхъ ими мѣстъ. Если бы сейчасъ заново пустить въ ходъ совѣтскую машину, притомъ освободивъ ее отъ коммунистическаго пресса, то коммунисты оказались бы изъ нея немедленно выброшенными. Но коммунисты и не думаютъ о «пускѣ заново», а продолжаютъ пользоваться «октябрьскимъ» пускомъ, который сразу поставилъ ихъ на выигрышныя мѣста.

То же самое происходитъ внутри партіи. Партія пришла къ власти, насыщенная авторитетомъ Ленина, и еще при его жизни и пользуясь его именемъ, его будущій преемникъ подготовилъ себЬ наслѣдованіе и занялъ рѣшающіе посты вѣрными людьми, дѣлающими «аппаратный переворотъ» почти невозможнымъ. Если бы пустить партійную машину заново, то Сталинъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, полетѣлъ бы кувыркомъ. Но онъ и не думаетъ пускать ее заново, а удовлетворяется разъ даннымъ ей ходомъ, который все вновь и вновь выноситъ его наверхъ.

Сталинское секретародержавіе непонятно, прямо немыслимо, если разсматривать его статически. Но оно дѣлается вполнѣ понятно, если взглянуть на него динамически, въ аспектѣ пущенной въ ходъ машины, при условіи занятія всѣхъ командующихъ постовъ нужными людьми.

Длителенъ иногда бываетъ ходъ заведенной машины, но все же когда-то наступаетъ ему конецъ. Такъ и въ соціальной жизни: инерція переворота когда-то исчерпывается, оказывается уравновѣшенной понемногу накопляющимся треніемъ. И вотъ многое говоритъ за то, что такой моментъ приближается въ ходу сталинской машины. Сталину все чаще приходится мѣнять своихъ министровъ, губернаторовъ и командующихъ войсками, ибо длительное оставленіе ихъ на постахъ грозитъ, какъ онъ видитъ, завязываніемъ связей, могущихъ въ дальнѣйшемъ стать опасными самому красному вождю. Но все чаще мѣняя ссвоихъ ставленниковъ, Сталинъ расшатываетъ свой аппаратъ, усиливаетъ треніе и тѣмъ приближаетъ минуту, когда инерція исчерпается. А живетъ онъ вѣдь только инерціей!

И эта возможность исчерпанія Сталину тѣмъ страшнѣе, что вся его власть имѣетъ дѣйствительно только одну единственную основу — секретародержавіе. Говорятъ о ГПУ, о красной арміи… Но какъ держитъ ихъ въ рукахъ Сталинъ? Опять-таки по «партійной линіи», комитетами и секретарями. Перетрется бичева секретародержавія, и въ тотъ же моментъ лопнетъ подчиненіе ему ГПУ и красныхъ войскъ. Нѣтъ сомнѣній, что въ случаѣ удачнаго переворота, эти «силы» стали бы съ безразличіемъ созерцать, какъ бывшій россійскій единодержецъ слѣдуетъ на далекую окраину для занятія поста завѣдующаго виннымъ складомъ или кооперативной лавкой.

Не напрасны страхи Сталина, но тщетны его попытки искоренить источники страха. Ибо того, чтобы палъ Сталинъ хочетъ неумолимый рокъ, неизмѣнная судьба замкнувшагося въ себѣ узурпатора.

Другой вопросъ, что могло бы быть, если бы Сталинъ былъ свергнутъ въ порядкѣ «дворцоваго переворота», который на этотъ разъ, какъ будто бы, былъ совсѣмъ близокъ къ успѣху. Предвидѣть тотъ строй, который тогда сложился бы, конечно, невозможно. Но одно можно сказать съ увѣренностью: хитроумная, слишкомъ хитроумная машина секретародержавія, такъ тщательно слаженная еще шесть или семь лѣтъ тому назадъ, пережить такого переворота не могла бы.

Н. И. Тимашевъ.
Возрожденіе, № 2002, 25 ноября 1930.

Views: 30

Въ одномъ изъ судовъ Америки разбиралось на-дняхъ дѣло австрійскаго эрцгерцога Леопольда.

Процессъ начался, какъ сообщаютъ газеты, слѣдующимъ вопросомъ судьи, обращеннымъ къ подсудимому:

— Долженъ ли я васъ называть императорскимъ высочествомъ?

На это эрцгерцогъ, какъ и слѣдовало ожидать, отвѣтилъ:

— Нѣть, г. судья, называйте меня просто: «мистеръ Габсбургъ».

***

Инцидентъ этотъ не только весьма характеренъ для «демократической» Америки, но и въ высшей степени назидателенъ.

Я вспоминаю, какъ у насъ, послѣ февральской революціи, немедленно превратили покойнаго Государя въ «г. полковника» и даже въ «Николая Романова», а великихъ князей — въ «бывшихъ великихъ князей».

Перлъ этого рода приведенъ въ напечатанномъ на-дняхъ въ “Возрожденіи” разсказѣ Куприна, относящемся къ 1918 году. Автора тогда арестовали и повезли въ революціонный трибуналъ, помѣщавшійся, какъ ему сказали арестующіе, въ бывшемъ дворцѣ бывшаго Николая Николаевича…

***

Всѣ эти «бывшіе» дворцы, «бывшіе» великіе князья и «Николаи Романовы» изобличаютъ двѣ вещи. Во-первыхъ — грубое невѣжество лицъ, такимъ образомъ выражающихся… Революція, какъ она ни стремительна, какъ ни далека отъ всякаго рода «утонченности», — успѣла все-таки выработать, за свою полуторавѣковую практику въ Европѣ, извѣстнаго рода права свергнутаго режима, извѣстнаго рода церемоніалъ и правила вѣжливости.

