Умираетъ ли въ настоящее время художественный романъ?

Французскій авторъ Поль Гзелль категорически утверждаетъ, что умираетъ. Подобно тому, какъ кинематографъ оторвалъ публику отъ драматическихъ театровъ, такъ, по мнѣнію Гзелля, радіо начинаетъ грозно отвлекать цивилизованное общество отъ чтенія книгъ.

Въ самомъ дѣлѣ. Прежде, когда не бьіло радіоаппаратовъ, вечерній отдыхъ, дѣйствительно, располагалъ культурнаго человѣка къ наслажденію литературой.

Каминъ уютно пылалъ, дрова потрескивали, за окномъ завывалъ вѣтеръ… А читатель сидѣлъ въ мягкомъ креслѣ, держалъ въ рукахъ увѣсистый томъ Гюго или Диккенса и погружался въ сферу художественныхъ образовъ.

Мало того. Было время, когда не только Гюго или Диккенса, даже Вальтеръ Скотта и то люди осиливали. И за семейной хроникой героя покорно слѣдили, и за біографіями эпизодическихъ лицъ.

Теперь же условія для чтенія совершенно не тѣ. Когда почти во всякой мелкобуржуазной семьѣ имѣется пріемникъ радіо, когда квартира состоитъ всего изъ трехъ-четырехъ комнатъ, создать обстановку для длительнаго чтенія весьма затруднительно.

Если не самъ мужъ, то жена, если не жена, то дѣти обязательно откроютъ шоффажъ аппарата. [1] Оркестръ грохочетъ, спикеръ [2] надрывается, сосѣднія станціи интерферируютъ, электромагнитные паразиты щелкаютъ…

А читатель сидитъ въ креслѣ, держитъ рукахъ книгу и дальше первыхъ двухъ-трехъ страницъ никакъ не идетъ.

Не только романъ Вальтеръ Скотта или Диккенса въ два кило вѣсомъ, даже какой-нибудь полуфунтовый томикъ современнаго автора, и тотъ кажется непреодолимымъ.

Строго говоря, уже и раньше, до широкаго распространенія радіо, хорошей полновѣсной книгѣ началъ сильно портить дѣло кинематографъ. Конкурируя съ театромъ, синема отвлекало людей отъ дома, отнимало у нихъ вечера съ пылающимъ каминомъ, со сверчкомъ на печи.

Романисты, при наличіи кинематографа, могли расчитывать только на лѣнивыхъ людей. Которымъ трудно надѣть пальто, шляпу, спуститься по лѣстницѣ, перейти улицу.

Эта категорія читателей, какъ ни какъ, давала возможность надѣяться, что литература никогда не погибнетъ, что лѣнивая часть человѣчества, въ концѣ концовъ, спасетъ положеніе.

Однако теперь, при широкомъ распространеніи радіо, и эта послѣдняя опора исчезла. Домосѣды предательски промѣняли литературнаго учителя на громкого говорителя. Для лѣнивой натуры радіо оказалось лучшимъ спутникомъ жизни. Не нужно напрягать зрѣніе, перелистывать страницы, разрѣзать бумагу ножемъ. Аппаратъ самъ поетъ, самъ разсказываетъ, играетъ. Весь міръ, при его помощи, какъ котъ ученый, ходитъ на винтѣ конденсатора. Повернешь чуть-чуть направо — пѣснь заводитъ. Повернешь налѣво — сказки говоритъ…

***

Нѣкоторые радіо-журналы, обсуждая поднятый Гзеллемъ вопросъ о губительности громкоговорителей для домашняго чтенія, пытаются доказать, что опасенія эти неосновательны. По ихъ мнѣнію, проникая въ культурные низы общества, радіо, наоборотъ, развиваетъ художественный вкусъ, вызываетъ интересъ ко всѣмъ достиженіямъ искусства и литературы.

Въ доказательство одинъ изъ журналовъ приводитъ даже любопытный парадоксъ. Итальянскіе оперные театры, какъ оказывается, посѣщаются теперь гораздо охотнѣе, чѣмъ раньше, именно благодаря радіо, усиливающему въ широкихъ кругахъ населенія склонность къ музыкѣ.

Возможно, что въ утвержденіи журнала есть доля правды. Хоронить окончательно романъ, какъ это дѣлаетъ Гзелль, пожалуй, еще преждевременно.

Но что у романа, дѣйствительно, много враговъ — и самый темпъ нашей жизни, и нервная напряженность современной работы, и кино, и радіо, — это не подлежитъ сомнѣнію.

Мнѣ извѣстенъ, напримѣръ, одинъ дѣловой господинъ, который читаетъ романы только во время болѣзни. «Крошку Доритъ» онъ прочелъ пять лѣтъ назадъ, когда захворалъ брюшнымъ тифомъ. Заинтересовавшись Диккенсомъ, дождался удобнаго случая — вывиха лѣвой ноги — и прочелъ «Давида Копперфильда». Въ прошломъ году, захвативъ гриппъ съ осложненіями, перечиталъ «Войну и Миръ», остался очень доволенъ. А теперь, на-дняхъ, когда встрѣтился со мной, заявилъ, что съ нетерпѣніемъ ждетъ несчастнаго случая, чтобы прочесть трилогію Мережковскаго.

— Что подѣлаешь, — съ грустью говорилъ онъ, — если въ остальное время я занять.

***

Конечно, романъ не умретъ. Будь то болѣзнь, или гололедица, или наводненіе, или временная порча громкоговорителя — случай прочесть хорошую вещь для современнаго культурнаго человѣка всегда можетъ представиться.

