Первые мѣсяцы. — Обитатели дома въ Татальѣ. — Совѣщанія на пароходахъ. — Прогулки. — Вечеръ въ Эюбѣ. — Эмигрантъ стараго времени. — Письма изъ Парижа. — Бронзовыя змѣи Дельфійскаго оракула. — Мы чувствуемъ себя «дома». — Сочельникъ. — Арьеро и Грамматика. — Новогодняя стрѣльба.

Шелъ второй мѣсяцъ константинопольскаго житья. Уличка «Эшрефъ-эффенди» въ Татальѣ ожила. Домъ Мусинъ-Пушкиныхъ оживилъ глухую мѣстность. Уличка сразу черезъ три-четыре дома срывалась въ обрывъ, уходила въ какой-то ничѣмъ неограниченный пустырь — точно здѣсь кончалась вселенная.

Домъ сталъ люденъ. Все прибывали офицеры, сражавшіеся въ Крыму, товарищи двухъ молодыхъ Мусинъ-Пушкиныхъ. За столъ насъ теперь садилось человѣкъ семнадцать. Я жилъ внизу въ бель-этажѣ, черезъ переднюю помѣщались А. М. Кауфманъ-Туркестанскій и гр. И. А. Уваровъ.

***

Меня по цѣлымъ днямъ не было дома. Почти ежедневно вызывалъ къ себѣ Врангель — сперва на «Корнилова», потомъ на «Александра Михайловича» и на «Лукулла». Шли совѣщанія.

Сначала я не давалъ себѣ яснаго отчета, почему меня къ нимъ привлекаютъ. Врангель понялъ мое недоумѣніе.

Разъ послѣ собранія онъ пригласилъ меня къ себѣ въ каюту:

— Струве нѣтъ, Кривошеинъ уѣзжаетъ въ Парижъ. Мнѣ нужны часто совѣты по обще-политическимъ вопросамъ. Со стороны виднѣе. Продолжайте, пожалуйста, въ свободное время пріѣзжать, когда найдете нужнымъ, лучше всего вечеромъ, для чего я буду въ указанное время присылать за вами катеръ…

Шли первые дни послѣ крымской эвакуаціи. Врангель переживалъ тяжелое время, надо было втиснуть живую вооруженную силу, армію въ необычныя условія заграничнаго «прозябанія» на бѣженскомъ положеніи, и въ то же время видоизмѣнить эти условія такъ, чтобы армія сохранилась преимущественно какъ военная организація. Совѣщанія проходили нервно, бурно.

Врангеля союзное командованіе не пускало на берегъ. Въ крайнемъ случаѣ разрѣшало съѣхать куда-то далеко и гулять въ штатскомъ платьѣ. Врангель отмахивался отъ такихъ «льготъ».

— Они хотятъ, чтобы я разгуливалъ на берегу какимъ-то «Рокамболемъ». Въ этой каютѣ я бѣгаю какъ звѣрь въ клѣткѣ, въ полномъ сознаніи безсилія что-нибудь сдѣлать.

Въ то время я велъ переговоры о созданіи органа печати. Образовалась группа, къ ней присоединился капиталистъ Р. Былъ ли онъ «капиталистомъ» —- осталось тайной. Онъ повидимому насъ морочилъ, находя удовольствіе въ теоретическихъ разсужденіяхъ по поводу намѣчавшейся газеты. Можетъ быть, онъ расчитывалъ на деньги моихъ компаніоновъ, носившихъ большія русскія «дѣловыя» имена. Но когда мы подписали договоръ и наступилъ день взноса паевъ, то оказалось, что деньги имѣются только у меня — не мои конечно личныя деньги, а деньги командованія. Р., — «бульдегомъ», какъ мы его звали, — «смылся». Позже я его встрѣтилъ въ Болгаріи, гдѣ онъ занимался лѣсными поставками.

***

Я скитался по Константинополю. Въ прогалинахъ переулковъ Шишли, то здѣсь, то тамъ виднѣлись кусочки азіатскаго берега, съ полосками бѣлыхъ домовъ, подъ сѣнью горы, гдѣ по преданію дьяволъ искушалъ Христа. Мнѣ было тоскливо въ мертвомъ Стамбулѣ. Я предпочиталъ торгующую, крикливую, сварливую Галату. Дни въ декабрѣ стояли холодные, прозрачные, а ночи теплыя и влажныя. Надъ Золотымъ рогомъ висѣлъ убывающій полумѣсяцъ ломтикомъ апельсина.

Пошелъ въ Эюбъ еще разъ вечеромъ. Однажды я былъ уже здѣсь въ первый свой пріѣздъ въ обществѣ моихъ друзей С-хъ и одного турецкаго писателя, переводчика нашихъ классиковъ.

Эюбъ — большая мусульманская святыня. Здѣсь могила Абу Эюба Энсари, знаменщика Магомета. У могилы его воздвигнута мечеть изъ бѣлаго мрамора.

Въ первомъ наружномъ дворѣ у дупла гигантскаго платана съежился аистъ передъ непосильной для него порціей кроваваго мяса. Аистъ былъ плѣнный — на цѣпи. У окошечка гробницы со сложенными ладонями стоялъ молящійся.

Мы (я былъ съ семьей В. В. Мусинъ-Пушкина) вошли въ кофейню. Тамъ сидѣлъ курдъ, поджавъ ноги, и курилъ кальянъ. Онъ взглянулъ на насъ съ доброжелательнымъ любопытствомъ. Въ сосудѣ булькала, когда онъ затягивался, вода. Я порадовался, что въ кофейнѣ нѣтъ соотечественниковъ съ разговорами все о томъ же.

Вошелъ вдругъ старый турокъ. Онъ, бросивъ нѣсколько словъ хозяину по-турецки, приблизился къ намъ, указалъ на погоны Уварова и спросилъ на чистомъ русскомъ языкѣ:

— Какая это форма? Теперь столько русскихъ формъ.

Онъ оказался русскимъ офицеромъ, покинувшимъ Россію тридцать лѣтъ тому назадъ; извѣстенъ въ литературѣ трудами, строилъ съ Анненковымъ Закаспійскую желѣзную дорогу.

Это былъ тоже эмигрантъ, но другой эпохи, когда-то «съ жира» бросившій Россію. Неужели и мы станемъ когда-нибудь такими, потеряемъ настолько свой обликъ?

Мы возвращались темными закоулками Стамбула. Освѣщали ихъ только корзинки торговцевъ апельсинами со свѣтящимися въ глубинѣ корзинокъ огоньками отъ вставленныхъ туда зажженныхъ свѣчекъ.

Иначе ни продавца, ни товара не видать.

***

Почти черезъ день я ѣздилъ къ Врангелю. Онъ переѣхалъ уже на «Лукулла». Однажды я засталъ его въ возбужденномъ состояніи. Онъ шагалъ по каютѣ и, вооружавшись жестяной коробкой, билъ таракановъ, бѣгавшихъ по облицовкѣ краснаго дерева. Врангель выразилъ удовольствіе, что живетъ теперь среди темныхъ стѣнъ. Среди нихъ онъ отдыхалъ отъ бѣлесоватой внутренней окраски «Корнилова»»

— Я — какъ плѣнникъ. Не могу съѣхать на берегъ. Хотѣлъ осмотрѣть лазареты. Нельзя. Все подъ предлогомъ моей безопасности. А въ дѣйствительности просто боятся, что я могу войти съ кѣмъ-нибудь въ связь. Хотѣлъ на Галлиполи и Лемносъ ѣхать на «Лукуллѣ». Нельзя. Везутъ на броненосцѣ «Провансъ», куда я не могу взять кого хочу. Я съ «ними» рѣзокъ, ругаюсь, а «они» меня обезоруживаютъ, соглашаясь со мной. Возмущаются своимъ правительствомъ, но указываютъ на то, что «они» солдаты и обязаны подчиняться приказаніямъ»

Врангель прочелъ мнѣ письма, полученныя отъ Струве и Кривошеина. Оба умоляютъ его не слагать власти. Кривошеинъ пишетъ, что Фошъ стоитъ за сохраненіе нашей арміи, какъ единственной вооруженной силы, посвятившей себя борьбѣ съ большевиками.

Время дѣлилъ между «Лукулломъ», хлопотами о газетѣ и «великимъ городомъ».

Чувствовалось мнѣ, что скоро времени не будетъ бродяжничать по городу. Былъ всюду, гдѣ полагалось побывать туристу, и въ оттоманскомъ музеѣ, гдѣ плѣнялся нѣжнымъ воскомъ мрамора горельефовъ гробницы, именуемой саркофагомъ Александра Македонскаго; и въ церкви св. Ирины, единственной христіанской церкви, превращенной турками не въ мечеть, а въ складъ оружія; и у фонтана Ахмеда III, и у платана янычаръ, у скрюченнаго дерева, въ искривленномъ дуплѣ котораго они готовили себѣ пишу; и конечно — на ипподромѣ у змѣевидной колонки, у трехъ свившихся воедино змѣй зеленой бронзы, поставленныхъ греками въ Дельфахъ въ память побѣды при Платеѣ.

Дивная «серпантина»! Въ прошломъ столѣтіи можно было еще на пространствѣ отъ 3-го до 13-го кольца прочесть названія 31 города, принимавшаго участіе въ сраженіи. Названія совпадали съ указаніями Плутарха. Странная судьба этого мірового памятника, слышавшаго пророчества Пифіи! Кто только не ополчался на него. И крестоносцы, и Магометъ II, разбившій палицей голову одной изъ змѣй (послѣ чего въ городѣ появилось множество пресмыкающихся), и воры раскрадывавшіе памятникъ кусками.

А «серпантина» стоитъ на томъ же мѣстѣ таинственнымъ обломкомъ, пережившимъ тысячелѣтія страды человѣчества, обвѣяннымъ истекающимъ изъ нея мистическимъ знаменіемъ, загадочнымъ, какую-то чудесную силу въ себѣ таящимъ, вселенскимъ талисманомъ.

***

Константиноль того времени представлялъ для бѣженцевъ одно преимущество. Въ Константинополѣ не было тогда хозяевъ. Всѣ были гостями, въ томъ числѣ и сами турки. Хозяевами могло считаться союзное командованіе. Но оно числилось на этомъ положеніи только по праву силы и захвата, а потому морально тоже не могло признаваться настоящимъ хозяиномъ. У турокъ же моральныя права на положеніе хозяина яростно оспаривали греки. А грековъ усиленно, страстно отвергали турки, ненавидѣвшіе ихъ больше, чѣмъ «союзниковъ». Такимъ образомъ, русскіе. прибывъ изъ Крыма, чувствовали себя дома. Я думаю можно утверждать безъ преувеличенія, что никогда больше во время эмиграціи, даже въ гостепріимныхъ славянскихъ странахъ, русскіе не чувствовали себя «такъ у себя», какъ тогда въ 21 и 22 году — въ Константинополѣ.

Пера, кривой коридоръ, по вечерамъ безпорядочно испещренный электрическими огнями, стала «нашей» улицей. Русскіе рестораны выростали одинъ за другимъ. Нѣкоторые изъ нихъ были великолѣпны, залы въ два свѣта, первоклассная кухня, оркестры, какихъ Константинополь никогда не слышалъ. Русскія дамы нашли хорошій заработокъ въ этихъ ресторанахъ, имъ придавали пышность элегантныя, изящныя, образованныя, говорившія на пяти языкахъ женщины. Въ одномъ ресторанѣ мнѣ прислуживала магистрантка международнаго права, трагически кончившая жизнь недавно въ Парижѣ. Я познакомился съ ея мужемъ и бывалъ у нихъ въ домѣ. Это была незаурядная, блестящая по уму женщина, запутавшаяся въ сложной жизни.

