Вѣсть о томъ, что мы съ Иваномъ Александровичемъ уѣзжаемъ въ Парижъ, облетѣла русскій Бѣлградъ со скоростью распространенія свѣта. Это не значитъ, конечно, что мы съ Иваномъ Александровичемъ люди въ высшей степени замѣчательные. Когда уѣзжалъ Рѣшеткинъ, было какъ разъ то же самое. И Пирожковъ переѣзжалъ точно также при всеобщемъ смятеніи. Просто въ Югославіи, за отсутствіемъ разумныхъ развлеченій, каждое необычное движеніе сосѣда всегда вызываетъ въ русской колоніи яркій общій рефлексъ. И рефлексъ этотъ происходитъ по всѣмъ правиламъ физіологіи нервной системы: сначала мѣстное возбужденіе и легкое подергиваніе языка у нервныхъ дамъ, затѣмъ рефлексъ симметричной стороны — въ лѣвомъ лагерѣ, если событіе произошло въ правомъ, или въ правомъ лагерѣ, если событіе касается лѣваго; и, наконецъ, генеральный рефлексъ, во всей колоніи: Какъ? Что? Почему? Давно-ли? Куда? Не сошелъ-ли съ ума? Можетъ быть, замѣшана женщина?

До меня очень скоро стали доходить тревожные слухи. Надежда Ивановна разсказывала, будто Софья Николаевна сама слышала, какъ Юлія Валентиновна передавала, будто Георгій Константиновичъ увѣрялъ, что я ѣду работать въ «Парижскій Вѣстникъ» и буду пропагандировать заемъ Раковскаго у французовъ. Съ другой стороны, въ «Эмигрантскомъ комитетѣ» тоже стало точно извѣстнымъ, что группа парижскихъ помѣщиковъ рѣшила выпускать во Франціи боевую черносотенную газету подъ заглавіемъ: «Землю назадъ!» И пригласила меня завѣдующимъ шахматнымъ отдѣломъ.

Самымъ невиннымъ изъ всѣхъ слуховъ, о которыхъ мнѣ ежедневно сообщала по секрету Елизавета Владимировна, былъ слухъ о томъ, будто я уѣзжаю изъ-за колокола, пожертвованнаго супругой Николы Пашича русской бѣлградской церкви. Дѣйствительно, такъ какъ мѣстное сербское духовенство препятствовало поднятію этого колокола, а Министерство Вѣры, наоборотъ, настаивало, и русскіе очутились въ щекотливомъ положеніи, то бывшій посланникъ В. Н. Шрандтманъ, въ качествѣ предсѣдателя приходскаго совѣта, вышелъ изъ затрудненія такъ: предложилъ послѣ поднятія колокола звонить въ него «дипломатично, корректно и тихо», чтобы не раздражать сосѣднихъ сербскихъ священниковъ.

Такъ какъ, по слухамъ, мнѣ было обѣщано, что я первый ударю въ поднятый колоколъ, то предложеніе г. Штрандтмана меня глубоко оскорбило. Говорятъ, что между нами съ глазу на глазъ произошло бурное объясненіе. Что я потребовалъ отъ Штрандтмана, чтобы онъ самъ взялъ веревку и показалъ, какой звонъ можно считать дипломатичнымъ. И такъ какъ посланникъ отказался отъ этого, заявивъ, что у меня самого долженъ быть достаточный тактъ, чтобы опредѣлитъ на Балканахъ силу удара, я, возмущенный, ушелъ изъ Совѣта, послалъ отказъ отъ званія члена и рѣшилъ немедленно покинуть Бѣлградъ.

Какъ бы то ни было, но въ одномъ русская колонія оказалась права. Иванъ Александровнчъ дѣйствительно началъ осаждать учрежденія, отъ которыхъ зависитъ перемѣщеніе бѣженцевъ по земному шару.

И меня даже тронуло, какъ чуть-ли не со слезами на глазахъ одна почтенная бѣженка уговаривала насъ не уѣзжать.

— Что вы дѣлаете, господа? Вѣдь васъ похитятъ въ Парижѣ большевики! Не читали исторію про грузина?

+++

Писать о мытарствахъ съ визами теперь, на шестомъ году бѣженства, старо и не модно. Вопросъ этотъ разработалъ лучшими эмигрантскими умами уже настоль во глубоко и всесторонне, что останавливаться на немъ совершенно не стоить. Гораздо тяжелѣе и острѣе для выѣзжающихъ изъ Югославіи бѣженцевъ другой проклятый вопросъ: какъ вывезти обручальное кольцо на безымянномъ пальцѣ правой руки. Или какъ получить разрѣшеніе на переѣздъ черезъ границу, имѣя въ чемоданѣ серебряную ложку.

У насъ съ Иваномъ Александровичемъ напримѣръ, есть двѣ серебряныя реликвіи. У меня — подстаканникъ, подаренный во время эвакуаціи старухой-кормилицей. У Ивана Александровича вещь поменьше, но тоже валюта: серебряный двугривенный. На вывозъ обоихъ этихъ предметовъ роскоши требуется разрѣшеніе Высшаго Таможеннаго Совѣта. А до подачи прошенія въ Совѣть необходимо еще удостовѣреніе русскаго консула, что двугривенный вывезенъ именно изъ Россіи, а не купленъ въ Бѣлградѣ какъ сербское производство.

— Брось, Ваня, глупости, — мрачно говорю я, видя, какъ другъ мой сидитъ, склонившись надъ столомъ, и прилежно составляетъ подробную опись монеты.

— Охота изъ-за двугривеннаго, въ самомъ дѣлѣ!

— А твой подстаканникъ!

— Я его везу контрабандой, конечно.

— Какъ? Что? Контрабандой? Я не ѣду, въ такомъ случаѣ! Не терплю незаконныхъ поступковъ!

Весь ноябрь и декабрь, уже имѣя визы, мы нервно ждали отвѣта таможни. Иногда намъ казалось, что разрѣшеніе вотъ-вотъ будетъ на-дняхъ… Тогда я торопливо говорилъ другу:

— Тащи, Ваня, дрова. Топи вовсю… Не оставлять же домохозяину цѣлыхъ полъ-метра!

И мы снимали пиджаки, разстегивали воротъ рубахи… Вздыхали. Но топили, топили до головокруженія.

А потомъ вдругъ оказывалось, что засѣданія Таможеннаго Совѣта насчетъ подстаканника и двугривеннаго совсѣмъ не было. Даже неизвѣстно, когда будетъ. И я мрачно бурчалъ, видя, какъ другъ копошится у плиты:

— Куда суешь? Опять? Что за наказаніе, Господи. Прямо не печка, а прорва!

+++

День отъѣзда, наконецъ, назначенъ. Взяты даже билеты. Сначала предполагалось шикнуть: на деньги за проданныя кровати проѣхать въ Оріентъ-Экспрессѣ. Затѣмъ, однако, раздумали: не лучше ли просто во второмъ классѣ? Послѣ этого вдругъ одному изъ насъ, не помню именно, кому, пришла идея: а хватитъ ли на второй классъ? Разложили, подсчитали, увидѣли, что перевозъ двугривеннаго и подстаканника уже обошелся намъ въ 50 франковъ, вспомнили также, совершенно случайно, что въ Парижѣ за отель тоже придется платить, и остановились на третьемъ.

Въ третьемъ, пожалуй, даже удобнѣе. Дерево всегда гигіеничнѣе матеріи и, кромѣ того, полиція будетъ спокойнѣе, зная, что мы — россійскіе буржуи, не рабоче-крестьянская власть.

Наканунѣ отъѣзда интимная группа друзей чествовала насъ прощальнымъ обѣдомъ. Въ первый разъ я испытывалъ это грустное чувство — быть объектомъ прощально-обѣденнаго торжества. Временами мнѣ казалось, будто я покойникъ и надо мною кто-то причитаетъ и плачетъ. Временами наоборотъ: ясное, твердое ощущеніе, что я юбиляръ. Подобная двойственностъ, подобное качаніе настроенія между поминками и заздравными тостами такъ меня разстроило, что я прослезился даже…

А нашъ общій другъ, бѣженскій любимецъ — Сергѣй Николаевичъ — сидѣлъ возлѣ и увѣщевалъ, чтобы мы крѣпко держались противъ парижскихъ соблазновъ:

— Не прожигайте жизни, смотрите!

— Не прожжемъ, Сергѣй Николаевичъ, будьте спокойны.

— Не поддавайтесь угару и вихрю наслажденій, прошу васъ!

— Не поддамся, Сергѣй Николаевичъ.

— А главное, не швыряйте деньги направо-налѣво. Это такъ легко тамъ въ Парижѣ. Ваше здоровье, господа! Счастливой дороги!

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 237, 25 января 1926.

Views: 20

Не знаю, кто изъ нашихъ балканскихъ бѣженцевъ былъ первымъ, открывшимъ Парижъ. Быть можетъ, это какой-нибудь простой казакъ изъ Кубанской дивизіи, соблазнившійся разсказами о томъ, что по парижскому метро можно цѣлый день кататься въ разныхъ направленіяхъ, не вылѣзая на поверхнотсь земли и не беря новаго билета. Или это былъ кто-либо изъ бѣженскихъ буржуевъ, которому цѣною золотого портсигара захотѣлось утонченно и красиво прожечь свою жизнь. Или, наконецъ, этотъ «неизвѣстный эмигрантъ» былъ всего-навсего полугрибоѣдовской-получеховской барышней, сидѣвшей въ сербскомъ курортѣ «Вранячка Баня» и, за неимѣніемъ Москвы, вздыхавшей о Парижѣ и о Франціи по формулѣ «нѣтъ въ мірѣ лучше края».

Словомъ, кто-то былъ первымъ… А потомъ, естественно, поѣхалъ второй. Третій. И такъ до двадцать тысячъ сто сорокъ восьмого. Въ концѣ концовъ, странно даже было видѣть, какъ срывались съ насиженнаго мѣста почтенные уравновѣшенные бѣженцы, имѣвшіе интеллигентный трудъ и мѣнявшіе его на какую-то писчебумажную фабрику или металлургическій заводъ.

Тяга во Францію дошла въ общемъ до того, что сербы стали принимать отъѣздъ русскихъ какъ политическое оскорбленіе:

— Ренегаты.

***

Если бы соціологъ Г. Тардъ подождалъ еще лѣтъ двадцать и не умеръ, его изслѣдованіе «Законы подражанія», пополненное главою «Бѣженскія переселенія», безусловно вышло бы солиднѣе и убѣдительнѣе.

Это совершенная неправда, будто бѣженецъ передвигается по земному шару исключительно только въ поискахъ заработка.

Во-первыхъ: русскій человѣкъ движется прежде всего потому, что ему вообще хочется двигаться.

Во-вторыхъ русскому человѣку тяжело перемѣнить мѣсто только въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно, напримѣръ, слѣзть съ кровати и подойти къ столу, чтобы написать письмо съ двумя придаточными предложеніями. Но если ужъ онъ случайно слѣзетъ да очутится за воротами, то кончено — не остановить.

И въ третьихъ, наконецъ, подражательность. Не стадная, безотчетная какая-нибудь, приводящая къ согласованнымъ движеніямъ и часто полезная въ соціальномъ смыслѣ.

Нѣтъ, совсѣмъ не такая, общечеловѣческая, а специфически русская:

— Что? Петръ Владимировичъ уѣхалъ въ Парижъ и воображаетъ, что онъ одинъ это можетъ? Эге!.

И на основаніи «эге» ѣдетъ уже Георгій Леонидовичъ. А получивъ письмо отъ Гергія Леонидовича, Дмитрій Андреевичъ никакъ не можетъ успокоиться.

— Мусинька, — возмущенно говорить онъ женѣ, — неужели я хуже Георгія Леонидовича?

— По-моему, ты гораздо лучше, Митенька.

— Такъ за чѣмъ же дѣло стало?.

И черезъ три мѣсяца Дмитрій Андреевичъ уже мечется по парижскимъ улицамъ стараясь не попасть подъ авто, а въ ближайшее воскресенье торжественно идетъ на рю-Дарю къ русской церкви, чтобы испытать острое наслажденіе при видѣ изумленнаго и негодующаго лица своего географическаго соперника.

— Это вы? Какъ такъ? Не можетъ быть!.

— То-то и оно, что можетъ!!.

***

Къ чести своей долженъ сказать, что противъ эпидеміи переселенія во Францію мнѣ удалось продержаться цѣлыхъ два года. Конечно, обиднаго было немало…. Борисъ Алексѣевичъ, напримѣръ, въ своихъ письмахѣ ко мнѣ всегда какъ-то ехидно подчеркивалъ: «у насъ въ Парижѣ» или «мы парижане».

Петръ Петровичъ тоже дразнилъ. Цѣнами: «У васъ, въ Бѣлградѣ, за три динара даютъ одинъ мандаринъ; здѣсь же за эти деньги — семь, восемь». А Николай Николаевичъ соблазнялъ уже съ другого конца: «я знаю, дорогой мой, что у васъ въ Бѣлградѣ много личныхъ враговъ, въ особенности среди политическихъ друзей. Пріѣзжайте же сюда. Здѣсь очень хорошо — не три группировки, а тридцать три. Совершенно не будете чувствовать, никогда не разберетесь, кто вамъ другъ, а кто врагъ».

Капля за каплей — долбили мою славянофильскую стойкость эти ужасныя манящія вдаль парижскія письма.

