Тріумфы Чаплина заставляютъ меня все время вспоминать одного неаполитанскаго народнаго актера. Не называю его имени. Оно все равно никому ничего не скажетъ. Къ тому же, мнѣ говорили, что онъ бросилъ сцену. Онъ сталъ стѣсняться своей собственной жизни, когда достигъ нѣкотораго (очень маленькаго) благополучія. У него была своя мечта, чтобы его сынъ оказался сыномъ респектабельныхъ родителей, былъ бравымъ фашистомъ и поступилъ въ морскую академію… Что же, если бы у Чаплина былъ сынъ, то онъ могъ бы, разумѣется, пройти Итонъ и Оксфордъ, а потомъ, благодаря связямъ, доставленнымъ кабаньей охотой съ «Билли» Вестминстеромъ и завтракамъ на Кэ д-Орсэ, глядишь, и пойти по дипломатической части, сдѣлавшись какимъ-нибудь первымъ секретаремъ, напримѣръ, британской легаціи въ Венецуэлѣ…

Однако у будущаго сэра Чарли Чаплина нѣтъ сына ни въ Итонѣ, ни въ Оксфордѣ (кажется, и вообще, нѣтъ), и въ этомъ, можетъ быть, еще разъ сказывается свойственное названному актеру чувство мѣры.

***

Я вспоминаю неаполитанскаго артиста, потому что онъ былъ геніемъ въ томъ жанрѣ, въ которомъ Чарли Чаплинъ является только безспорнымъ талантомъ. Онъ не только игралъ изумительно, въ одинъ и тотъ же вечеръ переходя отъ остраго драматизма къ потрясающему комизму, но онъ и писалъ для своего театра (не печатая ихъ) какія-то удивительныя пьесы. Тѣ нотки пронзительной и щемящей чувствительности, которыя такъ заразительно звучатъ въ фильмахъ Чаплина, въ этихъ пьесахъ становились поистинѣ и нѣжнѣйшей и раздирательнѣйшей мелодіей.

Помню, какъ въ одной изъ пьесъ, избитый грубыми людьми, страшно трогательный и страшно смѣшной въ одно и то же время, герой умираетъ. На сценѣ показаны видѣнія его предсмертнаго бреда. Это его свадьба съ любимой и спасенной имъ отъ зла (на самомъ дѣлѣ, погибшей) дѣвушкой. Боже мой, какъ жутко и странно одѣты всѣ «тамъ», по ту сторону жизни, какъ болѣзненны и «сонны» движенія брачныхъ гостей и ихъ танцы, бѣлое платье невѣсты и ея поцѣлуй! Какъ все это было невыразимо смѣшно и вмѣстѣ съ тѣмъ невыносимо печально!

Простая публика не знала, что дѣлать ей, плакать или смѣяться. Но никакая публика не любитъ не знать въ точности, что, собственно, надо ей дѣлать. Удивительная пьеса не имѣла успѣха. Помню, я встрѣтилъ автора въ гостяхъ у одной литературной римской дамы. Подавая ему чашечку чаю, она лепетала что-то о вліяніи на него Достоевскаго. Но начавшій жизнь свою въ неаполитанскихъ трущобахъ, въ качествѣ уличнаго пѣвца «Скуньиццы», актеръ никогда ничего, конечно, не слыхалъ о Достоевскомъ! Онъ не понималъ, о чемъ говоритъ литературная дама. Я спросилъ его, не собирается ли онъ въ Парижъ. Онъ покачалъ головой. «Не буду имѣть успѣха». Быть можетъ, онъ былъ правъ. Онъ самъ сознавалъ, что превзошелъ въ избранной имъ линіи актерскаго искусства нѣкоторую пріемлемую для публики мѣру. Большой успѣхъ соединяется, прежде всего, съ чутьемъ, направленнымъ къ точному распознанію этой мѣры. Надо умѣть быть талантливымъ, но опасно проявлять геніальность. Геніевъ узнаютъ лишь черезъ 50 лѣтъ, а пока этотъ срокъ не прошелъ, ихъ «побиваютъ камнями».

Вотъ то, что, кажется, отлично понялъ талантливый Чаплинъ.

***

Большой успѣхъ состоитъ въ разумной и толковой эксплоатаціи тѣхъ «богатствъ», которыя являетъ нѣкоторая «жила» дарованія. «Жила» эта имѣется, конечно, у Чарли Чаплина. Отличіе его отъ другихъ, нисколько не менѣе одаренныхъ, людей состоитъ въ томъ, что онъ умѣетъ весьма аккуратно и «хозяйственно» разрабатывать эту жилу. Говорятъ, у него имѣется администраторъ и, можетъ быть, даже цѣлое бюро по внѣшнимъ сношеніямъ. Но администраторомъ, и весьма толковымъ, своихъ собственныхъ внутреннихъ «богатствъ» является, разумѣется, онъ самъ. Въ этомъ его отличіе отъ многихъ другихъ артистовъ. И въ этомъ нѣтъ, разумѣется, ничего плохого. Тутъ сказывается только умѣніе управлять своимъ собственнымъ воображеніемъ. Въ каждомъ очень счастливомъ изобрѣтеніи есть своя мѣра, вознагражденная особенно счастливымъ патентомъ.

Съ этой точки зрѣнія, нельзя сказать Чаплину большаго комплимента, чѣмъ тотъ, что взятый имъ на самого себя патентъ оказывается не менѣе примѣнимымъ къ ежедневнымъ вечернимъ чувствамъ широкой, публики, чѣмъ тотъ патентъ на безопасныя бритвы Жиллета, который оказался столь примѣнимымъ къ ежедневнымъ необходимостямъ утренняго туалета.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2122, 25 марта 1931.

Views: 38

Помню изъ временъ дѣтства: какъ поразило меня появленіе въ нашемъ городѣ перваго автомобиля.

Выписалъ его какъ новинку откуда-то, очевидно изъ-за границы, мѣстный богачъ, грузинскій князь. Побѣдоносно оглашая ближайшіе кварталы воемъ сирены, носился онъ по улицамъ, оставляя послѣ себя долго стоявшій въ воздухѣ таинственный синій дымъ съ удушливыми холостыми зарядами.

И всѣ мы, мальчики, трепетали отъ восторга при видѣ этого рѣдкаго зрѣлища. Заслышавъ издали княжескій вой, торопливо выбѣгали на улицу, радостными криками встрѣчали мчавшееся по ухабамъ чудовище, гудѣвшее, трещавщее, иногда даже стрѣлявшее короткими холостыми зарядами.

А когда, какъ-то разъ, князь остановился возлѣ сосѣдняго дома, въ которомъ жилъ городской голова, мнѣ посчастливилось даже осмотрѣть это странное существо со всѣхъ сторонъ.

Колеса были смѣшныя, толстыя, совсѣмъ не такія, какъ у нашихъ кавказскихъ фаэтоновъ. Сидѣніе широкое, низкое, загороженное низкою дверью. Сзади не видно никакихъ рессоръ, къ которымъ можно было бы удобно прицѣпиться. А главное, неизвѣстно: гдѣ хвостъ, а гдѣ голова. Только круглые огромные фонари по бокамъ давали возможность угадать, въ какую сторону экипажъ долженъ Ѣхать. Но если украсть фонари, что дѣлать кучеру?

Младшій братъ, значительно смѣлѣе меня, присталъ къ грузину-шофферу, важно стоявшему возлѣ машины на тротуарѣ:

— Извозчикъ, а гдѣ у васъ спрятана лошадь?

— Лошадей у насъ не имѣется, — презрительно отвѣтилъ шофферъ.

— А какъ вы тогда ѣдете?

— Отъ вспышки ѣдемъ.

— А почему отъ вспышки?

— Потому, что конусъ.

Сказавъ это, шоффсръ снисходительно посмотрѣлъ на насъ, сплюнулъ, отошелъ въ сторону, считая аудіенцію оконченной. А мы съ братомъ смолкли, погрузившись въ раздумье. Конусъ! Вотъ, оказывается, что. Конусъ, должно быть, вспыхиваетъ, порохъ взрывается, машина выскакиваетъ впередъ наподобіе пули…

Какъ мы раньше не могли догадаться этомъ сами?

***

Ha-дняхъ съ шестилѣтнимъ сыномъ пріятеля вышелъ прогуляться по городу. Родители заняты, у меня часъ свободный, отчего не взять съ собою Алеши?

Сначала долго и много говорили о разныхъ игрушкахъ. У него все есть свое: и аэропланъ, который закручивается и летаетъ по воздуху до тѣхъ поръ, пока не упадетъ кому-нибудь на голову или не собьетъ съ камина вазу съ цвѣтами. И электрическая желѣзная дорога, которая устанавливается подъ столомъ. Достаточно штепсель вставить въ стѣнку, какъ вагоны начинаютъ ходить, свистокъ свиститъ, публика изъ оконъ высовываетъ головы.

— Есть у меня и пушка, тоже электрическая, — продолжалъ хвастаться Алеша. — Есть и ассансеръ [1] свой. Пуговицу надавишь, и ассансеръ поднимается.

— А автомобили какъ у тебя? Есть?

— Автомобили? — пренебрежительно разсмѣялся опутникъ. — Сколько хотите. Я не помню даже, когда они появились. Красный. Зеленый. Нѣсколько штукъ маленькихъ, на веревкѣ, два большихъ съ пружинкой, одинъ громадный новый, сто цилиндровъ.

Мы повернули за уголъ. Алеша продолжалъ говорить, вспоминалъ, какъ у него однажды случилось крушеніе поѣзда, когда папа случайно наступилъ ногой на одинъ изъ вагоновъ… И вдругъ смолкъ, нервно потянувъ меня за рукавъ.

— Что съ тобой, милый?

— Вы видите?

— Что именно?

— А вотъ…

Впереди, возлѣ бистро, стояла подвода съ клѣтью для пивныхъ бутылокъ. Огромная рыжая лошадь, съ грубыми лохматыми ногами, съ нечесаной гривой, покорно ждала, склонивъ голову, безучастно глядя на мелькавшія фигуры прохожихъ.

— Не бойся, не бойся, — сказалъ я, взявъ Алешу за руку и подводя его ближе. — Неужели ты не узналъ лошади? Посмотри, какая большая!

— А зачѣмъ она?

— А для того, чтобы возить бутылки.

— А развѣ бутылки сами не могутъ?

— Конечно, не могутъ. Въ повозкѣ нѣтъ вѣдь мотора.