+++

Мое заявленіе о газетѣ поступило къ верховному комиссару де Франсу, который совершенно категорически мнѣ объявилъ, что разрѣшеніе дано не будетъ. Въ утѣшеніе объяснялось, что отказано даже верховному комиссару Италіи Гаррони въ возобновленіи «Ля Тюрки», органа итальянскаго посольства, прекратившагося при началѣ войны. Гаррони самъ участвовалъ въ совѣтѣ верховныхъ комиссаровъ, разсматривавшихъ этотъ вопросъ. Онъ выслушалъ рѣшеніе и сказалъ:

— Я преклоняюсь.

Въ записной книжкѣ у меня тутъ записано:

«Какая скука, какой гнусный городъ, какая хорошая вещь свобода и какъ хорошо тамъ, гдѣ она есть…»

***

23 декабря Врангель предложилъ мнѣ занять должность начальника бюро русской печати въ Константинополѣ. Должность эта освобождалась за уходомъ стоявшаго до этого времени во главѣ бюро Х-о. Послѣдніе дни я Врангеля не видѣлъ и предложеніе было мнѣ сдѣлано черезъ В. В. Мусинъ-Пушкина, бывшаго 23 декабря на «Лукуллѣ». Вечеромъ 23 декабря изъ Парижа прибылъ Струве, котораго чуть не убило дышломъ налетѣвшей на его автомобиль извозчичьей пролетки при переѣздѣ съ вокзала въ посольство.

24 декабря на «Александрѣ Михайловичѣ» происходило совѣщаніе въ связи съ пріѣздомъ Струве и Я. Д. Юзефовича. Передъ совѣщаніемъ я имѣлъ наединѣ бесѣду съ Врангелемъ. Мнѣ хотѣлось выяснить нѣкоторые вопросы прежде, чѣмъ принять мѣсто. Я себѣ выговорилъ право заниматься журналистикой и издавать газету. Кромѣ того мнѣ должно было быть предоставлено для политическихъ надобностей отлучаться, когда найду нужнымъ, изъ Константинополя, съ передачей моихъ обязанностей другому лицу. Я предвидѣлъ необходимость при изданіи органа, — веденіе котораго, какъ показывали обстоятельства, могло проходить въ Константинополѣ очень безпокойно, — передвигаться въ смежныя балканскія государства. Предвидѣлъ печатаніе органа въ болгарскомъ городѣ. Этотъ трудъ мнѣ впослѣдствіи облегчилъ И. М. Каллиниковъ. Врангель на все согласился и я предложеніе принялъ.

Потомъ состоялось совѣщаніе.

Былъ европейскій сочельникъ. Ночью мы компаніей (семья Мусинъ-Пушкина и обитатели его дома) ходили въ католическую церковь Св. Духа къ полуночной мессѣ. Служилъ епископъ въ очкахъ, позѣвывавшій. Около епископа были духовныя лица другихъ національностей, между ними жгучій брюнетъ съ черной бородой въ православной ризѣ. Среди службы сняли пелену съ восковой куколки св. Младенца надъ алтаремъ. Младенецъ сидѣлъ съ распростертыми рученками. Въ церкви было много пожилыхъ женщинъ съ длинными носами (вѣроятно гречанки-католички) и гуляла собака.

28 декабря (св. Елевферій) въ день ангела Венизелоса неистовствовали венизелисты. Кричали:

— Зита Венизелосъ!..

Загромождали Перу процессіями съ бѣло-голубыми флагами, напоминавшими лѣтнюю мужскую рубашку въ полоску. Ходили взрослые и подростки, а подъ вечеръ въ трамваѣ проѣхалъ оркестръ. У Мусинъ-Пушкиныхъ въ домѣ подрались служанки-гречанки по имени — одна Арьеро, другая Грамматика. Подрались на политической почвѣ — одна изъ нихъ была убѣжденной венизелисткой, а другая — «Константиновкой».

Подъ Новый Годъ (европейскій) съ 12 ч. н<очи> началась пальба. На Босфорѣ завыли сирены. Мы совсѣмъ забыли про европейскій Новый Годъ и кое-кто изъ насъ рѣшилъ, что опять начинается «грязная исторія». Палили отовсюду, палили и съ балкона противоположнаго дома.

*) Предыдущій очеркъ воспоминаній «Близкая даль», посвященный прибытію въ Константинополь изъ Крыма въ ноябрѣ 1920 года, напечатанъ въ «Возрожденіи» 26 октября 1931 года, въ номерѣ 2337.

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2412, 9 января 1932.

Views: 26

Въ журналахъ роттердамской корабельной компаніи сохранилась запись о бригѣ «Товія», вышедшемъ 17 іюля 1635 года съ капитаномъ Андреасомъ ванъ Деркирхеномъ въ Восточную Индію.

Среди архивныхъ документовъ ратуши извѣстенъ счетъ, писанный рукою корабельщика Томаса Дуки, по прозвищу Горбатаго, за позолоту двухъ нагрудниковъ морской дѣвы на носу брига «Товіи», а въ церковныхъ книгахъ, подъ апрѣлемъ мѣсяцемъ того же 1635 года, отмѣчено нареченіе невѣстой капитана Андреаса дѣвицы Елисаветы ванъ Остаде изъ Гаарлема.

Эти документы безъ сомнѣнія будутъ долго привлекать вниманіе изслѣдователей необычайной судьбы трехмачтоваго брига «Товія», которому суждено стать самымъ таинственнымъ кораблемъ океановъ.

Любопытенъ также травленный на мѣди, по доброму обычаю роттердамской компаніи, портретъ брига «Товіи», та старая гравюра, на которой можно хорошо разсмотрѣть стеклянную галлерею по высокому заднему борту корабля, съ пышнымъ фонаремъ и голландскимъ флагомъ, задѣвающимъ воду, а при знаніи морского языка, разобраться въ его гротмарсахъ и вантахъ, въ гротахъ и бизань-мачтахъ.

Въ суровую зиму 1644 года, когда замерзшіе воробьи падали съ колоколенъ, въ Амстердамскихъ вѣдомостяхъ, среди новостей о Московіи, о морскомъ зміѣ, котораго испанскіе корабли видѣли въ Тихомъ океанѣ, и о каменномъ дождѣ, разразившемся надъ Венгріей съ такой силой, словно бы въ небѣ отворялись окна и ангелы обстрѣливали оттуда землю ядрами небесной артиллеріи, впервые было напечатано извѣстіе о бригъ, летающемъ по воздуху подъ голландскимъ флагомъ. Такой бригъ встрѣтили въ бурю у мыса Доброй Надежды французскіе моряки и прозвали его Летучимъ Голландцемъ.

Но о бригѣ «Товія», ушедшемъ съ капитаномъ ванъ Деркирхеномъ въ Индію, не было никакихъ вѣстей и въ 1650 году въ книгахъ роттердамской компаніи запись о бригѣ была перечеркнута чернымъ крестомъ.

Мать капитана Андреаса, вдова Анна, и его невѣста Елисавета, братъ которой, маленькій Фома, ушелъ на «Товіи» съ ванъ Деркирхеномъ, не разъ приходили въ компанію узнавать новости о кораблѣ. Наконецъ, имъ открыли компанейскую книгу и показали листъ, перечеркнутый крестомъ.

Этотъ крестъ былъ однимъ изъ послѣднихъ документовъ о бригѣ «Товія», исчезнувшемъ безслѣдно, но никто, даже самъ ангелъ Божій, не могъ бы увѣрить вдову Анну и невѣсту Елисавету, что къ нимъ никогда не вернутся капитанъ Андреасъ съ юнгой Фомой и, можетъ статься, въ тотъ самый день, когда вдова и постарѣвшая дѣвушка вернулись домой, Елисавета посмотрѣла на себя въ зеркало и сказала съ улыбкой:

— Вотъ я уже стала сѣдой… Бѣдный Андреасъ найдетъ здѣсь старую дѣвушку.

Разумѣется, можно только предполагать, что эти слова были сказаны Елисаветой передъ зеркаломъ, но на этомъ зеркалѣ, хранящемся до нашихъ дней въ одной семьѣ въ Гаарлемѣ, вырѣзаны алмазнымъ перстнемъ именно такія слова. Въ Гаарлемѣ хранится и то пѣтушиное перо, которымъ старая дѣвушка каждое утро обметала модель трехмачтоваго брига надъ очагомъ, въ домѣ вдовы ванъ Деркирхенъ.

Въ 1695 году, когда стали носить тяжелые парики изъ конскихъ крученыхъ волосъ, посыпанныхъ пудрой, смѣшные трости съ бантами и французскіе башмаки на высокихъ красныхъ каблукахъ, въ роттердамскую гавань пришелъ англійскій стопушечный фрегатъ «Тезей», жестоко потрепанный бурей, съ угрюмой и молчаливой командой. Мѣдные мортиры фрегата были сорваны съ канатовъ и разбита волнами его бортовая баллюстрада. На кораблѣ было немало больныхъ.

Корабельный журналъ «Тезея» почитается послѣднимъ документомъ объ исчезнувшей «Товіи». Журналъ, подъ 11 октября 1695 года, отмѣчаетъ жестокую бурю у мыса Доброй Надежды, толки среди команды о появленіи Летучаго Голландца, трехмачтовомъ бригѣ, летящемъ по воздуху, и клятвенныя свидѣтельства рулевыхъ Билли Джонсона и Джима Рейли о томъ, что на носу брига они видѣли своими глазами вырѣзанное но дереву слово «Товія».

Въ архивахъ лондонскаго адмиралтейства и въ другихъ портахъ не отыскать документа, подтверждающаго лучше, чѣмъ этотъ, что бригу «Товія» суздено было стать кораблемъ-привидѣніемъ и что не кто иной, какъ капитанъ Андреасъ ванъ Деркирхенъ, женихъ Елисаветы, оказался Летучимъ Голландцемъ.

Капитанъ Андреасъ будто бы поклялся обойти противъ вѣтра и бури мысъ Доброй Надежды, даже вопреки волѣ Божьей, и будто бы за такую нечестивую клятву, воля Божія его покарала и осудила носиться съ кораблемъ и командой по всѣмъ океанамъ до дня Страшнаго Суда.

— Если кто виноватъ, такъ это я и покойная вдова Анна, — сказала дряхлая дѣвушка Елисавета, когда люди разсказали ей, что Летучій Голландецъ не кто иной, какъ ея пропавшій безъ вести женихъ:

— Андреасъ не виноватъ. Онъ торопился домой, ко мнѣ, къ матери, потому и поклялся богохульно. Они всѣ торопились домой… За что же карать ихъ всѣхъ, и моего маленькаго брата Фому?

Не одна земля пребываетъ въ десницѣ Божіей, а еще неисчислимыя земли и солнца, со всѣми ихъ существами, потому-то и прошло много лѣтъ, прежде чѣмъ это горькое сѣтованіе старой дѣвушки изъ Гаарлема долетѣло до архангела Гавріила, поставленнаго справедливымъ судіей для всѣхъ людей.

Архангелъ поднялъ сіяющій мечъ и тотчасъ понесся со своимъ свѣтлымъ воинствомъ къ мысу Доброй Надежды. Отъ полета небесныхъ силъ надъ океаномъ поколебались воды, промчались грозы и потряслась во многихъ мѣстахъ земля.

Прядями молній, сверкающимъ быстрымъ огнемъ въ ночныхъ небесахъ, казался издали рѣдкимъ кораблямъ полетъ силъ безплотныхъ и никто не брался объяснить на борту чудеснаго ночного знаменія.

