Пріятель. День 14 іюля ознаменованъ еще однимъ кровавымъ эпизодомъ, убійствомъ тогдашняго купеческаго старосты (prévôt des marchands) Флесселя. Онъ былъ только три мѣсяца старшиной, имѣлъ повидимому враговъ. На сборищахъ въ Пале-Роялѣ составлялся между прочимъ списокъ лицъ которыхъ требовалось „устранить“, какъ говорятъ наши революціонеры. Онъ лопалъ въ этотъ списокъ. Въ дни предшествовавшіе взятію Бастиліи, когда толпы приступали къ нему съ требованіями орудія, онъ не оказалъ достаточнаго рвенія; распустили слухи о его измѣнѣ. Утромъ 14-го приходили въ Думу лица называвшія себя депутатами Пале-Рояля, требовали чтобы Флессель явился предъ гражданами собравшимися въ Пале-Роялѣ и обвиняющими его въ измѣнѣ: онъ де вотъ уже съ утра обманываетъ гражданъ обѣщаніями оружія и сносится между тѣмъ съ врагами, то-есть съ правительствомъ. На этотъ разъ Флесселю удалось отдѣлаться отъ непрошенаго приглашенія. Но когда Бастилія была сдана, залы Думы наполнились побѣдителями, побѣжденными и толпами всякаго народа; вновь выступили невѣдомые обвинители, крича, — одни, что надо схватить Флесселя, отвести въ тюрьму какъ заложника, другіе — что онъ долженъ идти на судъ въ Пале-Рояль. Послѣднее мнѣніе взяло верхъ, раздались общіе крики: „въ Пале-Рояль, въ Пале-Рояль!“ Флессель, все время сохранявшій спокойствіе, сказалъ: „ну пойдемте, господа, въ Пале-Рояль“, сошелъ съ эстрады, прошелъ чрезъ залу и вышелъ изъ Думы не подвергшись насилію. Но едва прошелъ онъ площадь предъ Думой, какъ неизвѣстная рука выстрѣлила въ него изъ пистолета, и онъ упалъ мертвый.

Пріятель. Улеглись ли волны, успокоился ли Парижъ послѣ взятія Бастиліи и „покоренія“ своего короля?

Авторъ. Нѣтъ, звѣрь только-что былъ спущенъ съ цѣли. Членъ собранія Малуэ говорилъ что терроръ начался съ 14-го іюля. Сцены разныхъ неистовствъ сдѣлались общимъ явленіемъ. 22-е іюля было вновь „днемъ звѣрства и траура“, какъ выразился о немъ Бальи. „Не стану, — пишетъ въ своихъ запискахъ де-Феррьеръ о дняхъ послѣдовавшихъ за 14-е іюля,— приводить утомительный и тяжелый списокъ послѣдовавшихъ душегубствъ, грабежей, ложаровъ, кражъ, убійствъ. Но скажу моему вѣку, скажу потомству, что Національное Собраніе разрѣшило эти убійства и пожары, что одинъ членъ этого собранія, молодой Барнавъ, осмѣлился сказать съ трибуны: — развѣ такъ уже чиста эта кровь что надо жалѣть о ея пролитіи; — что въ минуту когда Лалли Толандаль, скорбно пораженный бѣдствіями его несчастнаго отечества, предлагалъ и съ мольбою призывалъ средства мягкія, легкія, но которыя тогда способны были оказать цѣлительное дѣйствіе, Собраніе отклонило эти средства, потомъ съ упорствомъ совсѣмъ въ нихъ отказало и приняло только когда своими преступными интригами обезпечило ихъ безполезность. Напрасно (засѣданіе 20-го іюля) восклицалъ Лалли: — Слагаю со своей совѣсти неучастія какія произойдутъ отъ вашего отказа; умываю руки на кровь которая можетъ пролиться! — Крики ярости поднялись со всѣхъ сторонъ. Одинъ депутатъ бросился къ Лалли и съ заносчивостью кричалъ что Лалли злоупотребляетъ своею популярностью. Мирабо упрекалъ его что онъ чувствуетъ тамъ гдѣ надо думать. — Націи нужны жертвы, сказалъ онъ со свирѣпымъ взглядомъ; надо одервянить себя (s’endurcir) на всѣ частныя бѣдствія; только этою цѣной можно сдѣлаться гражданиномъ“.

