Новый спеціальный номеръ талантливо ведущагося еженедѣльника «Же сюи парту», посвященъ цѣликомъ хитлеровскому движенію въ обстановкѣ современной Германіи. Заимствуемъ отрывки изъ этого весьма обстоятельнаго и поучительнаго разносторонняго обзора.

Введеніе къ «Хитлеріанѣ» «Же сюи парту» написано извѣстнымъ историкомъ и политическимъ писателемъ Пьеромъ Гаксотомъ.

(Пьеръ Гаксотъ). Гдѣ естественныя границы Германіи? Французское сознаніе никогда не одобрило бы завоеваній, сдѣланныхъ нами по ту сторону Рейна, Альпъ или Пиренеевъ. Въ отличіе отъ этого, ни Рейнъ, ни Висла, ни Дунай не обрисовываютъ для Германіи окончательной границы. Жители этой страны никогда не знаютъ въ точности, до какихъ поръ простирается ихъ земля. Они могутъ, слѣдовательно, бросать завоевательные взгляды на всѣ четыре стороны свѣта. Сама природа вещей сдѣлала Францію элементомъ порядка и устойчивости, тогда какъ обратила она Германію въ страну завоевателей, вѣчно готовую расшириться, вѣчно кипящую желаніемъ разрастись… Передо мною нѣмецкій школьный атласъ. Тогда какъ у насъ во Франціи на школьныхъ картахъ такъ отчетливо обозначены очертанія нашей страны, никогда не окруженной болѣе широкими границами какой-то «возможной», будущей Франціи — на школьной картѣ Германіи обозначены, напротивъ, всѣ попытки распространенія. Краснымъ здѣсь отмѣчена территорія нынѣшняго государства. Нѣсколько болѣе слабымъ цвѣтомъ окрашены «территоріи нѣмецкаго языка и цивилизаціи»: Эльзасъ, Лотарингія, Бельгія, Голландія, Австрія, Чехо-Словакія и половина Польши. Затѣмъ еще инымъ оттѣнкомъ закрашены территоріи, которыя «когда-то были нѣмецкими» на протяженіи хотя бы двухъ вѣковъ — вся древняя имперія Карла Великаго. И, наконецъ, особымъ цвѣтомъ обозначены территоріи, которыя ожидаютъ германскаго переселенія — вся цѣликомъ Польша, Украйна и Венгрія!

Для русскаго читателя особенно поучительно это подкрашиваніе нѣмецкой краской, «въ виду будущаго», частей россійской имперіи…

Г. Пьеръ Гаксотъ, изображая нѣмецкую мечту о распространеніи, даетъ глубокое объясненіе тому національному броженію въ Германіи, которое связано съ именемъ Хитлера. Что такое въ концѣ концовъ Хитлеръ?

(Клодъ Жантэ). Кто-то сказалъ, что Хитлеръ — это проявленіе одной изъ формъ нѣмецкаго недовольства. Это не такъ. Хитлеръ — это и есть преимущественная форма нѣмецкаго недовольства. Когда онъ увлекаетъ толпы на собраніяхъ, чередующихся тысячами, при помощи своего пламеннаго краснорѣчія, надо констатировать, что въ данномъ случаѣ Германія говоритъ его устами. Ибо онъ неистово овладѣваетъ всѣми мотивами нѣмецкаго недовольства, такъ же какъ и всѣми надеждами Новой Германіи… Самая безличность этого человѣка является оттого одной изъ важнѣйшихъ характеристикъ его личности.

Жюль Сорвейнъ разсказываетъ о столь могущественномъ для нѣмецкаго ума вліянія своеобразнаго политическаго мистицизма, выражаемаго Адольфомъ Хитлеромъ.

(Жюль Сорвейнъ). Дѣло не въ томъ, что Хитлеръ излагаетъ какую-то практическую программу, но въ томъ, что онъ даетъ волю своему мистическому вдохновенію. Удивительно, какъ на хитлеровскихъ собраніяхъ все, взятое вмѣстѣ, — музыка, формы, декорированное зало и даже самый тонъ проповѣдника — какъ *все это неожиданно

напоминаетъ Армію Спасенія.* Душа, духъ, Богъ, Германія — всѣ эти большія слова звучатъ почти молитвенно въ періодахъ оратора, который основалъ не столько политическую партію, сколько своеобразное религіозное движеніе.

Нашъ соотечественникъ г. Андрей Левинсонъ очень интересно разсказываетъ о томъ, какимъ маленькимъ эпизодомъ рядомъ съ этимъ могущественнымъ движеніемъ является интеллектуальная группа писателей и журналистовъ, пытающихся отстаивать традиціи прежней гуманистической Германіи.

(Андрей Левинсонъ). Передъ этимъ бурнымъ взрывомъ нынѣшнихъ нѣмецкихъ настроеній, единымъ въ общемъ, несмотря на частныя несогласія, французское общество къ смущеніи невольно спрашиваетъ себя, а не есть ли та «иная» Германія, братски и человѣчески солидарная съ другими народами, только миражъ или даже только обманъ, долженствующій сбить съ толку легковѣрнаго читателя? Сказать такъ, значило бы, разумѣется, обидѣть многіе благородные умы. стремящіеся, несмотря ни на что, къ дѣлу мира и не отказывающіеся отъ своихъ французскихъ симпатій.

«Иная Германія» все еще существуетъ, однако, надо сознаться, что спиритуальная территорія, надъ которой господствуетъ она, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе сокращается и становится сейчасъ подобной по своему значенію развѣ только княжеству Монако или республикѣ Санъ-Марино… Что же является этому причиной? Быть можетъ, экономическій кризисъ? Возможно, но лишь отчасти. Невѣрно думать, что чисто матеріальныя причины являются рѣшающими въ тріумфѣ Хитлера и что это только въ силу безработицы подъ знакомъ свастики укрылись отъ житейскихъ невзгодъ толпы деклассированныхъ и голодныхъ людей. Быть можетъ, идеалъ, питающійся гордыней и злобой, самъ по себѣ страшенъ, но на основаніи этого не слѣдуетъ отрицать, что хитлеровское движеніе есть по существу идеалистическое движеніе. Оно имѣетъ свои идеологическія основанія, и хотя оно электризуетъ толпы демагогическими обѣщаніями, оно параллельно съ тѣмъ, привлекаетъ на свою сторону фанатическихъ послѣдователей изъ интеллектуальной среды. То, что намъ кажется безуміемъ, представляется логикой для многихъ примѣчательныхъ умовъ. *Существуетъ цѣлая огромная литература этого толка, единственнымъ образцомъ которой, извѣстнымъ пока во Франціи, надо считать книгу «Стальныя бури» Эрнеста Юнгера, прославляющаго пришествіе новой породы людей, новаго сверхчеловѣка, «штурмового гренадера центральной Европы»…

Г. Андрей Левинсонъ указываетъ далѣе въ своей интересной статьѣ на идеологическую связь хитлеровскаго движенія съ Ницше и Вагнеромъ и на то обстоятельство, что Освальдъ Шпенглеръ заложилъ какъ бы основы хитлеровской идеологіи въ своей извѣстной книгѣ «Конецъ Запада». На распространеніе новой идеологіи въ культурной и интеллектуальной нѣмецкой средѣ указываетъ то обстоятельство, что такія «боевыя» книги «хитлеризма» какъ, напримѣръ, «Конецъ капитализма» Фердинанда Фриде, печатаются теперь знаменитымъ издательствомъ Эйгенъ Дидерихсъ въ Іенѣ, выпускавшемъ нѣмецкихъ классиковъ и романтиковъ, «Эду», «Фауста» и «Гимны къ ночи»… Г. Андрей Левинсонъ усматриваетъ въ этомъ обстоятельствѣ какъ бы «интеллектуальное благословеніе», даваемое нынѣшней Германіей націоналъ-соціализму Адольфа Хитлера!

