Обычно Наполеонъ сидѣлъ въ креслахъ подъ зеленой вазой изъ сибирской яшмы. Тонко поджатыя губы казались сѣрыми на желтоватомъ и тяжеломъ лицѣ императора. Слушая концертъ, онъ обычно подпиралъ щеку маленькимъ кулакомъ. Всѣ понимали, что императоръ дремлетъ или скучаетъ.

Теноръ Тарквиніо, который отыскался среди иностранцевъ на Маросейкѣ, пѣлъ закатывая глаза, заученно улыбаясь и мигая фальшивыми мокрыми зубами. Музыкантъ Мартини, тоже московскій иностранецъ, востроносый и въ голубомъ фракѣ, поштопанномъ на локтяхъ, испуганно потряхивалъ рыжеватымъ хохолкомъ.

Императоръ съ раздраженіемъ ждалъ, когда толстякъ Тарквиніо дотянетъ свою безконечную руладу. Онъ не слушалъ, что поютъ и играютъ и если бы не женскій голосъ пѣвца, ему былъ бы пріятенъ весь этотъ смутный звонъ и, полузакрывши глаза, онъ могъ бы сидѣть весь концертъ подъ зеленой вазой.

Императоръ двигалъ ногой кресла, вставалъ. Пальцы Мартини замирали надъ клавишами, Тарквиніо умолкалъ съ глупо открытымъ ртомъ.

— Продолжайте, господа, прошу васъ, концертъ превосходенъ, — сумрачно го ворилъ императоръ и проходилъ въ спальню.

— Не безпокойтесь, прошу васъ, — говорилъ онъ по пути генераламъ и секретарямъ, приглашая ихъ легкимъ и вмѣстѣ рѣзкимъ движеніемъ руки не подыматься съ креселъ. Но всѣ уже вставали и кланялись.

Лица у всѣхъ были немного напряженными и немного испуганными, какъ у Мартини: императоръ никогда не былъ такимъ тяжелымъ, такимъ подавляющимъ, какъ въ Москвѣ.

Въ кабинетѣ онъ снова опускался въ кресла, шарилъ по столу и бралъ первое, что попадалось подъ руку.

Такъ ему попался уставъ французской комедіи, присланный въ Москву изъ Парижа. Императоръ замѣтилъ, что въ двухъ мѣстахъ, у буквы «p» не достаетъ кончика; онъ прочелъ слово «лампіоны» и вспомнилъ Парижъ.

Онъ вспомнилъ какое-то огромное театральное зало, теплое отъ многихъ свѣчей, полное шумной толпы, и желтые вензеля N на красномъ бархатѣ ложъ. Потомъ онъ вспомнилъ почему-то каштаны у рѣшетки, совершенно молодую зелень, блѣдно освѣщенную уличнымъ фонаремъ. Онъ бросилъ уставъ, оперъ локти о столъ и задышалъ слышно.

Онъ думалъ, какъ онъ одинокъ въ Кремлѣ.

Звонъ клависинъ или арфы, рулады пѣвца, шумъ одобренія, голоса, все доносилось въ кабинетъ длительной и пріятно-смутной гармоніей.

Тогда императоръ ложился на канапэ. Покряхтѣвши, онъ закидывалъ ноги военнымъ сѣрымъ плащемъ и ему вскорѣ становилось тепло и пріятно. Лежать было неудобно, но, пригрѣвшись подъ плащемъ, онъ не шевелился.

Онъ внимательно смотрѣлъ въ окно. У стекла свѣтился гладкій снѣгъ.

Воркованіе пѣвца и звонъ клавесинъ исходятъ, казалось, тихой гармоніей отъ самаго снѣга, прижатаго къ стеклу. Этотъ ранній снѣгъ наполнилъ свѣтлымъ холодомъ кремлевскій покой, его самого, и не только побѣлѣвшая Москва, но, можетъ быть, весь міръ замеръ теперь подъ снѣгомъ и умолкъ.

Онъ лежалъ свернувшись подъ сѣрымъ плащемъ, нагрѣтымъ его же дыханіемъ. Онъ лежалъ такъ до сумерекъ, когда мамелюкъ приносилъ въ его покой свѣчи. Но онъ могъ бы лежать такъ цѣлыя ночи, дни, годы.

Иногда ему казалось, что онъ обдумываетъ въ неподвижности новыя кампаніи, или отдыхаетъ, ожидая отвѣта императора Александра на свое письмо о мірѣ, иногда онъ понималъ, что вовсе не размышляетъ, не отдыхаетъ, и ничего не думаетъ, но такого безсмысленнаго оцѣпенѣнія ему не побѣлить, что ему никогда не встать больше, и все въ немъ холодно умолкло теперь, опустѣло, что въ немъ самомъ бѣлое ничто, снѣгъ.

Когда маршалъ Даву въ его спальнѣ, дыша паромъ, почему-то шопотомъ сталъ докладывать ему о кавалеристахъ, замерзающихъ въ холщевыхъ лѣтнихъ штанахъ, о неподкованныхъ лошадяхъ, падающихъ тысячами и о раннемъ снѣгѣ, императоръ молча посмотрѣлъ на лысину маршала, свѣтящуюся въ сумракѣ, и внезапно и разсѣянно сказалъ, съ легкимъ вздохомъ:

— Да, снѣгъ… Ранній снѣгъ.

Даву не сводилъ глазъ съ желтоватаго лица императора съ дурно выбритыми щеками; сердце маршала тяжело колотилось отъ жалости и страха. Торопящимся шопотомъ Даву началъ убѣждать императора бросить Москву, пробиться на югъ, на Украину, къ полдню.