На листѣ обреченныхъ были парижскій интендантъ Бертье и тесть его Фулонъ, директоръ депертамента военнаго министерства. Фулонъ какъ-то узнавъ о грозящей ему опасности, распустилъ слухъ о своей смерти. Чтобы придать болѣе вѣры слуху, были даже совершены пышныя похороны одного изъ его слугъ, умершаго въ это время. Фулонъ укрылся въ имѣніе около Вири, но тамъ былъ найденъ и выданъ собственными крестьянами. Рано утромъ, 22-го іюля, его пѣшкомъ привели въ Парижъ съ котомкой сѣна за плечами, въ ошейникѣ изъ репейника (было распущено будто Фулонъ въ минуту наибольшей дороговизны хлѣба сказалъ про народъ: „пусть ѣстъ траву; ѣдятъ же ее мои лошади“). Члены Думы, собравшись въ засѣданіи, разсуждали: что дѣлать съ Фулономъ и какъ вообще поступать въ подобныхъ случаяхъ. Не уступить „народу побѣдившему Бастилію“ было невозможно. Порѣшили придумать новое преступленіе, оскорбленіе націи, crime de lèse-nation,u соотвѣтствующую процедуру для суда надъ нимъ. „Каждый подозрѣваемый въ преступленіи оскорбленія націи, обвиняемый и схваченный, — или могущій быть въ послѣдствіи схваченнымъ, на основаніи общественной молвы, — отводится немедленно въ тюрьму Сенъ-Жерменскаго аббатства“. Двое гласныхъ были уполномочены представить это распоряженіе Національному Собранію и просить его установить порядокъ суда надъ преступниками этого новаго рода. Не такой процедуры требовала толпа наполнившая залу Думы. Пробовалъ уговаривать ее Бальи. Не много помогло. Опасаясь чтобы толпа въ залѣ же не бросилась на Фулона, его перевели въ сосѣднюю комнату; изъ окна показывали народу дабъ удостовѣрить что плѣнникъ не убѣжалъ. Но затѣмъ чернь, сломавъ рѣшетку, оттолкнула стражу, новою шумною толпой наполнилъ дворъ, лѣстницу, залу Думы. Добившись кое-какъ молчанія, члены Думы представляютъ толпѣ что Фулона слѣдуетъ судить и для того надлежитъ предать въ руки правосудія. „Судить сейчасъ и повѣсить“, слышится въ толпѣ. Но Дума, замѣчаетъ одинъ изъ членовъ, не имѣетъ права назначать судей; въ виду неотложности, ихъ можетъ назначать только народъ. Это понравилось. Давай назначать судей. Двое священниковъ попавшихъ въ число назначенныхъ шести поспѣшили уклониться, ссылаясь что по законамъ церкви не могутъ приговаривать къ смерти. „Народъ“ назначаетъ на ихъ мѣсто Лафайета и Бальи. „Къ счастію, говоритъ Бальи , меня въ это время не было, а посылать не сочли нужнымъ“. Назначили другаго. Но за Лафайетомъ послали. Въ чемъ долженъ я обвинять Фулона? спрашиваетъ членъ вынужденный принять обязанность прокурора. Обвиняй что хотѣлъ притѣснить народъ, говорилъ что заставитъ его ѣсть траву, хотѣлъ чтобы было объявлено государственное банкротство, барышничалъ хлѣбомъ. Явился популярный Лафайетъ и обратился къ толпѣ въ красивою рѣчью, стараясь отклонить немедленный судъ и доказывая что надлежитъ прежде подвергнуть Фулона строгому допросу по закону, чтобъ узнать его сообщниковъ. „Я прикажу, заключилъ Лафайетъ, отвести его въ тюрьму“. Фулонъ бормоталъ: „почтенное собраніе, народъ справедливый и великодушный; вѣдь я между согражданъ, я не боюсь“. Но онъ имѣлъ неосторожность во время рѣчи Лафайета обнаружить удовольствіе. Это возбудило подозрѣніе. Впрочемъ, и безъ того гибель его была рѣшена. „На площади и даже въ залѣ, говоритъ Бальи, были замѣчены какія-то лица прилично одѣтыя которыя въ толпѣ возбуждади ее къ жестокости“. „Чего тутъ судить человѣка который тридцать лѣтъ уже осужденъ!“ вскрикнулъ кто-то. Лафайетъ принимался нѣсколько разъ говорить, но все было безполезно. Въ залу прибываютъ новыя толпы, слышатся крики что Пале-Рояль и Сентъ-Антуанское предмѣстье идутъ захватить плѣнника. Толпа бросается къ стулу гдѣ сидѣлъ Фулонъ, опрокидываетъ. Лафайетъ громко произноситъ: „отведите его въ тюрьму“. Но онъ уже въ рукахъ толпы. Его выводятъ на площадь и влекутъ къ фонарю чтобы повѣсить. Веревка (описаніе де-Ферьера, I, 157) обрывается, ее связываютъ, но она обрывается и второй разъ. Нѣкоторые хотятъ саблями прекратить мученія несчастнаго, другіе удерживаютъ. Съ четверть часа ждутъ новой веревки; наконецъ убійство свершается. У трупа отрубаютъ голову, влагаютъ ей сѣна въ ротъ, втыкаютъ на пику и несутъ этотъ страшный трофей въ Пале-Рояль и по улицамъ Парижа.