Старый бригъ «Товія», мѣрно опускаясь и подымаясь на тяжелой волнѣ, черной тѣнью шелъ противъ вѣтра, скрипя тремя расшатанными мачтами.

Моряки съ дальныхъ кораблей видѣли, какъ огненная полоса грозы замерла, дымно сверкая, въ ночномъ небѣ: архангель Гавріилъ остановилъ тамъ свои небесныя воинства и одинъ полетѣлъ къ бригу.

Онъ сошелъ на его палубу и отъ серебряныхъ архангельскихъ латъ задвигались снопы свѣта, нѣжно и дымно освѣщая то холщевые прорванные паруса, въ которыхъ шумѣлъ вѣтеръ, то ржавую пушку въ свисающихъ водоросляхъ, то груду истлѣвшихъ канатовъ.

Соленыя воды давно выѣли агатовые глаза деревянной Дѣвы на носу брига и проточили ея золоченые нагрудники. Давно были разбиты всѣ стекла корабельной галлереи и бури смыли пышный корабельный фонарь, но лохмотья ветхаго флага еще черпали воду.

Погасшій бригъ мѣрно и тяжело шелъ противъ вѣтра. Свистѣли клочья его влажныхъ снастей и шелестѣли лохмотья веревочныхъ лѣстницъ.

Архангельскій свѣтъ палъ на мертвеца рулевого. На черепъ былъ натянуть шерстяной колпакъ, а пальцы скелета сжимали рулевое колесо. Мертвые матросы, въ потлѣвшихъ рубахахъ, раздуваемыхъ вѣтромъ, замерли до Страшнаго Суда, согнувшись надъ корабельнымъ канатомъ, и вѣтеръ и соль выбѣлили давно ихъ голые черепа.

Скелетъ корабельной мартышки повисъ у капитанскаго мостика на мѣдной, едва звенящей цѣпочкѣ, ей тоже суждено было звенѣть цѣпочкой и бѣлыми косточками до Страшнаго Суда.

На капитанскомъ мостикѣ стоялъ капитанъ Андреасъ.

Капитанъ безъ шляпы въ черномъ плащѣ. Лохмотья плаща закручивалъ вѣтеръ. Бѣлый черепъ Нечестиваго Капитана былъ омытъ солеными волнами и были оскалены его ровные зубы. Капитанъ прижималъ къ себѣ юнгу Фому и рука капитана, двѣ бѣлыя кости, между которыхъ посвистывалъ вѣтеръ, покоилась на плечѣ маленькаго скелета.

Тогда-то архангелъ Гавріилъ ударилъ себя въ грудь серебряной рукавицей и отъ бряцанія его латъ содрогнулись, раскидывая сіянія, сонмы престоловъ и силъ небесныхъ, замершихъ до того надъ ночнымъ океаномъ полосой дымной необычайной зари.

Не одна земля пребываетъ въ десницѣ Божіей, а еще неисчислимыя земли и солнца съ ихъ существами, потому-то королевства истекали кровью въ битвахъ и примирялись на землѣ, годы голода смѣняли годы благоденствія и миръ смѣнялъ войны, горсти праха не осталось отъ старой дѣвушки Елисаветы изъ Гаарлема, уже миновали времена великаго капитана народовъ Наполеона, и первый паровозъ подалъ въ Англіи первый гудокъ, когда снова примчался архангелъ Гавріилъ отъ Престола Божьяго въ океанъ, къ дряхлому бригу.

По предстательству Гавріила, капитанъ ванъ Деркирхенъ былъ прощенъ волей Божіей и въ туманное утро съ шумомъ оторвался отъ волнъ расшатанный остовъ его «Товіи».

Вѣтеръ надулъ всѣ паруса, снова ослѣпительно засверкавшія свѣжимъ холстомъ, осмолились всѣ снасти, заблистали стекла корабельной галлереи и золотая чешуя нагрудниковъ Морской Дѣвы.

— Что за долгая ночь, — проворчалъ капитанъ Анреасъ, поеживаясь отъ утренняго холода. — Я какъ будто бы заснулъ… А ты живъ или замерзъ, Фома?

— Живъ, капитанъ, — засмѣялся мальчикъ. — Ночь была такой черной, точно мы сидѣли въ погасшей печкѣ.

На бригѣ, какъ обычно, суетилась команда. Одни бранились и смѣялись, другіе божились, и корабельный плотникъ, картежникъ и пьяница, сталъ добривать сточеной до черенка бритвой недобритую шерсть на подбородкѣ, а рулевой натянулъ на уши свой шерстяной колпакъ и выбранилъ свѣжій вѣтеръ.

На бригѣ всѣ думали, что спали ночь и вотъ настало утро и они проснулись. А это былъ не сонъ, но смерть. Капитанъ Андреасъ сказалъ Фомѣ:

— Могу поклясться, хотя бы чертовой бабушкой, хотя бы самимъ сатаной, что къ самой свадьбѣ мы будемъ дома, въ Голландіи.

Но бригъ «Товія» летѣлъ, съ шумной командой и веселой мартышкой, на всѣхъ парусахъ не въ Голландію, а въ рай.

По волѣ Божьей, рай устроенъ такъ, что тамъ все то же, что и здѣсь: та же земля и тѣ же моря и океаны, та же Голландія и другія страны, тотъ же Гаарлемъ. Только все безгрѣшно, свѣтло и безмятежно въ райскихъ странахъ.

На бригѣ всѣ замахали колпаками и стали обниматься: тамъ увидѣли зеленую полосу и прибрежныхъ чаекъ Голландіи.

Но не къ Голландіи, а къ райскому берегу мчался бригъ, и на райскомъ молу, въ толпѣ женщинъ, ждала Андреаса его молодая невѣста Елисавета и его мать госпожа Анна ванъ Деркирхенъ.

Легенда о Летучемъ Голландцѣ, прощенномъ по настоянію архангела Гавріла мало впрочемъ касается тѣхъ несомнѣныхъ свидѣтельствъ и документовъ, которые собраны здѣсь о трехмачтовомъ бригѣ «Товія», когда-то исчезнувшемъ безъ слѣда.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2420, 17 января 1932.

Views: 23

Былъ сочельникъ 1962 года. Въ уютной гостиной Перепелкиныхъ въ Москвѣ собралось не мало народу. Зеленая молодежь радостно окружила зажженную елку. Пожилые мужчины разсѣлись у столика съ ликерами. Дамы расположились на диванѣ, слѣдя за дѣтьми. А престарѣлый восьмидесятилѣтній дѣдушка Викторъ Степановичъ, бывшій эмигрантъ, неподвижно вытянулся въ креслѣ возлѣ химическаго камина, въ которомъ весело потрескивала превращавшаяся въ тепловую энергію матерія, и погрузился въ обычныя глубокія думы.

Когда огни елки погасли и танцы окончились, молодежь обступила старшихъ, требуя традиціонныхъ интересныхъ разсказовъ.

— Николай Петровичъ, вспомните что-нибудь… Вы вѣдь старый морской волкъ!

— Иванъ Сергѣевичъ, вы охотникъ. Разскажите!

Николаю Петровичу, моряку, выросшему въ Россіи и совершавшему обычно рейсы между Петербургомъ и англійскими портами, какъ-то разъ удалось съѣздить черезъ Суэцъ на Дальній Востокъ. И эта поѣздка естественно составляла гордость всей его жизни.

— Ну что-жъ, — самодовольно произнесъ онъ. — Странъ я, конечно, видалъ не мало. Можеть быть, хотите послушать про случай, когда насъ возлѣ Хай Нана застигъ небывалый тайфунъ?

— Да, да!

— Да, да!

Николай Петровичъ откашлялся, выпилъ немного ликера, разсказалъ о тайфунѣ, о поломкѣ руля, о вынужденномъ блужданіи по волѣ волнъ возлѣ Борнео… И когда при глубокомъ молчаніи слушателей окончилъ разсказъ, всѣ хоромъ воскликнули:

— Какъ интересно!

А дѣдушка Викторъ Степановичъ пріоткрылъ глаза, повернулся въ креслѣ и, блаженно улыбаясь, пробормоталъ:

— Да… Чудесно это Южно-Китайское море. Хотя по профессіи я и присяжный повѣренный, но на островѣ Дисковери, помню, съ удовольствіемъ около года смотрителемъ маяка прослужилъ. А вы какъ: на Филиппины заходили?

— Нѣтъ… Не заходили.

— Хорошіе острова. На Минданао послѣ эвакуаціи изъ Владивостока, помню, два года прожилъ. Надсмотрщикомъ на плантаціи. А въ Австраліи не удалось побывать?

— Нѣть…

— Жаль. Отличная часть свѣта. Въ Квинслендѣ, помню, вмѣстѣ съ семьей Слюсаренко одно время проживалъ. Ферму устраивалъ. Глушь только, воды мало. А въ Южной Америкѣ не жили?

— Нѣтъ. Не приходилось.

— Великолѣпная страна… Богатѣйшая. Съ экспедиціей художника Перфильева, помню, Мато Гроссо изучали. Верховья правыхъ притоковъ Амазонки.

— Дѣдушка! Разскажите подробно про Амазонку! Пожалуйста! — раздались вокругъ голоса.

— Про Амазонку? А что же разсказывать? Нечего. Лѣса какъ лѣса. Рѣки какъ рѣки. Вотъ развѣ съ продовольствіемъ были большія затрудненія…

Охотникъ Иванъ Сергѣевичу, всю жизнь прожившій въ Россіи, не заставилъ себя долго просить. Съ нимъ произошелъ жуткій случай въ дебряхъ Кавказа возлѣ Дыхъ-тау. Поднимался онъ съ двумя спутниками къ главному хребту по дикому ущелью рѣки Черекъ и напоролся на стадо въ двѣсти дикихъ кабановъ. Деревья эти кабаны срѣзали клыками, будто ножемъ. Спастись невозможно, оба спутника были убиты, и только ему, Ивану Сергѣевичу, случайно удалось избѣгнуть смерти, юркнувъ въ пещеру и загородивъ входъ въ нее обломкомъ скалы.

Дѣдушка Викторъ Степановичъ, закрывшій было глаза, снова открылъ ихъ. Повернулся, посмотрѣлъ на разсказчика, оживился. И сочувственно пробормоталъ:

— Да. Кабаны непріятны. А вы на львовъ не охотились?

— Нѣтъ, не охотился.

— Жаль. Понятно, я самъ тоже не охотникъ. По необходимости только. Но для любителя должно быть пріятно. Въ Абиссиніи, помню, служилъ полтора года въ компаніи по ловлѣ живыхъ львовъ для звѣринцевъ. Западни въ видѣ деревяннаго сруба устраивалъ. А въ леопардовъ стрѣляли?

— Нѣтъ, не стрѣлялъ.

— Леопарды страшнѣе львовъ. Львы добродушны. Впрочемъ, во всемъ дѣло привычки. Въ Бразиліи, помню, я думалъ, что боа констрикторъ чрезвычайно опасенъ. А вотъ, по возвращеніи въ Европу прослужилъ въ Парижѣ въ Жарденъ дэ плантъ въ качествѣ уборщика въ отдѣленіи змѣй, и привыкъ. Самаго большого боа, коричневаго Ваньку, приручилъ. Мыломъ иногда мылъ, чтобы глянецъ поддерживать…

— Дѣдушка! Разскажите подробно про львовъ! И про змѣй! — раздались вокругъ голоса.

— Про львовъ? А что же разсказывать? Звѣри какъ звѣри. Рычатъ. Бросаются. Ничего особеннаго нѣтъ. Да, кромѣ того, развѣ упомнишь подробности!

***

Разошлись послѣ сочельника поздно. Старый морской волкъ возвращался на двухмѣстномъ легковомъ аэропланѣ вмѣстѣ съ охотникомъ Иваномъ Сергѣевичемъ.

