У Ильинскихъ воротъ. — Отецъ Измаилъ. — Свѣтлая заутреня. — Москва въ святую ночь. — Карнавалъ безбожниковъ. — «Христосъ воскресе» въ трамваѣ

Москва… Ильинскія ворота. Уже не прежнія. Снесена часовенка съ правой стороны. Вдоль Китайской стѣны отъ самой Лубянской площади выстроились аккуратные стилизованные кіоски. Здѣсь расположились книжники и букинисты.

На краю около самыхъ Ильинскихъ воротъ стоитъ круглый бѣлый кіоскъ съ водою «Нарзанъ». По обѣимъ сторонамъ воротъ въ стѣнѣ проломлены входы для пѣшеходовъ.

Не узнать уже Ильинскихъ воротъ. Однако по-прежнему здѣсь бьется пульсъ дѣловой жизни — коммерческой и служилой. Подъ этими воротами каждое утро, безъ пяти минутъ девять, цѣлый муравейникъ совѣтскихъ служащихъ. Кожаныя куртки, толстовки, портфели и кепки. Бѣленькіе сверточки — скромный и скудный завтракъ. Всѣ неимовѣрно спѣшатъ, какъ на пожаръ, почти бѣгутъ. Нѣтъ ни одного города на земномъ шарѣ, гдѣ бы люди шагали бы быстрѣе, чѣмъ въ Москвѣ. Это не обычная суета. Это — психозъ. Это массовый гипнозъ бѣшеныхъ темповъ жизни. Печать этого гипноза у всѣхъ на лицахъ. Непроницаемой маской покрыты они. Ни радости, ни печали, ни мысли, ни чувства, ни интереса, ни скуки. Какіе-то сфинксы, сомнамбулы. И только внимательный взоръ замѣтитъ одну общую, скрытую мысль — во-время снять съ повѣрочной доски контрольный номерокъ.

Велика была сила денегъ, сила личнаго интереса, она тоже гоняла людей, смѣшивала ихъ въ кипучій муравейникъ. Но сильнѣе денегъ — страхъ. Сила его безгранична. Животный страхъ за свою жизнь. Вотъ источникъ всѣхъ чудесъ современной Россіи. Этимъ страхомъ окована тяжелая цѣпь рабства. Тысячи мелочей подстерегаютъ каждаго въ теченіе дня и грозятъ разрушить въ одинъ мигъ все. И первое звено этой цѣли, — проклятый и унизительный номерокъ контрольной доски.

Въ теченіе 10-15 минутъ муравейникъ совѣтскихъ служащихъ разбѣгается. Ильинка вновь почти пуста. И немного позднѣе къ половинѣ десятаго черезъ Ильинскія ворота пролетаютъ одна за другой «машины» (иначе автомобили не зовутся). То развозятъ совѣтскую бюрократію — начальство. Ихъ лица знакомы и здѣсь… Но проклятая вещь мода. Отъ нея никто не уйдетъ.

И какъ ни старается начальство быть съ массой, ничѣмъ не выдѣляясь въ толпѣ, но какъ по волшебству, какъ будто бы всѣ сговорились, у завовъ и помзавовъ появились особые портфели — огромные, желтые, перевязанные ремнями. По этимъ желтымъ портфелямъ безъ ошибки можно узнать «начальство». Никакихъ декретовъ на этотъ счетъ не имѣется, но почему-то ни мелкій служащій, ни средній пріобрѣсти себѣ такихъ портфелей не осмѣливаются.

Ильинка и прилегающія къ ней улицы — цитадель совѣтской «государственности». Здѣсь сосредоточены едва ли не всѣ наркоматы, центросоюзъ и даже самъ ЦК партіи. И тутъ же рядомъ на Варварской площади — ВСНХ. Среди всѣхъ этихъ желѣзобетонныхъ гигантовъ, въ полномъ окруженіи ихъ, притаились подъ зыбкой охраной Главискусства или даже только Главмузея два храма. Одинъ въ глухомъ переулкѣ подъ самымъ бокомъ ЦК партіи на Старой площади — храмъ Грузинской Божьей Матери, превращенный въ музей, но допущенный къ богослуженію въ своей нижней полуподвальной части. Другой — на Ильинкѣ, у самыхъ Ильинскихъ воротъ, не доходя Большого Черкасскаго переулка — храмъ Святого Угодника Николы Большой Крестъ. Тутъ высится на фонѣ новаго зданія центросоюза слегка покосившаяся на Ильинку колокольня храма. И тутъ же въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ наркоматомъ рабочей и крестьянской инспекціи и напротивъ наркомвнѣшторга, выдается угломъ на тротуаръ высоко, почти какъ башня, четырехугольное зданіе храма.

Въ глубинѣ тротуара образовался отъ ломанной линіи фронта домовъ и храма треугольникъ. Здѣсь прилѣпились, тѣсно прижавшись къ стѣнѣ храма, крошечныя деревянныя каморки двухъ частниковъ. Они доживаютъ послѣдніе дни. Это какой-то граверъ, изготовляющій каучуковыя печати, и фуражечникъ. Послѣдній спасается подъ фирмой артели, но и это его, конечно, не спасетъ. Въ плановомъ порядкѣ онъ будетъ «слитъ», «укрупненъ», жалкое имущество и инвентарь будутъ переданы союзу, а самъ организаторъ артели отпущенъ съ миромъ на всѣ четыре стороны.

По странной прихоти судьбы оба упомянутыхъ храма всѣ послѣдніе годы служили главнымъ оплотомъ теченія, оппозиціоннаго митрополиту Сергію… Здѣсь собиралась на молитву наиболѣе стойкая, наиболѣе непримиримая церковная интеллигенція. Нигдѣ, ни въ одной части Москвы не чувствовалась такъ остро вся сила и мощь большевизма, какъ здѣсь въ самомъ сердцѣ совѣтской власти. И здѣсь же сосредоточилась непреклонная стойкость духовнаго сопротивленія ей и ознаменовалась геройскимъ исповѣдничествомъ погибавшихъ на духовномъ посту безвѣстныхъ мучениковъ Церкви.

Въ храмѣ Николы Большой Крестъ со времени раздѣленія, то есть съ конца 1927 года до весны 1930 года, или за 2 съ пол. года, пять разъ смѣнялся клиръ — настоятель храма и сослуживающіе ему священники — вслѣдствіе пятикратныхъ арестовъ. Первымъ палъ въ страстную пятницу въ 1928 году извѣстный и чрезвычайно популярный въ Москвѣ священникъ Валентинъ Свентицкій. Своими смѣлыми проповѣдями и призывами къ исповѣднической духовной жизни онъ собиралъ себѣ огромную аудиторію со всей Москвы. Своимъ успѣхомъ онъ обязанъ былъ не только большому ораторскому таланту, но и горячей проповѣди въ пользу т. н. «монастырей въ міру». Съ его именемъ связано было цѣлое духовное движеніе въ этомъ направленіи въ Москвѣ.

Послѣ ссылки о. В. Свентицкаго въ Сибирь, черезъ какіе-нибудь полгода, арестованы были не только священники, но цѣликомъ весь хоръ, регентъ его и цѣлый рядъ лицъ изъ церковнаго совѣта и изъ паствы. Кромѣ одного священника, отпущеннаго на помощь храму изъ другого прихода и сдѣлавшагося настоятелемъ храма, остальныхъ священниковъ и новый церковный хоръ дала сама паства, на матеріальномъ иждивеніи которой въ тюрьмѣ и въ ссылкѣ было уже болѣе 15 человѣкъ.

Новый настоятель отецъ Александръ былъ настолько остороженъ, что никогда не выступалъ ни съ какими проповѣдями, но и это его не спасло — черезъ девять мѣсяцевъ онъ былъ уже въ Соловкахъ. Его замѣнилъ еще болѣе скромный и тихій іеромонахъ Максимъ, который былъ арестованъ, подобно Валентину Свентицкому, наканунѣ Пасхи въ ночь съ пятницы на субботу. Это было въ апрѣлѣ 1930 года, а въ маѣ онъ уже умеръ отъ сыпняка въ Соловкахъ. Его замѣнилъ замѣчательный священникъ, выдвинувшійся также изъ паствы и получившій тайное посвященіе лишь за полгода до вступленія въ обязанности настоятеля храма.

Сравнительно молодой, широко образованный, онъ происходилъ изъ круга академической интеллигенціи. Занимая крупный постъ въ красной арміи, онъ въ теченіе ряда лѣтъ не боялся являть ся въ храмъ въ полной формѣ и скромно стоялъ всегда на одномъ мѣстѣ въ полумракѣ въ глубинѣ притвора. Затѣмъ, когда на отворотахъ его военной куртки появился генеральскій «ромбъ», онъ сталъ показываться въ храмѣ въ штатскомъ пальто, а вскорѣ вся паства увидѣла его въ алтарѣ въ священническомъ облаченіи и узнала его, какъ отца Измаила. Это былъ самый любимый священникъ. Онъ былъ еще популярнѣе, чѣмъ Свентицкій. Его умное и доброе лицо, обрамленное большою и красивою темно-рыжею бородою, было такъ характерно и такъ бросалось въ глаза, что было совершенно непонятно, какъ могъ онъ играть двойную роль, продолжая оставаться въ красной арміи. Днемъ нерѣдко встрѣчали его въ полной красноармейской формѣ, въ «буденовкѣ» на головѣ, въ автомобилѣ, въ обществѣ чуть не самого Каменева, а вечеромъ, онъ, высокій и стройный, неутомимо служилъ «вечерню» и исповѣдывалъ своихъ многочисленныхъ духовныхъ дѣтей.