Такъ монархъ, теряя престолъ и, очевидно, становясь тѣмъ самымъ бывшимъ монархомъ, все же не теряетъ ни принадлежащаго ему титула короля или императора, ни права на наименованіе «Величествомъ». Начиная съ 1830 года и по сей день, всѣ отрекшіеся или низложенные европейскіе конархи (также и послѣдній императоръ Бразиліи) сохранили до смерти свои титулы.

Но выраженіе «бывшій великій князь» столь же безсмысленно, какъ и выраженіе «бывшій дворецъ». Ибо если королевское достоинство есть функція и король, переславъ ее отправлять, тѣмъ самымъ становится бывшимъ королемъ, то титулъ «великій князь», «эрцгерцогъ» и «принцъ» означаютъ не функціи, но прирожденныя званія, т. е. званія, именно въ этомъ своемъ качествѣ неотъемлемыя.

Лучшій примѣръ этого рода даетъ современная Франція, гдѣ вообще нѣтъ никакихъ титуловъ, какъ формально-правового установленія, — и все же послѣдніе пользуются полной неприкосновенностью и признаніемъ въ бытовомъ — и отчасти даже обычно-правовомъ — порядкѣ.

***

Но не въ утомъ главное поученіе жеста вѣжливости американскаго судьи. Демократическая Америка этимъ жестомъ лишній разъ показала. что въ ней есть раса. Въ вѣжливости судьи къ подсудимому, проявляющейся не только въ отношеніи его личности, но и его ранга и общественнаго положенія, выражается, въ конечномъ итогѣ, уваженіе судьи къ себѣ самому и своему судейскому рангу. Но это самоуваженіе и есть чрезвычайно яркая черта расы. Это-то черта расы, это-то чувство самоуваженія дѣйствующаго или говорящаго, — всегда и сквозятъ въ проявленіяхъ уваженія къ чужой личности а вмѣстѣ съ тѣмъ, къ установленнымъ формамъ, такъ или иначе эту личность охраняющимъ.

Здѣсь есть извѣстнаго рода категорическій императивъ, а именно, императивъ расы. Его нельзя объяснить раціоналистически, его вообще нельзя объяснить людямъ, не имѣющихъ чувства «расы». Но это «что-то», внушившее американскому судьѣ его жесть, — есть. Это расовое «что-то» есть — если углубиться въ вопросъ — космическая сила, участвующая въ любомъ творческомъ жизненномъ процессѣ и его охраняющая…

***

Напротивъ, въ нашемъ революціонномъ жаргонѣ «бывшихъ» великихъ князей, «Николая Романова» и т. п., выпираетъ наружу — букетъ полярно-противоположныхъ «расѣ» чертъ, тотъ не весьма душистый букетъ, который хорошо обозначается именемъ второго сына Ноя. Неуваженіе Хама къ отцовской наготѣ, къ поверженному въ ней авторитету традиціи, исторіи, — имѣетъ источникомъ какъ разъ отсутствіе того уваженія къ себѣ самому, которое столь ярко выразилось въ актѣ вѣжливости американскаго судьи.

Такъ и застарѣлымъ грѣхомъ нашей «революціонной общественности» былъ ея кричащій недостатокъ чувства расы, чувства самоуваженія…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2005, 28 ноября 1930.

Views: 28

Идущее изъ глубокой древности раздѣленіе природы міра и человѣка на два плана — пневматическій (небесный) и хоическій (почвенный, перстный) — имѣетъ отношеніе и къ ландшафту. Какою изъ этихъ двухъ сторонъ своего существованія вліяетъ человѣкъ на ландшафтъ, какою изъ нихъ создаетъ онъ ландшафтъ своей страны?

Вопросъ этотъ слѣдуетъ поставить потому, что эти двѣ стороны, эти два начала смѣшаны въ той дѣятельности, которою человѣкъ преобразуетъ природу, т. е. въ его хозяйственной дѣятельности.

Но, во-первыхъ: одною ли этою дѣятельностью, волею ли только своего хозяйственнаго инстинкта, узко утилитарными ли только нашими стремленіями — преобразуемъ мы природу? Если бы это дѣйствительно было такъ, то изъ окружающаго насъ ландшафта пришлось бы исключить, сдѣлать невидимыми, — храмы, часовни, придорожные кресты, дворцы царей и вельможъ (также «народные» дворцы), дворцы науки и искусства, священныя рощи древности, художественные сады и парки, затѣненные пруды, загородныя виллы и многое, очень многое иное… Но пусть все это — «исключеніе». Пусть правило гласитъ, что преобразуетъ природу и создаетъ ландшафтъ — хозяйственное творчество человѣка… Но разъ мы уже произнесли слово творчество, мы тѣмъ самымъ сразу переносимся изъ «почвеннаго», суммарнаго, въ функціональный, пневматическій планъ. Всякое творчество есть нѣчто «парящее»» духовное, отрѣшенное отъ «почвы», полетъ, мысль, душа. Такимъ, по самой своей природѣ, пневматическимъ творчествомъ является и творчество національное. И оно-то, главнымъ образомъ, и преобразуетъ ландшафтъ…