— Благодарю васъ, мой другъ, — прошепталъ императоръ, — конечно, мы должны выступить изъ Москвы. У меня есть планъ… Благодарю васъ.

Онъ отпустилъ маршала кивкомъ головы. Даву ушелъ съ колотящимся сердцемъ.

Маршалъ не узнавалъ императора, точно его подмѣнили послѣ пожара, точно шмыгала теперь въ темныхъ кремлевскихъ покояхъ его восковая кукла въ зеленомъ егерскомъ мундирѣ.

Ночью, послѣ свиданія съ маршаломъ, въ секретарской, спѣшно заготовляли приказъ о походѣ: императоръ рѣшилъ выступить утромъ, на Петербургъ.

Приказъ три раза посылали ему въ кабинетъ. Императоръ возвращалъ его назадъ. Онъ требовалъ всего десять строкъ.

Въ третьемъ часу утра императоръ ходилъ по спальнѣ, подымая вѣтеръ. Онъ, можетъ быть, думалъ куда ему идти, когда пѣхота въ лѣтнихъ мундирахъ, безъ провіанта, когда первые же морозы пережгутъ легкія итальянцамъ, когда кавалерія въ холщевыхъ штанахъ и лошади падаютъ, падаютъ. Онъ думалъ съ раздраженіемъ, что лысый Даву торопитъ его также, какъ Мюратъ. Некуда идти, Необходимо умѣть ждать.

Необходимо остаться въ Кремлѣ. Онъ всегда подчинялся необходимости (при этомъ онъ сипло скашлянулъ и подумалъ, что «необходимость» только фальшивая фраза, что, кажется, онъ простуженъ, что онъ постарѣлъ, потолстѣлъ). Онъ зазимуетъ въ Кремлѣ. Въ Москвѣ — тишина, опустошеніе, безмолвіе. За зиму онъ превратитъ Москву въ неприступную крѣпость.

Онъ ходилъ все быстрѣе, быстрѣе, и не слышалъ, какъ вошелъ съ приказомъ графъ Дарю.

— Но онъ мнѣ не нуженъ, Дарю, — сказалъ императоръ съ нарочитой бодростью.

— Ваше величество?

— Мнѣ не нуженъ приказъ.

Императоръ съ раздраженіемъ сталъ рвать шершавую плотную бумагу, которая не подавалась:

— Дарю, мы остаемся въ Москвѣ.

— Въ Москвѣ, ваше величество?

— Да, я рѣшилъ здѣсь зимовать…

Въ пятомъ часу утра, когда тучи воронья полетѣли въ холодномъ сумракѣ надъ тусклыми куполами московскихъ церквей, которые казались свинцовыми и дымились, въ секретарской всѣ знали, что армія остается въ Москвѣ, и къ восьми часамъ тамъ уже былъ переписанъ начисто проектъ московскаго муниципалитета.

Справка о бунтовщикѣ Пугачевѣ, которую императоръ потребовалъ въ первые московскіе дни, вернулась въ то утро въ секретарскую перечеркнутой крестъ на крестъ. На поляхъ замѣтки о томъ, что Пугачевъ будто бы былъ маркизомъ Тоттомъ, французскимъ эмиссаромъ, императоръ поставилъ карандашомъ вопросительный знакъ.

Въ тотъ же день въ секретарскую былъ отданъ приказъ высчитать по русскимь календарямъ, съ 1772 года, сорокъ лѣтъ, время начала русскихъ морозовъ. Въ секретарской высчитали, что морозы въ 1812 году должны начаться не ранѣе декабря. Императоръ прогрѣлъ поданную ему табличку и съ усмѣшкой сказалъ, что климатъ Москвы похожъ, повидимому, на климатъ Парижа.

Вечеромъ въ Москвѣ помело сухой снѣгъ, крупу.

Московское небо, въ мелькающемъ снѣгѣ, стало желѣзнымъ и помертвѣвшимъ. Съ форпостовъ вечеромъ приняли первыхъ кавалеристовъ съ отмороженными ногами и Дарю пошелъ этомъ доложить императору. Графъ засталъ его у окна.

Императоръ обернулся и сказалъ сипло и грустно:

— Идетъ снѣгъ, Дарю.

— Да, ваше величество…

Они умолкли. Дарю рѣшилъ не докладывать о замерзшихъ. За окномъ туманно роился снѣгъ. Небритое лицо императора свѣтилось въ потемкахъ.

Дарю смотрѣлъ сбоку на его заострившійся носъ и думалъ, что императоръ постарѣлъ. Въ Кремлѣ императоръ отказался отъ своихъ привычекъ, не принималъ горячихъ ваннъ, не брился дня по два и не замѣчалъ, какъ небрежно выбивается изъ-подъ воротника мундира роговой кончикъ бѣлаго галстуха.

Часовые гвардейцы замѣтили въ вечеръ, какъ отворилось огромное окно кремлевской спальни и тамъ показался императоръ. Снѣгъ заносилъ рукава мундира и бѣлый жилетъ. Потомъ закрылось съ легкимъ звономъ и часовые снова стали ходить взадъ и впередъ.

— Вы никогда не думали, Дарю, что этотъ снѣгъ… Что этотъ московскій снѣгъ страшнѣе московскаго пожара, — тихо сказалъ императоръ, вытирая платкомъ мокрые руки и отряхивая отъ талаго снѣга жилетъ.

— Думалъ, ваше величество.

Надтреснутый, сиплый звукъ голоса императора заволновалъ Дарю:

— Я давно такъ думалъ и если бы вы желали знать мое мнѣніе, я сказалъ бы прямо, что отсюда намъ надо бѣжать…

— Но почему же бѣжать, — грустно усмѣхнулся императоръ и потеръ маленькія руки. Они снова были горячими и сухими.