Дѣйствительно, какъ устоять противъ перспективы имѣть въ умывальникѣ кранъ съ теплой водой? Или проѣхать въ такси три версты за четыре франка, то-есть девять динаръ? А тутъ, какъ на зло, меня и моего друга Ивана Александровича, съ которымъ мы давно дѣлили и горе и радости и комнату пополамъ, дернула нелегкая обзавестись собственнымъ хозяйствомъ. Наняли около королевскаго дворца въ центрѣ города небольшой флигелекъ возлѣ воротъ огромнаго барскаго дома, купили кровати, посуду, ведра, плиту съ духовкой. И начали самостоятельную, какъ будто бы идиллическую, но на самомъ дѣлѣ грозную и бурную жизнь.

Утромъ таскали воду, днемъ кололи дрова, по вечерамъ вытряхивали трубы, чтобы печь не дымила. А въ промежуткахъ что-то угарно жарили на плитѣ, стирали бѣлье, гладили. И въ придачу, каждыя три минуты стукъ въ дверь:

— Молимъ… Гдѣ живетъ Влада Живковичъ? Гдѣ нанимаетъ комнату г-жа Ильичъ? Гдѣ квартируетъ профессоръ Павловичъ?.

— Ваня, — уныло сказалъ я наконецъ, своему другу, промывая іодомъ раненый во время колки дровъ палецъ. — Ты не замѣчаешь, что публика принимаетъ насъ за дворниковъ?

— Ну такъ что жъ? Пусть себѣ принимаетъ.

— Обидно, все-таки, Ваня. Если бы домохозяинъ платилъ еще ничего бы. А безплатный дворникъ… Это унизительно. Кромѣ того: когда же мнѣ удастся писать свои статьи?

— По ночамъ, очевидно.

— Но ночью здѣсь такой собачій холодъ! Не могу же я одновременно и писать и топить печь!

— А у тебя развѣ одна рука? Придвинь столъ къ плитѣ, одной рукой пиши, другой подкладывай… Чудакъ, не умѣешь устраиваться!

***

Я даже удивляюсь, какъ зто случилось, что одна и та же мысль пришла намъ въ голову одновременно. Должно быть въ силу конгеніальности, какъ у Ньютона и Лейбница.

Но какъ-то разъ вечеромъ мы грустно сидѣли за чаемъ, прислушивались къ вою вьюги, забаррикадировавшей огромными сугробами выходную дверь нашей комнаты, обсуждали вопросъ, у кого попросить воды для умыванія, такъ какъ кранъ во дворѣ примерзъ, не откручивается. И вдругъ Иванъ Александровичъ какъ-то мрачно осмотрѣлся по сторонамъ, съ ненавистью взглянулъ на купленныя кровати, посуду, плиту… И загадочно прошепталъ придвинувшись ко мнѣ:

— Бѣжимъ, а?.

— Бѣжимъ!.

— Куда только?.

— Все равно… Куда легче дадутъ визу. По линіи наименьшаго сопротивленія властей.

Андрей Ренниковъ
Возрожденіе, № 234, 22 января 1926.

Views: 31

Въ Петербургѣ вышла принадлежащая перу Верховскаго книга «Письменная дѣловая рѣчь».

По существу книга является разборомъ и критикой языка, на которомъ пишутся резолюціи партійныхъ съѣздовъ, постановленій съѣздовъ и совѣтовъ и высшихъ совѣтскихъ органовъ. Критика выходитъ уничтожающей. Вотъ нѣсколько образцовъ:

«Отвлеченная, сухая, бездѣйственная и шаблонная рѣчь… Связь между словами очень трудно уловима, вся рѣчь отвлеченна и непонятна… Растетъ число темныхъ и непонятныхъ терминовъ, все сложнѣй и тяжелѣй становится рѣчь.. Установилась привычка злоупотреблять эпитетами — колоссальный, небывалый, неслыханный, гигантскій, и такими сочетаніями, какъ рабочій отъ станка, крестьянинъ отъ сохи».

Автору сильно достается отъ рецензента «Вечерней Москвы», который пишетъ: «Каждое слово рѣшеній партіи обдумывается въ ленинскомъ штабѣ, формулировки въ этихъ рѣшеніяхъ строго соотвѣтствуютъ политической линіи».

Свое общее заключеніе рецензентъ формулируетъ такъ: «Съ милостиваго разрѣшенія гнилыхъ либераловъ, классовый врагъ, прикрывшись отъ совѣтскихъ дурачковъ фиговымъ листкомъ разсужденій о письменной дѣловой рѣчи, распространяетъ въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ контръ-революціонную клевету на партію и совѣты. На протяженіи всей книги идетъ наглая и безцеремонная контръ-революціонная экзекуція надъ рѣшеніями партійныхъ и совѣтскихъ центровъ».

Возрожденіе, № 2413, 10 января 1932.

Views: 34

Отъ редактора. Въ Пушкинѣ Г. Адамовичу противно религіозное, т. е. гармоничное, міропониманіе. Ради борьбы съ нимъ Адамовичъ и разыскиваетъ такихъ авторовъ, которые находились бы «глубже» или «выше» этого гармоническаго міропониманія. Онъ дѣлаетъ именно то, о чемъ говоритъ Ходасевичъ: «упрекаетъ Пушкина въ поверхностномъ и несложномъ міровоззрѣніи». Тѣ же вылазки Адамовичъ предпринимаетъ противъ Достоевскаго. Ему кажется — если показать, что, скажемъ, Чехову былъ неинтересенъ Достоевскій, то и міровоззрѣніе Достоевскаго отъ этого потеряетъ свою цѣнность. Нѣтъ, не потеряетъ. Да и Чеховъ, человѣкъ безъ міровоззрѣнія — плохая путеводная звѣзда. 

---

Статьи Георгія Адамовича (въ журналѣ «Звено») читаются съ интересомъ. Но, облеченныя въ легкую форму «Литературныхъ бесѣдъ», онѣ имѣютъ всѣ достоинства и всѣ недостатки летучихъ импровизацій: онѣ часто волнуютъ, но слабо запоминаются; онѣ изящны, но капризны; очень важныя темы порою затронуты слишкомъ броско; вѣрная и полезная мысль иногда высказывается столь неточно, что становится соблазнительна; авторъ нерѣдко противорѣчитъ себѣ самому, а иногда въ поспѣшности «бесѣды» говоритъ то, чего, можетъ быть, не сказалъ бы въ статьѣ, болѣе заботливо выношенной.

Вотъ и въ послѣдней своей статьѣ («Звено», № 218) Г. Адамовичъ обмолвился нѣсколькими фразами, которыя по совѣсти нельзя оставить безъ вниманія — именно потому, что онѣ принадлежатъ критику, съ которымъ считаться хочется.

Говоря о «пушкинской традиціи» въ русской поэзіи и о поэтѣ Борисѣ Пастернакѣ, Г. Адамовичъ замѣчаетъ:

«Кажется, міръ, дѣйствительно, сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину, И кажется, можно достигнуть пушкинскаго словеснаго совершенства при болѣе углубленномъ, дальше и глубже проникающемъ взглядѣ на міръ. Во всякомъ случаѣ, теоретически въ этомъ ничего невозможнаго нѣтъ. Пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія. Не надо преувеличивать цѣну ясности, въ которой не вся міровая муть прояснена. Отъ завѣтовъ Пушкина Пастернакъ отказался».

Оставимъ пока въ сторонѣ Пастернака и обратимся къ тому, что сказано здѣсь о Пушкинѣ. Прежде всего бросается въ глаза какъ бы великодушная снисходительность, съ которою говоритъ о Пушкинѣ Адамовичъ. Но я, разумѣется, все-таки не думаю, что Адамовичъ хотѣлъ сказать, будто это именно ему, Адамовичу, міръ открылся сложнѣй и богаче, нежели открывался Пушкину, или будто именно его, Адамовича, взглядъ проникаетъ въ міръ «дальше и глубже», чѣмъ взглядъ Пушкина. Такой нескромности и такой наивности я приписать Адамовичу не смѣю, хотя его фраза звучитъ именно такъ. Будемъ считать поэтому, что Адамовичъ противопоставляетъ Пушкину не себя. Но что онъ все-таки упрекаетъ Пушкина въ поверхностномъ и несложномъ міровоззрѣніи, — это во всякомъ случаѣ несомнѣнно.

Пушкинъ былъ человѣкъ. Абсолютно его проницательность была ограничена предѣлами человѣческаго познанія; она и относительно могла быть меньшей, чѣмъ у другихъ людей. Это — дважды два, и Адамовичъ правъ, что «теоретически въ этомъ ничего невозможнаго нѣтъ». Но Адамовичъ не сравниваетъ зоркость и глубину Пушкина съ чьими-нибудь еще, а совершенно отчетливо говорить, что Пушкинъ не относительно, а абсолютно былъ неглубокъ. Вотъ тутъ-то и надо было Адамовичу намъ указать, съ какой такой высоты открывается ему неглубокость Пушкина и въ чемъ обнаружилась пушкинская несложность. Когда дѣло идетъ о Пушкинѣ, мы въ правѣ не вѣрить одному лишь чутью Адамовича и требовать доказательствъ. Тутъ задѣта и наша любовь къ Пушкину, и наше уваженіе къ тѣмъ, кто надъ Пушкинымъ много работалъ. Тутъ, наконецъ, — нашъ литературный (ну, и не только литературный) патріотизмъ задѣтъ: ибо Пушкинъ есть наша родина, «наше все».

Но опять-таки я не хочу всерьезъ обвинять Адамовича въ сознательной обидѣ, нанесенной имъ нашей любви къ Пушкину. Предпочитаю сказать, что Пушкинъ для Адамовича простъ и мелокъ потому, что Адамовичъ Пушкина не знаетъ, въ должной мѣрѣ не занимался имъ, «не читалъ его», или, читая, не понялъ. Стыда въ этомъ нѣтъ, тутъ онъ очень не одинокъ, у него огромное окруженіе. Тотъ Пушкинъ, котораго изъ десятилѣтія въ десятилѣтіе преподносили на гимназической, на университетской скамьѣ, потомъ въ пузатыхъ исторіяхъ литературы, — Пушкинъ Порфирьевыхъ, Галаховыхъ, Незеленовыхъ, Смирновскихъ, Сакулиныхъ, даже Венгеровыхъ (говорю «даже» — ибо Венгеровъ много сдѣлалъ для біографическаго, библіографическаго и текстуальнаго изученія Пушкина, въ которомъ по существу мало понималъ) — дѣйствительно, ужъ не больно глубокъ и зорокъ съ его «общественными идеалами александровской эпохи» и съ вегетарьянской моралью. Я самъ писалъ годъ тому назадъ: «если бы Пушкинъ въ дѣйствительности былъ таковъ, какимъ онъ мерещится обывателю (иной разъ наряженному въ мундиръ популярнаго критика, или ученаго, или учителя словесности) — истинная цѣна этому господину была бы невелика». Но настоящій Пушкинъ, великій и мудрый, безконечно сложный, часто таинственный и «темный», давно уже открывался людямъ, съ Незеленовыми довольно несоизмѣримымъ: Гоголю, Лермонтову, Бѣлинскому, Достоевскому, благоговѣвшему передъ Пушкинымъ, Мережковскому, въ недавніе дни — Гершензону, сдѣлавшему для пониманія Пушкина чрезвычайно много и въ этомъ смыслѣ далеко еще не оцѣненному. И вотъ, послѣ всего этого, послѣ словъ Достоевскаго о томъ, какъ мы только и дѣлаемъ, что разгадываемъ загадку, заданную намъ Пушкинымъ, тѣмъ, кого вся Россія сдѣлала «отвѣтомъ на вызовъ, брошенный Петромъ», — оказывается, что для Георгія Адамовича «міръ, дѣйствительно, сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину». Нѣтъ, хотя бы одни эти имена, мной названныя, говорятъ за то. что не «міръ сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину», а Пушкинъ куда сложнѣе и богаче, чѣмъ представляется Адамовичу.

«Кажется, можно достигнуть пушкинскаго словеснаго совершенства при болѣе углубленномъ, дальше и глубже проникающемъ взглядѣ на міръ… Пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія. Не надо преувеличивать цѣну ясности, въ которой не вся міровая муть прояснена». Если бы Адамовичъ получше вчитался бы въ Пушкина или хоть бы въ написанное о Пушкинѣ — зналъ бы Адамовичъ, какія бездны «міровой мути» были вѣдомы – Пушкину, автору пѣсни Предсѣдателя, «Заклинанія», «Мѣднаго Всадника», «Пиковой Дамы», и многаго, многаго другого, до «Графа Нулина» включительно. Дѣло лишь въ томъ, что онъ, знавшій о «мути», говоритъ о ней не мутно; онъ, обнажавшій глубочайшіе «изломы человѣческой души», — писалъ стихи не изломанные; онъ-то зналъ завѣтъ, высказанный, кажется, Дельвигомъ: «Ухабистую дорогу не должно изображать ухабистыми стихами». Въ томъ-то и есть величайшее чудо пушкинской поэзіи, что при такой глубинѣ смысла такъ необычайно прозрачно ея словесное оформленіе. Можно бы, перефразируя Тютчева, сказать Пушкину:

О, ясныхъ пѣсенъ сихъ не пой:
Подъ ними хаосъ шевелится.

