Авторъ. Послѣ очерка празднествъ федераціи мы хотѣли коснуться дней революціоннаго смятенія. Полагаю нашей цѣли наиболѣе будетъ соотвѣтствовать описаніе волненій въ Парижѣ въ іюлѣ 1789 года, ознаменованныхъ взятіемъ Бастиліи а имѣвшихъ такое значительное вліяніе на ходъ революціонныхъ событій. Тутъ въ первый разъ во всей силѣ выступилъ неотразимый революціонный аргументъ — народный, мятежъ. Это были первые изъ революціонныхъ дней. По выраженію Марата, въ 1789 году „народъ“ дважды спасъ Францію, въ іюлѣ и въ октябрѣ. Любопытно прослѣдить какъ свершались эти акты спасенія.

Пріятель. Взятіе Бастиліи любопытно еще и тѣмъ что событіе это не очень давнее, — ему не исполнилось и столѣтія и о немъ сохранилось не мало разказовъ, что даетъ до нѣкоторой степени возможность прослѣдить какъ образуются историческія легенды. Народъ кое-какъ вооруженный, беретъ въ нѣсколько часовъ неприступную крѣпость, окруженную стѣнами въ двадцать футовъ толщиной и рвами широкими какъ рѣки. Восторженный Мишле прямо видитъ въ этомъ чудо. „Нападеніе на Бастилію, восклицаетъ онъ, нисколько не было дѣломъ разумнымъ (ne fut nullement raisonable). Оно было дѣло вѣры… Кто имѣлъ эту вѣру? Тотъ кто имѣлъ также самоотверженіе и силу исполнить ея завѣтъ. Кто? Народъ, всѣ!“

Авторъ. Въ самомъ дѣлѣ, любопытно измѣрить разстояніе между былью и миѳомъ. Іюльскія волненія въ ПарижѢ подоспѣли на помощь Національному Собранію въ критическія минуты его существованія. Собраніе только-что одержало свою первую побѣду надъ королемъ. Въ королевскомъ засѣданіи 23го іюня, о которомъ мы уже говорили, — только-что удалился король, — депутаты средняго сословія отказали ему въ повиновеніи и объявили что удерживаютъ въ своей силѣ декреты послѣднихъ дней іюня только-что кассированые королевскимъ заявленіемъ. Когда королю донесли что члены средняго сословія не хотятъ расходиться и сообщили, конечно, дерзкій вызовъ Мирабо, слабый Лудовикъ XѴI сказалъ только: „Ну, если не хотятъ уходить, пусть остаются“. Значеніе Собранія, какъ одного цѣлаго, быстро возрасло. Почти все духовенство и значительное число членовъ дворянскаго сословія соединились со среднимъ сословіемъ въ общій законодательный корпусъ. Но побѣду требовалось поддержать. Собранію могла грозить значительная опасность. Безпокойное настроеніе массъ, случаи безпорядковъ въ голодающемъ Парижѣ и даже въ Версалѣ, подъ глазами короля и Собранія, дѣлали понятнымъ правительственныя распоряженія стягивавшія къ Парижу и Версалю военныя силы, но вмѣстѣ съ тѣмъ внушали подозрѣніе Собранію. „Партія двора“, какъ она называлась, имѣла и обнаруживала замыслы болѣе впрочемъ хвастливые чѣмъ серіозные. „Мнѣ такъ навсегда и осталось неизвѣстнымъ, — писалъ въ послѣдствіи въ своихъ запискахъ столь популярный въ то время министръ Неккеръ, — къ какой собственно цѣли тогда стремились (при дворѣ). Были какіе-то секреты и за секретами секреты (des secrets et des arrière-secrets), и я думаю что они и самому королю не были извѣстны. Полагали можетъ-быть, смотря по обстоятельствамъ, увлечь монарха къ мѣрамъ о которыхъ не осмѣливались ему говорить“. Король въ отвѣтѣ своемъ депутаціи Собранія 11го іюля торжественно завѣрялъ что войска собираются въ Парижъ единственно въ видахъ сохраненія порядка и свободы занятій, Собранію Же не грозитъ малѣйшей опасности, и указывалъ что только злонамѣренные люди могутъ заподазривать истинную цѣль принимаемыхъ мѣръ. „Мы имѣемъ довѣренность къ королю, но не имѣемъ довѣренности къ министрамъ“, отвѣчалъ Мирабо, когда въ Собраніе были сообщены слова короля. Собраніе настаивало на удаленіи войскъ. Но въ тотъ Же самый день какъ король далъ этотъ отвѣтъ Собранію, онъ, повинуясь давленію другой стороны, внезапно рѣшился на удаленіе Неккера. Удаленіе это послужило сигналомъ парижскихъ волненій.

Пріятель. Г. Рамбо въ рѣчи произнесенной на Школьномъ праздникѣ ІЗго іюля нынѣшняго года и выражающей взглядъ офиціальной Франціи нынѣшняго времени такъ говоритъ объ этомъ моментѣ въ исторіи Собранія. „Что сдѣлало въ виду такого государственнаго переворота Собраніе не имѣвшее ни одного человѣка для защиты его противъ сорока тысячъ королевскихъ солдатъ? Оно объявило что впавшій въ немилость министръ уноситъ съ собою его довѣренность. Сказавъ это, оно ждало что сдѣлаетъ народъ въ Парижѣ. Отвѣтъ не замедлилъ“. Не думаю чтобы г. Рамбо хотѣлъ этимъ сказать что іюльское волненіе въ Парижѣ произошло не безъ участія и подстрекательства нѣкоторыхъ членовъ Собранія. Но едва ли не былъ бы онъ правь еслибы дѣйствительно соединялъ со своими словами тотъ смыслъ какой можно въ нихъ прочитать если не считать ихъ только реторическою фигурой. Лицо которое первое сообщило въ саду Пале-Роядя, главномъ мѣстѣ политическихъ сборищъ того времени, что Неккеръ уволенъ, было Камиль Демуленъ. По разказу маркиза де-Феррьера (Mémoires, I, 99), подтверждаемому другими свидѣтельствами и свидѣтельствомъ самого Демулена называвшаго себя творцомъ революціи, Камиль Демуленъ вскочилъ на столъ и воскликнулъ: „Граждане, нельзя терять на минуты; я только-что вернулся изъ Версаля, Неккеръ удаленъ. Удаленіе это — набатъ Варѳоломеевской ночи для патріотовъ. Одно у насъ прибѣжище — взяться за оружіе.” „На меня смотрятъ шпіоны, но живой не дамся въ руки“, прибавилъ онъ, вынимая пистолеты изъ кармана. Таковъ былъ первый сигналъ къ волненіямъ. А не забудемъ, что Камиль Демуленъ, товарищъ Робеспьера по коллежу, съ самаго открытія Собранія, какъ видно изъ его писемъ къ отцу, постоянно сновалъ въ Версаль и былъ въ сношеніяхъ съ Мирабо и другими вліятельными депутатами и предлагалъ свое сотрудничество для журнала Мирабо.