— А у нея есть?

— У лошади? Нѣтъ.

— А какъ она ѣдетъ?

— Ѣдетъ потому, что живая.

— А фонари гдѣ?

— Гдѣ-нибудь сбоку, навѣрно.

— А кляксонъ есть?

— Не знаю.

— А бензинъ куда наливается?

Вечерамъ я передалъ родителямъ эту забавную сцену. Отецъ долго смѣялся, рѣшилъ купить мальчику на всякій случай игрушечную лошадь. А мать тряхнула своей коротко остриженной головой и взглянула на сидѣвшую за столикомъ восьмилѣтнюю дочь.

— Это что, лошадь. — пренебрежительно проговорила она. — А вотъ, подумайте: Катя на-дняхъ нашла на полу шпильку, выпавшую, очевидно, изъ прически Вѣры Петровны. И долго разспрашивала: что это такое? Зачѣмъ? Почему?..

[1] Подъемникъ или лифтъ (фр.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2121, 24 марта 1931.

Views: 35

Это поразительно, до чего редакторы зарубежныхъ газетъ и журналовъ перестали обращать вниманіе на языкъ современныхъ авторовъ.

Пишутъ, какъ хотятъ, и никто ихъ не правитъ.

Языкъ у нихъ не-русскій, фразы долговязыя, неграмотныя, этимологія — анафемская, а синтаксисъ положительно наглый. Казалось бы, при такихъ данныхъ слѣдовало бы, по крайней мѣрѣ, отложить всякое попеченіе о «словотворчествѣ»: если не умѣешь связать двухъ словъ, такъ зачѣмъ же хочешь выдумать третье слово собственнаго производства и «обогатить» имъ русскій языкъ? Но я замѣтилъ: чѣмъ неграмотнѣе человѣкъ, чѣмъ хуже онъ знаетъ языкъ, тѣмъ охотнѣе и смѣлѣе онъ выдумываетъ новыя слова.

Какъ-то въ одной русской газетѣ я вычиталъ такую фразу:

— «Большевики верзильничаютъ въ Кремлѣ».

А сейчасъ въ одномъ очень лѣвомъ журналѣ я вычиталъ словцо «алиллуйничать».

— Въ Кремлѣ всѣ «алиллуйничаютъ» передъ Сталинымъ.

Повидимому, «верзильничать» — значитъ дебоширить, а «алиллуйничать» — значитъ раболѣпствовать. Но какой, спрашивается, надо имѣть вкусъ, чтобы рискнуть пустить такія словечки въ оборотъ? Но въ томъ-то и дѣло, что простодушному автору даже въ голову не приходитъ, что онъ «верзильничаетъ» въ чужомъ языкѣ.

Нѣтъ у людей чувства мѣры, нѣтъ слуха, чуткаго ко всему смѣшному, и нѣтъ даже простого знанія словъ въ ихъ настоящемъ значеніи. Человѣкъ «не слышитъ» слова, не понимаетъ, что оно значитъ, но щеголяетъ имъ.

— Не угодно ли, напримѣръ, полюбоваться, хоть на такой замѣчательный образчикъ:

— «Къ меньшевикамъ былъ идейно прищученъ и товарищъ Рязановъ».

Я не буду говорить, откуда я выудилъ этотъ перлъ (чтобы не обидѣлся на меня г. Бесѣдовскій), но «идейно прищученный г. Рязановъ», повидимому, обозначаетъ Рязанова, «пришитаго» къ дѣлу искусственно. Однако жаргонное словечко ««пришить» совсѣмъ не значитъ «прищучить».

И это такъ само по себѣ очевидно, что не нуждается въ разъясненіяхъ.

— Вообще, «идейно прищучить» — это даже хуже, чѣмъ «верзильничать» и «алиллуйничать» въ Кремлѣ.

Едва ли возможна и такая фраза, которой не побоялся г. Бесѣдовскій:

— Большевики «на просторѣ своей поскотины (?), вдали отъ внѣшняго міра, смогутъ на прохладцѣ морально и физически изувѣрствовать»…

И ужъ совсѣмъ невозможно сказать:

— «Богъ — Отецъ. Богъ — Духъ и Богъ — Святой Сынъ».

Впрочемъ, я совсѣмъ не хочу «приручить» г. Бесѣдовскаго, тѣмъ болѣе, что въ его журналѣ пишутъ только немного хуже (разъ въ десять), чѣмъ въ другихъ.

Но вообще, пишутъ теперь отвратительно, и редакторы русскихъ газетъ дѣлаютъ большой и незамолимый грѣхъ, пропуская всю эту дрянь въ печать безъ надлежащаго исправленія.

Въ нынѣшнихъ газетахъ вы каждый день можете прочитать:

— «На молодежномъ митингѣ онъ высказался гнѣвно-отрицательно».

— «Они хотятъ заварить міровую кашу».

— «Диктатура Сталина покрыла себя гнѣвомъ народнымъ».

Изъ газетъ вся эта мерзость просачивается въ публику и создается поистинѣ «міровая каша», вмѣсто русскаго языка.

Я слышалъ въ публикѣ такія, напримѣръ, выраженія:

— «Ребенокъ кричитъ безчеловѣческимъ голосомъ».

— «Я жила у васъ, какъ Христосъ за пазухой».

— «Скрипя сердце, я заплатила подоходный налогъ».

— «Я «посадилъ пассажира въ мою вуа пору».

— «Я купилъ метрошный билетъ».

— «Пригвоздите, пожалуйста, этого мерзавца къ позорнымъ столбамъ вашей газеты».

А среди эмигрантскихъ экстерновъ пришлось однажды услышать даже «Слово о полковникѣ Игорѣ»…

Не знаю, къ чему приведетъ эта безобразная порча языка, тѣмъ болѣе, что портятъ его съ двухъ сторонъ: и въ эмиграціи и тамъ, въ Россіи. Но думается, что, по крайней мѣрѣ, газеты и журналы могли бы и не быть проводниками безграмотности и безвкусицы.

— Отчего бы при каждой газетѣ не завести «справщика», который просматривалъ бы матеріалъ съ точки зрѣнія грамотности и чистоты языка?

— Очень было бы полезно.

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2126, 29 марта 1931.

Views: 30

Помѣщенныя на-дняхъ въ нашей газетѣ сужденія — воспоминанія гр. Д. А. Олсуфьева о цареубійствѣ 1-го марта и всей тогдашней эпохѣ — воспроизводятъ не только внѣшнія физіономическія очертанія русской жизни восьмидесятыхъ годовъ, но и внутреннія ея линіи; авторъ показываетъ само тогда внезапно обнажившееся ея дно.

И особенно вѣщимъ (и даже зловѣщимъ) является сохранившееся въ его памяти ощущеніе психологической связи между злодѣяніемъ революціонеровъ и умонастроеніемъ тогдашняго русскаго общества, ощущеніе нѣкотораго идейнаго его соучастія въ этомъ злодѣяніи.

***

Эта связь, это «соучастіе», можно, конечно, трактовать въ весьма различныхъ построеніяхъ — начиная отъ конфликта націи съ нѣкоторыми личными свойствами монарха и вплоть до перерожденія самой націи, начавшагося, какъ разъ при погибшемъ столь трагически царѣ-освободителѣ, т. е. ослабленія силъ національнаго сцѣпленія — по мѣрѣ углубленія въ ней этническихъ уклоновъ.

Но ретроспективное впечатлѣніе гр. Олсуфьева можно дополнительно расшифровать и въ нѣсколько иной плоскости. Спрашивается: не былъ ли грѣхъ сумеречной Россіи, о которомъ свидѣтельствуетъ авторъ, грѣхомъ, т. е. дефектомъ, прежде всего — ея самопознанія?

***

Россія сумеречныхъ десятилѣтій боролась за осуществленіе «демократическаго строя». Она не постѣснялась даже принести въ жертву этой борьбѣ верховнаго носителя національной идеи. И при этомъ она даже не подозрѣвала, что давно уже осуществляетъ «демократическій строй» — всею своею жизнью, всѣмъ своимъ существованіемъ. Ибо, если нуженъ историческій примѣръ того, что реальная демократія не покрывается — даже, въ сущности, лишь едва задѣвается — тѣмъ, что называется демократіей «формальною», то этотъ примѣръ именно данъ сумеречною Россіей.

Оговариваюсь. Демократія есть, конечно, лишь слово, т. ѣ. весьма условное понятіе. Кромѣ того, центръ этого понятія всегда нѣсколько скользитъ, т. е. легко перемѣшается отъ религіи личности (въ коей всегда заключалась подлинная сущность демократіи на Западѣ) къ религіи «народныхъ массъ», къ которой тяготѣла преимущественно русская демократія… И все же есть нѣкій общій демократическій уклонъ, есть нѣкая общая демократическая настроенность, проявляющаяся чрезвычайно властно — при всякихъ внѣшнихъ политическихъ формахъ. Вотъ эта-то особая демократическая настроенность не только выявлялась спорадически, но и успѣла уже у насъ выработать свой собственный стиль и даже болѣе того: успѣла наполнить, за послѣднія десятилѣтія, собственнымъ своимъ содержаніемъ — всѣ традиціонныя внѣшнія формы императорской Россіи.

***

Ибо надо дѣйствительно быть полнымъ слѣпцомъ, чтобы видѣть во внѣшнихъ политическихъ формахъ послѣднихъ нашихъ десятилѣтій осуществленіе «приказнаго строя», «бюрократическаго режима», «правительства помѣщиковъ», вообще какого бы то ни было «Самодержавія». Русская бюрократія была наименѣе бюрократической изъ всѣхъ существующихъ. На самомъ дѣлѣ она была неразрывно связана сь интеллигенціей. Интеллигенціей заполнялись ея ряды, и интеллигенціей она вдохновлялась, отъ нея получала свой тонъ, свой стиль и «вѣяніе»…

Между тѣмъ религіей интеллигенціи и была религія демократіи. И если демократія есть лишь слово, т. е. нигдѣ еще и никогда она не была вполнѣ осуществлена, то все же ея осуществленіе особенно подвинулось впередъ въ тогдашней императорской Россіи. Ея дѣйствительнымъ «правящимъ слоемъ», въ томъ вполнѣ реальномъ смыслѣ, въ какомъ употребляютъ этотъ терминъ евразійцы, именно и была — хотя мы тогда объ этомъ и не подозрѣвали — насквозь проникнутая демократизмомъ интеллигенція.