Между тѣмъ интендантъ Бертье, зять Фулона, также захваченъ. Его ведутъ съ дикимъ торжествомъ по Парижу; по бокамъ его два солдата приставляющіе штыки къ его груди, вокругъ какія-то бабы поющія и скачущія, мущины со значками и барабанами (по словамъ де-Ферьерра). Одна процессія встрѣчается съ другою. Толпа несущая голову Фулона подноситъ ее на ликѣ къ самому лицу Бертье. Въ Думѣ повторяется почти то же что съ Фулономъ. На этотъ разъ не Лафайетъ, а Бальи говоритъ: отведите его въ тюрьму. Толпа точно также вырываетъ жертву изъ рукъ стражи, но не ведетъ вѣшать, а убиваетъ на мѣстѣ. Какой-то драгунъ съ ожесточеніемъ изъ внутренности теплаго еще трупа вырываетъ сердце, вбѣгаетъ въ залу Думы и, показывая кусокъ окровавленнаго мяса, кричитъ: вотъ сердце Бертье (описаніе Бальи и другихъ). Ужасный фактъ этотъ упоминается и въ думскомъ протоколѣ, въ концѣ котораго значатся: „Зрѣлище сіе распространило чувство ужаса въ собраніи; нѣкоторые гласные сдѣлали знакъ этому человѣку выйти, и онъ удалился сопровождаемый толпой издававшею крикъ радости. Пришли другіе, говоря что принесена голова Бертье и уже находится на лѣстницѣ. Г. маркизъ де-Лафайетъ и г. Моро де-Сенъ-Мери пригласили этихъ лицъ замѣтить народу что Собраніе занято очень важными дѣлами…

Пріятель. Не можетъ принять милыхъ гостей.

Авторъ. …и просили постараться чтобы голову не вносили въ залу. Это имѣло желаемый успѣхъ“.

Пріятель. Любопытно сравнить это описаніе съ описаніемъ тѣхъ же событій въ Révolutions de Paris. Факты переданы тѣ же и довольно точно, но выставлены въ освѣщеніи внушительнаго ужаса тиранамъ. „Трепещите и смотрите какъ поступаютъ съ вами и вашими родственниками!… Деспоты и министры, какіе грозные уроки! Думали ли вы что Французы способны къ такой энергіи?.. Хотите ли знать докуда можетъ довести ихъ ярость? Знайте же предѣлы ихъ ожесточенія! Сердце осужденнаго измѣнника носили по улицамъ на концѣ ножа. И что же? Въ публичномъ мѣстѣ, кто бы повѣрилъ? Французы, чувствительныя существа… Боги! они дерзнули мокать обрывки мяса и капать кровь въ свое питье и такъ съ остервенѣніемъ утолять свою ненависть. Французы, вы истребляете тирановъ, ваша ненависть возмутительна, ужасна! Но наконецъ вы будете свободны!“

Авторъ. Объ этомъ возмутительномъ фактѣ упоминаетъ и де-Феррьеръ. Въ Révolutions de Paris указывается и кафе гдѣ онъ произошелъ: на улицѣ Сентъ-Оноре, рядомъ съ кафе Ришелье (и нынѣ есть тамъ же кафе этого имени). Это обокъ съ Пале-Роялемъ. Вотъ значитъ гдѣ засѣдали тѣ лица которымъ почему-то особенно требовалась смерть Бертье.

Пріятель. Кто были люди желавшіе погубить Бертье и Фулона и о присутствіи которыхъ въ толпѣ, — на площади и въ залѣ Думы, — нѣсколько разъ упоминаетъ Бальи. Кто натравливалъ чернь?

Авторъ. Это остается неизвѣстнымъ. Мишле, котораго революціонный паѳосъ нѣсколько ослабѣваетъ въ виду варварскихъ неистовствъ толпы, не безъ лукавства, не принимая на себя отвѣтственности, передаетъ: многіе де думали что народъ поджигали сообщники Бертье, которымъ важно было чтобъ онъ не сдѣлалъ раскрытій! Вотъ по истинѣ съ больной головы да на здоровую. Во всякомъ случаѣ событія эти едва ли имѣли прямое политическое значеніе. Это были ужасы по случаю революціи, явленія страшной анархіи. Въ описаніи дней 5 и 6 октября 1789 можемъ ознакомиться съ неистовствами самой революціи. То было подготовленное движеніе чисто политическаго свойства.