— Вы какъ думаете, дорогой мой, — задумчиво спрашивалъ онъ своего спутника. — Вретъ старикъ или не вретъ?

— Вретъ, по-моему.

— Я тоже такъ полагаю. Конечно, немного присочинить никогда не мѣшаетъ. Мой тайфунъ, напримѣръ, никакого руля не ломалъ. Опоздали мы не на мѣсяцъ, а всего на два дня. Вашихъ кабановъ тоже, навѣрно, было не двѣсти, а двадцать или не больше одиннадцати. Но всему есть предѣлъ! А старикъ… Боа констриктора мылъ. Львовъ ловилъ. Мато Гроссо изслѣдовалъ. Въ Квинслендѣ ферму устраивалъ. На Филиппинахъ служилъ. Какой дуракъ повѣритъ такимъ нелѣпымъ разсказамъ?

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2414, 11 января 1932.

Views: 39

Наконецъ, мы въ Парижѣ. Нырнули съ Гаръ де л-Естъ въ океанъ человѣческихъ тѣлъ, зацѣпились за случайный утесъ какого-то сѣраго отеля, подъ которымъ непрестанно шумитъ прибой автомобильной волны… И исчезли для родныхъ и знакомыхъ. Растворились.

Кто намъ нуженъ въ этомъ міровомъ центрѣ и кому мы нужны, до сихъ поръ мнѣ не ясно. Но разъ другіе бѣгутъ, озираются, вскакиваютъ на лету въ автобусы, проваливаются подъ землю въ метро, и считаютъ все это величайшей мудростью и достиженіемъ въ жизни, значитъ, такъ надо. Будемъ и мы достигать.

Конечно, за десятъ лѣтъ скитаній по югу Россіи и тихаго балканскаго существованія въ эмиграціи я отвыкъ отъ шума и грохота большихъ городовъ. Научился переходить улицу, не отрываясь отъ думъ, которыя овладѣваютъ на троттуарѣ. Иногда даже останавливался посреди мостовой, когда внезапно приходила въ голову любопытная идея, доставая изъ кармана блокъ-нотъ, записывалъ афоризмъ или сентенцію. Еще лѣтъ пять, восемь, такой мудрой и тихой жизни, кто знаетъ, быть можетъ, вышелъ бы изъ меня новый Кантъ, тоже не покидавшій никогда Кенигсберга. Но теперь, въ Парижѣ, вижу ясно, все кончено для моей философской карьеры. Даже Октавъ Мирбо начинаетъ казаться въ этомъ городѣ недостижимымъ идеаломъ сосредоточенной вдумчивости.

Жить въ Парижѣ — дѣйствительно, цѣлая наука и для ея изученія безусловно слѣдуетъ открыть при Сорбоннѣ особый факультетъ. Начиная отъ пируэтовъ «дансъ макабръ» среди гущи такси и кончая религіозно-нравственными воззрѣніями консьержекъ. Необходимо имѣть кафедры по географіи пересадокъ, по превращенію одного бульвара въ другой, по теоріи сочетаній буквъ алфавита въ автобусахъ. И по физіологіи оглушеннаго слуха или ослѣпленнаго зрѣнія. И по логикѣ квартирныхъ цѣнъ. И по теоріи познанія окраинъ.

Вотъ сижу я уныло въ своемъ номерѣ, смотрю въ окно на бензинную вакханалію улицы и думаю: гдѣ-же русскому бѣженцу жить хорошо?

Иногда кажется, что небольшіе города наиболѣе благопріятны для насъ. Дѣйствительно, всѣ живутъ рядомъ, бокъ о бокъ, каждый день могутъ встрѣчаться. По вечерамъ всегда есть какое-нибудь развлеченіе. Или инженеръ Михайловскій дѣлаетъ докладъ о своей собственной теоріи мірозданія, или Анна Константиновна декламируетъ «Бѣлое покрывало» у Тютюрниковыхъ на именинахъ, или какой-нибудь бравый генералъ читаетъ лекцію на тему: «Россія черезъ сто лѣтъ и позже».

Такимъ образомъ, въ маленькихъ городкахъ связь между русскими никогда не порывается, а, наоборотъ, быстро крѣпнетъ. Иногда даже достигаетъ такой крѣпости, что начинаетъ напоминать цѣпи скованныхъ другъ съ другомъ преступниковъ.

И это уже оборотная сторона небольшихъ городовъ. Тяжелыя послѣдствія прочныхъ узъ никогда не медлятъ сказаться. Противъ метеоритной теоріи инженера Михайловскаго не можетъ не выступить съ рѣзкимъ обличительнымъ докладомъ штабсъ-капитанъ Ивановъ, утверждая, что вселенная образовалась не изъ метеоритовъ, а изъ газовыхъ вихрей. Въ пику Аннѣ Константиновнѣ Вѣра Николаевна спѣшно организуетъ «Кружокъ стихотвореній Агнивцева», группируя вокругъ себя молодежь. И въ противовѣсъ генералу, читающему лекціи о будущемъ, выступаетъ бывшій преподаватель гимназіи, въ рядѣ сообщеній развивающій историческіе тезисы: —

— Что было бы, если бы Дмитрій Донской не разбилъ Мамая на Куликовомъ полѣ?

Или: —

— Мѣшало ли Василію Темному управлять государствомъ отсутствіе зрѣнія?

Нѣтъ нужды добавлять, что параллельно съ полемическими докладами, лекціями и мелодекламаціей въ небольшихъ городахъ всегда очень часты разводы, дѣлежъ дѣтей между расходящимися родителями и рѣзкія бесѣды на улицѣ:

— Пожалуйста, передайте Петру Ивановичу: если я снова буду губернаторомъ въ Россіи, пусть и не думаетъ показывать носу въ мою губернію!

***

Міровые центры тѣмъ хороши, что, распыляясь въ нихъ, русскіе рѣдко видятъ другъ друга. Точно островки, раздѣленные бурными потоками, одиноко ютятся въ отелѣ мужъ съ женой, становясь на двадцатомъ году супружества молодоженами. Идиллически нанимаютъ одну комнату губернаторъ и тотъ Петръ Ивановичъ, который не долженъ показывать носа въ губернію. И повсюду тоска по своимъ:

— Хотя бы повидать Анну Константиновну! Что она дѣлаетъ, бѣдненькая, возлѣ «Портъ Версай»?

Вмѣстѣ тошно, врозь скучно. Удивительная природа у русскаго человѣка! Очевидно, на этомъ противорѣчіи и держится наша широкая психологія. Съ одной стороны Мармеладовъ, которому нужно куда-нибудь пойти. Съ другой сторону, монастыри и средняя разновидность Онѣгиныхъ, бѣгущихъ отъ знакомыхъ къ торжествующему крестьянину и птичкѣ Божьей.

Итакъ, гдѣ лучше намъ, — неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ, пріѣхавъ въ Парижъ, я мраченъ, угрюмъ. Конечно, высота культуры здѣсь чудовищна. Не спорю. Вродѣ моего шестого этажа. Въ умывальникѣ, напримѣръ, есть кранъ, на которомъ написано «шо». Правда, изъ него течетъ такая же точно вода, какъ и изъ крана «фруа», но гдѣ встрѣтишь на Балканахъ подобный комфортъ? И отопленіе центральное, не то, что ужасныя сербскія желѣзныя «фуруны». Накинувъ пальто подхожу къ свернувшемуся у стѣны металлическому удаву, пробую рукой. Теплый. Безусловно, для нагрѣванія, не для охлажденія комнаты. Только какъ его разогрѣть? Въ Петербургѣ у меня въ годы войны для этой цѣли была спиртовая печь. Но въ отелѣ здѣсь спиртовку зажигать воспрещается…

Очевидно, бѣженцамъ только тамъ хорошо, гдѣ ихъ нѣть. Хотя знакомый докторъ писалъ какъ-то изъ Абиссиніи, что у нихъ очень недурно, а пріятель-летчикъ давно зоветъ меня и Ивана Александровича въ Джедду, въ Геджасъ, но теперь я не попадусь ни на какіе соблазны. Вѣдь посмотрѣть только на эту гигантскую двуспальную кровать, которая стоитъ въ номерѣ, самоувѣренно занявъ все пространство. Что дѣлать съ нею, безстыдно раскинувшейся? Вполнѣ возможно, что для писанія бульварныхъ романовъ съ возвышающей любовной интригой она — незамѣнимая вещь. Но у меня вкусъ старомодный, я поклонникъ Пушкина, Тургенева и Толстого, а развѣ эти учители въ своихъ произведеніяхъ когда-нибудь исходили изъ кровати, какъ художественнаго центра?..

Нѣтъ, глупо, глупо сдѣлалъ, что уѣхалъ изъ Сербіи. Милая моя квартирка, съ дверыо облѣпленной снѣгомъ, гдѣ ты? Печка желѣзная, — какъ любилъ я подкладывать въ тебя сухія дрова!.. Ведра мои, въ васъ бѣжала такая чудесная прозрачная вода… Кипятилъ бы я эту воду на плитѣ, пилъ чаю, сколько хотѣлъ… Вѣникъ мой, пушистый, длинный, чья рука теперь лазитъ съ тобой по угламъ комнаты, подъ столами и стульями?

— Ты будешь сегодня писать? уныло спрашиваетъ, кутаясь въ шубу, Иванъ Александровичъ.

— Нѣтъ.

— Отчего?

— Усталъ. Переходилъ два раза поперекъ бульвара Османъ.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 251, 8 февраля 1926.

Views: 29

Въ послѣдніе два-три года имя Владимира Смоленскаго стало знакомо любителямъ поэзіи. Случалось и мнѣ высказываться о его стихахъ, но случайно и мелькомъ, по мѣрѣ того, какъ они печатались въ разныхъ изданіяхъ. Не мало ихъ, между прочимъ, появилось и въ «Возрожденіи». Однако только теперь, собранные въ отдѣльную книжку *), они, наконецъ, составляюсь нѣчто цѣльное и даютъ поводъ поговорить о нихъ обстоятельнѣй. Это будетъ небезполезно въ особенности потому, что дѣло идетъ о молодомъ эмигрантскомъ поэтѣ, которому, на мой взглядъ, довелось выразить отнюдь не только себя самого. Въ небольшой книжкѣ Смоленскій сосредоточилъ то, что разрозненно бродитъ въ стихахъ весьма и весьма многихъ его сверстниковъ, а въ той или иной степени присутствуетъ, можетъ быть, даже у всѣхъ. (Сверстниками Смоленскаго я зову тѣхъ, чье поэтическое бытіе возникло лишь въ эмиграціи, кто не привезъ изъ Россіи ни первыхъ опытовъ, ни познаній, ни даже какой-либо связи съ ея былою литературной жизнью). Отчетливо и наглядно выразить то, что носится въ воздухѣ молодой поэтической эмиграціи, не составляло, конечно, сознательной цѣли Смоленскаго. Но все-таки ему удалось сдѣлать именно это, и въ этомъ приходится видѣть его литературную заслугу. Можно сказать, что Смоленскому посчастливилось написать книжку, чрезвычайно поучительную для его поэтической эпохи. Но сама эта эпоха представляется мнѣ глубоко несчастной.