***

Нынѣ намъ объяснили все это вполнѣ наглядно — большевики. «Свергнуть» можно только то, что дѣйствительно царитъ. Русская революція и означала сверженіе интеллигенціи и демократіи: это и осуществлено большевиками. И тѣ, кто виновны — сознательно или безсознательно — въ томъ, что лили воду на ихъ мельницу, виновны прежде всего въ отсутствіи пониманія той Россіи, въ которой они родились И вырасли. Они проглядѣли, что тогдашній русскій «режимъ» именно и былъ демократическимъ режимомъ интеллигенціи — не въ меньшей, а скорѣе въ большей мѣрѣ, чѣмъ любой иной европейскій режимъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2117, 20 марта 1931.

Views: 33

Въ газетѣ «Возрожденіе» отъ 26-го іюня 1929-го года были напечатаны интересныя воспоминанія кн. Д. Д. Оболенскаго, бывшаго случайнымъ очевидцемъ того, что происходило въ день 1-го марта 1881 года въ Зимнемъ Дворцѣ, сначала у постели истекающаго кровью монарха, а потомъ у его гроба. Событіе, давно происшедшее, описано живыми, трепетными штрихами, какъ будто случившееся вчера. Мнѣ бы хотѣлось ко дню 50-лѣтія трагедіи 1-го марта 1881 года дополнить очеркъ кн. Оболенскаго безпристрастнымъ воспроизведеніемъ моихъ юношескихъ воспоминаній о томъ, какъ это событіе отразилось въ Москвѣ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ дѣйствующихъ лицъ исторической драмы и и въ иной средѣ русскаго общества, именно въ тогдашней уже во многихъ отношеніяхъ оппозиціонной Москвѣ.

Мы съ братомъ тогда учились въ послѣднемъ классѣ Поливановской гимнами и, не безъ тошноты по отношенію древнимъ языкамъ, усердно готовились къ «аттестату зрѣлости», открывавшему намъ свѣтлую перспективу университета. Университетъ нашему поколѣнію представлялся счастливѣйшею порою въ жизни, подобно тому, какъ предшествующимъ поколѣніямъ нашихъ отцовъ и дѣдовъ представлялся выходъ въ офицеры по окончаніи курса въ пажескомъ или иномъ корпусѣ. Сестра наша училась тогда на математическихъ курсахъ на Лубянкѣ. Словомъ, мы жили тогда своею обособленною жизнью, жизнью московской передовой интеллигенціи. Отъ близкаго намъ по родственнымъ связямъ московскаго «большого свѣта» мы были тогда отдалены внутренно и, бывало, мы, молодежь, съ чувствомъ отчужденности посматривали изъ своихъ оконъ на пышные съѣзды гостей у крыльца старой княгини Е. А. Голицыной, въ домѣ которой на Пречистенкѣ мы тогда жили. У Голицыныхъ тогда собиралось и веселилось то высшее московское общество эпохи «Анны Карениной», которое такъ неподражаемо-художественно увѣковѣчено Л. Толстымъ.

Наша семья въ то время была на самомъ лѣвомъ флангѣ этого общества. Толстой говорить про Стиву Облонскаго, что онъ вращался въ московскихъ кругахъ «честнаго направленія» и что это выраженіе, съ особымъ удареніемъ на словѣ «честный», въ тогдашней Москвѣ, означало быть въ оппозиціи къ правительству. Тотъ кругъ, котораго мы тогда держались, можно назвать «честнымъ» съ самымъ сильнымъ удареніемъ на этомъ словѣ, ибо вся идейная атмосфера, насъ тогда окружавшая, была въ открытой фрондѣ къ правительству. Мы держались тогда круга московской профессуры. По воскреснымъ вечерамъ друзьями-посѣтителями нашей семьи бывали М. М. Ковалевскій, И. И. Иванюковъ, Н. П. Стороженко, С. А. Усовъ, Н. В. Бугаевъ (отецъ Андрея Бѣлаго), старецъ С. А. Юрьевъ и другіе.

Все это были крупныя имена тогдашней университетской Москвы. Всѣ они были оппозиціонно настроены. Одни болѣе лѣваго направленія, какъ напримѣръ Ковалевскій, другіе болѣе правые, какъ напр. Усовъ. Всѣ они, за исключеніемъ философа-спиритуалиста Юрьева, были убѣжденные послѣдователи позитивизма. А позитивизмъ, какъ извѣстно, ждалъ всѣхъ благъ отъ науки и въ особенности отъ точныхъ наукъ, а на религію смотрѣлъ, какъ на пережитокъ прошлаго и попросту ее замалчивалъ, хотя и не безъ нѣкоторой почтительности. Но по своей сущности, позитивизмъ есть тотъ же матеріализмъ, только болѣе застѣнчивый, болѣе культурный, ибо справедливо сказалъ одинъ французскій философъ, что замалчиваніе идеи Бога есть почтительная манера ея отрицанія. Профессора, насъ посѣщавшіе, были монархисты-конституціоналисты, противники самодержавія. Таково было идейное направленіе того московскаго университетскаго круга, съ которымъ мы были связаны въ наши годы ученія.

Послѣ всеобщаго обожанія монарха, которымъ онъ былъ окруженъ въ шестидесятыхъ годахъ, съ половины семидесятыхъ и въ особенности послѣ униженія Россіи на Берлинскомъ конгрессѣ, во всемъ русскомъ обществѣ произошелъ переломъ и проявилось рѣзкое недовольство правительствомъ. Это настроеніе психологически нашло себѣ выходъ на самомъ крайнемъ крылѣ интеллигенціи въ рядахъ злодѣйскихъ покушеній на Царя-Освободителя. Что же касается до высшаго петербургскаго общества, до двора и до самой царской семьи, то женитьба Государя на княжнѣ Долгорукой произвела въ то время въ этихъ кругахъ почти такой же переполохъ, какой вызвалъ Распутинъ въ концѣ послѣдняго царствованія. Бѣсы Достоевскаго, конечно, уже гораздо ранѣе начали свою разрушительную работу въ журналистикѣ и въ народовольческомъ движеніи; но я говорю въ данномъ случаѣ не о такъ наз. нигилистахъ, а о томѣ болѣе или менѣе всеобщемъ недовольствѣ образованныхъ классовъ, проявившемся къ концу семидесятыхъ годовъ. Помню разсказъ нашего родстственника А. А. Васильчикова, директора Эрмитажа, о томъ, какъ знаменитый Скобелевъ, незадолго передъ смертью, сѣ глазу на глазъ говорилъ ему, что онъ предчувствуетъ скорую революцію къ Россіи и что въ этой революціи ему, Скобелеву, суждено сыграть первую роль.

Только крестьянство и низшія городскія сословія (мелкое купечество н мѣщанство) оставались тогда вѣрными своему любимцу Царю-Освободителю и, какъ и прежде, благоговѣйно чтили въ немъ своего великаго благодѣтеля. «Это Александръ II-й Россію облагородилъ, а до него одна сѣрость была», слышалъ я въ тѣ годы сужденіе о царѣ отъ одного стараго солдата.

Такъ вотъ утромъ 2-го марта 1881 года, нашъ камердинеръ Андріянъ, изъ крестьянъ нашего подмосковнаго имѣнія, взволнованный и блѣдный, разбудилъ меня и брата словами: «Царя нашего убили!» Удивительно, но это фактъ, уже невозможный для нынѣшняго времени, что на улицѣ въ Петербургѣ въ государя, среди бѣла дня (около 2-хъ часовъ), была брошена бомба, послѣ чего черезъ часъ онъ скончался, и чтобы вторая столица Россіи ничего не знала о событіи до утра слѣдующаго дня. Конечно, высшія должностныя лица Москвы были извѣщены о происшедшемъ въ тотъ же день; но масса не только простого народа, но и образованнаго общества, узнала о покушеніи только утромъ слѣдующаго дня, когда о событіи было напечатано уже во всѣхъ газетахъ. Еще наканунѣ вечеромъ, мы, молодежь, были гдѣ-то на концертѣ, чуть ли не въ Дворянскомъ Собраніи: но публикѣ въ Москвѣ еще не было ничего извѣстно и она разошлась спокойная.

Болѣе пылкій, чѣмъ братъ, я вскочилъ съ кровати и бросился къ матери и сестрѣ, которыя еще спали. Извѣстіе произвело на всѣхъ впечатлѣніе потрясающее. Но чувства, овладѣвшія нами, были не тѣ, которыя испытывалъ кн. Оболенскій у одра умирающаго монарха: ужасъ, горе и негодованіе. Я бы опредѣлилъ первое наше чувство, какъ неопредѣленный страхъ передъ послѣдствіями событія.

Покушенія на государя въ тѣ годы были столь часты, что «публика» уже къ нимъ привыкла. Но на этотъ разъ не только покушеніе, но и трагедія развязки. И я думаю, что главное чувство, охватившее «старшихъ» при извѣстіи, былъ испугъ, хотя и не высказываемый, передъ возможностью взрыва народнаго гнѣва.

Мы съ братомъ поспѣшили въ гимназію, находившуюся тогда въ близкомъ сосѣдствѣ, на Пречистенкѣ, гдѣ застали всѣхъ и учителей, и учениковъ въ общемъ сильномъ смятеніи. Уроки были отмѣнены, въ большомъ залѣ была отслужена панихида; а потомъ вся гимназія «инъ корпорэ» направилась въ ближайшую церковь приносить присягу новому государю.

Замѣчательно, что простой народъ въ Москвѣ не проявилъ и въ тотъ день, полвѣка назадъ, ни малѣйшаго волненія. Поистинѣ загадочный сфинксъ этотъ русскій народъ, нынѣ уже 13 лѣтъ терпѣливо покорствующій полуинородческой власти, безнаказанно издѣвающейся надъ его тысячелѣтней вѣрой въ самомъ сердцѣ Россіи — Москвѣ.

Итакъ, общее отношеніе тогдашней Москвы къ событію 1-го марта было, конечно, осудительное. Не не таковымъ оно было среди радикальной студенческой молодежи. Въ университетѣ начались бурныя сходки. На одной изъ нихъ тогдашній «правый» студентъ гр. А. А. Уваровъ, впослѣдствіи членъ Государственной Думы, имѣлъ мужество предложить послать отъ студентовъ вѣнокъ на гробъ мученически убитаго Царя-Освободителя. Предложеніе Уварова было отвергнуто, а самъ онъ подвергся оскорбленіямъ и угрозамъ. Но долженъ сказать, что и въ московскомъ обществѣ, послѣ первыхъ дней тревоги и растерянности, скоро все успокоилось. «Le roi est mort, vive le roi!» — таковъ извѣчный принципъ монархіи, и всѣ безконечные разговоры скоро сосредоточились на личности новаго царя, на котораго, какъ всегда, возлагались и новыя надежды.