Только, разумѣется, съ теченіемъ времени романъ долженъ значительно сократиться въ размѣрѣ, сжаться, потерять въ вѣсѣ… И дойти, наконецъ, до идеальной формы летучки, на которой чернымъ по бѣлому будетъ стоять всего нѣсколько строчекъ:

«Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ.

Онъ полюбилъ ее.

Она полюбила его.

Онъ поѣхалъ въ гости.

Она бросилась подъ поѣздъ».

А сбоку примѣчаніе американскаго из дателя для дѣловыхъ людей:

«Время прочтенія сего романа вмѣстѣ съ заголовкомъ и эпиграфомъ — 1 минута 2 секунды».

[1] Т. е. включатъ аппаратъ.

[2] Дикторъ.

Александръ Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2088, 19 февраля 1931.

Views: 30

Павелъ Муратовъ въ «Каждомъ Днѣ» вспомнилъ недавно о Константинѣ Николаевичѣ Леонтъевѣ.

Исполнившаяся въ началѣ года столѣтняя годовщина со дня его рожденія прошла почти не отмѣченной.

Непонятный и неоцѣненный въ свое нремя — если не считать Вл. Соловьева и Розанова — К. Леонтьевъ продолжаетъ находиться въ тѣни и сейчасъ, когда, казалось бы, личность его и міровоззрѣніе должны были найти самый живой откликъ въ современныхъ намъ поколѣніяхъ и, по меньшей мѣрѣ, надлежащую и заслуженную оцѣнку.

На общемъ фонѣ второй половины русскаго 19-го столѣтія, образъ Конст. Леонтьева выдѣляется своеобразно и ярко. Позитивистъ-соціологъ (по первоначальной профессіи онъ былъ врачемъ) и одновременно глубоко вѣрующій православный, мыслитель, романтикъ и реалистъ-практикъ въ своихъ политическихъ взглядахъ, просвѣщенный консерваторъ, поражавшій современниковъ радикализмомъ, Конст. Леонтьевъ, несмотря на кажущееся одиночество, принадлежитъ къ лучшимъ традиціямъ русской дворянской культуры, той культуры, которая дала Россіи Пушкина,— былъ, можетъ быть, однимъ изъ послѣднихъ ея выдающихся представителей.

Даже внѣшнимъ своимъ обликомъ не походилъ Леонтьевъ на русскаго писателя того времени. Онь былъ очень хорошъ собою, утонченъ въ своихъ вкусахъ, большое значеніе придавалъ внѣшности, блестящъ и парадоксаленъ былъ въ бесѣдѣ. Энергическая при этомъ мужественность его натуры обезпечивала ему большой успѣхъ у женщинъ, успѣхъ, къ которому онъ стремился и котораго добивался. Романтическая сторона жизни Леонтьева, рыцарское отношеніе его къ женщинѣ, которое выразилось, между прочимъ, во время его семейной трагедіи (сумасшествіе жены) — еще ждетъ болѣе полнаго освѣщенія. Леонтьевъ могъ бы быть превосходнымъ героемъ для столь модной въ наши дни біографіи-романа.

Образъ Леонтьева вызываетъ также невольно представленіе о той греческо-византійской преемственности, которая красной нитью, правда, не всегда явно выраженной, проходитъ черезъ всю исторію русской культуры. Напряженіе и строй, слитые въ одномъ богѣ — Діонисъ и Аполлонъ — эти два полюса эллинскаго генія (если попытаться двумя словами выразить его сущность) нашли характерное воплощеніе въ его личности: постоянная напряженность душевной жизни и постоянная же устремленность къ ясности, гармоніи, красотѣ. — оставившая за нимъ нѣсколько пренебрежительную кличку эстета. И во внѣшнемъ мірѣ Леонтьева притягиваетъ лишь отвѣчающее его внутренней сущности, лишь то, что въ гармоническомъ цѣломъ объединяетъ богатство, многообразіе, напряженіе жизненныхъ силъ: и воинскій подвигъ, и полнота церковной жизни, и суровый героизмъ среднихъ вѣковъ, и буйный хмель Возрожденія. Автономной моральной оцѣнки событіи для него не существуетъ. Онъ боится морализма даже въ религіи.

Наоборотъ, всякое ослабленіе напряженія, уравненіе, стремленіе къ упрощенію и однообразію вызываетъ въ немъ почти органическую реакцію, напримѣръ, всѣ тѣ явленія — соціальныя и политическія — которыя ведутъ къ творчески безплодному въ его представленіи равенству и чисто внѣшней свободѣ (подлинная свобода, свобода духа, по Леонтьеву совмѣстима даже съ рабствомъ). Либерализмъ — вотъ тотъ врагъ, съ которымъ всю свою жизнь онъ будетъ бороться и борьбѣ съ которымъ посвятитъ всѣ свои силы — и литературные труды, и публицистическій свой талантъ. Только бы спасти Россію, уже пошедшую по пути дряхлѣющаго Запада, отъ угрожающаго ей уродства буржуазно-мѣщанской посредственности.

И гуманизмъ, и націонализмъ, подмѣняющій «идею націи» племеннымъ началомъ, и славянофильство, и народничество, и даже «розовое» — морально-сентиментальное — православіе, — для него лишь маски, которымъ прикрывается все тотъ же либерализмъ.