Почвенное «хотѣніе», хозяйственный инстинктъ, личная эгоистическая забота о хлѣбѣ насущномъ, лежащія въ основѣ хозяйственной дѣятельности, играютъ въ преобразованіи ландшафта лишь роли средства и пути, коими природа видоизмѣняется. «Дѣятельность» отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ (или отдѣльныхъ группъ хозяйственныхъ единицъ) является здѣсь, какъ и сама почва, только орудіемъ, которое прилагается къ ландшафту и своимъ прикосновеніемъ видоизмѣняетъ его. Но эта дѣятельность и вдохновляется и направляется силами совершенно иного порядка, а именно — національными. Именно эти силы опредѣляютъ ландшафтъ и сообщаютъ ему его характерныя черты. Сильно ли вмѣшивается государство въ хозяйственную (въ тѣсномъ, «почвенномъ», смыслѣ этого слова) жизнь и въ хозяйственныя отношенія, или нѣтъ, — не играетъ здѣсь большой роли. Основныя линіи ландшафта, какъ, впрочемъ, и основныя линіи самихъ хозяйственныхъ отношеній, опредѣляются — одинаково въ средневѣковомъ крѣпостномъ строѣ и въ строѣ современнаго «свободнаго» хозяйства — основными національными директивами.

Откуда — голландскій луговой пейзажъ? Онъ создался въ значительной мѣрѣ подъ вліяніемъ торговаго строя и вообще торговой психологіи Нидерландовъ, издавна привыкшихъ обходиться безъ культуры зерновыхъ хлѣбовъ. Въ Голландіи мало полей вовсе не потому, что культура зерновыхъ злаковъ была бы тамъ «невыгодна» — она, напротивъ, оказалась бы тамъ очень выгодной: вѣдь голландцы прямо валятъ въ каналы, т. е. въ море, огромное количество навоза, получаемаго въ ихъ очень развитомъ скотоводствѣ. Это-то и показываетъ, что дѣло здѣсь не въ выгодѣ или не-выгодѣ, а въ особенностяхъ національнаго характера, въ томъ, что голландцы просто не привыкли и не любятъ возиться у себя дома съ землей. Они исторически—торговый и колоніальный народъ, и эта-то ихъ національная особенность, которая сама есть непосредственный результатъ ихъ національной политики уже многихъ вѣковъ, и опредѣлила современный голландскій ландшафтъ… Такъ же цѣликомъ завѣщанъ своеобразною національной исторіей Китая и китайскій ландшафтъ, а японскій — не полное ли это опроверженіе «экономической теоріи? — скопированъ съ него. Англійскій (и шотландскій) парковый пейзажъ — прямой результатъ стараго аристократическаго строя Англіи и Шотландіи. Такъ и французская революція и выросшій изъ нея демократическій Code Civil [1] наложили въ значительной мѣрѣ свой отпечатокъ на французскій садово-полевой пейзажъ… Чистѣйшимъ продуктомъ національной исторіи и психологіи является и американскій ландшафтъ….

Пейзажъ римской Кампаньи, да и вообще многихъ мѣстностей Италіи, есть доселѣ живой слѣдъ жизни античнаго Рима: его всемірной гегемоніи, а также его военной, фискальной и соціально-экономической политики; можетъ быть, отчасти — даже древнѣйшихъ особенностей его бытія, какъ «городского государства» (синойкисмосъ). Но и недавній ландшафтъ южно-русской степи, вѣками пролежавшій въ цѣлинѣ, былъ прямымъ результатомъ торговаго характера кіевскаго государства и національной политики Рюриковичей… Съ другой стороны, московское фискальное законодательство ХѴІ-ХѴІІ вв. и тѣсно съ нимъ связанныя крѣпостное право и принудительное введеніе общины и трехполья — совершенно измѣнили средне-русскій и сѣверно-русскій пейзажъ: нынѣшніе «типически-русскіе» деревенскіе виды создались подъ прямымъ воздѣйствіемъ вышеуказанныхъ крупныхъ измѣненій въ области «національнаго», проведенныхъ изъ верховъ націи.

Точно такъ же измѣнились до неузнаваемости очень многія мѣстности Германіи — подъ прямымъ вліяніемъ ея новѣйшей промышленной эпохи, возникшей въ тѣснѣйшей связи съ рожденіемъ ново-нѣмецкой націи и неотдѣлимой отъ эры Бисмарка и Вильгельма ІІ. Но и многія мѣстности Россіи стали неузнаваемы вслѣдствіе истребленія лѣсовъ, убыли водъ, размыва овраговъ и другихъ того же рода явленій, тѣсно связанныхъ съ нашимъ національнымъ разваломъ сумеречныхъ десятилѣтій. Съ другой стороны, не будь этого развала — сильно измѣнила бы весь русскій ландшафтъ столыпинская аграрная реформа. Можно, вообще, сказать, что ландшафтъ не только зависитъ отъ государственнаго и соціальнаго строя, отъ характера и направленія государственной политики и вообще отъ національной психологіи, но что по ландшафту, по его характеру, — можно почти всегда безошибочно судить и о возрастѣ и о нравственномъ здоровья націи. Ландшафтъ націи, находящійся въ расцвѣтѣ своихъ творческихъ силъ, такъ же отличается отъ ландшафта націи увядающей, какъ, напримѣръ, у Гоголя — виды имѣній Костанжогло и Хлобуева…

Ландшафтъ именно и показываетъ, какъ духъ, этотъ живой источникъ творческихъ силъ націи, превращается въ тѣло, какъ онъ воплощается. Національная исторія, національная психологія — главнѣйшіе факторы, опредѣляющіе ландшафтъ. Наряду съ ними, не только «хозяйственный расчетъ» отдѣльныхъ хозяйственныхъ единицъ, но даже и «естественныя условія» (почва, климатъ) имѣютъ весьма второстепенное значеніе. Вѣдь эти условія приблизительно одинаковы — на пространствѣ очень обширныхъ территорій, охватывающихъ чрезвычайно разнообразные ландшафты. Почему же эти ландшафты столь разнообразны? Вспомнимъ хотя бы «магическое» превращеніе ландшафта при переѣздѣ бывшей нашей границы у Вержболова. Русскій ландшафтъ тамъ какъ ножемъ отрѣзанъ отъ нѣмецкаго — государственной границей. Кто хоть разъ въ жизни проѣзжалъ черезъ нее, тотъ долженъ понимать всѣми извилинами своего мозга, что ландшафтъ есть явленіе именно національное, а отнюдь не «почвенное», не природное.