Всѣмъ было ясно, что дни его сочтены, и его опасная игра была предметомъ всеобщаго безпокойства. Тѣмъ не менѣе онъ прослужилъ въ санѣ священника около девяти мѣсяцевъ и еще около двухъ въ качествѣ настоятеля храма послѣ ареста іеромонаха Максима. Отца Измаила арестовали подъ Троицынъ День въ началѣ 1930 года и о судьбѣ его ничего нельзя было узнать въ теченіе долгаго времени, пока въ Красномъ Крестѣ не появился слухъ о его гибели, не подтвердившійся, однако, офиціально.

***

Свѣтлая Заутреня въ прошломъ году была омрачена двойнымъ тяжелымъ ударомъ. Въ Страстной Четвергъ былъ закрытъ храмъ Грузинской Божьей Матери и его настоятель священникъ академикъ Сергѣй Голощаповъ былъ арестованъ, а въ Великую Субботу арестовали отца Максима. Весь приходъ закрытаго «грузинскаго» храма собрался на Ильинкѣ въ Большомъ Крестѣ, церковь была переполнена. Арестъ обоихъ настоятелей и закрытіе сосѣдняго храма произвели крайне тяжелое впечатлѣніе. Многіе плакали. Какое-то чувство конца переживалось всѣми. Одинъ отецъ Измаилъ былъ спокоенъ и твердъ. Народъ собрался рано. Въ 11 часовъ церковь была полна. Шопотомъ дѣлились впечатлѣніями и передавали новости церковной жизни. Стало извѣстно о закрытіи на Страстной недѣлѣ храма у Соломенной Сторожки [1] въ Петровско-Разумовской Академіи и объ арестѣ тамъ настоятеля отца Василія, нынѣ также погибшаго отъ тифа въ Соловкахъ. Изъ пяти оппозиціонныхъ храмовъ осталось въ Москвѣ только два…

Долго шли приготовленія въ алтарѣ. Распространился даже слухъ, что все духовенство арестовано и что заутрени не будетъ. Отцу Измаилу пришлось показаться и успокоить народъ. На улицѣ бушевали безбожники. Ожидались эксцессы. Пришлось сдѣлать предупрежденіе не поддаваться провокаціи и сохранять спокойствіе даже въ томъ случаѣ, если безбожники ворвутся въ храмъ и начнутъ безчинствовать. Воцарилась жуткая тишина ожиданія. Два раза проходили по улицѣ группы безбожниковъ съ оркестромъ и съ гармошками.

Музыка и пьяные крики глухо отдавались подъ высокими сводами храма. Церковь помѣщалась во второмъ этажѣ и отъ того, что безчинства безбожниковъ доносились откуда-то снизу, ихъ свистъ и крики казались какъ изъ преисподней. Когда молча уносили Плащаницу, то страхъ и жуткое ожиданіе какой-то бѣды достигло своего апогея, ибо на улицѣ подъ самымъ храмомъ раздался оглушительный взрывъ и громкимъ эхо отозвался подъ сводами храма. То были петарды комсомольцевъ, выходившихъ въ походъ изъ помѣщенія своего ЦК, расположеннаго въ переулкѣ почти напротивъ храма. Вслѣдъ за взрывомъ послѣдовали громкіе крики и звуки «интернаціонала». Подъ эти звуки уносили Плащаницу и тяжкая горечь сдавила сердце.

Но вотъ началась пасхальная служба. Отецъ Измаилъ вложилъ всю силу своей горячей вѣры и провелъ все богослуженіе въ торжественномъ и напряженномъ подъемѣ. Онъ не измѣнилъ ни одной традиціи изъ завѣщанныхъ его преемникамъ отцомъ Валентиномъ Свентицкимъ послѣ его ареста. И несмотря на то, что всѣ три священника пріобрѣли санъ свой всего лишь нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, слова евангелиста Іоанна «Въ началѣ бѣ Слово» и т. д. читались по установленному обычаю въ обоихъ алтаряхъ на четырехъ языкахъ: по-гречески, по-латыни, по-славянски и по-русски. Сохранилась даже манера произносить эти слова торжественно, громко, на распѣвъ, «по Свентицкому». Это подняло настроеніе. Возгласъ: «Христосъ Воскресе!» — произведенъ былъ съ потрясающей силой. Все лицо отца Измаила залито было слезами восторга. Отвѣтное «Воистину Воскресе!» — вылилось съ неимовѣрной силой изъ тысячи грудей въ одномъ восторженномъ восклицаніи. И вся служба до самаго конца продолжалась въ томъ же повышенномъ настроеніи.

Но вотъ окончилась заутреня. Освящены чудомъ заготовленные куличи и пасхи. Отошла и ранняя обѣдня. Улицы полны народа, несмотря на то, что три часа ночи. Повсюду идутъ трамваи. Въ эту ночь во всѣхъ театрахъ даровые спектакли, начало которыхъ особымъ распоряженіемъ Моссовѣта назначено въ 11 час. вечера. Трамваи единственный разъ въ году идутъ всю ночь. Во всѣхъ клубахъ антирелигіозные спектакли и участіе въ карнавалѣ. Послѣдній организованъ во всѣхъ частяхъ Москвы и по особымъ маршрутамъ безбожники шествуютъ по всему городу, собираясь на общій митингъ на Екатерининской площади [2] передъ домомъ красной арміи (бывш. Екатерининскій Институтъ).

На трамвайныхъ линіяхъ разъѣзжаютъ особо оборудованные вагоны-площадки съ инсценировкой антирелигіознаго балагана. Пьяные попы во всемъ облаченіи, городовые, неизмѣнный Чемберленъ въ моноклѣ и толстый банкиръ съ пейсами и въ цилиндрѣ. Различныя чучела, плясуньи, кощунственныя изображенія Христа и Божьей Матери — все давно всѣмъ знакомое, ставшее до послѣдней степени пошлымъ, избитымъ и надоѣвшимъ.

На прицѣпныхъ вагонахъ духовой оркестръ, разодѣтый подъ монаховъ, гармошки. Мѣстами сбора для карнавала назначены площади въ рабочихъ районахъ, гдѣ съ утра устанавливалась деревянная трибуна и подмостки для оркестра. Огромные щиты рекламно зазывали публику фейерверками и прочей дешевкой.

По кольцу «Г» на площадяхъ — вновь трибуны и подмостки. Здѣсь оркестры засѣли съ 10 часовъ вечера. Сюда изъ рабочихъ районовъ стекались группы ряженыхъ безбожниковъ, окруженныя толпой мальчишекъ. Подходили съ зажженными факелами, съ крестами, хоругвями, карикатурными изображеніями кощунственнаго характера, и начинался митингъ. Отдѣльнымъ колоннамъ дана была задача устроить демонстрацію у храма Спасителя. Врываться въ храмы не разрѣшалось. Тѣмъ не менѣе, двѣ такихъ попытки были сдѣланы. Одна — въ храмѣ Христа Спасителя, гдѣ хулиганы-безбожники ворвались въ соборъ и пытались криками и пѣснями помѣшать богослуженію. Молящіеся молча образовали сплошное кольцо изъ многихъ рядовъ, взявши другъ друга за руки и не пропускали никого къ алтарю. Вся заутреня прошла въ закрытомъ алтарѣ. Безбожники ушли ни съ чѣмъ.

Хуже обстояло дѣло у храма Іоанна Воина, около Екатерининскаго парка, [3] въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ домомъ красной арміи. Въ этотъ храмъ также ворвались безбожники въ маскахъ съ богохульными пѣснями и разогнали напуганныхъ молящихся. Не обошлось безъ дракъ и побоевъ. Въ результатѣ храмъ пришлось запереть и духовенство совершило свой подвигъ въ одиночествѣ въ закрытомъ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ врагами храмѣ.

Послѣ митинга на Екатерининской площади, гдѣ сожжены были какія-то чучела и, кажется, Распятіе, безбожники возвратились вновь въ клубы, гдѣ въ этотъ день разрѣшены были танцы и пиво. Закрытіе клубовъ пріурочено было къ окончанію ранней обѣдни. Люди выходили одновременно изъ храмовъ и клубовъ. Два потока встрѣтились въ одномъ руслѣ и въ то же время не смѣшивались. То были двѣ породы абсолютно разныхъ существъ, какъ если бы на улицѣ встрѣтились толпы людей съ толпами обезьянъ. Одни шли молча, чинно, ровной походкой со спокойными лицами. Другіе, какъ развинченные, размахивали руками, ковыляли какъ лопало ногами, горланили нарочито грубымъ голосомъ, хохотали, спорили и безсмысленно гоготали.