Поэтому почти невѣроятно въ устахъ Адамовича, который вѣдь не только критикъ, но и талантливый поэтъ, слова о томъ, будто «пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія». Именно потому-то пушкинская линія и есть воистину линія наибольшаго сопротивленія, что Пушкинъ для изображенія величайшей сложности идетъ путемъ величайшей простоты. Въ томъ-то и непревзойденность Пушкина, что онъ обладалъ талисманомъ мѣры, перешедшимъ къ нему отъ искусства античнаго. Нельзя преувеличивать цѣну пушкинской ясности, потому что она безцѣнна. Это и есть «завѣтъ Пушкина».

«Отъ завѣтовъ Пушкина Пастернакъ отказался. И это обрекаетъ его на долгіе годы стилистическихъ изощреній и опытовъ, на многолѣтнюю черновую работу, въ которой онъ лично, вѣроятно, растворится безъ слѣда», говоритъ Адамовичъ. Значитъ, по Адамовичу, какъ будто выходитъ даже такъ, что Пастернакъ видитъ и знаетъ «уже» побольше и поглубже Пушкина, а потому и явно «не довольствуется въ поэзіи пушкинскими горизонтами», пушкинской поэтикой, слишкомъ примитивной для такого титана мысли. Адамовичъ только боится, что задача создать новую поэтику окажется Пастернаку не подъ силу.

Разумѣется, я не буду всерьезъ «сравнивать» Пастернака съ Пушкинымъ: это было бы дешевой демагогіей и слишкомъ легкой забавой. Увѣренъ, что и сам Адамовичъ не думаетъ всерьезъ, будто Пастернакъ «въ проникновеніи въ міръ» ушелъ дальше Пушкина. Недаромъ онъ дважды оговаривается: «кажется», «кажется». Если «кажется» — надо перекреститься. Покуда не перекрестимся — намъ все будетъ казаться, что Пастернакъ что-то такое великое видитъ и знаетъ…

Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно,
Да кружитъ по сторонамъ.

***

Я очень люблю и цѣню Адамовича. Къ тому же, въ этой статьѣ, о которой идетъ рѣчь, онъ сказалъ мимоходомъ нѣчто, для меня чрезвычайно лестное, — а сердце не камень. Но вотъ именно отъ любви я и скажу съ полной откровенностью: все, что Адамовичъ сказалъ о Пушкинѣ и Пастернакѣ — глубоко невѣрно. Но онъ нѣчто болѣе важное очень вѣрно почувствовалъ, только о немъ не сказалъ.

Сравнивать Пастернака, каковъ онъ есть, съ Пушкинымъ — невозможно, смѣшно. Но эпохи позволительно сравнивать. Тысячи (буквально) нынѣшнихъ Пастернаковъ, состоящихъ членами «Всероссійскаго союза поэтовъ», во всей своей совокупности не равны Пушкину, хоть ихъ помножить еще на квадрилліоны. Не равны качественно. Но показательностью для своей эпохи — равны. Вотъ природную ихъ враждебность Пушкину, враждебность эпохъ и выразителей Адамовичъ ощутилъ ясно; но, къ сожалѣнію, не о ней онъ заговорилъ.

Петръ и Екатерина были созидателями великой Россіи. Державинъ, одинъ изъ такихъ же созидателей великой русской литературы, былъ современникомъ и сподвижникомъ Екатерины. У Петра такого литературнаго «alter ego» не было въ его пору… «Петровская» эпоха въ русской литературѣ отложилась позже, послѣ Екатерины, въ лицѣ Пушкина, когда уже въ государственномъ зданіи Россіи намѣчались трещины. Но въ литературѣ («вослѣдъ Державину», а не Радищеву) Пушкинъ еще продолжалъ дѣло, подобное петровскому и екатерининскому: дѣло закладыванія основъ, созиданія, собиранія. Какъ Петръ, какъ Екатерина, какъ Державинъ, онъ былъ силою собирающей, устрояющей, центростремительной. И остался выразителемъ этихъ началъ.

Нынѣ, съ концомъ или перерывомъ петровскаго періода, до крайности истончился, почти прервался уже, пушкинскій періодъ русской литературы. Развалу, распаду, центробѣжнымъ силамъ нынѣшней Россіи соотвѣтствуютъ такія же силы и тенденціи въ ея литературѣ. Наряду съ еще сопротивляющимися — существуютъ (и слышны громче ихъ) разворачивающіе, ломающіе: пастернаки. Великіе мѣщане по духу, они въ мѣщанскомъ большевизмѣ услышали его хулиганскую разудалость — и сумѣли стать «созвучны эпохѣ». Они разворачиваютъ пушкинскій языкъ и пушкинскую поэтику, потому что слышатъ грохотъ разваливающагося зданія — и воспѣваютъ его разваливающимися стихами, вполнѣ послѣдовательно: именно «ухабистую дорогу современности» — ухабистыми стихами.

«Пастернакъ довольствуется удобреніемъ поэтическихъ полей для будущихъ поколѣній, чисткой Авгіевыхъ конюшенъ», – пишетъ Адамовичъ. Опять невѣрныя и кощунственныя слова, которыя станутъ вѣрными, если ихъ вывернуть на изнанку. И опять Адамовичъ говоритъ то, чего, разумѣется, не думаетъ. Никакъ не допускаю, чтобы «до-пастернаковская» (да и не до-пастернаковская, а до-футуристская) поэзія русская была для Адамовича «Авгіевыми конюшнями». И для Адамовича она не загаженная конюшня, а прекрасный и чистѣйшій домъ.

Но правъ Адамовичъ: пастернаки (а не Пастернакъ) весьма возлѣ дома сего хлопочутъ и трудятся (не безъ таланта, тоже согласенъ). Только трудъ ихъ — не чистка, а загаживаніе, не стройка, а разваливаніе. Тоже работа геркулесовская по трудности, да не геркулесовская, не полу-божеская по цѣли. Не Авгіевы конюшни чистятъ; а домъ Пушкина громятъ. Что скажутъ на это «будущія поколѣнія» — знаю. Вѣрю — кончится нынѣшнее, кончится и работа пастернаковъ. Имъ скажутъ — руки прочь! Сами опять начнутъ собирать и строить, разрубленные члены русскаго языка и русской поэзіи вновь срастутся. Будущіе поэты не будутъ писать «подъ Пушкина», но пушкинская поэтика воскреснетъ, когда воскреснетъ Россія.

Въ 1921 году, въ Петербургѣ, на пушкинскомъ торжествѣ, эзоповскимъ языкомъ говорилъ я о періодическихъ затменіяхъ пушкинскаго солнца. Говорилъ о томъ, что желаніе сдѣлать пушкинскіе дни днями всенароднаго празднованія подсказано предчувствіемъ наступающаго затменія: «это мы уславливаемся, какимъ именемъ намъ аукаться, какъ намъ перекликаться въ надвигающемся мракѣ».

Сейчасъ онъ уже тамъ надвинулся:

Хоть убей, слѣда не видно;
Сбились мы. Что дѣлать намъ?
Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно.
Да кружитъ по сторонамъ.

Даже именемъ Пушкина не можемъ мы больше перекликаться съ друзьями, которые тамъ. Тѣмъ повелительнѣе нашъ долгъ — оградиться отъ бѣсовъ здѣсь.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 678, 11 апрѣля 1927.

Views: 35

Трогательная замѣтка въ «Сендей Таймсъ»:

«Р. Макдональдъ предполагаетъ въ ближайшемъ будущемъ отойти отъ политики и посвятить остатокъ своей жизни сельскому хозяйству. Для этой цѣли премьеръ присмотрѣлъ уже въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Лосьемаута помѣстье Гордонстаунъ».

Какъ часто это теперь наблюдается: крупный государственный работникъ, проведшій всю сознательную жизнь въ угарѣ политической борьбы, отдавшій свои нервы, свои мысли соціальнымъ задачамъ, отходитъ въ изнеможеніи въ сторону, мѣняетъ громады городскихъ домовъ на деревенскій пейзажъ, асфальтъ улицъ на вспаханную землю полей…

И начинаетъ сажать въ огородѣ картофель. Разводить розы.

Эта потребность у всѣхъ болѣе или менѣе честныхъ общественныхъ дѣятелей на склонѣ лѣтъ непреодолима. Тутъ не только стремленіе къ отдыху. Цѣлый комплексъ разнообразныхъ мотивовъ, подчасъ не вполнѣ даже осознанныхъ. Влеченіе къ землѣ, къ капустѣ, къ незабудкамъ, къ безгрѣшнымъ цвѣтамъ, у которыхъ такъ правдиво названіе:

— Плю же те вуа, плю же т-эмъ… [1]

Объясняется это, прежде всего, конечно, тѣмъ, что каждый достаточно умный и достаточно гордый человѣкъ во-время начинаетъ понимать, когда ему нужно сходить со сцены.

Вѣдь нѣтъ ничего на свѣтѣ печальнѣе зрѣлища: старецъ теноръ, упорно продолжающій изображать Ромео. Выжившій изъ ума писатель, потѣшающій публику глубокомысленной чепухой своихъ афоризмовъ. Потерявшій память профессоръ. Лишенный быстрой оріентировки въ событіяхъ политикъ.

А уйти вовремя, пожалуй, самый большой талантъ, какой только Богъ даетъ человѣку.

Во-вторыхъ, на склонѣ лѣтъ для дѣятеля искренняго, честнаго, работа на огородѣ или въ саду является лучшимъ способомъ продумать свою прошлую жизнь, подвести кое-какіе итоги.

Земля подъ лопатой хруститъ, комья покорно ложатся одинъ за другимъ, испуганные черви торопливо скользятъ въ сторону, чтобы не погибнуть въ расцвѣтѣ силъ и карьеры.

А бывшій спасатель отечества нажимаетъ желѣзо ногой, охватываетъ древко рукой, размѣренно наклоняется, благоговѣйно кладя поклоны передъ божественнымъ тѣломъ земли, и думаетъ:

— А нужно ли было отечеству, чтобы его спасалъ именно я?

— А быть можетъ, отечество только выиграло бы, если бы я принялся за посадку картофеля на тридцать лѣтъ раньше?

Для людей сравнительно равнодушныхъ къ религіи, работа на землѣ носитъ даже характеръ покаянія и исповѣди. Нигдѣ закоренѣлый современный государственный дѣятель не признается самъ себѣ въ своихъ заблужденіяхъ такъ чистосердечно, какъ здѣсь, у лона земли. При видѣ цвѣтовъ, невинныхъ, прекрасныхъ, благоухающихъ, чутко благодарныхъ за воду, за удобреніе, за удаленіе лишнихъ вѣтвей, естественно приходитъ на умъ:

— А я? Былъ ли я кому либо благодаренъ? И благодаренъ ли мнѣ кто-нибудь?

При видѣ нѣжныхъ всходовъ испанскаго лука, при видѣ сѣмядолей фасоли, упорно пробивающихъ корку земли, такъ легко задать себѣ честный вопросъ:

— А я? Нужно ли было мнѣ вообще пробиваться?

Земля — въ наше время городской сутолоки, искусственной взвинченности, ненужныхъ шумовъ, излишняго говора — земля сейчасъ для отходящихъ отъ суеты нѣчто въ родѣ духовника. Въ концѣ жизненной тряской дороги манитъ мистикой мудрыхъ молчаній. Проявленіемъ творческихъ силъ безъ шума, безъ крика, безъ напряженій тщеславія.

Такимъ образомъ, я вполнѣ понимаю Макдональда. Какъ понимаю и всѣхъ другихъ старѣющихъ дѣятелей, идущихъ къ природѣ,

Но не понимаю я только одного. Почему нынѣшніе политики не садятся на землю раньше наступленія старости?

Прежде, въ древнія времена, напримѣръ… Люцій Квинкцій Цинцинатъ, будучи еще крѣпкимъ и сильнымъ, тихо занимался огородничествомъ. сѣялъ хлѣбъ, подрѣзывалъ мечемъ вѣтви фруктовыхъ деревьевъ, чтобы получить урожай крупныхъ плодовъ. Но какъ только нападали на Римъ эквы, римляне сломя голову неслись къ нему, слезно молили:

— Цинцинатъ! Спаси отечество! Вернись къ общественной дѣятельности!

И тотъ, только послѣ внутренней борьбы, съ чувствомъ большой горечи, соглашался.

А теперь? Теперь зачастую сидитъ политическій дѣятель въ столицѣ. Занимается высокой политикой. Народъ намекаетъ… Иногда даже проситъ:

— Цинцинатъ! Сядь на землю! Ступай подрѣзывать вѣтви деревьевъ!

Но Цинцинатъ упирается. Суетится, гремитъ. Шумитъ до тѣхъ поръ, пока не заставятъ насильно уйти, или пока не приблизится старость съ ея мистикой овощей и цвѣтовъ.

Между тѣмъ, какъ полезно было бы его своевременное согласіе для отечественнаго земледѣлія!

[1] Чѣмъ больше тебя вижу, тѣмъ больше люблю (фр.)

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2407, 4 января 1932.

