5 марта 1928 года въ Парижѣ я присутствовалъ на сожженіи тѣла А. А. Лопухина. Сожженіе происходило въ крематоріумѣ кладбища «Перъ Лашезъ». Я былъ въ первый разъ на такой церемоніи, а потому чувствовалъ себя нѣсколько озадаченнымъ, какъ и большинство русскихъ людей, не свыкшихся съ обрядомъ гражданскаго погребенія. Мы на все смотрѣли нѣсколько растерянно и испуганно — и на трубы «храма», которымъ архитекторъ старался придать какія-то выпуклости и выгнутости изъ эстетическихъ соображеній, и на церемоніймейстера, предлагавшаго присутствовать при различныхъ фазисахъ сожженія, и на общественнаго дѣятеля Б., справлявшагося то у одного, то у другого о томъ, будутъ ли рѣчи?

Человѣкъ десять, въ томъ числѣ и я, сочли долгомъ послѣдовать приглашенію войти во внутрь задней половины храма, гдѣ полтора часа происходило сожженіе, и присутствовать при перекладываніи пепла сгорѣвшихъ останковъ въ урну… Урну поставили на носилки и черезъ храмъ вынесли наружу въ колумбаріумъ. За урной шли близкіе, а мы, друзья и знакомые, за близкими…. Урну перенесли черезъ площадь. Колумбаріумъ это — если допустимо тутъ такое тривіальное сравненіе — аркады съ банковскими сейфами въ стѣнѣ. Подъ ном. 1601 зіяла открытая маленькая ниша, величиной съ небольшой сейфъ. Туда вдвинули урну и задѣлали извѣстью плиту. Было затѣмъ выражено соболѣзнованіе и церемонія кончилась. Присутствовавшіе на церемоніи были все знакомые. Кое-кто, впрочемъ, былъ мнѣ незнакомъ.

Такъ, издали мнѣ поклонился красивый молодой человѣкъ, похожій на американца. Я его не зналъ.

***

Шелъ пятый часъ вечера, въ воздухѣ роились струйки далекой еще медленно подплывающей весны. Мнѣ вдругъ показалось скучнымъ возвращаться гурьбой съ полу-знакомыми людьми въ метро или автобусѣ и, когда публика отъ колумбаріума повернула направо къ воротамъ, я повернулъ налѣво отъ воротъ внутрь кладбища.

«Перъ Лашезъ» одна изъ интереснѣйшихъ прогулокъ въ Парижѣ. Вспоминаются слова о Европѣ Ивана Карамазова Алешѣ:

«Дорогіе тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вѣрѣ въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку, что я знаю заранѣе, паду на землю и буду цѣловать эти камни…»

Я вспомнилъ, что вблизи крематоріума могила Оскара Уайльда, и хотѣлъ пройти къ ней. На кладбищѣ не было живой души. Воздухъ тихій, присмирѣвшій, благостный. Деревья голыя. Шелъ я по проѣзжей дорожкѣ между кварталами кладбища.
Здѣсь вотъ, въ 89 кварталѣ, должно быть мѣсто, гдѣ лежитъ авторъ «Тюремной баллады». Вдругъ я услышалъ, что меня нагоняетъ автомобиль. Дорожка была узкая, но автомобиль по ней проѣхать могъ. Съ автомобиля меня окликнулъ мужской голосъ:

— Николай Николаевичъ, хотите я васъ довезу!..

Въ маленькомъ автомобилѣ «кондьюитъ энтерьеръ», сидѣлъ молодой человѣкъ очень благообразной, даже красивой наружности, бритый, тщательно одѣтый, американской складки. Только глаза его были русскіе, некрасивые, печально-неувѣренные. У русскихъ мужчинъ рѣдко бываютъ красивые глаза, какъ, на примѣръ, у итальянцевъ. Автомобилистъ былъ тотъ незнакомый молодой человѣкъ, поклонившійся мнѣ въ крематоріумѣ.

— Едва ли подвезете!.. Я ищу могилу Оскара Уайльда… Она должка быть гдѣ-то здѣсь совсѣмъ поблизости.

Незнакомецъ любезно предложилъ по искать со мной могилу. Вечерѣло, я не зналъ, когда кладбище закрывается, мнѣ надо было въ шестомъ часу быть въ редакціи. Найти могилу безъ плана или указаній сторожа не такъ просто. Я раздумалъ искать могилу и рѣшилъ воспользоваться любезностью незнакомца.

— Вамъ куда, въ редакцію? — спросилъ молодой человѣкъ, когда я усѣлся, рядомъ съ нимъ въ «кондьюитъ энтерьеръ». Онъ, очевидно, хорошо меня зналъ.

Мы поѣхали. Выбрались изъ кладбища. Ѣхали центральными артеріями, черезъ «Репюбликъ», Большими бульварами. Улицы были въ полномъ движеніи. Онъ отлично правилъ. Быстро двигаться, однако, нельзя было, улицы были загромождены машинами.
Я искоса разглядывалъ автомобилиста. Кто онъ?.. Да еще имѣетъ собственный автомобиль, и не такси, а господскую машину, и притомъ такую, на которой можно ѣздить только «для себя»…

Онъ занималъ меня разговорами о Moсквѣ. о томъ, что революція застала его заграницей…

— Вы знаете курьезъ: я во время войны на салоникскомъ фронтѣ былъ помощникомъ военнаго прокурора?..

Я не понималъ, почему это именно въ отношеніи незнакомца было такъ курьезно. Кто онъ, кто онъ? Во время складыванія костей и пепла въ урну въ «застѣнкѣ» крематоріума, онъ стоялъ со мной въ группѣ приглашенныхъ присутствовать при этомъ актѣ, считающемся послѣ самого сожженія въ этомъ «пещномъ дѣйствіи» самымъ важнымъ. Кто онъ?

Въ концѣ концовъ, когда мы приближались къ Портъ Сенъ-Мартенъ, я его спросилъ:

— Простите меня, какъ ваша фамилія? Я ее забылъ.

Онъ засмѣялся.

— Нѣтъ, моей фамиліи я вамъ не скажу… Вы выскочите на ходу изъ автомобиля.

— Ну, все-таки скажите… обѣщаю доѣхать до конца, теперь недалеко.

Я настаивалъ, незнакомецъ, ставшій еще для меня таинственнѣе, отнѣкивался, шутилъ…

Около Портъ Сенъ-Дени образовался заторъ, мы остановились посреди улицы. Знаменитый ажанъ, дежурящій у этихъ «воротъ», извѣстный всему Парижу своими длинными вьющимися золотисто-каштановыми баками, выводимый во всѣхъ обозрѣніяхъ, махалъ палочкой, боролся съ какимъ-то безпорядкомъ, вызвавшимъ закупорку «артеріи».

— Какъ же, Николай Николаевичъ, вы меня такъ забыли? Вѣдь въ предыдущую нашу встрѣчу мы съ вами провели три дня вмѣстѣ, три дня отъ утра до поздняго вечера!.. Правда, это было много лѣтъ назадъ.

Я вспоминалъ съ напряженіемъ. Что-то вспомнилось. Да, лицо знакомое. Черты точно знакомаго опернаго тенора. Тембръ голоса гдѣ-то слышалъ. Но гдѣ и когда?

Пауза. Я молчалъ. Тогда мой собесѣдникъ нагнулся надъ рулемъ и спросилъ:

— Помните Ярославль, тринадцать лѣтъ назадъ?

Я обомлѣлъ.

— Вы?..

— Да, это я…

………………………………………………

Въ концѣ 1913 года, будучи товарищемъ прокурора московской судебной палаты, я получилъ ордеръ министра юстиціи выступить обвинителемъ въ Ярославлѣ по дѣлу B. В. П—ва, обвинявшагося въ убійствѣ жены. Дѣло это было московское, а не ярославское.

П—въ застрѣлилъ жену въ Москвѣ, въ «Стрѣльнѣ». Оно и слушалось разъ вь Москвѣ. Московскіе присяжные засѣдатели вынесли П—ву оправдательный вердиктъ. Процессъ вызвалъ большой шумъ. По обвинительному акту П—ву предъявлялось обвиненіе въ предумышленномъ убійствѣ. Для доказательства предумышленія пришлось собирать цѣлый рядъ мелочей, подробностей личныхъ отношеній обоихъ супруговъ. Процессъ привлекъ общественное любопытство, вызвалъ нездоровыя его проявленія, сопровождался скандальными инцидентами… Недоброжелатели подсудимаго рисовали его какимъ-то утонченнымъ Оскаромъ Уайльдомъ. На судѣ прошла цѣлая вереница извѣстнѣйшихъ москвичей, богатыхъ людей, прожигателей жизни, вся веселящаяся «ночная» Москва. Убитую Зинаиду Ивановну тоже хорошо всѣ знали. Это была прелестная женщина. Въ то время, когда ее убилъ П—въ, онъ съ ней разстался и правъ на нее не имѣлъ никакихъ. Послѣ одного, кажется, года жизни врозь онъ засталъ брошенную имъ же жену въ ресторанѣ въ мужскомъ обществѣ, въ зимнемъ саду «Стрѣльны», подошелъ къ ней и, выстрѣливъ въ нее въ упоръ изъ револьвера, убилъ наповалъ.

Какъ-никакъ, присяжные засѣдатели оправдали П—ва. Обвинитель опротестовалъ приговоръ. Сенатъ отмѣнилъ его, обратилъ дѣло къ новому разсмотрѣнію въ другомъ составь присяжныхъ засѣдателей. Прокурорскій надзоръ нашелъ, что въ Москвѣ это слишкомъ «московское» дѣло не найдетъ спокойной атмосферы и возбудилъ передъ сенатомъ вопросъ о переносѣ дѣла ради безпристрастія въ другой судъ — въ Ярославль. Сенатъ и съ этимъ согласился. Дѣло перенесли въ Ярославль. Оно должно было слушаться въ декабрѣ 1913 года. На меня министромъ было возложено поддерживать обвиненіе. Такія порученія на долю товарищей прокурора палаты выпадали въ исключительныхъ случаяхъ. Товарищи прокурора палаты обвиняли передъ судебными палатами или передъ ихъ особыми присутствіями съ участіемъ сословныхъ представителей. Къ этому времени опредѣлилось мое назначеніе прокуроромъ кіевской судебной палаты. Не былъ только распубликованъ еще именной высочайшій указъ.