Пріятель. Ужасаютъ отвратительныя сцены неистовствъ; но не очень пріятное впечатлѣніе производитъ и фальшь людей льстящихъ толпѣ. Уступали члены Думы трепеща за свою жизнь, это понятно. Но за что трепеталъ уступая Лафайетъ? Жизни его не могла грозить опасность. Онъ трепеталъ, не повредить бы своей популярности. Придя въ Думу, онъ прежде всего (Bailly, II, 107) выразилъ неудовольствіе, зачѣмъ тамъ много стражи: призвать ее распорядился было одинъ изъ его подчиненныхъ. Лафайетъ поспѣшилъ удалить большую часть солдатъ, такъ что Дума осталась безъ защиты. Въ рѣчахъ своихъ, онъ льститъ толпѣ, скрывая свои намѣренія. Обманываетъ и товарищей своихъ объявляя, въ минуту разыгравшихся безпорядковъ свое рѣшеніе подать въ отставку. Тѣ конечно упрашиваютъ остаться. „Условлено было, говоритъ Тьеръ въ своей Исторіи, что Лафайетъ подастъ въ отставку, но лишь для того чтобы дать почувствовать народу свое неудовольствіе, а затѣмъ останется сдавшись на просьбы,какія неминуемо послѣдуютъ. Дѣйствительно, народъ, милиція окружили его и обѣщали полное повиновеніе. Онъ принялъ вновь команду на этихъ условіяхъ“. Мнѣ кажется лучше бы лрежде не отсылать солдатъ.

Авторъ. И у государь-народа, котораго Бальи, не мало тоже старавшійся популярничать, — по необходимости впрочемъ положенія, — не могъ не сравнить съ константинопольскимъ деспотомъ, есть куртизаны фальшивые не менѣе чѣмъ придворные интриганы. Но кто же этотъ государь? Никто и всѣ; первая толпа подзадоренной сволочи руководимой мерзавцами, какъ съ очевидностію было въ этомъ случаѣ. И ей приходилось кланяться называя это свободой.

Пріятель. Есть куртизаны, есть и пѣвцы. Къ этой эпохѣ относится знаменитый памфлетъ Рѣчь Фонаря {Discours de la Lanterne aux Parisiens) Камиля Демулена, который тогда еще не издавалъ своего журнала. Демуленъ зоветъ себя въ этомъ памфлетѣ генералъ-прокуроромъ Фонаря (procureur général de la Lanterne). Эти преступные смѣшки, это поджигательное остроуміе много содѣйствовали тому чтобы лишить въ глазахъ толпы звѣрскую расправу ужасающаго, отвратительнаго характера. Вотъ начало рѣчи Фонаря (Hatin, Histoire de la presse, Ѵ, 323): „Храбрые Парижане, какъ мнѣ васъ отблагодарить. Между всѣми фонарями вы навсегда сдѣлали меня славнымъ и благословляемымъ. Что предо мною фонарь Созія или фонарь Діогена? Тотъ искалъ человѣка, а я нашелъ ихъ двѣсти тысячъ. Въ спорѣ моемъ съ этимъ Лудовикомъ XIII, *) моимъ сосѣдомъ, я принуждалъ его сознаться что я больше его заслужилъ наименованіе Справедливаго. Каждый день насдаждался я экстазомъ нѣсколькихъ путешественниковъ, англійскихъ, голландскихъ, нидерландскихъ, созерцающихъ и дивящихся. Вижу что они въ себя не могутъ придти какъ фонарь въ два дня сдѣлалъ больше чѣмъ всѣ ихъ герои во сто лѣтъ“. Въ дальнѣйшемъ, авторъ, еще болѣе преступный чѣмъ легкомысленный, указываетъ народной ярости цѣлый списокъ лицъ: Безенваля, Ламбеска, Конти, Конде, Д’Артуа и другихъ; хотя вмѣстѣ съ тѣмъ на словахъ и призываетъ къ умѣренности, порицая поспѣшность и высказывая Желаніе фонаря поскорѣе засвѣтить прежнимъ свѣтомъ. Любопытно что Мишле, непремѣнно желающій ввернуть что-нибудь оправдательное, почему-то вообразилъ будто въ *Фонарѣ* „Демуленъ съ неистощимымъ оживленіемъ возобновилъ старыя средневѣковыя шутки о висѣлицѣ, веревкѣ, повѣшенныхъ и т. д.“ Ничего подобнаго замѣчаетъ авторъ Исторіи печати, нѣтъ въ Фонарѣ.

Авторъ. По поводу убійства Фулона и Бертье появился еще отвратительный памфлетъ: Погребальное шествіе, похороны и погребеніе превысокихъ и преславныхъ господь Фулона, президента, и Бертье де-Сивиньи, парижскаго интенданта, внезапно скончавшихся на Гревской площади и погребенныхъ… въ ихъ приходѣ. Смерть Фулона разказывается въ памфлетѣ въ слѣдующемъ тонѣ. „По прибытіи къ оной фатальной висѣлицѣ обернули веревочку вокругъ благородной выи господина Фулона и, несмотря на выдѣлываемые имъ разныя манеры и тщетное сопротивленіе, внезапно его приподняли. По непредвидѣнному случаю веревка вдругъ оборвалась, что и было причиной что онъ только немножко былъ приподнятъ отъ земли. Затѣмъ нашъ человѣчекъ упалъ на землю. Но исполнители казни, народъ неунывающій, исправили веревку и вновь приподняли человѣчка; онъ дрягался какъ чортъ въ кропильницѣ. Такъ приподнятый, онъ получилъ знаки почтенія приличествующіе человѣку вызывавшему отставку г. Неккера, нашего отца, нашего спасителя“. (Приложеніе къ запискамъ Бальи I, 419).