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2448, 14 февраля 1932.

Views: 34

Нѣсколько недѣль тому назадъ въ петербургской «Вечерней Красной Газетѣ» прочелъ я фельетонъ нѣкоего Л. Лода на тему о честности.

Статья была недурная, искренняя и, поскольку логика можетъ укрѣпить основы нравственности, логически обоснованная.

Помню, я даже призадумался тогда надъ труднымъ положеніемъ совѣтскихъ моралистовъ. Съ одной стороны, честность должна ограничиваться строго классовымъ признакомъ, не расширяясь за предѣлы рабоче-крестьянскихъ потребностей. Съ другой стороны, аргументы для внѣдренія честности приходится искать толь ко въ плоскости экономическаго матеріализма, отбрасывая въ сторону буржуазно-феодальныя выдумки о Богѣ, о душѣ, о врожденныхъ идеяхъ.

А какъ безъ Бога, безъ души и безъ врожденныхъ императивовъ докажешь общеобязательность и незыблемость нравственныхъ нормъ?

Вѣдь при матеріалистическомъ толкованіи честность — вовсе не внутренняя потребность души, контролируемая божеской совѣстью, а одна изъ условностей, вродѣ манеръ или приличій, полезныхъ для общенія внутри коллектива. Честность выгодна обществу тѣмъ, что при ней облегчается контроль надъ каждой отдѣльной личностью. Честность удобна въ частной жизни, упрощая взаимоотношенія сосѣдей; честность пріятна властямъ. давая возможность точно учитывать впередъ бюджетъ учрежденій. Въ концѣ концовъ, если матеріалистически строго опредѣлить это понятіе, честность не что иное, какъ высшій видъ хитрости. Начальство довѣряетъ, сослуживцы уважаютъ, публика цѣнить. Развѣ это не лучшее средство для созданія карьеры?

Въ статьѣ Л. Лода такое матеріалистическое пониманіе честности и было изложено. «Привычка быть честнымъ, — говорить Лодъ, — постепенно въ насъ образуется. — Гражданинъ торопится купить билетъ не только потому, что боится контролера, а въ силу привычки, той культурной привычки, которая пріучаетъ его снимать шляпу въ театрѣ, вытирать ноги, не шумѣть на собраніяхъ. Это — результатъ дѣйствія неписанной и никѣмъ неузаконенной общественной дисциплины»…

«Точно такая же честность наблюдается среди насъ и при обращеніи съ почтовыми автоматами, — продолжаетъ разсуждать Лодъ. — Провѣрка доказала, что если въ первое время случаи надувательства и имѣли мѣсто, то теперь они дѣлаются все рѣже и рѣже. Люди привыкаютъ быть честными. Такія привычки нужно вырабатывать у трудящихся. Изъ подобныхъ черточекъ складывается новый бытовой обликъ…»

Въ общемъ, на протяженіи 160 строкъ Л. Лодъ толково и ясно объяснилъ читателямъ «Вечерней Красной Газеты», какъ нужно понимать честность, какъ необходимо ее вырабатывать. Статья, повторяю, была совсѣмъ недурная, искренняя, логически обоснованная, поскольку логика можетъ укрѣпить основы морали.

И вдругъ…

И вдругъ, какой ужасъ! Какая непріятность для соціалистической честности!

Прошло нѣсколько недѣль послѣ статьи Лода. Раскрываю я на-дняхъ очередной номеръ «Вечерней Москвы», встрѣчаю замѣтку нѣкоего Бермонта подъ заглавіемъ: «А не воръ ли вы, гражданинъ?..» И съ изумленіемъ читаю:

«Ленинградская «Вечерняя Газета» неравно напечатала у себя фельетонъ Л. Лода «Привычка быть честнымъ». Авторъ, анализируя рядъ общеизвѣстныхъ фактовъ, доказываетъ, что соціальные сдвиги, произведенные революціей, привели къ измѣненію бытового облика человѣка, въ частности, къ культурной привычкѣ быть честнымъ. Между тѣмъ, я заявляю, что изъ 160 строкъ фельетона Лода 70 буквально списаны изъ моего фельетона, а 90 представляютъ безпомощный пересказъ изложенныхъ мною фактовъ и мыслей. Для сравненія привожу нѣкоторыя строки изъ моего фельетона:

«Торопится же онъ купить билетъ въ силу привычки, въ силу той культурной привычки, которая пріучаетъ снимать шапку въ театрѣ, вытирать ноги, не шумѣть на собраніяхъ»…

«То же самое наблюдается и у почтовыхъ аппаратовъ. Случаи надувательства встрѣчаются теперь все рѣже и рѣже. Люди привыкаютъ быть честными. И такія привычки нужно вырабатывать у трудящихся, т. к. изъ подобныхъ черточекъ складывается новый бытовой обликъ»…

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2472, 9 марта 1932.

Views: 29

«Такъ вы познакомились съ Гончаровымъ? Какъ онъ вамъ понравился? Дѣятель изъ «Соединеннаго общества», гдѣ онъ членомъ, съ душою чиновника, безъ идей, и съ глазами вареной рыбы, котораго Богъ, будто на смѣхъ, одарилъ блестящимъ талантомъ».

Письмо Достоевскаго къ А. Е. Врангелю (9 ноября 1856 г.).

Литература о Гончаровѣ не богата. Біографическія свѣдѣнія о немъ до послѣдняго времени были чрезвычайно <скудны?> Даже годъ рожденія писателя (1812 — 6-го іюня) долго не былъ точно извѣстенъ. Быть можетъ по <виду?> автора «Обломова» и «Обрыва» представляютъ себѣ человѣкомъ <спокой?>нымъ и уравновѣшаннымъ, живой противоположностью всяческому «декадансу», классическимъ примѣромъ классической «полноты бытія». Писали даже, «внутренній міръ его тихъ и со<зи?>дателенъ, жизнь онъ переноситъ легко и окрашиваетъ ее въ свѣтлыя и мирныя краски». Между тѣмъ, Гончаровъ былъ не разъ на границѣ безумія, во власти навязчивыхъ идей и повторныхъ кошмаровъ.

Уже въ нашемъ вѣкѣ появилось нѣсколько работъ о Гончаровѣ, которыя освободили подлинный обликъ писателя отъ досужихъ домысловъ слишкомъ благополучныхъ его біографовъ и комментаторовъ. Среди этихъ трудовъ наиболѣе значительными являются изслѣдованія проф. Андрэ Мазона (занимающаго нынѣ кафедру Мицкевича въ «Коллэжъ де Франсъ»). Труды нашего соотечественника, проф. Е. А. Ляцкаго хоть и обогатили новыми фактами наши свѣдѣнія о Гончаровѣ, все же не всегда способствовали лучшему пониманію духовнаго облика писателя столь двойственнаго и противорѣчиваго *).

Въ недавно вышедшей книгѣ «Жизнь Гончарова» (Москва, «Федерація», 1931 г.) Л. С. Утевскаго тщательно собраны не только до сихъ поръ извѣстные матеріалы (отрывки изъ писемъ писателя къ М. М. Стасюлевичу и изъ его автобіографіи, воспоминанія друзей, отзывы современниковъ и т. д.), но также привлечены неопубликованные матеріалы, которые хранятся нынѣ въ Пушкинскомъ Домѣ.