Въ концѣ ноября я съѣздилъ въ Ярославль, чтобы прочесть дѣло, пересланное мѣстному суду. Я прожилъ нѣсколько пріятныхъ дней въ тихомъ, степенномъ, по-сѣверному провинціальномъ Ярославлѣ, не торопясь перелистывалъ дѣло. Если не ошибаюсь, обвиненіе было измѣнено и П—въ уже обвинялся просто въ умышленномъ убійствѣ, безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія. При такой постановкѣ обвиненія могло быть сдѣлано одно только возраженіе: защита могла доказывать, что подсудимый дѣйствовалъ въ состояніи запальчивости и раздраженія или даже въ состояніи болѣзненнаго умоизступленія. Дѣло же было ясно и вполнѣ прочно стояло на своихъ ногахъ.

Прочиталъ слѣдственные акты, побесѣдовалъ съ товарищемъ предсѣдателя, Благовѣщенскимъ, который долженъ былъ предсѣдательствовать. И уѣхалъ обратно въ Москву.

Мнѣ переносъ дѣла въ Ярославль показался ошибкой. Обвиненіе въ такихъ суженныхъ рамкахъ могло пройти и въ Москвѣ. Наоборотъ какой-нибудь крестьянскій составъ присяжныхъ въ Ярославлѣ могъ встать на сторону мужа. Какъ никакъ расправа съ ней была совершена въ ночномъ ресторанѣ, гдѣ она находилась въ обществѣ чужихъ мужчинъ.

Дѣло слушалось въ серединѣ декабрѣ 1913 года. Стояли жестокіе морозы. Защищали П—ва присяжные повѣренные Н. П. Измайловъ и Бобрищевъ-Пушкинъ (отецъ). Гражданскимъ истцомъ выступалъ H. М. Михаловскій, молодой подававшій большія надежды адвокатъ, увлеченный дѣломъ, какъ говорится «въѣзжавшій» въ него. Я относился къ дѣлу спокойнѣе. Мысли и заботы мои въ Кіевѣ, гдѣ меня ожидала сложная обстановка и далеко неугомонившіяся еще страсти двухъ лагерей, поднявшихся другъ противъ друга въ связи съ процессомъ объ убійствѣ Ющинскаго.

Дѣло П—ва, гастроль столичныхъ «ар тистовъ» привезшихъ съ собой прошумѣвшую на всю Россію постановку, естественно привлекло вниманіе патріархальнаго города. Процессъ шелъ «съ аншлагомъ». Налицо было все губернское общество, доживавшее послѣдній мирный годъ передъ Великой войной. «За судьями» слушали процессъ чины мѣстнаго судебнаго вѣдомства. Много свидѣтелей изъ Москвы по законной причинѣ (дальности разстоянія) изъ Москвы не явилось. Защита даже заявила ходатайство отложить слушаніемъ дѣло, на что я могъ только указать суду, что къ слѣдующему разу отдаленность Ярославля отъ Москвы не измѣнится. Живыя свидѣтельства пришлось замѣнить чтеніемъ ихъ протокольныхъ записей на предварительномъ слѣдствіи.

Происходили ожесточенныя схватки между гражданскимъ истцомъ Михаловскимъ и защитникомъ Измайловымъ. В. В. П—въ держался спокойно и прилично, какъ и при первомъ разбирательствѣ. Среди московскихъ уголовныхъ дамъ онъ тогда былъ героемъ дня. Но онъ невольно потянулъ немедленно на свою сторону и скромныхъ губернскихъ «львицъ», не отрывавшихъ отъ него своихъ глазъ. Я имѣлъ рѣшительно неблагодарную женскую аудиторію. На меня смотрѣли съ ненавистью и презрѣніемъ — за то, вѣроятно, что я посягалъ на дамскаго кумира и посвятилъ нѣсколько сердечныхъ словъ несправедливо очерненной свидѣтелями памяти его жертвы, милой, доброй, простодушно веселой Зинаиды Ивановны…

Обвинительной моей рѣчью впрочемъ никто не остался доволенъ (попрекалъ ею и H. М. Михаловскій), а «Русское Слово» меня даже сочло нужнымъ ругнуть — говорилъ, молъ, поверхъ головы мѣстныхъ присяжныхъ засѣдателей. Собирая по окончаніи дѣла со стола бумаги, я, однако, имѣлъ въ распоряженіи мертвый кассаціонный поводъ, крупнѣйшую процессуальную ошибку, допущенную предсѣдательствующимъ. По вынесеніи присяжными засѣдателями оправдательнаго вердикта я всталъ и просилъ записать въ протоколѣ этотъ промахъ. Приговоръ былъ неправосуденъ, можно было признать наличіе запальчи вости и раздраженія — не слѣдовало въ чистую оправдывать. Поэтому я счелъ себя обязаннымъ воспользоваться процессуальнымъ нарушеніемъ, безспорнымъ поводомъ для кассаціи. Я зналъ, что Сенатъ черезъ него перескочить не можетъ.

Для добросовѣстнаго, самолюбиваго товарища предсѣдателя Благовѣщенскаго промахъ, допущенный въ такомъ сенсаціонномъ по губернскому масштабу дѣлу, былъ жестокимъ ударомъ, Къ святкамъ онъ скончался.

Сенатъ дѣйствительно по моему протесту отмѣнилъ и второй приговоръ по дѣлу П—ва. Его въ третій разъ судили въ Ржевѣ. Попробовали теперь въ уѣздномъ городѣ, послѣ того какъ въ столицѣ и губернскомъ городѣ присяжные не воспріяли правды дѣла. Третій судъ происходилъ уже въ бытность мою въ Кіевѣ. Въ Ржевѣ П—ва въ третій разъ оправдали. На этотъ разъ окончательно.

Вотъ воспоминанія, которыя пронеслись у меня въ головѣ… Около меня сидѣлъ П—въ, тотъ П—въ, котораго я въ послѣдній разъ видѣлъ 13 лѣтъ назадъ въ Ярославлѣ, когда, уходя изъ залы засѣданія ярославскаго суда, рѣшалъ самъ съ собой, что правосудіе должно совершиться и что состоявшееся оправданіе не можетъ остаться въ силѣ…

………………………………………………

Рядомъ со мной, однако, сидѣлъ другой человѣкъ. Очищенный временемъ, много пережившій, серьезный, умный. За свои «три» процесса онъ, въ общей сложности, просидѣлъ въ тюрьмѣ два съ половиной года! Собственно, можно считать, что онъ отбылъ наказаніе. Когда началась война, онъ поступилъ въ военное училище, кончилъ его и вышелъ въ офицеры 294 Богучарскаго пѣхотнаго полка. Девять мѣсяцевъ боевой жизни въ составѣ этого полка сдѣлали многое…

— Послѣ этихъ девяти мѣсяцевъ я сталъ другимъ… Я, конечно, былъ дурной тогда, но не такой, какимъ меня выставлялъ при первомъ разбирательствѣ обвинитель. Вы на судѣ говорили правду, ничего не преувеличивали.

Революція застала П—ва на салоницкомъ фронтѣ во французскихъ войскахъ. Послѣ революціи онъ остался во Франціи, одно время служилъ въ Марокко. Въ Парижѣ у него «дѣло»: онъ комиссіонеръ по продажѣ автомобилей.

Мы доѣхали до рю де Сезъ и дружески простились. На прощаніе я ему сказалъ :

— Я радъ былъ съ вами встрѣтиться и радъ буду съ вами встрѣчаться, и впредь.

Живая спасшаяся душа!.. Какую роль мы, прокуроры, тутъ сыграли?.. Внесли ли мы хоть крупицу въ это возрожденіе, или все сдѣлала война, — война, которую теперь такъ хаятъ?..

Но какія въ жизни бываютъ таинственныя совпаденія и встрѣчи. На сожженіи въ бывшихъ владѣніяхъ духовника Людовика XIѴ тѣла россійскаго директора департамента полиціи, русскій прокуроръ, разыскивая могилу Оскара Уайльда, встрѣчаетъ москвича, котораго онъ обвинялъ въ женоубійствѣ на верховьяхъ Волги и который въ кутильныхъ кругахъ «Яра» и «Стрѣльны» сближался съ этимъ англійскимъ поэтомъ!..

Н. Чебышевъ.
Возрожденіе, № 2082, 13 февраля 1931.

Views: 39

Возвращаюсь къ вчерашней темѣ. Кто-то спросилъ меня: «Но какъ же все это вышло, что совѣты присвоили себѣ возможность парадировать передъ всѣмъ міромъ въ роли покровителей древняго русскаго искусства и выступили въ Берлинѣ, въ Вѣнѣ, въ Лондонѣ, въ Бостонѣ, въ Нью-Іоркѣ, въ качествѣ, подумайте только, хозяевъ русской иконной выставки!»

По этому вопросу я могъ дать моему вчерашнему собесѣднику, какъ говорится, «исчерпывающія» объясненія. Думаю, что они небезынтересны и для читателя, тѣмъ болѣе; что затрагиваютъ болѣе общій вопросъ о сотрудничествѣ съ большевиками т. н. «интеллигентныхъ силъ».

Вопросъ этотъ былъ въ модѣ одно время у хорошихъ людей, искренно и ретиво хлопотавшихъ въ смыслѣ засыпанія рва между «нами» и «ими». Пылъ этихъ хорошихъ людей нынче, однако, значительно простылъ. Ибо выяснилось, что конечной формой сотрудничества интеллигенціи съ совѣтской властью является показательный процессъ, съ обвиненіемъ этой интеллигенціи во вредительствѣ и въ подготовкѣ интервенціи.

***

И вмѣстѣ съ тѣмъ, одному моему доброму пріятелю, имѣвшему случай близко наблюдать это пресловутое сотрудничество «интеллигентныхъ силъ» съ большевиками въ Россіи, въ періодъ предшествующій НЭП-у и въ періодъ НЭП-а, — было уже тогда довольно ясно, чѣмъ такое сотрудничество можетъ окончиться.

Помню разговоръ съ нимъ на эту тему вскорѣ послѣ его выѣзда изъ сов. Россіи.

«Всѣ люди, — разсказывалъ онъ, — считающіе, что работаютъ вмѣстѣ съ большевиками не только за страхъ, но и за совѣсть, дѣлятся на три разряда. Это либо непризнанные таланты (неудачники), либо циники, либо, наконецъ, энтузіасты. Признаюсь, мнѣ менѣе всего переносны, какъ разъ эти энтузіасты», добавилъ мой собесѣдникъ, и я тогда его не совсѣмъ понялъ.

***

Первые годы большевизма открыли широкое поприще для циниковъ, для неудачниковъ, для энтузіастовъ. Особенно было удачно тутъ по результатамъ сочетаніе энтузіаста съ неудачникомъ въ одномъ лицѣ.