Авторъ. Въ запискахъ Бальи есть любопытный намекъ. Описывая засѣданіе 8 іюля, когда Мирабо первый поднялъ вопросъ о собираемыхъ у Парижа и Версаля войскахъ и упоминая что Мирабо какъ бы пророчески грозилъ могущимъ отъ того произойти народнымъ волненіемъ, способнымъ возжечь общій пожаръ, прибавляетъ: „Мирабо могъ имѣть особыя свѣдѣнія направлявшія его духъ пророчества. Извѣстно его умѣніе волновать народъ. Можетъ и тутъ былъ онъ не безъ участія, какъ въ Провансѣ“. Такой намекъ не даетъ еще, безъ сомнѣнія, повода утверждать что іюльскія волненія подстроены Мирабо и другими членами Собранія. Но со значительною вѣроятностью можно допустить что подъ рукой они къ нимъ вели и ихъ поощряли. У того же Бальи въ запискахъ подъ 12 іюля отмѣчено что въ тотъ день (это было воскресенье, засѣданія не было, и Бальи былъ въ своемъ домикѣ въ Шальйо близь Парижа) одинъ изъ друзей его говорилъ ему что въ Пале-Роялѣ ходятъ слухи что Бальи сдѣлается городскимъ головой. Это исполнилось только 16 іюля, послѣ взятія Бастиліи и поѣздки въ Парижъ короля, а уже кѣмъ-то было рѣшено заранѣе. Со своей стороны герцогъ Орлеанскій, поспѣшая, какъ только началось волненіе, изъ Парижа въ Версаль, говорилъ приверженцамъ своимъ: „остается одно — взяться за оружіе“. (Ferrières, I, 101.)

Относительно изображенія г. Рамбо слѣдуетъ замѣтить что оно исторически не точно. Собраніе протестовало заявленіемъ своего довѣрія удаленному Неккеру не прежде волненій, а 13 іюля, когда уже подробности о нихъ дошли въ Собраніе и, какъ выражается маркизъ де-Феррьеръ, „исполнила въ вемъ радостію дѣятелей революціи и подняли храбрость бояздивѣйшихъ… Собраніе сдѣлалось сильно Парижемъ”.

Пріятель. Интересно прочесть описаніе волненій 12 и 13 іюля 1789 года въ самомъ распространенномъ изъ революціонныхъ журналовъ той эпохи, начавшемъ появляться съ 17 іюля этого года. Я говорю о журналѣ Лустало Révolutions de Paris, богатомъ свѣдѣніями и сравнительно умѣренномъ, особенно въ началѣ. У насъ есть подъ руками экземпляръ этого изданія. Вотъ, съ нѣкоторыми сокращеніями,что тамъ сказано: „Какъ только дошла сюда вѣсть объ удаленіи дорогаго министра, наступило общее уныніе. Народъ въ отчаяніи, ища исхода своихъ золъ, сжегъ многія заставы, сходился въ разныхъ мѣстахъ, составлялъ разные планы; а граждане въ угрюмомъ молчаніи совѣщались между собою, не въ силахъ будучи удержаться отъ слезъ. Около пяти часовъ, въ воскресенье, 12 іюля, граждане собравшіеся въ Пале-Роялѣ послали приказъ чтобы всѣ спектакли были закрыты, что было безпрекословно исполнено. Этотъ знакъ уваженія оказанный великому человѣку съ очевидностію обнаружилъ какъ велика была степень общественнаго огорченія. Затѣмъ отправились въ кабинетъ Курціуса, просить этого артиста дать бюстъ ила портретъ его высочества герцога Орлеанскаго и г. Неккера. Въ тріумфѣ понесли эти бюсты убравъ ихъ крепомъ, символомъ немилости этихъ драгоцѣнныхъ лицъ (тогда думали что и принцъ получилъ повелѣніе о ссылкѣ). Народъ кричалъ: „шапки долой“, дабы выразить свое глубокое уваженіе. Шествіе было многочисленно, направилось по бульвару и улицѣ Сенъ-Мартенъ. Участвовавшіе въ шествіи граждане пригласили отрядъ Парижской гвардіи сопровождать ихъ для порядка… Достигли Вандомской площади. Тутъ отрядъ Royal-Allemand хотѣлъ остановить народъ. Полетѣли камни, солдаты бросились на толпу. Бюстъ Неккера былъ разбитъ; бюстъ принца избѣгъ той Же участи, ибо ударъ сабли драгуна не могъ его достичь. Но эти подлые солдаты, которыхъ Національное Собраніе можетъ немедленно распустить и объявить заслуживающими безчестья, осмѣлились стрѣлять въ народъ. Одинъ garde française, безоружный, былъ убитъ, нѣсколько ранены. Въ ту Же минуту князь Ламбескъ, ихъ начальникъ, этотъ ненавистный аристократъ, показался у моста въ Тюильри и съ низкою кровожадностью направился на гулявшихъ гражданъ, все оружіе которыхъ составляли палочки въ рукахъ. Тамъ ударомъ сабли, безо всякаго повода, онъ повергъ къ своимъ ногамъ старика удалявшагося со своимъ пріятелемъ; молодежь хотѣла броситься впередъ, но солдаты выстрѣлили. Всѣ бросились бѣжать. Послышался пушечный выстрѣлъ, смятеніе распространилось. Граждане въ отчаяньи побѣжали къ Пале-Роялю крича: къ оружію, къ оружію!“

Таково разукрашенное описаніе революціоннаго журнала еще наименѣе прибѣгавшаго къ искаженію фактовъ. Подробности перешли въ исторію. И у Тьера, и у Мишле читаемъ и о безоружномъ гардѣ убитомъ выстрѣломъ Royal Allemand и о старикѣ ни съ того ни съ сего пораженномъ яростнымъ княземъ Ламбескъ, бросившимся на мирно гулявшихъ съ палочками гражданъ. На дѣлѣ было далеко не такъ. Изъ показаній приводимыхъ у Тэна явствуетъ что драгуны Ламбеска встрѣтили при входѣ въ садъ Тюильри баррикаду стульевъ, изъ-за которой въ нихъ полетѣлъ градъ камней и бутылокъ. При въѣздѣ въ садъ нѣсколько человѣкъ окружили князя, хватали его лошадь за гриву и подъ уздцы, старались его стащить; былъ выстрѣлъ изъ пистолета. Ламбескъ, давъ шпоры лошади, освободился и ударилъ плашмя саблей по головѣ какого-то человѣка старавшагося закрыть входъ на мостъ (Pont Tournant). Рана „убитаго старца“ оказалась царапиной въ двадцать три линіи длины и исцѣлена была компрессомъ изъ водки. Что драгуны выстрѣлили въ воздухъ, упоминаетъ и Бальи со словъ очевидца.