Въ томъ интеллигентскомъ кругу, въ которомъ мы вращались, мало сожалѣли объ Александрѣ І-мъ, какъ о правителѣ. Проф. Усовъ, о которомъ я уже упоминалъ, зоологъ по спеціальности, былъ болѣе извѣстенъ, какъ знатокъ археологіи и искусства. Выдающійся по уму и вдобавокъ острый и злой на языкъ, онъ пользовался большимъ вліяніемъ въ университетской коллегіи, хотя былъ скорѣе праваго направленія. Высказывая свои надежды на новаго государя, онъ выражался такъ: «во всякомъ случаѣ Александръ ІІІ не будетъ похожъ ни на Александра І-го, ни на Александра ІІ-го». Въ такой похвалѣ сыну было столько же и осужденія отцу. Но рядомъ съ этимъ мнѣ памятны и другіе отзывы Усова. Въ прогрессивныхъ кругахъ ожидали тогда отъ новаго государя помилованія цареубійцамъ. Одинъ изъ насъ, молодыхъ, спросилъ Усова — неужели и Перовскую казнятъ? — А что же, развѣ у женщинъ шеи-то нѣтъ? — оборвалъ вопрошавшаго Усовъ.

Въ первые же дни послѣ 1-го марта въ газетахъ появились сообщенія о проектѣ постройки храма въ томъ мѣстѣ, гдѣ въ государя была брошена бомба. Запись пожертвованій началась и среди учениковъ нашей гимназіи. Имѣя въ виду, что въ гимназіи насъ было около 300 человѣкъ, и все больше дѣтей состоятельныхъ родителей, сумма, собранная нами, около 500 рублей, не можетъ считаться значительною.

Помню нѣкоторые газетные отклики на событіе. Въ манифестѣ новаго государя, объявленіе о трагической кончинѣ Александра ІІ-го сопровождалось словами: «преклоняясь передъ таинственными велѣніями Божественнаго Промысла» и т. д. Возникшая тогда, въ эпоху «диктатуры сердца» графа Лорисъ-Меликова, либеральная газета Стасюлевича «Порядокъ» сочувственно подчеркнула эти слова, какъ бы примирившія съ событіемъ 1-го марта. За такое толкованіе этихъ словъ манифеста на Стасюлевича жестоко напалъ Катковъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», всегда громившихъ наше революціонное движеніе. Газета Каткова была тогда ненавидима интеллигенціей, но имѣла большое вліяніе на высшіе круги правительства и на самого государя. Въ нашей семьѣ, какъ и всей московской интеллигенціи, настольной газетой были тогда «Русскія Вѣдомости», весьма культурный органъ профессорскаго умѣреннаго радикализма. Но подъ вліяніемъ нашей гимназіи, направленіе которой въ идейно-философскомъ смыслѣ было консервативнымъ, а также подъ вліяніемъ недавнихъ пушкинскихъ торжествъ и знаменитой рѣчи Достоевскаго, въ нашей товарищеской средѣ уже сильно обозначился уклонъ къ религіознымъ и національнымъ идеямъ, и мы одновременно съ «Русскими Вѣдомостями» уже прилежно читали и «Московскія Вѣдомости», и издававшуюся тогда славянофильскую «Русь» Аксакова. А скоро долженъ былъ появиться и Толстой, съ его проповѣдью богоискательства. Начало восьмидесятыхъ годовъ было переломнымъ моментомъ въ идейномъ развитіи русскаго общества.

Аксаковъ проповѣдываль тогда Земскій соборъ, какъ опору самодержавія, и въ пламенныхъ статьяхъ «Домой, домой!» звалъ царя и правительство переселиться въ Москву. Какая иронія въ исторической судьбѣ Россіи, что этотъ призывъ славянофиловъ былъ выполненъ Ленинымъ!

Вульгарный матеріализмъ шестидесятыхъ годовъ уже тогда пересталъ быть въ модѣ, но и культурный позитивизмъ, съ его полною пустотою на томъ мѣстѣ, гдѣ у человѣка должна быть религія, уже не удовлетворялъ запросовъ духа. Среди лучшей молодежи началось движеніе въ сторону религіи и русскихъ національныхъ началъ.

Безсмысленное злодѣяніе 1-го марта дало новый толчекъ этому движенію. Владиміръ Соловьевъ, В. Розановъ и другіе явились родоначальниками той новой школы нашихъ религіозныхъ философовъ, которые теперь, подъ знаменемъ Достоевскаго, завладѣли не только верхами, но и всею толпою русской интеллигенціи.

Этотъ поворотъ русской мысли, конечно, находился въ связи и съ общимъ поворотомъ европейской мысли въ сторону духовности. Въ противовѣсъ этому движенію, матеріализмъ сталъ просачиваться въ низы и теперь пышно расцвѣлъ среди народныхъ массъ въ ученіи коммунизма.

Первые отклики о петербургскихъ настроеніяхъ мы получали изъ писемъ отца, который по должности генерала свиты жилъ тогда въ Петербургѣ.

Поспѣшивъ въ Зимній дворецъ, отецъ быль свидѣтелемъ перваго выхода молодой царственной четы въ залы дворца, переполненныя уже съѣхавшимися. Слезы лились изъ глазъ Александра III, когда онъ произносилъ свою первую рѣчь, и всѣ присутствовавшіе, глубоко потрясенные, плакали вмѣстѣ со своимъ новымъ государемъ.

Мнѣ представляется, что Петербургъ живѣе и глубже, чѣмъ Москва, почувствовалъ тогда всю трагедію совершившагося. Наша древняя столица, почти два вѣка уже отстраненная отъ центральной власти, привыкла смотрѣть на событія въ государствѣ болѣе какъ свидѣтельница, нежели какъ дѣйствующее лицо. Не то было въ Петербургѣ: правящія сферы, пораженныя событіемъ, находились тогда долгое время въ полной растерянности.

Кн. Д. Д. Оболенскій приводитъ знаменательное свидѣтельство (со словъ гр. Лорисъ-Меликова), что государь Александръ II, подписывая утромъ въ день своей кончины манифестъ о вызовѣ депутатовъ отъ земствъ и городовъ въ Государственный СовЬтъ, сказалъ наслѣднику и великому князю Владиміру Александровичу: «Имѣйте въ виду, что это начало конституціи. Pas d’illusion à se faire là-dessus». [1]

Наша семья была весьма близка съ семьею графа Милютина, военнаго министра и вліятельнѣйшаго сановника послѣднихъ годовъ царствованія Александра ІІ-го. Со словъ гр. Милютина я часто слышалъ о тѣхъ же словахъ государя, но и первую половину его фразы мнѣ передавали на французскомъ языкѣ: «C’est le premier acheminement vers la constitution». [2]

Такимъ образомъ, я считаю эти слова самодержавнаго государя совершенно достоверными. Интересны и слова новаго министра двора, графа Воронцова, приводимыя кн. Оболенскимъ, какъ сказанныя въ день того же 1-го марта, послѣ воцаренія новаго государя: «черезъ двѣ-три недѣли будетъ объявлена конституція, и все успокоится». Такимъ образомъ, не только среди оппозиціонной интеллигенціи, но и у самаго источника власти, вліятельнѣйшія лица ожидали конституціи, а министерство гр. Игнатьева вырабатывало законопроектъ о Земскомъ Соборѣ.

Прошло два мѣсяца въ колебаніяхъ намѣреній у самого молодого государя. Наконецъ, безъ вѣдома совѣта министровъ, появляется написанный Побѣдоносцевымъ знаменитый манифестъ 28-го апрѣля о незыблемости самодержавной власти. Вслѣдъ за появленіемъ манифеста, прежніе министры во главѣ съ гр. Милютинымъ вручили свои отставки. Актъ 28-го апрѣля разрушилъ всѣ надежды прогрессивной интеллигенціи, и она перешла въ открытые противники новаго царствованія.

Какъ я уже сказалъ, наша семья въ теченіе долгихъ лѣтъ была дружественно связана съ семью Милютиныхъ. Приходилось и мнѣ имѣть долгія бесѣды съ графомъ, когда онъ уже былъ на покоѣ, вдали отъ государственныхъ дѣлъ. Онъ былъ горячій патріотъ русскаго, антинѣмецкаго направленія и глубокій монархистъ; меня даже удивляла его привычка неизмѣнно-почтительнаго отношенія, даже въ интимныхъ разговорахъ, къ особѣ монарха. Онъ былъ гуманный, умѣренно-либеральный министръ демократаческаго уклона. Таковыми были почти всѣ сподвижники Царя-Освободителя. Но между ними и радикалами русской интеллигенціи лежала непроходимая пропасть. Милютинъ ненавидѣлъ русскихъ революціонеровъ и не дѣлалъ исключенія для Герцена, котораго онъ признавалъ отцомъ русскаго революціоннаго движенія. Министръ-прогрессистъ, онъ былъ того убѣжденія, что наши революціонеры, включая и декабристовъ, задержали на добрые полвѣка нормальный ростъ Россіи. Что бы онъ сказалъ теперь, когда наша «великая и безкровная» изуродовала Россію, м. б., на цѣлыя столѣтія.

Въ самомъ дѣлѣ, не будь безумнаго злодѣянія 1-го марта, Россія имѣла бы съ 1881 года при сохраненіи самодержавія законосовѣщательное народное представительство въ реформированномъ Государственномъ Совѣтѣ, и конечно, такое участіе народныхъ избранниковъ въ законодательствѣ подготовило бы лучше нашу общественность къ конституціи, чѣмъ происшедшій черезъ 25 лѣтъ, въ 1906 году, вынужденный переходъ къ ней среди правительственной и общественной растерянности отъ народной смуты, послѣдовавшей за нашимъ военнымъ пораженіемъ на Дальнемъ Востокѣ.