Какъ извѣстно, Луначарскій, самъ при надлежащій къ этому двойственному типу, выказывалъ ему особое покровительство. Занятыхъ гражданской войной большевиковъ всякій «энтузіастъ», обладавшій, кромѣ того, тупымъ упорствомъ неудачника, могъ убѣдить рѣшительно въ чемъ угодно. Это было, можно сказать, «модное» въ 1919 — 1920 годахъ въ Москвѣ умонастроеніе, и подъ него поддѣлывались даже люди, совсѣмъ ужъ не столь наивно энтузіастическіе и даже не столь ужъ и безталанные.

Я знаю, напримѣръ, одного талантливаго архитектора, который, прикинувшись оголтѣлымъ энтузіастомъ и застарѣлымъ неудачникомъ, убѣдилъ большаковъ поручить ему разрабатывать планъ для будущей гигантской и идеальной Москвы… Нѣчто подобное произошло и съ иконнымъ дѣломъ.

***

Подбить большевиковъ на организацію мастерской, занятой расчисткой иконъ и фресокъ, было тогда не такъ ужъ трудно, особенно подъ тѣмъ предлогомъ, что дескатъ только при нихъ эта работа будетъ вестись во «всероссійскомъ масштабѣ» и съ примѣненіемъ «научныхъ методовъ». Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ энтузістамъ удалось, такимъ образомъ, дѣйствительно наладить мастерскую и дѣйствительно сдѣлать многое, расплачиваясь за это, сравнительно дешево — кое-когда комплиментомъ по адресу «просвѣщенной власти».

Но вотъ пришло время, когда эта власть нѣсколько «очухалась» отъ гражданской войны, отъ голода и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ безчисленныхъ ассигновокъ на безчисленныя изобрѣтательныя затѣи интеллигентскихъ энтузіастовъ.

Увидя себя въ роли покровителей религіознаго искусства и даже церковной археологіи, большевики немало удивились и даже смутились… На выручку энтузіастамъ пришли, однако, благожелательные иностранные гости, какъ разъ тогда начавшіе посѣщать Москву. Музейное процвѣтаніе оказалось для нихъ весьма кстати. Показывать иностранцамъ въ Москвѣ 1923 года было рѣшительно нечего, кромѣ музеевъ.

Работы реставраціонной иконной мастерской обратились, такимъ образомъ, въ рекламу для якобы высокаго культурнаго безпристрастія совѣтской власти.

***

Эпизодомъ 1927 года, о которомъ я вчера со словъ американскаго автора разсказывалъ, этотъ періодъ кончился. Если иконы нельзя показывать «рабочимъ и крестьянамъ» внутри Россіи, то зачѣмъ надо было о нихъ заботиться и ихъ собирать? Что съ ними вообще надлежало дѣлать? Энтузіасты предложили тутъ выставку иконъ заграницей, и вотъ эта выставка путешествуетъ заграницей уже два года…

Если «энтузіасты» съ этой выставкой сказали, вѣроятно, свое «послѣднее слово», то этого слова отнюдь не сказала совѣтская власть! Та самая выставка, которая была затѣяна энтузіастами съ лучшими намѣреніями, можетъ привести къ убійственнымъ для ихъ любимаго дѣла результатамъ.

Никакіе энтузіасты не убѣдятъ, большевиковъ воздержаться отъ продажъ какъ разъ лучшихъ русскихъ иковъ за «хорошія деньги». А вѣдь стоитъ продать всего на всего два-три десятка такихъ древнѣйшихъ и совершеннѣйшихъ произведеній древней русской живописи, какъ тѣ, которыя раскрыты трудами самихъ же энтузіастовъ, чтобы дотла разорить художественное наслѣдіе Россіи.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2098, 1 марта 1931.

Views: 25

Большевицкая мерзость безпредѣльна. Кажется, можно было бы уже привыкнуть въ этой области ожидать отъ большевиковъ «всего»! И все-таки иной разъ не перестаешь удивляться… Очевидно, тутъ надо имѣть совсѣмъ какое-то особое «воображеніе».

Раскрываю, напримѣръ, номеръ художественнаго американскаго журнала «Артсъ», посвященнаго совѣтской выставкѣ иконъ, которая открыта теперь въ нью-іоркскомъ музеѣ. Сначала идутъ поразительныя произведенія, которыми гордилась и будетъ гордиться Россія (которыми какъ будто бы и нечего гордиться большевикамъ). И вотъ, наряду съ этими снимками — «совѣтская Троица», красный солдатъ, рабочій и крестьянинъ, изображенные въ иконномъ стилѣ и техникѣ. Надъ ними, вмѣсто Духа Святого, разумѣется, красный флагъ, серпъ и молотъ и прочія совѣтскія эмблемы…

***

Эта картинка, столь развязно помѣщенная рядомъ со снимками иконъ американскимъ авторомъ статьи, нѣкіимъ Альфредомъ Барромъ, напоминаетъ, кстати, о томъ, какъ всякая, даже хорошая мысль непремѣнно пріобрѣтаетъ мерзкое искаженіе въ совѣтской обстановкѣ.

Хорошая мысль, о которой я говорю, это была мысль сохранить традицію иконнаго дѣла и не дать умереть съ голоду иконнымъ мастерамъ, работавшихъ въ знаменитыхъ слободахъ Палеха и Мстера. когда ихъ настоящій трудъ оказался либо ненужнымъ, либо запретнымъ. Умѣніе и техника этихъ мастеровъ были примѣнены людьми, искренно желавшими добра и имъ, и ихъ дѣлу, къ изготовленію лакированныхъ украшенныхъ картинками коробочекъ. Но вотъ что получилось изъ этихъ картинокъ и изъ этихъ коробочекъ! «Совѣтская Троица» — это и есть одна изъ такихъ картинокъ на одной изъ такихъ коробочекъ. Похвальная какъ будто бы забота о сохраненіи иконной техники разрѣшилась вдругъ отвратительнымъ кощунствомъ.

***

Авторъ упомянутой статьи, Альфредъ Барръ, побывалъ, какъ онъ пишетъ, въ Россіи, и тамъ, очевидно, наслушался вещей, весьма далекихъ отъ истины. Работы мастерской, занятой расчисткой древнихъ иконъ и руководимой гг. Анисимовымъ и Игоремъ Грабаремъ, были ему представлены съ рекламными для совѣтской власти намѣреніями. Попутно eму былъ подсказанъ цѣлый рядъ оскорбительныхъ глупостей относительно роли русской церкви въ русской культурѣ — глупостей, которыя онъ, расчитывая, видно, на малую освѣдомленность американскаго читателя, не стѣсняется повторить! Само собой разумѣется, что и работа по раскрытію древнихъ иконъ, была изображена американцу, какъ одно изъ «достиженій» совѣтской власти….

Но вотъ, что онъ самъ разсказываетъ о судьбѣ этого «достиженія», давая интересныя свѣдѣнія, которыя въ свое время какъ-то ускользнули отъ вниманія русской заграничной печати. Въ 1927 году, по случаю юбилея «октября», были устроены въ Москвѣ разнообразныя «отчетныя» выставки. Въ томъ числѣ была устроена и очень интересная «отчетная» выставка реставраціонной мастерской, руководимой, какъ я уже сказалъ, гг. Анисимовымъ и Игоремъ Грабаремъ. И вотъ оказывается, что выставка, выставка иконъ была открыта всего на всего три дня. Центральный пополнительный комитетъ поспѣшилъ приказать закрыть ее, чтобы не вводить въ соблазнъ прибывшихъ на юбилейныя торжества крестьянскихъ делегатовъ.

Г. Альфредъ Барръ, столь дружественный къ большевикамъ, находитъ тутъ возможнымъ все-таки высказать «сожалѣніе» о допущенномъ ими, по его словамъ, «преувеличеніи». Къ «преувеличенію» этому относитъ онъ и то обстоятельство, что, запретивъ иконную выставку черезъ три дня послѣ ея открытія, власть поспѣшила и затруднить всячески доступъ не только русскихъ делегатовъ, но и иностранныхъ, въ тѣ музеи, гдѣ имѣются собранія иконъ, требуя отъ посѣтителей всякій разъ особое, спеціальное разрѣшеніе!

Павелъ Муратовъ
Возрожденіе, № 2097, 28 февраля 1931.

Views: 19

Недавно я прочиталъ нѣсколько книгъ о старой французской эмиграціи…

И захотѣлось сравнить… Захотѣлось провести нѣкоторую параллель:

— Какъ жили на чужбинѣ французы и какъ живемъ мы? Въ чемъ между нами сходство и въ чемъ разница?

Основное впечатлѣніе одно:

— Французская эмиграція была аристократичнѣе нашей и сословность чувствовалась въ ней очень рѣзко. Наша эмиграція — всесословная и даже съ явнымъ преобладаніемъ элемента демократическаго.

У нихъ — графъ, маркизъ, баронъ, шевалье.

У насъ — прапорщикъ, адвокатъ, помѣщикъ, докторъ, купецъ, журналистъ, писатель, землеробъ, пчеловодъ.

И оттого наша эмиграція легче приспособилась и легче добываетъ пропитаніе.

Шатобріанъ, эмигрировавшій въ Лондонъ, пишетъ, что онъ тяжко и долго голодалъ. Потерявши переводную работу у англичанъ, онъ остался безъ куска хлѣба. Чтобы заглушить муки голода, Шатобріанъ мочилъ въ водѣ свое бѣлье и сосалъ его. Онъ не могъ проходить мимо гастрономическихъ магазиновъ, потому что въ груди его поднимались рыданія. Его другъ, съ которымъ онъ вмѣстѣ жилъ и дѣлилъ невзгоды изгнанія, почти помѣшался отъ голода и всадилъ себѣ ножъ въ грудь.
Но вотъ особенность: Шатобріанъ могъ получить на пропитаніе отъ англичанъ. Англійское правительство выдавало какія-то маленькія пособія эмигрантамъ. Но гордость не позволила «просить милостыню» у чужихъ людей. И Шатобріанъ предпочелъ сосать свое мокрое бѣлье.

Еще случай.

Гвардейскій офицеръ, кавалеръ ордена св. Людовика, измученный голодомъ, поступилъ въ лакеи. Но тотчасъ же всѣ другіе кавалеры этого ордена запротестовали. Они заставили бѣднягу выйти изъ корпораціи ордена и даже помѣстили въ англійской прессѣ письмо съ объясненіями.

У насъ, въ нашей эмиграціи, такой случай былъ бы, мнѣ думается, невозможенъ. И не потому, что у насъ меньше гордости и не тѣ понятія о чести, а просто потому, что мы иначе смотримъ на трудъ. Наши титулованные люди, князья и графы, какъ и офицеры изъ самыхъ аристократическихъ полковъ, не затрудняются служить шофферами у «господъ» и работать на фабрикахъ въ качествѣ чернорабочихъ.

Всякій честный трудъ для насъ годится. И умирающій отъ голода русскій франтъ не отказался бы отъ тарелки и куска хлѣба, предложеннаго англичанами.

