Часъ ночи: слабый шумъ винтовъ по носу. Черезъ нѣсколько минутъ затихъ по тому же направленію.

1 час. 30 мин.: открытъ на 10 минутъ кислородъ.

2 часа 30 мин.: болѣе сильный шумъ винтовъ справа по носу. Быстро приближается. Разбудили командира. Повидимому, большой грузовой пароходъ. Благополучно прошелъ въ нѣсколькихъ стахъ метрахъ по правому борту.

3 час. 16 мин.: едва слышны отдаленные взрывы слѣва по борту.

3 часа 25 мин.: еще нѣсколько слабыхъ взрывовъ по тому же направленію.

3 часа 50 мин.: открытъ на 10 минуть кислородъ.

4 часа: смѣна вахты.

Эти лаконическіе, но для подводника многозначущія строки прочелъ въ вахтенномъ журналѣ только что вступившій на вахту молодой офицеръ германской подводной лодки «U. 62». Послѣ труднаго и опаснаго похода у англійскихъ береговъ лодка проводила ночь на отдыхѣ, лежа на днѣ. Это единственный способъ для подводной лодки, оперирующей у непріятельскихъ береговъ, отдохнуть, т. к. держаться подъ водой утомительно, требуетъ усилій со стороны значительной части немногочисленной команды, уже переутомленной, и траты драгоцѣнныхъ запасовъ электрическаго тока изъ аккумуляторовъ; подняться же на поверхность — это большей частью значитъ уже быть въ бою. Поэтому часто германскіе командиры клали свои лодки на твердое песчаное дно не на слишкомъ большой, но на достаточной глубинѣ, чтобы съ одной стороны лодка не была бы раздавлена на тяжестью, воды, а съ другой не была бы замѣчена съ поверхности дозорными судами, а особенно авіонами, которые своимъ внимательнымъ, пронизывающимъ воду окомъ видятъ насквозь на глубину до 20-30 метровъ, если море спокойно и вода достаточно прозрачна. Вотъ и лежитъ себѣ спокойно, въ полной безопасности уставшая отъ боевъ и походовъ подводная лодка на днѣ моря.

Тутъ вѣчная ночь. Солнце, жизнь, война, весь міръ ушли въ какую-то нирвану. Здѣсь царство сна. Въ полутьмѣ, на тускломъ фонѣ нѣсколькихъ замасленныхъ и закопченныхъ электрическихъ лампочекъ чернѣютъ сложные, замысловатые, для непосвященнаго взора безсмысленные контуры моторовъ, изогнутыхъ трубъ, клапановъ, большихъ и малыхъ манометровъ, всевозможныхъ рычаговъ и разныхъ діаметровъ колесъ, шестерней и валовъ. Воздухъ тяжелый, легкія дышатъ съ трудомъ. Полная, какъ бы сдавленная чѣмъ-то страшнымъ тишина. Тишина гробовая. Но только прислушаешься, начинаютъ пробуждаться какіе-то совсѣмъ неясные, едва слышные звуки. Тикъ, тикъ, тикъ съ каждымъ мгновеніемъ все яснѣе доносится паденіе куда-то въ темноту капель съ влажнаго отъ тяжелаго духа и холодной забортной воды потолка. На носу или на кормѣ — не разберешь — что-то тихо стучитъ, потомъ вдругъ перестаетъ. Все слышнѣе изъ разныхъ угловъ доносится равномѣрное. ускоренное дыханіе спящихъ. Вотъ можно разобрать затаенный, совсѣмъ не человѣческій, а глухой, сдавленный, какъ будто доносящійся изъ преисподней голосъ. То переговариваются вахтенные. Когда глаза привыкнутъ къ полумраку, нетрудно замѣтить ихъ фигуры въ централь номъ посту, въ тѣни у «мамаши», какъ называють на германскомъ подводномъ флотѣ большой электро-жироскопическій компасъ, въ отличіе отъ «дочерей» — такихъ же, но маленькихъ компасовъ, связанныхъ съ нею проводами и послушно повторяющихъ всѣ ея движенія и указанія, безъ которыхъ лодка потерялась бы въ морѣ, какъ въ лѣсу звѣрь безъ инстинкта. «Дочери» разбросаны по всѣмъ частямъ лодки и должны замѣнять «мать», если она будетъ ранена или выведена изъ строя.

— Слышали ли вы, дяденька, разрывы бомбъ до смѣны вахты?

— Ничего не слышалъ, — послѣ нѣкоторой паузы отвѣчаетъ болѣе грубый и низкій голосъ.

— Что могло тамъ гремѣть вдали? — все не унимается первый голосъ.

— Не все ли намъ равно. Одинъ Богъ знаетъ! Эти проклятые британцы день и ночь стараются намъ устроить какую-нибудь неожиданную ловушку. Стоитъ ли на нихъ обращать вниманіе и портить себѣ жизнь, которая можетъ быть болѣе краткой, чѣмъ мы расчитываемъ. А можетъ быть, это какой-нибудь союзный купецъ взорвался на поставленной нами минѣ, а потомъ стали рваться его котлы и палуба *). Или это одна изъ нашихъ сестрицъ такъ успѣшно работаетъ, пока мы отдыхаемъ. Подъ водой всегда что-нибудь случается. Къ этому надо привыкнуть. На первомъ походѣ все кажется страшнымъ.

— Да, дяденька, страшно! Тутъ тихо, какъ въ гробу, а вмѣстѣ съ тѣмъ, какая-то другая жизнь доносится. Какъ будто бы насъ зарыли глубоко, глубоко подъ землю. Отовсюду раздаются таинственные звуки, шумы. Хотя бы знать, откуда они? Не прихлопнутъ ли насъ тутъ?..

— Ты чего добраго полагаешь, что наши друзья англичане какіе-то вездѣсущіе ангелы, которые видятъ и подъ водой. До этого имъ далеко. Повѣрь, что въ эту ненастную ноябрьскую ночь они избѣгаютъ непогоды. Только, конечно, не какъ мы, въ подводной гавани. Они спятъ у себя въ норахъ, и мы тутъ спокойнѣй, чѣмъ въ раю.

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ, шиттъ….

Не только молодой матросъ, но и бывалый унтеръ-офицеръ, умолкнувъ, прислушиваются..

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ — раздается все сильнѣе, все яснѣе, все ближе рѣзкій, отчетливый шумъ за бортомъ.

— Срочно разбудить командира, справа по борту приближается миноносецъ. Бѣгомъ!.. — уже раздается приказаніе вахтеннаго начальника.

Тутъ и тамъ зажглось нѣсколько электрическихъ лампочекъ. Стало свѣтлѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ менѣе страшно. Черезъ минуту мелькнули золотые галуны на рукавахъ. Командиръ уже на своемъ мѣстѣ. Никто ничего не говоритъ.

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ… Непріятель скій миноносецъ приближается.

Дѣлать нечего. Надо ждать, пока минуетъ гроза. Онъ вѣдь тамъ наверху ничего
не знаетъ. Какъ можетъ онъ знать, что тутъ въ 40 метрахъ подъ нимъ лежитъ недвижима германская лодка? Если бы онъ узналъ вдругъ почему-либо, тогда все кончено — онъ немедленно забросаетъ ее подводными бомбами, отъ которыхъ спасенія нѣтъ. Подумать только о силѣ разрыва подъ водой 300 фунтовъ наисильнѣйшаго взрывчатаго вещества. Только не двигаться, а то миноносные микрофоны тотчасъ же выдадутъ.

— Принесите карту. Зачѣмъ тутъ шляется миноносецъ въ темную зимнюю ночь?

Карту тотчасъ командиру принесли. Штурманъ отмѣтилъ положеніе лодки краснымъ кружкомъ. Совсѣмъ не мѣсто, гдѣ можно ждать встрѣчи съ миноносцемъ. А онъ тутъ, каналья!..