Мы, небольшая группа друзей — церковники, — мирно разстались у трамвайной остановки. Не хотѣлось входить въ трамвай и встрѣчаться съ людьми въ свѣтломъ, освѣщенномъ электричествомъ вагонѣ. Предчувствіе какой-то непріятности не оставляло меня. Но перспектива шагать въ Грузины, за Красную Прѣсню, послѣ долгаго стоянія въ церкви, заставила рѣшиться.

Я вошелъ въ трамвай, куда вмѣстѣ со мною на Красной площади сѣла большая ватага шумной комсомольской молодежи, повидимому, изъ клуба. Сразу все настроеніе испортилось. Въ вагонѣ была разная публика. Были изъ церкви, были и безбожники. Трудно было сказать, кого было больше. На углу Моховой и Б. Никитской въ вагонъ вошелъ пожилой рабочій того типа, который не порвалъ еще связи съ деревней. Высокій, здоровый, одѣтый наполовину еще по-крестьянски, съ русой бородой, онъ, войдя въ вагонъ, снялъ свою зимнюю шапку и громко воскликнулъ:

— Христосъ Воскресе, граждане!

Въ первое мгновеніе всѣ съ удивленіемъ обернулись къ нему, но уже въ слѣдующее мгновеніе всѣ растерянно смотрѣли кто куда, боясь встрѣтиться взоромъ съ сосѣдомъ. Никто ни словомъ ему не отвѣтилъ. Молчали всѣ. И даже комсомольская молодежь, смѣявшаяся и громко о чемъ-то толковавшая, замолкла въ общемъ единомъ смущеніи.

Выждавъ длинную паузу, мужикъ-рабочій какимъ-то надрывнымъ и волнующимся тономъ уже не такъ громко повторилъ:

— Миленькіе, Христосъ Воскресе!

Новое молчаніе и еще большее смущеніе.

Наконецъ, женщина-кондуктора дѣловито и холодно ему отвѣтила въ повышенномъ тонѣ:

— Ну, гражданинъ, проходите, проходите, не нарушайте порядокъ!

Мужикъ весь съежился, смутился, быстро продвинулся къ выходу, открылъ дверцу на площадку и на порогѣ вдругъ обернулся, выпрямился и съ большой горечью въ сердцѣ вновь произнесъ уже громко:

— Воистину Воскресе, православные!

Съ этими словами онъ вышелъ на площадку прицѣпного вагона и задвинулъ дверцу.

— Старо, товарищъ, — послѣдовалъ ему вдогонку чей-то басъ изъ среды комсомольцевъ.

Разбитымъ и уничтоженнымъ возвратился я домой, сохранивъ навсегда въ душѣ своей эту сцену въ трамваѣ. <Мнѣ> вспомнились по дорогѣ домой слова извѣстнаго современнаго поэта:

Мы были тамъ. Его распяли.
Смотрѣли мы издалека,
Боясь, чтобъ въ комъ бы не признали
Изъ насъ — Его ученика.
Къ намъ обращались со словами:
«Вы были съ Нимъ?» Но отъ всего
Мы отреклись: — «Онъ не былъ съ нами;
Что намъ за дѣло до Него?»

[1] Церковь Свт. Николая у Соломенной Сторожки. Храмъ-памятникъ Великой войны (1916, арх. Ф. Шехтель). Разрушенъ большевиками. Возстановленъ въ 1997 на новомъ мѣстѣ.

[2] Екатерининская площадь. Въ 1917-мъ переименована большевиками въ пл. Коммуны, въ 1992 уже послѣсовѣтскими властями переименована въ пл. Суворова.

[3] Храмъ Іоанна Воина. Построенъ между 1692 и 1693. Колокольня — 1908. Разрушенъ большевиками.

Михаилъ Артемьевъ.
Возрожденіе, № 2147, 19 апрѣля 1931.

Views: 33

Памяти Р.

Русскіе пейзажи разнообразны, во всякомъ случаѣ, болѣе разнообразны, чѣмъ это принято думать. То «этюдное» представленіе о русскомъ пейзажѣ, къ которому пріучили глазъ художники третьяковской галлереи, не всегда и не всюду вѣрно. Наряду съ этимь неопредѣленнымъ и безымяннымъ русскимъ видомъ есть иной русскій видъ, картинный, особенный, носящій свое отдѣльное имя. Писатели наши, умѣвшіе такъ мастерски описывать природу, Тургеневъ, Толстой, были жителями одной полосы — Орловско-Тульской. По странной случайности изъ той же полосы вышли лучшіе наши нынѣшніе пейзажисты въ литературѣ — Бунинъ и Зайцевъ. Да и чеховское Мелихово относится скорѣе къ этому же краю: оно было расположено къ югу отъ Москвы, по курской дорогѣ, а положеніе мѣста относительно Москвы играло очень большую роль въ характерѣ подмосковнаго пейзажа.

Въ этомъ подмосковномъ пейзажѣ, кстати сказать, можно было проще всего убѣдиться въ томъ разнообразіи, о которомъ я выше сказалъ. Мѣста въ родѣ Мелихова. расположенныя къ югу отъ Москвы, въ сторону Серпухова, рѣзко отличались отъ того, что можно было видѣть, напримѣръ, по Ярославской дорогѣ. Къ югу отъ Москвы тянулась ровная, въ общемъ, мѣстность, поля, березовые лѣса, тощіе перелѣски — все это было безъ всякаго «рельефа» и безъ особеннаго характера. Къ сѣверу отъ Москвы стояли по верховьямъ Клязьмы обширные хвойные, сухіе и стройные лѣса. По Нижегородской дорогѣ, на востокъ, простиралась полоса огромныхъ моховыхъ болотъ. На западъ отъ Москвы, напротивъ, въ треугольникѣ между Брянской и Виндавской линіями, шли ясно очерченныя рѣчныя долины, часто съ высокимъ берегомъ по одну сторону, съ широкими заливными лугами — по другую. Сильно пересѣченная мѣстность была тутъ живописна въ Звенигородскомь и Рузскомъ уѣздахъ. Часто съ возвышенности открывался далекій горизонтъ съ деревнями и селами, съ рощами и блестѣвшимъ извивомъ рѣки, съ главами стараго монастыря и бѣлымъ помѣщичьимъ домомъ.

Но если московскіе жители хорошо знали подмосковныя мѣста, столичный обитатель не слишкомъ хорошо зналь Россію. По Россіи никто никогда не путешествовалъ, если не считать поѣздокъ по Волгѣ. Другія поѣздки были сопряжены съ немалыми неудобствами. Охотниковъ совершать ихъ было немного. Гораздо пріятнѣе было съѣздить въ Крымъ или на Кавказъ, чѣмъ осматривать достопримѣчательности Владимірской или Псковской губерніи! Россію хорошо зналъ только тотъ, кто много ѣздилъ «по дѣламъ службы» или въ силу какой-либо другой жизненной необходимости. Кому особенной надобности не было, тотъ сидѣлъ въ Москвѣ или въ Петербургѣ, ѣздилъ заграницу. Тотъ искренно былъ убѣжденъ, что ѣздить по Россіи не стоитъ. Деревня вездѣ одинакова, уѣздные города убоги, губернскіе — скучны, тѣ и другіе безобразны, въ лучшемъ случаѣ безцвѣтны…

Но вотъ даже съ тѣмъ малымъ знаніемъ Россіи, какое у меня есть, я готовъ все-таки заступиться за нѣкоторые города, среди губернскихъ — за Псковъ, все еще «картинно-средневѣковый», за Ярославль, такъ отлично стоящій надъ Волгой, за Владиміръ, открывающій видъ обширности поразительной на заливные луга Клязьмы, гдѣ бѣлѣетъ далекой точкой построенный въ ХІІ вѣкѣ храмъ Покрова на Нерли. А изъ уѣздныхъ городовъ я хорошо помню утопающій въ вишневыхъ садахъ Гороховецъ съ домами ХѴІІ столѣтія, Балахну, украшенную нарядными расписными церквами, Романовъ-Борисоглѣбскъ, [1] раздѣленный надвое Волгой, старообрядческій Боровскъ надъ Пафнутіевымъ монастыремъ, глядящійся въ озеро Ростовъ Великій…

Но и деревня русская далеко не всегда одинакова! Помню одно впечатлѣніе. Я гостилъ у пріятеля въ имѣньицѣ возлѣ Городца на Волгѣ. Мы совершили съ нимъ поѣздку въ лѣса Семеновскаго уѣзда, стоящіе тамъ версты и версты мачтовыми соснами. Въ одномъ мѣстѣ лѣсъ окончился, показалось поле, засѣянное рожью. Посерединѣ поля вдалекѣ отъ деревни нѣсколько большихъ березъ и церковь обозначали, по обычаю тѣхъ мѣстъ, погостъ. Деревня сама была тоже совсѣмъ не похожа на подмосковныя деревни. Очень узкая улица раздѣляла большія искусно срубленныя изъ отличнаго лѣса избы, съ высокими тесовыми крышами, съ фигурными крыльцами. Эта заволжская деревня была чѣмъ-то странно и смутно похожа на старинный средневѣковый европейскій городокъ. Она очень удивила бы того, кто при словѣ деревня видитъ широчайшую утопающую въ грязи дорогу, и по обѣимъ сторонамъ ея кое-какъ разбросанныя, кое-какъ сколоченныя, унылыя и жалкія жилища калужскаго или тульскаго мужика…