Мы — реальнѣе. Мы — ближе къ жизни.

Есть и еще одна черта, о которой очень стоитъ упомянуть. Наше отчаяніе и наша нужда лишь очень рѣдко, исключительно рѣдко приводить эмигранта на скамью подсудимыхъ. Я боюсь сказать опредѣленно (да и данныхъ для этого нѣтъ), но мнѣ кажется, что эмигрантъ-французъ, въ порывѣ отчаянія, чаще переступалъ законъ той страны, гдѣ онъ жилъ. Есть и у насъ, конечно, «отступленія отъ нормы». Но поговорите съ французской полиціей или съ французскими судьями и они вамъ скажутъ, что русская эмиграція пользуется въ этомъ отношеніи очень хорошей репутаціей. Даже на рѣдкость хорошей.

Наконецъ, еще одно сравненіе, которое само собой бросается въ глаза, когда читаешь свидѣтельскія показанія старыхъ французскихъ эмигрантовъ.

Мы больше организованы. У насъ шире и лучше поставлена самопомощь. Мы несравненно больше работаемъ. Французы не поступали десятками тысячъ на фабрики и заводы. Они шли больше въ учителя: учитель языковъ, учитель танцевъ, учитель фехтованія, гувернеръ при богатыхъ дѣтяхъ. Будущій французскій король Луи-Филиппъ преподавалъ въ швейцарской гимназіи математику. Наши же не отказываются отъ самаго тяжкаго труда и не затрудняются итти въ батраки.

И вообще трудъ, усидчивый, тяжелый, трудъ — это особенность (очень почтенная особенность) русской эмиграціи.

Наши студенты, хоть и голодаютъ, во превосходно учатся.

Наши рабочіе создали себѣ репутацію неутомимыхъ тружениковъ. И это независимо отъ прошлаго эмигранта. Бывшій бѣлоручка, бывшій барчукъ и богатый человѣкъ у рабочаго станка ведетъ себя съ честью.

Говорятъ, правда, что тоска по родинѣ заставляетъ эмигранта-рабочаго проводить свои вечера за бутылкой. Но я не думаю, чтобы это было явленіе массовое и, во всякомъ случаѣ, въ странѣ вина, русскій рабочій не превосходить рабочаго француза.

А «въ общемъ и цѣломъ», мнѣ кажется, что русская эмиграція выдержала самый строгій экзаменъ, кочторому подвергла его жизнь. Выдержала съ честью и для будущей Россіи очень пригодится.

Это не бѣда, что на насъ вѣшаютъ всѣхъ собакъ большевики и что Горькій потираетъ руки отъ удовольствія при одной мысли, что эмиграція голодаетъ.

Это только лай коммунистической шавки и ничего больше.

Но на дѣлѣ русская эмиграція идетъ своей трудовой тяжелой дорогой и выи передъ большевизмомъ не склоняетъ.

— Не отъ насъ бѣгутъ въ Россію, а изъ Россіи къ намъ!

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2098, 1 марта 1931.

Views: 29

Намѣчая въ предыдущей статьѣ историческую перспективу современной Австріи, я отмѣтилъ и моментъ ея возникновенія — изъ развалинъ Гогешнтауфенской націи-имперіи. Къ этой-то отдаленной эпохѣ, къ этому-то ея исходному положенію, и вернулъ Австрію 1918 годъ… Но пусть территоріально и укороченная и съ пресѣченными нынѣ возможностями раскрытія бывшей въ ней заложенной великой судьбы, — Австрія и въ наши дни существуетъ вполнѣ реально, т. е. какъ нѣчто не только отдѣленное политически, но и отличное духовно, національно, отъ другихъ группъ, входящихъ въ нѣмецкое культурное соединство. Да, Австрія, несомнѣнно, входитъ въ группу германской культуры. Но столь же несомнѣнно, что она отлична, какъ нація, отъ націи нѣмецкой. И если можно сказать, что лучшая характеристика Вѣны заключается въ томъ, что она не есть Берлинъ, то эту характеристику можно распространить и на всю Австрію: въ ней характерно именно то, что она не есть Германія…

Слѣдуетъ, впрочемъ, остерегаться преувеличенія и чрезмѣрной упрощенности и въ пониманіи принадлежности Австріи — къ странамъ германской культуры. Ибо, наряду съ германскою, Австрія имѣетъ и свою собственную, лишь отчасти сливающуюся съ германскою, весьма своеобразную специфически-австрійскую культуру. У этой культуры есть свое опредѣленное лицо, кое въ чемъ отличное отъ лица германской культуры… Можно, конечно, говорить объ общей литературной культурѣ Австріи и Германіи. Но и въ этомъ отношеніи требуется нѣкоторое разъясненіе и выпрямленіе историческихъ линій, обычно упрощаемыхъ и спутываемыхъ. Что современная Австрія питается германскою литературою (какъ и Германія — австрійскою), — есть несомнѣнный фактъ. Но такой духовный обмѣнъ существуетъ (и всегда существовалъ) и между всѣми вообще европейскими націями. Поэтому выводить какія-либо особыя заключенія изъ распространенія современной нѣмецкой литературы въ австрійскихъ земляхъ, — было бы по меньшей мѣрѣ неосторожно…

Что касается прошлаго, то я обращаю вниманіе на тотъ фактъ, что развалъ Гогенштауфенской имперіи означалъ вмѣстѣ съ тѣмъ и конецъ ранней нѣмецкой литературы. «Все то, что появлялось въ Германіи въ послѣдующія столѣтія, т. е. въ эпоху яркаго цвѣтенія литературы всѣхъ остальныхъ западныхъ націй, — не заслуживаетъ имени литературы». — Лишь начиная съ Лессинга, т. е. съ эпохи Фридриха Великаго, — нѣмецкая литература рождается вновь. Но не забудемъ, что въ эту эпоху теперешней нѣмецкой націи, какъ я уже отмѣтилъ въ предшествующей статьѣ, вообще не существовало. Не существовало ея и въ эпоху «Шиллера и Гете». Такимъ образомъ, несомнѣнная связь современной Австріи съ литературною и вообще духовною традиціей Шиллера и Гете еще не даетъ основанія связывать ее съ современной нѣмецкой націей… Рядъ европейскихъ поколѣній былъ воспитанъ на Вергиліи и Гораціи, также на французскихъ классикахъ. Но эти поколѣнія самыхъ различныхъ націй не стали отъ этого ни римлянами, ни французами…

***

Можно лишь съ очень большою натяжкою утверждать, что Австрія есть — духовно и національно — созданіе Германіи. Послѣдняя есть въ главнѣйшей своей основѣ — Пруссіи — продуктъ творчества Гогенцоллерновъ. Но Гогенцоллерны не имѣли ни малѣйшаго отношенія къ творческому процессу образованія австрійской націи. Эта нація, въ своей жизненной реальности и конкретности, вовсе не есть продуктъ «германскаго моря» — хотя она и развивалась въ тѣснѣйшей связи съ его судьбою… Такъ и Россія развивалась въ тѣсной связи съ судьбою Польши, Орды, Балтійскихъ земель, Швеціи…

Какъ я уже отмѣтилъ въ общихъ чертахъ въ предыдущемъ очеркѣ, Австрія есть, въ первую очередь, созданіе Габсбургскаго дома. Она является дѣломъ своей династіи даже, можетъ быть, въ большей степени, чѣмъ другія европейскія націи. И при томъ созданіемъ Габсбурговъ является не только историческая, нынѣ исчезнувшая, Австрія, но прежде всего — основное ея ядро, т. е. именно то, что отъ нея уцѣлѣло послѣ катастрофы 1918 года. На этомъ-то ядрѣ — современной Австріи — и видно особенно отчетливо, что Габсбурги были не только кузнецами исторической судьбы своей страны, но и наложили на людей этой страны неизгладимый отпечатокъ своей коллективной личности.

Объ этой коллективной личности очень интересно писалъ въ свое время (въ 1919 г.) Эрихъ ф. Калеръ. По его мнѣнію, силу — и вмѣстѣ съ тѣмъ ограниченность — всѣхъ Габсбурговъ — силу самыхъ незначительныхъ изъ нихъ и ограниченность наиболѣе выдающихся — составляло то. что никто изъ нихъ не укладывался сполна въ свою собственную индивидуальность: ни одинъ изъ нихъ не былъ меньше своего рода, но зато ни одинъ и не подымался значительно надъ общимъ его уровнемъ. Такъ-то они и представляли своеобразное соединеніе могущества и безпомощности, безсилія и вмѣстѣ съ тѣмъ неодолимости… Но развѣ нельзя узнать въ этой мастерской характеристикѣ дома Габсбурговъ — наиболѣе типическія черты и австрійскаго національнаго характера? И вмѣстѣ съ тѣмъ: какой рѣзкій контрастъ она рисуетъ — между Габсбургами и Гогенцоллернами! И если въ послѣднихъ не безъ основанія видятъ создателей не только Прусскаго государства, но и прусскаго національнаго характера, то, пожалуй, съ еще большимъ основаніемъ можно назвать Габсбурговъ — творцами «австрійской души». Габсбурги прежде всего узнаются въ нѣкоторой «нейтральности», нерѣзкости, въ «среднихъ» тонахъ этой души, въ нѣкоторой ея пассивности… Всякій австріецъ — немного космополитъ, хотя и очень привязанъ къ своей «почвѣ». Но во всемъ и всегда онъ избѣгаетъ «педали» и fortissimo. Странно сказать, но ничего менѣе «австрійскаго» — и вмѣстѣ съ тѣмъ менѣе «габсбургскаго» — нельзя себѣ и представить, чѣмъ нота Баллплаца, вызванная Сараевскимъ убійствомъ и которою началась трагедія послѣдней войны…

Напротивъ, типическою чертою Габсбурговъ, донынѣ сказывающеюся въ любомъ австрійцѣ, всегда было, какъ кто-то сказалъ, — «стремленіе къ половинчатымъ цѣлямъ половинчатыми средствами»… Но окрашены габсбургскими тонами и другія черты австрійскаго національнаго характера, въ числѣ которыхъ есть много положительныхъ. У австрійца много «природнаго добродушія», что не мѣшаетъ ему однако быть превосходнымъ дипломатомъ. Bella gerant alii, tu felix, Austria, nube [1] — пусть и опровергнутое послѣднею войною — осталось донынѣ въ австрійскомъ характерѣ… И вмѣстѣ съ тѣмъ австріецъ, какъ истый Габсбургъ, — скептикъ, несмотря на живость въ немъ католической традиціи. Габсбургскими же чертами являются въ немъ весьма развитое чувство собственнаго достоинства и отсутствіе вульгарности. И не противорѣчитъ, во всякомъ случаѣ, комплексу наслѣдственныхъ габсбургскихъ чертъ — его стремленіе къ интимности и вмѣстѣ съ тѣмъ къ «рекреаціи», къ легкой и игривой — совершенно не «нѣмецкой» — шуткѣ и веселости, ко всему тому, что хорошо объединяется именами «вѣнской крови» и «вѣнскаго воздуха»…