Такое умонастроеніе не могло найти сочувствія въ средѣ, которой принадлежалъ Леонтьевъ, сплошь — отъ западниковъ до славянофиловъ — зараженной идеями, съ которыми онъ боролся. И тѣ, и другіе его не пріяли. Оставались круги реакціонные, которые, казалось бы, должны были оцѣнить его консерватизмъ. Но и они пріяли его лишь внѣшне, формально, не могли ни понять утонченной глубины его мысли, ни примириться съ радикализмомъ нѣкоторыхъ его воззрѣній.

Леонтьевъ остался всю свою жизнь одинокимъ. Онъ не былъ геніемъ, чтобы заставить столь чуждую и враждебно-настроенную среду его пріять, несмотря на его почти геніальную иногда прозорливость. Онъ былъ и останется въ исторіи русской мысли странникомъ, зачарованнымъ красотой, безнадежно борющимся за свою идею.

Географически жизненный путь Леонтьева представляетъ почти замкнутую кривую — отъ с. Кудиново, Калужской губерніи, гдѣ онъ родился (13 января 1831 года) до расположенной всего въ шестидесяти верстахъ отъ его родного имѣнія Оптиной Пустыни, гдѣ онъ нашелъ успокоеніе.

Въ творческомъ отношеніи наиболѣе плодотворнымъ періодомъ этого странническаго пути была десятилѣтняя дипломатическая служба на Ближнемъ Востокѣ. Критъ, Адріанополь, Тульча, Янина, Салоники, Константинополь… Жизнь, близкая къ живописной природѣ, къ Греціи, къ Византіи. Здѣсь онъ пишетъ лучшія свои беллетристическія произведенія, еще ожидающія безпристрастной литературной оцѣнки: «Очерки Крита», «Исповѣдь мужа», «Египетскій голубь», «Одиссей Полихроніадесъ», а также свой трудъ — «Византизмъ и славянство». Здѣсь же окончательно вырабатывается его міровоззрѣніе, правда, позднѣе, особенно въ части, касающейся Россіи, претерпѣвшее нѣкоторую эволюцію.

Отрицательное отношеніе Леонтьева къ либерализму и демократизму получаетъ въ «Византизмѣ и славянствѣ» научное обоснованіе. Его своеобразная органическая теорія развитія, расцвѣта и упадка культуръ и народовъ (первичной простоты, цвѣтущей сложности и вторичнаго смѣсительнаго упрощенія) болѣе, чѣмъ на пятьдесятъ лѣтъ, — какъ отмѣчаетъ Бердяевъ, *) — предвосхищаетъ ученіе Шпенглера. Въ частности, въ видѣ характернаго примѣра, стоитъ остановиться на вытекающемъ изъ этой теоріи оправданіи консерватизма. Когда наступаетъ періодъ упадка (а въ томъ, что этотъ періодъ для Европы уже наступилъ, Леонтьевъ не сомнѣвается) — всѣ сторонники прогресса, имѣвшіе свое raison d’être въ эпохи первичной простоты и расцвѣта, становятся пособниками въ разрушеніи государства или кулыуры, хотя практически, на дѣлѣ, какъ будто, и торжествуютъ. Историческая же правда въ этотъ періодъ — за охранителями, которые пытаются «лечитъ и укрѣплять организмъ», находящійся уже въ состояніи разложенія.

Эта смѣлая мысль сопровождается не менѣе любопытными комментаріями. Быть просто консерваторомъ нельзя, это трудъ напрасный: «можно любить прошлое, но нельзя вѣрить въ его даже приблизительное возрожденіе»… Или: «правильная вѣра въ прогрессъ должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны…»

Отсюда уже недалеко до тѣхъ радикальныхъ взглядовъ, которые впослѣдствіи высказывались Леонтьевымъ и не могли не смущать тогдашнихъ благонамѣренныхъ охранителей типа Каткова. Такимъ, напримѣръ, является отношеніе къ соціализму. Рабочій вопросъ представляется ему однимъ изъ тѣхъ путей, на которомъ Россія должна опередить Европу, и болѣе того, — показать ей примѣръ. Характерно, что «консерваторъ» Леонтьевъ ясно отдавалъ себѣ отчетъ въ исторической неизбѣжности рѣшенія вопроса объ организаціи отношеній между трудомъ и капиталомъ, правда, представляя себѣ это рѣшеніе нѣсколько утопически въ видѣ возглавленія соціалистическаго движенія русскимъ царемъ.

Долгое время Леонтьевъ былъ убѣжденъ въ особой культурной миссіи Россіи, не вступившей еще на путь смѣсительнаго упрошенія. Позднѣе, отчасти, можетъ быть, подъ вліяніемъ чувства горечи, вызваннаго сознаніемъ одиночества и непонятости, онъ сталъ сомнѣваться въ своей вѣрѣ, сталъ допускать возможность торжества столь ненавистнаго ему либерально-эгалитарнаго процесса и въ Россіи.

Нѣкоторыя слова его звучатъ пророчески. «Русское общество, — пишетъ онъ за годъ до смерти, — и безъ того довольно эгалитарное по привычкамъ, помчится еще быстрѣе всякаго другого по смертоносному пути, всесмѣшенія и — кто знаетъ? — подобно евреямъ, не ожидавшимъ, что изъ нѣдръ ихъ выйдетъ Учитель новой вѣры, — и мы неожиданно изъ нашихъ государственныхъ нѣдръ, сперва безсословныхъ, а потомъ безцерковныхъ, — родимъ Антихриста…»

Другія слова его, болѣе извѣстныя, звучатъ глубоко пессимистически: «Надо подморозить Россію, чтобы она не гнила…»

Мы нарочно не касались основной темы «Византизма и славянства» (Леонтьевъ относился съ предубѣжденіемъ къ славянству, не любилъ славянскаго демократизма, въ то время, какъ идея византійскаго государства и византійской, связанной съ православіемъ, традиціи была ему очень близка). Сейчасъ гораздо интереснѣе его консерватизмъ, о которомъ мы попытались дать приблизительное понятіе, и который на много десятковъ лѣтъ опередилъ современный французскій консерватизмъ, въ духѣ Шарля Морраса, или радикальныя настроенія молодого поколѣнія современныхъ англійскихъ консерваторовъ. Идеи Леонтьева въ этомъ направленіи пріобрѣтаютъ еще большее значеніе, если принять во вниманіе сравнительную бѣдность и безплодность русской охранительной мысли; онѣ требуютъ и сейчасъ самаго пристальнаго вниманія.