— Шиттъ, шиттъ, шиттъ… Съ такой силой почти надъ головой гремятъ его винты, что ничего не слышно ни въ рубкѣ, ни въ центральномъ посту. Ну, слава Богу, наконецъ, пошло но убыль, удаляется, все тише, потомъ столь непріятный для уха подводника звукъ утихаетъ вдали. Снова тишина на днѣ моря, лишь остались неразгаданные вопросы: кто это былъ, куда спѣшилъ, съ какими намѣреніями?..

Пять часовъ утра. Побудка. Боевая тревога. На нѣсколько минутъ, какъ растравленный муравейникъ, ожившая, подводная лодка опять погрузилась въ тишину. Заспанные люди замерли по своимъ постамъ. Теперь ярко горитъ свѣтъ. Свѣтло, какъ на солнцѣ. Видны спокойныя, привыкшія ко всему, но утомленныя, блѣдныя лица. «U. 62» сейчасъ поднимется на поверхность, нельзя въ это мгновеніе не быть достаточно осторожнымъ. Нѣсколько секундъ еще слѣпая лодка беззащитна вполнѣ и ей грозитъ смертельная опасность отъ каждаго съ поверхности воды или съ высоты воздуха ее замѣтившаго. Поэтому подъемъ на поверхность въ непріятельскихъ водахъ всегда производится въ полной боевой готовности, чтобы быть въ состояніи, если нельзя уже скрыться, немедленно принять даже неравный бой.

Надо спѣшить. Предстоитъ еще полный опасностей и приключеній боевой день, до разсвѣта необходимо еще хорошенько провѣтрить внутреннія помѣщенія лодки, зарядить аккумуляторы, дойти до мѣста назначенія.

— Продуть 10 тоннъ изъ носовыхъ, — раздается команда, чтобы, облегчивъ лодку, дать ей возможность всплыть.

— Есть продуть 10 тоннъ изъ носовыхъ, — доносится изъ машинныхъ нѣдръ повтореніе приказанія во избѣжаніе всякой ошибки и вслѣдъ за нимъ громкое оглушительное шипѣніе воздушныхъ насосовъ, вытѣсняющихъ воду изъ цистернъ. Но лодка не двигается. Манометръ глубины, упрямо упершись въ цифру 46 метровъ, не сходить съ мѣста. Приходится продуть еще 5 тоннъ. Моторамъ данъ тихій ходъ впередъ. Лодка нервно дрожитъ, а съ мѣста не сходитъ, какъ будто за ночь она приклеилась ко дну, или вся тяжесть лежащаго надъ ней моря не даетъ ей возможности сдѣлать ни малѣйшаго движенія.

— Странно, на картѣ отмѣчено песчаное дно. Неужели насъ засосало иломъ? Всѣ спокойны, молчатъ, но у каждаго невольно промелькнула мысль о той лодкѣ, которую недавно еще засосало иломъ, у себя дома, почти въ порту, и которую, несмотря на всѣ принятыя мѣры, спасти не удалось. Тутъ и мѣръ некому принимать…

Сильнѣе пущены въ ходъ электромоторы, хотя энергіи уже мало въ аккумуляторахъ и ее надо беречь. Стрѣлка манометра глубины дрожитъ, прыгаетъ, но съ 46 метровъ не сходитъ, и хода у лодки нѣтъ.

Кое-кто изъ близъ стоящихъ матросовъ украдкой, съ чуть блестящими глазами поглядываетъ на командира. Онъ спокоенъ, затѣмъ сквозь зубы, едва слышно, процѣживаетъ какое-то сильное морское ругательство. По едва донесшемуся до нихъ шопоту его подчиненные пытаются догадаться, обезпокоенъ ли онъ хоть немного или просто сердится на морской лесокъ. Машины безрезультатно работаютъ уже нѣсколь минутъ, стараясь размыть дно и вырвать лодку изъ засасывающаго ее ила. Продуть еще больше цистерны опасно — того и гляди, какъ мячикъ, выскочишь врагу прямо въ пасть.

— Обѣ машины полный впередъ!

Со все возрастающей силой бьютъ на кормѣ винты о воду. Но смогутъ ли они оторвать лодку отъ засасывавшаго ее морского царства? Не сказочнаго, а темнаго и вѣющаго смертью. Совсѣмъ какъ живое существо «U. 62» тяжело дышетъ, напрягая свои силы, чтобы вырваться на свѣтъ Божій.

Еще нѣсколько усилій и, наконецъ, она оторвалась ото дна, все быстрѣе поднимается; вотъ застучали горизонтальные рули и, сдѣлавъ въ свою очередь немалое усиліе, удержали лодку на глубинѣ въ 20 метровъ. Сигнальщикъ слушаетъ въ подводный микрофонъ. Это — ухо подводной которое замѣняетъ ей подъ водой глазъ. Ничего не слышно, можно подниматься безъ боязни. Стрѣлка ожившаго, радостно запрыгавшаго манометра показываетъ уже 12, 10,8 метровъ. Первая вахта, одѣтая въ непромокаемыя голландки, готова у трапа, какъ только люкъ будетъ отдраенъ, выскочить па палубу и занять свои мѣ
ста у орудій и пулеметовъ.

Люкъ открыть. Живительные потоки свѣжаго морского воздуха врываются въ лодку. Съ ними вмѣстѣ и холодныя струи воды, показывающія, что тамъ на поверхности еще свѣжая погода. Штурманъ быстро поднимается наверхъ, его темная тѣнь на секунду загораживаетъ болѣе свѣтлый фонъ ночи, потомъ быстро исчезаетъ. Съ палубы доносится его бодрый голосъ.

— Кругомъ никого не видно, погода нѣсколько лучше, чѣмъ вчера, нордвестъ 6 балловъ, море волнуется.

Это и чувствуется по начинающейся, еще чуть замѣтной, качкѣ. Командиръ и вся первая вахта уже на мокрой палубѣ. Остальная команда, согласно уставу, должна еще нѣсколько минутъ не покидать своихъ мѣстъ внутри лодки. На случай неожиданной тревоги и необходимости срочно погрузиться. Но на этотъ разъ никакая опасность не грозитъ. Все тихо и пусто вокругъ. Однѣ лишь волны, гонимыя вѣтромъ, безконечной чередой бѣгутъ другъ за другомъ, покрываясь изрѣдка то тутъ, то тамъ серебряными гребешками. Люди расходятся и быстро залѣзаютъ въ свои койки. Мощныя вѣтрогонки уже гонять свѣжій воздухъ по всѣмъ помѣщеніямъ лодки. Отъ него и спится лучше, и отдыха больше. Пущены въ ходъ оба дизельмотора — одинъ для зарядки разрядившихся за ночь аккумуляторовъ, другой для хода. Повернувшись по новому курсу, «U. 62» не спѣша направляется къ назначенному ей для новыхъ боевыхъ операцій мѣсту. Изъ открытаго люка поднимается острый ароматъ варящагося на электрической плитѣ кофе. Въ 7 час. настоящая побудка, уборка, завтракъ. На востокѣ уже алѣетъ первый отблескъ кровавой зари. Сидя у носовой пушки, нашъ ночной пріятель досказываетъ своему юному другу страшную сказку. Какъ прошлой осенью, подъ вечерь, изъ Зеебрюгге одновременно было выслано въ походъ 12 лодокъ. Всѣмъ надо было подъ миннымъ загражденіемъ пройти черезъ Ламаншъ.