Какъ бы то ни было, но этотъ, порою душистый и заманчивый, букетъ пестрыхъ цвѣтовъ, простыхъ, отнюдь не «оранжерейныхъ», — выросъ изъ почвы, взрыхленной поколѣніями Габсбурговъ… Вышеприведенную ихъ характеристику, сдѣланную Калеромъ, можно было бы продолжить — придавъ ей болѣе пессимистическіе тона. Можно, въ извѣстномъ смыслѣ, сказать, что Габсбурги соединили въ себѣ неумѣніе жить, во всякомъ случаѣ, неумѣніе жить въ прусскомъ, гогенцоллернскомъ, стилѣ, — съ неумѣніемъ же умереть… Такъ и нынѣ витаютъ они, воплотившись въ бывшихъ своихъ подданныхъ, въ какомъ-то единственномъ въ своемъ родѣ существованіи «между жизнью и смертью», въ какой-то особой атмосферѣ, одинаково далекой отъ боренія и страстей большой политики и всякаго рода міровыхъ «рекордовъ» и одновременно — отъ агоніи не наступающаго, не могущаго наступить, «послѣдняго дня»… Австрія, не менѣе «культурная», не менѣе современная, чѣмъ другія страны Европы, нынѣ ушла въ самое себя и болѣе, чѣмъ когда-либо, живетъ своими собственными интересами, что значитъ, переводя на австрійскую, габсбургскую, психологію, интересами, главнымъ образомъ, сегодняшняго дня. Не сумѣвъ, въ трагическую минуту, приспособиться къ готовившемуся на міровой аренѣ сдвигу, она нынѣ отступила отъ этой арены. Но, какъ неоднократно съ нею бывало и раньше, «отступила въ порядкѣ». И если она была выкинута изъ міровой политики при ликвидаціи войны, то она очень быстро приспособилась къ новому своему положенію. Это умѣніе приспособиться ко всякому положенію есть также габсбургская черта. Во всякомъ случаѣ, всѣ вышеуказанныя черты суть черты не нѣмецкія, находящіяся въ кричащемъ противорѣчіи съ коренными нѣмецкими чертами огромныхъ заданій и вмѣстѣ съ тѣмъ не-гибкости, стальной напряженности (и вслѣдствіе этого часто — ломкости)…

***

Я не вижу въ будущемъ осуществленія аншлусса, — несмотря на видимое словесное торжество его идеи. Не вижу, во всякомъ случаѣ, его осуществленія безъ сильныхъ потрясеній и борьбы. Сдается, что тогда-то и проснется австрійская нація, оторвавшись отъ своихъ грезъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ текущихъ интересовъ повседневности, тогда-то и ощутитъ себя особенно живо, — когда аншлуссъ станетъ близкимъ къ осуществленію. «Нѣтъ, Австрія не умерла, — сказалъ недавно одинъ видный представитель ея литературнаго міра, — поэтъ Францъ Гинцкей. — Для меня она жива. И я какъ разъ теперь яснѣе, чѣмъ когда-либо, вижу ея миссію: стать духовнымъ центромъ Европы. Говорятъ о Пан-Европѣ. Но развѣ уже не были мы, австрійцы, — не фантастическою, а дѣйствительною Пан-Европою? Мы были — пусть и съ военнымъ оркестромъ впереди. Но мы можемъ быть ею и иначе. Нашъ нѣмецкій языкъ не отдѣляетъ насъ, вопреки распространенному мнѣнію, отъ другихъ народовъ старой Австріи, сохранившихъ свои собственые языки. Да, «австрійскій человѣкъ (der oesterreichische Mensch) существуетъ. Это не выдумка, а реальность. И этотъ человѣкъ, ко всему приспособляющійся, вмѣстѣ съ тѣмъ многое передѣлалъ по-своему. Думаю, что онъ нынѣ справится со многими изъ теперешнихъ модныхъ лозунговъ и вообще механизаціей мышленія»…

[1] «Пусть другіе ведутъ войны, ты же, счастливая Австрія, заключай браки» (лат.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2068, 30 января 1931.

Views: 25

Недавнія событія привлекли вновь вниманіе къ небольшому уцѣлѣвшему на Дунаѣ и Альпахъ обломку бывшей Габсбургской монархіи.

Скрытою борьбою за націю является, въ основной своей сущности, происходящая нынѣ въ Австріи борьба. Но она принимаетъ видъ партійно-политической распри, борьбы соціально-политическихъ программъ. Поэтому-то и интересенъ и многозначителенъ вопросъ: существовала ли вообще когда-нибудь австрійская нація и, если существовала, то жива ли она еще въ наши дни?

Я не затрудняюсь отвѣтить на оба эти вопроса утвердительно. И какъ разъ послѣдніе выборы выявили лишній разъ глубокій разрывъ между національными мірами Австріи и Германіи: все всегда складывается въ нихъ различно, и даже подъ внѣшнимъ сходствомъ нѣкоторыхъ чертъ и явленій въ нихъ скрываются непреоборимыя различія и даже чаще всего — противоположность. Не характерно ли, что ни націоналъ-соціалисты, ни коммунисты, недавно праздновавшіе въ Германіи оглушительную побѣду, не получили въ Австріи ни одного мандата? И нельзя не согласиться съ Вогуэномъ, сказавшимъ, что понятіе «австріецъ» есть нѣчто вѣчное, что это понятіе — не искусственное созданіе 1918 года.

***

Современная Австрія можетъ быть понята только въ исторической перспективѣ.

Характернѣйшею особенностью новоевропейскаго культурнаго цикла является стремленіе къ безконечному, къ безконечному не только въ пространствѣ, но и во времени. Ярчайшимъ символомъ этого «пафоса отдаленности» и неопровержимымъ документомъ его дѣйственной и творческой роли въ жизни Европы, — является символъ династіи. И хотя цѣлый рядъ европейскихъ династій нынѣ исчезъ съ горизонта, — династическая функціональность, до нынѣ еще живая и не только познаваемая, но и дѣйствующая еще въ своихъ твореніяхъ, — остается и нынѣ характерной особенностью европейской культуры. Явленіе династіи существовало и въ болѣе древнихъ культурахъ, напр., въ древнихъ восточныхъ монархіяхъ и Египтѣ. Однако значеніе этого символа и даже сама концепція династіи были тамъ иными и, главное, данное явленіе никогда не достигало въ другихъ культурахъ столь полнаго, какъ въ нашемъ культурномъ циклѣ, раскрытія заложенныхъ въ него возможностей.

Всѣ современныя европейскія крупныя націи — династическаго происхожденія. Около 1000 г. по P. X. кристализуются, собираясь вокругъ своихъ династій и освобождаясь отъ предшествовавшаго этническаго хаоса, — новыя націи французовъ, нѣмцевъ, итальянцевъ и испанцевъ. Въ эту же эпоху быстро развивается и наша нація — Русь князей Рюриковичей. Что касается Германіи (и отчасти Италіи, бывшей также созданіемъ нѣмецкихъ императоровъ), то ихъ національная судьба, въ противоположность другимъ европейскимъ націямъ, развивается почти съ самаго начала по ломанной, даже прерывающейся линіи. — Особенно это приложимо къ судьбѣ нѣмецкой націи и въ этомъ-то и заключается одно изъ разительнѣйшихъ подтвержденій только что высказаннаго о значеніи династическаго фактора въ образованіи европейскихъ націй. Закатъ Гогенштауфеновъ, приведшій къ замѣнѣ крупной и творческой династіи множествомъ мелкихъ и даже мельчайшихъ, оказался исходною точкою длительнаго, растянувшагося на вѣка, кризиса нѣмецкой націи. Конецъ Штауфеновъ прервалъ нить ея судьбы, и, въ сущности, разбилъ ея существованіе. И какъ разъ тогда — когда національное сознаніе Франціи, Испаніи и Англіи поднялось на ранѣе не извѣстную высоту… Отсюда-то и неполнота нѣмецкой націи, чувствующаяся до сихъ поръ.

Но паденіе Штауфеновъ имѣло и иное послѣдствіе: зарожденіе Габсбургской австрійской націи. Въ томъ-то и дѣло, что въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ — и вплоть до созданія Бисмаркомъ въ 1871 году ново-нѣмецкой имперіи — нѣмецкой націи вообще не существовало: ея историческая дѣйствительность обратилась въ проблематическую возможность. Въ «Германіи» ХѴІІІ вѣка были націи австрійская, прусская, саксонская, баварская. Націями чувствовали себя и гессенцы, и гановерцы, и баденцы, и вюртембержцы. Но не было націи нѣмецкой. «Нѣмецъ» было въ теченіе ряда вѣковъ вовсе не именемъ націи, а собирательнымъ именемъ, обозначающимъ совокупность нѣсколькихъ національныхъ (а отчасти и вовсе не національныхъ) соединствъ.

Все вышесказанное и придаетъ полную реальность націи австрійской… Но вмѣстѣ съ тѣмъ и объясняетъ нѣкоторую ея двойственность, которая, мѣняя свои формы, продлилась вплоть до катаклизма 1918 г. И въ ХѴІІ и даже отчасти въ ХѴІІІ еще вѣкѣ Габсбургскій міръ чувствовалъ себя одновременно и вполнѣ самостоятельной и цѣлокупною австрійской націей и вмѣстѣ съ тѣмъ — націей Священной Римской Имперіи. Пусть эта Имперія превратилась въ тѣнь и стала разсыпанной храминой сотни самостоятельныхъ націй-династій. Но она воплощала историческую и культурную традицію и поэтому — пусть и въ порядкѣ, главнымъ образомъ, идейномъ — имѣла въ глазахъ Австріи большую цѣну… Но въ XIX вѣкъ Австрія выталкивается — въ два этапа — изъ Германіи. Въ 1815 году смерть дряхлой Имперіи получаетъ офиціальное засвидѣтельствованіе: ея им ператоръ превращается въ «императора австрійскаго». А въ 1866 году Бисмаркъ прерываетъ и послѣднія нити, политически связывавшія Австрію съ территоріей «Германіи». Пять лѣтъ спустя онъ превращаетъ эту территорію въ Новонѣмецкую имперію (но уже подъ гегемоніей Пруссіи).