Views: 40

«Скифъ» *) — это буйный Бакунинъ, геній русскаго анархизма, прозванный такъ своими нѣмецкими друзьями за дикость его души, за бѣшеный бунтъ противъ существующаго порядка, за призывъ вернуться къ первоначальному хаосу…

Для Р. Гуля — Бакунинъ лишь романтикъ, искренній энтузіастъ, вѣчный студентъ, пропитанный табачнымъ дымомъ, жизнерадостный малый, предпочитающей пить на чужой счетъ и не платящій своихъ долговъ уже потому, что онъ забывалъ о нихъ…

Въ романѣ неясенъ и расплывчатъ бакунинскій ликъ, ликъ грядущаго большевизма. Импульсъ его скифской души прикрытъ у Гуля позой, навязчивыми односторонними идеями, стихійнымъ увлеченіемъ словами и схемами. Сейчасъ, когда міръ представляется ареной титанической борьбы съ анархіей, романъ Гуля, несмотря на всѣ свои литературныя достоинства, принадлежитъ къ разряду тѣхъ книгъ, которыя не будутъ имѣть ни горячихъ друзей, ни страстныхъ противниковъ.

***

Идея анархизма не нова, но возникновеніе анархизма, какъ опредѣленнаго движенія, относится лишь къ половинѣ девятнадцатаго вѣка. Основатель анархическаго движенія — французъ Прудонъ, открыто проповѣдывавшій хаосъ и призывавшій Люцифера, — «Богъ — безуміе и трусость. Богъ — зло. Ко мнѣ Люциферъ, Сатана».

У Прудона было немного учениковъ, но среди нихъ находился одинъ, обладавшій большими организаторскими способностями, который увѣровалъ въ необходимость всемірной революціи и немедленно перешелъ отъ словъ къ дѣлу. Это былъ М. А. Бакунинъ, основатель русскаго анархизма. Подобно ряду другихъ русскихъ анархистовъ, Бакунинъ вышелъ изъ дворянской среды. Въ «барскомъ» происхожденіи заключается главная особенность русскаго анархизма. Въ основѣ своей онъ имѣетъ не пролетарскую зависть, а соціальное самоубійство.

Выйдя рано въ отставку съ чиномъ прапорщика артиллеріи, Бакунинъ бросился въ самообразованіе, запасаясь духовнымъ пареніемъ въ кружкѣ Станкевича, волнуясь и строя широкіе планы переустройства Россіи. Погрузившись въ философію Гегеля, Бакунинъ, въ противовѣсъ своему учителю, философу тезиса и антитезиса, отрекся отъ государства и отъ добра. Онъ не только провозгласилъ уничтоженіе всѣхъ государствъ и церквей, онъ призывалъ «разнуздать все, что именуется дурными страстями, и уничтожить все, что на томъ же языкѣ называется публичнымъ порядкомъ».

Отъ гегеліанства Бакунинъ стихійно катится къ анархіи съ ея безграничной жестокостью, не допуская никакихъ, даже самыхъ радикальныхъ, переходныхъ формъ. Ему чудится лишь разрушеніе — «спасительное и плодотворное», ибо изъ него «возникаютъ новые міры». Въ своемъ ученіи Бакунинъ не знаетъ границъ, приноравливая философію къ своему кипучему темпераменту. На вопросъ, что предпринялъ бы онъ, получивъ въ свои руки власть, Бакунинъ, не задумываясь, отвѣтилъ: «Тогда я все опрокину»…

Матеріалъ, который мы находимъ въ романѣ Гуля, интересенъ.

У Бакунина была «блуждающая судьба». Изъ Москвы, гдѣ онъ встрѣчалъ Бѣлинскаго, Герцена, Каткова, Грановскаго, Панаева, Бакунинъ попалъ въ Германію. Въ Берлинѣ — онъ дѣйствительный студентъ Прусскаго университета короля Фридриха-Вильгельма III. Здѣсь онъ благоговѣетъ передъ нѣмецкой метафизикой, а немного позже отдается политической работѣ. «Я не вижу другого средства, кромѣ борьбы за дѣйствительность, чтобы уничтожить противорѣчіе между моралью и дѣломъ», — говоритъ онъ передъ разлукой Тургеневу. Когда по распоряженію русскихъ властей за Бакунинымъ началась слѣжка, онъ бѣжалъ въ Саксонію, гдѣ по предложенію столпа нѣмецкихъ радикаловъ, Арнольда Рунге, написалъ въ «Нѣмецкихъ Ежегодникахъ» нашумѣвшую стаіью «Партіи въ Германіи» съ призывомъ къ немедленной революціи. Затѣмъ онъ скрылся въ Швейцарію, гдѣ его окружили международные бунтари. Въ обществѣ ихъ онъ чувствовалъ себя, какъ дома, такъ какъ «только люмпенъ-пролетаріатъ вдохновленъ духомъ и силой грядущихъ соціальныхъ революцій». Въ подобной компаніи, за кружкой мозельвейна, хмельной Бакунинъ говорилъ о рожденіи новаго міра, о любви, о философіи музыки, о страданіяхъ, о христіанствѣ…

Въ Швейцаріи Бакунинъ познакомился съ извѣстнымъ коммунистомъ Вейтлингомъ. Въ одномъ изъ споровъ съ нимъ онъ далъ такую отповѣдь коммунизму, съ которой нельзя не согласиться: «Вы, коммунисты, правы только, пока вы боретесь; лишь только вы побѣдили, бѣднымъ классамъ надо тутъ же начинать бороться съ вами за тѣ же лозунги свободы и жизни. Я ненавижу коммунизмъ, потому что онъ есть отрицаніе свободы… Ваше насиліе, Вейтлингъ, если бы оно когда-нибудь осуществилось, было бы чудовищно»… Но все же Бакунинъ не прочь воспользоватфея люмпенъ-пролетаріатомъ, чтобы его «двинуть впередъ волной возмущенія»…

Въ 1844 году Бакунина, высланнаго изъ Швейцаріи, потребовали въ Россію. Онъ не поѣхалъ. Бакунина судили заочно, лишили офицерскаго чина и дворянства. О приговорѣ онъ узналъ уже въ Парижѣ, гдѣ проживалъ въ домѣ номеръ 9 на улицѣ Годо де Моруа. Пребываніе Бакунина въ Парижѣ ознаменовалось выступленіемъ его на банкетѣ польскихъ эмигрантовъ, онъ призывалъ ихъ къ продолженію борьбы съ Россіей. На собраніи, въ присутствіи членовъ Польскаго Демократическаго Комитета, поэта Мицкевича, князя Чарторыйскаго, личнаго друга императора Александра I, Бакунинъ рѣзко критиковалъ Россію: «Имя русскаго повсюду является синонимомъ грубаго угнетенія и позорнаго рабства»…

Здѣсь въ Парижѣ былъ пущенъ слухъ, что Бакунинъ состоитъ тайнымъ агентомъ русскаго правительства. Съ этого времени вокругъ его имени скопилось много обвиненій и подозрѣній, а клевета преслѣдовала его по пятамъ до самой смерти. По словамъ Герцена, недовѣріе къ Бакунину было результатомъ интригъ Маркса и «марксовой шайки». Самъ Бакунинъ видѣлъ въ Марксѣ постояннаго тайнаго инспиратора той борьбы, что велась противъ него. Вражда была вызвана ожесточенной борьбой за гегемонію. — Марксъ отстаивалъ авторитарный принципъ интернаціонала, Бакунинъ — требовалъ полной децентрализаціи. Дѣло кончилось привычнымъ для Бакунина изгнаніемъ.

Въ 1847 году Гизо выслалъ Бакунина изъ Парижа. Но уже спустя нѣсколько мѣсяцевъ онъ вернулся изъ Брюсселя, чтобы принять участіе въ февральской революціи 1848 года. Будучи врагомъ всякихъ правительствъ, Бакунинъ отказался признать даже революціонное правительство Франціи. За пылкое стремленіе углубить революцію онъ снова былъ изгнанъ изъ Парижа и съ этого времени становится какимъ-то Летучимъ Голландцемъ, вѣчно скитающимся по революціоннымъ морямъ. Вездѣ, гдѣ только начиналась революція, появлялся онъ…

Послѣ своего изгнанія изъ Франціи Бакунинъ неожиданно оказался на славянскомъ конгрессѣ въ Прагѣ, гдѣ онъ былъ увлеченъ мыслью о всеславянской федераціи.

Его увлеченіе славянскимъ освобожденіемъ было увлеченіемъ скорѣе революціонера, чѣмъ сторонника славянской эмансипаціи. «У насъ нѣтъ отчества. Наше отечество — революція, — гремѣлъ могучій бакунинскій басъ на всеславянскомъ съѣздѣ въ Прагѣ. — Братья, мы, члены «Славянскихъ Друзей», должны превратиться въ одну жажду революціи, въ одну революціонную страсть». Лейтъ-мотивомъ его проповѣди была, какъ и всегда, ненависть къ Россіи, — «наша обязанность будетъ громко провозгласить необходимость разрушенія Россіи, какъ имперіи, какъ государства. Это должно быть первымъ словомъ нашей программы… Будетъ изгнано дворянство, противоборствующее духовенство, изгнаны чиновники. Могутъ быть сохранены только нѣкоторые изъ главныхъ, изъ наиболѣе знающихъ для совѣта намъ»… Такимъ образомъ, «программа освобожденія славянъ» сводилась лишь къ тѣмъ экспериментамъ, которые были учинены 70 лѣтъ спустя большевиками.

Когда гренадеры князя Виндишгреца, посланные подавить безпорядки въ Прагѣ, двинулись на приступъ Стараго Города, Бакунинъ бѣжалъ. Еще вѣяли два не упавшихъ славянскихъ знамени, да валялись возлѣ нихъ, страшно разведя руки, на мостовой, трупы… А по Германіи — Кельнъ, Берлинъ, Лейпцигъ, Бреславль — метался, перелѣзая изъ кареты въ карету, черный громадный человѣкъ въ черномъ плащѣ и черной шляпѣ. Изъ страны въ страну бѣгалъ отставной прапорщикъ артиллеріи Михаилъ Бакунинъ, подъ угрозой выдачи россійскому императору…

Въ это время Саксонія была охвачена революціоннымъ пламенемъ. Здѣсь, подъ ревъ возстанія, начинается для Бакунина рядъ безсонныхъ ночей. Онъ — во главѣ революціонной обороны Дрездена. Когда же стало опасно, онъ предложилъ прикрыть баррикады Мадонной Рафаэля изъ Дрезденской картинной галлереи, чтобы остановить натискъ прусскихъ войскъ. На протесты дрезденскихъ горожанъ Бакунинъ съ усмѣшкой отвѣтилъ: «мы разрушимъ все для побѣды нашего праваго дѣла».

Къ счастью, Бакунинъ былъ схваченъ и, извѣдавъ не только тюрьму, но и оковы, дважды приговоренный къ смертной казни, былъ выданъ Россіи.

Бакунинъ былъ заключенъ въ Алексѣевскій равелинъ Петропавловской крѣпости, гдѣ спустя нѣкоторое время его посѣтилъ графъ Орловъ и передалъ ему желаніе императора Николая I имѣть его исповѣдь.

«Исповѣдь» Бакунина, дальнѣйшее поведеніе его, наконецъ — сносное обращеніе съ нимъ во время его заточенія, все это было истолковано единомышленниками Бакунина не въ его пользу и дало обильную пищу начавшейся противъ него кампаніи.

Онъ писалъ царю: «Болѣе всего я преступникъ противъ Васъ, Государь, преступникъ противъ Россіи, и преступленія мои заслуживаютъ казни жесточайшей», засимъ слѣдовала подпись — «потерявъ право называлъ себя вѣрноподданнымъ Вашего Императорскаго Величества, подписываюсь оть искреняго сердца кающійся грѣшникъ Михаилъ Бакунинъ»…

Николай, ознакомившись съ исповѣдью, сдѣлалъ на поляхъ помѣтку: «повинную голову мечъ не сѣчетъ, прости ему Богъ», а затѣмъ произнесъ вслухъ: «Онъ хорошій малый, но опасный, его надобно держать взаперти»…

Въ 1857 году Александръ II, нисходя на прошеніе Бакунина, въ которомъ тотъ опять каялся въ своей «преступной жизни» и «химерическихъ и безплодныхъ преступленіяхъ», замѣнилъ ему заключеніе въ крѣпости ссылкой въ Сибирь.

Черезъ четыре года Бакунинъ бѣжалъ черезъ Японію и Америку. Тридцать тысячъ верстъ бѣжалъ онъ назадъ въ Европу, гдѣ встрѣтилъ опять своего врага — Карла Маркса, и друзей — всемірно-извѣстныхъ романиста Тургенева и публициста Герцена. Затѣмъ онъ сталъ на прежнюю работу, — побуждаемый тою же страстью разрушенія…

Подъ конецъ жизни Бакунинъ не искалъ уже борьбы. Онъ чувствовалъ себя униженнымъ, больше молчалъ, не любилъ вспоминать. Только разъ, когда русская дѣвушка востолжепно заговорила о революціи. Бакунинъ, сидя въ креслѣ, взглянулъ на нее съ усмѣшкой:

— Вы навѣрное думаете, что революція — это красиво. Нѣтъ, я видѣлъ много революцій вблизи, это отвратительно…

*) Р. Гуль: «Скифъ», романъ въ двухъ частяхъ, изд. «Петрополисъ», Берлинъ, 1931.

Владимиръ Абданкъ-Коссовскій.
Возрожденіе, № 2408, 5 января 1932.

Views: 33

Проф. Н. А. Бердяевъ говоритъ на самую животрепещущую тему. Проф. Н. А. Бердяевъ говоритъ о концѣ капитализма. Говоритъ онъ подчеркную объективно, вѣско и въ высшей степени исторіософски, при этомъ въ общемъ такое, подъ чѣмъ подписался бы любой младороссъ. Съ восторгомъ бы даже подписался — потому что врядъ ли хотя бы одинъ младороссъ сумѣетъ облечь въ столь обстоятельную словесную форму пламенныя свои младоросскія желанія.