— Идите, мой другъ… Доброй ночи.

Дарю оглянулся съ порога. Въ спальнѣ было темно, императоръ уже задулъ на столѣ свѣчи. Только огромное кремлевское окно свѣтилось отъ снѣга.

***

На Смоленской дорогѣ, въ стужѣ, шли человѣческія стада, все то, что осталось отъ великой арміи.

Гремѣло темное небо, гремѣла вьюга, человѣческій огонь и человѣческое дыханіе, кашель, глухіе удары по лошадямъ, шорохъ шаговъ, все, что еще могло бы назваться жизнью, — стало теперь случайностью, которой могло и не быть, и тѣ, живые, кто еще шли, чьи ввалившіеся глаза еще горѣли въ глазницахъ, только покорно двигались къ смерти.

Гноящіеся глаза, смерзшіеся волосы и рѣсницы, бороды, натопорщенныя ото льда, человѣческіе костяки въ лохмотьяхъ, вотъ все, что осталось отъ великой арміи и отъ живыхъ людей и отъ героическаго безумія и отъ героической красоты, которые озарили было, какъ полдневныя молніи, всю землю. Все человѣческое и героическое исчезло въ стужѣ и въ снѣгѣ.

Вьюга билась, скрежетала по насту, неслась по темнымъ равнинамъ, съ гуломъ осыпалась въ овраги, гдѣ были погребены подъ сугробами ели, и во всей этой странѣ, въ замерзшей равнинѣ, не могло быть полной человѣческой жизни, этой странѣ не суждена была полдневная радость, полдневное героическое солнце и полдневная героическая кровь. Страна вѣчнаго отчаянія, страна безсмысленнаго прозябанія, отвратительнаго рабства, покорной тупости, эта страна навсегда подавлена снѣгомъ, и стужа навсегда сковала мысль этому неуклюжему и некрасивому народу и ледъ навсегда оцѣпенилъ ему душу, такую же безвольную и коварную, жестокую и безмолвную, какъ снѣгъ. Снѣгъ, снѣгъ, идея снѣга — идея смерти. Идея этой страны — ничто, смерть.

Ничто, смерть. Императоръ идетъ по снѣгу, опираясь на трость. Онъ въ долгополой еврейской шубѣ и въ ушастой еврейской шапкѣ. Его мѣховая рукавица закуржавѣла отъ инея.

За императоромъ, съ глухимъ бряцаніемъ и топотомъ, идетъ побѣлѣвшая гвардія, въ порывахъ морознаго дыханія.

Императоръ разсматриваетъ на рукавицѣ снѣгъ, бѣлые ромбы, звѣзды, треугольники, эти кристаллы падающіе съ неба, и Дарю, идущему рядомъ съ императоромъ, слышится, что тотъ какъ будто говоритъ что-то, глухо и сипло, о кристаллической вселенной, о безсмысленной мертвой пустынѣ, откуда падаетъ этотъ безсмысленный, этотъ мертвый снѣгъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2434, 31 января 1932.

Views: 21

Что заставило людей Юга въ 1861-65 гг. бороься съ такимъ упорствомъ и съ такой храбростью отстаивать свою идею обособленія отъ остального союза? «Рабовладѣльцами» были среди нихъ немногіе. По статистикѣ того времени изъ четырехъ милліоновъ бѣлаго населенія Юга владѣли неграми лишь триста сорокъ тысячъ. И изъ этихъ трехсотъ сорока тысячъ у семидесяти тысячъ «владѣльцевъ» было лишь по одному рабу. Настоящихъ плантаторовъ, разводившихъ хлопокъ въ самыхъ южныхъ штатахъ при помощи негрскаго труда, насчитывалось не больше одиннадцати тысячъ. Таково было, во всякомъ случаѣ, число хозяйствъ, обрабатываемыхъ болѣе, чѣмъ пятьюдесятью черными. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ тѣ трое или четверо черныхъ «рабовъ», которые числились за владѣльцами Юга, были на самомъ дѣлѣ только слугами, домашними людьми, и въ огромномъ большинствѣ случаевъ, отношенія между этими черными слугами и бѣлыми господами были превосходны. Исторія Юга въ гораздо большей степени повѣствуетъ о глубокой преданности черныхъ слугъ, нежели о случаяхъ жестокости бѣлыхъ хозяевъ. Цитированный мною въ прошлый разъ французскій авторъ, Пьеръ де Ланюсъ, подготовляющій книгу о южныхъ штатахъ и напечатавшій изъ нея отрывки въ отдѣльныхъ журналахъ, пишетъ:

«Негры составляли нераздѣльную часть «южной» родины, боровшейся противъ сѣверянъ. Ихъ преданность хозяевамъ была необыкновенна. За очень рѣдкими исключеніями, слуги, оставшіеся въ домахъ, оказывались вѣрными защитниками и друзьями бѣлыхъ семействъ, оберегая ихъ отъ вторгнувшихся солдатъ Сѣвера. Черные слуги, сопровождавшіе своихъ господъ на войну, дѣлили ихъ труды и опасности и рисковали во многихъ случаяхъ ради нихъ своей жизнью. Личное чувство негра по отношенію къ дому или семейству, которому онъ принадлежалъ, носило характеръ добровольной священной обязанности. Во всю эту эпоху не было ни одного примѣра нападенія черныхъ на бѣлую женщину. Это служитъ краснорѣчивѣйшимъ доказательствомъ возможности для двухъ расъ мирно существовать на американскомъ Югѣ. Вѣрность негровъ своимъ господамъ тѣмъ болѣе замѣчательна, что въ обстановкѣ того времени какія-либо попытки возмущенія могли быть весьма легко осуществимы. Только послѣ установленія политическаго господства сѣверныхъ штатовъ возникла расовая ненависть, которая въ измѣнившейся обстановкѣ укрѣпилась на покоренномъ сѣверянами американскомъ Югѣ».