Однако 1866 годъ имѣлъ и иное послѣд ствіе, давно уже подготовлявшееся. Возстановленіе исторической конституціи Венгріи, ставшее необходимостью послѣ пораженія Австріи на поляхъ Ломбардіи въ 1859 году. — обернулось созданіемъ двуединой «австро-венгерской» монархіи. Такъ-то историческая двойственностъ австрійской націи сохранилась и при этомъ измѣненіи. Но она получила иное содержаніе: австро-нѣмецкая двойственность Габсбургской націи превращается въ двойственность австро-венгерскую. И если отрѣшиться отъ чрезмѣрнаго гипноза совершившихся фактовъ, то нельзя, на нашъ взглядъ, не признать, что австро-венгерская нація, дуалистическая, разноязычная и будто бы «искусственная», — чѣмъ-то, а именно главнѣйшимъ, психологическимъ и духовнымъ, все же была единою.

Австро-венгерское единство разбито нынѣ ложною научною теоріей, ставшею достояніемъ улицы и вдохновившею вершителя судебъ новѣйшей Европы, заокеанскаго фантазера, развѣнчаннаго впослѣдствіи собственными его соотечественниками: теоріей, по которой нація опредѣляется племенемъ, т. е. чѣмъ-то такимъ, признаковъ чего установить невозможно (почему и выбирается признакъ лингвистическій, признакъ «материнскаго языка», имѣющій весьма мало отношенія къ племенному порядку)… Безспорнымъ однако является, что послѣ того, какъ Габсбургская монархія была вытолкнута изъ Германіи, ей предстояло найти какую-то новую базу національнаго бытія. Базу органическаго сліянія ея нѣмецкихъ элементовъ съ не-нѣмецкими.

Правовой статутъ австрійскихъ «народовъ» становился все болѣе настоятельною необходимостью по мѣрѣ того какъ — силою вещей — все сильнѣе стушевывалась культурная гегемонія говорящихъ на нѣмецкихъ говорахъ элементовъ Австріи… Здѣсь умѣстно сказать два слова объ имп. Францѣ-Іосифѣ, — этомъ живомъ символѣ и воплощеніи Австріи послѣднихъ десятилѣтій. Въ нынѣшнемъ году исполнилось какъ разъ сто лѣтъ со дня его рожденія. Человѣкъ сороковыхъ годовъ прошлаго вѣка и связанный вдобавокъ съ міромъ старой Германіи всѣми традиціями своего рода, онъ, наряду со многими достоинствами какъ правителя, имѣлъ, какъ говорятъ, одинъ несомнѣнный недостатокъ: недостатокъ творческаго воображенія… И все же онъ чувствовалъ, несмотря на этотъ недостатокъ, судьбу Австріи. Уже кабинетъ Гогенворта (1871 г.) имѣлъ задачею дальнѣйшее развитіе заложенной въ австро-венгерскій дуализмъ идеи политической эмансипаціи австрійскихъ «народовъ», разумѣется, — въ общей рамкѣ имперско-національнаго австрійскаго строительства. Еще шире и радикальнѣе была поставлена эта же задача, т. е. организація имперскаго сотрудничества свободныхъ народовъ Австріи — кабинету Бадени (1897 г.). Но какъ въ свое время съ Гогенвортомъ, Францу-Іосифу пришлось разстаться и съ Бадени: его не потерпѣло разбушевавшееся море этническо-нѣмецкихъ инстинктовъ вѣнской улицы, грозившей настоящимъ мятежемъ… Этимъ пробужденіемъ этническихъ инстинктовъ еще господствовавшихъ тогда въ Австріи нѣмецкихъ элементовъ, инстинктовъ, вскормленныхъ уже упоминавшимися выше «научными» предразсудками XIX вѣка — и были скомпрометированы новыя широкія возможности перерожденія — возрожденія австрійской націи: превосходный примѣръ того, какъ этносъ губитъ націю…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2053, 15 января 1931.

Views: 27

Есть одна странная черта въ нашей психологіи. Читая написанный текстъ (напримѣръ, — письмо или какой-нибудь документъ), мы изъ него стараемся вычитать именно то, что написано, — и этo намъ удается почти всегда. Но лишь только дѣло касается текста печатнаго, литературнаго, — Богъ вѣсть, куда исчезаеть наша читательская способность, или вѣрнѣе — Богъ вѣсть, что съ нею дѣлается. Мы начинаемъ фантазировать. Мы начинаемъ не замѣчать того, что напечатано ясно, отчетливо, чернымъ по бѣлому, и вычитываемъ какъ разъ то, чего нѣть. (Я говорю, разумѣется, не о толкованіи текста, нерѣдко допускающемъ извѣстныя разногласія, но именно о прямомъ, буквальномъ его чтеніи, которое непремѣнно должно предшествовать всякому толкованію, ибо только оно и можетъ обезпечить правильность толкованія.)

Отчего это происходитъ — не будемъ сейчасъ доискиваться: причины, пожалуй, окажутся для насъ нелестныя. Отмѣтимъ лишь то, что такъ происходитъ, — если не всегда, то все-таки слишкомъ часто, даже до чрезвычайности, при томъ въ дѣлахъ великихъ и малыхъ, важныхъ и не столь важныхъ. На этоть читательскій нашъ порокъ указывалъ уже Гершензонъ въ примѣненіи къ чтенію Пушкина. Дѣло, однако же, вовсе не въ одномъ Пушкинѣ. Признаюсь, мнѣ неловко и непріятно тотчасъ вслѣдъ за этимъ именемъ произносить имя Маяковскаго, — но что дѣлать? Ужъ ежели довелось намъ читать Маяковскаго, то и его надобно читать правильно. А мы даже его, «простого, какъ мычаніе», не хотимъ прочесть правильно.

Въ предсмертномъ письмѣ (оно обошло всѣ газеты) Маяковскій говоритъ о причинѣ своего самоубійства только однажды. «Любовная лодка разбилась о бытъ», пишетъ онъ. Это не вполнѣ ясно въ томъ смыслѣ, что здѣсь не указано, какъ именно и при какихъ обстоятельствахъ произошло столкновеніе. Но основная причина смерти, та сфера, въ которой суждено было разыграться душевной драмѣ Маяковскаго, означены ясно, точно и недвусмысленно: это исторія любовная, и казалось бы — нѣтъ рѣшительно никакой возможности прочитать здѣсь о чемъ бы то ни было, кромѣ любви. Но не тутъ-то было. Кажется, не прошло и двухъ дней — въ печати и въ обществѣ поползли слухи, начались разговоры о томъ, что Маяковскій будто бы не вынесъ «совѣтской дѣйствительности», — сжегъ все, чему поклонялся, и за свою политическую и поэтическую ошибку расплатился жизнью. Сообщали даже о какомъ-то таинственномъ второмъ письмѣ, адресованномъ будто бы на имя совѣтскихъ властей и содержащемъ жестокія обличенія, — хотя никто, разумѣется, этого письма не видалъ, не читалъ и даже не могъ бы объяснить, зачѣмъ было Маяковскому, столь трагически разочаровавшись въ совѣтской власти, обличать ее — ей же на ухо. Замѣчательно, что, прочитавъ несуществующее письмо и даже въ существующемъ вычитавъ то, чего тамъ вовсе нѣтъ, — въ то же время не захотѣли принять во вниманіе то, что въ немъ есть и что ни съ какимъ «протестомъ» или «разочарованіемъ» не вяжется: а именно — вполнѣ лойяльное и довѣрчивое обращеніе къ «товарищу правительству», доброжелательное «счастливо оставаться» и даже благонамѣренныя заботы о своевременной уплатѣ какого-то налога въ пользу того же правительства. Словомъ — Маяковскій какъ будто нарочно (а можетъ быть и дѣйствительно нарочно) подчеркнулъ отсутствіе какого бы то ни было политическаго мотива въ своемъ самоубійствѣ. Но легенду о политическомъ мотивѣ захотѣли создать — и создали, хотя никакихъ основаній для этого не имѣлось, кромѣ, конечно, досуга и легкомыслія.

Недавно журналъ «Воля Россіи» напечаталъ послѣднее изъ крупныхъ произведеній Маяковскаго — шестиактную пьесу «Баня», любопытную какъ разъ тѣмъ, что при чтеніи невнимательномъ и незоркомъ она способна содѣйствовать укрѣпленію легенды, о которой я только что говорилъ. Меня самого уже не разъ спрашивали приблизительно въ такомъ духѣ: «А вы читали, какъ Маяковскій съ большевиками расправился? Да, какъ хотите, а видно, что подъ конецъ и онъ понялъ…»

Въ дѣйствительности именно эта пьеса показываетъ отчетливо, что Маяковскій до самого конца ничего не «понялъ» — во всякомъ случаѣ не понялъ такъ, чтобы начать раскаиваться. И еще меньше въ задачу его входила «расправа» съ большевиками. Для такой расправы нужно разочарованіе въ идеѣ, или хотя бы въ ея осуществимости, или въ ея носителяхъ. Я лично думаю, что никакого настоящаго очарованія Маяковскій вообще никогда искренно не испытывалъ. (Въ 1924 г., въ Парижѣ, онъ однажды сказалъ: «Всю эту пролетарскую сволочь я ненавижу. Но буржуазную ненавижу еще больше».) Но это вопросъ особый. Совѣтской власти, какъ бы то ни было, служилъ онъ усердно — и до конца. И «Баня» — отнюдь не бунтъ, а столь же усердное служеніе, какъ прежде. Надо только прочесть ее внимательно, не фантазируя и учитывая обстоятельства, при которыхъ она была писана.

Содержаніе пьесы несложно. Изобрѣтатель Чудаковъ сконструировалъ машину времени (заимствовавъ мысль у Уэлльса). Комсомолецъ Велосипедкинъ, а также рабочіе Фоскинъ, Двойкинъ и Тройкинъ глубоко сочувствуютъ этому изобрѣтенію, способному перенести человѣчество прямо въ 2030 годъ — въ прекрасную эру торжествующаго и стопроцентнаго коммунизма. Что эта дѣйствительность прекрасна, видно изъ показаній нѣкоей «фосфорической женщины», которую Чудакову удается матеріализовать въ нашемъ времени. Такова экспозиція, показывающая, что ни намека на разочарованіе въ идеѣ и въ ея осуществимости въ пьесѣ нѣтъ. Напротивъ, она какъ бы заранѣе свидѣтельствуетъ о грядущемъ торжествѣ коммунизма во всемъ мірѣ.

Иначе обстоитъ дѣло съ носителями идеи. Они раздѣляются на добрыхъ, злыхъ и… глупыхъ, которые, разумѣется ближе ко вторымъ, нежели къ первымъ. Кто же эти добрые? Во первыхъ — мечтатель, идеологъ и провозвѣстникъ — Чудаковъ. Во вторыхъ — сочувствующіе ему: комсомолецъ Велосипедкинъ и рабочіе Фоскинъ, Двойкинъ, Тройкинъ. Какъ видимъ — есть положительные герои, которымъ коммунизмъ можетъ и долженъ ввѣрить свою судьбу. Они доведутъ его до счастливаго 2030 года. Ни о какомъ разочарованіи въ людяхъ говорить, значитъ, не приходится.