*) Это была вывѣска суконщика сосѣдняго съ фонаремъ на Гревской площади.

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 6

Сложный это вопросъ: бракъ русскихъ людей съ иностранцами.

Обычно подобную проблему у насъ, въ эмиграціи, обсуждаютъ принципіально, во всей полнотѣ:

— Честно ли по отношенію къ Россіи?

— Патріотично ли?

И почти никогда но подходятъ къ ней съ точки зрѣніи практической, хотя бы съ такой: кто именно вступаетъ въ бракъ — русская женщина или русскій мужчина?

На дняхъ, въ одномъ домѣ, по этому поводу возникла у насъ большая дискуссія. Гости горячо обсуждали вопросъ, спорили, приводили аргументы въ пользу того или иного мнѣнія. И только послѣ того, какъ находившійся среди насъ докторъ Верійскій разсказалъ исторію про своего паціента Буше, всѣ мы пришли, наконецъ, къ заключенію:

— Что русскаго мужчину отъ женитьбы на иностранкѣ необходимо удерживать. А русскую женщину, желающую выйдя замужъ за иностранца, наоборотъ, нужно всегда поощрять.

***

Въ самомъ дѣлѣ. Вѣдь сколько у насъ передъ глазами печальныхъ примѣровъ полной денаціонализаціи мужчинъ, связаівшихся съ француженками брачными узами!

Прежде всего, ужасно, что такія семьи слишкомъ ужъ дружно живутъ. Жена черезчуръ заботлива, все у нея въ отличномъ порядкѣ: кухня, столовая, спальня. Обѣдъ — вовремя, ужинъ вовремя, постель прибрана, комнаты подметены, полъ натертъ. Дѣта при такомъ бракѣ размножаются съ невѣроятной быстротой; чтобы каждаго ребенка погладить по головкѣ, необходимо провести весь вечеръ дома…

И вотъ, русскій мужчина постепенно и опускается.

Гостей ему не нужно.

Землячества тоже.

Въ объединеніе онъ перестаетъ ходить. Ежемѣсячныхъ взносовъ, подъ вліяніемъ жены, никогда не дѣлаетъ.

На собраніяхъ не выступаетъ.

И погибаетъ такъ человѣкъ почемъ зря. Сидитъ окруженный Мадленами, Этьенами, Морисами, надѣваетъ на голову колпаки изъ золоченой бумаги, чтобы развлечь ребятишекъ; ползаетъ по ковру, изображая крокодила; строгаетъ палочки, мастеря Пьеру игрушку… И на дверяхъ его квартиры, съ точки зрѣнія русскихъ національныхъ интересовъ, смѣло можно начертать мрачную надгробную надпись:

«Си-жи Жанъ Иваноффъ, си-деванъ русская личность». [1]

Совсѣмъ не то наша женщина, вступившая въ бракъ съ иностранцемъ.

Прежде всего, пока ея мужъ еще не мужъ, а женихъ, она обязательно перерабатываетъ его по своему вкусу, чтобы къ моменту замужества отлучился или полный разрывъ или полное созвучіе душъ.

При полномъ разрывѣ вопросъ, конечно, самъ собой упрощается. Но при полномъ созвучіи жизнь на нѣкоторое время становится крайне запутанной, пока жена не побѣдитъ, наконецъ.

Онъ ложится спать въ девять вечера, она въ два часа пополуночи.

Онъ встаетъ въ шесть утра, она опять-таки въ два. Но уже пополудни.

Когда у нихъ обѣдъ и когда ужинъ, никто толкомъ не знаетъ. Даже консьержка.

За обѣдомъ онъ хочетъ поговорить о цѣнахъ на продукты, а она читаетъ романъ. Послѣ обѣда онъ начинаетъ читать романъ, а она садится рядомъ и строго допытывается:

— Жанъ, ты понимаешь мою душу?

И тихо ли, шумно ли, но черезъ годъ, черезъ два Жалъ, въ концѣ концовъ, принужденъ, все-таки, сдаться.

Денегъ уже не откладываетъ, цѣнъ на продукты не знаетъ. Ложится спать въ два; обѣдаетъ, когда придется; за обѣдомъ читаетъ; послѣ обѣда разсуждаетъ о порывахъ, о душевныхъ изгибахъ. И па службѣ, въ разговорѣ съ сослуживцами, нерѣдко гордо бросаетъ:

— Нѣтъ, у насъ, у славянъ, на это смотрятъ не такъ.

***

Между прочилъ, исторія съ Буше, которую разсказалъ намъ докторъ Верійскій и которая повліяла на нашу резолюцію о бракѣ, очень несложна.