***

Безсильны мы, обречены судьбѣ,
Томимы страхомъ, нищетой и скукой,
Въ тоскѣ смертельной я пришелъ къ тебѣ —
И ты ко мнѣ протягиваешь руку.
Молчи. Не надо о любви. Къ чему?
Вѣдь не спасаетъ ни любовь, ни вѣра.
Тебя прижалъ я къ сердцу моему,
Какъ прижимаютъ дуло револьвера…

Тема любви не рѣдка у Смоленскаго, но она всегда, безъ единаго исключенія, связана съ темой страданія и смерти. Характеръ этой связи своеобразенъ и показателенъ: страданіе и смерть здѣсь всегда даны не какъ осложненіе любовной коллизіи, а наоборотъ: не покидающее поэта чувство обреченности, безвыходности, предсмертной тоски составляетъ основной фонъ всѣхъ его переживаній; любовь вычерчиваетъ на этомъ фонѣ лишь слабый, едва примѣтный рисунокъ, осложняетъ первоначальное чувство, но вслѣдъ за тѣмъ сама имъ поглощается:

У насъ оледенѣла кровь
Отъ ожиданья и печали,
Свою умершую любовь
Мы въ страхѣ къ сердцу прижимали.

Мы думали, что оживетъ,
Мы вѣрили, что будетъ вѣчной…
Но время продолжало летъ,
Безсмысленный и безконечный.

И проходилъ за срокомъ срокъ,
И слѣпли темныя надежды,
И падали у нашихъ ногъ
Ея истлѣвшія одежды.

И открывалось намъ лицо
И тлѣньемъ тронутое тѣло,
И обручальное кольцо
На пальцѣ высохшемъ темнѣло…

Въ общей системѣ переживаній Смоленскаго любовь занимаетъ мѣсто прибѣжища, въ которомъ онъ ищетъ спасенія или утѣхи. Она для него — наркозъ, дѣйствующій медлительно. Мы не ошибемся, если скажемъ, что самое чувство любви несравненно ему дороже, нежели ея объектъ.. Поэтому въ его стихахъ есть любовь, но нѣтъ возлюбленной. Если бы черезъ сто лѣтъ біографъ Смоленскаго вздумалъ воспользоваться его книгой, какъ матеріаломъ для его сердечной исторіи, — провалъ такому изслѣдованію обезпеченъ — онъ не найдетъ матеріала. Но этой книгѣ нельзя установить образа отдѣльныхъ героинь. Можетъ быть, каждое стихотвореніе предполагаетъ особую героиню, можетъ быть — всѣ посвящены одной. Это не случайно, и съ литературной точки зрѣнія здѣсь нужно видѣть достоинство, а не недостатокъ. Всякая индивидуализація была бы здѣсь нарушеніемъ художественной экономіи, потому что уводила бы вниманіе въ сторону, несущественную для главной темы. Всякая любовь у Смоленскаго обречена неизбѣжному омертвѣнію. Только этотъ, всегда единообразный, процессъ его и занимаетъ. Объектъ любви въ этомъ случаѣ несущественъ, и естественно, что Смоленскому до него нѣть дѣла. Потому и любовная тема не отвлекаетъ его отъ темы одиночества. Напротивъ, одиночество ею лишь обостряется.

Его любовь безлична, оттого что мертва. Но она и мертва оттого, что прежде всего безлична. «Я забылъ твое лицо и имя», говорить онъ своей героинѣ, смотря на нее въ упоръ. Онъ не можетъ ее надѣлить никакими конкретными чертами, потому что въ конечномъ счетѣ она для него какъ бы вовсе не существуетъ. И если ему никакого дѣла нѣтъ до нея. то это лишь частный случай въ томъ общемъ незамѣчаніи людей, которое ему свойственно. Смоленскій живетъ среди людей, которыхъ не отличаетъ другъ отъ друга и которые точно такъ же не отличаютъ его самого. Одно изъ лучшихъ стихотвореній въ его книгѣ посвящено именно этой темѣ:

Какое дѣло мнѣ, что ты живешь.
Какое дѣло мнѣ, что ты умрешь.
И мнѣ тебя совсѣмъ не жаль — совсѣмъ!
Ты для меня невидимъ, глухъ и нѣмъ,
И какъ тебя зовутъ, и какъ ты жилъ,
Не зналъ я никогда или забылъ,
И если мимо провезутъ твой гробъ,
Моя рука не перекреститъ лобъ.
Но страшно мнѣ подумать, что и я
Вотъ такъ же безразличенъ для тебя,
Что жизнь моя, и смерть моя, и сны
Тебѣ совсѣмъ не нужны и скучны,
Что я вездѣ — о, это видитъ Богъ! —
Такъ навсегда, такъ страшно одинокъ.

Незамѣчанію людей соотвѣтствуетъ незамѣчаніе пейзажа и вообще вещественной обстановки, въ которой протекаютъ лирическія событія въ поэзіи Смоленскаго. Все это (за рѣдчайшими исключеніями, которыя падаютъ какъ разъ на менѣе удачныя пьесы, въ родѣ «Моста») обычно едва очерчено, съ преднамѣренной блѣдностью. Если бы составить словарь Смоленскаго, то, несомнѣнно, окажется, что у него почти нѣтъ прилагательныхъ, выражающихъ форму, цвѣтъ, запахъ, звукъ, а существительныя въ подавляющемъ большинствѣ — отвлеченныя, либо становятся какъ бы отвлеченными по контексту, ибо они лишь входятъ въ составъ метафоры. Иначе, впрочемъ, оно и не можетъ быть, потому что вещественный міръ, общество вещей Смоленскому столь же нелюбопытно, какъ общество человѣческое. Вещи — такіе же безучастные свидѣтели его одиночества, какъ и люди. Почти всегда они и призываются имъ только для того, чтобы подчеркнуть и усилить это одиночество. Сами же по себѣ они для него нелюбопытны и непріятны. Онъ нарочно старается ихъ не видѣть, не ощущать:

Закрой плотнѣе дверь, глаза закрой.
Забудь, что ты живешь, забудь, не думай,
Отгородись отъ неба слѣпотой
И глухотою отъ земного шума.

Для символистовъ видимый міръ былъ ложнымъ видѣніемъ, покрываломъ Майи, скрывающимъ иную, подлинную дѣйствительность. Творчество представлялось имъ угадываніемъ, прощупываньемъ этой дѣйствительности. Міръ, рождаемый въ творчествѣ, не совпадалъ съ міромъ окружающимъ, не равнялся ему, но возникалъ изъ него въ процессѣ пересозданія. Символисты искали душу міра. Не то — у Смоленскаго и у той молодой поэзіи, типическимъ представителемъ которой онъ намъ является. Для Смоленскаго міръ мертвъ и состоитъ изъ одной только внѣшней оболочки, за которой ничего нѣть. Душа отъ него отлетѣла. Если для символистовъ міръ — призракъ, то для Смоленскаго онъ — трупъ: разница величайшая. коренная и все опредѣляющая въ этой поэзіи, по существу глубоко матеріалистической.

Поэтому есть коренная разница и въ томъ отрывѣ отъ дѣйствительности, который съ перваго взгляда кажется общимъ у символистовъ и у Смоленскаго. Символисты стремились прочь изъ міра реальнаго, но для того только, чтобы проникнуть въ иную, самую подлинную, самую настоящую реальность. Смоленскій, напротивъ, оставаясь въ мірѣ, который ему представляется абсолютно реальнымъ и безвыходнымъ, произволомъ воображенія создастъ міръ завѣдомо ложный, прекрасный именно тѣмъ, что всякая реальность изъ него исключена вовсе. Смоленскій такъ и зоветъ этотъ міръ — «ненастоящимъ», «выдуманнымъ». Вѣчный путь символиста — изъ миража въ дѣйствительность. Смоленскій мечтаетъ о томъ, чтобъ хоть иногда убѣгать изъ дѣйствительности въ миражъ.

Символисты вѣрили въ Бога постольку, поскольку имъ удавалось Его открыть, прощупать сквозь ложную оболочку міра, какъ послѣднюю и величайшую изъ реальностей. Въ стихахъ Смоленскаго Богъ является часто, но какъ одинъ изъ воображаемыхъ обитателей ненастоящаго, выдуманнаго міра. Онъ — умилительная, но завѣдомо ложная мечта, возникающая и исчезающая по волѣ мечтателя. Онъ — метафора, поэтическій образъ, въ конечномъ счетѣ — литературный пріемъ. Можно имъ любоваться, но нельзя въ него всерьезъ вѣрить.

***

Міръ — мертвецъ, внутри котораго Смоленскій самъ задыхается. Но замѣчательно. что при этомъ поэтъ нашъ отнюдь не доходитъ до злобы иль обличенія. Причина вовсе не въ его личномъ складѣ, что подтверждается и отсутствіемъ этихъ мотивовъ у другихъ созвучныхъ ему поэтовъ. Причина тутъ лежитъ много глубже. Для того, чтобы ненавидѣть данное, надобно любить должное. Но у Смоленскаго такой любви быть не можетъ, потому что самое представленіе о должномъ ему не на чемъ основать:

Нѣтъ ничего, ни зла, ни блага.
Ни мудрости, ни правды нѣтъ…

«У Смоленскаго нѣтъ идеала», сказалъ бы старинный критикъ — и былъ бы къ несчастію правъ. Безъ любви, безъ вѣры, безъ надежды, Смоленскій, въ числѣ многихъ другихъ молодыхъ поэтовъ, обреченъ не злобѣ, не гнѣву, не отвращенію — все это было бы величайшимъ для него благомъ — но страшной опустошенности и подавляющей скукѣ. Не даромъ скука (какъ я ужъ писалъ однажды) есть самый распространенный и самый устойчивый мотивъ у цѣлаго ряда поэтовъ, среди которыхъ Смоленскій мнѣ кажется однимъ изъ наиболѣе выразительныхъ, потому что и однимъ изъ наиболѣе одаренныхъ. Эта скука должна бы парализовать возможность всякаго дѣйствія, всякаго творчества, поэтическаго въ особенности. Смоленскій это и сознаетъ, потому что въ стихахъ ему дано мыслить стройнѣе, чѣмъ мыслятъ многіе его сверстники. Онъ говоритъ прямо, съ прозаической и почти дѣловой интонаціей:

Какое тамъ искусство можетъ быть,
Когда такъ холодно и страшно жить.
Какіе тамъ стихи — къ чему они,
Когда, какъ свѣчи, потухаютъ дни…

Правда, онъ все еще пишетъ стихи, и даже именно объ этомъ, и даже издаетъ ихъ. Но завтра онъ можетъ преступить какую-то еще послѣднюю черточку — и у него уже не станетъ силъ ни на стихи, ни на жизнь. Волосокъ, на которомъ онъ еще держится, источенъ до крайности. Уже сейчасъ онъ живетъ какъ-будто не въ жизни, а въ воспоминаніи о жизни, еще недавно существовавшей.

Самъ себя коснуться не могу,
Словно я живу въ воспоминаньи,

говорить онъ. Онъ гонится за послѣдними вспышками умирающихъ чувствъ. Онъ ловитъ губами воздухъ, уже почти разсѣявшійся. Если онъ еще живъ, то только потому, что въ немъ еще бродитъ воспоминаніе о мірѣ, котораго онъ уже не засталъ, который уже находится за его горизонтомъ и лишь оттуда пускаетъ свои послѣдніе лучи вѣры, любви, «идеала». Тонкимъ, закатнымъ свѣтомъ еще озарены нѣкоторыя строки его стиховъ, нѣкоторыя страницы его книги, для которой нашелъ онъ такое простое, но вѣрное заглавіе.

Стихи Смоленскаго очень умѣлы, изящны, тонки, — по нынѣшнимъ временамъ даже на рѣдкость. Вкусъ никогда (или почти никогда) но измѣняетъ ему. Вся его поэтика мнѣ, пожалуй, особенно близка и понятна по многимъ причинамъ. Но все-таки и она закатная, отраженная. Смоленскій принимаетъ ее готовой отъ поэтовъ самого недавняго прошлаго, но отъ людей совершенно иного душевнаго строя и иныхъ мыслей. Въ частностяхъ этой поэтики Смоленскій расходится съ многими сверстниками, однако, самая отраженность ея у нихъ общая. Это явленіе, впрочемъ, связано съ особой темой — объ условіяхъ существованія молодой эмигрантской литературы. Этой темы я надѣюсь коснуться въ недалекомъ будущемъ.