Простой народъ русскій былъ пріученъ всей своей исторіей «безмолвствовать» при всѣхъ перемѣнахъ на верхахъ государства. (Пушкинъ: «Борисъ Годуновъ»); безмолвствовалъ онъ и при убіеніи своего освободителя. Но благодарную память объ императорѣ Александрѣ ІІ-мъ онъ сохранялъ въ своемъ сердцѣ долго. О томь свидѣтельствуетъ множество скромныхъ памятниковъ и часовенъ, сооруженныхъ по большимъ селамъ Россіи на мужицкіе гроши.

Однажды, много лѣтъ спустя послѣ «1-го марта», мы съ братомъ, проводя всегда лѣтніе мѣсяцы въ нашемъ подмосковномъ имѣніи, проѣзжали ночью верхомъ мимо шумѣвшихъ у деревенскаго кабачка мужиковъ. «Вотъ они, кто царя нашего убили», услышали мы изъ толпы.

Тогда говорили, что легенда объ убійствѣ царя дворянами въ отместку за освобожденіе крестьянъ распространялась самими революціонерами и что будто самое убійство было задумано въ расчетѣ вызвать бунтъ народа противъ помѣщиковъ.

Но если простой народъ сохранилъ благодарныя чувства къ Царю-Освободителю, то русское образованное общество, увы! въ этомъ не слѣдовало примѣру своего народа. По случаю открытія въ Москвѣ памятника императору Александру ІІ-му, Л. Н. Толстой говорилъ, что трагедія его царствованія лучше всего была бы выражена въ слѣдующей надписи на памятникѣ: «Освободилъ народъ отъ рабства и убитъ революціонерами!»

Одинъ изъ сыновей Л. Толстого въ юности былъ самыхъ крайнихъ убѣжденій. Но съ годами взгляды его измѣнились. Помню, какъ однажды, много лѣтъ спустя, въ задушевной бесѣдѣ, онъ говорилъ мнѣ. что кровь Александра ІІ-го тяготитъ его совѣсть, потому что онъ сознаетъ себя идейнымъ соучастникомъ цареубійства. Рѣдкое по искренности признаніе!

Между злодѣяніемъ 1-го марта умонастроеніемъ русскаго общества того времени существовала психологическая связь; на самомъ дѣлѣ, было какое-то идейное соучастіе. Императоръ подвергался нападкамъ и правыхъ и лѣвыхъ круговъ общества. Правые были недовольны, что онъ далъ слишкомъ много народу; лѣвые, что онъ далъ слишкомъ мало.

Но вотъ наступила реакція слѣдующаго царствованія. Только тогда наши либеральные круги начали при всѣхъ случаяхъ восхвалять покойнаго императора. Но похвалы эти были только «дозволенный цензурою» способъ критики его преемниковъ. Неискренность была слишкомъ ощутительна, и невольно вспоминалось двустишіе Баратынскаго:

Они ужъ мертвому кадятъ,
Чтобы живыхъ задѣть кадиломъ!

***

Въ 1920 году одному русскому бѣженцу, послѣ всѣхъ ужасовъ, испытанныхъ на родинѣ, случилось въ первый разъ быть въ Софіи. Онъ пошелъ посмотрѣть памятникъ Освободителю Болгаріи: великолѣпна — по своей простотѣ и силѣ — статуя царя: превосходны и бронзовыя фигуры на пьедесталѣ благородныхъ его сподвижниковъ. Какое-то глубокое умиленное волненіе охватило этого бѣженца: ему вспомнилось его дѣтство, когда любовь всѣхъ слоевъ русскаго народа окружала Царя-Освободителя; ему вспомнилось его отрочество, когда онъ переживалъ восторженный энтузіазмъ, охватившій всю Россію въ началѣ воины за освобожденіе Болгаріи. Все великое прошлое Россіи ему вспомнилось, свидѣтелемъ котораго онъ былъ на утренней зарѣ своей жизни и которое потомъ, на закатѣ его жизни, было такъ безпощадно растоптано роковымъ натискомъ какихъ-то невѣдомыхъ, темныхъ, хаотическихъ силъ! Что имѣемъ не хранимъ, потерявши, плачемъ…

И пишущій эти строки знаетъ, что этотъ старый бѣженецъ плакалъ у подножія памятника.

Но образъ Царя-Освободителя, который оправдалъ завѣтъ своего воспитателя-поэта и «на чредѣ высокой не забылъ святѣйшаго изъ званій — человѣкъ», когда-нибудь опять возсіяетъ въ сердцахъ русскаго народа.

Будемъ этому вѣрить.

[1] Не слѣдуетъ питать иллюзій (фр.).

[2] Это первый шагъ къ конституціи (фр.).

Гр. Д. Олсуфьевъ.
Возрожденіе, № 2111, 14 марта 1931.

Views: 27

Мнѣ было тогда восемь лѣтъ. Но я отчетливо помню туманное мартовское утро, когда, полвѣка тому назадъ, пришла въ Москву вѣсть о покушеніи на Екатерининскомъ каналѣ и мученической кончинѣ Государя Александра II.

Генералъ-губернаторъ кн. Долгоруковъ получилъ телеграмму объ этихъ событіяхъ къ вечеру 1-го марта. Но Москва узнала о кончинѣ Государя лишь утромъ 2-го марта.

***

Какъ сейчасъ помню: я сидѣлъ, только что вставъ, за приготовленіемъ уроковъ, какъ вдругъ услыхалъ необычное движеніе за дверью, въ коридорѣ. Я кинулся туда. Вижу — стоитъ только что пришедшій дворникъ, окруженный прислугой. И въ рукахъ у него четвертушка бумаги съ черною каемкой: это и было офиціальное оповѣщеніе о вчерашнихъ петербургскихъ событіяхъ.

Мнѣ сейчасъ же сообщилось состояніе, въ которомъ находились стоящіе въ коридорѣ. Событіе не входило въ мозгъ. Мозгъ отказывался его принять. Чувствовалось, что жизнь выбита изъ обычныхъ ея измѣреній и втиснута въ какое-то новое… Выходъ нашла молодая дѣвушка Аля. Она стала плакать навзрыдъ. И всѣхъ заразилъ ея плачъ… Плакала и моя мать, тѣмъ временемъ также вышедшая въ коридоръ…

***

«Consternation». Это французское слово, означающее печаль, уныніе, изумленіе и ужасъ, можетъ всего лучше передать чувства Москвы, вызванныя событіемъ 1 марта. Ужасъ и изумленіе были разлиты на московскихъ улицахъ. Останавливались знакомые и незнакомые, не столько «обсуждая» событіе, сколько подавленные имъ, ища какой-то ненаходимый отвѣтъ, ожидая какой-то нужной, совершенно необходимой, реакціи… Здѣсь не было различія между классами. На весь «народъ московскій» легъ тяжелый грузъ недоумѣнія.

Это продолжалось и въ послѣдующіе дни. Москва искала и не находила отвѣта. И символическимъ выраженіемъ ея состоянія служили висѣвшіе на домахъ черные флаги. Ихъ было очень много и провисѣли они, помнится, болѣе мѣсяца.

***

Не давая себѣ, вѣроятно, отчета въ своихъ чувствахъ, я все же тогда ощутилъ чрезвычайно сильно національное сцѣпленіе Россіи. Свидѣтельствую, что тогда національное единство Россіи не было мифомъ, что оно было реальною силою большого напряженія. «Преданность царю», бывшая тогда также отнюдь не реторическою фигурою, и служила мѣриломъ, главнѣйшимъ выраженіемъ и наиболѣе горящимъ центромъ національнаго чувства. Въ лицѣ Государя Александра II — почувствовало себя тогда убитымъ сердце Россіи: Москва.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ именно Первое Марта показало, что въ національномъ сцѣпленіи Россіи образуется нѣкій разрывъ…. Начался онъ уже задолго до 1-го марта, но именно тогда обнаружилось, насколько онъ уже успѣлъ углубиться.

***

Тогдашняя московская толпа, потрясенная, подавленная и сбитая съ толку, искала какой-то отвѣтъ. Она искала какой-то, какъ я уже отмѣтилъ, совершенно необходимой (хотя и трудно опредѣлимой), реакціи. Изъ этого-то народнаго чувства, изъ этой-то народной реакціи (многіе этого и до сихъ поръ не понимаютъ) — и возникла «реакція» царствованія Александра III. Но именно вслѣдствіе тѣснѣйшей связи своей съ народнымъ (я сказалъ бы даже: простонародно-туземнымъ) чувствомъ, не всегда трезвымъ и отчетливымъ и лишеннымъ провѣрки творческаго и организующаго сознанія, — Россія Александра III «реагировала» на обнаружившійся 1-го марта національный разрывъ болѣзненно и порою неумѣло, во всякомъ случаѣ, не всегда благоразумно. И эта реакція не нашла, въ сущности, того отвѣта, который тщетно искала смятенная московская толпа 1881 года.

Тѣмъ не менѣе не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что то «освободительное движеніе», однимъ изъ этаповъ котораго было событіе 1-го марта, было именно движеніемъ національнаго разложенія.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2110, 13 марта 1931.

Views: 23

Я не былъ на недавней лекціи гр. Кейзерлинга, но, судя по тому, что я о ней читалъ и слышалъ, она не была особенно интересною. Ужъ очень это грубый, односторонній и поверхностный подходъ къ «американизму» — видѣть его сущность въ чертахъ, сближающихъ его съ большевизмомъ. Да, и здѣсь и тамъ — матеріализмъ. И здѣсь и тамъ — догматъ «техническаго прогресса» (хотя въ большевизмѣ онъ имѣетъ характеръ скорѣе «словесности», чѣмъ чего-то дѣйствительно осуществляемаго). И все же — какое коренное различіе! Американизмъ, пусть и не лишенный стадной дисциплины, основанъ на огромномъ развитіи личной иниціативы и отвращеніи къ этатизму, — въ то время какъ послѣдній именно и составляетъ дѣйствительную сущность большевизма.

***

Далѣе: матеріализмъ американизма въ значительной мѣрѣ уравновѣшивается пуританско-мистическимъ уклономъ Америки. И при всемъ своемъ видимомъ противорѣчіи оба эти уклона — матеріалистическій и мистическій — тѣсно связаны другъ съ другомъ системою, правда довольно сложной, «передачи». Мнѣ приходилось уже касаться этого вопроса. Американская жизнь не знаетъ безусловнаго примата чистаго интеллектуализма. Поэтому-то и ея «прогрессизмъ» вполнѣ мирится съ традиціонною іерархіей цѣнностей. И если односторонняя направленность американскаго «практическаго разума» обусловливаетъ техническій прогрессъ, то эта же особая направленность питаетъ нѣкоторыми производными своими излученіями и пуританствующій мистицизмъ, вѣру въ чудесное, стремленіе къ оккультнымъ знаніямъ и ко всевозможнымъ обрѣтеніямъ и изобрѣтеніямъ всякаго рода «философскихъ камней жизни».