— …Только мы опустились подъ воду, по разнымъ направленіямъ, стали мы слышать подводные взрывы. Не то, что въ эту ночь. Чѣмъ дальше, тѣмъ ближе, тѣмъ сильнѣе. Наша маленькая, сама наполненная минами лодка каждый разъ содрогалась. И въ первую минуту не было возможности опредѣлить, мы ли это рвемся на минахъ, или наши сосѣди гибнутъ. Никто не смѣлъ говоритъ, а каждый молча про себя считалъ, сколько уже погибло товарищей… Вдругъ на носу раздается царапаніе. Умолкаетъ. Думаемъ, показалось. Нѣтъ, еще. Сильнѣе. Скользитъ вдоль всего лѣваго борта съ легкимь, но всю душу захватывающихъ шумомъ. Сомнѣній нѣтъ. Мина скользитъ вдоль нашего борта. Машины мгновенно остановлены, чтобы лопасти винтовъ не запутались бы въ минрепѣ *) и не вызвали бы взрыва и нашей мгновенной гибели на днѣ моря…

…Тѣмъ временемъ совершенно разсвѣло. Батареи заряжены, свѣжій запасъ воздуха набранъ, надо спѣшить погружаться.

— А про лодку — въ другой разъ доскажу…

*) Когда тонетъ корабль, котлы рвутся отъ соприкосновенія съ забортной водой, а палубы отъ воздуха, который собирается часто подъ ними.

**) Тросъ, которымъ мина держится на своемъ якорѣ.

Сергѣй Терещенко.
Возрожденіе, № 2507, 13 апрѣля 1932.

Views: 27

Люди вообще дѣлятся на такихъ, которые знаютъ предметъ, о которомъ они говорять, и на такихъ, которые этого предмета не знаютъ. Первые суть люди труда, вторые — бездѣльники. Въ республикѣ трудящихся командныя должности принадлежать именно бездѣльникамъ. Бездѣльники тамъ всѣхъ громче и всѣхъ больше кричать о Гете, котораго юбилей рѣшили они отпраздновать — по причинамъ, конечно, не имѣющимъ никакого отношенія къ Гете. Луначарскому и Бубнову одинаково легко говорить о чемъ угодно, ибо съ чего угодно можно съѣхать на Маркса, Энгельса, Ленина и тому подобное. Еще городничій жаловался, что въ его городишкѣ стоитъ только поставить памятникъ или просто заборъ, какъ неизвѣстно откуда нанесутъ всякой дряни. Большевики лѣпятъ свою агитку на любой памятникъ и любой заборъ. Памяти Гете они посвящаютъ статьи и рѣчи.

«Мы не имѣемъ счастья располагать какими-нибудь отзывами Ленина о Гете. Я, по крайней мѣрѣ, такихъ отзывовъ не знаю; но за то мы имѣемъ счастье располагать подобными отзывами Энгельса». Такъ говоритъ Луначарскій — а затѣмъ дѣйствительно «располагаетъ» Энгельсомъ съ совершенной непринужденностью. Его статья, напечатанная въ “Извѣстіяхъ”, есть не что иное, какъ размазанный и разжиженный пересказъ одной энгельсовой страницы — изъ довольно плоской статьи «Нѣмецкій соціализмъ въ стихахъ и прозѣ». Въ Москвѣ очень любятъ подшучивать надъ Луначарскимъ — у совѣтскихъ сановниковъ это занятіе давно приняло нѣкоторый оттѣнокъ спорта. Ядовитый редакторъ «Извѣстій» поступилъ презабавно: на той же страницѣ, гдѣ напечатана статья Луначарскаго, помѣщенъ и соотвѣтствующій отрывокъ изъ Энгельса: вотъ вамъ оригиналъ, а вотъ копія.

Оригиналъ, впрочемъ, стоитъ копіи. — Дѣло все сводится къ тому, что Гете, въ ранніе годы выступившій врагомъ реакціонной Германіи, впослѣдствіи былъ ею побѣжденъ и измѣнилъ идеаламъ юности. Это былъ но побѣдитель, а побѣжденный. «Онъ засорилъ свое существо, запачкалъ свой величественный образъ, во многомъ часто испортилъ свои произведенія, иногда глубочайшимъ образомъ изранилъ ихъ въ угоду дворянству, въ угоду своему герцогу, въ угоду господствующимъ силамъ, по отношенію къ которымъ онъ игралъ унизительную роль мажордома, зачастую лакейскую роль, какъ бы густо ни была позолочена его саксенвеймарская ливрея». Такъ пишетъ Луначарскій, пересказывая ня свой ладъ мысли Энгельса. Но такъ какъ Энгельсъ не дожилъ до рабоче-крестьянской власти, то заканчивать статью пришлось Луначарскому отъ себя. Процитировавъ въ довольно плохомъ переводѣ послѣднюю реплику Фауста:

Конечный выводъ мудрости земной:
Лишь тотъ достоинъ жизни и свободы,
Кто каждый день за нихъ идетъ на бой!

отставной наркомъ, не смущаясь, примѣняетъ эти слова къ пролетаріату, ведущему классовую борьбу. Гете, слѣдственно, зачисляется въ ряды провозвѣстниковъ СССР, что и требовалось доказать. Если же и встрѣчаются у него какія-нибудь «неувязки» съ директивами ЦК и ЦКК, то пролетаріатъ ихъ по-своему выправитъ, ибо «именно пролетаріатъ является наслѣдникомъ великихъ мыслителей и поэтовъ, а среди нихъ и Вольфганга Гете».

Тов. Бубновъ тоже ссылается на Энгельса и тоже говорить приблизительно о томъ, что Гете «еще бы болѣ навострился», если бы могъ поучиться у Карла Маркса. Но, къ сожалѣнію, Марксъ нѣсколько опоздалъ родиться: Гете пришлось жить своимъ умомъ. Однако особой бѣды въ томъ нѣть: «Значеніе Гете въ культурномъ развитіи человѣчества безспорно» — это признаетъ самъ тов. Бубновъ. Гете оставилъ наслѣдство, цѣннѣйшіе элементы котораго «будутъ жить въ томъ великомъ зданіи, которое строитъ и построитъ пролетаріатъ», догоняя и перегоняя Америку, выполняя и перевыполняя пятилѣтку. «Мы живемъ въ эпоху имперіализма и пролетарскихъ революцій. На территоріи одной шестой части земного шара побѣдившій пролетаріатъ вплотную подошелъ къ задачѣ построенія безклассоваго соціалистическаго общества… Лучшіе образы и идеи Гете должны войти однимъ изъ элементовъ той великой борьбы, которая предстоитъ пролетаріату въ переживаемую нами замѣчательную эпоху». Какія именно идеи и образы Гете такъ пригодятся пролетаріату — не указано. По этого не знаетъ и самъ тов. Бубновъ.

«Выступленіямъ» Луначарскаго и Бубнова удѣлены самыя почетныя мѣста въ
торжественныхъ собраніяхъ и на страницахъ совѣтскихъ изданій. За ними идетъ рядъ авторовъ положеніемъ пониже: Каменевъ, Петръ Коганъ, Авербахъ, Роменъ Ролланъ, Маріэтта Шагннянъ, Лупполъ и т. п. Эти въ своихъ писаніяхъ проявляютъ уже гораздо большее знаніе предмета, хотя въ конечномъ счетѣ тоже сворачиваютъ на «шестую часть свѣта», революцію. пролетаріатъ. Пересказывать ихъ статьи слишкомъ нелюбопытно. Наконецъ, на совсѣмъ уже скромныхъ мѣстахъ печатаются произведенія людей, робко пытающихся говорить о самомъ Гете, о его творчествѣ, смыслѣ, значеніи. Среди такихъ работъ хочется прежде всего отмѣтитъ скромный, непритязательный, но дѣльный и обильный фактическимъ матеріаломъ обзоръ проф. М. Н. Розанова, посвященный литературной исторіи Гете въ Россіи.

Первымъ русскимъ переводчикомъ Гете былъ одинъ изъ тѣхъ молодыхъ людей, которыхъ Екатерина II послала учиться въ Лейпцигскій университетъ. Это былъ Козодавлевъ, впослѣдствіи, при Александрѣ I, министръ внутреннихъ дѣлъ. Въ 1780 г. онъ напечаталъ въ своемъ переводѣ трагедію «Клавиго», а годъ спустя — «Страданія молодого Вертера». Оба перевода удостоились похвалы Новикова, который въ своемъ «Драматическомъ словарѣ» отозвался о работахъ Козодавлева, какъ о книгахъ «отличныхъ и восхваляемыхъ повсюду».