*) Владимиръ Смоленскій. Закатъ. 1931. Я Поволоцкій и К-о. Парижъ

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2410, 7 января 1932.

Views: 35

Старый Джимъ сегодня что-то хмурится. Любимый табакъ его окончился что ли? Настоящій «extra strong» съ тремя «B», отъ котораго ужъ ни одна муха не полѣзетъ въ кружку съ пивомъ, когда сидитъ онъ гдѣ-нибудь въ портовомъ кабачкѣ, а сосѣди только кашляютъ, да оглядываясь недовольно, бурчатъ что-то себѣ подъ носъ.

Пускай! Тоже еще — моряки! Мальчишки, коль и табака настоящаго не нюхали!..

Джимъ сидитъ на свернутой бухтѣ троса, устроившись точно въ широкомъ креслѣ. Тутъ на бакѣ собралась уже обычная вечерняя компанія.

Широкоплечій, коренастый Макъ, похожій на обрубокъ ирландскаго дуба, но прозванный почему-то «огурецъ», ведетъ разсказъ.

Такъ ужъ всегда на кораблѣ. Въ тихіе часы послѣ обѣда до сна, когда въ высокомъ, темномъ небѣ разсыпятся алмазные узоры, далеко къ горизонту протянется переливчатыцъ золотомъ лунная дорожка, а отъ парусовъ лягутъ на палубу косыя тѣни, — каждаго невольно тянетъ сюда, въ уютъ тлѣющаго въ боченкѣ «фитиля», тѣснаго кружка, да разсказовъ про «необычайное».

Журчитъ подъ форштевнемъ вода, плавно покачивается палуба и вмѣстѣ съ разсказомъ воображеніе уноситъ куда-то за далекій горизонтъ, въ заманчивое или страшное. Больше всѣхъ знаетъ и лучше разсказываетъ старый Джимъ. Всю жизнь плавалъ онъ, много повидалъ. Видѣлъ ступню Адама на островѣ Цейлона, что отпечаталесь этакъ въ полметра длиной на камнѣ, — большіе люди раньше были; и дерево въ Сингапурѣ, огороженное желѣзной рѣшеткой, потому что оно ядовито: кто сядетъ въ его тѣнь — непремѣнно заснетъ и умрет; видѣлъ, какъ въ прозрачной водѣ коралловой лагуны на Таити осьминогъ задушилъ малайца, нырявшаго за жемчугомъ; видѣлъ и сирену съ лицомъ и грудями женщины, только зеленаго цвѣта, а вмѣсто ногъ — серебряный рыбій хвостъ;, познакомился и съ китайскими пиратами, знаетъ ужъ, какъ забиваютъ они подъ ногти острыя щепочки, чтобы получить выкупъ отъ богатыхъ купцовъ. Много чего повидалъ Джимъ…

Моряки почти всегда, несмотря на возрастъ и кажущуюся внѣшнюю грубость, сохраняютъ въ душѣ не мало ребяческой наивности и довѣрчивости. Такъ простотой своей, лаской и суровостью оберегаетъ море души своихъ дѣтей отъ вредныхъ вліяній земли.

Третій мѣсяцъ «Діана» въ морѣ. Грузъ зерна изъ Австраліи. Вотъ и канунъ Рождества. Бискайскій заливъ. Ужъ недалекъ и портъ.

— Плохое мѣсто, — ворчитъ про себя Джимъ. — Ишь какъ вѣтромъ потянуло съ сѣвера. Какъ бы не быть туману. Нехорошо въ эту ночь…

— Да, а то вотъ про круглую акулу слыхали? Что? — говоритъ Макъ, смотря куда-то поверхъ головъ слушателей и съ достоинствомъ попыхивая трубкой.

— Вотъ то-то. Я тоже ни разу не видѣлъ, хотъ и плаваю уже 20 лѣтъ.. А есть, водится. Что?

— Какъ же она плаваетъ, Макъ, колесомъ что ли крутится? — спрашиваетъ, улыбаясь, молодой Дикъ, балагуръ и весельчакъ.

— А ты вотъ посмѣйся! Самъ-то какъ вверхъ ногами ходишь? Знаешь, небось, что земля круглая, что? Это какъ же выходить, — я, напримѣръ, въ Европѣ хожу, какъ слѣдуетъ, вверхъ головой, а ты, какъ пошелъ, какъ пошелъ подъ горизонтъ до самой Австраліи, такъ ужъ тамъ на шарѣ съ другой стороны головой книзу, а ногами кверху затанцуешь, что?

— Притяженіе…

— Вотъ я и говорю, что притяженіе… Такъ вотъ и она, эта рыба, да… А былъ я тогда еще молодымъ. Пошли мы разъ въ Чили. Тамъ и узналъ. Рыбакъ одинъ, говорятъ, былъ. Вышелъ въ море, погодя тихая. Смотрятъ — на водѣ чернѣетъ что-то, въ родѣ, какъ бы шаръ. Подплылъ ближе, что за диковина, — рыба круглая, большущая! Ткнулъ гарпуномъ, а она какъ закрутится, то нырнетъ, то снова вынырнетъ. Онъ еще, да еще ее гарпуномъ, пока не убилъ. Еле на берегъ приволокъ на буксирѣ, а у чудовища-то три пасти, а глазъ одинъ… Сталъ онъ потрошить, а въ желудкѣ блестить что-то. Смотритъ — пуговица мѣдная съ гербомъ, англійская, потомъ еще одна. Эге, думаетъ, тутъ что-то неладно… Давай еще потрошитъ, — медаль серебряную нашелъ, съ портретомъ короля Эдуарда. Такъ и есть, сожрала рыба кого-то! Хотѣлъ уже итти къ консулу. Смотритъ — еще что-то застряло въ желудкѣ; кожаная книжка, что ли? Вытянулъ, — бумажникъ. Открылъ его, а тамъ 1000 фунтовъ! Какъ испугался онъ, какъ побѣжалъ!.. Что?

— Ишь ты, повезло человѣку! Ну, а рыбу кто же взялъ?

— Унесло ее обратно въ море отливомъ. Говорили потомъ, что это круглая акула. Вотъ что, — закончилъ онъ важно.

— Бываетъ, — кивнулъ головой и сплюнулъ въ сторону пожилой бритый Ольсенъ. — Все бываетъ въ морѣ. Меня вотъ, напримѣръ, альбатросъ отъ смерти спасъ.

— Какъ же это вышло?

— Тоже давно было. Я еще юнгой на парусникѣ плавалъ. Засвѣжѣлъ вѣтеръ, стали мы убирать верхніе паруса, да какъ нагнуло, — я и оборвался въ море… Хорошо еще успѣли бросить кругъ, схватился за него. Прошло всего нѣсколько минутъ, а корабль-то ужъ далеко унесло. Меня и не видно. Пока привели къ вѣтру, да спустили шлюпку, — гдѣ ужъ тутъ!.. Ну, думаю, погибъ… Волна большая, такъ и накрываетъ гребнемъ. Начинаю захлебываться… А надъ головой рѣютъ нѣсколько огромныхъ альбатросовъ. Выбился совсѣмъ изъ силъ, почти уже теряю сознаніе, начинаю тонуть, руку поднялъ, хватаюсь за воздухъ…. Вдругъ, какъ обожгетъ мою руку отъ боли и меня самого съ силой выхватило изъ воды. Альбатросъ схватилъ. Это-то и спасло. Снова глотнулъ воздуха, а они на шлюпкѣ по этимъ альбатросамъ догадались, куда плыть надо. Вотъ онъ мнѣ на память оставилъ… — Ольсень засучилъ свой рукавъ и показалъ глубокій, рѣзаный шрамъ поперекъ руки, ниже локтя.

— Съ тѣхъ поръ и научился держаться на реѣ, а альбатроса какъ увижу, такъ сейчасъ ему подарокъ бросаю какой есть, да. А могъ и убить меня, у него лапы, да клювъ, какъ стальные, силы страшной…

— А правда говорятъ, что чайки — это души погибшихъ моряковъ? — спрашиваетъ Питъ, совсѣмъ еще молодой юнга, блѣдный, съ задумчивыми глазами. Онъ стоитъ, облокотившись на бортъ недалеко отъ Джима. Что-то печальное въ его голосѣ и во всей его фигурѣ.

— А ты что же, не знаешь, Питка? Только сегодня нечего говорить объ этомъ… — ворчитъ старый Джимъ. Питъ — его любимецъ.

Старый бобыль привязался почему-то къ этому хрупкому юношѣ, почти еще мальчику. Оберегаетъ его.

— Все думаетъ, да думаетъ, странный какой-то… Больной, что ли? А о чемъ? Сирота онъ. Не къ мѣсту сюда привязался. Говоритъ, что въ школѣ когда-то учился.

• Дядя Джимъ, а почему сегодня нельзя говорить объ этомъ? — спрашиваетъ Дикъ.

— Вотъ то-то и есть, что ты соленымъ воздухомъ еще мало дышалъ. Канунъ Рождества знаешь?

— Летучій Голландецъ носится. Что?.. — глядя въ сторону, угрюмо вставляетъ Макъ.

— Разскажи, Макъ, разскажи, — подхватили матросы.

— Да я не знаю, вотъ Джимъ его однажды видѣлъ.

— Ну васъ къ бѣсу, — сердится Джимъ. — Въ этомъ-то мѣстѣ!.. Ишь и небо хмурится, облака поползли,

— Да отъ кого же и услышать придется? Надо же и намъ узнать.

— Ну, смотрите, чтобы бѣды не было… Дѣла тутъ немного, пѣсня есть старая.

Да вотъ наши-то, кто поплавалъ, слыхали, — кивнулъ онъ на Мака и другихъ пожилыхъ матросовъ.

— Голландецъ былъ одинъ капитанъ, храбрый да горячій. Пошелъ въ дальнее плаваніе, золотой кладъ искать. Пираты зарыли на одномъ островѣ. Узналъ мѣсто отъ стараго матроса. А не боялся онъ ни чорта, ни Бога, — такой ужъ былъ. Вотъ въ этомъ самомъ мѣстѣ, въ Бискайкѣ, попалъ въ бурю. Извѣстно давно, мѣсто это скверное, — оглянулся онъ за бортъ и помолчалъ.

Какъ бы въ отвѣть на его слова луна затянулась туманной полосой и холодомъ пахнулъ налетѣвшій порывъ вѣтра. Всѣ притихли и съежились.

А старый Джимъ вдругъ всталъ, сдернулъ свою круглую вязаную шапку и запѣлъ глухимъ, надтреснутымъ голосомъ:

Свирѣпо буря вздымаетъ бортъ,
Ишь воетъ вѣтеръ, — мѣшаетъ чортъ?
Волна все круче, темна дорога,
Но я пробьюсь, хоть противъ Бога!

Пѣсня разсказывала дальше, какъ въ наказаніе за кощунство, небо навсегда лишило голландца покоя и послало его, мертваго, блуждать по морямъ до Страшнаго Суда; какъ призракомъ проносится его черный корабль съ истлѣвшими парусами, безжизненно висящими, несмотря на вѣтеръ; и какъ мертвый капитанъ набираетъ свой экипажъ среди утонувшихъ моряковъ…

Нѣсколько голосовъ затянули печальный припѣвъ:

Храни васъ судьба ненастной порой
Встрѣтить голландца корабль роковой,
Черный его лишь завидишь ты борть,
Кончено все… Не вернешься ужъ въ порть…

Когда они умолкли, наступило тяжелое, неловкое молчанье. Питъ, блѣдный, расширенными глазами смотрѣлъ куда-то въ пространство, точно загипнотизированный.