Несложная, едва лишь намѣченная интрига пьесы заключается въ борьбѣ этихъ положительныхъ типовъ съ отрицательными. Отрицательные состоятъ во-первыхъ изъ совѣтскихъ бюрократовъ съ Главпачпупсомъ Побѣдоносиковымъ во главѣ, и изъ глупо сочувствующихъ, но лишь зря болтающихся подъ ногами обывателей, возглавляемыхъ нѣкіимъ Иваномъ Ивановичемъ, близко стоящимъ къ Побѣдоносикову. Своимъ формализмомъ, корыстолюбіемъ, глупостью, чванствомъ, пустословіемъ и прочими бюрократическими пороками тормозятъ они великое дѣло, совершаемое Чудаковымъ и другими положительными героями. Но, конечно, они безсильны, и въ концѣ концовъ, когда Чудакову съ Фоскинымъ, Двойкинымъ и Тройкинымъ удается взобраться въ машину, чтобы отправиться прямо въ грядущее — Побѣдоносиковъ со своей компаніей оказываются «скинуты и раскинуты чортовымъ колесомъ времени»: они «не нужны для коммунизма», въ коммунистическій рай они не попадутъ — рай будетъ существовать безъ нихъ, — что и требовалось доказать.

Какъ видимъ, никакого разочарованія опять-таки нѣтъ: Маяковскій славитъ коммунизмъ, какъ славилъ и прежде. Если же онъ задаетъ нѣкую «баню» кое-кому изъ совѣтскихъ заправилъ — то это не что иное, какъ обыкновенное изобличеніе бюрократизма и «недостатковъ механизма». Такимъ изобличеніемъ Маяковскій занимался и раньше, и оно было и до конца осталось одной изъ формъ его дѣятельнаго сочувствія совѣтской власти.

На чемъ же, однако, основаны разговоры о расправѣ Маяковскаго съ большевиками? Они основаны на недоразуменіи, въ которомъ разобраться нетрудно. Сейчасъ мы даже увидимъ, что не только нѣть расправы, но есть весьма угодливое выполненіе очередного заданія, подсказаннаго совѣтскими обстоятельствами.

Редакція «Воли Россіи» (это нужно отмѣтить) вовсе не приписываетъ «Банѣ» ея легендарнаго смысла. Но въ краткомъ примѣчаніи къ пьесѣ и она указываетъ, что «Баня» «является сатирой на коммунистическіе верхи». Это и вѣрно и не вѣрно. Дѣйствительно, въ пьесѣ имѣется сатирическій элементъ: дѣйствительно, онъ воплощенъ въ Побѣдоносиковѣ, въ которомъ редакція справедливо узнаетъ Луначарскаго, и въ Иванѣ Ивановичѣ — Максимѣ Горькомъ. Но въ томъ-то и дѣло, что сатирическое изображеніе Горькаго и Луначарскаго вовсе не есть «сатира на коммунистическіе верхи». Горькій никогда не принадлежалъ къ «правящей головкѣ», въ партіи всегда было къ нему болѣе или менѣе насмѣшливое, а то враждебное отношеніе, смѣяться надъ нимъ разрѣшалось и разрѣшается. Что же до Луначарскаго —- тутъ все дѣло рѣшается въ связи съ тѣмъ, когда пьеса писалась и должна была появиться. Писалась же она въ 1930 году. На это указываетъ и столѣтнее разстояніе до 2030 года, и встрѣчающійся въ ней терминъ «пятилѣтка въ четыре года». Вопросъ объ истинномъ мѣстѣ, которое занимаетъ въ пьесѣ сатирическій элементъ, этимъ рѣшается. Дѣло въ томъ, что къ 1930 году Луначарскій былъ сброшенъ съ коммунистическихъ верховъ, и сатира на Луначарскаго, такимъ образомъ, есть сатира не на верхи, а на тѣхъ, кто быть на верхахъ уже пересталъ, ибо этого недостоинъ. Каждый разъ послѣ паденія Зиновьева, Каменева, Троцкаго Демьянъ Бѣдный считалъ долгомъ своимъ ихъ лягнуть. Маяковскій въ «Банѣ» повторилъ этотъ жестъ въ отношеніи Луначарскаго, — что свидѣтельствуетъ не о дерзостномъ посягновеніи на «верхи», а совсѣмъ наоборотъ: о битьѣ лежачаго и о прославленіи той мудрой и нынѣ сильной руки, которая его повергла въ ничтожество со всѣмъ его окруженіемъ.

Сталинъ не названъ въ пьесѣ Маяковскаго и не представленъ въ ней ни подъ какимъ именемъ. Но въ то время, когда писалась «Баня», прямое прославленіе Сталина еще не было «соціальнымъ заказомъ». До знаменитаго юбилея Сталина славили, не именуя его: славили его дѣло, его «линію». Именно таковъ и смыслъ «Бани»: да здравствуетъ Сталинъ, въ лицѣ Луначарскаго повергающій всѣ пороки; да здравствуетъ Сталинъ, провозгласившій пятилѣтку. Именно пятилѣтку, потому что именно она со своими пресловутыми темпами символизирована въ чудодѣйственной машинѣ времени.

На пятилѣткѣ преміей
Мы съэкономимъ годъ! —

поютъ ея восторженные пассажиры. Сама «фосфорическая женщина», являющаяся изъ грядущихъ вѣковъ, говоритъ, что передвиженіе на машинѣ, превращающей годъ въ секунду, не чудо для тѣхъ, кто прошелъ путь пятилѣтки: «Пятилѣтка пріучила къ темпу и скорости. Переходъ почти не будетъ замѣтенъ… Удесятеримъ и продолжимъ пятилѣтніе шаги, — продолжаетъ она, — держитесь массой, крѣпче, ближе другъ къ другу. Летящее время смететъ и срѣжетъ балластъ, отягченный хламомъ, балластъ опустошенныхъ невѣріемъ».

Это и есть подлинный смыслъ послѣдней пьесы Маяковскаго. Въ ней осмѣянъ не коммунизмъ и не истинные коммунисты, а лишь «балластъ», то-есть коммунисты, «оказавшіеся» поддѣльными. Истина въ ней торжествуетъ подъ видомъ сталинской пятилѣтки. «Баня» содержитъ въ себѣ сатирическій элементъ, но его острее направлено не противъ существующаго порядка, а противъ его сознательныхъ и несознательныхъ враговъ. Это не сатира, а напротивъ — агитаціонпая пьеса, согласованная съ «заказомъ» момента и прославляющая мудростъ правителя. Какъ послѣднее произведеніе Маяковскаго, именно она всего лучше опровергаетъ басню о какомъ-то его предсмертномъ «разочарованіи».

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2109, 12 марта 1931.

Views: 29

Подъ такимъ заглавіемъ вышла маленькая тоненькая книжечка, почти брошюра.

Но книжечка заковыристая и написанная не безъ гнѣва.

Прочитать ее, во всякомъ случаѣ, стоитъ. Даже очень стоитъ.

Мы сейчасъ увидимъ, въ чемъ именно книжечка «заковыриста», но прежде два слова объ авторѣ.

Это г. Соломонъ, бывшій совѣтскій дипломатъ, а нынѣ, Божьей милостью, невозвращенецъ.

О себѣ самомъ онъ говоритъ такъ:

— «Классическій большевикъ», т. е. большевикъ, но не ленинецъ.

Членъ совѣта солдатскихъ и рабочихъ депутатовъ. Въ «совдепѣ» былъ, повидимому, на руководящихъ роляхъ, хотя ни солдатомъ, ни рабочимъ никогда не былъ.

По своему гражданскому состоянію — чиновникъ контрольнаго вѣдомства, но, очевидно, изъ маленькихъ, которому кокарда очень помогала провозить нелегальщину.

Какъ большевику «классическому», г-ну Соломону ничто большевицкое не было чуждо. Но удивительно, что онъ съ печалью и сожалѣніемъ говоритъ о трагической судьбѣ Россіи и о злодѣйскомъ опытѣ Ленина.

Насколько искренно говоритъ — я не знаю.

Г. Соломонъ еще до революціи очень хорошо зналъ, что за птица Ленинъ.

Ленина онъ не любилъ.

Ленинъ вызывалъ въ немъ непобѣдимое отвращеніе.

Ленину онъ не вѣрилъ ни въ одномъ словѣ и дѣло Ленина считалъ опасной глупостью, нарушающей всѣ перспективы «классическаго большевизма».

И тѣмъ не менѣе, на службу къ большевикамъ г. Соломонъ пошелъ и дѣлу Ленина помогалъ и въ опасной глупости участвовалъ, и злодѣйству надъ Россіей содѣйствовалъ.

— Зачѣмъ? Почему?

На эти вопросы маленькая книжечка никакихъ отвѣтовъ не даетъ.

А теперь перейдемъ къ семейству Лениныхъ. Повидимому, единственнымъ симпатичнымъ человѣкомъ въ этой семьѣ была мать, Марія Александровна, женщина, у которой казнили старшаго сына за покушеніе на цареубійство. Легко себѣ представитъ, какія огненныя муки вынесла мать и во время суда, и послѣ приговора. Она посѣдѣла и стала старухой въ одну ночь, — въ ночь казни сына. Была на границѣ помѣшательства.

Остальные члены семьи — неинтересны и банальны, кромѣ Ленина. Старшая сестра, Анна Ильинишна, — крутая, нравная большевичка и съ юныхъ лѣтъ подпольщица. Мужа своего поѣдомъ ѣла. Младшая сестра, Марья Ильинишна, которую Ленинъ считалъ «дурочкой», состояла секретаремъ въ «Правдѣ» (нынѣ она начальствуетъ надъ всѣми «селькорами» и «рабкорами», и имѣетъ всѣ права на титулъ «основательницы газетнаго шпіонажа»).

Младшій братъ Дмитрій — «всадникъ безъ головы», котораго Ленинъ считалъ тупымъ и безголовымъ малымъ. (Занимаетъ нынѣ высокій постъ въ Крыму.)

Центральной фигурой семьи былъ, конечно, старшій сынъ, Владиміръ, этотъ Чингисъ-ханъ Совѣтской орды.

Г-нъ Соломонъ считаетъ Ленина умнымъ и образованнымъ человѣкомъ, интереснымъ собесѣдникомъ (въ небольшомъ кругу), но плохимъ ораторомъ-демагогомъ.