Проф. Н. А. Бердяевъ выражаетъ свои мысли спокойно и сдержанно… Капитализмъ умеръ въ душахъ, въ сознаніяхь, нѣтъ его больше на свѣтѣ и не бывать: безпристрастный философскій подходъ, простое констатированіе факта…

— Души народа ушли отъ капитализма, — восклицалъ на такомъ же собраніи И. И. Бунаковъ-Фундаминскій и души тѣхъ юношей, что сидѣли въ залѣ, души молодыя и радостныя, неслись къ нему на трибуну. И такой же, какъ и онѣ, нутромъ молодой и радостный, И. И. Бунаковъ-Фундаминскій принималъ ихъ въ свое лоно и увлекалъ за собой въ радужную даль, гдѣ нѣтъ ни рабства капиталистическаго, ни рабства коммунистическаго.

Проф. Н. А. Бердяевъ врядъ ли хоть одну душу увлечетъ за собой. Очень ужъ осторожно говоритъ о будущемъ назидательный авторъ «Новаго Средневѣковья». Но душамъ, уже увлеченнымъ, онъ даетъ очень крѣпкую, нежданную ими самими опору — дабы доказывать душамъ колеблющимся, что дѣйствительно все великолѣпно, разъ то, чему поклонялись «отцы» и вмѣстѣ съ ними вся Европа — наслѣдница Эллады и Рима, летитъ въ бездну стремглавъ и неудержимо.

***

Эмигрантское собраніе. Очередное эмигрантское философско-политическое собесѣдованіе о концѣ «стараго міра». Такія собранія происходятъ сейчасъ въ Парижѣ чуть ли не каждый вечеръ.

Вы утромъ прочли въ газетахъ о новыхъ, надвигающихся на человѣчество бѣдствіяхъ, вы разговаривали съ гражданами этой страны и вы чувствовали въ ихъ словахъ и въ ихъ мысляхъ тревогу. Но вотъ вы пришли вечеромъ на эмигрантское философско-политическое собраніе и вы явственно почувствовали у собравшихся ничѣмъ почти не заглушенную радость.

Вы видѣли передъ этимъ людей, которымъ казалось, что нужно, что можно еще какъ-то побороть зло, — на этомъ собраніи вы встрѣтили такихъ, которые это зло уже приняли и рѣшили, что все къ лучшему. Вы читали днемъ, вы слышали, вы сами понимали, что — подъ угрозой современный міръ, вашъ міръ, вы услышали на этомъ собраніи, что міръ этотъ уже, слава Богу, погибъ. А о защитѣ его вы ничего или почти ничего не услышали, ибо какъ защищать то, чего вообще уже нѣтъ? Нѣкоторые, какъ будто, и пытались защищать, но то были очень ужъ скомпрометировавшіе себя въ прошломъ «отцы», да и тонъ ихъ такъ разнился отъ тона всего собранія, что вы сами не стали ихъ слушать.

А когда вы вернулись домой и вспомнили всѣ эти вечернія рѣчи, вамъ самому, пусть лишь на мигъ, показалось, что дѣйствительно есть о чемъ ликовать, а ужъ въ особенности намъ, русскимъ, которые всѣхъ дерзновеннѣй…

***

Почему-то ни канцлеру Брюнингу, ни Макдональду, ни Леону Блюму, ни Андрэ Тардье не представляется доказаннымъ, что капиталистическій міръ погибъ безвозвратно. Врядъ ли представляется такъ Муссолини, или даже самому Сталину. Зато такъ представляется и, при этомъ безъ малѣйшей доли сомнѣнія, проф. Н. А. Бердяеву.

— Русская эмиграція въ своемъ мышленіи глубоко провинціальна, — заявляетъ проф. Н. А. Бердяевъ. И поясняетъ онъ это свое заявленіе соображеніемъ такого рода: русская эмиграція настолько органически ненавидитъ революцію вообще, что не желаетъ признать совершенной очевидности, — того, что весь міръ охваченъ сейчасъ революціей.

И радостно рукоплещетъ его словамъ темпераментнѣйшая часть этой, обличенной въ своемъ провинціализмѣ, эмиграціи.

— Надвигается чума и грядетъ Ангелъ Смерти, — вѣщаетъ озаренный свѣтомъ символической зеленой лампы, Д. С. Мережковскій. Голосъ его, — словно трубный гласъ грознаго этого Ангела.

«Есть упоеніе въ бою
И бездны мрачной на краю»…

Радостно ли Д. С. Мережковскому — не берусь сказать. Но несомнѣнно радостно и упоительно моложавому Г. Адамовичу, хоть и звѣриными назвалъ онъ чаянія эмигрантскихъ молодыхъ людей, какъ радостно и всѣмъ въ залѣ сидящимъ «бунаковцамъ», «каземъбековцамъ» и утвержденцамъ: вѣдь дѣйствительно — «мы всѣхъ дерзновеннѣй».

«Когда стрѣляютъ на улицахъ, мнѣ становится страшно весело», — слышалъ я отъ одного своею однокашника въ февральскіе дни 1917 года. Впрочемъ радостно ему быть можетъ было отъ того, что по случаю уличной стрѣльбы въ школѣ прекратились занятія. Въ этотъ вечеръ подъ зеленой лампой никто не выстрѣлилъ. Но расходились съ собранія, гдѣ только и говорили о всеобщей гибели, радостно и шумно, точно съ очень веселаго бала.

Подлинные римскіе фашисты, осуществляющіе на дѣлѣ мечту значительной части пореволюціонной эмигрантской молодежи, гораздо сдержаннѣе въ своихъ утвержденіяхъ, гораздо скромнѣе въ своихъ заданіяхъ, нежели эта самая русская молодежь. Впрочемъ, вѣдь представители западной демократіи какъ разъ и упрекаютъ Муссолини въ провинціализмѣ. Думается, однако, что не совсѣмъ съ той же точки зрѣнія, съ какой упрекаетъ въ провинціализмѣ россійскую эмиграцію проф. Н. А. Бердяевъ.

Провинціализмъ понятіе вообще не вполнѣ выясненное и можно толковать его весьма по-разному.

«Мы давно предупреждали Англію…» — подобнаго рода заявленіями иногда начинались передовыя захолустно-уѣздныхъ печатныхъ органовъ. Какъ ни толковать «провинціализмъ», такія заявленія были несомнѣнно типично провинціальными. Могутъ показаться и нѣсколько провинціальными предостереженія, бросаемыя нѣкоторыми очень симпатичными пореволюціонными молодыми людьми изъ Медона или изъ Ле Везине Рокфеллеру, Форду и прочимъ «акуламъ капитализма».

Конечно, можно сказать такъ: эмиграція защищаетъ капитализмъ, потому что она ненавидитъ революцію, — значить, она мыслитъ провинціально. Но эмигранта, уволеннаго съ завода изъ-за безработицы и которому уже нечего терять, заявляющаго — старый міръ погибъ, разъ мнѣ нѣтъ работы, — вѣдь тоже можно въ концѣ концовъ счесть за «провинціала».

Въ провинціализмѣ, какъ его ни толковать, всегда отсутствуетъ чувство мѣры. Несомнѣнно — капитализмъ переживаетъ кризисъ. Человѣкъ, лишенный чувства мѣры, даже не спроситъ себя: а быть можетъ капитализмъ вслѣдствіе этого кризиса переродится? Онъ просто скажетъ — капитализмъ погибъ, — а если у него самого нѣтъ капитала, то добавитъ — и тѣмъ лучше!

«Швыряться мірами», античными, старыми и новыми, — такъ чтобы здорово выходило, — тоже въ концѣ концовъ не очень ужъ «столичное занятое». Вѣско и исторіософски доказывать, что капитализмъ умеръ въ душахъ, — словно онъ когда-то въ душахъ зарождался, — быть можетъ, тоже не вполнѣ пристало хладнокровному мыслителю. И ужъ несомнѣнно провинціально — ликующее паникерство.

***

Изъ случайно услышанной въ кулуарахъ французской палаты бесѣды двухъ депутатовъ, членовъ II-го интернаціонала:

— Капитализмъ кончается? Очень ужъ смѣло такое сужденіе. Мудрость велитъ не слишкомъ довѣряться злободневности. Люди съ импрессіонистскимъ складомъ ума заявляютъ — капитализмъ погибъ, къ такому заключенію пришли они отъ того, что кризисъ достигъ, какъ будто бы, максимальныхъ размѣровъ и ходитъ по міру двадцать милліоновъ безработныхъ. Но такъ вѣдь не говорили они годъ назадъ, хотя уже тогда все предвѣщало нынѣшнее положеніе. Вотъ увидите, чуть поправятся дѣла, — забудутъ всѣ эти господа о концѣ капитализма, хоть кризисъ по существу, останется столь же глубокимъ.

— А знаете, что я вамъ скажу, — отвѣтилъ другой соціалистъ. — Если мы, послѣ выборовъ, придемъ къ власти. то намъ самимъ такъ или иначе придется защищать капитализмъ, — отъ чего-то гораздо худшаго.

На этомъ оба депутата прервали свюю бесѣду, такъ какъ къ нимъ подошелъ министръ финансовъ нынѣшняго капиталистическаго и «реакціоннаго» правительства, врагъ соціализма Фланденъ, съ которымъ они дружески и «на ты» стали обмѣниваться впечатлѣніями о послѣднемъ парламентскомъ боѣ.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2407, 4 января 1932.

Views: 34

Что сдѣлалось съ Васей?

Совершенно неузнаваемъ мальчикъ.

Вѣдь раньше, мѣсяца три тому назадъ… Приду, бывало, къ Сергѣй Алексѣевичу въ гости и всегда натыкаюсь на какое-нибудь шумное обстоятельство.

Или Вася обѣдать не хочетъ.

Или Вася ложиться спать не желаетъ.

Или Вася просто гдѣ-то раздобылъ кошку и занимается тѣмъ, что изображаетъ фоксъ-терьера: онъ лаетъ и дергаетъ за хвостъ, а кошка фыркаетъ.

По вечерамъ Александра Герасимовна должна была читать Васѣ цѣлый рядъ лекцій по различнымъ отраслямъ знанія, чтобы уложить мальчика спать.

— Вася, — начинала она со Священнаго Писанія, — если ты хочешь, чтобы Богъ тебя любилъ, ты долженъ быть хорошимъ мальчикомъ и рано ложиться.

— Ничего, Богъ проститъ, Онъ добрый, — увѣренно отвѣчалъ Вася, продолжая сидѣть за столомъ.

— Вася, — продолжала Александра Герасимовна. — Если ты сейчасъ не ляжешь, Ангелъ-Хранитель придетъ, увидитъ, что постель пуста, и уйдетъ.

— Ну, что жъ такого?.. Вернется попозже, — не сдавался Вася.

— Вася, но вѣдь тебѣ десять лѣтъ. А мальчики въ десять лѣтъ должны обязательно ложиться не позже десяти часовъ вечера.

— А если бы мнѣ было два года, я бы ложился въ два? — начиналъ разсуждать Вася. — А папа долженъ ложиться въ 45 часовъ? А Александръ Семеновичъ въ 42? А Семенъ Дмитріевичъ въ 33?

Возникшій по этому поводу горячій спорь отъ теоріи относительности постепенно переходилъ къ медицинѣ, къ ссылкамъ на естественную исторію, къ примѣрамъ изъ классической литературы и кончался обыкновенно тѣмъ, что изъ сосѣдней комнаты быстро появлялся Сергѣй Алексѣевичъ, рѣшительно бралъ Васю за воротникъ, встряхивалъ и безъ всякихъ ссылокъ восклицалъ:

— Маршъ спать! Сію минуту!

Что дѣйствовало магически. Вася отъ восклицанія папы моментально засыпалъ, а всѣ французы въ сосѣднихъ квартирахъ моментально просыпались.

Нечего говорить, что въ отношеніи обѣда и завтрака Вася проявлялъ тоже застарѣлые капризы сформировавшагося десятилѣтняго мальчика. Супъ всегда былъ слишкомъ густъ или жидокъ; завтракъ или черезчуръ горячъ, или черезчуръ холоденъ.

Заставить Васю умыться было также нелегкимъ занятіемъ. Собираясь утромъ во французскую школу, онъ обыкновенно обмакивалъ ладонь въ воду, носъ въ ладонь и считалъ, что до завтрашняго дня въ смыслѣ гигіены все обстоитъ превосходно. Уговоры Александры Герасимовны въ этихъ случаяхъ разбивались о серьезные аргументы:

— А когда лэ шамо [1] бѣгутъ по дезеръ, [2] развѣ они умываются?

— А въ Сахарѣ, гдѣ нѣтъ для умыванья воды, развѣ дѣти не живутъ?

Приблизительно три мѣсяца я не видалъ Васи. И вотъ, иду вчера по медонской улицѣ и вижу: катитъ на велосипедѣ какой-то молодой франтъ.

На ногахъ — цѣлые башмаки. На головѣ цѣлая шляпа. И новенькій велосипедъ блеститъ. Спицы сверкаютъ на солнцѣ, будто усыпаны брилліантами.

— Вася, ты?

Онъ слѣзаетъ съ велосипеда, съ до стоинствомъ протягиваетъ руку, какъ человѣкъ, дѣлающій большое одолженіе.

— Откуда велосипедъ, Вася?

— Мой.

— Папа подарилъ?