Но такъ же и индивидуальный хозяйственный инстинктъ: если онъ и «работаетъ» въ созданіи ландшафта, то только, какъ орудіе націи. Онъ и руководится, и вдохновляется національными директивами. Ландшафтъ есть нѣчто «національное» по преимуществу.

[1] Сводъ законовъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 1086, 23 мая 1928.

Views: 24

Поговоримъ нѣсколько подробнѣй о человѣкѣ, сдѣлавшемъ фашизмъ и олицетворяющемъ его собою.

Могущество Муссолини заключается въ твердой вѣрности его самому себѣ, въ томъ, что его политика и его существо едино суть. За тридцать (а, пожалуй, и больше) лѣтъ политической жизни Европы онъ — едва ли не первый глава государства, который не обѣщаетъ своему народу больше того, что онъ въ состояніи исполнить, но то, что однажды обѣщалъ, исполнитъ непремѣнно и быстро.

Характеръ Муссолини принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые въ концѣ прошлаго вѣка, съ легкой руки Ницше, стали слыть «сверхчеловѣческими». А такіе люди, въ какихъ бы условіяхъ жизни ни были, всегда и всюду суть Цезари, предпочитающіе быть первыми въ деревнѣ, чѣмъ вторыми въ городѣ. Я немного (очень немного) зналъ Муссолини, когда онъ былъ соціалистомъ и редактировалъ «Аванти». Слышать же о немъ въ ту пору отъ товарищей и сотрудниковъ приходилось очень много. И тогда, въ партіи и редакціи, онъ, молодой, едва двадцатипятилѣтній, былъ нисколько не меньше Цезаремъ, чѣмъ теперь, въ римскомъ палаццо Киджи, какъ глава правительства, держатель пяти министерствъ и полный диктаторъ Италіи.

Муссолини человѣкъ желѣзной воли, а потому и желѣзной сдержанности. Но именно въ сдержанности его есть нѣчто, предупреждающее всякаго, кто приходитъ съ нимь такъ или иначе въ соприкосновеніе, о большой осторожности.

Онъ крѣпко закованъ въ дисциплину политическаго дѣятеля большой руки, но не дай Богъ довести «дуче» до такой точки раздраженія, чтобы темпераментъ вырвался наружу и далъ себѣ волю. Подобно Наполеону, который въ такія минуты забывалъ въ себѣ французскаго императора, вновь становится корсиканцемъ и ругался итальянскими площадными словами, Муссолини превращается изъ «кузена короля» съ цѣпью св. Аннунціаты на шеѣ въ бѣшенаго простолюдина-романьола, не стѣсняющагося ни въ выраженіяхъ, ни въ жестахъ.

Когда милые друзья угостили его «ошибкою хуже преступленія», убійствомъ Маттеоти, Муссолини не выдержалъ дикой неожиданности и забушевалъ, какъ раненый вепрь. Наѣзжіе изъ Рима фашисты, смѣясь, разсказывали, что яростный министръ-президентъ нанесъ большой убытокъ казнѣ, такъ какъ, въ ослѣпленіи гнѣвомъ, переколотилъ о полъ неистовое количество чернильницъ въ своей канцеляріи, и на весь день ея персоналъ разбѣжался и попрятался со страха, робко выжидая, когда обезсилѣетъ первый бѣшеный гнѣвъ «цезаря».

Когда молодой Муссолини былъ еще только «первымъ въ деревнѣ», такія же точно сцены съ летающими чернильницами и прессъ-папье повторялись у него время отъ времени и въ соціалистическомъ лидерствѣ и редакторствѣ. И точно такъ же, какъ теперь, принимались съ виноватой покорностью, за должное.

Ему, даже яростному, не измѣняетъ его необыкновенный логическій даръ — освѣтить передѣ виновнымъ сотрудникомъ ли, подчиненнымъ ли, нелѣпость и вредъ, причиненные имъ въ самовольномъ умничаньѣ, — доказать «виноватость». Почему, вслѣдъ за жестокой драмой, слѣдуетъ обычно условное примиреніе на компромиссѣ нѣкоторой кары. Временной, ибо Муссолини своими людьми, способными и преданнными, дорожитъ и терять ихъ не любитъ. [1]

Виноватые (Федерцони, Де-Векки и проч.) сдаютъ посты, на которыхъ они проштрафились, и перемѣщаются на другіе: одинъ получаетъ, вмѣсто портфеля внутреннихъ дѣлъ, министерство колоній, другой ѣдетъ генералъ-губернаторомъ въ Сомалію и т. п. А Муссолини опять входитъ въ колею своей ровной и твердой дѣловитости, привычной смотрѣть на окружающую среду сверху внизъ, съ высоты сознательнаго превосходства, а, слѣдовательно, и съ нѣкоторой снисходительностью.