***

Въ заключеніе необходимо сказать нѣсколько словъ о православіи Леонтьева, представляющемъ не меньшій интересъ, чѣмъ его консерватизмъ.

Образъ Леонтьева-язычника, ищущаго красоты и полноты жизни, дипломата и публициста, какъ-то мало вяжется съ образомъ Леонтьева-инока. Рѣшеніе этой, на первый взглядъ, трудно разрѣшимой загадки, въ исключительной сложности его личности, объединявшей самые противоположные психическіе факторы.

Окончательную побѣду одержала та сущность его личности, которая находилась какъ бы подъ спудомъ всю первую половину его жизни. Мы имѣемъ до нѣкоторой степени возможность прослѣдить процессъ его обращенія къ церкви, знаемъ о полученномъ имъ православномъ воспитаніи, о сумасшествіи жены, воспринятомъ имъ, какъ ниспосланное Богомъ испытаніе, о тяжелой болѣзни (холера), черезъ которую онъ прошелъ въ Салоникахъ и которая вызвала въ немъ глубокое душевное потрясеніе, сопровождавшееся символическимъ актомъ отказа отъ міра (сожженіе рукописи романа «Рѣка временъ») и обѣтомъ посвятить себя Богу.

Это было въ 1871 году. Но много лѣтъ еще суждено было Леонтьеву странствовать по міру. Афонскіе старцы, къ которымъ онъ обратился, не сочли его подготовленнымъ къ постригу и послѣ года пребыванія на Афонѣ благословили его вернуться въ міръ. Только шестнадцать лѣтъ спустя, въ 1887 году, онъ найдетъ успокоеніе въ Оптиной, въ которой онъ поселится вначалѣ «помѣщикомъ» за оградой монастыря, а затѣмъ — въ годъ смерти — приметъ и постригъ.

Православіе Леонтьева несомнѣнно отличалось отъ православнаго міровоззрѣнія Хомякова и Достоевскаго большей суровостью и болѣе строгой церковностью. Бердяевъ, отнюдь не отрицая духовнаго подвига Леонтьева, различаетъ въ немъ нѣкоторыя «языческія» черты, считаетъ его болѣе аскетическимъ и афонско-византійскимъ. Очень высоко ставя Филарета — Леонтьевъ относится отрицательно и къ Хомякову, и къ Достоевскому, особенно къ послѣднему, художественно воплотившему свои религіозные взгляды въ образѣ старца Зосимы. Въ извѣстномъ спорѣ его съ Достоевскимъ оптинскіе старцы, въ томь числѣ и отецъ Амвросій, стали опредѣленно на сторону Леонтьева.

Необходимо обратить вниманіе и на то, что Леонтьевъ не ограничивался свѣтскимъ богословствованіемъ, что онъ выдержалъ долгую борьбу со своей душевной стихіей, что, принявъ передъ смертью ангельскій чинъ, онъ какъ бы предвосхитилъ свою окончательную надъ ней побѣду. Этотъ духовный подвигъ, а равно и оцѣнка оптинскихъ старцевъ, придаютъ религіознымъ воззрѣніямъ Леонтьева особый вѣсъ и значеніе. Но это — тема, выходящая далеко за предѣлы газетной статьи, имѣющій цѣлью лишь вспомнить о замѣчательнѣйшемъ русскомъ человѣкѣ, недооцѣненномъ и забытомъ — въ столѣтнюю годовщину его рожденія.

*) «Константинъ Леонтьевъ. Очеркъ изъ исторіи русской религіозной мысли».YMCA, 1926.

Гр. П. Бобринской.
Возрожденіе, № 2089, 20 февраля 1931

Views: 27

Недавно во французской газетѣ я читалъ статью о дѣтскихъ фашистскихъ организаціяхъ въ Италіи, такъ называемыхъ «баллила». Статья написана такъ, какъ пишутъ теперь французы, совсѣмъ не желающіе задѣть крайнюю чувствительность итальянцевъ къ иностранной критикѣ. Кромѣ того, многія стороны «баллила» внушили видимо искреннюю симпатію французскому журналисту. И въ самомъ дѣлѣ, то что мнѣ приходилось наблюдать въ Италіи, подтверждаетъ его сочувственный въ общемъ отзывъ. Маленькіе «баллила», принадлежащіе зачастую къ очень бѣднымъ слоямъ населенія, совершенно безплатно пользуются разными безспорными благами государственной огранизаціи. Они перестаютъ быть «уличными дѣтьми» — ихъ моютъ, кормятъ, одѣваютъ. Имъ даютъ возможность заниматься гимнастикой и спортомъ, видѣть музеи, театры, ихъ возятъ лѣтомъ въ горы или къ морю. Ихъ учатъ и ихъ воспитываютъ въ нѣкоторыхъ гигіеническихъ нравственныхъ понятіяхъ и въ нѣкоторой дисциплинѣ, преодолѣвающей иногда дурные природные задатки, иногда дурное вліяніе домашней среды.