Я помню ясно оставшееся отъ одной поѣздки впечатлѣніе, что есть какая-то другая Россія, не та, которую мы всѣ знали съ дѣтства. Въ этой поѣздкѣ мы осматривали фрески Ферапонтова монастыря, иконы и ризницу Кириллово-БѢлозерскаго монастыря. Край тотъ старинный, прославленный именами подвижниковъ. Отъ Ферапонтова монастыря до пустыни преподобнаго Нила Сорскаго вьются по каменистымъ или песчанымъ холмамъ твердыя, хорошо содержимыя дороги. Внизу раскидываются свѣтлыя кругловатыя озера. Хвойные лѣса темнѣютъ ровными стѣнками за скромными полями. Деревни тутъ невелики, но чисты, хозяйственны. Настоящую сѣверную деревню мы увидѣли немного позднѣе, когда перевалили, слѣдуя древнему «волоку» изъ бассейна Шексны, т. е. Волги, въ бассейнъ Сѣверной Двины. Тамъ вокругъ Кубенскаго озера раскинулись великолѣпныя зажиточныя села съ двухъэтажными избами, съ огромными сѣновалами, съ обширными скотными дворами. Въ домахъ, гдѣ мы пили чай, старухи открывали свои сундуки и показывали узорные платки, полотенца домотканаго холста съ кружевомъ, уборы шитые золотомъ или озернымъ жемчугомъ, добываемымъ въ Кубанскомъ озерѣ. Эта Россія казалась странной и нѣсколько сказочной.

А вмѣстѣ съ тѣмъ вѣдь эта Россія такая же «быль», какъ и запомнившаяся намъ всѣмъ больше, потому что больше извѣстная, Россія «Тульско-Калужская». Помню, я въ дѣтствѣ и въ юности, когда читалъ Мельникова-Печерскаго, мнѣ казались описываемыя имъ мѣста «въ лѣсахъ» и «на горахъ» — какими-то далекими, скорѣе воображаемыми картинами русскаго Фенимора Купера. Уже взрослымъ человѣкомъ мнѣ пришлось, однако, увидѣть ихъ воочію. Съ моимъ другомъ Р., владѣвшимъ имѣньицемъ въ Городцѣ на Волгѣ, мы собрались однажды совершить зимой поѣздку въ эти края. Отъ Нижняго мы быстро доѣхали до Городца по отлично укатанной зимней дорогѣ, проложенной по льду Волги. Стояли дни порядочнаго мороза, но тихіе, ровные, безъ вѣтра, съ солнцемъ въ дымкѣ, золотившимъ небо лишь на нѣсколько часовъ короткаго дня. Въ усадьбѣ прислуга, сибирячка родомъ, заготовила намъ мѣшокъ замороженныхъ пельменей. Р. привезъ съ собой изъ Москвы «отъ Леве» двѣ бутылки хорошаго Шамбертена. Шубы, дохи, мѣховыя полости не только грѣли насъ въ пути, но и наводили сонъ. Какъ сквозь сонъ помню бѣлизну снѣга, блескъ мороза, высоту сосенъ, безконечное протяженіе лѣсовъ…

Мы ѣли и ночевали въ чистыхъ, жарко натопленныхъ избахъ, пахнувшихъ сосновой смолой и ржанымъ хлѣбомъ. Скиты стали попадаться намъ на лѣсныхъ полянахъ. Гдѣ-то неподалеку тутъ протекалъ Керженецъ. Мы побывали въ Оленевскомъ скиту, описанномъ у Мельникова. Однажды вечеромъ мы подъѣхали къ строеніямъ, чернѣвшимъ на бѣлой полянѣ. «А это до сихъ поръ называють Манефинъ скитъ» — сказалъ Р. — «Помните «Въ Лѣсахъ». Онъ постучался у высокаго забора. Его имя хорошо знали въ старообрядчествѣ, насъ пустили переночевать. Старая скромная монахиня съ деревенскимъ лицомъ долго кланялась, извинялась. «Завтра покажу вамъ нашу старину», — сказала она, — «да я думаю, почитай, ничего не осталось. Все вывезли въ Нижній». — «Бугровъ наѣзжалъ?» — спросилъ Р., называя имя нижегородскаго старообрядческаго богача и любителя… Насъ провели въ горницу, сладкій запахъ стоялъ въ ней. «Какъ бы не угорѣть», — обезпокоился Р. и приказалъ открыть трубу.

Мнѣ захотѣлось курить. Надо было сдѣлать это такъ, чтобы не нарушить скитскаго гостепріимства. «Придется вамъ выйти за ворота, табашникъ несчастный» — смѣялся Р. Я накинулъ шубу и сошелъ по лѣсенкѣ. Была необыкновенная тишина, луна поднималась надъ лѣсомъ, снѣгъ сіялъ таинственно. Я очень долго стоялъ такъ, курилъ, прислушивался. Минута эта навсегда запомнилась. Я вспомнилъ скитъ и эту зимнюю ночь на дняхъ, когда мнѣ сказали, что Р. умеръ въ Москвѣ отъ воспаленія легкихъ. За нѣсколько недѣль до этого отъ той же болѣзни умеръ его старшій сынъ. То были крѣпкіе люди, стараго купеческаго рода. Бѣда россійская свалила и ихъ. Быть можетъ, эта бѣда уже сожгла и тотъ скитъ, опустошила тѣ лѣса, разорила, исковеркала, обезчестила прекрасный древній край…

Узнаемъ ли мы Россію тою, какою знали ее! Такъ думаютъ многіе изъ насъ и многіе изъ насъ жалѣютъ теперь, что мало въ сущности знали ее. Русское разнообразіе напрасно мы отрицали, напрасно жаловались на однообразность русскаго пейзажа. Недавно совсѣмъ мнѣ пришлось поучиться одной новой чертѣ «россійской картины», которой я до сихъ поръ никогда не зналъ. Мнѣ пришлось побывать прошлой осенью въ русскихъ мѣстахъ, отошедшихъ теперь къ маленькому государству. Былъ ясный сентябрьскій день, небо еще блѣдно-голубоватое заволакивали медленныя облака, воздухъ теплѣлъ, пѣтухи кричали къ дождю. На большой дорогѣ, въ сторонѣ отъ деревни, меня поразили ряды старыхъ огромныхъ рябинъ, усѣянныхъ угодами. Такихъ рябинъ я не видывалъ! Я спросилъ моего спутника, не стояла ли тутъ раньше деревня. «Какъ? Вы не знаете». — удивился онъ. «Петръ Первый любилъ дубы, Екатерина обсаживала большія дороги березами, Елизавета велѣла сажать рябины. У насъ на сѣверо-западѣ Россіи остались кое-гдѣ такіе куски старыхъ большихъ дорогъ XѴIII в… Не знаю, не увлекался ли мой пріятель, но въ ласковости этого теплаго осенняго дня, въ жемчужномъ блескѣ облаковъ, въ яркой пестротѣ листвы и красныхъ рябинъ была какая-то «елизаветинская мечта» о цвѣтистой, пѣсенной, принаряженной, заулыбавшейся самой себѣ въ зеркалѣ Россіи.

[1] Изуродованный такъ и не снятой кличкой «Тутаева».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2142, 14 апрѣля 1931.

Views: 28

Русское Зарубежье свято чтитъ день Пушкина, «День Русской Культуры».

Этотъ день знаменуетъ собою непрерывность культурнаго равитія нашей Родины, утвержденіе нашего духовнаго прошлаго, кощунственно и злобно попираемаго большевиками.

Столь же благоговѣйно чтитъ зарубежная Россія «День Русскаго Инвалида». Оба они тѣсно между собою связаны.

Инвалиды вооруженной рукой боролись за духъ національной культуры, за ея непреходящія цѣнности. Они мужественно, до конца держали въ своихъ рукахъ русское знамя, возложивъ на насъ священный долгъ продолженія борьбы.

И борьба не прекратилась. Изъ нашей среды вышли герои, которые положили жизнь свою за новую, свободную Россію. Великъ синодикъ убіенныхъ и замученныхъ. Забыть о нихъ мы не можемъ.

Память о погибшихъ должна объединять васъ не только во имя прошлаго, но и во имя будущаго, во имя волевого устремленія къ дѣйствію, во имя освобожденія нашей великой Родины.

Съ особой остротой оживаетъ память о герояхъ въ страшный, судный день годовщины захвата власти большевиками.

Въ этотъ скорбный день память объ убіенныхъ борцахъ за Россію преисполняетъ сердца наши преклоненіемъ передъ ихъ подвигомъ. Но этого мало. Пусть въ сердцахъ нашихъ родится гнѣвъ, что сжигаетъ сомнѣнія, расплавляетъ сердца, закаляетъ волю, воспламеняетъ дѣйственную непримиримость.