Неизданныя письма Гончарова къ его другу С. А. Никитенко, къ Софьѣ Александровнѣ Никитенко, къ И. И. Льховскому (о работѣ лѣтомъ 1857 г. надъ «Обломовымъ») и къ А. Ф. Кони, представляютъ первостепенный интересъ. Письма къ Кони особенно важны для изученія послѣднихъ лѣтъ жизни писателя.

Книга Утевскаго составлена по модному въ совѣтской Россіи принципу литературнаго монтажа. Все же работа эта не является механической компиляціей подобно «трудамъ» многихъ совѣтскихъ историковъ литературы. Разнообразныя свѣдѣнія, которыя авторъ намъ даетъ, способствуютъ лучшему пониманію жизни и творчества Гончарова.

***

До 40 лѣтъ жизнь Гончарова была довольно благополучна. Счастливое дѣтство въ Симбирскѣ, скучные, но необременительные годы, проведенные въ коммерческомъ училищѣ, яркія впечатлѣнія московскаго университета, гдѣ Гончаровъ учился вмѣстѣ съ Константиномъ Аксаковымъ и Лермонтовымъ и встрѣчался съ Герценомъ и Бѣлинскимъ, способствовали его духовному развитію, Извѣстность послѣ «Обыкновенной исторіи» пришла какъ то сама собой.

Подъ 40 лѣтъ Гончаровъ отправился, неожиданно для самого себя, въ дальнее плаваніе. Онъ былъ назначенъ секретаремъ адмирала Путятина для описанія нравовъ и обычаевъ въ то время мало извѣстнаго Дальняго Востока. Появленіе «Фрегата Паллады» способствовало не только литературнымъ успѣхамъ писателя, но и упрочило служебное его положеніе: онъ былъ произведенъ въ статскіе совѣтники и вскорѣ назначенъ на трудный и отвѣтственный постъ литературнаго цензора.

«Фрегатъ Паллада» дѣлитъ жизнь Гончарова на двѣ половины. Несмотря на мастерскія описанія заморской природы и чужеземныхъ нравовъ, «Фрегатъ Паллада» является наименѣе совершеннымъ произведеніемъ Гончарова и (да позволена мнѣ будетъ эта вольность) — самымъ скучнымъ. Недаромъ учителя словесности традиціонно мучили не одно поколѣніе русской молодежи, заставляя читать «Фрегатъ» въ свободное время!

Послѣ выхода «Фрегата Паллады», въ «Колоколѣ», который Герценъ издавалъ въ тѣ времена въ Лондонѣ, появилась неподписанная статья, принадлежавшая, по всей вѣроятности, самому редактору, подъ заглавіемъ: «Необыкновенная исторія о цензорѣ Гон-ча-ро изъ Шиа-пан-ху. — Мы долго думали, пишетъ лондонскій литературный недругъ писателя, зачѣмъ Гончаровъ плавалъ въ Японію безъ свѣдѣній, безъ всякаго приготовленія, безъ научнаго (да и другого, кромѣ кухоннаго) интереса. Нельзя же было, въ самомъ дѣлѣ, съѣздить въ Японію только для того, чтобы длинно и вяло разсказать впечатлѣнія, сдѣланныя Тихимъ океаномъ, Гонконгомъ, Нагасаки, на какого-то тупоумнаго денщика и какого-то глупорожденнаго слугу (мы просимъ у нихъ извиненія. Мы не виноваты, что помѣщикъ ихъ такъ представилъ, на то барская воля). Или для того, чтобы плотоядно прибавить къ этому перечень всего, что онъ ѣлъ отъ Кронштадта до береговъ поднебесной имперіи и обратно до сѣверо-небесной. Это была бы конечно очень необыкновенная исторія. Совсѣмъ нѣтъ, Гончаровъ хотѣлъ просто добросовѣстно приготовиться къ должности цензора; гдѣ же можно лучше усовершиться въ цензурной хирургіи какъ не въ странѣ, не сказавшей ни одного слова съ тѣхъ поръ, какъ она обсохла послѣ потопа».

Статья эта, по замѣчанію Гончарова, «его царапала». Впрочемъ не одинъ Герценъ «царапалъ» новаго цензора. Поэтъ Н. Ф. Щербина пустилъ слѣдующую эпиграмму противъ Гончарова, подъ заглавіемъ: «Молитва современныхъ русскихъ писателей»;

О, Ты, кто принялъ имя Слова,
Мы просимъ Твоего покрова:
Избави насъ отъ похвалы
Позорной «Сѣверной Пчелы»
И отъ цензуры Гончарова».

Положеніе Гончарова было нелегкое. «Сколь онъ ни былъ дисциплинированъ, — пишетъ проф. Мазонъ, — сколь ни былъ остороженъ, все же онъ былъ либераломъ и либераломъ иногда не боявшимся высказаться открыто. Нѣкоторыя изъ его заключеній можно считать хорошими и даже мужественными поступками. Благодаря Гончарову могли выйти въ свѣтъ… второе изданіе «Записокъ Охотника», 7-ой томъ Пушкина, въ изданіи Анненкова, первое, такъ называемое, полное собраніе сочиненій Лермонтова». Вспоминаются слова сослуживца Гончарова — цензора Тютчева — о литературѣ: «Не арестантскій, но почетный несли мы караулъ при ней».

Непріятности, связанныя съ должностью цензора, и ссора съ Тургеневымъ испортили не мало крови Гончарову. Какъ извѣстно, Гончаровъ обвинялъ Тургенева въ плагіатѣ: Тургеневъ будто бы использовалъ въ«Дворянскомъ Гнѣздѣ» и въ «Нови» сцены изъ «Обломова» и «Обрыва». Эти романы Гончарова тогда еще не появились въ печати, но Тургеневу были извѣстны многія эпизоды изъ разсказовъ самого автора. Третейскій судъ литераторовъ рѣшилъ этотъ споръ не въ пользу Гончарова.

Хотя уже въ тѣ времена самого Гончарова считали Обломовымъ, онъ по временамъ работалъ съ утра до ночи. Обязанности цензора не оставляли ему часто ни одной минуты свободной. Профессоръ Мазонъ подсчиталъ, что съ 10 февраля 1856 года до 31 декабря 1858 г., т. е. за неполные три года, Гончаровъ по должности цензора прочиталъ 38.248 страницъ рукописей и 3.369 листовъ печатныхъ изданій. Въ литературной работѣ Гончаровъ былъ не менѣе упоренъ. «Цѣлыми днями, — разсказывалъ онъ Боборыкину, — писалъ я сь утра до вечера, безъ всякихъ даже маленькихъ остановокъ. Точно меня что-то несло. Случалось исписывать цѣлый печатный листъ въ день и больше. И такъ быстро, что у меня дѣлалась боль въ пальцахъ правой руки и я изъ-за нея только останавливалъ работу». Въ творчествѣ Гончарова было какое-то припадочное начало. Періоды усиленной писательской

работы обыкновенно сопровождались длительными періодами «духовнаго обморока». Гончарова охватывали тогда холодъ, скука и апатія. 10-го февраля 1853 года онъ пишетъ А. В. Никитенко: «Въ воскресенье можно бы свидѣться у И. А. Валуева, да бриться лѣнь, одѣваться лѣнь, говорить лѣнь, ахъ, и жить лѣнь!»

Правда, лѣнь эта была часто вызвана болѣзнью. Онъ писалъ изъ Киссингена Стасюлевичу: «Вы не будете смѣяться, вы теперь знаете, какой я дикій, какой я сумасшедшій, какой я волокита, — а я больной, загнанный, затравленный, не понятый никѣмъ и нещадно оскорбляемый самыми близкими мнѣ людьми, даже женщинами, всего болѣе ими, кому я посвятилъ такъ много жизни и пера. Меня лѣчили — отъ фантазіи, желая вылѣчить отъ разныхъ пороковъ, которыхъ можетъ быть нѣтъ, и этимъ только больше и больше портили… Я боленъ больше, нежели думаютъ тѣ, которые при встрѣчѣ видять, что я все толстъ, шагаю твердо, не шатаясь, ѣмъ, говорятъ: да вы здоровы, — не подозрѣвая, что иногда готовъ въ это время упасть отъ боли».