Появленіе этихъ переводовъ совпало съ нѣкоторымъ охлажденіемъ русскихъ читателей къ французской литературѣ за счетъ литературъ нѣмецкой и англійской. Новиковъ былъ однимъ изъ піонеровъ этой новой оріентаціи. Центромъ движенія было московское Ученое дружеское общество, однимъ изъ молодыхъ членовъ
котораго во второй половинѣ восьмидесятыхъ годовъ состоялъ Карамзинъ. Къ этому времени приблизительно и относится первое знакомство Карамзина съ произведеніями Гете, котораго вліяніе вслѣдъ за тѣмъ сказалось на сентиментальныхъ повѣстяхъ Карамзина. Со своей стороны и Гете заинтересовался Карамзинымъ, но это было уже много позже, въ годы Карамзинской славы. Еще позже, уже послѣ смерти автора «Бѣдной Лизы», канцлеръ фонъ-Мюллеръ выпросилъ у пріѣхавшаго въ Веймаръ А. И. Тургенева автографъ Карамзина для Гете. Это было въ 1827 году.

Рядъ русскихъ писателей, стремившихся завязать съ Гете личныя сношенія, начинается, однако же, только съ Жуковскаго. Въ изобиліи переводя Гете на русскій языкъ и будучи, какъ романтическій поэтъ, многимъ обязанъ Гете въ своемъ собственномъ развитіи. Жуковскій въ 1821 году добился свиданія съ великимъ германскимъ поэтомъ, послѣ чего съ нимъ переписывался. Начиная съ 1827 года ему удалось завязать съ Гете и Веймаромъ довольно длительныя дружескія сношенія.

Въ ту пору Веймаръ привлекалъ литературныхъ паломниковъ изо всѣхъ странъ. Изъ русскихъ, тамъ побывавшихъ, А. И. Тургеневъ оставилъ слѣдующее любопытное разсужденіе: «Гете — истинный представитель не одной только поэзіи нѣмецкой, но и всей германской цивилизаціи. — писалъ онъ въ “Письмахъ изъ Дрездена”, напечатанныхъ въ “Московскомъ Телеграфѣ”. — Онъ ‘живое выраженіе всей ихъ интеллектуальности, болѣе, чѣмъ Шекспиръ англійской, а Вольтеръ французской, ибо онъ выражаетъ нѣмцевъ и въ поэзіи, и въ учености, и въ чувствѣ, и въ философіи, дѣйствуетъ на нихъ, а черезъ нихъ на всю европейскую литературу, служитъ вмѣстѣ и вѣрнымъ, всеобъемлющимъ зеркаломъ германизма, коего онъ самъ есть созданіе».

Къ тому же времени, ко второй половинъ двадцатыхъ годовъ, относится въ Россіи расцвѣтъ вліянія Гете и любви къ нему со стороны поэтовъ, писателей, публики.

«Московскій Вѣстникъ», гнѣздо россійскихъ любомудровъ, былъ и гнѣздомъ «русскихъ гетеанцевъ». Уже въ первой книжкѣ журнала былъ помѣщенъ портретъ Гете работы художника Мальцева, переводы изъ Гете (въ частности, три его статьи) и «Монологъ Фаустовъ въ пещерѣ». «Московскій Телеграфъ», издававшійся Полевымъ, нѣмецкимъ романтикамъ предпочиталъ французскихъ; но и тутъ въ концѣ двадцатыхъ годокъ были помѣщены отрывки изъ «Ифигеніи въ Тавридѣ», изъ записокъ Гете, письмо о Байронѣ и нѣсколько стихотвореній въ русскомъ переводѣ. Въ статьѣ о Пушкинѣ (въ 1833 году) Полевой мимоходомъ отмѣчалъ все упрочивающійся универсализмъ Гете: «Гете всего лучше покажетъ вамъ идею Германіи: онъ все — классицизмъ и Востокъ, Испанія и Англія, трагедія и естествознаніе, романъ и журналъ, пѣсня и критическая статья, Фаустъ и Вильгельмъ Мейстеръ, Вертеръ и Германъ и Доротея, переводчикъ Вольтерова Мухаммеда и стихотвореній Саадія, — Гете все заключилъ въ себѣ, все обнялъ и все сказалъ».

Нѣсколько преувеличивая симпатіи Пушкина къ «Московскому Вѣстнику» и, съ другой стороны, его вліяніе на редакцію журнала, проф. Розановъ тѣмъ не менѣе правильно подчеркиваетъ ихъ согласіе въ отношеніи къ Гете. О довольно раннемъ знакомствѣ Пушкина съ Гете свидѣтельствуетъ его юношескій набросокъ, похожій на программу пьесы «Фаустъ и Мефистофель». Въ 1821 г. онъ беретъ эпиграфомъ къ «Кавказскому Плѣннику» одинъ стихъ изъ «Пролога въ театрѣ». Отголоски мефистофельскаго образа профессоръ Розановъ усматриваетъ въ стих. «Демонъ». (Намъ кажется, что такой отголосокъ съ нѣсколько большими основаніями можно бы усмотрѣть въ наброскѣ «Скажи, какія заклинанья»). Далѣе, проф. Розановъ указываетъ, что въ стихотвореніи «Къ Пушкину» «восторженный Веневитиновъ вызывалъ русскаго поэта на состязаніе съ Гете. Какъ бы отвѣтомъ на этотъ призывъ явилась «Сцена изъ “Фауста». Это не совсѣмъ такъ, потому что стихи Веневитинова (1827) не предшествовали созданію «Сцены изъ Фауста» (1825); такимъ образомъ, они выражали не вызовъ на состязаніе, а лишь поощреніе къ продолженію состязанія, столь блистательно начатаго. Какъ бы то ни было, сама «Сцена» свидѣтельствуетъ о глубокомъ творческомъ импульсѣ, полученномъ Пушкинымъ отъ Гете. Понятно поэтому, что когда на страницахъ «Московскаго Вѣстника» появилось письмо Гете къ Борхарду, Пушкинъ писалъ Погодину: «Должно терпѣніемъ, добросовѣстностью, благодарностью, особенно настойчивостью оправдать ожиданія истинныхъ друзей словесности и одобреніе великаго Гете — честь и слава нашему милому Шевыреву! Вы прекрасно сдѣлали, что напечатали письмо нашего германскаго Патріарха».

Неизмѣнный піэтетъ передъ Гете сохранили и прочіе поэты пушкинской эпохи. Проникновенной любовью къ Гете отмѣчены стихи Боратынскаго на смерть его. Тютчевъ не только переводилъ Гете, но и въ собственномъ своемъ творчествѣ испыталъ сильное вліяніе нѣмецкаго поэта. Алексѣй Толстой побывалъ въ Веймарѣ десятилѣтнимъ мальчикомъ, о чемъ позже разсказалъ въ своихъ воспоминаніяхъ. Алексѣю Толстому мы обязаны однимъ изъ лучшихъ переводовъ Гете: «Коринѳская невѣста» вошла въ сокровищницу русской поэзіи. Гетевское вліяніе несомнѣнно и въ лирикѣ Фета, который перевелъ «Германа и Доротею», обѣ части «Фауста» и рядъ мелкихъ стихотвореній. Переводы эти проф. Розановъ называетъ прекрасными — къ сожалѣнію, въ этихъ словахъ есть большая доля преувеличенія. Далѣе проф. Розановъ указываетъ на слѣды гетевскаго вліянія у русскихъ символистовъ, отмѣчая таковое у Брюсова и Вячеслава Иванова. Онъ могъ бы также назвать и Андрея Бѣлаго, воспринявшаго Гете отчасти черезъ Рудольфа Штейнера, но все-таки неизмѣримо болѣе глубоко и серьезно, чѣмъ воспринятъ Гете у Брюсова.