И если для большевиковъ 7-е ноября — день торжества о прошломъ, то да будетъ онъ для насъ призывомъ къ побѣдѣ грядущей, днемъ волевого преодолѣнія сна и смерти, днемъ воскресенія.

Мы призываемъ всѣхъ, русскихъ людей, въ разсѣяніи сущихъ, къ установленію новаго дня, «Дня Непримиримости».

Пусть день этотъ будетъ для насъ днемъ упованій, днемъ объединенія, залогомъ грядущаго воскресенія Россіи.

Россійскій Общественный Комитетъ въ Польшѣ устанавливаетъ 9-го ноября, въ первое воскресенье послѣ 7-го ноября, «День Непримиримости» и надѣется, что его починъ будетъ поддержанъ всей Зарубежной Россіей.

Пусть во всѣхъ городахъ и весяхъ, куда судьба бросила насъ, день этотъ будетъ днемъ молитвеннаго поминовенія усопшихъ героевъ, днемъ живого обѣта непримиримости и воли къ освобожденію.

Предсѣдатель Н. Булановъ.
Члены правленія: В. Брандъ, П. Симанскій, Д. Философовъ, А. Хирьяковъ.
Управляющій дѣлами: С. Л. Войцеховскій.
Варшава, 1-го ноября 1930 года.

Возрожденіе, № 1982, 5 ноября 1930.

Views: 28

Жалѣю отъ души республиканскаго дядю Юніуса: президентъ Гинденбургъ и либерально-прогрессивное правительство Брюнинга преподнесли ему пренепріятный репримандъ.

Въ теченіе долгихъ недѣль распинался дядя за то, что въ Германіи нѣтъ и не можетъ быть разочарованія въ демократіи. Не можетъ быть потому, что не было раньше и очарованія ею. А такового не было, ибо прежняя, вильгельмовская, Германія просто не знала, что такое демократія. Съ демократіей ознакомилъ ее только республиканскій, возникшій изъ революціи строй…

И вдругъ — бомба гинденбурговской усиленной охраны, отмѣны «конституціонныхъ гарантій», свободы собраній и т. д. Могла ли такая бомба разразиться въ Вильгельмовской, «не знашей демократіи» Германіи?.. И самое характерное въ томъ, что бомба принята всѣми, какъ нѣчто должное, что никто съ демократической стороны противъ нея не протестовалъ.

Можно ли себѣ представить болѣе разительное — и притомъ столь быстрое — опроверженіе основной темы Юніуса?

***

Ужъ не знаю, какъ будетъ выкручиваться попавшій впросакъ дядя. Но я, по человѣчеству, готовъ утѣшить его. Ужъ очень это скользкая, колеблющаяся почва — демократія. Chaqun y met du sien. [1] Удивительно-ли, что при разсужденіяхъ о ней поминутно образуются невязки и возникаютъ недоразумѣнія?

Вѣдь вотъ, напримѣръ, Англія. Ужъ кажется, на дядинъ взглядъ, демократическая страна: старѣйшій въ мірѣ парламентъ!.. И однако, почти трюизмомъ была фраза о томъ, что Англія управляется — «изъ помѣщичьихъ усадебъ». Въ наши дни это, можетъ быть, уже не такъ, не совсѣмъ такъ. Но эта характеристика вполнѣ соотвѣтствовала дѣйствительности при королевѣ Викторіи и даже еще при Эдуардѣ ѴII ( не говоря уже о болѣе раннихъ временахъ). Англійское парламентское правительство было, во всякомъ случаѣ, въ большей степени «помѣщичьимъ правительствомъ», чѣмъ наше правительство эпохи Александра ІІІ и Николая ІІ. Болѣе того: по мнѣнію очень неплохихъ мыслителей, именно вслѣдствіе вышеуказанныхъ чертъ и могъ выработаться въ Англіи парламентскій строй.

***

Но такое его пониманіе, конечно, неполно. Оно восполняется слѣдующимъ.

Одинъ близкій мнѣ человѣкъ (я не откажусь при случаѣ его назвать) много разъ встрѣчался въ теченіе ряда лѣтъ (у одной весьма извѣстной русской дамы въ Лондонѣ — въ восьмидесятыхъ годахъ) съ однимъ немолодымъ англійскимъ джентльменомъ. При этомъ послѣдній часто возвращался къ темѣ: на континентѣ плохо понимаютъ англійскій государственный строй. «Полагаютъ, говорилъ старый джентльменъ, что король (т. е. королева Викторія) не имѣетъ у насъ власти, что у насъ монархія есть лишь только терпимый пережитокъ прошлаго. Увѣряю васъ, что такой взглядъ глубоко невѣренъ. Монархъ вовсе не лишенъ нашей конституціей личности. И фактически и по духу нашей конституціи онъ имѣетъ огромное значеніе».

Старый джентльменъ былъ довольно компетентенъ въ вопросѣ, котораго онъ касался: это былъ — Гладстонъ…

***

Такъ вотъ: я все это припомнилъ, чтобы утѣшить республиканскаго дядю… Не онъ одинъ спотыкался о тему демократіи.

Но дядя не платитъ мнѣ взаимностью. Говоря попросту, онъ лжетъ на меня безпардонно и нагло. Но не безхитростно. Ибо онъ не столько выдумываетъ ложь, сколько подтасовываетъ, кривитъ правду. Такъ намекнулъ онъ на дняхъ на полемику мою (на столбцахъ «Новаго Времени») съ органомъ кадетской партіи, имѣвшую мѣсто четверть вѣка назадъ. Онъ утверждаетъ при этомъ, что я былъ тогда изобличенъ симъ органомъ въ невѣжествѣ. Но въ томъ-то и дѣло, что уличенъ тогда въ невѣжествѣ и даже хуже того: въ подтасовкѣ и извращеніи фактовъ — былъ отнюдь не я, а именно почтенная редакція, пребывавшая на улицѣ Жуковскаго.

А это, согласитесь, все-таки, какъ говориль покойный Козьма Прутковъ, — двѣ разницы.

[1] Каждый въ ней видитъ свое (фр.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2134, 6 апрѣля 1931.

Views: 22

Встрѣчаю моего пріятеля. «Читали?» — говоритъ онъ. — «Оказывается, типическій П. М., по выраженію „Послѣднихъ Новостей“, виноватъ въ томъ, что такіе замѣчательные сыны русскаго отечества, какъ Александровъ, терпятъ нынѣ невзгоды изгнанія»… — «Ну, это», — пошутилъ я, — «еще не столь большая вина. Реституція (излюбленное словечко „Послѣднихъ Новостей“) той роли, какую играли прежде въ русской интеллигенціи, въ силу непроходимой ея наивности, журналисты подобнаго рода, меня не особенно прельщаетъ». — «Но вы вѣдь будете спорить по поводу Ганди и хитлеровскихъ звѣрствъ?» — «Не собираюсь, занятіе безполезное»…

***

«Да, занятіе безполезное. Какой тутъ вообще можетъ быть споръ, если говорится, что П. М. ничего не знаетъ въ тѣхъ политическихъ вопросахъ, о которыхъ онъ пишетъ, и если сужденіе это высказывается отъ имени г. Александрова, устанавливая очевидно тѣмъ самымъ, что г. Александровъ въ этихъ вопросахъ все знаетъ. И въ концѣ концовъ, если хотите, это такъ: онъ дѣйствительно знаетъ все то по этому поводу, что можетъ узнать, то есть все то, что можетъ вмѣстить его умственное пространство. Помѣстить туда что либо иное немыслимо просто непросто за недостаткомъ мѣста! Возражать же что либо противъ той политграмоты, которой заполнено это мѣсто — безполезно. Тутъ все заранѣе разъ навсегда извѣстно. Если, напримѣръ, революція, то, значитъ, это хорошо. Соглашеніе съ Ганди означаетъ признаніе англичанами индійской революціи. Значитъ, П. М. долженъ тутъ непремѣнно сказать — увы, а г. Александровъ обязанъ тутъ непремѣнно крикнуть — ура. Убійство хитлеровцами коммуниста колеблетъ государственный порядокъ. Избіеніе полиціей сына Вильгельма ІІ весьма укрѣпляетъ государственный порядокъ.

Если случится убійство хитлеровца, то это — законная народная месть. Фашистская милиція — это солдатчина и торжество грубой силы. Точно такая же милиція соціалъ-демократическая есть дивная и доблестная организація. Такіе примѣры можно продолжить до безконечности»…

***

«И не подумайте», — добавилъ я, – «что я иронизирую на тему о логической непослѣдовательности. Какая ужъ тутъ логика, логика тутъ не при чемъ». Политграмота эта есть только нѣкоторая заученная фразеологія, потребная для облеченія въ газетныя слова симпатій и антипатій, которыя чувствуются кожей, а не постигаются умомъ, какъ это напрасно (и можетъ быть искренно) воображаетъ г. Александровъ. И тутъ ужъ ничего не подѣлаешь. Тутъ всякія мысли и слова безполезны”.