Болѣзненное состояніе и приливы желчи переходили у Гончарова въ общую душевную разслабленность, которую изрѣдка побѣждали порывы экстатической бодрости. Такъ въ нѣсколько мѣсяцевъ (конечно послѣ многолѣтней подготовки) были созданы заграницей «Обломовъ» и «Обрывъ». Въ бытность свою въ Берлинѣ (въ 1868 году) онъ писалъ тому же С. А. Никитенко: «Я чувствую, что я смахиваю немного на сумасшедшаго, т. е. наружно, а внутренне я только очень сосредоточенъ, занятъ, поглощенъ, отъ этого и разсѣянъ, Забываю совсѣмъ практику жизни и живу, хожу машинально. Я былъ въ такомъ раздраженіи фантазіи передъ отъѣздомъ изъ Петербурга, что не владѣлъ собой — притокъ былъ не по силамъ и разрѣшился нервными слезами на плечѣ Стасюлевича, вмѣсто вашего — такъ давила меня эта возникающая сила прежней программы (онъ оканчивалъ «Обрывъ»), одѣвающаяся въ новыя краски и цвѣта». Гончарову въ это время снились только сны изъ второй половины романа и все же онъ чувствовалъ всюду преграды и болѣзненное отчаяніе все чаще охватывало его.

Въ 1869 году Гончаровъ пишетъ С. А. Никитенко изъ Киссингена: «Мнительность, этотъ мой природный и наслѣдственный недугъ, развилась благодаря моимъ ближнимъ и всѣмъ тѣмъ фантасмагорическимъ обстоятельствамъ, которыми они окружали и казнили меня много лѣтъ; развилась во мнѣ до такой болѣзненной степени, что я серьезно боюсь иногда за свой разсудокъ». Эти «милліонъ терзаній» не оставляли писателя до самой его смерти. Всюду ему чудились враги, близкимъ людямъ въ минуту откровенности онъ повѣрялъ, что Тургеневъ роется у него въ столѣ и что полиція слѣдитъ за нимъ, — дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ, цензоромъ, человѣкомъ вполнѣ благонадежнымъ!

При всей своей болѣзненности, Гончаровъ прожилъ до 79 лѣтъ. «Обрывъ» — послѣднее его крупное произведеніе: «Этотъ романъ — была моя жизнь, — пишетъ онъ, — я вложилъ въ него часть самого себя, близкихъ мнѣ лицъ, родину, Волгу, родныя мѣста, всю, можно сказать, свою и близкую мнѣ жизнь. Пересказывая этотъ романъ Тургеневу, я замѣтилъ, что кончивъ «Обломова» и этотъ романъ, т. е. Райскаго, — я кончу все, что мнѣ на роду написано и больше ничего писать не буду».

Передъ смертью, полуслѣпой, онъ почувствовалъ нѣкоторое просвѣтленіе и сказалъ твердымъ голосомъ, обращаясь къ другу своему А. Ф. Кони: «Сегодня ночью я видѣлъ Христа и онъ меня простилъ». Онъ умеръ 15 сентября 1891 года. Кончина его наступила такъ тихо, что первое время окружающіе приняли смерть его за сонъ. Онъ былъ похороненъ на новомъ кладбищѣ Александро-Невской Лавры. «Черезъ кладбище это течетъ рѣчка, — пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ А. Ф. Кони, — одинъ изъ береговъ которой круто подымается вверхъ. Когда почилъ Иванъ Александровичъ Гончаровъ, когда съ нимъ произошла всѣмъ намъ неизбѣжная обыкновенная исторія, его друзья — Стасюлевичъ и я — выбрали мѣсто на краю этого крутого берега, и тамъ покоится теперь авторъ Обломова… на краю обрыва»…

20 сентября Владимиръ Соловьевъ писалъ М. Н. Стасюлевичу: «Вотъ и предпослѣдняго корифея русской литературы не стало. Остался одинъ Левъ Толстой, да и тотъ полуумный».

*) A. Mazon — «Un maître du roman russe: Ivan Gontcharov», Paris, 1914. Его-же: «Матеріалы для біографіи Гончарова», Парижъ, 1912 и «Гончаровъ, какъ цензоръ»въ «Русской Старинѣ» за 1911 г. Евг. Ляцкій — «Гончаровъ», СПБ, 1912 (2-е изданіе); «Гончаровъ на Фрегатѣ Паллада» («Огни», 1) — См. также пражскій журналъ «Slavia».

Илья Голенищевъ-Кутузовъ.
Возрожденіе, № 2466, 3 марта 1932.

Views: 25

Ликъ грядущей Россіи еще скрыть отъ насъ, но пытливымъ умамъ не терпится, они стремятся его разглядѣть, не смотря на туманъ…

Такихъ попытокъ на-дняхъ прибыло: въ книгѣ «И есть и будетъ» *) проф. Г. П. Федотовъ пытается угадать «одинъ изъ возможныхъ ликовъ будущей Россіи» принявъ во вниманіе, съ одной стороны наличныя соціальныя силы и духовный капиталъ Россіи, съ другой — препятствія дѣлу ея возстановленія.

Три силы, по мнѣнію автора, образуютъ соціальный остовъ современной Россіи. Это — 1) крестьянство; 2) «новая демократія, завоевавшая себѣ командныя высоты въ арміи, управленіи и школѣ»; 3) «еще слабая, но все болѣе опредѣляющая жизнь народа новая буржуазія»…

Духовныя силы, по Г. П. Федотову, таковы: мощное національное чувство, охватившее всю Россію; голодъ къ разумному и расчетливому труду; капиталъ знаній и техническихъ навыковъ, все еще значительный, которымъ располагаютъ недорѣзанные кадры старой интеллигенціи; голодъ къ знанію, охватившій массы, и возрожденіе религіознаго чувства въ духовной элитѣ…

Что касается препятствій къ возстановленію Россіи, то они представляются Г. П. Федотову, какъ: активность идейныхъ элементовъ коммунистической партіи и комсомола; тоска нѣкоторыхъ элементовъ пролетаріата по «привилегіямъ краснаго дворянства»; бандитизмъ; сепаратизмъ нѣкоторыхъ изъ народовъ, населяющихъ Россію; гражданскій и политическій имморализмъ; безграничное невѣжество «новыхъ хозяевъ жизни» и отравленность ядами атеистической и марксистской культуры всѣхъ новыхъ соціальныхъ слоевъ и подростающихъ поколѣній.

При оцѣнкѣ этой вступительной части труда Г. П. Федотова слѣдуетъ строго различать замыселъ отъ исполненія. Замыселъ — правильный, образцовый: только на основъ яснаго представленія о томъ, что дано сейчасъ въ Россіи, можно съ пользой разсуждать о ея будущемъ. Этого, къ сожалѣнію, не сознаетъ большинство лицъ, ставящихъ себѣ ту же задачу, что проф. Федотовъ.

Иное приходится сказать о выполненіи. Схема соціальныхъ силъ явно составлена подъ впечатлѣніемъ НЭП-а и порожденной имъ «эволюціонной теоріи»; она врядъ ли вѣрна теперь, послѣ той соціальной переплавки, какой оказалась пятилѣтка: «новая буржуазія» уничтожена, а «новая демократія» (правильнѣе было бы говорить о «новой бюрократіи»), крестьянство и рабочій классъ (почему-то ускользающій изъ поля зрѣнія Г. П. Федотова) чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе сливаются въ аморфную массу государственныхъ крѣпостныхъ.