***

Да, все это не подлежитъ сомнѣнію, и все-таки русскій читатель, читающій о «баллила», дойдя до одного мѣста указанной выше статьи, внезапно теряетъ значительную долю симпатіи къ маленькимъ фашистамъ. Въ этомъ мѣстѣ французскій журналистъ совершенно справедливо указываетъ, что итальянская организація «баллила» является по замыслу почти точнымъ сколкомъ съ совѣтской организаціи комсомольскаго піонерства. Вотъ тутъ по этому поводу можетъ возникнуть очень интересный общій вопросъ на вѣчную тему, имѣющую столь много варіантовъ — на тему о томъ, важнѣее ли «что», важнѣе ли «какъ». Важнѣе ли то, «что» именно служитъ внутренней основой почти одинаковой въ смыслѣ «какъ» фашистской и коммунистической организаціи? Важнѣе ли, напротивъ, то «какъ» строится и «какъ» дѣйствуетъ эта организація, независимо отъ цѣли, которой она служитъ? И вотъ здѣсь русскій читатель, склонный разсматривать вопросъ съ точки зрѣнія «что», иногда лишь невольно, по непріятной ассоціаціи, переноситъ свои чувства и въ сферу «какъ».

***

Мнѣ кажется, однако, что можно подойти къ этому дѣлу дѣтскихъ организацій, добросовѣстно оставивъ въ сторонѣ лежащую въ ихъ основѣ цѣль и размышляя только о средствахъ. Организаціи подобныя совѣтскимъ піонерамъ и фашистскимъ «баллила» мыслимы вѣдь и съ какими нибудь-другими наименованіями и лозунгами. О тѣхъ преимуществахъ, которыя можетъ дать дѣтямъ самый типъ организаціи — было сказано выше, ибо въ смыслѣ организаціоннаго типа итальянскіе «баллила» стоятъ на большой высотѣ. Но я убѣжденъ, что этотъ «методъ» обращенія съ дѣтьми имѣетъ и свои крупные недостатки. Не говоря о многихъ, я ограничусь однимъ изъ нихъ. Стереотипно-раціональное воспитаніе очень рѣдко идетъ на пользу «процвѣтанію индивидуальности». Можетъ быть съ точки зрѣнія какого-то соціальнаго строя «процвѣтаніе индивидуальности» есть вещь вообще не нужная. Этого вопроса я сейчасъ касаться не буду, но я твердо знаю, что безъ «процвѣтанія индивидуальности» ничего не выходитъ въ стремящейся ее упразднить странѣ ни съ искусствомъ, ни съ мыслію, ни съ творческой наукой, ни съ талантливой иниціативой вообще. Если этому нѣтъ еще подтвержденій въ той странѣ, гдѣ «баллила» еще остаются «баллила», то ихъ уже сколько угодно тамъ, гдѣ піонеръ успѣлъ вылупиться въ комсомольца, а сей послѣдній успѣлъ даже получить партійныя крылышки…

Есть однако соображеніе, которое должно утѣшить крайнихъ любптелей «процвѣтающаго индивидуализма», къ каковымъ причисляю себя и я. Какъ идея «піонеровъ» и «баллила» могла возникнуть лишь по противоположности къ «индивидуалистически-дезорганизованному» обществу довоеннаго времени, такъ въ силу страннаго и спасительнаго закона жизненныхъ противорѣчій именно среди тусклыхъ множествъ бывшихъ піонеровъ и бывшихъ «баллила», сдѣлавшихся взрослыми, возникнутъ тѣ яркія единицы, которыя поведутъ за собой эти множества по пути полнаго отрицанія идеи «организованнаго дѣтства».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2090, 21 февраля 1931.

Views: 21

Огромная реклама сопровождаетъ появленіе французскаго перевода нашумѣвшей и въ Германіи книги Зибурга «Gottin Frankreich» («Dieu est-il Français?», изд. Грассэ). Что представляетъ собою эта книга, которая, несомнѣнно, всѣми будетъ прочтена? Каковы цѣли, руководившія авторомъ? И каково, наконецъ, само ея содержаніе?

На всѣ эти вопросы, даже на послѣдній, отвѣтить не такъ-то легко. Книга охватываетъ огромный кругъ фактовъ и идей. Въ ней много бріо, немало сверкающихъ интермеццо. Въ общемъ же можно сказать, перефразируя слова Тургеневскаго героя, что она представляетъ собою одновременно и симптомъ и прогрессъ. Но и по прочтеніи ея остается не вполнѣ яснымъ вопросомъ: симптомомъ и прогрессомъ чего именно является эта, пусть и написанная сильно и, повидимому, искренно, и все же какъ бы зашифрованная книга, имѣющая множество разнообразнѣйшихъ отдѣльныхъ аспектовъ?