«Ну, я удивляюсь вашему спокойствію», отозвался мой пріятель. — «Меня эти господа все-таки иногда раздражаютъ своей самоувѣренностью. Время отъ времени ихъ не мѣшаетъ газетно посѣчь». — «Вотъ ужъ этого я не сдѣлаю», — отвѣтилъ я. — «Какъ знать, еще доставишь, пожалуй, такимъ образомъ кому-нибудь своеобразное удовольствіе! А это, право, не входитъ въ мои намѣренія».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2123, 26 марта 1931.

Views: 26

Второй большой романъ Дж. Б. Пристли — «Ангельскій переулокъ» (старый переулокъ лондонскаго сити) — имѣетъ еще большій успѣхъ, чѣмъ его первый романъ. Этотъ успѣхъ «новаго Диккенса» вызвалъ недовольство тѣхъ, кто желаетъ считать Пристли писателемъ «не современнымъ» по своимъ чувствамъ и по своей манерѣ писать. Любопытно, что эти разсужденія очевидно задѣли молодого писателя (ему нѣтъ и сорока лѣтъ), и онъ отвѣтилъ на нихъ не безъ живости! Горячо отстаивая свое право именоваться современнымъ, онъ нашелъ нужнымъ указать, что, по его мнѣнію, такой будто бы «очень современный» англійскій писатель, какъ Ольдусъ Хексли, является, напротивъ, по всему своему душевному типу и умственному складу человѣкомъ не нашего времени, но той эпохи, когда были написаны «Кандидъ» и оперы Моцарта. Споръ этотъ имѣетъ нѣкоторый общій интересъ для пониманія того, что собственно есть литературная современность.

***

Мнѣ вспоминается одно утро въ Римѣ. При переходѣ улицы я едва не былъ сбитъ съ ногъ не совсѣмъ ловко маневрирующей машиной. Къ моему удивленію, я узналъ въ сидящемъ у руля пріятелѣ одного изъ очень передовыхъ итальянскихъ писателей. Зная, увы, навѣрное, что этотъ нарядный Фіатъ принадлежитъ не ему, я не могъ удержаться отъ удовольствія его поздравить. «Браво, Б., я вижу, что литература не столь уже безнадежное занятіе!..» — «Машина не моя», — отозвался Б., не отрываясь отъ трудно дававшейся ему эволюціи поворота, — «но я ѣзжу каждое утро. Я полагаю, — крикнулъ онъ мнѣ вслѣдъ, — что писатель, который пишетъ о современности, не имѣетъ права написать ни одной строчки, если онъ не умѣетъ управлять хотя бы автомобилемъ и не знаетъ хотя бы въ этой элементарной формѣ общенія съ машиной!»

***

Б. говорилъ совершенно серьезно! Я думаю, даже, что онъ въ какой то степени былъ правъ. Выражается ли ощущеніе современности непремѣнно тѣми нарочитостями построенія литературныхъ вещей, къ которымъ на англійскомъ языкѣ прибѣгали Джойсъ, Досъ Пассосъ, Вирджинія Вульфъ? Передается ли оно исключительно только той нервозностью какъ бы заплетающагося языка, которую по-французски мы найдемъ у Жана Жироду, а по-русски у В. Сирина? Вотъ этого я признаться не думаю. Но современному образу мысли, отличному отъ не современнаго образа мыслей, разумѣется, отвѣчаетъ далеко не всякая литература. Ольдусъ Хексли пишетъ безъ особенныхъ композиціонныхъ и словесныхъ ухищреній. Но въ самомъ образѣ мысли его есть безстрашіе современной искренности и безмѣрность современнаго опыта. Если, какъ вѣрно указалъ Дж. Б. Пристли, можно найти нѣчто родственное этому замѣчательному писателю въ мыслительной «пронзительности» вѣка Вольтера и въ мелодической точности вѣка Моцарта — то это лишь свидѣтельствуетъ о томъ, что ваше время все же чѣмъ-то ближе къ той эпохѣ, нежели къ туманностямъ, условностямъ и «контрапунктамъ» 19-го столѣтія…

***

Но вмѣстѣ съ тѣмъ вполнѣ современнымъ писателемъ является, конечно, и Дж. Б. Пристли. Можно сказать это не только потому, что сотни тысячъ современныхъ англійскихъ читателей съ охотой читаютъ его. Современными бываютъ вѣдь не только мысли, не только мелодіи, но и чувства! И самая бережность упомянутаго англійскаго писателя къ человѣческому чувству, его «старательная» любовь, съ которой лелѣетъ онъ цвѣтеніе души человѣческой, вдругъ проявившееся въ дымномъ фабричномъ городѣ средней Англіи, или въ лондонскомъ кварталѣ конторъ и банковъ — въ высшей степени современны. Если эти «цвѣты» не взрастаютъ теперь на какихъ-то «вольныхъ поляхъ» — они не менѣе милы и душисты въ узкомъ переулкѣ Сити, названномъ именемъ Ангела…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2132, 4 апрѣля 1931.

Views: 29

Правы-ли итальянскіе футуристы, объявившіе безпощадную войну макаронамъ?

Маринетти, призывающій соотечественниковъ къ бойкоту этого національнаго блюда, утверждаетъ, будто макароны дѣлаютъ человѣка меланхоличнымъ, лѣнивымъ, развиваютъ въ немъ скептицизмъ, вредную склонность къ дольче фаръ ніенте.

Итальянцы, какъ заявляетъ Маринетти, должны воспитывать въ себѣ совершенно иныя качества: фашистскую динамику духа, стремительность, подвижность, энергію.

Спору нѣтъ, вопросъ о динамикѣ духа — проблема очень серьезная. Устранить меланхолію, замѣнивъ ее стремительностью дѣйствій, уничтожить скептицизмъ, насадивъ вмѣсто него бодрую идеологію, перспектива чрезвычайно заманчивая.

Однако дѣйствительно ли можно достигнуть этого путемъ отрѣшенія оть макаронъ?

Съ пармезаномъ притомъ?

Большевики, напримѣръ, тоже стараются развитъ бѣшеную кинетическую энергію своего населенія особой системой питанія. Системой только другой: не бойкотомъ макаронъ, а культивированіемъ китайскаго гороха — сои.

Соя, введенная въ организмъ гражданъ, по ихъ мнѣнію, дастъ СССР огромный зарядъ калорій. Этотъ зарядъ непосредственно перейдетъ въ эквивалентъ мышечныхъ эрговъ. Мышечные эрги вызовутъ соотвѣтственное количество строительныхъ джаулей. Всѣ же полученные эрги и джаули перейдутъ въ ускореніе индустріализаціи, осуществятъ пятилѣтку…

Въ общемъ, какъ ни странно, итальянскія умонастроенія въ послѣднее время что-то очень ужъ сильно стали походить на совѣтскія.

Тамъ призывъ къ мощи, къ силѣ, къ калоріямъ. И здѣсь призывъ къ эргамъ и джаулямъ.

Тамъ бряцаніе оружіемъ, напыщенныя рѣчи, громкія слова о будущемъ матеріальномъ благополучіи.

И здѣсь то же бряцаніе, тѣ же фразы о близкомъ благоденствіи на землѣ.

Разница лишь въ томъ, что у однихъ культивируется презрѣніе ко всѣмъ классамъ, кромѣ рабочаго. А у другихъ — презрѣніе ко всѣмъ, кромѣ своихъ соплеменниковъ.

Нѣмецкій матеріализмъ прошлаго вѣка выработалъ характерную формулу: деръ манъ истъ, васъ еръ исстъ. Человѣкъ есть то, что онъ ѣстъ.

На основѣ этой матеріалистической формулы можно было дѣлать не мало эффектныхъ выводовъ о характерѣ отдѣльныхъ людей и даже того или иного народа.

Человѣкъ, любящій мясо, плотояденъ вообще, человѣкъ, питающійся овощами, похожъ на добродушное жвачное. Разносторонность англичанъ и пестроту ихъ колоній старались объяснить любовью къ плумъ-пуддингу. Легкомысленность и искристость французовъ объясняли шампанскимъ. Неподвижность русской натуры — блинами.

Правда, параллели и выводы эти не шли далеко. Сейчасъ, напримѣръ, ни одинъ даже очень матеріалистически мыслящій нѣмецъ не станетъ утверждать, будто дружба его съ большевиками проистекаетъ отъ того, что населеніе Германіи любитъ свиное мясо колбасъ.

Хотя, быть можетъ, это единственное неоспоримое подтвержденіе формулы: деръ манъ истъ, васъ еръ исстъ.

Но борьба съ макаронами, предпринятая футуристами въ Италіи, можетъ, къ сожалѣнію, показать, что чисто матеріалистическое пониманіе источниковъ фашистской динамики духа, все-таки, очень ошибочно.

Во-первыхъ, итальянскій фашизмъ родился какъ разъ въ періодъ обычнаго потребленія макаронъ. Слѣдовательно, никто не гарантируетъ, что съ исчезновеніемъ макаронъ не исчезнетъ и самъ фашизмъ.