Потянуло холодомъ и море сразу покрылось прозрачнымъ луннымъ туманомъ.

Глухо ударили склянки. Вдругъ съ мачты раздался тревожный крикъ вахтеннаго:

— Корабль безъ огней справа!

Всѣ бросились къ правому борту. Въ туманѣ обрисовался силуэтъ парусника. На минуту на немъ вспыхнуло какое-то блѣдно зеленое пламя и, освѣтивъ черный корпусъ и мачты съ безвѣтренно висящими парусами, погасло снова.

Летучій Голландецъ!

Но корабль уже скрылся въ туманѣ за кормой.

— Слушайте, слушайте!.. — закричалъ вдругъ Питъ. — Вы не слышите?.. Они зовутъ меня! Имъ нуженъ марсовой!..

Джимъ бросился къ нему, пытаясь схватить, но Питъ съ обезумѣвшими глазами вырвался и вскочилъ на бортъ.

— Не удерживайте меня!.. Они меня ждутъ!.. Я иду, капитанъ!.. Я иду, кап… — донеслось изъ темноты.

— Шлюпку! Спускайте шлюпку!..

Все оказалось напраснымъ. Бѣднаго Пита не нашли. Да и гдѣ же ночью, въ туманѣ… Тутъ и шлюпка далеко уйти не можетъ.

— Вотъ вашъ голландецъ… Несчастье… Говорилъ раньше… — съ трудомъ сдерживая слезы, бормоталъ Джимъ.

Тяжело и безсонно протекла ночь.

***

Черезъ два дня по прибытіи въ Бордо, власти сообщили капитану, что изъ Гибралтара получена телеграмма: шведскій парусникъ «Свэнъ» подобралъ въ морѣ трупъ, въ которомъ по найденнымъ бумагамъ опознанъ Питеръ Бартонъ съ «Діаны».

— Можетъ, это и былъ корабль, который мы встрѣтили тогда ночью? — сказалъ Дикъ, сидя за столикомъ въ кабачкѣ въ своей компаніи.

— А ты молчи, да пей свое пиво, — огрызнулся старый Джимъ. — Можетъ былъ, а можетъ, и не былъ… Небось не знаешь, что въ рождественскую ночь «голландцу» запрещено трогать бѣдныхъ малыхъ изъ нашей братіи…

А. Бенклевскій.
Возрожденіе, № 2426, 23 января 1932.

Views: 28

Въ тѣхъ залахъ ватиканской галлереи, которые называются Браччіо Нуово, многочисленны римскія головы послѣднихъ временъ республики. Эти головы живы, портретны, искренни. Онѣ кажутся даже какъ-то удивительно современны, если сравнить ихъ особенно съ отвлеченностью греческой скульптуры. Женскія лица задумчивы или улыбчивы, мужскія — характерны и оживлены удержаннымъ въ мраморѣ движеніемъ мыслей или страстей, наполнявшихъ эти отдаленныя существованія. И отдаленныя существованія не кажутся больше такими…

Въ томъ заключается особая прелесть римскаго искусства въ моментъ, когда обнаружило оно свое собственное начало. Тема эта была впервые съ должной обстоятельностью изложена въ исторіи римской скульптуры г-жи Стронгъ. Про римское искусство недостаточно сказать, что оно «реалистично». Слово «реализмъ» вообще мало что объясняетъ въ произведеніяхъ искусства, хотя оно и примѣняется къ нимъ весьма часто. У римлянъ, у италійцевъ было очевидно иное чувство природы, чѣмъ то, которое было свойственно грекамъ. Это они ввели въ качествѣ мотивовъ декоративнаго рельефа изображеніе листьевъ, вѣтвей, плодовъ и цвѣтовъ, исполненныхъ съ тонкой наблюдательностью. Людей римляне этого времени понимали тоже иначе. Они не старались угадывать въ нихъ «полубоговъ», какъ не старался дѣлать этого въ восемнадцатомъ вѣкѣ Гудонъ. Человѣчность Гудона поднимается, однако, въ лучшихъ его вешахъ до ощущенія божественнаго закона, даннаго и внутреннему смыслу и внѣшней формѣ человѣческаго существа. Быть можетъ, то же самое можно сказать и про лучшія головы эпохи Юлія Цезаря и вѣка Августа!

Портретныхъ головъ Юлія Цезаря сохранилось много. Среди нихъ имѣются условныя и офиціальныя, исполненныя, вѣроятно, послѣ его смерти. Но бюстъ въ Неаполитанскомъ музеѣ относится именно къ разряду тѣхъ «человѣческихъ документовъ», которыми такъ обильна римская скульптура. Замѣчательное лицо, но не необыкновенное было у этого необыкновеннѣйшаго человѣка! Это очень худое лицо, «изрытое» трудами, заботами, тревогами жизни. Глаза сидятъ глубоко, скулы кажутся сильно выступающими отъ впалости щекъ, лобъ прорѣзанъ глубокой морщиной, подбородокъ торчитъ угломъ впередъ. Такимъ былъ Юлій Цезарь, легендарный прародитель императорской власти, символъ закона и порядка, знаменіе военной славы, примѣръ доблести, урокъ государственнаго счастья, на тысячелѣтія оставшійся въ памяти человѣческой, на тысячелѣтія обезпокоенной необходимостями властвованія и подчиненія. Самое его имя обозначило прерогативу единоличной и мудрой власти, имѣющей происхожденіе болѣе, чѣмъ человѣческое. Римскій «кесарь» сталъ управлять Германіей, а русскій «царь» надъ Московіей подготовилъ дорогу императору россіянъ. Эта странная и чудесная преемственность нашего подданства Цезарю прекратилась для насъ лишь совсѣмъ въ недавнія времена.

Идея цезаревой власти пережила вѣка, перемѣны странъ, народовъ, религій. Если она не была религіозной идеей, она была, однако, могучимъ и творческимъ мифомъ, одной изъ тѣхъ человѣческихъ легендъ, которыя, какъ напримѣръ, легенда о бракѣ, возникаютъ въ человѣческомъ общежитіи, врастаютъ въ него прочно, охраняются обычаями, облекаются закономъ, благословляются вѣрой. Эти легенды охотно надѣлялъ прежній суевѣрный человѣкъ божественнымъ происхожденіемъ, а новый суевѣрный человѣкъ, воспитанный въ научныхъ суевѣріяхъ, всякій разъ напрасно пытается разрушить ихъ навсегда…

Даетъ ли подходъ къ легендѣ о Цезарѣ самъ Цезарь? Неаполитанскій мраморъ показываетъ его живымъ человѣкомъ, замѣчательнымъ, но не необыкновеннымъ. Въ книгахъ, написанныхъ имъ, слышится подчасъ его человѣческій голосъ. Исторія его жизни извѣстна теперь въ значительнѣйшихъ подробностяхъ. Недавно англичанинъ Уордъ Фаулеръ посвятилъ этой жизни новое изслѣдованье. Что больше всего поразитъ читателя въ этой книгѣ? Быть можетъ, та краткая хронологія, которая приведена въ концѣ! Цезарь родился въ 102 году. Лишь въ 59 году, т. е. тогда, когда ему было 43 года отъ роду, начинается его большая политическая роль. Съ этого момента начинается въ сущности и настоящая его исторія, и длится она всего навсего пятнадцать лѣтъ. Эти пятнадцать лѣтъ распредѣляются слѣдующимъ образомъ. Девять лѣтъ галльской войны, пять лѣтъ междоусобной войны (до битвы при Мѵндѣ), нѣсколько мѣсяцевъ полкой власти (въ формѣ пожизненной диктатуры). Если предположить, что Кай Юлій Цезарь зналъ въ эти нѣсколько мѣсяцевъ о готовящемся противъ него заговорѣ, (въ которомъ участвовало 60 человѣкъ изъ числа его пріятелей, друзей и даже родственниковъ!) надо будетъ признать, что величайшіе трѵды этого человѣка миновали короткій мигъ его жизни, но слагали именно его огромное посмертное существованіе…

Таковъ удѣлъ великихъ художниковъ, поэтовъ. Одинъ изъ нихъ геніально угадалъ смыслъ подобной судьбы. «Нельзя не поразиться мѣткостью, проявившейся въ замыслѣ Шекспира» — справедливо говоритъ Уордъ Фаулеръ. — «Главнымъ протагонистомъ его драмы является не физическое существо Цезаря, но его идея, пережившая ея носителя. У Брута, Кассія, Антонія и другихъ человѣческихъ персонажей драмы есть свои достоинства и недостатки, но надъ всѣми ними царитъ духъ умерщвленнаго Цезаря.Ему принадлежитъ безсмертіе и слава, тогда какъ безпомощныя и безпорядочныя дѣла его враговъ остаются лишь удѣломъ хроники».

И если бы надо было спросить, что же больше всего совершилъ въ своей жизни Цезарь, чтобы создать посмертное свое существованіе, на это можно было бы отвѣтить заглавіемъ пушкинскаго отрывка (къ этому Цезарю впрочемъ не относящагося) — «Цезарь путешествовалъ»… Въ сплошныхъ путешествіяхъ прошли для него годы галльской войны, сопровождавшейся походами въ Германію, высадками въ Англіи. И власть свою въ годы гражданской войны Цезарь завоевалъ въ пути. Переходъ черезъ Рубиконъ повлекъ за собой походъ вдоль всей Адріатики до Бриндизи. Въ томъ же году — первая кампанія въ Испаніи. Въ слѣдующемъ году — война въ Македоніи, Диррахій и Фарсалъ. Послѣ того Египетъ, Сирія, Малая Азія… Возвратившись на нѣсколько мѣсяцевъ въ Римъ, Цезарь спѣшитъ отплыть въ Африку, вести войну закончившуюся битвой при Тапсѣ и взятіемъ Утики. И слѣдующій годъ ознаменованъ новой войной въ Испаніи, новыми походами и побѣдой при Мундѣ.

Да, Цезарь путешествовалъ и воевалъ! Онъ всегда находился въ походѣ между двумя битвами или въ дорогѣ между двумя этапами. Книги его были написаны въ этихъ медленныхъ странствіяхъ того времени, которыя давали ему единственный извѣстный ему видъ досуга. Цицеронъ изобразилъ его такимъ, между двумя страствіями, «на дружественномъ этапѣ» — въ одномъ изъ своихъ писемъ. Онъ далъ здѣсь живѣйшій образъ Цезаря изъ всѣхъ, какіе дошли до насъ. Англійскій біографъ разсказываетъ этотъ эпизодъ слѣдующимъ образомъ. «За нѣсколько мѣсяцевъ до своей смерти, 19 декабря 45 года, Цезарь является намъ такимъ, какимъ и былъ онъ въ жизни. Онъ провелъ тогда ночь близъ Поццуоли, на виллѣ одного изъ своихъ родственниковъ. У Цицерона была вилла по сосѣдству, и диктаторъ сообщилъ ему, что хотѣлъ бы его повидать. Цезарь оставался въ домѣ своегj родственника Марція Филиппа до полудня, не принимая никого, за исключеніемъ Бальба, съ которымъ, какъ полагаетъ Цицеровъ, онъ занимался счетами. Потомъ онъ сдѣлалъ проулку вдоль берега моря, послѣ того отправился на виллу Цицерона, гдѣ принялъ ванну, приказалъ себя умастить, проглотилъ, по обычаю своему, лѣкарство и сѣлъ вмѣстѣ съ другими гостями за столъ. Пришлось принимать и его свиту, что доставило не мало хлопотъ Цицерону. Тѣлохранителей устроили въ саду. Цезарь пилъ, ѣлъ и разговаривалъ съ большой простотой и въ отличномъ расположеніи духа. Но разговоръ за столомъ шелъ исключительно только о литературѣ».