Перечни же духовныхъ силъ и препятствій, несомнѣнно, нѣсколько случайны. Это видно хотя бы изъ того, что въ дальнѣйшемъ изложеніи Г. П. Федотовъ ими почти не пользуется, но зато вводитъ такія данныя, которыхъ нѣтъ въ перечняхъ; укажу, хотя бы на утрату чувства свободы и на — весьма спорное — сочувственное отношеніе массъ въ огульной націонализаціи промышленности.

***

Даже полный и точный учетъ даннаго сейчасъ — не открываетъ, самъ по себѣ, возможности заглянуть въ будущее. Для этого необходима еще нѣкоторая общая концепція историческихъ событій.

Такая общая концепція у Г. П. Федотова есть, и я съ удовлетвореніемъ отмѣчу, что она совпадаетъ съ той, которую неоднократно приходилось выдвигать и мнѣ: русское будущее будетъ органическимъ синтезомъ русскаго прошлаго съ русскимъ настоящимъ.

Какъ именно сложится этотъ синтезъ? На этотъ вопросъ я пытаюсь отвѣтить при помощи анализа т. наз. «тенденцій развитія”, исходя изъ убѣжденія, что революціонный періодъ въ конечномъ счетѣ ведетъ къ осуществленію того, къ чему стремилась дореволюціонная среда.

У Г. П. Федотова, къ сожалѣнію, нельзя усмотрѣть никакой логической схемы, которую онъ полагалъ бы въ основу синтеза. Мѣсто схемы занимаетъ довольно безпринципный эклектизмъ: старое мѣшается съ новымъ въ зависимости отъ того, что больше по душѣ автору. Надо при этомъ сказать, что ему чаще по душѣ новое, революціонное. Основнымъ пріемомъ при мысленномъ построеніи повой Россіи у него оказывается «революціонный консерватизмъ» (какъ онъ самъ выражается), т. е. желанье, чтобы въ новой Россіи какъ можно больше сохранилось отъ революціи.

Этотъ «революціонный консерватизмъ» часто сбиваетъ Г. П. Федотова съ правильнаго пути. Возьмемъ для примѣра вопросъ о грядущемъ политическомъ строѣ. Авторъ утверждаетъ, что послѣ большевиковъ можетъ быть только диктатура. «У свободы въ Россіи, — говоритъ онъ, — внѣ малаго круга старой интеллигенціи, нѣтъ защитниковъ».

Изъ возможныхъ варіантовъ диктатуры Г. П. Федотовъ наиболѣе вреднымъ и утопическимъ считаетъ варіантъ фашистскій. Наивысшимъ благомъ для Россіи явилась бы диктатура, поставившая себѣ цѣлью подготовитъ народъ къ демократіи, хотя бы и безъ соблюденія, въ періодъ своего дѣйствія, демократической видимости…

До сихъ поръ все хорошо. Дальше начинается аберрація. Ибо будущую россійскую демократію Г. П. Федотовъ мыслитъ, какъ постепенное развитіе совѣтской системы!

Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, нужно навязывать диктатурѣ подготовку возврата къ системѣ, съ которой, надо думать, въ народной памяти соединено много ненавистнаго. И неужели нужно доказывать, что схема Г. П. Федотова (послѣ совѣтовъ диктатура, а послѣ диктатуры… опять совѣты) — ужъ вовсе нелогична и не можетъ быть оправдана даже «революціоннымъ консерватизмомъ»? Лучше предоставилъ бы онъ защиту «свободныхъ совѣтовъ» послѣднимъ могиканамъ «эволюціонизма», которые открещиваются отъ диктатуры и производятъ излюбленный ими режимъ по прямой линіи отъ нынѣшняго.

Слаба часть труда, посвященная хозяйственнымъ вопросамъ. По аграрному вопросу Г. П. Федотовъ проповѣдуетъ невмѣшательство: пусть крестьяне сами, по своему усмотрѣнію, передѣлятъ землю, и пусть сами же рѣшатъ, вернуться ли къ общинѣ, или утвердиться на землѣ въ качествѣ мелкихъ земельныхъ собственниковъ. Во всемъ этомъ отъ “революціоннаго консерватизма» нѣтъ ни іоты. Но онъ ярко проступаетъ, когда авторъ возстаетъ противъ полной денаціонализаціи промышленности. «Широкія массы въ Россіи, несомнѣнно, разсматриваютъ націонализацію промышленности, какъ положительное завоеваніе революціи», — увѣренно говоритъ Г. П. Федотовъ…

Лучше всего удались Г. П. Федотову главы, посвященныя вопросамъ культуры, хотя именно здѣсь у него непріятнѣйшія страницы въ духѣ все того же «революціоннаго консерватизма». По его словамъ, въ душѣ будущей Россіи будутъ бороться «старая славянофильская легенда о народномъ царѣ» съ «революціонной эпопеей, революціонными святцами»… Побѣда первой легенды надъ второй представляется Г. П. Федотову чреватой великими опасностями. «Революція должна, поэтому, расширить свое содержаніе, вобрать въ себя максимумъ цѣнностей, созданныхъ національной исторіей… Нужно освободить русскую исторію отъ карамзинской монархической схемы и построить новую національную схему, въ которую фактъ русской революціи вошелъ бы не какъ непредвидѣнная катастрофа, а какъ отрицаніе отрицанія, возстанавливающее древнюю правду».

Такую операцію Г. П. Федотовъ называетъ «націонализаціей революціи». Болѣе подходящимъ оказался бы, пожалуй, терминъ — революціонная фальсификація русской исторіи….

Изъ разсужденій Г. П. Федотова эти странныя мысли можно было бы выкинуть безъ всякаго ущерба. А то, что онъ говоритъ о грядущихъ судьбахъ русской культуры, заслуживаетъ самаго серьезнаго вниманія…

Будущей Россіи, по его мнѣнію, придется возсоздавать уничтоженный большевиками культурный слой и «выпрямлять духовный вывихъ цѣлой націи». Кто возьметъ на себя эту задачу, тѣмъ болѣе отвѣтственную, что «предоставленная самой себѣ Россія можетъ обернуться безбрежнымъ Пошехоньемъ?» Г. П. Федотовъ отвѣчаетъ: только государство, дѣйствующее черезъ школу.

Въ этой близкой ему сферѣ Г. П. Федотовъ согласенъ на далеко идущую «реставрацію»: онъ требуетъ даже возстановленія гуманитарной классической школы, разсадника культурнаго меньшинства, на которое и ляжетъ задача «завоеванія Пошехонья».

Что касается «выпрямленія духовнаго вывиха націи», то для этого должна быть создана «Лига русской культуры», какъ свободный союзъ, поставившій себѣ цѣлью пропаганду русской идеи въ массахъ. Лига должна сохранятъ нейтралитетъ по отношенію ко всѣмъ острымъ политическимъ проблемамъ и работать въ тѣсномъ сотрудничествѣ съ государствомъ; ея члены должны отказаться отъ старой интеллигентской традиціи брезгливости ко всему, что связано съ государственной властью.

Мысль о Лигѣ — оригинальна и цѣнна. Лига призывается къ выполненію того національнаго дѣла, которое въ странахъ фашистской диктатуры выпадаетъ на долю правящій партіи, и въ то же время Лига остается свободной, не подавляющей свободу культуры.