Послѣ четверти вѣка близкаго созерцанія русскаго революціоннаго движенія и нѣкотораго участія въ немъ, я рѣшительно не въ состояніи припомнить ни одного въ немъ дѣятеля, о комъ можно было бы сказать, что если бы человѣкъ подобнаго ума, дарованій и воли бросилъ революцію и вмѣсто отрицанія и разрушенія посвятилъ себя дѣлу порядка, то оказался бы замѣчательнымъ государственнымъ строителемъ. Какого-нибудь изъ трехъ качествъ не доставало, а случалось, увы, — что и всѣхъ трехъ. И чаще всего — воли.

Самымъ сильными волевымъ явленіемъ русской революціи былъ, конечно, Ленинъ. Но, со своимъ посредственнымъ, несамостоятельнымъ, узкимъ, тупо-педантическимъ умомъ, при полномъ отсутствіи эстетическаго элемента въ натурѣ, онъ никуда не годился, кромѣ революціи, и ни на что, кромѣ разрушеній.

Такихъ революціонныхъ именъ, которыхъ отпаденіе и выбытіе изъ революціи было бы для нея великимъ несчастіемъ, можно насчитать великое множество, но нѣтъ ни одного, которое можно было бы вообразить удачливымъ на созидательной государственной работѣ. И конечно, ужъ въ особенности, въ формѣ диктатуры. Пятилѣтіе 1917 — 1922 года, ликвидировавшее старую русскую революцію, выявило это совершенно наглядно.

Подобно своимъ предкамъ, Цезарю, Кромвелю, Наполеону, Муссолини — сынъ революціи. Но, подобно имъ же, его гармонически цѣльная властность не могла ужиться съ революціей, а тѣмъ болѣе — съ соціалистической. Разрывъ Муссолини съ соціалистами опредѣлила война, поставивъ передъ нимъ выборъ: или — на войну вмѣстѣ съ націей, за Отечество; или съ Циммервальдомъ — противъ войны, противъ націи, противъ Отечества.

Средняго исхода не было. Да и не такой человѣкъ Муссолини, чтобы удовлетворить свою совѣсть располовиненнымъ служеніемъ избранной идеѣ. Онъ остался съ націей, въ культѣ Отечества, и выбросилъ за окно свой соціализмъ.

Для Италіи это было великимъ счастьемъ, а для соціализма итальянскаго не только тяжелымъ ударомъ, но и зловѣщимъ предзнаменованіемъ проигранной кампаніи. Если бы въ 1919 году во главѣ рабочей революціи стоялъ такой исключительно даровитый и энергичный организаторъ, какъ Муссолини, она, пожалуй, не развалилась бы пуфомъ послѣ двухмѣсячнаго торжества, предоставленнаго соціалистамъ старымъ ловкачемъ и политическимъ циникомъ Джолитти. Онъ поставилъ тогда карту большую и, какъ будто, очень рискованную но въ сущности вѣрную, безошибочно расчитавъ, что революція должна истощиться отъ своего, непосильнаго ей, успѣха: рабочіе не выдержатъ долго своей побѣдной самоуправности и самодѣятельности, равносильныхъ полному краху производствъ и пріостановкѣ промышленности въ странѣ.

Италія — не Россія, гдѣ оказалось возможнымъ содержать революцію рабочаго класса, по малочисленности его, на счетъ ограбленія всего прочаго населенія; и гдѣ теперь «диктатуру пролетаріата» окупаетъ годъ за годомъ своею седьмою сдираемою шкурою извѣчный плательщикъ — мужикъ, болЬе, чѣмъ когда-либо, зажатый въ тиски налоговъ: «енъ достанетъ»! «енъ прокормитъ»! Въ Италіи слишкомъ мало этого кормильца-мужика, чтобы соціалистической революціи было выгодно сѣсть ему на шею.

«Пикколи боргези» не русскимъ буржуямъ чета, способность къ мѣстной сплоченности по общности интересовъ у нихъ въ крови, наслѣдственная отъ «колокольнаго патріотизма» коммунъ. Это сословіе, — даже не изъ жадности, а принципіально, именно по вѣковому воспитанію, ни единого сольдо не позволитъ взять у себя иначе, какъ съ бою.

Вѣдь фашизмъ-то, въ антикоммунистической кампаніи своей, а затѣмъ и въ антипарламентарной — опирался всецѣло на симпатіи этого класса и изъ нѣдръ его черпалъ своихъ лучшихъ бойцовъ и энергичнѣйшихъ пропагандистовъ.

Но за всѣми этими соображеніями, я все-таки повторяю: великое счастье Италіи, что большевицкая революція не имѣла здѣсь своего Муссолини, а настоящій Муссолини былъ противъ нея, учредивъ въ мартѣ 1919 года первые «Fasci italiani di combattimento». Найдись тогда у революціи сильный вождь-практикъ, она могла бы, если не побѣдить (этого не допустилъ бы, въ концѣ концовъ, здравый латинскій смыслъ націи), то затянуться гораздо дольше и сдѣлаться чуть ли не перманентною. А слѣдовательно, издырявить государственный порядокъ, бюджетъ, культурный прогрессъ и народное благосостояніе еще большими прорѣхами, чѣмъ тѣ, что теперь чинить приходится правительству фашистовъ съ «цезаремъ» Бенито Муссолини во главѣ.

Ниттіанско-Джолиттіанскій развалъ довелъ Италію до такого жалкаго состоянія, что въ 1921 — 22 гг. среди серьезныхъ и опытныхъ политиковъ-парламентаріевъ уже не находилось ни одного отвѣтственнаго охотника взять на себя организацію новаго правительства, и кормило государственнаго корабля чуть не насильно было всунуто въ руки бездарнѣйшаго и безличнѣйшаго Факта.