Въ большевизмѣ же «работаютъ» совершенно иныя силы и въ иныхъ сочетаніяхъ…

***

Правда, и о большевизмѣ говорятъ, не безъ нѣкотораго видимаго основанія, что онъ коренится не столько въ матеріалистическомъ отрицаніи, сколько въ утвержденіи вѣры въ матеріализмъ, что онъ основанъ не на отсутствіи вѣры въ существованіе Бога, а на вѣрѣ въ его не-существованіе, т. е. что большевизмъ есть нѣкая вывернутая на изнанку религія. Но, во-первыхъ, не слѣдуетъ вообще слишкомъ увлекаться такого рода «углубленіями», могущими завести чрезвычайно далеко… И главное: все это совершенно невѣрно, если говорить не о чрезвычайно, въ сущности, неглубокой идеологической «надстройкѣ» большевизма, а о внутреннемъ, глубинномъ его существѣ, о подлинномъ почвенномъ и инстинктивномъ большевизмѣ, который питаетъ и его идеологическую надстройку. Только этотъ примитивный большевизмъ и призвалъ къ жизни большевизмъ «литературный», лишь внѣшне къ нему пристегнутый, который только имѣютъ въ виду вышеприведенныя «умозрѣнія».

***

Что касается Америки, то надо и то сказать, что отмѣчаемыя Кейзерлингомъ темныя стороны ея жизни едва ли не являются въ ней «болѣзнью роста», поскольку многія изъ нихъ вообще не являются акциденціями. Многія темныя стороны машинизма и экономизма были въ свое время извѣстны и Европѣ, особенно Англіи. И если между современнымъ американизмомъ и его европейскими прецедентами все же есть разница, то объясняется она условіями времени, т. е. прежде всего ростомъ мірового хозяйства; но также и огромностью всѣхъ американскихъ масштабовъ, данныхъ уже самою природою, т. е. огромными природными богатствами Америки: въ извѣстномъ смыслѣ, весь американскій «техническій прогрессъ» есть функція этихъ богатствъ.

Въ общемъ гр. Кейзерлингъ, конечно, правъ, когда, исходя изъ вѣры въ нѣкій «историческій контрапунктъ», онъ предвидитъ реакцію противъ «американизма». Но онъ могъ бы, какъ кажется, обосновать это свое предположеніе гораздо убѣдительнѣе и объективнѣе, т. е. и не прибѣгая къ апріорно-мистическимъ построеніямъ…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2113, 16 марта 1931.

Views: 45

Я разговаривалъ однажды съ моимъ сверстникомъ. На столѣ лежала небольшая книжка въ черномъ переплетѣ — одна изъ частей «Войны и Мира». Я машинально взялъ ее въ руки. Мой собесѣдникъ, какъ бы продолживъ то, о чемъ мы съ нимъ говорили, сказалъ: «Вотъ если бы намъ суждено было описать въ романѣ-хроникѣ наше время, мы могли бы назвать этотъ романъ — «Война безъ Мира»…

Мы говорили какъ разъ о судьбахъ нашего поколѣнія, оказавшагося на рубежѣ, очевидно, двухъ огромныхъ эпохъ. Тотъ городъ, гдѣ протекли первые годы моего дѣтства, находился въ сорока верстахъ отъ ближайшей станціи желѣзной дороги. По городу свободно ходили люди, которыхъ всѣ называли, нисколько не желая ихъ обижать, дураками. Догадываюсь теперь, что то были слабоумные, либо помѣшанные. Одинъ изъ нихъ любилъ забираться на колокольню и бить въ набатъ. Другой всегда строилъ на землѣ изъ камешковъ и палочекъ крѣпость. Его звали Алексѣемъ Васильевичемъ и спрашивали: «Алексѣй Васильевичъ, что вы дѣлаете?» Онъ отвѣчалъ неизмѣнно, «Ардаганъ строю». Кажется, онъ потерялъ разсудокъ при штурмѣ Ардагана. Моя нянька говорила тѣмъ прекраснымъ языкомъ, какимъ говоритъ народъ сѣверныхъ уѣздовъ Воронежской губерніи и разсказывала мнѣ безконечное число всякихъ, должно быть,очень старинныхъ и страшныхъ исторій. Я, впрочемъ, и самъ однажды видѣлъ собственными глазами чорта. Въ городѣ было извѣстно, что чортъ любитъ сидѣть на лавочкѣ у воротъ одного дома въ пригородной слободѣ. Мнѣ было пять лѣтъ, съ сестрой и нянькой мы ѣхали на рѣку купаться, на козлахъ вмѣсто кучера сидѣлъ солдатъ. Вдругъ всѣ вокругъ меня заговорили, «чортъ, чортъ». Помню я поглядѣлъ направо и въ поперечной улицѣ, черезъ нѣсколько дворовъ, на лавочкѣ у воротъ, какъ это полагалось, увидѣлъ чорта, покрытаго шерстью, съ рогами, съ хвостомъ. Онъ сидѣлъ спокойно, и ничего не дѣлалъ. Нянька все же принялась прикрывать насъ и креститься, а солдатъ круто повернулъ и погналъ лошадей.

***

Такова была старая, мирная Россія. Мы еще знали ее въ дѣтствѣ, но мы помнимъ ее какъ во снѣ. Богъ знаетъ, когда все это было, и какъ вообще это могло быть! Однако наша жизнь не такъ ужъ длинна и даже не кажется длинной. Слишкомъ много было всего, слишкомъ пестрымъ оказался жизненный опытъ. Многое, очень многое насъ не удивитъ, пожалуй, удивитъ только мирное житье. Въ незыблемость и прочность вещей намъ уже трудно повѣрить.

А вѣдь въ молодости мы такъ много читали Чехова, у котораго было чувство какой-то медленной на мѣстѣ стоящей жизни, гдѣ рѣшительно ничего не происходитъ и не можетъ произойти. Говорятъ, что писатель долженъ предчувствовать и предугадывать. Какъ удивительно тогда, что Чеховъ не предчувствовалъ и не предугадывалъ ничего изъ того, что такъ скоро должно было случиться. Какъ удивительно, что онъ такъ окончательно повѣрилъ въ мирное, съ лѣнцою, русское житье. Искусство имѣетъ странный даръ былъ убѣдительнѣе, чѣмъ сама жизнь. Наслушавшись нянькиныхъ исторій, я собственными глазами увидѣлъ чорта. Начитавшись Чехова, сверстники мои жаловались въ двадцать лѣтъ на выпавшую имъ жребіемъ слишкомъ спокойную, слишкомъ обыденную и слишкомъ легкую жизнь. Имъ пришлось за то скоро хлебнуть вволю всяческихъ неспокойствъ, всяческихъ необыкновенностей, всяческихъ трудностей!

Учились мы въ годы, предшествовавшіе 1905 году. Учились, слѣдовательно, плохо, и по большей части совсѣмъ не тому, чему намъ слѣдовало бы учиться. Многіе изъ насъ въ тѣ годы охотно становились революціонерами. Но революціонеровъ-студентовъ начала XX вѣка едва ли влекло то самое, что заставляло прежнихъ студентовъ дѣлаться рево люціонерами и ходить въ народъ. Моихъ ближайшихъ друзей и меня самого прельщала игра съ опасностью. Менѣе всего думали мы и заботились мы о такъ называемомъ благѣ народа. «Нелегальная литература», которую мы съ большимъ рискомъ зачѣмъ-то возили и носили, казалась намъ бездарной и скучной. Я до сихъ поръ помню, какъ смѣялись мы, услышавъ въ первый разъ нелѣпыя слава — большевикъ, меньшевикъ.

Но я такъ помню зато морозный день, синій къ вечеру снѣгъ на полѣ. Вдалекѣ виситъ огонекъ въ окнѣ одиноко стоящей избы финскаго контрабандиста по ту сторону границы. Мнѣ дано къ нему интересное и опасное порученіе. Я долженъ передать ему квитанцію на багажъ, лежащій въ Райволѣ. Онъ переправитъ черезъ границу эти пуды какихъ-то книгъ и брошюръ, на спеціально нанятую въ Озеркахъ «конспиративную» дачу, Но чтобы войти съ нимъ въ переговоры и внушить ему довѣріе, я долженъ показать ему вырѣзанную зубцами половинку раскрашенной открытки. До революціоннаго груза, до неудобочитаемыхъ брошюръ и книгъ мнѣ, въ сущности, очень мало дѣла, но развѣ въ двадцать лѣтъ не кажется замѣчательнымъ тотъ моментъ, когда, послушавъ у двери, поглядѣвъ въ окно, полѣзетъ старый щетинистый контрабандистъ въ большой сундукъ и, порывшись на днѣ, вытащитъ свою часть вырѣзанной зубцами открытки!

***

Послѣ такихъ приключеній радости мирной жизни кажутся менѣе вразумительными. Ища другихъ радостей, мы зачитывались стихами. Тутъ слышали мы литературный голосъ нашего поколѣнія, обуреваемаго всевозможными безпокойствами. Старыя интеллигентскія понятія рушились вокругъ насъ. «Проблемы Идеализма» уже были написаны. Проблемъ этихъ въ самомъ дѣлѣ оказалось такъ много, что всѣмъ намъ пришла охота заново учиться тому, чему не учатъ въ школахъ, чему не могли научить насъ наши отцы. Въ Европѣ, намъ современной и въ прошломъ Европы, учились мы знать и любить то, о существованіи чего и не подозрѣвали какія-нибудь «Русскія Богатства». Ницше чрезвычайно нравился моимъ сверстникамъ, мнѣ лично меньше, я не любилъ афоризма, хотя и раздѣлялъ тогдашнюю всеобщую слабость къ стихотворенію въ прозѣ.