Въ ней слишкомъ часто сквозитъ тонъ дипломатической ноты — дипломатической ноты Германіи, адресованной Франціи, — чтобы можно было пренебречь этимъ ея современно-актуальнымъ политическимъ характеромъ. Но, обращаясь къ Франціи и слагая даже мѣстами гимнъ въ ея честь, авторъ часто обнаруживаетъ свою нѣмецкую, подлинно-нѣмецкую, душу. Онъ хорошо знаетъ Францію. Нѣтъ, кажется области во французской жизни, которой бы онъ не изучилъ. Онъ глубоко вчувствовался во Францію, продумалъ ея тайны, впиталъ ее въ себя. И все же его Франція, пусть и мастерски имъ изображаемая, есть Франція въ нѣмецкомъ преломленіи. Отсюда, отчасти, и главнѣйшій интересъ его книги. Но отсюда же и нѣкоторый дефектъ его построеній, нѣкоторый его error in re, [1] на который укажу ниже. И отсюда же нѣкоторая, выражаясь мягко, нецѣлесообразность его, такъ сказать, «дипломатическаго метода» (поскольку его книга есть дипломатическая нота). Въ томъ то и дѣло, что нота эта часто оборачивается «назиданіемъ», даже «поученіемъ», снисходительною (и то не особенно) усмѣшкою сожалѣнія, въ которой адресатъ можетъ порою почувствовать скрытую угрозу… Авторъ — поклонникъ прекрасной Франціи. Онъ высоко цѣнитъ ея врожденный тактъ и ея «обаяніе законченнаго», ея глубокую человѣчность. Но онъ безпрестанно читаетъ ей нотаціи, онъ даже ее называетъ «отставною націей»… Начавъ «за здравіе», онъ часто кончаетъ «за упокой»…

***

Пишущій эти строки имѣетъ менѣе всего основаній умалять значеніе книги Зибурга. Она какъ разъ даетъ цѣннѣйшій матеріалъ для познанія націи, т. е. для той критико-конструктивной работы, которою давно уже занятъ авторъ этихъ строкъ. Книга Зибурга и есть, въ сущности, книга о націи. Вотъ что онъ говоритъ въ данномъ отношеніи о Франціи:

«Франція — страна католическая въ томъ смыслѣ, что и нынѣ она не дѣлаетъ различія между расами. Можно стать французомъ совершенно такъ же — какъ люди, принимая крещеніе, становятся христіанами. Во французскую націю люди входятъ, какъ въ религіозное соединство, образуемое не кровью, но духомъ». Этимъ авторъ и объясняетъ легкость, съ которою Франція поглощаетъ чужеродные этническіе элементы. «Не кровь связываетъ ихъ съ Франціей, но духъ. Не физіологическое единство сближаетъ гражданъ, но единство вѣры, вѣры во Францію. Кровь перемѣнить нельзя, но вѣра пріобрѣтается… Быть французомъ вовсе не значитъ принадлежать къ опредѣленному племени. Это значитъ — быть пріобщеннымъ къ извѣстной концепціи національнаго духа»…

Все это вполнѣ справедливо. Но авторъ не догадывается, что его проницательная характеристика французскаго національнаго единства служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ превосходнѣйшей характеристикою націи вообще, націи, какъ таковой. Въ этомъ и заключается его основной error in re, на который я намекнулъ выше… Различіе Франціи отъ другихъ націй въ данномъ отношеніи есть лишь различіе степени. Она есть совершеннѣйшій образецъ націи. Другіе же ея образцы — менѣе совершенные, менѣе законченные. И въ томъ, что данное французское «совершенство» столь сильно поражаетъ автора, — какъ разъ и можно видѣть косвенное доказательство того, что его собственная нація весьма еще далека въ данномъ отношеніи отъ законченности и совершенства, что Германія до сихъ поръ представляетъ собою весьма неполную націю…

***

Самое интересное въ книгѣ — едва ли не внѣ ея непосредственной темы. Такова общая проблема католичества, которую авторъ не разъ задѣваетъ, въ частности, и въ связи съ Жанною д-Аркъ, и ея ролью въ созданіи національной Франціи. Зибургъ, на нашъ взглядъ, даже нѣсколько преувеличиваетъ ея роль. Но онъ правъ, когда утверждаетъ, что какъ и во времена похода Жанны въ Реймсъ (для коронованія короля), такъ и нынѣ еще Франція есть нація католическая, — если разумѣть подъ католичествомъ особую форму сознанія и существованія. «Тотъ, кто ведетъ войну со святымъ королевствомъ Франціей, ведетъ войну съ самимъ царемъ Іисусомъ». Эти слова Жанны приложимы, по мнѣнію автора, и къ современному французскому національному сознанію. Франція и нынѣ сознаетъ себя, выражаясь теологически, царствомъ Божіимъ — разумѣя подъ предикатомъ «Божьяго» особую форму государственно-національной жизни, созданную и поддер живаемую нѣкіимъ духовнымъ началомъ, хранителемъ котораго именно и чувствуетъ себя Франція.

Поэтому-то современный французъ можетъ себя считать, — и даже дѣйствительно быть — и анти-клерикаломъ и даже невѣрующимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ несетъ въ себѣ самомъ, во всемъ своемъ міровоззрѣніи, — глубокій отпечатокъ католическихъ формъ жизни. Поэтому-то и современному республиканцу-французу мѣра націи дана не Наполеономъ (еще въ меньшей степени Робеспьеромъ), но Людовикомъ XIѴ, истиннымъ творцомъ Франціи и совершителемъ анти-реформаціи. Идея спасенія Франціей исходитъ именно отъ него — пусть эта идея и превращается, со времени революціи, изъ политической въ гуманитарную. Но по существу въ данномъ отношеній между «старымъ режимомъ» и Революціей нѣтъ никакого разрыва. Революція подтвердила и закрѣпила французскую національную идею, какъ идею миссіи; вмѣстѣ съ тѣмъ она закрѣпила сознаніе Франціи, какъ избраннаго народа…