Страна, въ глухомъ броженіи, живо напоминала Россію 1917 года въ худшіе лѣтніе мѣсяцы Временнаго Правительства, съ тою разницею, что Италія не имѣла тогда даже и Керенскаго.

Факта держался только общимъ пониманіемъ, что, пади онъ, за спиною его уже и вовсе никого нѣтъ на смѣну. Пустота и — угрожающая тѣнь Нитти, съ большевицкими тенденціями, съ распахнутою дверью въ ленинизмъ, съ поворотомъ опять къ 1919 г. И, въ испугѣ передъ возможностью большевицкаго рецидива, даже соціалисты умѣренныхъ фракцій возлагали единую надежду на противовѣсъ подпольно возраставшаго фашизма, во множествѣ покидали свои партійныя группировки и записывались въ fasci.

Любопытно, что у насъ въ Лигуріи попятное отъ революціи движеніе развивалось особенно между рабочими, отрезвленными безработицей, которую подарили имъ послѣдствія 1919 года. Въ 1916 году, уѣзжая въ Россію, я оставилъ своихъ друзей, рабочихъ въ Спеціи и по левантинскому побережью де Кьявари, сплошь соціалистами. Въ 1922 г., возвратясь, я не нашелъ сохранившими вѣру и 25 процентовъ. Часть (худшая и незначительная) ушла въ коммунисты, — показные, халтурные, разумѣется, — и съ откровеннымъ цинизмомъ хвастала политическою двуличностью: на улицахъ и въ сборищахъ одна пѣсня, дома другая. Часть (большая, наиболѣе дѣльная и вліятельная) поправѣла настолько, что даже на меня, стараго пріятеля, смотрѣла нѣкоторое время (до моихъ публичныхъ выступленій противъ коммунистовъ) не безъ опасенія: не заразился ли синьоръ Алессандро, какъ русскій, будучи въ Россіи, окаяннымъ большевизмомъ?

[1] «Номенклатура», какъ видно, и при фашизмѣ была неприкосновенной и только перетасовывалась.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 843, 23 сентября 1927.

Views: 29

Жалобы, что фашизмъ былъ «жестокъ» въ расплатѣ съ коммунистами, — лицемѣрная пѣсня заднимъ числомъ тѣхъ самыхъ круговъ и силъ, которые въ то время пришли бы въ ужасъ, если бы фашизмъ ослабилъ свои «жестокости». Ибо они были искренно счастливы тѣмъ, что черная работа антикоммунистическаго террора творится успѣшно, — а не нашими-де бѣлыми руками.

Потому что въ плачевный 1922 годъ — въ эпоху Генуэзской конференціи и Рапалльскаго договора — Италія, — по милости ряда предшествовавшихъ то злоумышленныхъ (Нитти), то равнодушно оппортунистическихъ (Джолитти) министровъ, увѣнчанныхъ наконецъ, просто бездарнымъ во всѣхъ отношеніяхъ и для всѣхъ направленій презрѣннымъ министерствомъ Факта, — переживала свое гражданское Капоретто. И барахталась невылазно въ пропасти такого моральнаго, экономическаго и политическаго униженія, что и слѣпымъ было ясно: или должно свершиться чудо дерзновеннаго національнаго подъема, вооруженнаго и истребительнаго, или надо сдаваться на капитуляцію коммунистамъ, съ «онореволе» Франческо Саверіо Нитти въ качествѣ намѣстника отъ красной Москвы.

Однако эта гнусная перспектива не улыбалась даже «офиціальнымъ» соціалистамъ, т. е. крайней лѣвой ихъ группѣ, а тѣмъ болѣе лѣвымъ демократическимъ партіямъ не соціалистическаго толка.

А такъ какъ требуемой грубой и рѣшительной національной силой могъ быть только фашизмъ, успѣвшій явить свой мощный охватъ уже на выборахъ 1921 года, то, несмотря на глубокое къ нему недовѣріе, возраставшее пропорціонально его популярности, надо было выбирать: либо онъ спасетъ, либо коммунисты погубятъ. Поэтому отношеніе къ фашизму было двойственное. Его желали и съ нимъ боролись. Мечтали видѣть въ немъ того пресловутаго мавра, который-де сдѣлаетъ свое дѣло, а потомъ уйдетъ. А если не уйдетъ, то можно, слѣдуя дальнѣйшей тактикѣ герцога Фіески, и повѣсить ненужнаго болѣе мавра. Къ тому же, чтобы мавръ былъ въ рукахъ, принимались мѣры финансовыя и полицейскія.

Ни для кого не тайна, что массонерія, нынѣ изгнанная Муссолини изъ Италіи, финансировала начинанія фашизма. Ея могущественные органы, — «Коррьере делла Сера» въ Миланѣ, «Стампа» въ Туринѣ, «Джорнале д-Италіа» въ Римѣ, впослѣдствіи столь люто враждебные фашизму, — вели рѣзкую антикоммунистическую политику и, по силѣ того, относились къ фашизму кто съ нейтральною выжидательностью, кто съ прикрытымъ сочувствіемъ. Свои рѣзчайшія противобольшевицкія рѣчи, предназначенныя для разныхъ фашистическихъ торжественныхъ собраній въ Лигуріи, я печаталъ въ «Джорнале д-Италіа» и получалъ за нихъ благодарственныя письма отъ того самого Альберто Бергамини, который вскорѣ затѣмъ, войдя въ сенатъ, оказался, вмѣстѣ съ Альбертини (собств. «Коррьере делла Сера») въ малочисленномъ, но упрямомъ антифашистскомъ меньшинствѣ.