Заслугой Уорда Фаулера можно считать то обстоятельство, что онъ, быть можетъ, первый указываетъ, до какой степени подлиннымъ духовнымъ отечествомъ Цезаря оказались его путешествія. Начало политической жизни героя было тусклымъ и тягостнымъ въ Римѣ, погрязшемъ въ сенатскихъ интригахъ и словопреніяхъ. Одряхлѣвшій городъ Римъ умиралъ, занималась заря римской имперіи. Но чтобы увидать эту зарю, надо было подняться выше отравленныхъ тумановъ, заволакивавшихъ тѣ улицы, гдѣ только что разыгрались братоубійственныя распри Марія и Суллы и гдѣ теперь могли рождаться только умыслы Катилины. На девять лѣтъ удалился Цезарь изъ атмосферы этого умиранія и разложенія республики. Труды, походы, битвы Галліи были для него тѣмъ чистымъ воздухомъ, въ которомъ образовался его характеръ, расширился умъ, закалилась воля. Съ настойчивостью, терпѣніемъ, искусствомъ выполнялъ здѣсь Цезарь свое ремесло, еще не умѣя дать ему имени, которое оно заслужило — ремесло императора.

Когда говорятъ о короткомъ колебаніи Цезаря передъ переходомъ его черезъ Рубиконъ, вѣрно ли знаютъ, что было предметомъ этого колебанія? Его ли собственный жребій? Едва ли! Вѣрнѣе, Цезарь ощущалъ себя лишь исполнителемъ велѣній государственной судьбы Рима. Онъ могъ на моментъ задуматься о томъ, правильно ли онъ, жизненно ли понимаетъ онъ эту судьбу? Вѣрно ли угадывалъ онъ наканунѣ Рубикона ту имперію Рима, которая должна была смѣнить умиравшее созданіе прошлаго — суверенный римскій Градъ? Галльскій опытъ укрѣпилъ Цезаря, и онъ переступилъ рубежъ двухъ историческихъ понятій…

Дальнѣйшее показало, что онь ошибся. Въ короткіе оставшіеся ему годы онь обозрѣлъ родившуюся имперію, видя ее въ Италіи и въ Македоніи, Египтѣ и въ Сиріи, въ Каппадокіи и въ Понтѣ, въ Африкѣ и въ Испаніи. Ему не оставалось ничего другого для того, чтобы обезпечить этой имперіи долгую жизнь, какъ дать безсмертіе своему имени, сдѣлавъ его обозначеніемъ императорской власти. Идея воплотилась въ этомъ имени, и тѣмъ самымъ имя отдѣлилось отъ человѣка, отъ его жизненной участи. Послѣ того Каю Юлію Цезарю было безразлично, жить или умереть, онъ зналъ, что останется жить «Цезарь». Гете угадалъ это, когда звалъ убійство Цезаря безсмысленнѣйшимъ изъ злодѣяній исторіи. Менѣе всего заговорщикамъ удалось убить того, кого хотѣли они убить. Никто никогда не узнаетъ истины о томъ, какимъ образомъ это неудавшееся «въ идейномъ планѣ» преступленіе могло все же оществиться «въ жизненномъ планѣ». Цезарь, разумѣется, не могъ не знать, что оно подготовляется! Въ его власти было замыселъ пресѣчь и преступленіе остановить… Но быть можетъ онъ понималъ свою службу имперіи, т. е. свое дѣло императора, въ томъ,чтобы дать этому преступленію совершиться. Имперія не должна была оставить ни одного рессурса въ рукахъ своихъ враговъ, и этимъ рессурсомъ не должна была быть тлѣющая гдѣ-то надежда все измѣнить умерщвленіемъ человѣка. Въ ту минуту, когда пораженный кинжалами заговорщиковъ, завернувшись съ головой въ свою тогу, падалъ Цезарь, онъ зналъ, что убійцы его нанесли этой надеждѣ смертельный ударъ. Исторія, вѣроятно, не знаетъ другого «жеста», болѣе выражающаго вѣру въ торжество безсмертной идеи надъ бренностью человѣческой.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2430, 27 января 1932.

Views: 37

«Толковый словарь живого великорусскаго языка», составленный Далемъ, разумѣется, подвигъ, значеніе котораго никому не прійдеть въ голову умалять. Даль, однако же, не былъ ученымъ филологомъ, да и самая филологія его времени подверглась впослѣдствіи пересмотру. Поэтому правъ былъ покойный Бодуэнъ-де-Куртенэ, когда подвергъ далевскій трудъ основательной переработкѣ.

Бодуэна-де-Куртенэ я никогда не видѣлъ и мало слышалъ о немъ разсказовъ. Какъ человѣкъ, онъ для меня незнакомецъ. Но, просматривая словарь, имъ проредактированный, не могу не составить о немъ понятіе, какъ о чудакѣ: объ одномъ изъ тѣхъ ученыхъ россійскихъ чудаковъ, которыхъ такъ много и въ такомъ изобиліи показалъ намъ Андрей Бѣлый. Такъ и кажется, будь Бодуэнъ москвичъ — непремѣнно попалъ бы онъ въ число полуфантастическихъ персонажей, среди которыхъ протекло дѣтство Бори Бугаева и Котика Летаева.

Казалось бы, какъ проявиться нраву иль темпераменту — въ такомъ дѣлѣ, какъ редактированіе и пополненіе словаря? Но Бодуэнъ именно проявилъ и то, и другое, и еще кое-что. Не считая пристрастій чисто филологическихъ, ухитрился онъ въ словарѣ высказывать самыя рѣзкія мнѣнія изъ области литературы, философіи и даже политики. И дѣлалъ все это, не только не заботясь о подобающей всякому словарю объективности, но, видимо, стараясь нарочно высказаться какъ можно задирчивѣй и упрямѣй. Въ работу свою онъ вносилъ то ядъ, то насмѣшку, то, можно сказать, родъ невинной свирѣпости. Въ этомъ словарѣ увѣковѣченъ не только ученый, но и человѣкъ.

Вотъ нѣсколько примѣровъ, попавшихся мнѣ на глаза случайно и въ разное время. Вѣроятно, число ихъ можно бы увеличить значительно.

Литературныя вѣянія девяностыхъ и девятисотыхъ годовъ явно не пользовались симпатіями ученаго. Именно съ тою очаровательной свирѣпостью, о которой только что упомянуто, онъ пишетъ: «Декадентъ м., декадентка ж., «упадочникъ», писатель новѣйшаго вычурнаго и слабосильнаго направленія, гдѣ умъ за разѵмъ заходитъ».

Наряду съ декадентствомъ ему, однако же, не нравилось и толстовство. Слово «толстовецъ» толкуетъ онъ такимъ образомъ: «Послѣдователь графа Льва Николаевича Толстого, исповѣдующій его ученье; поклонникъ религіозныхъ, соціальныхъ и этическихъ взглядовъ Л. Н. Толстого». Но на этомъ объективномъ толкованіи остановиться онъ не можетъ и дѣлаетъ сноску: «См. кривой, кривляться». А подъ «кривляться» значится, между прочимъ, такая цитата: «Отвратительный лицемѣръ юныхъ произведеній гр. Толстого, Неклюдовъ, воскресаетъ въ этомъ злосчастномъ «Воскресеніи» и нудно кривляется на 500 страницахъ». Ясно, что на слово «кривляться» нетрудно было найти примѣръ болѣе удачный и краткій, но Бодуэнъ «не отказалъ себѣ въ пріятствѣ» привести именно этотъ. Точно такъ же весьма сомнительное слово «футюръ». котораго нѣть у Даля да и вообще нѣтъ въ «живомъ» русскомъ языкѣ, введено Бодуэномъ, видимо, ради одного только удовольствія написать, что слово это означаетъ «будущаго, ожидаемаго сановника» и употребляется «иронически”. Далѣе слѣдуетъ примѣръ: «нашъ футюръ-министръ Милюковъ и эксъ-министръ Кутлеръ».

Такъ ворчливый ученый расправился съ декадентами, съ Львомъ Толстымъ, съ Милюковымъ и Кутлеромъ.

Въ политикѣ онъ, какъ извѣстно, держался лѣвыхъ воззрѣній, и это опять же сказалось въ словарѣ, порою даже не безъ забавности. Во времена Даля слово «жидъ» не имѣло того обиднаго оттѣнка, который къ нему приросъ позже. Бодуэнъ, разумѣется, это зналъ. При междометіи «авава» сохранилъ онъ одно изъ далевскихъ поясненій: «у жидовъ ай-вай». Но потомъ все же смутился, рѣшилъ отмежеваться отъ Даля и въ отдѣлѣ опечатокъ указалъ простодушно, что послѣ словъ «у жидовъ» должны слѣдовать добавленія редактора: недоумѣнный вопросительный знакъ и поправка: «у евреевъ».

Эта «лѣвизна», проявляемая въ словарѣ. порой доставляла ему непріятности. Въ концѣ 1905 года вышелъ изъ печати второй томъ словаря. При словѣ «осѣдлость» въ немъ значилось добавленіе Бодуэна: «Черта еврейской осѣдлости, современное распространенное гетто; граница, отдѣляющая ту часть русскаго государства, въ которой, по русскимъ «законамъ», евреямъ дозволяется жить, отъ остальныхъ частей, гдѣ могутъ жить только солдаты, проститутки, преступники и другіе особенно привилегированные евреи». Разумѣется въ словарѣ столь бурная публицистика не къ мѣсту: задача словаря — объясненіе терминовъ, а не оцѣнка явленій. Однако «Новое Время» пожелало увидѣть здѣсь не погрѣшность методологическую, а крамолу и потрясеніе основъ. Въ одномъ изъ первыхъ номеровъ газеты за январь 1906 года послѣдовалъ на ученаго цѣлый доносъ въ анонимномъ отдѣлѣ «Изъ книгъ и журналовъ».

Этотъ доносъ не имѣлъ видимыхъ послѣдствій. Зато вышло хуже со словомъ «провокаторъ», которое Бодуэнъ толковалъ въ такихъ выраженіяхъ: «вызыватель, возбудитель, науськиватель, кто умышленно возбуждаетъ толпу и вообще народъ съ цѣлью вызвать возмущеніе и безпорядки». Почувствовавъ, вѣроятно, что при такомъ неполномъ опредѣленіи придется, пожалуй, записать въ провокаторы всѣхъ революціонеровъ, Бодуэнъ рѣшилъ пояснить слово на примѣрѣ и приписалъ: «Наемный провокаторъ, провокаторъ со стороны охраннаго отдѣлѣнія, съ одобренія правительства».

Тутъ уже, очевидно, произошло нѣчто болѣе серьезное, на Бодуэна было оказано воздѣйствіе, ибо слово находится въ третьемъ томѣ, а въ четвертомъ, въ отдѣлѣ опечатокъ, пришлось отмѣтить, что на страницѣ такой-то вмѣсто словъ «охраннаго отдѣленія, съ одобренія правительства», слѣдуетъ читать: «какого-либо спеціальнаго учрежденія».

Такъ въ словарѣ этомъ запечатлѣлись для будущаго и занятный характеръ редактора, и маленькія литературно-политическія бури «хваленыхъ дѣдовскихъ времянъ». Теперь все это вызываетъ уже улыбку.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2431, 28 января 1932.

Views: 32