Авторъ. Въ ночь съ 12го на 1Зе іюля городскія заставы были сломаны и соЖжены. Къ утру разбойника съ пиками, палками, дротиками „бродили шайками по улицамъ съ криками: „оружія и хлѣба“; мирные жители заперлись въ домахъ, дрожа за свою участь. „Хотѣли (Révol. de Paris) разграбить дома „враговъ народа“, но были удерживаемы благоразуміемъ нѣкоторыхъ гражданъ смѣшавшихся съ ними и ихъ сдерживавшихъ“. Толпа окружила Думу (Hôtel de Ville), наполнила ея залы, требуя оружія и, не дождавшись разрѣшенія, захватила все что было. Всѣ оружейные магазины были разграблены. Разбили тюрьму la Force и выпустили заключенныхъ. Проникли въ монастырь лазаристовъ; „поломали (цитую изъ Тэна) библіотеку, шкафы, картины, окна, физическій кабинетъ; бросились въ погреба, разбили бочки и начали пьянствовать; чрезъ двадцать четыре часа тамъ нашли до тридцати опившихся мущинъ и женщинъ, мертвыхъ и умирающихъ; изъ нихъ одна женщина оказалась на девятомъ мѣсяцѣ беременности. Вся улица предъ домомъ была усѣяна обломками, а грабители съ кусками съѣстнаго и жбанами въ рукахъ заставляли пить всякаго проходящаго! Монастырь по постановленіямъ обязанъ былъ имѣть запасный магазинъ съ зерномъ и мукой. Это и подало поводъ къ разграбленію: народъ де голодаетъ, а монахи набили подвалы хлѣбомъ и укрываютъ его отъ гражданъ“. Хлѣбъ на пятидесяти повозкахъ былъ свезенъ на рынокъ. Ночью на 14е іюля были разграблены булочныя и разбиты кабаки; „шайки всякаго отребья, съ ружьями и пиками въ рукахъ, бродятъ въ лохмотьяхъ; многіе почти голые“, со звѣрскими лицами, явившіеся неизвѣстно откуда, вооруженные какъ дикіе; врывались въ дома, требуя пить, ѣсть, денегъ, оружія.

Пріятель. Откуда разомъ появилась вся эта революціонная сволочь?

Авторъ. Она появилась далеко не разомъ. Задолго до іюльскихъ дней Парижъ былъ мѣстомъ частныхъ волненій и безпорядковъ. Почти наканунѣ собранія Государственныхъ Сословій, 27го апрѣля 1789 года, была въ Парижѣ разграблена обойная фабрика Ревельйона, человѣка весьма почтеннаго и благотворительнаго, но на котораго оставшіеся неизвѣстными враги его успѣли натравить чернь. Произошли такія же сцены буйства и пьянства; грабители даже приняли за вино бутыли съ лакомъ и осушили ихъ. Парижъ былъ центромъ, куда въ послѣднее голодное время сходились (бродяги со всей окрестной Франціи, укрываясь отъ преслѣдованій за безпорядки, повсюду обнаруживавшіеся, отыскивая пропитанія и праздной жизни. Въ 1789 году считалось въ ПарижѢ болѣе ста двадцати тысячъ неимущихъ. Пришлось устраивать родъ національныхъ мастерскихъ, производя совсѣмъ ненужныя земляныя работы на Монмартскомъ холмѣ, съ платой по двадцати су въ день. Горючаго матеріала былъ такимъ образомъ запасъ огромный. Силу іюльскому возстанію давала впрочемъ не эта сволочь. Главнымъ орудіемъ она сдѣлалась позже. Въ эти дни она занималась почти исключительно грабежемъ, наводя страхъ неистовствами. Вооружался, бралъ Бастилію слой нѣсколько высшій. Граждане собирались въ Думѣ и по округамъ. Общая мысль была — что необходимо вооружиться, образовать гражданскую милицію, которая охраняла бы городъ отъ разграбленія и, главное, представила бы отпоръ ненавистной военной силѣ изъ „наемниковъ“ руководимыхъ „врагами народа“, о немедленномъ вторженіи которыхъ ходили самые преувеличенные слухи. „Всѣ движенія этихъ дней, говоритъ Бальи, имѣли двѣ причины: одна — безпокойство и ужасъ добрыхъ гражданъ въ минуту общественной опасности, при видѣ перемѣны министерства и собранныхъ съ какимъ-то замысломъ войскъ: граждане эти требовали оружія чтобы спасти отечество, свою собственность, или чтобы защитить свои послѣдніе дни; другая — разбойники, послужившіе уже въ дѣлѣ Ревельйона и столькихъ затѣмъ другихъ и которые выдвинуты были тѣми кто желали ускорить ходъ революціи“ (Bally, I, 337).