Проф. Розановъ далѣе указываетъ, что прослѣдилъ вліяніе Гете на русскую прозу труднѣе, чѣмъ на поэзію. Несомнѣнна любовь къ Гете у Тургенева; не столь сильна она у Достоевскаго; что касается Льва Толстого, то кромѣ «Германа и Доротеи» онъ почти ничего не любилъ изъ Гете. «Не люблю я его самоувѣреннаго язычества», — довольно наивно писалъ онъ дочери въ 1891 году.

Что касается нынѣшней Россіи, то, хотя и празднуютъ юбилей Гете, — однако же трудно себѣ представить что либо болѣе чуждое гетевскому духу, нежели совѣтская литература (по крайней мѣрѣ, легальная). Вотъ почему, между прочимъ, такою фальшью, доходящей до издѣвательства, впрочемъ, почти нескрываемаго, звучатъ казенныя рѣчи офиціальныхъ представителей СССР.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 2508, 14 апрѣля 1932

Views: 23

Шафранная луна стояла въ чистомъ небѣ.

На колокольнѣ пробило девять, и когда замеръ бой церковныхъ часовъ воздвиглась еще величественнѣе тишина прозрачной лѣтней ночи.

Онъ шелъ изъ Кламара въ Парижъ, съ пріятельской пирушки, его башмаки звонко постукивали о дорогу.

Это былъ молодой человѣкъ съ длиннымъ носомъ и впалыми щеками. Свою оперенную шляпу онъ несъ подъ мышкой. Пряди темныхъ волосъ падали ему на худое лицо, въ его глазахъ печально и нѣжно переливался лунный свѣтъ. Онъ шагалъ такъ сильно, что шпага похлопывала его по икрамъ, на которыхъ неряшливо наморщивались чулки, и отъ ходьбы слышно дышалъ.

Этотъ длинноносый молодой человѣкъ былъ Сирано де Бержеракъ, отставной солдатъ, студентъ, поэтъ, драматургъ, и едва ли не сумасшедшій бѣднякъ, съ головой полной химеръ и галиматьи. Именно такъ, всего въ двухъ строкахъ, отозвался о немъ одинъ изъ цѣнителей искусствъ семнадцатаго вѣка, нѣкій Ро: «Сумасшедшій, подъ именемъ Сирано, состряпалъ для театра трагедію, названную Агрипиной. Это — сущая галиматья».

Но Бержеракъ вовсе не помышлялъ о Ро въ ту ночь, когда шагалъ изъ Кламара въ Парижъ.

Онъ смотрѣлъ на луну, которая уже поблѣднѣла и поднялась въ сіяніи высоко. Онъ думалъ о мерцающихъ мірахъ надъ головою, о невѣдомыхъ существахъ, которыя населяютъ иныя планеты, о таинствѣ жизни, можетъ быть, одинаково свершаемой на лунѣ и на землѣ, во всей вселенной. Онъ думалъ, что если однажды жизнь дана существу, она уже не прервется, а только измѣнитъ свой видъ и потому ему, Бержераку, еще суждено поскитаться по звѣздамъ, когда онъ подымется отъ земли, какъ прозрачный паръ. Такъ онъ думалъ о многихъ любопытныхъ вещахъ.

Это были тѣ чистыя и утѣшающія мысли, какія часто приходятъ въ голову человѣку, идущему въ ночной тишинѣ подъ звѣздами.

Со звѣздной чистотой, отъ которой человѣкъ становится какъ бы прозрачнѣе, де Бержеракъ вернулся въ Парижъ, на Лѣвый Берегъ, въ два своихъ чулана, подъ самыми черепицами.

Луна теплилась на боку мѣднаго таза и свѣтилась на бѣлыхъ листахъ книги, открытой на столѣ. Онъ бросилъ въ уголъ, на табуретъ съ продавленной соломой, шляпу и шпагу.

Луна горѣла бѣлымъ огнемъ въ огромной и прозрачной пустынѣ неба. Бержеракъ толкнулъ окно и высунулся наружу. Онъ такъ перегнулся изъ окна, оперѣвши руки о раму, что темные волосы упали ему на лицо и лунный свѣтъ скользнулъ по его выпирающимъ лопаткамъ.

Парижъ островерхій, черепичный и стиснутый, въ сѣромъ блистаніи, громоздился внизу, такой безмолвный, точно въ немъ не было ни души.

Бержеракъ видѣлъ подъ собою кривую улицу, забирающую вверхъ, съ блюдами серебра, разлитыми по камнямъ, и тѣсную площадь, такую пустую, какъ привидѣніе, по которой прозрачными и торжественными волнами двигался лунный свѣтъ.

Повидимому, именно тогда Сирано де Бержеракъ и рѣшился на свое знаменитое путешествіе, журналъ котораго подъ заглавіемъ «Иной міръ или комическая исторія странъ и государствъ луны», былъ, какъ извѣстно, изданъ въ свѣтъ только черезъ десятокъ лѣтъ послѣ его кончины книгопродавцемъ Христофоромъ Муравьемъ, въ 1663 году, въ Ліонѣ.

Путешествіе на луну, какъ можно предполагать, началось съ холмовъ у Медонскаго лѣса, у Кламара, гдѣ Бержеракъ былъ наканунѣ. Извѣстно, какъ онъ обвязалъ себя аптекарскими пузырьками и стклянками, наполненными до краевъ росою.

На зарѣ роса стала испаряться, и Сирано Бержеракъ поднялся съ утреннимъ паромъ къ перистымъ облакамъ, въ чистое и свѣжее небо. Отъ зари небо прохладно и величественно пылало. Сирано летѣлъ все выше, весь освѣщенный, какъ румяный огонь. Его путевой журналъ не разсказываетъ, былъ ли онъ замѣченъ въ то ясное утро налъ Парижемъ, а между тѣмъ свѣжимъ вѣтромъ его отнесло за Сену и вначалѣ онъ летѣлъ такъ низко, что задѣвалъ башмаками черепицы и закопченные горшки на трубахъ, а позже стукнулся колѣнями о каменный рогъ той Химеры, которая насмѣшливо высовываетъ языкъ на Соборѣ Парижской Богоматери…

Но первый полетъ былъ неудачнымъ, и онъ упалъ, правда, очень далеко отъ Парижа, почти на другомъ концѣ свѣта, около губернаторскаго дворца въ Канадѣ.

Въ Канадѣ ему удалось изобрѣсти свою вторую летательную машину.

Эта машина, похожая, по его описанію на крылатаго желѣзнаго дракона, была системой летучихъ ракетъ. Взрывы ракетъ приводили ее въ движеніе. Словомъ, Бержеракъ, три вѣка тому назадъ, изобрѣлъ ту самую движущуюся взрывами ракету, которую въ точности желаетъ теперь повторить одинъ вѣнскій инженеръ, тоже для полета на луну.

Верхомъ на своей ракетѣ, въ огнѣ и грохотѣ взрывовъ, отважный кавалеръ Бержеракъ, придерживая оперенную шляпу, помчался на луну, какъ вихрь…

На этотъ разъ онъ упалъ со своей ракетой посреди луннаго рая, гдѣ смѣльчака встрѣтилъ пророкъ Илья, одинъ изъ райскихъ обитателей. Тамъ же Бержераку удалось осмотрѣть желѣзную колесницу, въ которой, по его словамъ, Илія поднялся когда-то на небо.

Покинувши вскорѣ рай, безстрашный кавалеръ оказался въ иной лунной странѣ, населенной странными существами.

Это были великаны, ходившіе на четверенькахъ. Объ ихъ ростѣ можно судить по тому, что Бержерака и еще одного испанца, приключившагося въ тѣхъ мѣстахъ, лунные обитатели посадили въ птичью клѣтку и носили ихъ такъ и разглядывали на жердочкѣ, какъ двухъ чижей. Впрочемъ, четвероногіе граждане луны были очень вѣжливы. Они всѣ были философами.