Среди помѣщиковъ Юга многіе стояли за отмѣну рабства и очень многіе стремились постепенно его отмѣнять. Къ этимъ послѣднимъ принадлежалъ, напримѣръ, военный вождь южанъ, генералъ Робертъ Ли. Югъ отстаивалъ существовавшій порядокъ не столько какъ исключительную правовую привилегію, но какъ бытовую черту. Эта черта создавала въ южныхъ штатахъ своеобразный іерархическій бытъ. Особенная психологія была соединена съ нимъ и особенное пониманіе своей родины было съ нимъ связано.

Америка рисовалась южанамъ старой «колоніальной» Америкой, консервативной не въ смыслѣ политическихъ условій, но въ смыслѣ условій жизни и характера обитателей. То была помѣщичья Америка и Америка небольшихъ, уютныхъ, тихихъ «колоніальныхъ» городовъ. То была Америка сословныхъ понятій, существовавшихъ не въ силу закона, но установленныхъ самой жизнью. На широкихъ пространствахъ, въ богатыхъ земляхъ Юга жилось легче, привольнѣе, ближе къ природѣ и, во всякомъ случаѣ, какъ-то совсѣмъ иначе, чѣмъ въ сѣверныхъ штатахъ, уже охваченныхъ лихорадкой уравнительнаго обогащенія.

Южанинъ искренно презиралъ «янки»! Только себя считалъ онъ настоящимъ, кореннымъ американцемъ, подлиннымъ гражданиномъ Штатовъ, въ отличіе отъ тѣхъ пришельцевъ и переселенцевъ, которые волна за волной заливали Сѣверъ, образуя тамъ причудливый и пестрый составъ «племенъ, нарѣчій, состояній», изъ котораго и вышла послѣ войны 1861-65 гг. нынѣшняя Америка. Уже во время этой войны изъ девятнадцати милліоновъ населенія Сѣверныхъ Штатовъ, четыре милліона являлись иммигрантами, т. е. уроженцами Европы. Не менѣе велико было на Сѣверѣ и число людей, оказавшихся американцами лишь въ первомъ поколѣніи. Эта «новая» Америка давала солдатъ во время войны, которые не могли сравниться по своимъ качествамъ съ солдатами «старой» Америки Юга.

Югъ создалъ особенный типъ военачальника-джентльмена, какого не зналъ Сѣверъ. Высшимъ выраженіемъ этого типа былъ Робертъ Ли, виргинскій помѣщикъ, американскій «патрицій», по выраженію французскаго автора, внукъ одного изъ блестящихъ солдатъ эпохи войны за независимость, женатый на внучкѣ Вашингтона. «Что-то классическое было въ этомъ человѣкѣ, — пишетъ де Ланюсъ. — Онъ вызывалъ то всеобщее восхищеніе современниковъ, которое вызывали нѣкогда атлеты классическаго міра. Отъ него вѣяло тѣмъ совершенствомъ, какое видимъ мы иногда въ формѣ величественной горы или прекраснаго дерева. Тайна этого совершенства заключалась не въ избыткѣ какого-то одного дарованія, но въ счастливомъ равновѣсіи различныхъ сторонъ одаренности, въ гармоническомъ сочетаніи силы и изящества, твердости и доброты, духа и тѣла, разума и страсти, генія и простоты. Какъ сказалъ о Робертѣ Ли американскій историкъ Бенетъ, — «такой человѣкъ уже однимъ своимъ существованіемъ могъ заставить повѣрить въ правоту дѣла, которое онъ отстаивалъ»!

Огромный талантъ Ли по справедливости оцѣненъ теоретиками военнаго дѣла. Въ теченіе 2-хъ лѣтъ безъ перерыва этотъ великій мастеръ маневра на узкомъ пространствѣ въ 150 километровъ, отдѣлявшемъ столицу Юга, Ричмондъ, отъ столицы сѣверянъ, Вашингтонъ, отражалъ безчисленныя наступленія сѣверянъ, производившіяся всегда не менѣе какъ съ полуторнымъ, а часто и съ двойнымъ превосходствомъ силъ. Оборона Ли вошла въ исторію, какъ образецъ активной обороны. Онъ чрезвычайно искусно чередовалъ упорное отстаиваніе счастливо выбранныхъ позицій съ быстрыми фланговыми ударами, съ сокрушительными обходами, и если сѣверяне задумывали сами какой-либо маневръ, они всегда натыкались на встрѣчный манеръ Ли, оканчивавшійся разгромомъ ихъ войскъ.