Пріятель. Не малое значеніе имѣетъ то обстоятельство что Gardes Françaises и парижская стража (guet) присоединились къ волновавшимся гражданамъ. Среди Gardes Françaises дисциплина была въ паденіи: уходили безъ спросу, слонялись въ Пале-Роялѣ, составляли клубы. Новый полковникъ хотѣлъ нѣсколько ослабить распущенность. Онъ арестовалъ и отправилъ въ тюрьму нѣсколькихъ нарушителей дисциплины. Едва сдѣлалось это извѣстнымъ какъ толпа народа бросилась въ тюрьму и освободила арестованныхъ. Бальи, президентъ Собранія, получилъ объ этомъ извѣстіе утромъ 1го іюля отъ прибывшей изъ Парижа „депутаціи“ со слѣдующимъ заявленіемъ: „Неслыханная, неумѣстная строгость повергла вчера Парижъ въ уныніе и смятеніе. Толпой бросились къ тюрьмѣ Аббатства, куда по приказанію г. Дю-Шателе (полковника) приведены Gardes Françaises, которые въ тотъ же вечеръ долженствовали быть отосланными въ Бисетръ. Эти несчастныя жертвы своего патріотизма (!) были вырваны изъ ихъ цѣпей и отведены при громѣ общихъ рукоплесканій въ Пале-Рояль, гдѣ нынѣ и находятся подъ охраной народа, взявшаго на себя за это отвѣтственность“. Неизвѣстные люди вмѣшиваются въ дѣло военной дисциплины, разбиваютъ тюрьму, освобождаютъ виновныхъ, объявляютъ себя народомъ и принимаютъ на себя какую-то небывалую отвѣтственность. Очевидное нарушеніе самыхъ первыхъ началъ порядка. Какъ же принимаетъ это извѣстіе президентъ Собранія и само Собраніе? Характеристично разсужденіе Бальи по этому поводу. Оно свидѣтельствуетъ о той язвѣ нравственнаго разложенія какая коснулась въ то время даже лучшихъ умовъ. Дѣло очевидно неправильное, но требуется уступить, и вотъ придумываются аргументы. „Я видѣлъ, говоритъ Бальи (Mém. I, 266), что военная дисциплина, какъ велось донынѣ, уполномочивала начальника посадить въ Аббатство нарушившихъ дисциплину солдатъ и что народъ не имѣлъ права ихъ оттуда вывести; что это незаконное дѣйствіе грозило поощрить къ несубординаціи. Такія размышленія могли склонять къ строгости. Но, съ другой стороны, если эти солдаты арестованы произвольно, за патріотическія чувствованія, то такой деспотизмъ, въ минуту когда свобода только начинала раздаться, такое дѣйствіе, противное національному интересу, должно было обратить на себя вниманіе представителей народа… Нельзя было думать опять арестовать этихъ людей, выведенныхъ изъ тюрьмы и находящихся нынѣ подъ охраной народа. Приходилось, — виновны они или нѣтъ, — дать имъ свободу, но такъ чтобы не компрометировать власти“. Придуманный компромиссъ состоялъ въ томъ чтобы Собраніе просило короля простить освобожденныхъ толпою солдатъ. Такъ дѣло и уладилось. Солдатъ упросили отправиться въ тюрьму, чтобы тотчасъ же быть оттуда освобожденными. Все обошлось благополучно.

Пріятель. Любопытно бы знать, въ чемъ состоялъ „патріотизмъ“ этихъ одиннадцати солдатъ, жертвъ деспотизма ихъ начальника?

Авторъ. На это есть указаніе. Они каждый вечеръ уходили безъ позволенія изъ казармъ и шатались въ Пале-Роялѣ. Большинство французскихъ гардовъ были любовниками пале-рояльскихъ публичныхъ женщинъ. Многіе и поступали въ гвардейцы „чтобы жить на счетъ этихъ несчастныхъ дѣвокъ“. Не только у этихъ гвардейцевъ, но и во всемъ войскѣ дисциплина страшно пошатнулась. Пришлось возлагать надежду только на „наемниковъ“.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 26

Пріятель. Какъ отнеслась къ празднику 14 іюля революціонная журналистика, полною рукой сѣявшая общественный раздоръ и старавшаяся возбудить ненависть противъ всего представлявшаго хотя бы подобіе власти, противъ короля, противъ Собранія, противъ Лафайета и Бальйи? Прочтемъ нѣсколько отрывковъ. Они дадутъ объ этомъ понятіе.

Въ журналѣ Révolutions de Paris, издателемъ котораго былъ Прюдомъ, а главнымъ редакторомъ Лустало, читаемъ: 1) „День взятія Бастиліи никогда не будетъ имѣть себѣ равнаго въ исторіи Французской націи. Самоотверженіе, мужество, горячность, увлеченіе всѣхъ гражданъ, ихъ согласіе, ихъ совершенное равенство, уваженіе всѣхъ правъ, народная справедливость, порядокъ въ нѣдрахъ безпорядка, веселость въ нѣдрахъ тревоги и повсюду величіе, геній народа разбивающаго свои цѣпи и возвращающаго свои права. Вотъ чѣмъ характеризуется этотъ восхитительный день. Достойно ли послѣднее 14 іюля быть названо годовщиной такого дня? Можетъ-быть было бы достойно еслибы не было этихъ разныхъ обожаній…

„Народъ идолопоклонный, который въ нашемъ праздникѣ видитъ только г. де-Лафайета, потомъ короля, а самого себя не видитъ; депутаты которые танцуютъ чтобы не чувствовать дождя; другіе на улицѣ закалывающіе собакъ своими шпагами; Французы принимающіе бѣлое знамя, терпящіе бѣлое знамя на тронѣ; король который на охотѣ можетъ выносить самые проливные дожди и не участвуетъ въ шествіи среди вооруженнаго народа, потому что идетъ дождь; который не беретъ труда пройти отъ трона до алтаря чтобы принести присягу и этимъ удовлетворить народъ платящій ему ежегодно 25 милліоновъ, не взирая на свою крайнюю нищету; науки, искусства, ремесла, гражданское мужество, добродѣтели, — не почтенныя, не награжденныя въ этотъ великій день; побѣдители Бастиліи забытые, и ни слова, ни единаго слова почтенія памяти тѣхъ кто въ этотъ день погибъ подъ стѣнами этой ужасной крѣпости; президентомъ Національнаго Собранія — царедворецъ (Бонней), дозволяющій другому царедворцу презрѣнное и мелкое удовольствіе стать предъ нимъ и скрыть его отъ глазъ публики… тысяча маленькихъ хитростей чтобы возбудить подобострастные возгласы и заставить забыть Націю въ ту минуту когда она была все: вотъ нынѣшній праздникъ.