Основою ея національнаго единства служила сначала идея религіозная, а за тѣмъ идея цивилизаціи, воспринятая Франціей, въ сущности, также религіозно… Но замѣчу здѣсь мимоходомъ, что даже въ смыслѣ «миссіи», въ смыслѣ сознанія себя «избраннымъ народомъ», Франція вовсе не составляетъ исключенія среди другихъ націй. Особенность ея здѣсь опять-таки лишь та, что это сознаніе выражено въ ней болѣе ярко и болѣе полно чѣмъ въ другихъ націяхъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ оно является въ ней пожалуй болѣе оправданнымъ объективно. Въ теченіе вѣковъ она дѣйствительно находилась во главѣ еврепойскаго движенія, во главѣ исторіи Европы… Что касается разрыва современной Франціи съ католическою церковью, то необходимо добавить, что и ранѣе его Франція, въ сущности признавала истиннымъ лишь такой католицизмъ, который соотвѣтствовалъ ея политической и соціальной концепціи націи и го ударства. Эта особая національная концепція католицизма вполнѣ уже ясна въ Жаннѣ д-Аркъ. И въ этомъ смыслѣ Франція и въ наши дни — страна католическая. «Франціи удалось сдѣлать католицизмъ національнымъ, превратить универсальную религію во французскую вѣру».

***

На этой-то точкѣ сліянія универсальнаго съ національнымъ и раскрывается истинное существо французскаго духа. Всякая французская идея, всякое великое дѣяніе, совершенное французами, вообще всякая крупная французская фигура, принадлежатъ, въ сознаніи Франціи, — всему человѣчеству. Но и обратно: всякая крупная цѣнность, созданная человѣчествомъ, должна быть или стать и французскою цѣнностью; въ противномъ случаѣ она есть (въ глазахъ Франціи) заблужденіе, ересь или даже просто обманъ.

Въ этомъ утвержденіи Зибурга есть, можетъ быть, и нѣкоторое преувеличеніе. Но все же оно опирается и на что-то реальное во французскомъ духѣ. Это реальное тѣсно связано съ основной концепціей французской націи — какъ она осязается самими французами. Французская нація есть въ основѣ — логическое соединство. Французъ ощущаетъ самъ себя прежде всего — какъ существо разумное. И авторъ правъ, когда называетъ Францію «ярмаркою Разума» и вмѣстѣ съ тѣмъ — въ нѣсколько иномъ планѣ — «живымъ муземъ». Въ самомъ дѣлѣ: вѣдь и всякій музей есть прежде всего логическое соединство… Но вмѣстѣ съ тѣмъ французскій «музей», французское «царство Разума», — созданы непрерывною историческою преемственностью, которую французскій геній всегда считалъ долгомъ всемѣрно поддерживать: въ этомъ требованіи онъ слышалъ голосъ живущаго
въ немъ Разума, такимъ-то путемъ собралъ въ свой «музей» столько цѣнныхъ идей и всякаго рода благъ, «дѣлающихъ жизнь красивою, легкою и достойною»…

Но Разумъ есть нѣчто общечеловѣческое. Поэтому идея націи и сливается во Франціи съ идеей всемірности. Я касался уже выше генезиса этого сліянія. Франція какъ бы почувствовала, что тотъ, кто овладѣваетъ католичествомъ какъ особою формою національнаго бытія, тѣмъ самымъ овладѣваетъ и первенствомъ среди другихъ народовъ. И до сихъ поръ еще Франція живетъ чувствомъ, что все всемірное, универсальное есть по существу нѣчто французское, что все французское способно охватить весь міръ. Таково происхожденіе съ одной стороны галликанизма и «мистическаго націонализма» Франціи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и специфически французской идеи «цивилизаціи».

Такъ-то нація, человѣчество и цивилизація сливаются во Франціи въ своеобразное дѣйственое триединство. Но французская концепція «цивилизаціи» существенно отлична отъ нашей, заимствованной преимущественно изъ нѣмецкаго мышленія, категоріи «культуры». Размѣръ статьи, къ сожалѣнію, не позволяетъ мнѣ остановиться на страницахъ книги, гдѣ авторъ мастерски раскрываетъ сложный комплексъ чувствъ, фактовъ и идей, вложенный во французскую концепцію «цивилизаціи». Скажу лишь, что именно эта концепція дѣлаетъ до сихъ поръ любого француза, въ нѣкоторомъ смыслѣ, «крестоносцемъ». Тѣснѣйшимъ же образомъ связано съ нею и то, что Франція чувствуетъ себя не только вполнѣ конченнымъ, но и замкнутымъ въ себѣ совершенствомъ. Она — наиболѣе развитое, наиболѣе яркое, «цивилизованное соединство». Но соединство, вмѣстѣ съ тѣмъ и наиболѣе, въ нѣкоторомъ смыслѣ, закрытое, наиболѣе исключительное.

Въ этомъ-то пунктѣ и выступаетъ, по Зибургу, оборотная сторона медали. И не въ томъ бѣда, что Франція все находитъ въ себѣ самой. Это довольство собою отнюдь не есть «самодовольство». Напротивъ, живя своею жизнью, Франція чувствуетъ себя живущею и для всего міра. Но вмѣстѣ съ тѣмъ міръ, по ея чувству, можетъ быть спасенъ лишь тогда — когда онъ увѣруетъ въ Французскихъ боговъ. Поэтому-то ея со знаніе самой себя самодовлѣющимъ цѣлымъ, диктуемое ей инстинктомъ самосохраненія, не допускаетъ въ это цѣлое — идущихъ извнѣ теченій. Чужіе боги для нея — ложные боги. И они остаются такими даже тогда, когда нѣкоторымъ образомъ входятъ въ моду: они и тогда остаются въ лучшемъ случаѣ «экзотикою»… Поэтому-то Французское «довольство собою», въ конечномъ итогѣ, изолируетъ Францію. Такъ-то и «глубокая человѣчность Франціи становится порою, въ силу заключенной въ ней внутренней логики, — почти безчеловѣчною…»