А во-вторыхъ, въ первые годы своего существованія фашисты добились успѣха, можетъ быть, только потому, что насильственно вливали въ ротъ коммунистамъ касторку и, освобождая ихъ организмъ отъ макаронныхъ залежей, приводили къ истощенію и повиновенію.

Поэтому, если ужъ итальянцамъ нужно раздобыть спеціальный источникъ динамики духа, то лучше искать его въ чемъ-либо другомъ.

Не въ разрывѣ съ макаронами, а въ разрывѣ съ другими болѣе очевидными разлагающими итальянскую психологію факторами.

Хотя бы съ большевиками, напримѣръ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2134, 6 апрѣля 1931.

Views: 24

Судьба столкнула меня съ двумя будущими «знаменитостями» — Ульяновымъ и Горькимъ — на зарѣ ихъ юныхъ дней…

Учился я въ Симбирской гимназіи, и Ульяновъ Владиміръ былъ моимъ товарищемъ по классу, окончивъ вмѣстѣ со мною курсъ въ 1887 году. Въ пятомъ классѣ слились ученики двухъ отдѣленій — основного и параллельнаго. Въ нашемъ параллельномъ первымъ шелъ — А. Н. Наумовъ, будущій министръ земледѣлія, тогда — очень милый, воспитанный, красивый, «породистый» мальчикъ, котораго всѣ товарищи очень любили. Въ основномъ первымъ былъ Владиміръ Ульяновъ, приземистый, скуластый, веснущатый мальчуганъ съ маленькими, сверлящими глазенками-щелками. Типичный финнъ!

Да и былъ онъ, дѣйствительно, финской породы. Разсказывали, что его отецъ происходилъ изъ мордовской деревни, очень хорошо учился въ начальной школѣ, и какъ новый «Ломоносовъ» былъ посланъ на казенный счетъ учиться въ гимназію. По окончаніи университета (тоже на казенный счетъ) отецъ Ульянова былъ педагогомъ, а затѣмъ на склонѣ карьеры былъ назначенъ директоромъ народныхъ училищъ Симбирской губерніи. Отсюда и происходятъ разсказы о «столбовомъ дворянствѣ» родоначальника большевизма. Финское происхожденіе объясняетъ непонятныя въ русскомъ человѣкѣ черты характера Ленина: его упрямство, злобность, хитрость, жестокость и отсутствіе широкаго кругозора.

Отецъ Ленина считался, по нынѣшней терминологіи, правымъ монархистомъ, да и не могъ быть при Александрѣ ІІІ не-монархистъ на видномъ въ губерніи посту. Какимъ же образомъ случилось, что, насаждая монархическія убѣжденія въ школахъ, онъ не насадилъ ихъ въ своихъ дѣтяхъ?

Тотъ же вопросъ можно поставить и по поводу нашего директора Ф. М. Керенскаго, который тоже изображалъ «опору трона».

Почему «дѣти» оказались такъ далеко отъ «отцовъ»?

Дѣло въ томъ, что монархическія убѣжденія у «отцовъ» были для «внѣшняго употребленія». И директоръ-мордвинъ, и директоръ изъ семинаристовъ (Керенскій-старшій былъ сынъ дьякона изъ города Керенска Пензенской губ., а его братъ былъ протоіереемъ Вознесенскаго собора въ Симбирскѣ) дома, не стѣсняясь дѣтей, «критиковали»… А въ результатѣ юные Ульяновы попали въ революціонеры крайняго толка, а Керенскій-сынъ сдѣлалъ карьеру, «танцуя влѣво», какъ его родитель «танцевалъ вправо»…

Директоръ Керенскій отличался тѣмъ, что при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ ругалъ «Прошекъ и Терешекъ», «разночинцевъ» и «кухаркиныхъ дѣтей» и доказывалъ, что въ гимназіи должны бы учиться только дворянскія дѣти. Насъ — «разночинцевъ» — было въ гимназіи большинство, и понятно, что директорскія іереміады дѣйствовали на насъ удручающе, особенно потому, что мы знали, что нашъ директоръ не «дворянское дитя», а поповичъ, т. е. тоже «разночинецъ»…

Директоръ благоволилъ къ Ульянову, а потому мы не удивились, когда первымъ у насъ въ пятомъ классѣ оказался Ульяновъ, а не Наумовъ.

Ульяновъ держался отъ всѣхъ въ сторонѣ. У него не было товарищей ни среди тѣхъ, которые занимались исподтишка выпивкой и «амурами», разсказывая цинично въ классѣ о своихъ «переживаніяхъ», ни среди тѣхъ, которые усердно учились и «пописывали», поддерживая «литературныя традиціи» симбирской гимназіи.

Склонность къ «писательству», къ стихокропанію существовала въ гимназіи издавна. И не было ничего удивительнаго въ этомъ, если вспомнить, что Симбирскъ — родина Карамзина, Гончарова, Минаева, Андреева-Бурлака… Про послѣдняго еще ходили въ гимназіи анекдоты. Разсказывали, между прочимъ, о томъ, какъ Андреевъ «подвелъ» нашего законоучителя о. Петра Юстинова.

На урокѣ исторіи церкви о. Юстиновъ поправилъ ученика, сказавшаго «апостолъ Пётръ»:

— Святыхъ и апостоловъ надобно именовать Петръ, а не Пётръ…

Встаетъ Андреевъ и говоритъ:

— Отецъ Петръ, позвольте выйти…

У насъ издавались тайкомъ отъ начальства рукописные журналы: одинъ изъ нихъ, «Плоды досуга», редактировалъ и переписывалъ будущій поэтъ А. А. Коринфскій, а другой, «Колосъ» — пишущій эти строки. Мы иногда собирались на «тайныя» засѣданія, но занимались на нихъ исключительно литературой; нѣкоторые читали «рефераты», а большинство — свои «стихи». Мы много читали, пользуясь Карамзинской публичной библіотекой, пока директоръ не запретилъ намъ ее посѣщать. Это случилось весной 1886 года, послѣ покушенія старшаго Ульянова на Императора Александра ІІІ.

Бывшій воспитанникъ Симбирской гимназіи попалъ на висѣлицу… Это былъ тяжкій ударь для директора, и онъ сталъ «наводить строгости». Особенно онъ преслѣдовалъ всѣхъ, приносившихъ въ гимназію «постороннія вещи». Останавливалъ въ коридорѣ учениковъ и шарилъ у нихъ въ карманахъ. Однажды такому обыску подвергся одинъ изъ моихъ товарищей, спеціализировавшійся по части «амуровъ». Керенскій вытащилъ у него изъ кармана фотографію голой женщины.

— Что это такое?

— Голая дикая, Ф. М., — отвѣтилъ ученикъ.

— Ну, хорошо, ступай…

Такъ дѣло и кончилось.

Однажды я нарвался на директора, возвращаясь во время большой перемѣны съ книгой изъ Карамзинской библіотеки.

— Что это у тебя? Журналъ? «Наблюдатель»!

И полились угрозы изгнать, арестовать, наказать за… «правый» журналъ Пятковскаго.

Для внушенія «монархическаго духа» преподавателю исторіи приказано было продиктовать намъ «пункты» о томъ, почему Россія должна быть монархіей. — Пунктовъ было много, мы ихъ должны были выучить наизусть. Выучилъ ихъ и Ульяновъ на «пятерку», но все-таки пошелъ убивать царя…

Послѣ казни брата, В. Ульяновъ замкнулся въ себѣ и еще злобнѣе поглядывалъ на товарищей, обгрызая ногти короткихъ своихъ пальцевъ, но по отношенію къ преподавателямъ былъ весьма почтителенъ и неукоснительно посѣщалъ гимназическую церковь, такъ что Керенскій, при окончаніи Ульяновымъ курса, послалъ въ университетъ самую похвальную его характеристику, какъ примѣрнаго и благочестиваго юноши.

Послѣ окончанія гимназіи я уѣхалъ въ Казань и больше Ульянова не видѣлъ.

Съ другимъ большевицкимъ «геніемъ» — Пѣшковымъ-Горькимъ — мнѣ пришлось встрѣтиться въ началѣ 1893 года въ Нижнемъ-Новгородѣ.

Газетную работу я началъ въ 1889 году, напечатавъ разсказъ въ «Казанскомъ Биржевомъ Листкѣ» Н. А. Ильяшенки, затѣмъ печаталъ разсказы также и въ «Волжскомъ Вѣстникѣ» проф. Загоскина, а затѣмъ сотрудничалъ въ «Казанскомъ Листкѣ» В. М. Ключникова, стараго казанскаго писателя-самородка, который подвергъ меня основательной тренировкѣ, заставляя писать во всѣхъ отдѣлахъ газеты: и передовицы, и хронику, и фельетоны на злобы дня, и юмористическіе стихи, и театральныя рецензіи.

Однажды В. М. даетъ мнѣ билетъ въ театръ и говоритъ:

— Сегодня идетъ «Фаустъ». Идите и напишите рецензію.