„Депутаты департаментовъ отправились вечеромъ прохлаждаться въ Мюэту (à la Muette), гдѣ чуть не былъ задушенъ подъ поцѣлуями г. де-Лафайетъ, потомъ они пошли подъ окна Тюилери кричать: да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева кричали меньше. Между тѣмъ на пьедесталахъ статуй въ Тюилери, были всюду приклеены печатные листы, просившіе, умолявшіе о милости къ ней федератовъ: „Французы, гласили они, что стало съ нами? Ужели мы потерпимъ чтобы королева, прекраснѣйшее украшеніе Франціи, не участвовала въ готовящемся праздникѣ? ужели мы допустимъ чтобы клеветы распространяемыя противъ этой добродѣтельной женщины продолжали насъ осплѣплять?“… Въ четвергъ, 15-го числа, громко выразилось общее неудовольствіе тому что король не пошелъ къ алтарю… Въ эти дни равенства соблюдалось отличіе между народомъ въ мундирахъ и народомъ безъ мундировъ… На смотру 18-го числа, какъ и послѣ присяги, они цѣловали руки, ляшки, сапоги Лафайета. Будь въ этотъ день назначены какіе-нибудь выборы, можно было бы опасаться чтобы народное сумасбродство не оказало его лошади тѣхъ же почестей которыя нѣкогда Калигула воздалъ своему коню… Рабы, да, рабы въ мундирахъ различныхъ департаментовъ собрались подъ окнами покоевъ королевы чтобы пѣть пѣснь, и въ концѣ каждаго куплета намѣренно протяжно кричали: да здравствуетъ королева! Да, конечно, да здравствуетъ королева! Но ужь если это былъ великій день примиренія и всепрощенія, не слѣдовало ли уже тоже кричать: да здравствуютъ Полиньяки! да здравствуетъ красная книга! да здравствуетъ Тріанонъ! да здравствуетъ Бретӭль! да здравствуетъ Ламберъ! да здравствуютъ покровители заговора противъ Парижа! да здравствуютъ авторы проекта увезти короля въ Мецъ! да здравствуетъ письмо о двадцати пяти милліонахъ! Предательское равнодушіе выказанное нашими общественными дѣятелями къ побѣдителямъ Бастиліи доказало ясно что гражданскіе и военные начальники города Парижа не принимали никакого участія въ днѣ 14 іюля 1789“.

Вотъ какъ говоритъ въ свою очередь Маратъ въ своей газетѣ, L’Аmi du Peuple: „Я не буду распространяться въ описаніи этихъ празднествъ; это былъ бы потерянный трудъ… Что администраторы города въ родѣ Бальйи и всѣ мошенники распоряжающіеся большими дѣлами мечтаютъ только о благоденствіи и счастіи, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго: они утопаютъ въ роскоши; но чтобы послѣ оскудѣнія мануфактуръ и промышленности, послѣ остановки всѣхъ работъ, послѣ прекращенія платежей по общественнымъ рентамъ, послѣ семимѣсячнаго голода, хватило наглости говорить объ этомъ разоренному народу, несчастнымъ умирающимъ съ голоду — для этого конечно нуженъ мѣдный лобъ“.

Авторъ. Бѣдный Бальйи! Никому такъ не улыбнулись какъ ему первые дни революціи, вызвавшіе его изъ кабинета научныхъ занятій въ шумное собраніе и затѣмъ въ думу и на площадь. Въ послѣдствіи онъ жизнію заплатилъ за эти дни, когда революція представлялась ему пышнымъ шествіемъ къ утвержденію свободы во Франціи. Популярный какъ ученый авторъ докладовъ Академіи Наукъ по важнымъ общественнымъ вопросамъ (особенно по вопросу о госпиталяхъ) онъ вступилъ въ собраніе государственныхъ чиновъ депутатомъ отъ Парижа; популярность его быстро возрасла благодаря его дѣятельности какъ предсѣдателя собранія, который выше всего ставилъ достоинство предводимаго имъ корпуса, а затѣмъ какъ мера Парижа. Но не надолго. Скоро общій безпорядокъ, дѣлавшій невозможною всякую правильную мѣру, и журнальныя клеветы отравили его существованіе. Какъ меръ Парижа онъ имѣлъ въ распоряженіи значительныя суммы. Это дало обильную пищу клеветѣ. Маратъ выступилъ его злѣйшимъ врагомъ и каждый почти день твердилъ въ газетѣ: „Пусть Бальйи дастъ отчетъ“. Вотъ на выдержку грязное обвиненіе брошенное Маратомъ въ Бальйи во время празднества федераціи: „Парижскій меръ, виновный въ тысячи покушеніяхъ противъ общественной свободы, сильнѣйше заподозрѣнный въ стачкѣ съ мошенниками, хотѣвшими подкупить честность одного представителя націи и склонить его къ покровительству спекуляціи въ три съ половиною милліона ливровъ; меръ подвергшійся доносу муниципалитета, котораго честь онъ компрометировалъ въ этомъ позорномъ дѣлѣ, этотъ недостойный сановникъ не только не наказанъ, но служитъ предметомъ похвалы и лести“. Бальйи былъ склоненъ ко внѣшней представительности. Онъ одѣлъ прислугу въ городскую ливрею. Но зачѣмъ ливрея была слишкомъ яркаго цвѣта? И это ставилось ему въ преступленіе. Каково было на самомъ дѣлѣ корыстолюбіе Бальйи можно заключить изъ того что въ своемъ званіи мера онъ истратилъ болѣе двухъ третей и того состоянія какое самъ имѣлъ, а послѣ роковой развязки его политической карьеры, вдова его осталась въ положеніи близкомъ къ нищетѣ. Помощь впрочемъ пришла. Послѣ разогнанія собранія Наполеономъ, 18 брюмера, разказываетъ Араго. „уличные глашатаи 21 брюмера возвѣщали всюду, и даже на улицѣ Сурдьеръ (гдѣ жила вдова Бальйи), что генералъ Бонапартъ консулъ, а Лапласъ министръ внутреннихъ дѣлъ. Это имя столь извѣстное почтенной вдовѣ достигло даже до комнаты гдѣ она жила и произвело нѣкоторое волненіе. Въ тотъ же вечеръ новый министръ испросилъ пенсіонъ въ двѣ тысячи франковъ вдовѣ Бальйи“…

Можетъ ли что-нибудь мерзостнѣе журнальнаго пера которымъ сознательно водитъ клевета, и какое между тѣмъ это употребительное и, надо признаться, сильное орудіе!

Пріятель. (Продолжая чтеніе выдержки изъ Марата.) „Среди этой общей нищеты, цѣлыхъ восемь дней, говорятъ, должны быть посвящены празднествамъ, пирамъ, играмъ и увеселеніямъ всякаго рода, а ночи иллюминаціямъ.

„Ужели хотятъ они ввести въ заблужденіе ложнымъ видомъ общественнаго благоденствія людей у которыхъ постоянно подъ глазами масса нищенствующихъ? Ужели надѣются они извинить свою скандалезную расточительность разглагольствомъ объ общественномъ благѣ?