— Ну да, папа. Я самъ. На свои деньги купилъ.

Мы идемъ по направленію къ квартирѣ Сергѣя Алексѣевича. Вася ведетъ велосипедъ, любезно подпирая плечомъ.

— Какъ же ты заработалъ такую уйму денегъ, Вася?

— Очень просто. Я — другъ Жанны д-Аркъ.

— То-есть какъ это, другъ?

— Артистъ. Понимаете? Снимаюсь. Посмотрите-ка, какая у меня штука на головѣ.

Онъ снимаетъ шляпу и гордо показываетъ. Голова, дѣйствительно, удивительная. Коротко прострижена кругомъ, и только вверху, возлѣ макушки, густая копна волосъ.

— Это что же у васъ? Циркъ? — допытываюсь я.

— Почему циркъ? Совсѣмъ не циркъ, а истуаръ де ла Франсъ. [3] У насъ пятьсотъ лѣтъ тому назадъ всѣ мальчики такъ ходили. А я, кромѣ того, особенный мальчикъ. Меня Жанна д-Аркъ любитъ больше всѣхъ. 30 франковъ за день платятъ. Жаль только, скоро будутъ ее жечь. Придется искать новой работы.

Дома у Сергѣя Алексѣевича весь укладъ жизни неузнаваемъ. Пришли мы съ Васей — и все чинно, спокойно. Никакого шума.

— Мама, возьми велосипедъ, — устало произноситъ Вася. — И дай поѣсть.

— Макаронъ хочешь?

— А развѣ не все равно? Давай макаронъ. Гдѣ кошка, мама?

— Навѣрно, во дворѣ, Васенька.

Вася быстро ѣстъ, не обращая вниманія на то, холодныя-ли макароны или горячія, и, поѣвъ, дѣловито уходитъ во дворъ.

— Если бы вы знали, какая перемѣна! — благоговѣйно шепчетъ мнѣ Александра Герасимовна. — Сразу изъ мальчика сталъ пожилымъ человѣкомъ. — Все ѣстъ, все пьетъ, ложится рано, умывается два раза въ день… А къ своимъ новымъ обязанностямъ относится такъ добросовѣстно, что сердце радуется. Посмотрите, между прочимъ, во дворъ. Видите? Уже репетируетъ!

Мы выглядываемъ въ окно. И видимъ, дѣйствительно:

На облѣзлой старой колоннѣ, на которой когда-то, должно быть, красовалась цвѣточная ваза, — сидитъ васина черная кошка. Съ любопытствомъ, разставивъ уши и спустивъ внизъ тревожно колеблющійся хвостъ, смотритъ на своего друга. А тамъ, у земли, обнявъ руками колонну, поднявъ кверху вдохновенную голову, стоить артистъ Вася и восклицаетъ въ порывѣ отчаянія:

— О Жаннъ!.. О, ма Жаннъ!.. Не плеръ па, же т-анъ при! [4]

[1] Верблюды (фр.).

[2] Пустынѣ (фр.).

[3] Исторія Франціи (фр.).

[4] О, моя Жанна!.. Не плачь, прошу тебя! (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 864, 14 октября 1927.

Views: 43

Федоръ Гладковъ, нѣкогда отчасти даже «нашумѣвшій» въ СССР своимъ «Цементомъ», — одинъ изъ такъ называемыхъ пролетарскихъ писателей. Пишетъ онъ не вовсе безграмотно, но коряво, убого, безпомощно. Какъ художникъ, онъ равенъ нулю. Поэтому о его повѣсти «Пьяное солнце», напечатанной въ двухъ послѣднихъ книжкахъ «Новаго Міра», не стоило бы упоминать, если бы не заключенный въ ней матеріалъ для ознакомленія съ бытомъ и духомъ нынѣшней партійной, большевицкой среды. Вотъ для такого ознакомленія повѣсть Гладкова незамѣнима. По обилію данныхъ, по отчетливости наблюденій и по откровенности сужденій она представляетъ собою нѣчто, до сей поры неслыханное, небывалое.

О внутреннемъ развалѣ большевицкой партіи, о разъѣдающей ее грязи, о развращенности и хулиганствѣ въ ней — мы знали и раньше, изъ достовѣрнаго источника: изъ совѣтской печати. Но ни статьи о партійномъ склочничествѣ, ни чубаровщина, ни всевозможныя исторіи, разыгрывающіяся въ комсомолѣ и всплывающія въ уголовномъ судѣ, — ничто не давало такой широкой картины, какъ повѣсть Гладкова. Казалось: то, о чемъ узнаемъ изъ газетъ, — лишь отдѣльные, хоть и частые случаи, лишь эксцессы, если и характерные, то все же не вполнѣ обыденные. Теперь же, изъ повѣсти Гладкова, съ необычайной вдругъ ясностью открывается, что и грызня, и чубаровщина, и хулиганство, и всякая мерзость стали именно обыденностью партійной жизни, что эту обыденность нечего уже скрывать, что въ сущности, кромѣ нея ничего ужъ и не осталось. Она сдѣлалась установившимся бытомъ партіи, тѣмъ шиломъ въ мѣшкѣ, которое безполезно прятать при помощи цензуры. Безъ изображенія этой гнусной обыденности добросовѣстное, не фантастическое описаніе большевицкой жизни стало уже невозможно. А вѣдь Гладковъ — прежде всего описатель. И въ «Пьяномъ солнцѣ» даетъ онъ намъ художественно никчемное, но документально правдивое описаніе того, что совершается въ коммунистической средѣ.

Я прошу читателя запомнить, что въ гладковской повѣсти нѣтъ ни одного дѣйствующаго лица, не принадлежащаго или къ самой партіи, или къ комсомолу. Гладковъ довольно изобрѣтательно придумалъ способъ показать своихъ героевъ не въ условіяхъ партійной или служебной жизни, — а въ самомъ бытѣ, тамъ, гдѣ они выступаютъ частными людьми и гдѣ ихъ внутреннія, общечеловѣческія качества болѣе открыты, гдѣ они являются намъ болѣе обнаженными, гдѣ ихъ взаимотношенія не сдержаны и не регламентированы партійными или служебными формами. Гладковъ поселяетъ своихъ героевъ на Кавказѣ, вь санаторіи для партійцевъ (повторяю: исключительно для партійцевъ). Здѣсь они «не у дѣлъ», у нихъ есть возможность и досугъ проявить себя непосредственно и разносторонне. И мы видимъ ихь цѣлую «лѣстницу»: отъ самыхъ крупныхъ «вождей» до самыхъ мелкихъ, до партійнаго «плебса», отъ людей съ двадцатилѣтнимъ партійнымъ стажемъ — до маленькихъ піонерчиковъ, шагающихъ подъ звукъ барабана.

***

Комсомолка Маруся — «героиня» повѣсти, ея «положительный типъ», единственное свѣтлое пятно, долженствующее оттѣнить окружающій мракъ. Въ сущности, ничего положительно хорошаго мы и о ней не знаемъ. Но она не дѣлаетъ и ничего гнуснаго. Словомъ — хороша въ мѣру возможности. Въ нее влюбленъ «старый комсомолецъ» Яша Мазинъ, страдающій какими-то «обычными судорогами» на почвѣ партійнаго переутомленія. Влюбленность его объясняется тѣмъ, что въ санаторіи этотъ завагитпропъ комсомола отрѣзанъ отъ партійной и канцелярской волокиты. Передъ лицомъ бездѣлія и природы онъ «обостренно чувствуетъ себя», потому что «въ природѣ много соблазновъ». Онъ нѣсколько смущенъ этимъ. Природа, оказывается, «нашъ самый безпощадный врагъ: она насъ убиваетъ своей красотой… Мы строимъ соціализмъ — освобождаемъ человѣка отъ власти природы и изъ природы дѣлаемъ паровозы и электростанціи». Однако душа нашего канцеляриста не выдерживаетъ, и онъ поддается «власти природы», этой «вреднѣйшей «мелкобуржуазной стихіи», «превращающей человѣка въ бездѣльника и лирика». Маруся, особа болѣе женственная, не столь борется съ разлагающей властью «красоты». «Не нужно, Яша, быть такимъ сухимъ бревномъ», совѣтуетъ она Мазину.

Другіе живущіе въ санаторіи комсомольцы не столь разъѣдаемы рефлексіей, какъ Мазинъ. Они смотрятъ на дѣло проще. При встрѣчѣ съ Марусей «нѣсколько парней комсомольцевъ, въ брюкахъ-клешъ, въ бѣлыхъ рубахахъ съ широкимъ отворотомъ на груди, загородили ей дорогу и заорали, какъ бѣшеные: — Ура, ребяты! Бери на абордажъ! Она гуляетъ съ однимъ Мазинымъ… Не допускать! Нюхай, чѣмъ она пахнетъ. Жми тамъ, гдѣ мягче! Выпаривай изъ нея мѣщанство! — Нѣсколько грубыхъ рукъ впились ей въ бока, въ грудь».

Такое обращеніе не рѣдкость въ санаторіи, изъ котораго «выпариваютъ мѣщанство». Напротивъ, это основной фонъ санаторской жизни на лонѣ природы. «На диванахъ сидѣли мужчины и женщины и громко смѣялись — «жали масло», и лица у всѣхъ были немного угарныя, и въ глазахъ влажно играли блудливые намеки. Женщины были тѣлесно доступны». «Было противно смотрѣть на диваны, гдѣ елозили парочки и лапались, похотливо и безстыдно». Таковы впечатлѣнія Мазина отъ вестибюля. «Онъ прошелъ въ курилку, люди толпились въ горластой, ералашной свалкѣ, хохотѣ и невыговорномъ матѣ… И въ этомъ сплошномъ горланѣ и хохотѣ было то же, что и — въ вестибюлѣ, въ коридорахъ и въ комнатахъ отдыха.. Люди распоясывались и неудержимо барахтались въ сумасшедшей оголенности». То же замѣчаетъ Маруся и жалуется: «Мимо курилки нельзя пройти — сплошной матъ». Замѣчательно: описывая отдыхающихъ партійцевъ, Гладковъ никогда не выражается о нихъ, какъ о людяхъ: всегда, какъ о скотахъ. «Заржала толпа», «лошадиный хохотъ», «обезьянья банда», «замяукали», «что-то пролаяли»: вотъ подлинныя выраженія Гладкова. «Вы — гнусы», говоритъ своимъ товарищамъ Мазинъ. Повстрѣчавъ на прогулкѣ, возлѣ пивной, толпу пьяныхъ, горланящихъ, въ кровь дерущихся хулигановъ, Маруся сразу узнаетъ въ ней обитателей партійнаго санаторія:

— «Это наши шалопаи, — говоритъ она. — Вотъ мерзавцы!»

Дерутся и въ санаторіи. Вторично поймавъ Марусю, уже съ Мазинымъ, комсомольцы кричатъ ему: «Ну-ка, отшивайся! Попользовался — и хватитъ. Теперь наша очередь». Когда же Мазинъ отказывается предоставить имъ «очередь» на Марусю, — происходитъ свалка: «Бей его, ребята! Считай ему ребра, отламывай жабры».

Надо ли добавлять, что при третьей встрѣчѣ съ «нашими ребятами» ночью, у моря, дѣло кончается сценой, достойной Чубарова переулка. Мазина окончательно избили, а Марусю изнасиловали. Сценой изнасилованія и кончается повѣсть. Таковы «мужчинскіе» нравы компартіи. Партійка Чайкина, которую бросилъ мужъ, вопитъ: «Жди чорта лысаго! Построишь съ вами соціализмъ! Вы уже и сейчасъ весь бытъ нашей жизни провоняли!.. Васъ надо перевѣшать, а потомъ строить новый бытъ. Не вы будете его строить, а мы, мы, освобожденныя женщины!»

Чайкина, впрочемъ ошибается въ расчетахъ. Партійныя дамы нисколько не отстаютъ отъ своихъ кавалеровъ. Это — такіе же хамы и хулиганы, только въ юбкахъ. Вотъ что случилось съ однимъ изъ «вождей», старымъ партійцемъ, предсѣдателемъ совнаркома Акатуевымъ, когда пріѣхалъ онъ въ санаторій:

«Женскій смѣхъ, раскатистый и дикій, грохоталъ по коридорамъ, въ вестибюлѣ и на улицѣ съ раздражающимъ безстыдствомъ. Случилось такъ: онъ сходилъ по лѣстницѣ. Сзади него смѣялись и задирали его женщины. Онъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ и не замѣчаетъ ихъ. Неожиданно онѣ навалились на него мягкой бабьей тяжестью, и онъ почувствовалъ на плечахъ и на спинѣ ихъ груди и липкія руки.

— Бери его, несчастнаго больного, на руки. Снесемте на солнышко!

И онъ неустойчиво забарахтался въ воздухѣ. Его щупало множество бабьихъ рукъ: онѣ терзали его щекоткой и рыхлой мягкостью объятій. Долго не могъ послѣ этого твердо стать на ноги и оправиться отъ стыда и неиспытанной гадливости…»

И Гладковъ заключаетъ свои наблюденія многозначительной фразой: «Да, это были обычные люди — массовые работники, которые насыщаютъ всѣ учрежденія и организаціи и съ которыми встрѣчаешься каждый день».