Фашизмъ терпѣли, считая полезнымъ, чтобы онъ таскалъ каштаны изъ огня, обжигая себѣ лапы. И возненавидѣли его, какъ скоро онъ прикрылъ вытащенные каштаны своими обожженными лапами и заявилъ:

— Извините, но это не ваше, а мое!..

Правительства Бономи и Джолитти употребляли всѣ усилія, чтобы удержать фашизмъ на положеніи подпольной «неблагопріятствуемой» организаціи и не позволить ему поднять голову открыто и явить себя господиномъ положенія. А поэтому они не только умывали руки, какъ Пилатъ, созерцая ополчившійся на юный фашизмъ коммунистическій терроръ, — коммунисты-то быстро и чутко поняли, откуда идетъ на нихъ смерть! — но и косвенно поддерживали засилье «совверсивовъ».

Въ апрѣлѣ 1922 г., когда я возвратился въ Италію, фашисты носили свои партійныя «дистинтивы» (значки) съ дикторскими сѣкирами и связками еще подъ лацканами пиджаковъ. Смѣльчаки, дерзавшіе показывать открыто символы своей принадлежности къ фашизму, умирали отъ выстрѣловъ изъ-за угла, увѣчились ночными побоями отъ неизвѣстныхъ, нападавшими вдесятеромъ на одного, безпрепятственно и безнаказанно. Такъ погибъ хорошій мой знакомый, синьоръ Капеллини, хозяинъ гостиницы «Мирамаре» въ Сестри-Леванте: коммунисты застрѣлили его на городской площади средь бѣла дня.

Лучшая часть итальянской полиціи, карабинеры, обезволенные и обезсиленные трусостью двусмысленныхъ министерствъ, бездѣйствовали, усердствуя только въ порученномъ имъ строжайшемъ блюстительствѣ безопасности товарища Чичерина и прочихъ большевицкихъ гостей Генуэзской конференціи. Они терялись въ недоумѣніи, какъ же имъ держать себя по отношенію къ фашизму: что онъ — поддержка государства противъ потерявшаго всякій стыдъ совверсивизма или, наоборотъ, внутренній врагъ?

Въ Спеціи былъ такой случай. Власти получили донесеніе изъ города Сарзаны, что тамошніе фашисты собираются двинуться въ Спецію для массовой демонстраціи. Карабинеры получили приказъ тайно мобилизоваться и выступить навстрѣчу, чтобы ни въ какомъ случаѣ не допустить фашистовъ въ городъ. Одинъ изъ карабинерскихъ бригадировъ, сочувственникъ фашизма, соображая, что такая встрѣча едва ли обойдется безъ враждебнаго столкновенія, а можетъ быть, и кровопролитія, далъ знать въ Сарзану, чтобы фашисты отказались отъ своего намѣренія и не выступали. Они послушались дружескаго совѣта, демонстративный походъ былъ отмѣненъ.

Казалось бы, бригадиръ, предогвратившій междоусобіе, достоинъ былъ награды и повышенія? Вмѣсто того, онъ, подвергнутый военному суду, едва ускользнулъ отъ разстрѣла (въ виду смягчающихъ вину обстоятельствъ) и, исключенный изъ корпуса карабинеровъ, сѣлъ въ тюрьму. Освободилъ его только октябрьскій переворотъ 1922 г. Судили, какъ за выдачу служебной тайны непріятелю, цинически пренебрегая тѣмъ соображеніемъ, что «служебная тайна» была, въ данномъ случаѣ, отвратительной провокаціей, и, — удайся она, — завтра начались бы по всей Италіи Варѳоломеевскія ночи и дни и война всѣхъ противъ всѣхъ.

Любопытное полицейское учрежденіе представляла тогда собою «государственная охрана» (guardia regia).

Оно возникло послѣ войны, якобы для порядка, въ дѣйствительности же для вооруженнаго противовѣса — «на всякій случай» — прочимъ силамъ государственной полиціи, военная дисциплина которой, хотя и расшатанная, казалась опасною совверсивнымъ министерствамъ. «Гвардіа реджа» была всецѣло въ рукахъ соціалистовъ и коммунистовъ. Составъ ея былъ смѣшаный изъ амнистированныхъ Ф.С.Нитти военныхъ дезертировъ (по преимуществу), съ значительной примѣсью уголовныхъ преступниковъ, отбывшихъ сроки наказанія, или «преджудикати» (оставленныхъ въ подозрѣніи впредь до новаго преступленія). Это было готовое орудіе гражданской войны, почти откровенно направленное на фашизмъ, какъ жерло заряженной пушки.

Къ счастью, эта ласкаемая и дорого оплачиваемая армія угрожавшаго коммунистическаго переворота имѣла то великое, хотя и отрицательное, достоинство, что… ровно никуда не годилась, кромѣ дружеской поддержки «своихъ» въ мелкихъ уличныхъ скандалахъ. Когда фашисты со своимъ Дуче завоевали власть «римскимъ походомъ»» страна волновалась тревожнымъ ожиданіемъ: какъ-то поведетъ себя, что-то сдѣлаетъ, въ столь невыгодныхъ для нея условіяхъ «гвардія реджа»? Но Муссолини просто и круто упразднилъ ее декретомъ, и она исчезла, расточилась, съ почти комической быстротой, нигдѣ не оказавъ серьезнаго сопротивленія. Въ двухъ-трехъ городахъ (въ Генуѣ, напр.,) полукрасное воинство пошебаршило нѣсколько, не желая сдавать оружіе и обмундировку, но всюду «уступало силѣ» послѣ обмѣна двумя-тремя безвредными выстрѣлами, а то и вовсе безъ выстрѣла. Участникъ разоруженія въ Генуѣ говорилъ мнѣ, что, по его впечатлѣнію» «они, въ большинствѣ, были рады-радехоньки, что выходятъ изъ своего двусмысленнаго положенія, сверхъ ожиданія, цѣлыми и невредимыми». Къ тому же новое правительство заплатило имъ жалованье впередъ за какой-то небольшой срокъ.