Сраженіе при Ченслорсвилѣ было однимъ изъ удивительнѣйшихъ образцовъ такого встрѣчнаго маневра. Но побѣда обошлась здѣсь Ли дорого: онъ потерялъ лучшаго изъ своихъ генераловъ — «Стонуолла» Джексона, т. е. Джексона по прозвищу «Каменная Стѣна». Какая это удивительная, незабываемая фигура, фигура настолько героическая, что кажется она намъ даже нѣсколько какъ бы книжной фигурой! «Стонуоллъ Джексонъ изъ всѣхъ военачальниковъ Юга больше всего напоминаетъ Наполеона». Французскій авторъ объясняетъ эту свою мысль словами одного американскаго историка «Джексонъ испытывалъ острое интеллектуальное наслажденіе отъ искуснаго вожденія войскъ въ бою». Это, конечно, наполеоновская черта, какъ наполеоновской чертой была и необычайная рѣшительность и быстрота рѣшеній Джексона, его безстрашная воля. Полное владѣніе собой давало ему возможность мгновенно переходить отъ крайней смѣлости къ благоразумной осторожности. Голова его не кружилась отъ успѣха, и сердце не падало отъ неудачи. Онъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ простъ, какъ ребенокъ, и полонъ дѣтской горячей вѣры въ Божій промыселъ. — Смерть Джексона на полѣ сраженія при Ченслорсвилѣ могла бы вдохновить современнаго Плутарха. Пораженный шальной пулей, въ предсмертномъ бреду, даетъ онъ точныя указанія замѣстившему его генералу Гиллу. Затѣмъ внезапно его голосъ мѣняется, и умирая, онъ шепчетъ библейскія слова. «Перейдемъ черезъ эту рѣку и отдохнемъ тамъ, въ тѣни деревъ». Вожди Юга славной смертью въ бояхъ отмѣчали хронологію междоусобной войны. Подъ Ченслорсвилемъ былъ убитъ Джексонъ, подъ Шейло погибъ талантливый Сидней Джонстонъ, подъ Желтымъ Трактиромъ кончилась блистательная кавалерійская карьера знаменитаго Стюарта. То былъ человѣкъ совсѣмъ иного склада, чѣмъ героическій Джексонъ, но какая въ другомъ родѣ тоже характерная фигура «сословнаго» Юга, этотъ «американскій Мюратъ», Джебъ Стюартъ — «вѣчно веселый, отчаянно дерзкій, благочестивый и вмѣстѣ съ тѣмъ театральный», по описанію американскаго историка Бенета! Французскій авторъ изображаетъ его такъ.

«Онъ носилъ сѣрый плащъ съ красной подкладкой. Пока онъ писалъ свои приказы, вѣрный его ординарецъ Свини, искусно владѣвшій банджо, небрежно перебиралъ струны. Черное страусовое перо украшало шляпу Стюарта. Онъ носилъ желтый шелковый шарфъ и золотыя шпоры, подарокъ дамъ Балтиморы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ любилъ цитировать Горація и на отдыхѣ читалъ Вальтеръ Скотта. То былъ настоящій джентльменъ Юга, неутомимый всадникъ съ бѣлокурой бородой и сѣро-голубыми глазами»…

Своими рейдами въ тылъ непріятеля прославились вожди конницы Стюартъ, Форрестъ, Морганъ и Мосби. Въ русской конницѣ эти примѣры были извѣстны. Книга генерала Сухотина, «Рейды, набѣги, наѣзды американской конницы», создала у насъ цѣлое движеніе. Глубокій кавалерійскій рейдъ въ тылъ противника съ разрушеніемъ тамъ дорожныхъ линій и складовъ снабженія изучался въ Россіи на основаніи американскаго опыта съ особеннымъ вниманіемъ. Россія была страной, обладавшей самой многочисленной конницей въ мірѣ. Рейды нашей кавалеріи на австрійскомъ театрѣ въ самомъ началѣ великой войны первоначальнымъ образцомъ и примѣромъ своимъ имѣли рейды Стюарта, Форреста и сѣвернаго кавалериста Шеридана, научившагося въ концѣ концовъ у южанъ. При разработкѣ плановъ войны съ Германіей, кавалерійскій рейдъ долгое время разсматривался, какъ существенный шансъ русскаго успѣха, однако нѣмцы въ свою очередь изучили американскій примѣръ и заранѣе приняли предупредительныя противъ русскаго рейда мѣры. Примѣненіе пулемета маленькими пѣхотными группами умалило, впрочемъ, значеніе коннаго рейда въ обстановкѣ современной войны.

Иниціатива, духъ, смѣлость, талантливость принадлежали въ междоусобной войнѣ Югу. Но Сѣверъ побѣдилъ въ концѣ концовъ послѣ четырехъ лѣтъ отчаянной борьбы, обошедшейся tму въ триста тысячъ человѣкъ убитыми, умершими отъ рань и болѣзней. Эта побѣда была достигнута грубымъ преобладаніемъ матеріальныхъ средствъ, соединеннымъ съ упорствомъ и съ готовностью нести численныя жертвы людьми. Въ своихъ лекціяхъ на зарубежныхъ высшихъ военныхъ курсахъ полк. Зайцовъ уподобляетъ генерала Ли поразительно искусному фехтовальщику, вооруженному тонкой, отточенной шпагой, а вождей сѣверянъ, Гранта и Шермана, сравниваетъ онъ съ человѣкомъ, вооруженнымъ тяжелой дубиной.

Съ 1864 года война идетъ на истребленіе и на истощеніе. Грантъ бросаетъ противъ Ли одну за другой свои вдвое сильнѣйшія по числу бойцовъ и снабженныя болѣе могущественной артиллеріей арміи. Онъ терпитъ неудачи въ сраженіяхъ у Вильдернесъ, у Спотсильваніи, у Кольдъ Харбора. Въ короткій срокъ онъ теряетъ въ этихъ бояхъ пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, т. е. ровно столько, сколько всего было войскъ у Ли! Но и армія Ли несетъ потери, которыя она восполнить уже не можетъ. Начинается позиціонная война вокругъ Ричмонда и Питерсбурга. Искусство Ли помогаетъ ему держаться и въ этихъ условіяхъ. Но сопротивленіе Юга сломлено вторженіемъ Шермана въ Южные Штаты, опустошеніемъ всей территоріи Юга, истребленіемъ всякихъ средствъ снабженія и продовольствія. Походъ сѣверянъ черезъ Штаты Георгію и Южную Каролину былъ отмѣченъ крайней систематической жестокостью. Шерманъ не воевалъ, онъ разорялъ страну противника, грабя города, сжигая имѣнія и фермы, уничтожая живностъ и жатвы. «Я заставилъ взвыть Георгію», доносилъ онъ съ гордостью Гранту! «Въ теченіе мѣсяца въ полосѣ длиной въ тысячу километровъ и шириною сто все было сметено сѣверянами. Плодовые сады вырублены, скотъ зарѣзанъ, дома сожжены, обитатели ограблены». Не безъ ироніи французскій авторъ называетъ Шермана первымъ изъ военачальниковъ современности, ибо «считая, (быть можетъ, искренно) войну адскимъ дѣломъ, предпринималъ онъ все отъ него зависящее, чтобы оправдать это своими дѣйствіями. Все, что могло подкосить силу сопротивленія врага, моральную или матеріальную, — все это было для него законнымъ средствомъ борьбы. Онъ готовъ былъ принести какія угодно гекатомбы богу современности, именующемуся успѣшнымъ результатомъ»…