***

Казалось бы, въ этомъ обезьянникѣ долженъ царить если не сексуальный, то хотя бы соціальный миръ. Но и этого нѣтъ. Гладкову удалось откровенно и въ высшей степени наглядно обнаружить тѣ соціальныя противорѣчія, которыми изнутри разрываемъ этотъ коммунистическій міръ. Гладковъ убѣдительно показываетъ, что не только СССР, но и сама партія внутри бурлитъ и кипитъ классовою враждой, доходящей до лютой и нескрываемой ненависти. Дѣлежъ «награбленнаго» оказался неудаченъ. Гладковъ показываетъ намъ свой «санаторій», этоть прообразъ коммунистическаго міра, — въ вертикальномъ разрѣзѣ.

На верху стоятъ Акатуевы, «вожди», износившіеся, переутомленные работой, въ которой, кстати сказать, сами они разобраться не могутъ, которая имъ самимъ представляется какъ «словесная чепуха и ученый кавардакъ», вызывающій ощущеніе «нарывовъ въ мозгу». Тѣмъ не менѣе, Акатуевы живутъ на нѣкоемъ Олимпѣ, недоступные коммунистической черни, которая недружелюбно поглядываетъ на ихъ «красивыя, нерабочія, женственно-чистоплотныя руки».

Нѣсколько ниже, какъ переходная ступень къ партійному плебсу, лежитъ пластъ если не «вождей», то все же отвѣтственныхъ работниковъ, устроившихся на теплыхъ административныхъ мѣстахъ. Живутъ благополучно, обзавелись обрюзгшими лицами и нарядными дамочками. «Мужчины были крупные, мясистые, а дамы — разныя: одна — черненькая, маленькая еврейка, смуглая отъ загара, съ подкрашенными губами, въ шелковыхъ чулкахъ, другая — въ золотыхъ завитыхъ волосахъ, вся въ пудрѣ… Онѣ обнимали своихъ мужчинъ и томно лежали на ихъ плечахъ».

Этимъ «отвѣтственнымъ» и ихъ дамамъ приходится плохо при встрѣчѣ съ рядовыми партійцами. Зависть, злоба и отвращеніе прорываются тутъ наружу. Товарищъ Чайкина, напримѣръ, повстрѣчавъ этихъ дамъ возлѣ ваннъ, кричитъ во все горло, указывая на нихъ:

— «Это дохлыя крысы, падаль, на которую теперь большой спросъ. Въ нихъ кишатъ блохи и разносятъ чуму… Это — жены нашихъ верховодовъ. Паразитная зараза»! И она продолжаетъ:

— «Кричатъ: долой проституцію! — а сами плодятъ ее подъ видомъ домашняго очага, уютной обстановочки»!

«У вѣсовъ она споткнулась на шагѣ и брезгливо оглядѣла голыхъ дамочекъ. Оскаливъ зубы, она и ту, и другую ткнула пальцемъ въ бедра. Дамочки взвизгнули и въ ужасѣ изогнулись, какъ змѣи. Чайкина горласто хохотала и съ наслажденіемъ тыкала пальцемъ въ ихъ бедра и животы:

— «Ахъ, какая женственность! Ахъ, небесныя созданія въ роли проституточекъ! Отъ какихъ вы болѣзней лѣчитесь, самочки? Отъ какого это переутомленія?»

Она смачно плюнула имъ въ ноги и рванулась къ двери».

Не только коммунистическія дамы переплевываются между собой. Живущій въ санаторіи уральскій рабочій Мордыхъ, исхудалый, вѣчно голодный и злой, объясняется съ ихъ мужьями.

«Передъ парочками остановился Мордыхъ… Съ ехидной вѣжливостью спросилъ:

— Позвольте, товарищи, такъ сказать… Вы отвѣтственные будете часомъ?

Развалясь на диванѣ, оба съ лѣнивымъ недоумѣніемъ ощупывали Мордыхъ и молчали… Дамочки испуганно прижались къ ихъ плечамъ еще плотнѣе… А Мордыхъ все ехидничалъ и игралъ съ ними въ почтительность.

— А я гляжу кой день на ваши личности… буквально, то-есть, отвѣтственные… Ибо по дамочкамъ тоже есть примѣчаніе… Буржуевъ во владѣніи санаторіи какъ бы не предвидится… а видимость ваша очень даже отчетливая… Ибо дай, думаю, въ дополненіе изъясню соціальное положеніе…

Человѣкъ съ бѣлокурой дамочкой пристально наливалъ слизью глаза, и рѣсницы его вздрагивали отъ насмѣшливаго презрѣнія:

— Па-ш-шелъ вонъ, шан-трапа!..

— То-есть, какъ это такъ — шантрапа?..

Другой человѣкъ затрясъ мясомъ на щекахъ и подбородкѣ и всхлипнулъ отъ смѣха. Глаза его заискрились злобой и лукавствомъ:

— Чего ты треплешься здѣсь, товарищъ дорогой? Уходи по добру, по здорову, а то мой сосѣдъ очень любитъ иногда производить опыты по физикѣ. Хоть ты и пролетарій, но мы тоже изъ этой благородной породы».

Такъ изъясняются съ пролетаріемъ тощимъ пролетаріи мясистые. Но Мордыхъ не унимается. Онъ идетъ приставать къ «самому вождю», къ Акатуеву:

— «Вожди! Вотъ у меня гдѣ сидятъ эти генералы. Власть! Вотъ ты пріѣхалъ сюда — бурханъ-бурханомъ, и несетъ отъ тебя этимъ державнымъ духомъ отъ самыхъ дверей. И сопатка у тебя — холеная, надушенная, такая благородная, и поставъ барскій, хоть мундиръ напяливай».

Въ другомъ мѣстѣ тотъ же Мордыхъ разсуждаетъ о тѣхь же вождяхъ: «Душу рѣжутъ, живодавы. Вотъ она гдѣ — наша бѣда и несчастье… Война у меня съ этими генералами. На всю жизнь».

Мордыхъ далеко не одинокъ въ своей ненависти къ партійнымъ вождямъ. «Я на сторонѣ Мордыхъ, онъ правъ», говорить Мазинъ. Чайкина идетъ еще дальше: «Безпощадная борьба, гражданская война противъ нихъ. И теперь, какъ и всегда, у власти — они, только они… Къ черту! Придетъ время, и на нихъ будетъ свирѣпая чека»!

И Марусѣ въ бреду слышится чей-то голосъ, кричащій по адресу Акатуевыхъ:

«Гони ихъ всѣхъ къ чорту! Они — вреднѣе и подлѣе капиталистовъ».

***

Но и Маруся, и Мазинъ, и Чайкина, и самъ озлобленный рабочій Мордыхъ — не послѣдняя ступень іерархической лѣстницы въ этомъ «коммунистическомъ» государствѣ. Напротивъ, сами они — буржуи по отношенію къ непривилегированной массѣ «безпартійныхъ» — то-есть, по отношенію ко всей Россіи. Эта Россія — на низшихъ должностяхъ прислуживаетъ самой Марусѣ, самому Мордыху. Безъ лицъ и именъ, эпизодическими персонажами являются въ повѣсти эти паріи, не принадлежащіе къ большевицкой аристократической кастѣ. Это — смиренныя няни, ухаживающія за больными и безропотно терпящія ихъ помыканія. Это — фельдшерицы, массажистки, обреченныя беречь и холить благородныя большевицкія тѣла.

«Лежа въ ваннѣ, Маруся съ наслажденіемъ отдавалась въ руки массажистки… Какъ и всѣ массажистки, она была молчалива, замкнута, безразлична, и видно было, что ей до смерти надоѣла эта работа, и выноситъ она ее потому, что заставляетъ нужда. И Маруся, и всѣ, кого она массируетъ, ненавистны ей и противны, какъ трупы».

— «Какой у васъ утомительный и скучный трудъ, товарищъ», — говоритъ Маруся массажисткѣ.

Фельдшерица ей въ отвѣтъ:

— «Какой ужъ есть. Не издыхать же съ голоду».

— «Почему вы всѣ такія молчаливыя? Вѣдь есть о чемъ поговорить съ людьми», — не унимается коммунистическая барышня. И фельдшерица, не глядя на нее, отвѣчаетъ вновь:

— «Вамъ хорошо плавать въ ванночкѣ и играть съ водичкой, а тутъ нужно пропустить 30 человѣкъ. Придешь домой — ни рукъ, ни ногъ».

Но на послѣдней ступени, на днѣ жизни, отверженные изъ отверженныхъ — врачи. Вѣчно пьяный матросъ-большевикъ Ромарь разсуждаетъ: «Мы, братъ, этихъ мерзавцевъ-интеллигентовъ быстро пришивали въ строчку… Я ихъ цѣлыми пачками отправлялъ, какъ падаль, рыбамъ на жратву… Подавай сюда этого подлаго докторишку — я живо поставлю ему шахъ королю… Тащи ко мнѣ его, мерзавца-докторишку — я ему рожу буду увѣчить! Я покажу ему, какой я есть герой-вояка и храбрый браконьеръ»!

Во-истину, до такого правдиваго изображенія большевиковъ и до такихъ откровенныхъ формулировокъ, какія встрѣчаемъ въ гладковской повѣсти, — писатели совѣтской Россіи еще не доходили. Конечно, отчасти себѣ самому въ утѣшеніе, отчасти по привычкѣ думать большевицкими затверженными фразами, а главное — чтобы отвратить перстъ цензуры, — Гладковъ кое-гдѣ пересыпаетъ свою повѣсть благонамѣренными фразами о лучшемъ будущемъ. Но это выходитъ у него слабо, вяло, а главное не занимаетъ въ повѣсти виднаго мѣста. Замѣтно по всему, что въ «свѣтлое будущее» большевицкой власти Гладковъ самъ не вѣритъ; не предвидитъ его; говоритъ о немъ нехотя. Напротивъ, онъ слишкомъ ясно увидѣлъ, что есть и къ чему идетъ дѣло, въ какую предѣльную мерзость катится большевицкая партія и какимъ смраднымъ гніеніемъ разлагаетъ Россію. И онъ писалъ прежде всего для того, чтобы облегчить душу, показавъ правду такой, какова она есть. И если не его таланту, то зоркости, а отчасти и мужеству, надо отдать справедливость. Онъ показалъ свою партію во всей гнусности и развратѣ. А въ словахъ случайной прохожей, простой молочницы, онъ, можно сказать, запечатлѣлъ гласъ народа, голосъ самой подъяремной Россіи:

«Молочница злобно смотрѣла на санаторій и голосила на всю площадь: «Ироды! сволочи!.. Понагнали васъ сюда нашу шею, бездѣльниковъ… Лопаетесь отъ жиру на казенныхъ хлѣбахъ»!

Это нѣсколько грубо, но за то вѣрно и вполнѣ искренно.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Views: 42

Нѣтъ ничего хуже тумана на морѣ.

Сплошной стѣной обступаетъ онъ находящіеся въ морѣ корабли, лишая возможности видѣть другъ друга, скрывая отъ нихъ огражденія мелей, банокъ и близость берега съ его маяками и знаками. Вокругъ стоитъ одна молочно-бѣлая пелена, заглушающая всякіе звуки, и только пушечные выстрѣлы, пронзительный вой судовой сирены и удары колокола способны нарушить дьявольское наважденіе.

Если непріятно было попасть въ туманъ въ мирныя времена и на обыкновенномъ кораблѣ, то въ дни войны и на подводной лодкѣ это было во много разъ хуже. Туманъ и мертвый штиль, когда море какъ зеркало и на его гладкой поверхности не видно не только легкой волны, но даже ряби, являются злѣйшими врагами подводныхъ лодокъ, самое опасное для нихъ состояніе погоды и моря.

Утро 5/18 іюля 1915 года, когда начальникъ морскихъ силъ Рижскаго залива получилъ предупрежденіе о намѣреніи нѣмцевъ продолжать траленіе минъ у занятой ими Виндавы, дабы, въ ту же ночь, привести туда транспорты съ войсками, было очень туманное.

Къ часу дня туманъ порѣдѣлъ и «Окунь» вышелъ въ море съ цѣлью помѣшать противнику выполнить его намѣреніе.

Подойдя къ Виндавѣ на 5-6 миль, увидѣли въ туманѣ дымки германскихъ миноносцевъ, очевидно занятыхъ охраной работавшихъ тральщиковъ. Не имѣя возможности, по разнымъ причинамъ, обогнуть раздѣлявшее противниковъ минное загражденіе, «Окунь», простоявъ на мѣстѣ два часа, пошелъ на западъ, въ открытое море.

Около 11 часовъ вечера застопорили машину, предполагая остаться здѣсь до утра.

Къ этому времени туманъ сталъ плотнѣе и горизонтъ сократился на нѣсколько саженъ.

На морѣ — мертвая тишина; ни одного звука, ни одного всплеска, вода какъ въ блюдцѣ. Совершенно невольно подчиняясь окружающей тишинѣ, всѣ начали вести свои разговоры въ полголоса. Приготовляясь къ ночевкѣ и желая предохранять себя отъ всякихъ случайностей, наполнилъ цистерны такъ, что надъ водою осталась одна рубка. Входной люкъ на ней оставался открытымъ и наверху находились мичманъ и два матроса. Убѣдившись, что все исправно и готово къ немедленному погруженію, легъ спать, приказавъ, въ случаѣ надобности, немедленно будить.

6/19 іюля, въ 2 часа ночи, прибѣжалъ вахтенный съ докладомъ, что слышна работа машины какого-то идущаго самымъ малымъ ходомъ корабля.

Бросился наверхъ.