Въ лунномъ королевствѣ кавалеру Бержераку удалось повидать дома на парусахъ, цѣлые лунные города, которые переносились по воздуху съ мѣста на мѣсто, какъ громадные корабли.

Онъ видѣлъ тамъ солнечные лучи, освобожденные отъ ихъ жара и заключенные въ прозрачные шары, которыми граждане луны освѣщали свои дома.

Онъ читалъ тамъ лунную книгу, для чего глаза безполезны, а надобны одни уши: эта книга — чудесная маленькая машина.

— Только повернуть иглу на главу, которую желаешь послушать, — разсказываетъ Бержеракъ три вѣка тому назадъ, — и въ то же мгновеніе слова исходятъ изъ-подъ иглы, какъ изо рта человѣка или изъ музыкальной шкатулки…

Такъ, въ этой «Исторіи странъ и государствъ луны», никѣмъ теперь не читаемой, таятся зловѣще-отчетливыя описанія нашихъ летательныхъ машинъ, электрическихъ лампъ, громкоговорителей…

Сирано де Бержераку, осмѣянному неудачнику, въ его одинокія и сумасшедшія ночи, когда онъ засматривался на глухонѣмую луну, какъ-бы открылось все будущее Европы до самаго нашего времени. Онъ же за тридцать лѣтъ до Ньютона первымъ подалъ мысль о планетномъ притяженіи.

Соблазненный луной, томимый по невѣдомымъ мірамъ мечтатель, оказался пророкомъ современной матеріальной — сумеречно-лунной — Европы, которую онъ описалъ довольно точно въ 1663 году.

Но онъ не только угадчикъ теперешнихъ радіо и вѣнскихъ ракетъ…

II

На лунѣ, коротая время, Бержеракъ велъ длинные философскіе разговоры съ тамошними учеными и мудрецами, чаще всего съ однимъ изъ нихъ, который называлъ себя Демономъ-Сократа.

— Мы извѣстны у розенкрейцеровъ подъ именемъ великихъ маговъ, — признавался ему этотъ Демонъ. — Насъ еще именуютъ на землѣ тѣнями, привидѣніями и призраками…

Философскими діалогами съ тѣнями и въ царствѣ тѣней, громоздкими разсужденіями, при чтеніи которыхъ чувствуешь иногда головокруженіе, — такъ они напряжены, тяжки, подчасъ нелѣпы, — кажется вначалѣ все «Путешествіе на луну». Оно, дѣйствительно, можетъ показаться бредомъ сумасшедшаго, особенно, когда наталкиваешься на такіе, напримѣръ, безумные образы: «глаза неусыпаемыхъ серафимовъ горѣли въ его головѣ», или «наши кишки — это и есть змѣй-соблазнитель, свернувшійся въ каждомъ человѣкѣ…»

Но скоро начинаешь думать, что «Путешествіе на Луну» написано Бержеракомъ неспроста, что вовсе оно не «комическое», а его безхитростная форма лишь прикрываетъ сокровенное содержаніе.

Это не смѣшной и безцѣльный вымыселъ, а странное и полупонятное иносказаніе, это — тайная книга, какъ книги средневѣковыхъ алхимиковъ, и кажется, что луна Бержерака — мистическая луна и его воздушныя скитанія — мистическое странствіе души въ иномъ мірѣ, въ которомъ онъ намѣревался описать еще и «Республику Солнца».

Не былъ ли самъ Бержеракъ розенкрейцеромъ, и не есть ли его путешествіе магическій трактатъ, ключи къ которому намъ неизвѣстны? Все это, разумѣется, однѣ догадки и тутъ необходимъ настоящій слѣдователь.

Но и простой читатель понимаетъ, что его діалоги — доказательство одного, повидимому, розенкрейцеровскаго ученія о жизни и смерти:

— Все во всемъ, — учить Бержеракъ. — Можно сказать, что въ человѣкѣ есть все, что необходимо для состава дерева, и въ деревѣ все, чтобы составить человѣка. Итакъ, глубоко проникая въ натуру, можно понять, что она едина; однако, она, какъ превосходный комедіантъ, разыгрываетъ самыя различныя роли, подъ самыми различными нарядами…

И вотъ Бержераку, какъ будто уже удается разгадать это единое таинство жизни и смерти, какъ будто онъ уже поднялъ руку, чтобы сдернуть послѣднюю маску, онъ уже договариваетъ послѣднія слова разгадки:

— Что касается смерти —

Какъ вдругъ, описываетъ онъ, громадный негръ, эфіопъ (не сама ли смерть?) ворвался къ нему, схватилъ въ охапку и швырнулъ съ луны обратно на землю…

На разсвѣтѣ второго дня онъ сталъ различать землю съ ея Европой, Африкой и Азіей.

Упалъ Бержеракъ благополучно въ Италіи, хотя деревенскія собаки, привыкшія лаять на луну, едва не разорвали его, замѣтивши, что онъ падаетъ съ неба, а, главное, учуявши его лунный запахъ.

На этомъ и кончается карта путешествія на луну Сирано де Бержерака.

III

Странно, что его книга полузабыта. Еще страннѣе судьба самого Бержерака.

Въ лучшемъ случаѣ онъ былъ французскимъ подражаніемъ Донъ-Кихота, только тотъ, отыскивая истину, гонялся за привидѣніями и приключеніями по землѣ, а этотъ отваживался на прыжокъ съ земли на луну.

Есть общее у Бержерака и съ самимъ Сервантесомъ: они оба были солдатами. Сирано девятнадцати лѣтъ дрался въ рядахъ гасконцевъ противъ испанцевъ и получилъ пулю при осадѣ Музона, а въ слѣдующемъ 1640 году, при осадѣ Арраса, въ рукопашной, ему едва не разсѣкло шпагой шею. Гасконцы восхищались юнымъ Бержеракомъ и звали его отчаяннымъ малымъ.

Какъ Сервантесъ, онъ былъ солдатомъ и мечтателемъ. Мечтающимъ солдатомъ былъ и Наполеонъ, на которомъ особенно понятно, какъ иногда мысль, а то и вымыслы, мечтателя могутъ перекраивать весь міръ.

Любопытно еще, что всѣ знаютъ сбывшіяся предсказанія Бержерака о матеріальной Европѣ съ ея граммофонами и аэропланами, но еще никто не разгадалъ его иносказанія, его магическаго ученія и незамѣченнаго откровенія о новой духовной Европѣ, которой, повидимому, суждено придти на смѣну матеріальной.

Забытый кавалеръ Сирано де Бержеракъ, смѣю ли я сказать, что вы кажетесь мнѣ пророкомъ завтрашняго европейскаго дня…

А кто изъ насъ не любилъ съ дѣтства этого незнакомца и странника и кого не влекъ къ себѣ его таинственный полетъ? Мое сердце и теперь сжимаетъ трогательное чувство, когда я всматриваюсь въ ту старинную гравюру, которую такъ часто видѣлъ ребенкомъ: кавалеръ Сирано де Бержеракъ, въ шляпѣ, въ башмакахъ съ пряжками и со шпагой, съ поясамъ, увѣшаннымъ пузырьками, тихо летитъ звѣздной ночью надъ холмами и острыми колокольнями…

Мнѣ и теперь кажется, что на свѣтѣ нѣтъ ничего привлекательнѣе, ничего таинственнѣе, чѣмъ его скитанія по звѣздамъ.

Онъ умеръ очень рано, ему едва минуло тридцать пять лѣтъ. Вечеромъ, когда онъ возвращался въ отель маркиза Северака, который его пріютилъ, онъ былъ убитъ тяжелымъ кускомъ дерева, упавшимъ съ фронтона.

Я желалъ разсказать правдивую исторію мечтателя Бержерака, потому что только мечтатели, какъ я думаю, могутъ еще измѣнить нашу жизнь и этотъ опостылѣвшій міръ. Каждому изъ насъ желалъ бы я стать тѣмъ дерзкимъ мечтателемъ, который могъ бы повести за собою другихъ, — пусть то будетъ хотя-бы отчаянный прыжокъ на луну.