Десятки лѣтъ послѣ того Южные Штаты Америки не могли оправиться отъ послѣдствій этого ужасающаго разоренія.

Въ то время какъ спекулятивная горячка воздвигала одинъ за другимъ безличные и сѣрые муравейники Сѣвера, Югъ представлялъ собой лишь кладбище прежней старой «колоніальной» американской цивилизаціи. Затѣмъ послѣдовалъ періодъ медленнаго возстановленія и наростанія живыхъ силъ. Очень многое измѣнилось безповоротно за истекшія 70 лѣтъ въ американской жизни, но исчезла ли такъ же безслѣдно традиція Юга или хотя бы память объ этой традиціи? Не разъ цитированный здѣсь французскій авторъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ такъ:

«Способна ли нынѣшняя Америка въ случаѣ необходимости выставить такихъ же вождей, какихъ выставила нѣкогда иная Америка? Я отвѣчаю на это — да! Ибо восхищеніе страны этими людьми еще не угасло, и качества ихъ являются, въ концѣ концовъ, качествами истинно-американской традиціи. Если бы въ самомъ дѣлѣ Робертъ Ли, Джексонъ, Борегаръ, Стюартъ, Уэдъ Хемтонъ оказывались только героями нѣкоего умершаго прошлаго, Америка двадцатаго вѣка могла бы сдѣлаться жертвою любого кризиса, для преодолѣнія котораго необходимо знать безграничное самопожертвованіе, не воспитывающееся на путяхъ матеріальнаго благополучія и не постигаемое въ современной школѣ матеріальнаго благосостоянія. Въ тѣхъ частяхъ Соединенныхъ Штатовъ, гдѣ это славное прошлое дѣйствительно умерло, или гдѣ оно никогда не было извѣстно, тамъ есть опасность увидѣть впредь только скопленіе «Бэббитовъ» — печальныхъ героевъ Синклера Льюиса, неспособныхъ создать въ своей средѣ настоящаго человѣка. Но въ тѣхъ частяхъ Америки, будь онѣ на Сѣверѣ или на Югѣ, гдѣ имена великихъ вождей Юга сохраняютъ до сей поры свой престижъ — тамъ существуетъ для этой страны залогъ ея истиннаго будущаго величія».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2444, 10 февраля 1932.

Views: 19

Насъ учили плохо. Не хочу сказать, что ваши школы были особенно плохи. Нѣтъ, эти школы были въ общемъ недурны, и онѣ учили всему, чему можетъ научить школа. Но вотъ многому мы учились послѣ школы и внѣ школы, и тутъ былъ счастливъ тотъ, кто могъ въ силу такихъ или другихъ обстоятельствъ преодолѣвать своеобразное полуобразованіе, бывшее удѣломъ средней русской интеллигенціи. Полуобразованіе это было только половинкою подлиннаго образованія, въ силу того, что оно, подъ видомъ знанія, имѣющаго извѣстную широту и полноту, сообщало готовыя «кѣмъ-то» установленныя понятія. Интеллигенція россійская усваивала рядъ формулъ, содержащихъ, быть можетъ, нѣкоторую долю истины, но проводящихъ весьма часто «подъ флагомъ истины» и завѣдомую неправду.

Приведу здѣсь одинъ примѣръ. «Формула» крымской войны, предназначенная для усвоенія интеллигенціи, была приблизительно такова. Крымская кампанія доказала отсталость и полную неподготовленность Россіи во всѣхъ областяхъ государственной и народной жизни. что привело къ военному пораженію и обусловило необходимость эпохи великихъ реформъ… Въ этой формулѣ, разумѣется, много правды, можно считать даже, что въ ней почти все — правда. И однако, наряду съ этимъ, имѣется частица какой то иной правды, оставшейся совершенно невѣдомой многимъ и многимъ русскимъ поколѣніямъ. Могу сказать это смѣло, ибо означенная частица иной и настоящей правды долгое время оставалась невѣдомой и мнѣ, пожалуй, до тѣхъ поръ, какъ уже въ годы войны попала мнѣ въ руки одна взятая изъ севастопольской морской библіотеки старая англійская книга пятидесятыхъ годовъ…