Свѣтаетъ… Туманъ какъ молоко… Кругомъ видно не дальше тридцати саженъ… Среди мертвой тишины ясно слышенъ шумъ отъ работающей самымъ малымъ ходомъ машины.

«Приближается», докладываетъ мичманъ… — «Давайте погружаться…» «Прикажете будить команду?» «Подождите. Намъ надо наполнить только одну цистерну. Всегда успѣемъ. Пусть спятъ..» Всѣ четверо усиленно прислушиваемся… Приближается… Да, да… «Будите команду». Шумъ становится все явственнѣе…

Тишина на морѣ полнѣйшая; разговариваемъ шопотомъ… «Не пойти ли на шумъ? Быть можетъ удастся выстрѣлить миной, — говоритъ мичманъ. — Хорошо бы…» «Да больно ужъ густъ туманъ, ничего не видать… Какъ бы самимъ не нарваться, — отвѣчаю ему. — Чортъ съ нимъ. Въ другой разъ». Разбуженные матросы начинаютъ лѣзть наверхъ. Въ рубкѣ слышны громкіе полоса и, въ отверстіи люка появляются голова и плечи передового. «Куда прете, черти! — грозно шиплю на нихъ. — Молчать… Внизъ. Двумъ остаться… Слушайте хорошенько, — приказалъ имъ, дабы провѣрить впечатлѣніе свое и вахтенныхъ… — Слышите?» «Такъ точно. Хорошо слышно, близко…»

Дѣйствительно, шумъ отъ работающей машины непріятельскаго корабля былъ отчетливо слышенъ и держался, какъ будто, на томъ же разстояніи. Постепенно онъ началъ удаляться; все тише и тише, наконецъ, совсѣмъ прекратился. Еще съ часъ оставался я наверху, а потомъ спустился внизъ досыпать. Это могъ быть непріятельскій корабль, — заградитель или дозорное судно, — ибо нашимъ дѣлать здѣсь было нечего.

Утромъ туманъ и штиль тѣ же.

Рѣшилъ возвращаться, такъ какъ, по обстоятельствамъ погоды, никакой пользы принести не могъ.

На всякій случай подождалъ до полдня и, когда, подъ дѣйствіемъ солнечныхъ лучей, туманъ значительно порѣдѣлъ, въ часъ дня 6/19 іюля далъ ходъ, направляясь обратно въ Рижскій заливъ.

Пользуясь благопріятной погодой, идемъ въ полупогруженномъ состояніи. Вся палуба подъ водою и только кончикъ форштевня, разсѣкая морскую гладь и пѣня воду, вмѣстѣ съ боевой рубкой, возвышаются надъ поверхностью заснувшаго подъ солнцемъ Балтійскаго моря.

Ровно черезъ двадцать минутъ такого безмятежнаго плаванія, въ 50-ти саженяхъ справа, увидѣли грозно торчавшіе изъ воды рога германскихъ минъ загражденія, почему-либо не ставшихъ на заданную глубину и плававшихъ близко къ поверхности моря…

Вотъ такъ штука, хорошее выбралъ мѣсто для ночевки. А не работа ли это судна, проходившаго ночью мимо насъ?.. *)

Какъ поставлены мины? По какому направленію? Не угадаешь — взорвешься… Не зная, гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь, продолжалъ идти тѣмъ же курсомъ, такъ и не стопоря машины.

Справа, нѣтъ-нѣтъ, а снова показывались подлые рога германскихъ минъ загражденія, изъ нихъ часть только чуть-чуть торчала надъ гладкой морской поверхностью. Какъ оказалось, поступилъ правильно, ибо «Окунь» шелъ теперь параллельно загражденію и не пересѣкалъ его. Далеко вправо открылся маякъ Люзерортъ и стало ясно, что подводная лодка шла прямо на наши минныя загражденія Ирбенскаго пролива. Надо поворачивать вправо, на югъ, но гдѣ конецъ германскаго загражденія? **) Вдругъ справа на носу, среди моря, замѣтили какое-то большущее бревно, стоявшее вертикально, съ легкимъ наклономъ. Что за исторія? Странно… Для чего оно здѣсь? Что означаетъ? Не можетъ быть, чтобы нѣмцы отмѣтили имъ конецъ загражденія… Глупо… Однако похоже на это… Ну была ни была, пройдя бревно, круто повернулъ вправо, стремясь выйти на параллель маяка, для входа потомъ въ Рижскій заливъ. Пригрѣтый солнцемъ туманъ настолько порѣдѣлъ, что видно далеко кругомъ. Идемъ совершенно спокойно, въ морѣ ни души. Несмотря на это, вахтенный сигнальщикъ прилежно слѣдилъ за окружающимъ, ища непріятеля на водѣ и въ воздухѣ. Еще какихъ-нибудь 10-12 миль и мы дома. Мѣрно стучитъ Дизель-моторъ, а въ задней части рубки, кто прислонившись къ поручнямъ, кто сидя на нихъ и болтая ногами, надъ открытымъ люкомъ, куря и разговаривая, собрались свободные отъ вахты матросы, наслаждаясь чистымъ воздухомъ и солнцемъ… «Ваше высокоблагородіе! Слѣва что-то чернѣетъ. Далеко только очень, не могу разобрать», докладываетъ сигнальщикъ. Смотрю… далеко, далеко, на минномъ загражденіи Ирбенскаго пролива, чернѣетъ какая-то точка… Вѣроятно, мина… «Посматривай на всякій случай»… «Есть!» Подходимъ ближе… «Пожалуй, шлюпка, для мины велика», говоритъ сигнальщикъ. Подношу бинокль къ глазамъ: да, для мины велика.. Вѣроятно, наши тралятъ… «Ты все же поглядывай». «Есть!» Проходитъ не болѣе пяти минутъ. «Ваше высокоблагородіе! Гидро. Гидро». «Гдѣ? Гдѣ ты видишь?» «Да шлюпка. Вонъ подымается». «Пошелъ авралъ… Стопъ Дизель. Приготовиться къ погруженію. Лишніе внизъ…»

Всѣхъ какъ сдуло съ рубки. Остались наверху только я да боцманъ. Смотримъ въ бинокли и ничего понять не можемъ. Предметъ, принятый раньше за шлюпку, дѣйствительно приподнялся, но сейчасъ же плюхнулся въ воду. Ну, думаю, не разогнался, поторопился нѣмецъ, сейчасъ опять полетитъ…

Опять поднялся, и снова плюхнулся…

Ага. Неисправенъ. Ну сиди, сиди. И, вмѣсто Люзерорта, пошелъ на сѣверъ (дабы войти въ Рижскій заливъ сѣвернымъ проходомъ), не дожидаясь, когда авіаторы исправить свои поврежденія.

На подводной лодкѣ не было ни ружей, ни пулеметовъ, а тѣмъ болѣе пушки, да они и были бы безполезны за дальностью разстоянія.

Подойти же ближе не было никакой возможности, ибо гидроаэропланъ сидѣлъ въ глубинѣ миннаго загражденія, самое лучшее было скрыться отъ него въ надвигавшемся туманѣ.

Къ вечеру туманъ опять началъ сгущаться, а такъ какъ компасъ, какъ выяснилось, показывалъ не совсѣмъ правильно, то изъ боязни попасть на минное загражденіе Ирбенскаго пролива, забрался далеко къ сѣверу. Открывъ маякъ Фильзандъ, повернулъ обратно и пошелъ вдоль берега. Туманъ, будто играючи, поднялся и низкій берегъ острова Эзель былъ виденъ на далекое разстояніе. Въ 11-ть часовъ вечера нашелъ густой туманъ и «Окунь» сталъ на полный якорь, имѣя только одну цистерну незаполненной. На третій день пребыванія въ морѣ, 7/20 іюля, до 11-ти часовъ утра ждали, когда разойдется туманъ, но этого не случилось. Тогда подводная лодка снялась съ якоря и направилась на югъ, изрѣдка подходя къ берегу для опредѣленія своего мѣста. Солдаты на кордонахъ пограничной стражи вездѣ принимали «Окунь» за развѣдчика германской эскадры и доносили: «непріятельская эскадра въ неизвѣстномъ составѣ показалась тамъ-то и тамъ-то». Надѣлали много переполоха, но у нихъ всегда такъ было, — никогда не могли отличать свои корабли отъ германскихъ. Наконецъ, солнце стало одолѣвать; туманъ началъ рѣдѣть и мы увидѣли входную вѣху сѣвернаго фарватера и, въ третьемъ часу дня, «Окунь» подошелъ къ канонерской лодкѣ «Храбрый», стоявшей на якорѣ у маяка Церель. У борта канонерки уже стояли подводныя лодки «Акула» и «Драконъ», изъ нихъ послѣдняя вернулась съ моря наканунѣ вечеромъ, а первая за часъ до насъ. Личный составъ «Храбраго» принялъ насъ очень хорошо, угостилъ обѣдомъ и тутъ мы обмѣнялись впечатлѣніями отъ похода. Оказалось, что кромѣ «Окуня», къ Виндавѣ была послана потомъ «Акула», а «Драконъ» направленъ въ открытое море, на западъ отъ маяка Люзерортъ. Судя по всему, всѣ три подводныя лодки, не подозрѣвая этого, ночевали въ недалекомъ разстояніи другъ отъ друга, а это могло бы кончиться печально.

Если бы одна изъ нихъ вдругъ неожиданно вынырнула изъ тумана, то другая навѣрное пустила бы въ нее мину, со всѣми послѣдствіями отсюда происходящими. Вечеромъ начальникъ минной дивизіи вытребовалъ подводныя лодки къ себѣ, къ Михайловскому маяку. Компасъ вралъ попрежнему, потому буквально вцѣпился въ корму впереди идущаго «Дракона», боясь упустить его, въ ночной мглѣ, изъ виду.

8/21 іюля, въ 1 ч. 20 м. ночи, подошелъ къ борту флагманскаго миноносца «Сибирскій Стрѣлокъ». Начальникъ минной дивизіи, выйдя изъ каюты, выразилъ искреннюю радость по случаю благополучнаго возвращенія «Окуня» и очень интересовался обстоятельствами похода.

Оказалось, что обезпокоенный долгимъ отсутствіемъ подводной лодки, онъ посылалъ миноносцы на поиски, но послѣдніе въ туманѣ ничего не нашли.

Видя, что «Окунь» пропадаетъ полтора сутокъ больше срока, капитанъ 1 ранга Трухачевъ собирался послать командующему флотомъ телеграмму, что лодка не вернулась, но въ это время получилъ радіо «Храбраго» о моемъ возвращеніи.

Каюты офицеровъ миноносца выходили въ каютъ-компанію, потому вскорѣ всѣ уже проснулись отъ разговоровъ и въ каютъ-компаніи сидѣло человѣкъ пять-шесть. Когда, окончивъ свой докладъ, я выразилъ глубокое сожалѣніе, что ничего сдѣлать не удалось, Трухачевъ съ улыбкой пододвинулъ ко мнѣ журналъ разобранныхъ радіо-телеграммъ и сказалъ: «прочитайте». Заинтригованный, перелистываю страницы за 5-ое и 6-ое іюля и вотъ читаю: «Въ виду опасности отъ подводныхъ лодокъ непріятель предпринялъ обратный походъ въ Либаву. № 0144 Непенинъ. 22 часа 20 мин. 5 іюля 1915 г.» Очевидно, нѣмцы видѣли съ берега подходящіе къ Виндавѣ на 5-6 миль «Окунь» и «Акулу», донесли объ этомъ въ Либаву, что вызвало отмѣну перевозки войскъ моремъ.

Среди бесѣды вдругъ раздался сильный взрывъ. Выскочили изъ-за сгола и бросились на верхнюю палубу, думая, что кто-нибудь нарвался на минное загражденіе.

Взрывъ слышенъ былъ съ берега.

— Совсѣмъ забылъ, — сказалъ начальникъ минной дивизіи, — это наши офицеры рвутъ машины, котлы и мастерскую Михайловскаго маяка.

Армія стянулась къ Митавѣ и Туккуму. Нѣмецкіе разъѣзды въ семнадцати верстахъ, такъ вотъ теперь все уничтожали.

Трухачевъ повернулся и медленно спустился въ каютъ-кампанію, мы за нимъ. Занявъ мѣста за столомъ, всѣ какъ-то притихли и сидѣли понуря головы. Разговоръ сталъ вялый, и, почему-то, въ полголоса, какъ будто при покойникѣ…

Бумъ! — раздался новый раскатъ взрыва.

Никто уже не вышелъ наверхъ и только еще ниже поникли головами. Бумъ!.. Бумъ! — продолжало нестись съ берега, нарушая тишину туманной ночи.

На морѣ полнѣйшій штиль, вѣтеръ замеръ, море какъ зеркало. Густой туманъ скрывалъ очертанія близкаго берега… Что они тамъ возятся? Никакъ кончить не могутъ! Сколько времени копаются! Начались раздраженные возгласы, такъ какъ каждый взрывъ болѣзненно отдавался въ сердцѣ… Съ берега раздался очередной взрывъ. Пора расходиться… Поздно…

Разошлись по каютамъ.

Долго переворачивался съ бока на бокъ, пока не заснулъ тревожнымъ сномъ.

Среди сна опять слышалъ нѣсколько взрывовъ.

*) Раньше здѣсь минъ не было ни нашихъ, ни германскихъ.

**) Т. е. надо было пересѣчь минное загражденіе.

Василій Меркушовъ.
Возрожденіе, № 790, 1 августа 1927.

Views: 39