Я желалъ бы каждому изъ насъ призвать къ себѣ въ гости тѣнь безстрашнаго кавалера Бержерака…

На одной изъ старинныхъ гравюръ, онъ изображенъ съ откинутой на шеѣ бѣлоснѣжной рубашкѣ. Темные волосы падаютъ ему на лобъ. У него продолговатое, усталое и очень молодое лицо. У него, дѣйствительно, длинный носъ. Его голова слегка повернута въ сторону. Смотрятъ печально и слегка насмѣшливо глаза, съ капельками свѣта въ зрачкахъ. Полунасмѣшливая улыбка играетъ ни пріятныхъ губахъ. Подъ гравюрой есть такая эпитафія невѣдомаго друга:

«Земля была мнѣ въ тяжесть и я прорвался къ небесамъ, гдѣ видѣлъ луну и солнце, а теперь лицезрѣю Бога».

Вотъ и все о кавалерѣ Бержеракѣ… Что-то очень трогательное и близкое есть въ немъ и что-то недосказанное.

Но скоро, я вѣрю, кто-то доскажетъ о Сирано де Бержеракѣ все.

Иванъ Лукашъ
Возрожденіе, № 2504, 10 апрѣля 1932

Views: 25

Осенью 1876 года два мальчика случайно столкнулись на залитой солнцемъ мраморной террасѣ, спускавшейся отъ ливадійскаго парка къ волнамъ Чернаго моря. Они исподлобья, по-дѣтски, посмотрѣли другъ на друга и потомъ одинъ изъ нихъ, видимо, чувствовавшій себя дома, протянул другому руку, со слѣдующими словами:

«Ты, должно быть, мой кузенъ Сандро. Я тебя не видѣлъ прошлымъ лѣтомъ въ Петербургѣ: твоя братья говорили, что у тебя была скарлатина. Знаешь ли ты меня? — я Никки. А вотъ моя сестренка Ксенія» — закончилъ онъ, указывая на младенца, котораго держала на рукахъ стоявшая поодаль кормилица. Въ этотъ день завязалась дружба двухъ юныхъ отпрысковъ царскаго дома: великихъ князей Александра Михайловича и будущаго императора Николая Александровича. Ласковые глаза и пріятныя манеры Никки сразу понравились его кузену, выросшему на Кавказѣ и относившемуся съ дѣтскимъ предубѣжденіемъ ко всѣмъ «сѣверянамъ». Онъ навѣки сохранилъ, несмотря на всѣ преходящія разногласія, воспоминаніе объ этой встрѣчѣ съ веселымъ мальчикомъ въ розовой рубашенкѣ, который съ высоты ливадійской террасы протягивалъ руку къ парусамъ на далекомъ горизонтѣ и щурилъ передъ лучами заходящаго солнца свои мечтательные, слегка раскосые глазенки *).

Въ послѣдующіе годы в. кн. Александръ Михайловичъ нерѣдко наѣзжалъ въ Петербургъ изъ своего родного Тифлиса. Вмѣстѣ съ кузеномъ Никки онъ бѣгалъ и рѣзвился по заламъ Зимняго и Аничкова дворца, скатывался со скользкой деревянной горки, глазѣлъ на алмазныя украшенія персидскаго шаха, вмѣстѣ хохоталъ надъ престарѣлой статсъ-дамой, заснувшей во время кадрили, вмѣстѣ молился на колѣняхъ, блѣдный и испуганный, передъ залитымъ кровью тѣломъ Александра II. Послѣ коронаціонныхъ торжествъ 1883 года Никки и Сандро вмѣстѣ съ двумя другими великими князьями отдыхали въ подмосковномъ Нескучномъ. Лежа въ высокой, росистой травѣ и слушая пѣніе соловьевъ, они обсуждали радужныя перспективы, которыя передъ ними открывала жизнь.

«Подумайте только, какой великой страной Россія станетъ къ тому времени, когда мы будемъ вѣнчать Никки на царство въ Успенскомъ соборѣ!», мечтательно промолвилъ великій князь Сергѣй Михайловичъ. Никки улыбался своей обычной, нѣжной, робкой, слегка грустной улыбкой…

Когда Александръ Михайловичъ рѣшилъ выбрать для себя морскую карьеру, онъ, захлебываясь отъ восторга, дѣлился съ Николаемъ Александровичемъ своими первыми впечатлѣніями о службѣ во флотѣ. Шли годы: за долгія странствованія по всѣмъ морямъ и океанамъ, по Бразиліи, Сѣверной Америкѣ и Японіи, вел. кн. Александръ Михайловичъ созрѣлъ и возмужалъ. Въ сестрѣ своего царственнаго друга Никки, нашелъ онъ избранницу своего сердца. Несмотря на сопротивленіе императрицы Маріи Феодоровны, обвинявшей Сандро въ томъ, что онъ хочетъ «украсть у нея дочь», бракосочетаніе Александра Михайловича и Ксеніи Александровны благополучно состоялось въ Петергофѣ, въ іюлѣ 1894 года.

Въ приданое молодая невѣста получила пять различныхъ колье изъ жемчуговъ, брилліантовъ и другихъ драгоцѣнныхъ камней, работы Болина, золотой туалетный приборъ изъ 144 предметовъ, серебряный столовый приборъ на 96 кувертовъ… Она шла къ вѣнцу, разодѣтая по старинному церемоніалу, картинное описаніе коего мы находимъ въ мемуарахъ ея кузины, вел. княгини Маріи Павловны **). На голову надѣвалась діадема императрицы Екатерины съ огромнымъ розовымъ брилліантомъ въ центрѣ и затѣмъ маленькая корона изъ краснаго бархата, сплошь усыпанная брилліантами. Затѣмъ невѣсту облачали въ платье изъ серебряной парчи, расшитое серебряными лиліями и розами и заканчивающееся длиннѣйшимъ треномъ.

Придворныя дамы во главѣ съ оберъ-гофмейстериной украшали голову кружевной вуалью и флеръ д-оранжевымъ вѣнчикомъ. Наконецъ на плечи набрасывалась мантія изъ краснаго бархата, отороченная горностаемъ и пристегнутая огромными брилліантовыми пуговицами. Брачная церемонія и парадный обѣдъ длились настолько долго, что подъ конецъ даже царь-богатырь еле держался на ногахъ. Ксенія Александровна буквально изнемогала подъ тяжестью своего одѣянія.

Ветеромъ новобрачные, переодѣвшись, отправилась, согласно традиціи, на тройкахъ, въ Ропшинскій дворецъ. Подъѣзжая къ Ропшѣ, кучеръ, ослѣпленный яркими огнями иллюминацій, не разглядѣлъ дороги и въѣхалъ въ канаву. Отороченное горностаемъ манто новобрачной и ея шляпа, украшенная страусовыми перьями были сплошь залиты грязью, руки и лицо великаго князя были совершенно черными. Въ такомъ видѣ молодая чета подъѣхала къ крыльцу Ропшинскаго дворца.

Передъ тѣмъ, какъ пройти въ опочивальню къ своей супругѣ, великій князь долженъ былъ согласно традиціи облачиться въ халатъ изъ серебряной парчи, вѣсомъ въ 16 фунтовъ. «У меня былъ видъ восточнаго султана изъ послѣдняго дѣйствія оперы».

Безоблачное счастье молодоженовъ продолжалось недолго. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, послѣ непродолжительной болѣзни, императоръ Александръ III сошелъ въ могилу. «Всѣ мы чувствовали», разсказываетъ великій князь, «что наша страна потеряла послѣднюю опору, удерживающую ее отъ паденія въ пропасть и никто это не понималъ лучше, чѣмъ самъ Никки. Въ первый и въ послѣдній разъ я видѣлъ слезы въ его голубыхъ глазахъ». Онъ просилъ у шурина помощи и поддержки, указывая ему, что онъ не подготовленъ быть царемъ, что онъ никогда не хотѣлъ царствовать и боится за будущность семьи и Россіи.