То были записки военнаго корреспондента (кажется газеты «Дейли Ньюсъ»), находившагося съ англійскими войсками въ 1854-55 г., т. е. во время крымской экспедиціи. Онъ описывалъ сосредоточеніе англійскаго экспедиціоннаго корпуса въ Варнѣ, десантъ его въ Евпаторіи, сраженіе на Альмѣ, обложеніе Севастополя. Боже мой, какъ мнѣ казалось страннымъ тогда читать эти негодующія страницы! На каждомъ шагу англійскій корреспондентъ изобличалъ неумѣлость, нераспорядительность, неподготовленность англійскихъ военныхъ и гражданскихъ начальниковъ и подчиненныхъ. На каждой страницѣ онъ вопіялъ о невѣроятной небрежности, о преступной непредусмотрительности, о потрясающемъ отсутствіи какой либо элементарной организаціи. Ограничусь однимъ запомнившимся мнѣ примѣромъ. Англійскія дивизіи, высадившіяся въ Крыму, какъ то забыли захватить съ собой медицинскій и санитарный персоналъ! На полѣ сраженія при Альмѣ, въ свѣжую сентябрьскую ночь, погибали безъ всякой помощи тысячи раненыхъ англійскихъ солдатъ. Съ горечью добавлялъ англійскій авторъ, что помощь эта была бы оказана имъ, если бы поле сраженія осталось за русскими, имѣвшими въ своемъ распоряженіи надлежащую военно-медицинскую силу.

И вотъ это сравненіе какъ разъ весьма характерно для всей вспомнившейся мнѣ англійской книги. Автору ея мы, русскіе, всегда и во всемъ казались образцомъ умѣлости, толковости, ловкости, благоразумія и заботливости. Всякій разъ какъ негодовалъ англійскій корреспондентъ на безпорядокъ среди его соотечественниковъ, всякій разъ противопоставлялъ онъ этому русскій порядокъ. Вѣдь русскіе на его глазахъ создали совершенно изъ ничего могущественную крѣпость и защищали ее не только съ великимъ мужествомъ, но и съ огромнымъ искусствомъ. И свидѣтельство русской предпріимчивости, русской талантливости англійскій авторъ видѣлъ въ Крыму не только въ военномъ дѣлѣ, но и въ мирныхъ трудахъ, восторженно описывая, какъ въ нѣсколько десятилѣтій заброшенный и глухой нѣкогда турецкій край былъ превращенъ русскими въ богатѣйшую цивилизованную область съ нарядными европейскими городами, образцовыми имѣніями, роскошными садами, превосходными дорогами. Я помню то изумленіе. съ какимъ я читалъ эти строки иностранца, изображавшія нѣсколько иной обликъ «николаевской» Россіи, чѣмъ тотъ, какой «полагалось» изображать по надолго упрочившейся интеллигентской формулѣ…

Да проститъ мнѣ читатель это отступленіе. Оно поможетъ ему лучше понять тотъ другой примѣръ готовой и, однако, сомнительной «истины», на которомъ, въ связи съ моей темой, я хочу остановиться. Этотъ другой примѣръ относится къ другому событію девятнадцатаго вѣка, къ американской междоусобной войнѣ 1861-65 гг. Интеллигентская общеобязательная формула оцѣнивала это событіе такъ. «Кучка рабовладѣльцевъ» изъ южныхъ штатовъ Америки ради корыстныхъ своихъ интересовъ оказала сопротивленіе благороднымъ освободительнымъ планамъ Абрагама Линкольна. Вспыхнула война, въ которой побѣдила «великая американская демократія» при всеобщемъ ликованіи негровъ и при повсемѣстныхъ симпатіяхъ цивилизованнаго міра, которыя были, разумѣется, на сторонѣ передового Сѣвера, противъ отсталаго реакціоннаго Юга…

Надо добавить къ этому, что подобныя «симпатіи» русскимъ поколѣніямъ второй половины девятнадцатаго столѣтія внушались усиленно, можно сказать даже вбивались въ голову. Отъ нихъ скрывалось, напримѣръ, что всѣ симпатіи парламентской и даже либеральной Англіи были въ этомъ столкновеніи какъ разъ на сторонѣ южанъ. Отъ нихъ скрывалось и то, что юридическая правота была въ сущности на сторонѣ желавшихъ отдѣлиться южныхъ платовъ, и что основная американская конституція отнюдь не предрѣшала той нераздѣльности союза всѣхъ штатовъ, изъ-за которой и вспыхнула война. Вѣдь не изъ за освобожденія же негровъ, въ самомъ дѣлѣ, возникла она, какъ то усиленно изображалось политическими «наставниками» русской интеллигенціи, судившей о Югѣ Америки развѣ только по «Хижинѣ дяди Тома» и не знавшей того, что авторъ этой книги, сама госпожа Бичеръ Стоу, весьма сожалѣла о томъ, что написала ее!

Помню, мнѣ всегда казалось страннымъ и подозрительнымъ въ смыслѣ правдивости «трафаретное» изображеніе междоусобной американской войны, такъ упорно привившееся въ Россіи. Я интересовался военной исторіей этихъ событій и зналъ ихъ трагическія и грандіозныя перипетіи, недоумѣвая, что же заставляло въ сущности эти милліоны людей Сѣвера и Юга Америки сражаться съ такимъ ожесточеніемъ въ теченіе почти полныхъ четырехъ лѣтъ? Что воодушевляло бойцовъ, не щадившихъ жизни своей въ десяткахъ большихъ сраженій? Неужели тридцать четыре тысячи легшихъ убитыми и ранеными съ той и съ другой стороны въ день Геттисбурга (при общемъ числѣ сражавшихся меньше двухсотъ тысячъ) — были ужъ такъ кровно заинтересованы въ сохраненіи или въ упраздненіи негрской крѣпостной зависимости! Здравый смыслъ подсказывалъ, что у огромнаго большинства этихъ великолѣпныхъ солдатъ Юга не было никогда ни одного негра, и что многіе солдаты Сѣвера даже не видѣли ни разу негра своими собственными глазами…