Всего годъ назадъ, передъ женитьбой на русской, Буше отличался завиднымъ здоровьемъ. Былъ жизнерадостнымъ, крѣпкимъ мужчиной, А теперь на пріемъ къ доктору явился неузнаваемымъ. Совсѣмъ другой человѣкъ.

Въ волосахъ сѣдина, лицо блѣдное, подъ правымъ глазомъ тикъ.

— На что жалуетесь, мсье Буше?

— На мою русскую жену, докторъ.

— А въ чемъ дѣло?

— О, докторъ. Вы помните, какимъ я былъ раньше. Цвѣтущимъ… А теперь, не повѣрите, на краю силъ. Каждый день какой-нибудь славянскій сюрпризъ. Вчера даже сознаніе потерялъ. Купилъ наканунѣ, по ея просьбѣ, два билета въ «Опера», заплатилъ около ста франковъ. А приходитъ вечеръ спектакля, и она, вдругъ, заявляетъ: «не хочу итти, нѣтъ настроенія». — «Какъ это такъ? — спрашиваю я, — билеты есть, а настроенія нѣтъ?» — «А вотъ, такъ, — говоритъ, — нѣтъ настроенія и кончено». Вы представляете, докторъ, какъ я разволновался въ отвѣтъ? Билеты взяты, деньги уплачены, вечерь свободный. А она…. Хотѣлъ я еще что-то сказать, но голова закружилась, языкъ отнялся, въ глазахъ круги… И пришлось лечь въ постель. Можетъ быть, докторъ, противъ такихъ случаевъ вы пропишете мнѣ какія-нибудь капли? Чтобы я могъ безболѣзненно руссифицироваться?

[1] «Здѣсь покоится Иванъ Ивановъ, бывшая русская личность» (смѣсь русскаго и французскаго).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2512, 18 апрѣля 1932.

Views: 31

Пріятель. Пора коснуться знаменитаго взятія Бастиліи.

Авторъ. Наступило 14 іюля 1789. Въ сохранившемся протоколѣ засѣданій Парижскихъ избирателей (Extrait du procès-verbal des séances des électeurs de Paris; прибавленіе къ тому I Монитера), почти единственномъ офиціальномъ документѣ относящемся до іюльскихъ дней въ Парижѣ, моно прослѣдить различные моменты этого историческаго дня.

Пріятель. Парижскіе избиратели — это тѣ городскіе уполномоченные которые выбирали представителей города въ собраніе Государственныхъ Сословій и составляли для нихъ наставленіе. Роль ихъ была собственно покончена какъ только выборы были произведены, но они сами порѣшили что полномочіе ихъ продолжается и стали дѣйствовать сообразно съ этимъ, въ увѣренности, какъ выразился одинъ изъ нихъ, Дюсо (Dusaulx, Oeuvre des sept jours, 259, въ Coll. des Mém.} что „истинные граждане всегда имѣютъ право спасать отечество“. Въ числѣ отъ двухъ до трехъ сотъ они первоначально собрались было скромно въ какомъ-то трактирѣ, но болѣе рѣшительный изъ нихъ, Тюріо (Thuriot), заявилъ что двери Думы не должны быть для нихъ закрыты. „Поднимитесь, идите за мною“. Пришли и засѣли въ Думѣ, вмѣстѣ съ членами городскаго управленія, и когда начались безпорядки, захватили власть совсѣмъ въ свои руки, образовавъ изъ себя безсмѣнный комитетъ (comité permanant). Избраніе этого неожиданнаго комитета происходило въ присутствіи толпы наполнявшей залы Думы. Кто-то крикнулъ: зачѣмъ въ комитетъ назначаютъ все изъ избирателей. „Кого же хотите вы чтобъ назначили.“ — Меня, отвѣчалъ храбрый (?) Грелэ, и былъ выбранъ аккламаціей. (Dusaulx, 278).