Далеко не такъ легко было справиться фашистамъ съ «arditi del popolo» (удальцами изъ народа): боевыми дружинами коммунистовъ, сформированными изъ парней отчаянной смѣлости и ловкости, въ большинствѣ — теппистовъ (апашей). [1] Кромѣ привычки къ ножевому хулиганству, имъ много дерзости придавала также увѣренность, что «гвардіа реджа» — ихъ тайная союзница — не ударитъ противъ нихъ пальцемъ о палецъ и на всѣ ихъ безобразія будетъ смотрѣть сквозь пальцы.

Клинъ выгоняется клиномъ… «Ардитамъ» фашизмъ противопоставилъ своихъ «сквадристовъ», почти сплошь набранныхъ изъ молодежи, видавшей огонь и понюхавшей порохъ на фронтахъ 1915 — 18 гг. Дѣйствуя по правилу «зубъ за зубъ, око за око», погромъ за погромъ, убійство за убійство, сквадристы, мало помалу, успѣли доказать своимъ противникамъ невыгодность хулиганства, хотя бы и покровительствуемаго. Эти энергическія боевыя летучки фашизма, организованныя, благодаря своему составу, по военному образцу, заставили коммунистовъ понять, что ни одно ихъ преступленіе не останется безнаказаннымъ, но будетъ отомщено въ ту же мѣру, какою они мѣряли. Поэтому ряды «ардитовъ» стали рѣдѣть, а удаль ихъ угасать, приливъ въ ихъ ряды упалъ, начался отливъ. Тѣ изъ нихъ, которые чувствовали на совѣсти крупные грѣхи, поисчезали за границу, въ Америку, зная, что въ Италіи они — на счету у не забывающихъ и неумолимыхъ мстителей, твердо намѣренныхъ рано или поздно сосчитаться и съ ними, и съ тѣми, кто дастъ имъ поддержку и укрывательство.

Обыватель, запуганный 1919-мъ годомъ, съ 1921-го началъ подымать голову, чувствуя себя подъ новою неожиданной зашитой, и, хотя еще не смѣлъ огрызаться самъ, но уже вступилъ съ фашизмомъ въ негласный, инстинктивный заговоръ содѣйствія. Благодаря тому, фашистическій терроръ сдѣлался почти неуловимымъ для противодѣйствовавшихъ ему силъ, какъ коммунистическихъ, такъ правительственныхъ. А коммунистическій терроръ, напротивъ, окруженъ былъ естественно размножившеюся обывательскою слѣжкою, мстительною и чутко настороженною. Въ настоящее время побѣдоносный фашизмъ, въ числѣ другихъ мѣръ упорядоченія страны, сломилъ и уничтожилъ пресловутую сицилійскую мафію. Но еше въ 1922 г. онъ самъ былъ до извѣстной степени мафіей, — то есть, я разумѣю, тою казовою рыцарскою стороною ея, которая являлась бытовою поправкою къ безсилію правительства и закона, къ которой жертвы законнаго беззаконія и правового безправія прибѣгали, какъ къ послѣдней инстанціи, за самосудомъ по совѣсти и внутреннему убѣжденію.

И вотъ, къ осени 1922 г. итальянскія партіи «бездѣйственной и фразистой любви» замѣтили и спохватились, что «мафія» фашизма, запечатлѣвшаго свою доблесть кровью своихъ великодушнихъ героевъ-сквадристовъ, овладѣла любовью и вѣрою народа и сдѣлалась его единою надеждою. Что фашизмъ уже — все, а онъ ничто. Мавръ сдѣлалъ свое дѣло и глубоко надрубилъ ядовитое дерево коммунистическаго революціоннаго захвата. Но, сдѣлавъ, вовсе не пожелалъ уйти, а, напротивъ потребовалъ, къ ужасу итальянскихъ Милюковыхъ, Керенскихъ, Черновыхъ, Дановъ и пр., чтобы убирались-то они, неспособные, безсильные и вялые, а останется онъ, геніальный, мощный и вдохновенный. И умывъ черное лицо свое, изумилъ и ихъ, и Европу, и весь культурно-политическій міръ, явивъ, что совсѣмъ онъ не мавръ, а бѣлый изъ бѣлыхъ, настоящій латинъ, типическій и традиціонный римскій диктаторъ-Цезарь…

Inde ira! Съ того времени и пошло, и загудѣло безконечное разнообразіе стоновъ, воплей и хныканья о «жестокомъ» всеобщемъ обидчикѣ-фашизмѣ. И нѣтъ такой клеветы, которой не вьючили бы на него трагикомическія разочарованія политической маниловщины — у однихъ сортомъ получше; уязвленнаго и осмѣяннаго политическаго честолюбія и выброшеннаго за бортъ неудачничества — у другихъ сортомъ похуже… Воютъ, лаютъ, хрипятъ… «А слонъ идетъ себѣ впередъ!»…

[1] Т. е. хулигановъ.

Александръ Амфитеатровъ.
Возрожденіе, № 819, 30 августа 1927.

Views: 34