Военная исторія событій 1861-65 гг. разсказываетъ о безчисленныхъ примѣрахъ доблести, таланта и самопожертвованія, проявленныхъ «южанами». Было очевидно, что подсказывавшійся русскому «штатскому» читателю тенденціозный взглядъ на эти событія невѣренъ. Рабовладѣльческая корысть не создаетъ вѣдь такихъ прямо классическихъ въ своей безупречности героевъ, какими были Робертъ Ли и Стонуолъ Джексонъ! Въ оправданіе той несправедливой формулы, которой обязана была въ данномъ случаѣ «кормиться» русская интеллигенція, можно сказать развѣ только одно. Американская междоусобная война долгое время очень плохо извѣстна на Западѣ. Ее знали и изучали только профессіональные военные люди, находя въ ней безчисленное множество полезныхъ уроковъ. Въ самой Америкѣ событіямъ 1861-65 гг. долгое время освѣщеніе, которое соотвѣтствовало психологіи и вкусамъ побѣдившаго въ войнѣ сѣверянина, «янки». Къ рѣшительному пересмотру такихъ «офиціальныхъ» мнѣній дало толчокъ пятидесятилѣтіе междуусобной войны, совпавшее съ кануномъ участія Америки въ Великой войнѣ. А когда это участіе сдѣлалось неизбѣжнымъ, когда, создавая для борьбы съ Германіей огромную армію, Соединенные Штаты обратились къ поискамъ военныхъ традицій, эту традицію нашли они въ славныхъ дѣлахъ 1861-65 гг. и нашли ее, какъ это знаетъ всякій военный человѣкъ, больше на южной сторонѣ, нежели на сѣверной. Когда маршалъ Фошъ по заключенію мира посѣтилъ Соединенные Штаты, въ глубокомъ и благоговѣйномъ раздуміи долго стоялъ онъ передъ статуей генерала Роберта Ли, военачальника южанъ, предводителя «мятежниковъ» и вмѣстѣ съ тѣмъ одного изъ величайшихъ полководцевъ всѣхъ временъ и народовъ!

Цѣлый рядъ книгъ по исторіи 1861-65 гг. появился въ Америкѣ за послѣднія десять или пятнадцать лѣтъ. Вышли въ свѣтъ и обширныя, подробныя біографіи замѣчательныхъ людей «Юга». Идея борьбы, какъ она рисовалась этимъ благороднымъ и героическимъ фигурамъ эпохи, вырисовалась теперь въ иномъ свѣтѣ. Теперь можно говорить о нѣкоторой особенной цивилизаціи американскаго «Юга», погибшей, быть можетъ, безвозвратно послѣ славнаго сопротивленія и уступившей свое мѣсто иной цивилизаціи, выраженіемъ коей сдѣлались промышленные «муравейники» Сѣвера и Центра Америки — Нью-Іоркъ и Чикаго, Питсбургъ и Филадельфія, Кливлендъ и Детройтъ.

Недалеко еще отъ насъ время, когда эта цивилизація «янки» въ условіяхъ двадцатаго вѣка гордилась своимъ матеріальнымъ успѣхомъ передъ всѣмъ остальнымъ міромъ и когда казалось, что съ нею именно разъ навсегда будетъ соединено безъ остатка самое понятіе объ Америкѣ. Но вотъ наступили годы, принесшіе съ собой, вмѣстѣ съ чудовищнымъ экономическимъ кризисомъ, вмѣстѣ съ катастрофой финансоваго краха, много разочарованій по ту сторону Атлантическаго океана. Америка пріобрѣла внезапно вынужденный досугъ. Она научилась задумываться о настоящемъ и будущемъ. Она научилась вмѣстѣ съ тѣмъ оглядываться на пройденный путь. Она научилась, быть можетъ, и жалѣть о многомъ. Она перестаетъ хотя бы въ идеѣ высокомѣрно отрицать то, что недавно еще «на практикѣ», въ жизни, она стремилась съ такимъ безпощаднымъ и жестокимъ упорствомъ сломить и уничтожить. *Происходитъ своеобразная «реабилитація» той цивилизаціи «Юга», которая нашла свой трагическій и славный апофеозъ въ кровавыхъ событіяхъ междоусобной войны.

«Штаты Юга, стертые съ политической карты военнымъ разгромомъ, только послѣ смѣны трехъ поколѣній стали вновь подниматься и вновь стремятся занять свое мѣсто, нѣкогда столь значительное въ американскихъ судьбахъ. Европа замѣтитъ скоро это возрожденіе американскаго Юга, которое странно сближаетъ вновь Старый и Новый Свѣтъ. Мнѣ кажется, что Америка, созданная побѣдою сѣверянъ, промышленная и слишкомъ богатая, слишкомъ благополучная Америка, являющаяся въ то же время плѣнницей своего собственнаго богатства и благополучія — Америка Чикаго и Питсбурга — не есть Америка будущаго. Экономическій кризисъ, въ который ввергнуты теперь Соединенные Штаты, приводитъ къ перемѣщенію главныхъ цѣнностей и вотъ вновь выносятся вверхъ глубокія и истинныя цѣнности, находившіяся въ такомъ забвеніи со временъ оглушительныхъ побѣдъ политическаго и экономическаго матеріализма, свойственнаго девятнадцатому вѣку. Мы должны понять идею Юга Америки, чтобы лучше понять Америку завтрашняго дня. Но мы не можемъ понять эту идею, не возвратившись къ трагическимъ событіямъ 1861-65 гг.»

Такъ говоритъ современный французскій авторъ, мечтающій о существованіи «иной Америки» въ будущемъ, ибо онъ хорошо знаетъ это ея существованіе въ прошломъ. Чтобы увидѣть ея «лицо» — послѣдуемъ его примѣру и обратимся къ людямъ и событіямъ эпохи междоусобной войны.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2442, 8 февраля 1932.

Views: 25