Воспитаніе молодого Государя дѣйствительно мало подготовило къ выполненію его безконечно тяжелыхъ и отвѣтственныхъ обязанностей. Его учителями были, по словамъ Александра Михайловича, простодушный русскій генералъ, сентименталтный учитель-швейцарецъ и молодой англичанинъ-любитель спорта».

Когда будущій Государь вступилъ въ л.-г. гусарскій полкъ, онъ настолько хорошо говорилъ по-англійски, что оксфордскій профессоръ могъ бы принять его за соотечественника. Столь же превосходнымъ было его знаніе нѣмецкаго и французскаго языковъ. Лекціи лучшихъ профессоровъ университета и академіи дали наслѣднику престола рядъ цѣннѣйшихъ свѣдѣній, но не сведенныхъ въ систему и лишенныхъ особаго практическаго значенія. Будущій царь не могъ восполнить эти проблемы своего воспитанія ни въ гвардейскихъ полкахъ, гдѣ онъ служилъ, ни въ Государственномъ Совѣтѣ, гдѣ онъ два раза въ недѣлю долженъ былъ пассивно выслушивать скучныя рѣчи престарѣлыхъ сановниковъ, ни, наконецъ, въ общеніи съ отцомъ. Императоръ Александръ III, столь ревностно предававшійся государственнымъ дѣламъ, не любилъ говорить о нихъ въ семейномъ кругу. Онъ предпочиталъ строить со своими дѣтьми снѣжныя горки зимой и рубить деревья лѣтомъ, чтобы отдохнуть отъ поглощавшихъ его заботъ. Кругосвѣтное путешествіе, совершенное наслѣдникомъ въ 1890 году, тоже не дало надлежащихъ результатовъ. «Моя поѣздка представляется мнѣ совершенно безсмысленной», говорилъ онъ самъ Александру Михайловичу, котораго встрѣтилъ въ Коломбо. «На всемъ свѣтѣ дворцы и генералы одни и тѣ же — а это все, что мнѣ позволено видѣть. Я могъ бы съ такимъ же успѣхомъ остаться у себя дома».

Николай Александровичъ, по отзыву своего шурина, былъ человѣкомъ исключительно вѣжливымъ и деликатнымъ. Но ему не хватало твердости. «Николай II провелъ первыя десять лѣтъ своего царствованія, — говоритъ Александръ Михайловичъ, — сидя за массивнымъ письменнымъ столомъ и почтительно слушая наставленія своихъ дядей-богатырей. Онъ боялся остаться cъ ними наединѣ. Въ присутствіи свидѣтелей его слова принимались, какъ приказъ, но стоило закрыться двери въ его кабинетъ, какъ дядя Алексѣй или дядя Николай, стуча кулакомъ по столу не стѣсняясь подступали къ нему со всевозможными претензіями… Николай Николаевичъ считалъ себя великимъ полководцемъ. Алексѣй Александровичъ царилъ надъ морями. Сергѣй Александровичъ пытался превратить Москву въ свою вотчину. Владимиръ Александровичъ выступалъ въ роли «защитника искусства». Къ концу дня, Государь былъ совершенно разбитъ.

Вел. кн. Александръ Михайловичъ жилъ Въ эти годы подъ однимъ кровомъ со своимъ шуриномъ-царемъ то въ Аничковомъ, то въ Зимнемъ дворцѣ. Его бесѣды съ Государемъ длились порою цѣлыми часами, распространяясь на самыя разнообразныя историческія, политическія и экономическія темы. Особенной интимностью отличались отношенія вел. князя съ молодой царицей: послѣ обѣда они подолгу оставались вдвоемъ за столомъ, изучая доклады, представленныя Государю его министрами. Но это закулисное вліяніе Александра Михайловича не должно было оставить замѣтныхъ слѣдовъ на внѣшнихъ актахъ царствованія. Прежде всего онъ самъ, по собственному признанію, не обладалъ особой подготовкой къ государственной дѣятельности: всю свою молодость онъ интересовался исключительно дѣлами флота. Съ другой стороны, ему не удавалось побороть вліяніе старшихъ великихъ князей. «Я не обладалъ достаточно громкимъ голосомъ. Для царя я былъ — Сандро, другъ его дѣтства, мужъ его любимой сестры Ксеніи. Онъ зналъ, что онъ можетъ обезоружить меня шутливымъ напоминаніемъ о прежнихъ дняхъ. Онъ не боялся меня»…

Критика дѣятельности старшихъ великихъ князей послужила первымъ поводомъ къ недоразумѣніямъ, которыя періодически стали возникать между Царемъ и его шуриномъ. Александръ Михайловичъ увѣряетъ, что онъ предупреждалъ Государя еще задолго до ходынской катастрофы о непригодности Сергѣя Александровича къ роли организатора коронаціонныхъ торжествъ. Но Императоръ холодно отвѣтилъ ему, что «дядя Сергѣй такъ же хорошо знаетъ трудности стоящей передъ нимъ задачи, какъ и ты, а можетъ быть и лучше»… Когда разыгралась трагедія, Александръ Михайловичъ и его братья умоляли Государя отмѣнять всѣ дальнѣйшія торжества, изъ уваженія къ народной скорби». Назначенный у французскаго посла парадный балъ тѣмъ не менѣе состоялся, а вел. кн. Алексѣй Александровичъ разразился по адресу «Михайловичей», въ моментъ начала танцевъ, слѣдующимъ саркастическимъ замѣчаніемъ: «Вотъ идутъ четыре царскихъ послѣдователя Робеспьера».

Изъ-за противодѣйствія того же Алексѣя Александровича, не получилъ дальнѣйшаго движенія проектъ организаціи флота, разработанный Александромъ Михайловичемъ съ одобренія Государя и Александры Феодоровны. Александру Михайловичу пришлось даже оставить дѣйствительную службу и провести цѣлыхъ три года въ бездѣйствіи.

Въ 1902 году исполнилось завѣтное желаніе великаго князя. Онъ вошелъ въ составь правительства въ качествѣ главноуправляющаго торговымъ мореплаваніемъ и портами. Петербургскіе острословы увѣряли, что «Александръ Михайловичъ снялъ у Витте порты» — по мнѣнію вел. князя, Витте при всемъ своемъ умѣ никогда не могъ простить этой невинной шутки. Позволительно думать, что пассивное сопротивленіе, которое всесильный министръ финансовъ систематически оказывалъ начинаніямъ великаго князя, имѣло и иныя, болѣе вѣскія основанія.

Русско-японская война и революція принесли Александру Михайловичу новыя разочарованія. Онъ организовалъ крейсерскую войну, но захваченные въ Красномъ морѣ 12 кораблей съ контрабанднымъ грузомъ были вновь отпущены на свободу по настоянію министерства иностранныхъ дѣлъ. Провозглашеніе манифеста 17 октября и назначеніе Витте предсѣдателемъ совѣта министровъ побудило вел. кн. податъ въ отставку. Наконецъ, подготовка мятежа на отрядѣ миноносцевъ, который состоялъ подъ командованіемъ Александра Михайловича, раскрылъ ему глаза на невозможность продолжать активную службу во флотѣ. Онъ воспользовался болѣзнью сына, просилъ Государя объ увольненіи въ долгосрочный отпускъ заграницу и съ злобнымъ, тяжелымъ чувствомъ покинулъ Россію въ сентябрѣ 1906 года…

*) «Оnce а Grand Duke» by the Grand Duke Alexandre of Russian. New-York.

**) Grande Duchesse Marie de Russie. L’éducation d’une princesse (Ed. Stock 1931).

К. Грюнвальдъ.
Возрожденіе, № 2508, 14 апрѣля 1932.

Views: 41