Авторъ. 14 іюля, съ 6 часовъ утра депутаты отъ разныхъ округовъ и толпа гражданъ наполняли уже Думу. Привозили захваченные предметы: телѣги съ мукой, зерномъ, виномъ и другими припасами; тащили пушки, несли ружья, боевые запасы, веди лошадей, и всѣмъ этимъ наполняли площадь предъ Думой. Улицы уже были полны народомъ всякаго возраста и состоянія. Въ семь часовъ прибѣгаетъ испуганная толпа съ криками что отрядъ Royal Allemand вступилъ въ Сентъ-Антуанское предмѣстье, убиваетъ встрѣчающихся, не разбирая пола и возраста, ставитъ пушки на улицѣ; предмѣстью грозитъ полное разрушеніе. Другая толпа бѣжитъ изъ предмѣстья Сенъ-Дени съ подобными Же вѣстями. Составляется отрядъ изъ Gardes Françaises и вооруженныхъ гражданъ съ цѣлью дать отпоръ врагамъ. Но посланные для развѣдыванія въ предмѣстье возвращаются съ извѣстіемъ что всѣ эти тревоги совершенно дожны, никакихъ отрядовъ нѣтъ и предмѣстьямъ ничто не грозитъ. Около восьми часовъ нѣсколько человѣкъ пришли возвѣстить что пушки съ Бастиліи направлены вдоль улицы Св. Антонія. Комитетъ поручилъ нѣсколькимъ членамъ отправиться въ Бастилію къ коменданту этой крѣпости Делоне (онъ назывался gouverneur de la Bastille) и предложить ему удалить пушки возбуждающія тревогу. Депутація отправилась. Бѣжитъ какой-то человѣкъ въ синемъ одѣяніи съ золотыми нашивками, въ пыли и поту, и сообщаетъ что въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ показался отрядъ гусаръ; чтобъ остановить его построена де баррикада, но она едва держится; требуется немедленная помощь. Разказъ оказался опять ложнымъ. Около десяти часовъ пришло извѣстіе о происшедшемъ въ Домѣ Инвалидовъ. Наканунѣ было рѣшено предложить завѣдующему Домомъ выдать уполномоченному Думы находящееся въ Инвалидномъ Домѣ оружіе. Когда утромъ уполномоченный, явился къ Дому, онъ нашелъ его окруженнымъ громадною толпой, вооруженныхъ гражданъ. Завѣдующій отозвался что уже предупрежденъ о требованіи и Ждетъ только разрѣшенія изъ Версаля. Но пока происходили переговоры у рѣшетки, толпа успѣла проникнуть въ ворота Инвалиднаго Дома и скоро его наполнила. Поздно было думать о разрѣшеніи: какое нашлось оружіе, все было разобрано.

Пріятель. И въ Бастилію съ ранняго утра являлись какіе-то молодые люди депутатами отъ Пале-Рояля. Были пропущены до вторыхъ воротъ (въ Бастилію проникали чрезъ двое послѣдовательныхъ воротъ съ подъемными мостами при каждыхъ. Первыя ворота вводили на дворъ новой постройки, вторыя — въ самую крѣпость). Непрошеные гости требовали выдачи оружія и естественно получили отказъ. Являлись еще двѣ подобныя депутаціи, болѣе и болѣе многолюдныя. Что касается посланныхъ отъ Думы, то они были самымъ предупредительнымъ образомъ приняты комендантомъ и угощены завтракомъ. Комендантъ удостовѣрилъ что никакихъ враждебныхъ намѣреній не имѣетъ и велѣлъ отодвинуть возбуждавшія опасенія пушки. Между тѣмъ шумная толпа вокругъ крѣпости все росла.