Эта слабость къ стихамъ, или стихотворенію въ прозѣ, все же одна насъ спасала. Жить приходилось только «мечтой». Если совсѣмъ не умѣть мечтать, то, Боже, какая мрачная, безпокойная, тяжелая полоса эти петербургскіе студенческіе годы! Какъ лгутъ иногда, называя «хорошимъ временемъ» такую молодость. Нежилыя, унылыя комнаты, пронзительныя петербургскія зимы, толки объ обыскахъ и арестахъ, сходки и конспирація, невеселыя вечеринки съ некрасивыми учащимися дѣвицами, или водочка и билліардная игра въ скверномъ трактирѣ, или, наконецъ, удоволь ствія, доставляемыя «панелью» вечерняго Невскаго… Одной изъ величайшихъ глупостей русской жизни было это скопленіе въ столицѣ двѣнадцати или пятнадцати тысячъ чужихъ ей, пріѣзжихъ полудикихъ молодыхъ людей, начинающихъ свой жизненный путь на задворкахъ петербургскаго быта.

***

И вотъ еще почти два года — военная служба. «Взрослая жизнь» медлитъ для меня начаться. Обстановка военной жизни, однако, мнѣ привычна, она меня не тяготитъ. Можетъ быть, я сдѣлалъ ошибку, что послѣ окончанія кадетскаго корпуса сдѣлался студентомъ? Но все равно, мнѣ уже ясно, что я не буду заниматься тѣмъ, чему, правда, такъ неохотно учился въ студенческіе годы. Я на военной службѣ во время войны. Неудачи на Дальнемъ Востокѣ мнѣ необыкновенно тягостны, отъ революціонерства моего не осталось рѣшительно ничего, какъ разъ тогда, когда все кругомъ начинаетъ кипѣть въ самомъ дѣлѣ революціей. Мечтаю попасть на фронтъ, но уже поздно. Въ февралѣ — Мукденъ, въ маѣ — Цусима. Въ декабрѣ, вскорѣ послѣ печальной московской баталіи, мнѣ можно снять артиллерійскую шинель.

Я не думалъ тогда, что мнѣ скоро придется снова надѣть ее, продѣлать года боевъ и походовъ съ батарей шестидюймовыхъ гаубицъ, а послѣ того широко пополнить артиллерійскія знанія въ севастопольской «энциклопедіи», переходя отъ крѣпостныхъ 11-д. мортиръ къ длиннымъ, какъ иглы, морскимъ пушкамъ, окончивъ службу въ роли спеціалиста по зенитной стрѣльбѣ. Объ этихъ годахъ войны я, какъ и всѣ участники ея, которыхъ я знаю, вспоминаю съ хорошимъ чувствомъ. То все-таки была самая нормальная изъ всѣхъ безчисленныхъ, свалившихся на насъ ненормальностей. Мы шли на войну охотно, хотя мало кто изъ насъ раньше думалъ, что она возможна. А въ часы отдыха или досуга на войнѣ мы всегда объ одномъ и томъ же: о мирѣ. Война была прямой и если такъ выразиться честной противоположностью миру. Тѣмъ болѣе сладостно заставляла она насъ мечтать о мирѣ! Мы вспоминали томики Толстого, такъ заманчиво чередующіе войну и миръ и вотъ, наконецъ, съ какой-то главы начинающіе изображеніе дней, окончательно успокоенныхъ, навсегда мирныхъ. Война окончилась, но этого мира намъ не было дано.

***

Вся наша мирная взрослая жизнь вмѣщается въ тѣ семь съ половиною лѣтъ, которыя предшествовали августу 1914 года. За этотъ короткій срокъ мы должны были узнать, извѣдать, сдѣлать тысячу вещей. Мы ревностно учились, и въ книгахъ, и въ жизни. Мы постигали Россію не такой, какой изображали ее для насъ старые интеллигентскіе трафареты. Мы умѣли понимать и любить Европу — Парижъ, Италію, старые нѣмецкіе города. Жизнь этихъ лѣтъ теперь кажется лихорадочно напряженной. Поглотительная и производительная способность ея были необыкновенны. Мы не только учились быть взрослыми, но мы успѣвали дѣлать серьезныя вещи. Тѣ изъ насъ, кому Богъ послалъ какія-либо способности, успѣли проявить ихъ. До сихъ поръ существуемъ мы тѣмъ, что успѣли пріобрѣсти въ тѣ годы.

Россія 1910 года процвѣтала. Въ Москвѣ и въ Петербургѣ печатались талантливыія, отлично изданныя книги, и поѣзда по русскимъ желѣзнымъ дорогамъ ходили очень хорошо. Съ одного изъ московскихъ вокзаловъ можно было мчаться къ Тихому океану, съ другого, перейдя изъ московскихъ санокъ въ удобный вагонъ, черезъ нѣсколько дней доѣхать до солнечныхъ горъ Ферганы и голубыхъ мечетей Самарканда. Театръ русскій уже гремѣлъ славой, въ Москвѣ и въ Петербургѣ быстро росло благоустройство. Научные институты возникали одинъ за другимъ, армія русская была проникнута духомъ ревностнаго труда и усовершенствованія. Свеклосахарная промышленность поднималась на большую высоту, и туркестанскій хлюпокъ сталь занимать на русскихъ фабрикахъ мѣсто привозного. Страна начинала жить большой полной, разнообразной жизнью. Правительственная власть замѣтно отставала отъ этого темпа движенія впередъ. Но рано или поздно она должна была перестроиться подъ напоромъ его жизненной силы.

Тѣ удивительные годы давали творческую силу всякой значительной иниціативѣ. Я помню, напримѣръ, какъ на моихъ глазахъ послѣдовало открытіе древней русской живописи, о которой совершенно ничего не подозрѣвали предшествовавшія поколѣнія. Въ нѣсколько лѣтъ, съ необыкновенной быстротой создались великолѣпныя собранія иконъ, сіяющихъ радостными красками, — новая гордость Россіи. Музеи обогатились щедрыми пожертвованіями. Въ далекомъ и заброшенномъ Ферапонтовомъ монастырѣ сооружались лѣса для цвѣтного фотографированія древнихъ росписей. Новгородъ и Псковъ, со своими церквами и монастырями, фресками и иконами, становились воскресшими русскими Флоренціей и Сіеной…

***

1914 годъ засталъ Россію врасплохъ. Съ сожалѣніемъ оставила она дарованное ей семилѣтнее перемиріе. Мнѣ говорятъ, что у многихъ въ началѣ того лѣта были страшныя предчувствія. У себя я ихъ не помню. Однажды въ Венеціи, послѣ полудня, въ неурочный часъ, я услышалъ изъ комнаты гостиницы крикъ газетчиковъ внизу на Рива Дельи Скіавони. То было извѣстіе объ убійствѣ эрцгерцога. Въ эту минуту было трудно догадаться, что вотъ такъ наступилъ конецъ короткой мирной жизни, отпущенной нашему поколѣнію.

Я успѣлъ тогда все-таки попасть въ Россію. Успѣлъ нѣсколько разъ встревожиться, ожидая военной бѣды и нѣсколько разъ успокоиться. Въ имѣніи, находившемся у южнаго конца Петербургской губерніи, гдѣ я собирался проводить лѣто, все было тихо… Стояли жаркіе дни, горѣли лѣса, синяя дымка лежала на низкомъ горизонтѣ тѣхъ мѣстъ. Волнуясь, мы выходили подъ вечеръ на шоссе ждать газеты. Не знаю почему, у меня вдругъ появилась надежда, что какъ-то все обойдется. Я собирался охотиться, готовилъ патроны для охотничьяго ружья… Однажды вечеромъ я рѣшилъ отбросить тревогу, начать работать, жить обыкновенно. Я проживалъ тогда въ комнатѣ наверху, служившей чѣмъ-то вродѣ библіотеки.

На старомъ кругломъ столѣ стояла керосиновая лампа, лежали книги, охотничьи принадлежности. Я придвинулъ стулъ, взялъ бумагу, перо. Думая начать писать третій томъ моей книги объ Италіи, я поставилъ заглавіе — «Парма». Помнится, послѣ того написалъ я полторы странички и легъ спать. На душѣ у меня было смутно, я вспомнилъ газеты… Меня разбудили на разсвѣтѣ. Мой другъ телеграфировалъ мнѣ изъ Москвы «Объявлена мобилизація». Въ то утро я покинулъ мирный домашній кровъ и болѣе подъ мирный домашній кровъ не возвращался.

***

Быть можетъ, поколѣнію нашему такъ и не суждено увидѣть когда-нибудь мирный домашній кровъ. Мы къ этому подготовлены выпавшимъ на нашу долю необыкновеннымъ опытомъ. Мы живемъ на рубежѣ двухъ эпохъ. Міръ мѣняется, перемѣны неслыханны. Смыслъ этихъ перемѣнъ намъ не можетъ быть ясенъ, но въ собственной нашей жизни мы отмѣчаемъ амплитуду невѣроятнаго для одной человѣческой жизни колебанія. Между сегодняшнимъ днемъ въ Парижѣ и не столь ужъ далекими по времени днями моего ранняго дѣтства въ маленькомъ городкѣ можно вмѣстить вѣка разныхъ понятій. Отъ младшихъ поколѣній, отъ тѣхъ, кто уже не знаетъ, не помнить родины, насъ отличаетъ то, что мы знали Россію. Мы помнимъ ее такой, какой она была въ годы подъема, въ годы мира, оказавшагося лишь перемиріемъ. Да, мы успѣли начать жить, но не успѣли дожить! Наши дѣла недодѣланы, наши книги не дописаны, наши слова не досказаны. Война была дана намъ въ изобиліи, но мира было отпущено намъ слишкомъ немного. Пока вмѣсто Россіи существуетъ совѣтская страна, гдѣ бы мы ни были — миръ не для насъ. Война для насъ не кончена. Мы это знаемъ и мы на это готовы, даже если не увидимъ тѣхъ дней, когда, оглянувшись въ прошлое, могли бы въ немъ отчетливо раздѣлить войну и миръ.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2108, 11 марта 1931.

Views: 37

Высокій, грузный, узкіе, слегка раскосые глаза, прищуренные, мигающіе, смѣющіеся, полное лицо, узкая кривая, шевелящаяся, словно сѣдая бородка… Неожиданное сходство съ Рэрихомъ. Мгновеніями — совсѣмъ ханъ Кончакъ изъ «Князя Игоря». Накинуть бы на него шелка, подлинный былъ бы татарскій мурза. Говоритъ скороговоркой, временами посмѣивается между фразами. Но выговоръ у него отнюдь не татарскій, а мягкій, пріятный, типичный выговоръ остзейскихъ бароновъ. Не такимъ ожидаешь видѣть создателя школы мудрости въ Дармштадтѣ, прославленнаго мыслителя, нашедшаго, опредѣлившаго человѣческій типъ нынѣшней эпохи, провидца, всколыхнувшаго своимъ словомъ обѣ Америки…

Гр. Г. Л. Кейзерглингь прочтетъ (по-французски) три лекціи въ Парижѣ, въ Трокадеро, о нынѣшнихъ и будущихъ судьбахъ человѣчества, о томъ, что настанетъ послѣ нынѣшней эры механики.