„Надо было видѣть опьяненіе Французовъ во время приготовленій къ федеративному празднику, ихъ опасенія чтобы медленность въ работахъ не помѣшала ему, горячность съ которою они сами брались за трудъ, ихъ энтузіазмъ когда тронулось тріумфальное шествіе, чтобы составить себѣ понятіе не о любви ихъ къ отечеству, нѣтъ, но о ихъ бѣшеномъ пристрастіи къ зрѣлищамъ и новостямъ…

„Среди кликовъ восторга какое могло быть для націи болѣе унизительное зрѣлище какъ видѣть президента сената, представителя націи, на убогомъ стулѣ, и тутъ же короля, въ сущности только перваго слугу народа, на великолѣпномъ тронѣ, со всѣми внѣшними отличіями тріумфатора! Что можетъ быть возмутительнѣе отказа короля принести присягу въ вѣрности націи на алтарѣ отечества!..“

Въ Révolutions de France et de Brabant Камиля Демулена сказано:

„Ежели бы я имѣлъ честь быть депутатомъ, я бы потребовалъ чтобы тронъ на которомъ такъ беззастѣнчиво возсѣдалъ г. Капетъ оставался пустымъ, на возвышенномъ мѣстѣ, какъ представитель народнаго верховенства; я хотѣлъ бы чтобы подъ нимъ обѣ власти помѣщались на сѣдалищахъ по крайней мѣрѣ равныхъ. Вся досада которую намъ причинили и наглость кресла власти исполнительной, и униженіе, пресмыканіе кресла законодательной власти, и отвратительный видъ мундировъ гвардейцевъ, и униженные поклоны г. Мотье, и такъ-сказать бѣгство короля, у котораго ноги сейчасъ перестали болѣть когда дѣло дошло до желанія удрать, какъ только раздались крики: къ алтарю! — вся эта досада наша не помѣшала намъ замѣтить въ поведеніи нашихъ согражданъ множество чертъ дѣлающихъ имъ величайшую честь…

„Когда выстрѣлъ изъ пушки и звукъ барабановъ возвѣстили принесеніе присяги, Парижане, оставшіеся въ городѣ, мущины, женщины и дѣти, съ восторгомъ воздѣвали руки и восклицали: да, клянусь! Они счастливы что оставались въ городѣ: ихъ радость осталась чистою и безъ примѣси горечи. Они не слыхали криковъ, правда рѣдкихъ, стыдливыхъ, сдавленныхъ и тотчасъ заглушенныхъ: Да здравствуетъ королева! Да здравствуютъ гвардейцы! Имъ не кололи глаза ни наглость кресла исполнительной власти, ни униженіе націи, ни преступное сообщничество подлаго президента Боннея“.

Авторъ. Журналистикѣ принадлежитъ чрезвычайно важная роль въ ряду революціонныхъ силъ. И наиболѣе дѣйствія и значенія обнаруживала она именно въ описываемый нами періодъ революціоннаго движенія, могущественно содѣйствуя возбужденію общественной смуты. Другою силою были революціонные клубы и вообще всякія собранія гражданъ, немедленно получавшія политическій характеръ и всегда выходившія далеко за предѣлы своей компетенціи. Третья, невидимая, неуловимая сила, которую мы назвали невидимою рукой и которая проявляется подкупами, тайными соглашеніями, сманиваніями, заговорами, сила всюду усматриваемая, нигдѣ не находимая, дѣйствующая какъ дрожжи революціоннаго броженія и въ журналистикѣ, и въ клубахъ, и въ палатѣ и на улицѣ, не подлежитъ точному опредѣленію. Газеты революціонной эпохи были по большей части небольшаго формата дешевые листки. Они покрывали стѣны домовъ, читались на всѣхъ улицахъ, всѣми классами населенія. Зибель сравниваетъ ихъ съ мелкими демократическими газетами 1848 года какъ по таланту, такъ и характеру убѣжденій редакторовъ. Газета Лустало расходилась въ числѣ 200 тысячъ экземпляровъ. Нѣкоторыя газеты украшались политипажами, иногда отвратительными. Общій характеръ ихъ въ томъ чтобы бойкимъ перомъ возбуждать дурныя страсти, раздражая, забавляя, поблажая, обманывая, клевеща, обращаясь къ дурнымъ инстинктамъ человѣческой природы; въ то же время льстить нѣкоторому безличному „народу“, великодушному, великому, могущему все сдѣлать что захочетъ, и хлестать обличая все выдающееся, не останавливаясь предъ средствами, ежедневно пуская въ ходъ завѣдомую ложь. Печать пользовалась полною свободой или точнѣе безграничною разнузданностью. Если это можно назвать полною свободой печати, то опытъ съ такою свободой былъ сдѣланъ, и къ сожалѣнію удаченъ не былъ. Старые строгіе законы фактически были упразднены. Новыхъ не было. Можно было совершенно безнаказанно писать что угодно, какую угодно клевету, возбуждать къ мятежу и рѣзнѣ и производить впечатлѣніе дешевою дерзостью нападенія на все имѣющее хотя тѣнь авторитета. Два слова употреблялись въ особомъ значеніи и были въ почетѣ: patriote, bon patriote (въ родѣ какъ нынѣ у насъ въ нѣкоторой части журналистики въ почетѣ слово честный въ особомъ, спеціальномъ значеніи), и другое — дѣлать доносъ, dénoncer. Послѣднее слово у насъ не въ почетѣ, имѣетъ позорящее значеніе, но если замѣнить его словомъ обличать, будетъ нѣчто подходящее. Разнузданность находила громадное поощреніе въ дурныхъ инстинктахъ публики. Журналистика щекотала любовь къ скандалу, а для честолюбцевъ въ палатѣ и внѣ ея, имѣвшихъ въ виду проложить себѣ дорогу, была подручнымъ орудіемъ.

Каковы были разнузданность и безнаказанность можно судить по слѣдующему эпизоду. Послѣ брошюры подписанной именемъ Марата C’en est fait de nous, парижскія городскія власти взволновались. Камиллъ Демуленъ иронически описываетъ ихъ дѣйствія.

„Маратъ, которому, какъ мнѣ иной разъ кажется, отлично служатъ его шпіоны, если можно такъ назвать патріотовъ движимыхъ чистѣйшими побужденіями, разказываетъ что по прочтеніи C’en est fait de nous ужасъ изобразился на всѣхъ лицахъ въ меріи. Г. Бальйи сонъ потерялъ, г. Мотье шлетъ за г. Карлемъ. Г. Карль, ювелиръ, командиръ батальйона набережной des Orfèvres, такъ отличившійся 22 января при знаменитой блокадѣ дома Марата, при коей исполнялъ должность генералъ-майора. Извѣстно, ему недоставало только бомбъ и пловучихъ батарей чтобы сдѣлать осаду по формѣ въ родѣ осады Гибралтара. Г. Карль отправляется ко вдовѣ Мэнье, раздающей листки Марата. Было 9 часовъ вечера. Алгвазилы роются въ домѣ. Великое исканіе невидимаго Марата. Наполняютъ фіакры его листками. Въ полночь привозятъ вдову къ Бальйи. Тамъ допросъ до трехъ часовъ утра, затѣмъ великая муниципальная консисторія, затѣмъ великій министерскій клубъ. Великія пренія въ управленіи. Какъ отдѣлаться отъ авторовъ, столь рѣшительныхъ патріотовъ. Рикетти старшій 2) предсѣдаетъ, онъ цѣдитъ, вѣситъ, просѣваетъ мнѣнія. Наконецъ рѣшаютъ. Малуэ явится съ доносомъ, Брӭнвилль будетъ преслѣдовать, судъ Шателе разсудитъ“.