По мѣрѣ того, какъ Франція все сильнѣе придавала національный уклонъ заложеннымъ въ ея бытіе началамъ универсализма, по мѣрѣ того, какъ этотъ универсализмъ все сильнѣе оборачивался въ ней національной исключительностью, — она постепенно откалывалась отъ общаго контекста жизни Европы. «Святое королевство Франція», оставшееся таковымъ и при республикѣ (какъ, впрочемъ, и раньше оно было «христіанской республикой»), стало постепенно чѣмъ-то существенно отличнымъ — и даже кое въ чемъ противоположнымъ остальнымъ частямъ европейской «христіанской республики»… Даже не соглашаясь со всѣми построеніями автора въ данной области, можно все-таки признать, что кое въ чемъ онъ дѣйствительно правъ. Къ его сужденіямъ въ данной области можно было бы добавить, что, если характерную черту европейскаго культурнаго цикла составляетъ стремленіе къ безконечному, то это стремленіе выражено во Франціи, особенно современной, слабѣе, чѣмъ въ нѣкоторыхъ другихъ національныхъ мірахъ Европы. Можно даже сказать, что основнымъ стремленіемъ Французскаго духа часто является стремленіе именно къ конечному. Законченное, совершенное, гармоническое есть неизбѣжно конечное. Между тѣмъ стремленіе къ законченному совершенству, къ порядку въ жизни, чувствахъ и идеяхъ, къ стройной іерархіи цѣнностей есть основное стремленіе французскаго духа. Онъ въ этомъ отношеніи гораздо ближе къ античному міру, чѣмъ духъ остальной Европы. Французскій духъ есть до сихъ поръ въ весьма значительной степени — латинскій духъ.

Правъ Зибургъ, на нашъ взглядъ, и тогда, когда онъ указываетъ на поворотный пунктъ въ судьбѣ Франціи — послѣ Наполеоновскихъ войнъ. Съ этой поры бывшій ранѣе безусловнымъ приматъ французской націи ставится нѣкоторымъ образомъ подъ знакъ вопроса. И съ этой-то поры Франціи неизбѣжно предстояло, по мнѣнію автора, перестроить духовную основу своего національнаго бытія… Съ задачею этой Франція, по его мнѣнію, не справилась, не справляется и до сихъ поръ, даже не сознаетъ ее. Это-то и приводить ее въ со стояніе постояннаго духовнаго «осаднаго положенія». Франція не замѣтила, какъ возлѣ и вокругъ нея выросъ цѣлый новый европейскій міръ, цѣлое новое человѣчество, во многомъ отличное отъ того, представительство котораго ей принадлежало исторически.

Поэтому-то, утверждаясь въ этомъ возникшемъ вокругъ нея новомъ, мірѣ, т. е. стремясь сохранитъ и въ немъ своіо унаслѣдованную изъ прошлаго физіономію, она неизбѣжно вступаетъ съ этимъ міромъ въ борьбу. Такъ-то, по мнѣнію автора, и выходитъ, что «гуманистская система» Франціи часто оборачивается противленіемъ міру, чуть ли не ненавистью къ нему. Франція чувствуетъ необходимость дѣятельнаго сотрудничества съ Европой; она чувствуетъ, что въ противномъ случаѣ окажется изъ нея исключенною; но вмѣстѣ съ тѣмъ боится, что это сотрудничество заставитъ ее отказаться отъ цѣлаго ряда существеннѣйшихъ ея чертъ… Въ свѣтѣ этой альтернативы Зибургъ разсматриваетъ и франко-германскія отношенія…

Со многими его сужденіями въ данной области трудно согласиться. Но, мотивируя ихъ, онъ все же мастерски характеризуетъ Францію, какъ страну живого прошлаго. Ея настоящее рисуется ему именно продолженіемъ прошлаго. Впрочемъ, говоритъ онъ, Франція не знаетъ, въ сущности, и прошлаго: она знаетъ лишь непрерывность, la durée.

«Новыя времена? Какъ могутъ они наступить — когда Франція не знаетъ даже, что такое старыя времена! Она знаетъ лишь преемственность и устойчивость установленнаго»…

***

Интересны и сужденія автора о политической жизни Франціи, объ особененостяхъ ея соціальной и экономической психологіи, о Парижѣ и французской провинціи, о французскихъ концепціяхъ «свободы» и «природы», объ особомъ отношеніи французовъ къ труду, о французскомъ «вкусѣ», объ языкѣ и литературѣ Франціи, о франко-германскихъ отношеніяхъ; наконецъ, о весьма сложномъ комплексѣ чувствъ, идей и представленій, объединяемомъ во Франціи специфическою категоріей «безопасности» (sécurité). Многія изъ этихъ сужденій Зибурга очень оригинальны, весьма продуманы и ярко мотивированы… Я отмѣтилъ здѣсь лишь очень небольшую часть затронутыхъ имъ вопросовъ… Скажу въ заключеніе, что его книга, являющаяся, несомнѣнно, крупнымъ вкладомъ въ литературу «познанія Франціи», сама, вѣроятно, вызоветъ цѣлую новую литературу…

[1] Ошибка въ существѣ дѣла (лат.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2083, 14 февраля 1931.

Views: 30