У меня, однако, возникаетъ вопросъ, насколько осуществимо такое заданіе. Не распадется ли Лига изъ-за политическихъ споровъ и личныхъ раздоровъ на нѣсколько параллельныхъ и злобно соперничающихъ организацій, способныхъ не продвинуть впередъ, а лишь замедлить «выпрямленіе духовнаго вывиха»? Хотѣлось бы вѣрить, что эти опасенія, навѣянныя зрѣлищемъ настоящаго и памятью о прошломъ, окажутся безпредметными въ новой Россіи, очищенной въ горнилѣ безпримѣрныхъ страданій…

Но вернемся къ мыслямъ Г. П. Федотова. Главнымъ препятствіемъ на пути къ возрожденію національной культуры будутъ многочисленные сепаратизмы. «Безъ подвига Россіи не спасти», — говоритъ онъ. Удачное рѣшеніе національной проблемы предполагаетъ, со стороны политической, созданіе гибкихъ, но твердыхъ юридическихъ формъ, которыя выразили бы одновременно единство и многоплеменность Россіи (тутъ мыслимы всѣ оттѣнки взаимоотношеній, начиная оть областного самоуправленія и кончая чисто федеративной связью) и — со стороны моральной — оживленіе и одновременно осложненіе національнаго чувства, которое для великоросса должно стать триединымъ — великорусскимъ, русскимъ и россійскимъ.

Повелительно необходимо оживленіе, воскрешеніе Великороссіи. Наша эпоха уже не знаетъ безсознательной органической стихіи народа. Безмѣрно вырасло вліяніе интеллигенціи, которой удается воплощать въ жизнь «новые народы». Интеллигенція творитъ эти народы, собирая, оживляя, воскрешая этнографическій быть. Великороссія должна выйти изъ своей безпечности и взять примѣръ съ кипучей и страстной работы малыхъ народовъ. Русскій сѣверъ, гдѣ выковалась Великороссія, долженъ стать «страной святыхъ чудесъ, цѣлью паломничествъ, предметомъ внимательнаго изученія».

Но національное сознаніе этимъ не можетъ ограничиться. «Великороссы должны признать и непрестанно ощущать своими не только кіевскія лѣтописи и мозаику кіевскихъ церквей, но и украинское барокко, столь привившееся въ Москвѣ, и кіевскую академію, воспитавшую русскую церковь, и украинскую пѣсню».

Русское сознаніе должно быть, наконецъ, расширено въ россійское. Это значитъ — должно произойти включеніе въ него, въ какомъ-то духовномъ обликѣ, всѣхъ народовъ Россіи: то, что въ ихъ культурѣ есть вѣчнаго и цѣннаго, именно черезъ русскую культуру должно присоединиться къ культурѣ вселенской. Только такъ перестроенный русскій духъ сумѣетъ прочно разрѣшить россійскую проблему.

***

Трудъ Г. П. Федотова, въ особенности главы, посвященныя вопросу о будущемъ русской культуры, — несомнѣный цѣнный вкладъ въ сокровищницу зарубежной мысли. Пусть сомнительны или даже прямо ошибочны цѣлые отдѣлы. Важно то, что вопросъ о русскомъ будущемъ, не могущій не волновать всякаго, кто чувствуетъ себя русскимъ, правильно ставится. Хотѣлось бы, чтобы трудъ Г. П. Федотова вызвалъ серьезную умственную работу, которой давно пора бы притти на смѣну легкомысленнымъ мечтаніямъ.

*) Издательство «Новый Градъ», Парижъ. 1932.

Н. С. Тимашёвъ.
Возрожденіе, № 2464, 1 марта 1932.

Views: 18

Это случилось въ концѣ октября 1914 года. Тогда въ сѣрый, холодный день Н-й кавалерійскій полкъ, слѣдуя въ авангардѣ русской арміи, наступалъ въ Восточной Пруссіи отъ Бялы на Іоганенсбургъ. Однообразная холмистая мѣстность, поросшая сосновымъ лѣсомъ, болотца, да кое-гдѣ деревни, брошенныя жителями. Все живое бѣжало въ паникѣ, какъ передъ надвигающимся стихійнымъ бѣдствіемъ. Глухо стучали конскія копыта по сбитому шоссе, сумрачны и усталы были лица солдатъ. Только что окончились тяжелые августовскіе бои.

Вотъ и предмѣстье Іоганенсбурга. Но и въ городѣ пусто. Ни жителей, ни непріятеля. Лишь кое-гдѣ осторожно выглянетъ изъ-за оконной занавѣски испуганное лицо старика въ очкахъ и сейчасъ же снова спрячется.

Странной кажется пустота улицъ, угрюмо торчитъ въ небѣ остроконечная башня каменной кирки, боязливо съежилась аккуратные нѣмецкіе домики подъ черепичными крышами, обступившіе городскую площадь, а посреди ея, на мраморномъ пьедесталѣ, важно отставивъ ногу, опирается на саблю бронзовая статуя Бисмарка.

— Ишь толстопузый… Брюхо-то тѣстомъ намѣсилъ. Это кто же будетъ?

— Надо быть, ихній бригадный. Шпоры енеральскія. А глазища-то какъ выпялилъ. Чисто жаба лопуховая!

— Ну, вы. Чего шеи-то повывернули, что гуси на мельника, — сердится пожилой, усатый вахмистръ Тимофѣичъ, — впередъ смотри по необозначенному противнику! Онъ тебѣ къ цирмунальному маршу живо выровняетъ.

На окраинѣ нашли десятка три раненыхъ и при нихъ фельдшера. Полкъ сталъ располагаться на ночь, выдвинувъ дежурную часть за городъ. Офицеры заняли дома, выходящіе на площадь.

Всѣ устали. Хотѣлось бы раздѣться. Растянуться на постели. Гдѣ тутъ! Хорошо, что хоть такъ, въ шинели, можно пристроиться на какомъ-то старомъ, угловатомъ диванѣ, въ которомъ у каждой пружины свой особый звукъ.

— Иванъ! Да тащи же скорѣе чаю!

— Господа. Держу пари, что С—нъ на этомъ диванѣ сыграетъ намъ сейчасъ рапсодію Листа! Хочешь, помогу? — подсаживается корветъ Б.

— Да ну тебя, Васька! Дай ноги вытянуть. Совсѣмъ затекли.

— Чего это они галдятъ тамъ на площади? — подходя къ окну, говоритъ поручикъ Д.

Статуя Бисмарка серьезно заинтересовала солдатъ. Они обступили ее и по-своему «облюбовываютъ»: кто отламываетъ шпору, кто старается камнемъ сбитъ шишакъ на каскѣ.

— Чтобы, значитъ, нѣмцу вольготнѣе было безъ амуниціи.

— Да ты изловчись ковырнуть ему подъ козырекъ. Можетъ, вся каска на бекрень съѣдетъ!

— А какъ онъ лысый? Ха-ха-ха!

— Что вы тутъ, черти, дѣлаете? — подошелъ поручикъ Д. — Уходите прочь отсюда.

— Ужъ больно брюхастый, вашъ бродіе! Ажъ ихніе кашевары ругаются! — послышалось изъ заднихъ радовъ.

— Ха-ха, го-го-го! — раскатилось здоровымъ солдатскимъ смѣхомъ.

Вѣроятно, вмѣстѣ съ солдатами угодно было посмѣяться и судьбѣ. Офицеровъ вдругъ осѣнила идея: взять Бисмарка въ плѣнъ. Можетъ быть, надоѣло забавляться диваномъ-клавесиномъ… Можетъ быть, разсмѣшила солдатская шутка о «кашеварахъ». Доложили командиру полка. Чѣмъ-то занятый, онъ буркнулъ «хорошо» — лишь бы отвязались, — а дальше дѣло закипѣло само собой. Куда дѣвалась и усталость…

Въ мигъ нагородили лѣса, притащили откуда-то цѣпи, канаты, — однимъ словомъ, по всѣмъ правиламъ искусства, и подъ громкое одобреніе солдатъ, которымъ статуя почему-то пришлась по сердцу, Бисмаркъ былъ снятъ съ пьедестала, и уложенъ на огромную арбу съ упряжкой четверней для отправки при трехъ конвойныхъ въ Щучино.