Лустало въ свою очередь подымаетъ голосъ въ защиту „свободы печати“. „Съ той поры, говоритъ онъ, какъ министерская партія господствуетъ въ Національномъ Собраніи, стараются разрушить мало по малу всѣ декреты обезпечивавшіе націи верховенство и каждому гражданину свободу личности, собственности, мнѣнія, и нарушить „объявленіе о правахъ человѣка“, составляющее основаніе всѣхъ законовъ… Съ 25 милліонами дохода и съ клубомъ 1789 годъ къ своимъ услугамъ чего не могутъ, чего не дерзнутъ предпринять министры посѣдѣвшіе въ интригахъ и фаворахъ стараго управленія. Но печать, печать бодрствуетъ! Она разоблачаетъ планы затѣваемые противъ общественнаго интереса, она въ лицо называетъ мерзавца который продался, мошенника который служитъ народу только чтобы выбраться изъ ничтожества, слабодушнаго, покидающаго права охрана которыхъ ему довѣрена. Печать проникаетъ въ тайны, печать устанавливаетъ соглашенія, опрокидываетъ идоловъ, единитъ умы и подбрасываетъ препятствія министерскимъ попыткамъ. Надо, значитъ, уничтожить свободу печати!“

Въ засѣданіи 31 іюля депутатъ Малуэ дѣйствительно попросилъ слова для обличенія журналистовъ. „Я имѣю сдѣлать важное обличеніе“, сказалъ онъ. Многіе члены лѣвой стороны, зная въ чемъ дѣло, кричатъ: „обратитесь съ нимъ въ полицію“. Требуютъ перехода къ очереднымъ дѣламъ. „Нѣтъ очереднаго дѣла болѣе настоятельнаго, восклицаетъ Малуэ. Я хочу сдѣлать вамъ извѣстными гнусные умыслы и призвать кару на тѣхъ кто ихъ измышляетъ. Я приведу васъ въ трепетъ, сказавъ вамъ что существуетъ заговоръ задержать короля, ввергнуть въ темницу королеву, королевское семейство и главныхъ сановниковъ, и предать смерти отъ пяти до шести сотъ человѣкъ. Да, на вашихъ глазахъ, у вашихъ дверей, злодѣи обдумываютъ и распространяютъ эти гнусности, возбуждаютъ народъ къ бѣшенству, къ пролитію крови, развращаютъ его нравы, нападаютъ на основы конституціи и свободы.

Останутся да равнодушны и глухи, къ этому представители народа? Я изобличаю предъ вами гг. Марата и Камиля Демулена (ропотъ и смѣхъ съ лѣвой стороны). Я не смѣю полагать чтобъ изъ среды Національнаго Собранія раздавался смѣхъ когда я открываю преступленіе противъ общества“.

Г. Малуэ читаетъ затѣмъ выдержки изъ листка Другъ Народа, подъ заглавіемъ Мы пропали (C’en est fait de nous!). Вотъ одинъ изъ параграфовъ.

„Граждане всѣхъ возрастовъ и всѣхъ положеній! мѣры принятыя Собраніемъ не помѣшаютъ вамъ погибнуть: вы безвозвратно пропали если не возьметесь за оружіе, и не обрѣтете въ себѣ ту геройскую доблесть которая 14 іюля и 5 октября дважды спасла Францію. Спѣшите въ Сенъ-Клу, пока есть время, приведите въ наши стѣны короля и дофина, стерегите ихъ бдительно, и пусть они будутъ вамъ порукой въ событіяхъ. Заприте Австріячку и шурина ея, чтобъ имъ нельзя было ковать свои заговоры, схватите и заключите въ оковы всѣхъ министровъ и чиновниковъ, держите подъ стражей главу муниципалитета, помощниковъ мера, генерала, генеральный штабъ; возьмите артиллерійскій паркъ въ улицѣ Вертъ, завладѣйте всѣми пороховыми заводами и магазинами, пусть будутъ розданы пушки по округамъ, пусть соберутся окружныя управленія въ постоянное засѣданіе, заставятъ отмѣнить пагубные декреты. Бѣгите, спѣшите, если еще не упущено время, или скоро увидите безчисленные враждебные легіоны которые ринутся на васъ, увидите какъ подымутся привилегированные классы, и деспотизмъ, ужасный деспотизмъ, возстанетъ болѣе подавляющій чѣмъ когда бы то ни было. Пяти, шести сотъ головъ достаточно чтобы закрѣпить ваше спокойствіе, вашу свободу, ваше счастіе; ложная гуманность удержала вашу руки и остановила ваши удары: она будетъ стоить милліоновъ жизней вашихъ братьевъ. Если ваши враги восторжествуютъ, кровь польется рѣкой, они зарѣжутъ васъ безъ милосердія, распорютъ животъ вашимъ женамъ, и чтобы навсегда погасить среди васъ любовь къ свободѣ, ихъ кровожадныя руки вырвутъ сердца изъ груди вашихъ дѣтей“.

Обращаясь затѣмъ къ Камилю Демулену, „я не мщу, сказалъ Малуэ, за частное оскорбленіе. Послѣ года молчанія и презрѣнія я долженъ явиться мстителемъ за общество. Прочтите послѣдній нумеръ Революцій во Франціи и въ Брабантѣ. Какъ тутъ сомнѣваться? Могутъ ли быть болѣе жестокіе враги конституціи какъ тѣ кто желаютъ низвести короля до предмета презрѣнія и посмѣшища, кто по поводу достопамятнаго празднества, гдѣ король со всѣхъ концовъ государства былъ привѣтствуемъ выраженіями любви и преданности, говорятъ намъ наглости о тронѣ или какъ они выражаются: креслѣ исполнительной власти.