— Да я, вѣдь В. М., не музыкантъ…

— Пустяки. Вы — журналистъ, а журналистъ долженъ умѣть писать обо всемъ. А тутъ будетъ совсѣмъ просто: увидите, что Орловъ-Соколовскій грозится въ сторону струнныхъ инструментовъ — значитъ: струнные соврали, въ сторону духовыхъ — духовые…

По этому рецепту я и написалъ, и вышло не хуже рецензій въ другихъ газетахъ. То было въ далекіе годы, когда на казанской сценѣ пѣлъ долговязый и неуклюжій Амфи, не мечтавшій еще о публицистикѣ, а Шаляпинъ своимъ феноменальнымъ басомъ поражалъ молящихся въ церкви на Проломной улицѣ.

По окончаніи университета, я просился было въ учителя гимназіи, но «не было вакансій», и осенью 1892 года я устроился въ Нижнемъ-Новгородѣ въ качествѣ секретаря редакціи «Волгаря», замѣнившаго «Нижегородскій Биржевой Листокъ», куда я посылалъ корреспонденціи изъ Казани.

Газета была когда-то создана «изъ ничего» предпріимчивымъ ярославцемъ Иваномъ Жуковымъ, человѣкомъ малообразованнымъ, но «прирожденнымъ журналистомъ». Онъ началъ дѣло съ 5-ю рублями въ карманѣ, а оставилъ сыну, Сергѣю Ив. Жукову, въ наслѣдство прибыльное дѣло — газету, обладавшую нѣсколькими тысячами постоянныхъ подписчиковъ и собственную типографію.

На приданое своей жены, урожденной Башкировой (изъ тройки нижегородскихъ милліонщиковъ — Блиновы, Бугровы, Башкировы), С. И. Жуковъ расширилъ и обновилъ типографію, а маленькій «Листокъ» превратилъ въ большую ежедневную газету, которая быстро пріобрѣла себѣ популярность въ купеческихъ кругахъ по всей Волгѣ.

Вотъ въ этой газетѣ за 50 рублей въ мѣсяцъ и квартиру въ маленькомъ уютномъ домикѣ въ саду Жуковской усадьбы, окнами на Прядильную улицу, я и долженъ былъ «править рукописи» и «составлять номеръ», а кромѣ того, за особый гонораръ, писать еженедѣльныя обозрѣнія «толстыхъ» журналовъ.

Главнымъ сотрудникомъ были — редакціонныя ножницы. Я долженъ былъ пересматривать приходившія въ «обмѣнъ» газеты и извлекать изъ нихъ и политическое обозрѣніе, и статьи, «передъ хроникой» и «послѣ хроники», и «внутреннія извѣстія», и «наука и искусство», и «Поволжскія вѣсти», и фельетонъ. Для контроля типографіи я вынужденъ былъ завести особую тетрадку, въ которую записывалъ сдаваемый матеріалъ. Тетрадка эта какъ-то случайно нашлась у меня теперь, въ бѣженскихъ вещахъ, и вызвала у меня мысль написать эти воспоминанія о томъ, чего уже нѣтъ…

Постоянныхъ сотрудниковъ было немного: Жуковъ писалъ иногда передовицы, Коробкинъ, впослѣдствіи ставшій ярымъ большевикомъ, обходилъ учрежденія и давалъ хронику, Бабниковъ писалъ «провинціальныя обозрѣнія», Израильсонъ (Волжанинъ), почему-то прозванный наборщиками «фигура», доставлялъ театральныя рецензіи. Время отъ времени присылали статьи Д. П. Шестаковъ изъ Казани, Снѣжковскій и Кролюницкій — оба писавшіе интересные очерки изъ нижегородской старины.

Кого было много, такъ это — «собственныхъ корреспондентовъ», унаслѣдованныхъ отъ покойнаго Ив. Жукова. — «Корреспонденты» были во всѣхъ городкахъ и большихъ селахъ Нижегородской губерніи, а также въ поволжскихъ губерніяхъ, тяготѣвшихъ по торговымъ дѣламъ къ Нижнему. Это были люди солидные, освѣдомленные въ мѣстныхъ дѣлахъ, но почти всѣ малограмотные. Сообщали они очень интересныя вещи, но сколько приходилось возиться, чтобы «выжать суть» и устранить невѣроятные подчасъ цвѣты краснорѣчія и фантастическіе узоры правописанія. Зато «купеческій» «Волгарь» могъ похвалиться освѣдомленностью въ провинціальныхъ дѣлахъ и дѣлишкахъ, которой не хватало «интеллигентскимъ» изданіямъ, пренебрегавшимъ неграмотными сотрудниками.

Надо отдать справедливость «собственнымъ корреспондентамъ»: они не обижались на измѣненіе ихъ рукописей, а многіе даже писали благодарственныя письма за приведеніе ихъ писаній въ благообразный видъ и усердно слали слѣдующія корреспонденціи, очевидно гордясь причастностью къ своей «купецкой» газетѣ.

Какъ всегда и вездѣ, и въ Нижнемъ того времени было много непризнанныхъ поэтессъ, попадавшихъ въ «редакціонную корзину», а нѣкоторые пописывали фельетончики.

Такимъ фельетончикомъ въ видѣ разсказа о святомъ огнѣ, чудесно вспыхнувшемъ на іерусалимской свѣчкѣ, которую держала въ рукѣ умирающая старуха, согрѣшилъ и одинъ нижегородскій дьяконъ, А. Снѣжницкій. Разсказъ былъ изъ рукъ вонъ плохъ, но бѣда была въ томъ, что о. дьяконь былъ пріятелемъ покойнаго Ив. Жукова.

— Н. Ф., надо бы напечатать, — заговорилъ какъ-то С. И. Жуковъ. — Прохода отъ него нѣтъ. Передѣлайте какь-нибудь.

Пришлось «передѣлать», т. е. на ту же тему написать разсказъ, въ которомъ чудо только привидѣлось умиравшей старухѣ.

Напечатали, а о. дьяконъ всѣмъ пока вывалъ свою подпись: «А. Снѣжницкій» подъ разсказомъ. Онъ до того раздулъ свою славу, что въ Нижнемъ стали поговаривать, что этотъ дьяконъ всегда писалъ за покойнаго Жукова передовицы…

Однажды я въ редакціи заканчивалъ номеръ, усердно работая ножницами. — Было около 4 час. дня. Входить посыльный и говорить:

— Баринъ, тамъ какой-то мѣщанинъ дожидаются. Рукопись принесъ.

— Зовите его сюда.

— Нейдетъ: пальто ужъ у него очень рваное.

Я пошелъ въ прихожую. Тамъ стоялъ «мѣщанинъ» въ рваномъ пальто, замухрыжистаго вида, скуластый, растрепанный. Онъ объяснилъ, что его зовутъ Пѣшковъ и что онъ принесъ рукопись.

Когда, по окончаніи очередной работы, я сталъ ее читать, меня поразила ужасная орфографія, отличавшаяся чрезмѣрнымъ пристрастіемъ къ буквѣ ѣ: она присутствовала вездѣ вмѣсто е, а иногда и вмѣсто другихъ гласныхъ.

Какъ, вѣроятно, теперь скучно «великому Максиму» безъ этой буквы, изгнанной его друзьями, большевиками!

Показалъ я рукопись С. И.

— Что вы! Да если ее печатать, наборщикъ и корректоръ съ ума сойдутъ…

Вспомнилъ я рваное пальто и говорю;

— С. И., дайте, я исправлю. Очень ужъ онъ жалкій.

Иногда «доброта бываетъ хуже воровства»… Когда рукопись напечатали, «великій Максимъ» отправился съ номеромъ «Волгаря» на поклонъ къ Короленкѣ, жившему тогда въ ссылкѣ въ Нижнемъ. Короленко вывелъ «великаго Максима» въ люди — въ московскіе журналы, а тамъ началась его слава.

Но эту тему, кстати сказать, придумалъ не «великій Максимъ». Онъ ее позаимствовалъ у Е. Н. Чирикова, который, живя въ Казани, одно время увлекался ночлежками и босяками и напечаталъ въ казанскихъ газетахъ нѣсколько интересныхъ произведеній, написанныхъ очень реально, безъ той «идеализаціи» босячества, которая отличаетъ Горькаго. Художественная правда Е. Н. Чирикова не допускала возможности превращенія пропойцъ въ сильныхъ волей героевь-буревѣстниковъ.

Весной 1893 г. я уѣхалъ въ Варшаву и увидѣлся съ С. И. Жуковымъ только черезъ нѣсколько лѣтъ. Онъ былъ тогда въ сильной ажитаціи: онъ пріютилъ въ своей газетѣ поляка-революціонера Дробышевскаго (Уманскаго), а тотъ пригласилъ «великаго Максима», и они оба «такихъ дѣловъ надѣлали», что чуть было газету не закрыли. Бѣдному С. И. пришлось произвести въ редакціи «внезапный переворотъ», чтобы отъ нихъ избавиться.

Николай Акаемовъ.
Возрожденіе, № 2131, 3 апрѣля 1931.

Views: 32