— Спеленали! Лежи, не ворочайся!

— Мухинъ! Сысиску захвати! Нѣмецъ безъ нея не може!

— Ничего. Я ему, братцы, гороху сварганю.

— Во, во! Горохъ онъ въ аккуратъ страсть лопаетъ!

— Ну, трогай!

На небѣ луна. Вѣтеръ проноситъ разорванныя облака. Вдали зарево лѣсного пожара. Изрѣдка гдѣ-то бухаетъ орудіе.

Странное путешествіе началось.

***

Прошло мѣсяца полтора. Исколесивъ за это время сотни верстъ и перемѣнивъ нѣсколько участковъ фронта, полкъ ушелъ въ тылъ на отдыхъ. Въ Петербургъ по дѣламъ былъ командированъ поручикъ С., которому приказано было также явиться къ Императрицѣ Александрѣ Федоровнѣ, — шефу полка, съ докладомъ.

Прямо съ поѣзда, наскоро приведя себя въ порядокъ, С. пріѣхалъ во дворецъ. Старый камеръ-лакей, знавшій С. ранѣе блестящимъ офицеромъ, встрѣтивъ его, испуганно освѣдомился:

— Ваше благородіе, никакъ это вы?..

— Я самый.

— Не съ фронта ли изволите?

— Прямо оттуда.

— То-то оно видно… — сокрушенно покачалъ онъ головой.

Во время доклада Императрицѣ, въ комнату вошелъ Государь, поздоровался, сталъ разспрашивать тоже, С. разсказалъ о статуѣ Бисмарка, которая такъ понравилась солдатамъ, чѣмъ разсмѣшилъ Государя.

— Какъ прикажете, ваше величество, поступить въ дальнѣйшемъ съ этимъ памятникомъ?

— Что-жъ, — смѣясь отвѣтилъ Государь, — коли взяли въ плѣнъ самого Бисмарка, отправьте его къ себѣ въ собраніе въ Симферополь.

Съ тѣмъ С. и уѣхалъ обратно въ полкъ.

***

— Ну, что, какъ управились?

— Все исполнено, господинъ полковникъ. А статую Государь Императоръ приказалъ отправить въ собраніе.

— Что-о? Какую статую? — подскочилъ на стулѣ полковой командиръ.

— Бисмарка…

— Это что взяли тогда въ Іоганенсбургѣ? Да гдѣ же мнѣ теперь искать вашего Бисмарка? Э-э, батенька, и дернула же васъ нелегкая докладывать объ немъ!.. Тутъ мнѣ и безъ Бисмарка дѣла по горло!.. Да куда онъ былъ отправленъ?

— Въ Щучино.

— Николай Александровичъ! Послать сейчасъ же поручика Д. въ Щучино съ ордеромъ коменданту. Пишите: по высочайшему повелѣнію, памятникъ Бисмарка, э-э… этотъ бывшій памятникъ… нѣтъ, погодите, не хорошо… Ну, какъ тамъ…. э-э, памятникъ бывшаго Бисмарка, тьфу, ты! Пишите сами, какъ знаете. Однимъ словомъ, чтобы Бисмарка при конвойныхъ и тамъ все прочее по этапу въ Симферополь.

Д. срочно выѣхалъ въ Щучино.

У подъѣзда комендантскаго дома встрѣчаетъ трехъ солдатъ своего полка.

— Вы тутъ чего околачиваетесь? Гдѣ статуя?

— Такъ что, вашъ бродіе, мы съ Иваненбурсга, какъ приказано, подъ конвоемъ доставили сюда штатуй Бисмаркова, а только господинъ комендантъ изволили его арестовать, а насъ тутъ задержали при комендантскомъ. Дозвольте съ вами въ полкъ вернуться. Два мѣсяца только и дѣла, что подводы сгружаемъ.

— Да памятникъ-то гдѣ?

— Не могимъ знать. Господинъ комендантъ отобрали. Теперь, говорить, война, нечего шляться по дорогѣ со штатуемъ. А только мы что-жъ, какъ приказано!..

Д. пошелъ къ коменданту.

— Господинъ полковникъ! Я присланъ сюда за памятникомъ Бисмарка.

— Опять Бисмаркъ! Да что вы, господа, смѣетесь надо мной, что ли? У меня тутъ дѣла по горло…

— По высочайшему повелѣнію приказано срочно отправить въ Симферополь. Вотъ ордеръ.

— По высочайшему… — вскочилъ со стула комендантъ. — Такъ бы и начали… а то памятникъ… Сейчасъ, подождите тутъ.

Зазвонили телефоны. Побѣжали разсыльные. Къ вечеру выяснилось, что послѣдній разъ Бисмарка видѣли мѣсяцъ тому назадъ на мучномъ складѣ, послѣ чего его слѣдъ исчезъ… На слѣдующій день явилось предположеніе, что исчезновеніе это совпало съ проходомъ черезъ Щучино одного изъ сибирскихъ полковъ. Еще черезъ день свидѣтельскими показаніями двоихъ запасныхъ солдатъ изъ комендантской команды удалось установить, что въ одной изъ повозокъ обоза этого полка изъ-подъ брезента торчали не то два орудія, не то какъ будто два огромныхъ желѣзныхъ сапога. Но какой ото былъ полкъ и куда онъ шелъ — этого ужъ никто не зналъ. Дѣлать нечего. Д. вернулся обратно и доложилъ: статуи въ Щучинѣ нѣтъ и гдѣ она — неизвѣстно…

— То есть, какъ же прикажете мнѣ теперь быть? — вскинулся еще больше командиръ. — Что же я доложу Государю? Ваше величество, памятникъ въ 60 пудиковъ затерялся… Игрушечка ласковая. Тоже, знаете ли, положеньице!.. Нѣть, господа, заварили сами кашу. И зачѣмъ только я разрѣшилъ вамъ снятъ этого Бисмарка? Торчалъ бы на своей дурацкой площади хоть 300 лѣтъ. Чихать намъ на него. А-то вотъ теперь, изволите ли видѣть, изъ-за господина Бисмарка исторія въ полку…

Солдаты тоже узнали отъ вернувшихся конвойныхъ о происшедшемъ.

— Что-жъ, Мухинъ, убегъ-то твой нѣмецъ, даромъ, что пузатый.

— Да я-то что? Комендантъ, братцы, въ Щучинѣ свирѣпющій. Штатуй отобралъ, приказалъ въ мучной лабазъ свалить. Никакихъ, кричитъ, тутъ Бисмарковыхъ! Я те высморкаю тридцать сутокъ на хлѣбѣ да водѣ!

— Въ чихаузѣ, значитъ, отлеживается, тепленькій.

— Не, сибиряки проходили, пондравился имъ, съ собой уволокли.

— Та-акъ. Въ пѣхоту подался.

— Найдется. Нашему-то командиру уса не откусишь: самъ кусается. Вытребоваетъ.

— Извѣстно, нашего полка военный, къ примѣру, трахвей.

Поговорили еще и офицеры и солдаты, и успокоились.

Однако, все же пришлось доложить Государю. Это было сдѣлано однимъ изъ офицеровъ при очередной командировкѣ въ Петербургъ.

Но Государь, слушая смущенный докладъ объ исчезновеніи Бисмарка, только посмѣялся, и тѣмъ дѣло окончилось.