„Національнымъ праздникомъ Камиль Демуленъ называетъ тріумфъ Павла Эмилія, на которомъ государь, съ руками связанными за слиной, въ униженіи, слѣдовалъ за колесницей тріумфатора; онъ пользуется этимъ историческимъ фактомъ для преступнаго намека на праздникъ федераціи… Прежде нежели изобличить предъ вами эти преступленія, я пытался возбудить бдительность министерства; замѣшательство сановника, почти признавшагося мнѣ въ безсиліи законовъ, удвоило мой ужасъ. Какъ, сказалъ я себѣ, если законы безсильны, то кто предупредитъ насъ о томъ какъ не сами суды? Ихъ обязанность обратить вниманіе націи на угрожающія ей опасности; иначе пусть они завѣсятъ траурнымъ крепомъ свѣтилище правосудія, пусть скажутъ они намъ что законы безвластны и погибнутъ съ ними; ихъ обязанность пасть первыми подъ кинжалами тиранніи. Изобличить предъ вами опасность въ которой находится свобода и общественное дѣло, — будетъ шагомъ къ спасенію, будетъ вызовомъ къ наказанію преступленій; не потерпите чтобъ Европа насъ заклеймила позоромъ, повѣривъ что наши убѣжденія и наши права тождественны съ убѣжденіями и правами гг. Марата и Камиля Демуленъ. Они настоящіе враги общественнаго дѣла, а не тѣ кто страдаютъ отъ вашихъ реформъ. Человѣка страшно любящаго свободу возмущаетъ разнузданность своеволія, которому онъ предпочелъ бы всѣ ужасы деспотизма. Я требую чтобы королевскій прокуроръ при судѣ Шателе былъ призванъ сюда и получилъ приказъ преслѣдовать какъ преступниковъ противъ націи писателей призывающихъ народъ къ пролитію крови и неповиновенію законамъ. (Въ части собранія раздаются аплодисменты, въ другой части слышится ропотъ.)

Малуэ предложилъ слѣдующій проектъ декрета: „Національное Собраніе, въ виду сдѣланнаго однимъ изъ его членовъ доноса противъ статьи Мы пропали и противъ послѣдняго нумера газеты Революціи во Франціи и въ Брабантѣ, издалъ декретъ о вызовѣ въ Собраніе королевскаго прокурора при Шателе, для предписанія ему преслѣдовать, какъ преступниковъ противъ націи, авторовъ, типографщиковъ и разнощиковъ статей призывающихъ народъ къ возстанію, къ пролитію крови и ниспроверженію конституціи“.

Декретъ, увы! не имѣлъ никакихъ послѣдствій и былъ даже потомъ отмѣненъ.

Маратъ насмѣялся надъ Собраніемъ. „Я не умѣю пресмыкаться, писалъ онъ: впредь я не только не воздамъ никакого знака уваженія Собранію, но я буду относиться къ нему со справедливою строгостью; я не принесу ему никакой хвалы. Еслибы случайно изъ нѣдръ его возникъ хорошій декретъ, это будетъ только исполненіемъ долга; но я буду на стражѢ съ кнутомъ цензуры въ рукахъ при всякомъ его дурномъ декретѣ, а ихъ можетъ оказаться страшное число, потому что Собраніе поработили враги народа“.

„Ничто, пишетъ Камиль Демуленъ, не насмѣшило меня такъ какъ это объявленіе Маратомъ войны Національному Собранію. Вотъ по истинѣ заблудшее чадо журналистовъ-патріотовъ. Право начинаю думать что у Марата есть кольцо Гигеса. Очевидно онъ увѣренъ что проведетъ всѣхъ шпіоновъ старой полиціи и наблюдателей новой и проскочитъ чрезъ баталіонъ г. Карля, ибо отвѣчаетъ войной на войну и въ слѣдующемъ же нумерѣ обвиняетъ Собраніе въ государственной измѣнѣ“.

Какой отвѣтственности можно было бояться когда на другой день засѣданія выдавшаго декретъ предложенный Малуэ, предсѣдатель прочелъ Собранію письмо отъ „побѣдителей Бастиліи“, сообщавшихъ что они приглашаютъ писателей посвятившихъ себя защитѣ свободы, Камиля Демулена, Лустало, Карра и пр. и пр. присутствовать при богослуженіи для помина души погибшихъ при осадѣ этой крѣпости. „Собраніе не получило даже особаго приглашенія. Мы узнаемъ о приглашеніи только изъ афишъ,“ сказалъ одинъ изъ членовъ. Боясь отказаться отъ участія въ поминкахъ, но и не рѣшаясь послѣдовать такому приглашенію, Собраніе рѣшило само назначить „торжественное служеніе въ память павшихъ за свободу“.

Камиль Демуленъ со своей стороны прислалъ въ Собраніе оправдательный адресъ. Адресъ былъ прочтенъ въ засѣданіи 2 августа.
„Я желалъ бы знать, спрашивалъ по поводу его Малуэ, какое правительство, какое варварское общество дозволило бы то что запрещается вашимъ декретомъ? Если Камиль Демуленъ невиненъ, онъ оправдается. Или онъ виновенъ? Я буду обвинителемъ его и всякаго кто выступитъ его защитникомъ. Пусть оправдается если смѣетъ“.

Въ эту минуту въ одной изъ трибунъ раздается голосъ: да, я смѣю. Часть Собранія поднимается въ изумленіи; проносится слухъ что это сказалъ самъ Камиль Демуленъ; президентъ отдаетъ приказаніе арестовать лицо произнесшее эти слова.

Вкрадчиво выступаетъ Робеспьеръ. „Я полагаю, говорить онъ, что приказаніе отданное г. президентомъ было вызвано необходимостью; но слѣдуетъ ли смѣшивать необдуманность и неосторожность съ преступленіемъ? Онъ слышалъ какъ его обвиняли въ преступленіи противъ націи: въ такомъ случаѣ человѣку трудно удержаться. Нельзя предполагать въ немъ намѣреніе оскорбить Собраніе. Гуманность и справедливость говорятъ въ его пользу. Я требую чтобъ его оставили на свободѣ и чтобы Собраніе перешло къ очереднымъ дѣламъ“.

Предсѣдатель объявляетъ что Камиль Демуленъ исчезъ, и что его не могли арестовать.

Собраніе переходитъ къ очереднымъ дѣламъ…

Пріятель. Не безъ основанія писала Екатерина въ этомъ же 1790 году въ Парижъ: „Во Франціи теперь тысяча двѣсти законодателей, которыхъ не слушается никто кромѣ короля“.

Авторъ. Мы начали наши наброски описаніемъ свѣтлыхъ дней первой эпохи революціи, очередь за ея днями смятенія и ужаса.

Пріятель. Это отложимъ до другаго раза…

1) Выписки изъ революціонныхъ газетъ находятся въ Histoire parlementaire de la Révolution Française, par Bûchez et Roux, Parie, 1834, t. ѴI, 387 и слѣд.

2) Мирабо, послѣ отмѣны титуловъ такъ именуемый и въ Собраніи.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 9