Полулежитъ на диванѣ, улыбается добродупшо и хитро. Переходить съ одного языка на другой: на русскій, французскій, нѣмецкій, англійскій — на которомъ точнѣе можетъ онъ выразить данную мысль. Кто онъ такой — татаринъ, нѣмецъ, русскій? Гр. Кейзерлингъ былъ подданнымъ Россійской Имперіи, лишь послѣ войны перешелъ онъ въ подданство германское.

— Русская кровь? Конечно, у меня русская кровь. Бабка моя графиня Канкрина, а мать ея — графиня Муравьева. Предки Муравьевыхъ мурзами были. — Кровь германская во мнѣ, татарская и русская. Потому мнѣ близокъ и Западъ и Востокъ. А отецъ мой былъ чисто русскій по духу и православный, совсѣмъ Пьеръ Безуховъ…

Моя душа во многомъ прежде всего болѣе русская. И много я чувствую, понимаю, какъ русскій…

— Такъ вотъ вы хотите поговорить со мною объ американизмѣ и большевизмѣ. Это моя тема…

Я бы сказалъ такъ: американизмъ и большевизмъ это та же идея, но выраженная на двухъ языкахъ — одномъ для богатыхъ, для тѣхъ, у которыхъ есть чувство собственности, кто стремятся къ пріобрѣтенію, къ накопленію, другомъ — для бѣдныхъ, тѣхъ, кто лишенъ пафоса работы. А сущность та же — механизація, обезличеніе человѣка, сниженіе его до насѣкомаго. Западъ болѣетъ американизмомъ, Востокъ — большевизмомъ, именно изъ-за различія, которое я указалъ. Вы говорите, что оба эти начала борятся другъ съ другомъ. Повторяю — два разныхъ языка, но та же идея. Католики боролись съ протестантами, а для мусульманъ вѣдь и тѣ и другіе были такими же христіанами. Такъ же и теперь, для смотрящаго со стороны на эту новую борьбу.

Карикатура это, сатанинская карикатура на человѣческое бытіе. Должна эта карикатура исчезнутъ. Міръ не будетъ побѣжденъ, потому что противоречатъ и американизмъ, и большевизмъ космическому порядку. Чистый динамизмъ всегда противорѣчитъ космическому порядку. Статическій элементъ въ концѣ концовъ побѣждаетъ, входитъ съ динамическимъ въ равновѣсіе. Люди не насѣкомыя. А отъ такой жизни прекращаются физіологическія функціи. Смотрите, американцы къ сорока годамъ почти сплошь, въ извѣстномъ смыслѣ, слабосильные. Правнуки, иногда даже внуки «бизнесмэновъ», декаденты съ явными признаками дегенераціи, въ куда большей степени, чѣмъ у потомковъ аристократическихъ родовъ.

У муравьевъ и у пчелъ цѣлыя категорія индивидуумовъ — работники — лишены половыхъ органовъ. Къ этому въ конечномъ счетѣ и ведутъ американизмъ и большевизмъ.

Какъ будутъ побѣждены? Смѣнятся поколѣнія, Люди станутъ другими, вернутся къ подлинной жизни, потому что не выдержатъ…

…У народовъ со старой культурой американизмъ проявляется въ болѣе мягкихъ формахъ. Германія болѣетъ американизмомъ. Смотрите, вѣдь у насъ создается еще большее техническое совершенство, чѣмъ въ Америкѣ. Но мы не гибнемъ отъ этого. Раціонализмъ долженъ быть доведенъ до опредѣленныхъ границъ и границъ этихъ германцы не желаютъ перейти.

Россія?.. Сейчасъ въ Россіи чисто турецкая, сталинская, деспотія. Экспропріація произведена у всѣхъ, и у самихъ крестьянъ. А для молодыхъ борьба съ буржуями пустой звукъ, потому что они уже не знаютъ, что такое буржуи. Рабство введено. Но рабство противорѣчитъ душѣ человѣческой.

Подлинный коммунизмъ противенъ русскому народу. Русскій человѣкъ не можетъ быть коммунистомъ. Подлинный коммунизмъ присущъ одному еврейскому народу.

— ?..

— Да, еврейскому народу, который пережилъ его въ гетто средневѣковья. Даже у зажиточныхъ евреевъ вы найдете элементы коммунистическаго міросозерцанія.

…Въ грядущей Россіи будетъ преобладать мелкая собственность. Реставраціи никогда не будетъ. Реставрація возможна черезъ годъ, два, но не черезъ десятки лѣтъ. Вѣдь и во Франціи не было подлинной реставраціи. Нынѣшняя Франція не Франція Робеспьера, но она вышла изъ нея. Такъ же будетъ и съ Россіей. Отъ того, что создалось за эти годы, многое останется, останется чисто русское. А чисто русское, это — какъ бы сказать, — не то, что совѣтская система, а именно русская артель.

Будущую Россію я вижу въ величіи, поистинѣ небываломъ, просвѣтленной. У Россіи тамъ, и у Россіи, которая въ эми граціи, есть огромный кладъ. Этотъ кладъ — перенесенныя страданія. Развѣ не знаменателенъ тотъ фактъ, что эмиграція не обезличилась, что вы вотъ все еще существуете здѣсь!

Когда же все это кончится? Не знаю. Американизму я не даю болѣе 50 лѣтъ существованія. На наше время большевизма, какъ болѣзни, еще хватитъ. Но этимъ я хочу сказать только, что не близокъ еще часъ, когда востокъ окончательно избавится отъ большевизма.

Но вѣдь важны не сроки, а важно то, что ни большевизмъ, ни американизмъ не могутъ установиться въ мірѣ.

Вотъ обо всемъ этомъ я и буду говорить на моихъ лекціяхъ…

Л. Любимовъ.
Возрожденіе, № 2105, 8 марта 1931.

Views: 34

Какъ-нибудь въ субботу вечеромъ попробуйте зайти въ кафэ рядомъ съ Монпарнасскимъ вокзаломъ. Въ большой залъ нѣмецкаго вида не проникнешь: люди стоятъ чуть не въ «хвостѣ», дожидаясь очереди сѣсть за столикъ. На эстрадѣ русскій оркестръ балалаечниковъ. Исполнители въ шароварахъ и въ бѣлыхъ рубахахъ съ вышивками и съ поясками. Боже! Какой успѣхъ, какое бурное одобреніе публики… И какое въ самомъ дѣлѣ фантастическое умѣніе занимать зрителей русской или цыганской пѣсней, рокотомъ или звономъ струны, залихватскимъ выкрикомъ или посвистомъ… Аплодисментамъ нѣтъ конца. Лица посѣтителей, принадлежащихъ не только къ двумъ или тремъ десяткамъ разныхъ національностей, но и ко всѣмъ рѣшительно расамъ, населяющимъ шаръ земной, возбуждены и разогрѣты балалаечной удалью. Ясно, что уйдутъ эти посѣтители съ убѣжденіемъ, что вотъ можно сказать «побывали въ Россіи»…

***

Да, талантливъ русскій человѣкъ, какъ-то неожиданно и непредугадываемо талантливъ! Ну кто бы, напримѣръ, могъ вообразить, что балалайка въ видѣ, если такъ можно выразиться, «русской стихіи», плѣнить и покоритъ Монпарнассъ? Нисколько не желая обидѣть людей, играющихъ на балалайкѣ, давайте все-таки признаемся потихоньку другъ другу (въ отсутствіи иностранцевъ), что жили мы въ Россіи, вообще говоря, безъ балалайки. Безъ балалайки вѣдь можно было дѣйствительно спокойно прожить всю жизнь, и я знаю людей, которые никогда балалайки не слышали и даже никогда не видали. Все это такъ. Но это вѣдь не та Россія, которую представляетъ себѣ Монпарпассъ! Оказалось, что иностранцу въ часы «мечты» нужна какая-то другая Россія. И вѣдь самое поразительное, это то, что идя навстрѣчу означенной потребности иностранца, русская талантливость сумѣла показать ему живьемъ эту самую выдуманную Россію. Сумѣла показать — сумѣла, слѣдовательно, и выдумать ее, сдѣлать ее, можно сказать, прямо изъ ничего. Въ данномъ случаѣ всего-навсего изъ трехструнной балалайки…

***

Хору балалаечниковъ, который навелъ меня на эти мысли, рукоплескалъ и я, отъ всей души любуясь находчивостью, его слаженностью, его огонькомъ и въ то же время внутренней дисциплинѣ. Какъ это ловко сдѣлано, какъ это впечатлительно для иностранца затѣяно, какъ это догадливо состряпано для удовлетворенія той «русской иллюзіи», которая очевидно заранѣе сложилась въ иностранной душѣ! Почему это всегда мы оказываемся такими «волшебниками» по части всякой иллюзіи, всякой «режиссуры», всякаго «осуществленія» всякой несуществующей вещи!

Когда я глядѣлъ на иностранцевъ, покидающихъ кафэ съ лицами еще разгоряченными пѣсней и звономъ иллюзорной и балалаечной Россіи, мнѣ почему-то представлялись лица другихъ иностранцевъ, покидающихъ Москву — лица уже «озаренныя» отблескомъ несуществующихъ горновъ и несуществующихъ доменныхъ печей совѣтской пятилѣтки… Мы часто наравнѣ съ иностранцами готовы жаловаться, что сами перестали понимать то, что происходитъ въ Россіи. Внутренній смыслъ совѣтскаго «дѣйствія» какъ будто ускользаетъ не только отъ иностранцевъ, но и отъ насъ. Можетъ быть и въ этомъ случаѣ полезно было «познать самихъ себя» или, по крайней мѣрѣ, на самихъ себя оглянуться. Taкъ стоить, напримѣръ, зайти въ кафэ въ Монпарнассѣ, чтобы убѣдиться въ изумительномъ и странномъ русскомъ сценическомъ дарѣ — сбирать удивленную иностранную толпу передъ миражемъ вымышленной Россіи.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2104, 7 марта 1931.

Views: 26