Прошло больше двухъ лѣтъ. О памятникѣ всѣ давно позабыли, рѣшивъ, что онъ, конечно, брошенъ гдѣ-нибудь при отступленіи и снова попалъ къ нѣмцамъ.

Вдругъ въ 1917 году онъ обнаружился на румынскомъ фронтѣ! Оказалось, что всю войну Бисмаркъ честно провелъ въ рядахъ русской арміи!

Какой-то сибирскій полкъ неизмѣнно таскалъ его за собой въ обозѣ второго разряда всюду, куда шелъ и самъ. Желѣзный канцлеръ побывалъ и подъ Варшавой, перенесъ тяжелые бои на Бзурѣ и Равкѣ, смахнулъ и въ Галицію, на Стоходъ и Гнилую Липу, участвовалъ въ отраженіи нѣмецкихъ атакъ подъ Двинскомъ, и, наконецъ, попалъ въ Румынію.

Но ужъ тутъ шла революція… Объявленъ былъ приказъ номеръ первый, въ полкахъ появились выборные комитеты… Этого не выдержало даже и желѣзное сердце Бисмарка. Понялъ онъ, что отъ «великой безкровной» ждать нечего и не пожелалъ выносить дальнѣйшій позоръ. Чьимъ-то приказомъ, — а, можетъ быть, никто и не приказывалъ, а случилось такъ по его же желанію, — памятникъ Бисмарка былъ отправленъ въ Москву и тамъ…. расплавленъ въ металлъ…

Быть можетъ, нѣкоторые читатели помнятъ фотографію въ одномъ изъ номеровъ «Огонька» въ началѣ войны: пьедесталъ на площади какого то города, на немъ, подбоченясь, стоитъ русскій офицеръ и внизу описаніе, «какъ снарядъ сбилъ статую». Это и быль тотъ пьедесталъ въ Іоганенсбургѣ, съ котораго сошелъ Бисмаркъ, чгобы провести всю войну съ русской арміей.

А. Бенклевскій.
Возрожденіе, № 2457, 23 февраля 1932.

Views: 21

Очевидно, за годы эмигрантскаго существованія я сталъ настоящимъ поэтомъ.

Прежде, въ Петербургѣ, никогда не мечталъ о веснѣ. Снѣгъ ли идетъ, дождь ли; буря ли мглою небо кроетъ или никакой мглы нѣтъ, а свѣтитъ солнышко, все равно. Какое-то безразличіе царило въ прозаической очерствѣлой душѣ.

Надѣнешь галоши, поднимешь воротникъ шубы, надвинешь глубже на голову каракулевую шапку — и безчувственно отправляешься по дѣламъ.

И въ квартирѣ во время работы тоже не было никакого томленія. Сидишь, пишешь, забывая, какое за окномъ время года. Не замѣчаешь, когда выпалъ снѣгъ — на третье въ ночь или на пятнадцатое, и что подѣлываетъ гусей крикливыхъ караванъ: отбылъ на югъ или не отбылъ.

Чувствовать все обаяніе весны, томительно жаждать ея наступленія, встрѣчать первые признаки ея съ умиленіемъ, наслаждаться пушкинскимъ дуновеніемъ ея въ лицо на лонѣ сельской тишины — все это постигъ я только послѣ эвакуаціи. Въ первый разъ — въ февральскій морозный день, когда сидѣлъ на окраинѣ Варны въ нетопленомъ сараѣ и, ежась, смотрѣлъ со страхомъ на широкія щели въ стѣнѣ.

И затѣмъ, когда жилъ въ полуразрушенныхъ сербскихъ домахъ, въ старыхъ особнячкахъ парижскихъ предмѣстій. То же.

Весна, весна, пора любви! Какъ я теперь жажду тебя, отсчитывая каждый ушедшій въ небытіе зимній день, нетерпѣливо вглядываясь въ календарь, переводя утомленный взглядъ на градусникъ за треснувшимъ оконнымъ стекломъ! Какое томное волненіе въ моей душѣ, въ моей крови каждый разъ, когда на дворѣ преждевременно синѣя заблещутъ вдругъ небеса; когда, грѣясь на февральскомъ солнцѣ, довѣрчиво начнутъ воскресать къ новой жизни, наливая почки, прозрачные кламарскіе лѣса!

Развѣ мнѣ чуждо наслажденіе?
И все что радуетъ, живитъ?
Все, что ликуетъ и блеститъ?

Странно. Говорятъ, что поэтомъ, воспѣвающимъ прелесть весны, нужно родиться. А я ясно помню, какъ еще недавно, въ совершенно зрѣлые годы, постепенно изъ закоренѣлаго прозаика превращался въ чуткаго лирика.

Систематическое перерожденіе, строго говоря, началось нѣсколько лѣтъ назадъ. въ парижскомъ отелѣ, когда перваго апрѣля, несмотря на снѣгъ, центральное отопленіе перестало работать.

— О, весна! Придешь ли? — мечталъ я до 27-го.

Затѣмъ сильно подвинула впередъ пробуждающееся стремленіе къ вешнимъ лучамъ простая печка «тортю», которую я пріобрѣлъ, переселившись въ «банлье». [1]

— Неужели придетъ время? То блаженное время, когда пчела за данью полевой летитъ изъ кельи восковой?

— Хотя бы скорѣе!

Послѣ этого, выкинувъ «тортю», я пріобрѣлъ саламандру. Двѣ зимы подрядъ саламандра своимъ непрерывнымъ негрѣющимъ огнемъ воспитывала во мнѣ неотвязныя мечты о весеннихъ мутныхъ ручьяхъ.

Но выкинулъ я саламандру. Разстался. И, вотъ теперь заканчиваю свое лирическое воспитаніе системой «годэнъ», высокой стройной печью, за сто франковъ по случаю.

Надъ годэномъ я просиживаю сейчасъ лучшіе часы своей жизни, то насыпая въ него уголь, то выгребая, то присыпая сверху песочкомъ, чтобы не было запаха, то отсыпая песочекъ обратно, чтобы посмотрѣть, что случилось. И этотъ «годэнъ» довершаетъ теперь формированіе души.

---

Я увѣренъ, что западно-европейская поэзія, посвященная чуду пробужденія природы, имѣетъ въ корнѣ своемъ тѣ же причины, что и у меня: нераціональную топку.

Другими словами, какъ говоритъ Жуковскій:

«Въ страданіяхъ душа поэта зрѣетъ».

Вѣдь только въ Россіи, гдѣ было все приспособлено, зимніе мѣсяцы могли пріобрѣтать особую прелесть. Только въ Россіи авторъ въ состояніи былъ безъ противодѣйствія со стороны публики написать про зиму:

«Пришла, разсыпалась клоками,
Повисла на сукахъ дубовъ.
Блеснулъ морозъ. И рады мы
Проказамъ матушки зимы».

Здѣсь же, на Западѣ, среди тортю, годэновъ и саламандръ, подобныя радостныя строки о матушкѣ могутъ вызвать только всеобщую панику.

— Зима пришла? Какой ужасъ! Повисла клоками? Брр! Блеснулъ морозъ? О-ла-ла!

Вѣдь зима здѣсь, на Западѣ, не просто время года. Это — народное бѣдствіе.

Неизбѣжное зло, подобное періодической неизлечимой болѣзни.

А весна потому и радостна и потому особенно всѣхъ вдохновляетъ, что во-первыхъ, весной не дымитъ. Во-вторыхъ, изъ щелей не такъ дуетъ. И въ третьихъ — на триста франковъ въ мѣсяц меньше расходовъ!

[1] Банльё — окраина (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2442, 8 февраля 1932.

Views: 22