Я думаю, что, по крайней мѣрѣ, образованность Ленина очень сомнительна. Эго былъ начетчикъ и талмудистъ марксистскаго толка. Свой «талмудъ» онъ зналъ до тонкости; но внѣ «талмуда» никакихъ широкихъ интересовъ не имѣлъ.

Дѣло, однако, не въ образованности и даже не въ умѣ. Основное свойство Ленина — это бездушіе. Души у него не было. За всю свою жизнь онъ никого не любилъ и едва ли даже понималъ, что значитъ — любитъ. Правда, г. Соломонъ увѣряетъ, что Ленинъ очень хотѣлъ имѣть дѣтей и очень жалѣлъ, что жена его ни разу не родила. Но это какое-то чудовищное недоразумѣніе. Зачѣмъ деревянному человѣку дѣти? Въ такія руки и маленькаго скорпіона отдать было бы страшно.

— Ленинъ, ласкающій ребенка — это образъ кощунственный, противоестественный. Въ своемъ родѣ иронія сатаны. Развѣ можно себѣ представить окровавленнаго Чингисъ-хана, поющаго колыбельную пѣсню? Его можно вообразить развѣ только съ отрубленной дѣтской головой на пикѣ. Вѣдь это совсѣмъ не спроста, что даже партійные люди, близкіе товарищи Ленина по подполью, не выносили его, «какъ лошадь не выноситъ верблюда».

В. И. Засуличъ питала къ Ленину физическое отвращеніе. Ей тяжело было сидѣть съ нимъ въ одной комнатѣ.

П. В. Аксельродъ относился къ Ленину, какъ къ гадинѣ.

Г. Соломонъ презиралъ Ленина до глубины души.

Г-жа Тихвинская, у которой когда-то гостилъ Ленинъ, говорила, что ей необыкновенно трудно было сохранить роль гостепріимной хозяйки: такое отталкивающее впечатлѣніе производилъ ея гость.

— Какія же черты характера производили это отвратительное, отталкивающее впечатлѣніе?

— Это нестерпимая грубость души, исключительная наглостъ и заносчивость въ спорахъ, непроходимое самодовольство и самомнѣніе и нескрываемое презрѣніе къ собесѣднику.

Въ спорахъ и диспутахъ это былъ такой человѣкъ, о которомъ старые студенты говорили: — «Хоть по уху бей!»…

Къ товарищамъ по партіи у Ленина было такое же высокомѣрно-наглое отношеніе. Никого изъ нихъ онъ не любилъ и жизнь подполья, полная опасностей и треволненій, ни съ кѣмъ его не сблизила и не сроднила.

Г. Соломонъ приводитъ отзывы Ленина объ его партійныхъ единомышленникахъ и ближайшихъ соратникахъ. И достойно вниманія, что ни для кого изъ нихъ у Ленина не нашлось добраго слова.

— Всѣ болѣе или менѣе подлецы и все народъ «сволочеватый».

Вотъ нѣкоторые изъ этихъ отзывовъ.

О Луначарскомъ.

— «Это совершенно грязный типъ, кутила и выпиваха и развратникъ, на Бога поглядываетъ, а на землѣ пошариваетъ, моральный альфонсъ, а впрочемъ, чортъ его знаетъ, можетъ быть, не только моральный… Поддѣлался къ Горькому и поетъ ему самые пошлые дифирамбы, а того вѣдь хлѣбомъ не корми, лишь пой ему славословіе, ну и живетъ у нихъ на Капри и на ихъ счетъ».

О Максимѣ Горькомъ.

— «Это, доложу вамъ, тоже птица… Очень себѣ на умѣ и деньгу любитъ. Великій фигляръ и фарисей и считаетъ себя „преужаснѣйшимъ“ большевикомъ. — А знаете вы его жену, Андрееву? У Горькаго есть разсказъ, гдѣ одинъ изъ героевъ такъ характеризуетъ лѣшаго: — „Лѣшій, вишь, вотъ онъ какой — одна тебѣ ноздря. — Какъ ноздря? — Да такъ просто, ноздря и больше ничего“… Такъ вотъ и Андреева похожа именно на горьковскаго лѣшаго… — Ноздря!»

О Литвиновѣ.

— «Въ его преданность революціи я ни на грошъ не вѣрю и просто считаю его прожженной бестіей. Готовъ всякаго продать, однимъ словомъ, мелкая тварь и чортъ съ нимъ!

О Воровско́мъ.

— «Это типичный Молчалинъ. Онъ и на руку нечистъ и просто стопроцентный карьеристъ»!

О Троцкомъ и Зиновьевѣ Ленинъ отзывается, какъ о страшныхъ трусахъ.

— «Чтобы охарактеризовать Троцкаго, я разскажу вамъ одинъ еврейскій анекдотъ. — говорилъ онъ г-ну Соломону. — Богатая еврейка рожаетъ. Богатство сдѣлало ее тонной дамой, она кое-какъ лопочетъ по-французски. Ну, само собой, для родовъ приглашенъ самый знаменитый врачъ. Роженица лежитъ и по временамъ стонетъ по-французски: „о, монъ Дье“! Мужъ тревожно говорить доктору: – Ради Бога, докторъ, идите къ ней, она такъ мучается. Но докторъ спокойно курить сигару. — Я знаю, когда надо вмѣшаться въ дѣло природы. Это тянется долго. Вдругъ изъ спальной доносится: — „Ой, вай миръ, гевальтъ!“ — Вотъ теперь пора, — говоритъ докторъ и идетъ въ спальню. Вотъ вспомните мои слова, — прибавилъ Ленинъ, — что, какъ революціонеръ, Троцкій — страшный трусъ, и мнѣ такъ я кажется, что въ рѣшительную минуту его прорветъ и онъ заоретъ на своемъ языкѣ «гевальтъ»!

Можетъ быть, Ленину и случалось давать другіе отзывы о своихъ товарищахъ по революціи… Но въ книгъ г. Соломона есть только эти, а другихъ нѣтъ, такъ что читатель имѣетъ полное право сдѣлать кое-какія свои обобщенія:

— Народъ, какъ видите, все, болѣе или менѣе, сволочеватый… Альфонсы, выпивахи, содержанцы, дураки, охотники за рублями, прямые воры, трусы и опять воры и снова трусы… Это — вожди. А надъ всѣми вождями стоитъ убѣжденный сифилитикъ Ленинъ, передъ которымъ уже разверзалась бездна безумія… Таковъ авангардъ революціи…

Г-нъ Соломонъ, впрочемъ, дѣлаетъ странную оговорку. Онъ полагаетъ (но отнюдь не доказываетъ), что уже впавши въ идіотизмъ, Ленинъ, въ рѣдкія минуты просвѣтлѣнія, «не могъ не видѣть того, до чего онъ довелъ Россію».

— «Онъ не могъ не понять того, что его система идти и забирать какъ можно лѣвѣе потерпѣла полный крахъ, принесшій несчастіе не одной Россіи. Заговорило, повидимому, и то простое, человѣческое, чему имя — „совѣсть“».

Признаюсь, я этихъ сентиментальныхъ предположеній не понимаю. «Москва слезамъ не вѣритъ»… — Какія у г. Соломона доказательства?

— Никакихъ.

Онъ ничего не доказываетъ, а только предполагаетъ: «повидимому, заговорила совѣсть», «повидимому, Ленинъ понялъ свою ошибку»… Но откуда это видно? Чѣмъ это подтверждается? Какъ будто, въ самомъ дѣлѣ, надо потерять умъ, чтобы заговорила совѣсть.

— Пока былъ человѣкъ въ здравомъ умѣ, — совѣсти не было. Но погасъ умъ — и явилась совѣсть.

Это, конечно, вздоръ отъ начала до конца. Такъ не бываетъ. Отъ спирохеты совѣсть человѣческая не просыпается. Да и какая же совѣсть у идіота? Совѣсть работаетъ только при свѣтѣ разума и если разумъ потухъ, то умираетъ и совѣсть. Притомъ же именно совѣсти у Ленина никогда не было. Въ этомъ отношеніи онъ всегда былъ нравственнымъ идіотомъ,
И доказательства тому можно найти въ той же книжечкѣ г. Соломона.

— Вѣрилъ ли Ленинъ въ ленинизмъ, т. е. въ свою идею коммунизма?

— Нѣтъ, не вѣрилъ. Онъ и здѣсь былъ проходимцемъ и шарлатаномъ.

На глазахъ у г. Соломона, за нѣсколько лѣтъ до Октября, Ленинъ доказывалъ одному молодому соціалисту-максималисту:
— «Неужели вы не понимаете, что ставка на немедленный соціализмъ не выдержимаетъ даже самой поверхностной критики? Горе намъ было бы, если бы какой-нибудь нелѣпой авантюрой Россія или какой угодно, даже самый цивилизованный, народъ былъ бы ввергнутъ въ соціалистическій строй въ современную намъ эпоху. Это явилось бы бѣдствіемъ, міровымъ бѣдствіемъ, отъ котораго человѣчество не оправилось бы въ теченіе столѣтій”…

Такъ говорилъ Ленинъ до Октября. А послѣ Октября г. Соломонъ напомнилъ «диктатору» эти слова и вотъ что услышалъ отъ Ленина:

— Да, я такъ думалъ. Тогда… А теперь «дѣло идетъ о созданіи соціалистическаго государства. Отнынѣ Россія будетъ первымъ государствомъ съ осуществленнымъ въ ней соціалистическимъ строемъ… Вы пожимаете плечами? Ну такъ вотъ, удивляйтесь еще больше! Дѣло не въ Россіи, на нее, господа хорошіе, мнѣ наплевать, — это только этапъ, черезъ который мы проходимъ къ міровой революціи»…

Въ другой разъ г. Соломонъ снова возвратился къ этому опасному сюжету и Ленинъ вспыхнулъ раздраженіемъ, — диктаторскимъ раздраженіемъ:

— И не говорите, ибо я буду безпощаденъ ко всему, что пахнетъ контръ-революціей. И противъ контръ-революціонеровъ, кто бы они ни были, у меня имѣется товарищъ Урицкій!.. Ха-ха!.. вы, вѣрно, его не знаете? Не совѣтую вамъ познакомиться съ нимъ!..

Такъ говорилъ Ленинъ послѣ Октября и, такимъ образомъ, даже идейность вождя вождей подлежитъ еще большому сомнѣнію. Свой злодѣйскій опытъ надъ несчастной страной онъ продѣлывалъ, не вѣря въ него, продѣлывалъ на ура, наудалую: авось, молъ, что-нибудь и выйдетъ, авось, великая наглость дастъ хоть малые результаты…

«— Ну, а если и ни черта не выйдетъ, такъ мнѣ, господа хорошіе, на Россію наплевать!..»

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2110, 13 марта 1931.

Views: 36