Авторъ. О дальнѣйшемъ трудно составить вполнѣ точное представленіе; сохранилось множество разказовъ, описаній, но всѣ они противорѣчитъ между собою въ подробностяхъ, и не легко разобраться среди разнорѣчивыхъ показаній относительно событія ставшаго легендой на другой Же день послѣ того какъ оно произошло. Обратить его въ легенду было въ интересѣ и его современниковъ, и большинства его историковъ. Не легко освободить истину отъ прикрывающаго ее вымысла. Одно по крайней мѣрѣ съ достовѣрностью вытекаетъ изъ мало-мальски внимательнаго и непредубѣжденнаго разбора фактовъ, — что со стороны осаждающихъ не было ничего кромѣ безумія, со стороны осажденныхъ — ничего кромѣ крайней уступчивости.
Депутатъ отъ округа Saint Louis de la Culture, Тюріо (Thuriot), имя котораго намъ уже случилось упомянуть, который въ послѣдствіи былъ предсѣдателемъ Конвента въ памятное засѣданіе рѣшившее судьбу Робеспьера, явился „отъ имени націи и отечества“ къ подъемному мосту въ ту минуту какъ изъ крѣпости выходила городская депутація; былъ допущенъ въ Бастилію и объяснялся съ комендантомъ, требуя чтобы крѣпость была сдана народу. Подробности объясненія узнаемъ изъ собственнаго донесенія Тюріо, сдѣланнаго имъ въ Думѣ немедленно по выходѣ изъ крѣпости и помѣщеннаго въ протоколѣ. Перейдя съ комендантомъ на внутренній дворъ крѣпости, Тюріо увидѣлъ тамъ три пушки, тридцать Швейцарцевъ (Petits-Suisses) и около дюжины инвалидовъ, всѣхъ подъ командой четырехъ офицеровъ. Весь гарнизонъ крѣпости состоялъ изо ста двадцати человѣкъ. Тюріо уговаривалъ ихъ „во имя чести, націи и отечества“ сдаться. И комендантъ, и офицеры клялись что не будутъ стрѣлять и не станутъ защищаться если не будутъ атакованы. Когда онъ этимъ не удовлетворился и требовалъ чтобъ его свели наверхъ крѣпости и показали расположеніе пушекъ, комендантъ не хотѣлъ было удовлетворить его Желаніе, но по настоянію офицеровъ согласился. Тюріо увидѣлъ на верху три пушки удаленныя фута на четыре отъ амбразуръ, которыя были закрыты. Съ башни онъ показался толпѣ собиравшейся стрѣлять въ крѣпость. Толпа ему рукоплескала. Сойдя, онъ еще разъ уговаривалъ сдаться; „солдаты и офицеры были, казалось, расположены уступить, но комендантъ, слишкомъ смущенный движеніями окружающей крѣпость толпы, былъ самъ не свой и не рѣшался“ (le gouverneur était malheuresement trop affecté du mouvement extérieur, qu’il n’était plus à lui). Во всякомъ случаѣ, заключилъ Тюріо, на слово коменданта: не стрѣлять, если крѣпость не будетъ атакована, можно положиться. Не успѣли немного успокоиться въ Думѣ, какъ со стороны Бастиліи послышался пушечный выстрѣлъ и въ то Же время громадная толпа бѣжала по площади крича: „измѣна, предательство!“ Принесли человѣка раненаго въ руку, какъ сказывали, выстрѣломъ съ крѣпости; пронесли также умирающаго солдата; говорили о другихъ убитыхъ и раненыхъ. Толковали будто комендантъ нарочно велѣлъ опустить первый подъемный мостъ чтобы заманить народъ на первый дворъ Бастиліи и тамъ встрѣтилъ его убійственнымъ залпомъ. Это было совершенно ложно. Напротивъ, толпѣ какъ-то удалось спустить мостъ, и она въ безпорядкѣ кинулась на дворъ, стрѣляла куда попало, задніе попадали въ переднихъ. Въ показаніи инвалидовъ помѣщенномъ въ изданіи La Bastille dévoilée (показаніе приведено въ прибавленіи къ запискамъ Дюсо въ Coll. de Mém., 450), раз-казано какъ произошли, выстрѣлы. Когда вышелъ Тюріо, толпа подъ стѣнами крѣпости кричала: „хотимъ Бастилію, долой солдатъ“. „Мы какъ могли, говорятъ инвалиды, честью просили этотъ разный народъ удалиться, стараясь поставить имъ на видъ опасность какой они подвергаются. Но несмотря на наши увѣщанія толпа стояла на своемъ. Два человѣка взлѣзли на караульную съ боку малаго подъемнаго моста, разрубили и разбили топорами цѣпи большаго моста, тогда какъ другіе рубили и разбивали малые. Это заставило насъ твердо сказать имъ чтобъ уходили, а то вынуждены будемъ стрѣлять. Имъ удалось спустить большой и малый мосты. Ободренные успѣхомъ, они толпой прибѣгали ко второму мосту чтобъ овладѣть имъ и сдѣлали по насъ ружейный залпъ. Мы вынуждены были съ своей стороны сдѣлать по нимъ залпъ, чтобы помѣшать имъ завладѣть вторымъ мостомъ, какъ они сдѣлали съ первымъ. Они обратились въ бѣгство и удалились въ безпорядкѣ“. Отхлынувшая толпа разнесла ужасъ и ожесточеніе въ несчетной массѣ облегавшей крѣпость. Прибылъ отрядъ французскихъ гардовъ, привезены пушки, началась, какъ пишутъ нѣкоторые историки, правильная осада крѣпости. Правильная осада эта была безумная пальба съ улицы, изъ чердаковъ и оконъ домовъ, въ воздухъ, въ каменныя стѣны, не потерпѣвшія ни малѣйшаго вреда. Отъ бомбардировки во весь день былъ, по какой-то случайности, убитъ одинъ инвалидъ. Съ крѣпости стрѣляли очень мало. Еслибы была серіозная стрѣльба въ густую, бѣснующуюся толпу, она унесла бы не восемьдесятъ убитыхъ, какъ потомъ оказалось, а не одну сотню. Такъ продолжалось нѣсколько часовъ. Нетерпѣливая и мятежная толпа, наполнявшая залы Думы и площадь предъ нею, приступила къ членамъ комитета и Думы съ требованіемъ усиленныхъ мѣръ ко взятію ненавистной крѣпости, какъ будто это взятіе зависѣло отъ Думы (какъ замѣчено въ протоколахъ). Явились удивительныя предложенія. Одинъ плотникъ, повидимому не безъ учености, предлагалъ устроить по римскому образцу катапулту и бросать съ неисчислимою силой (avec une force incalculable) громадные камни въ стѣны Бастиліи чтобъ ихъ разрушитъ. Г. Коссидьеръ, — major-général de la milice parisienne, — оттолкнулъ изобрѣтателя, сталъ на его мѣсто и сказалъ что единственное средство взять Бастилію — повести осаду по правиламъ войны и для того начать рыть траншеи. А на площади предъ Бастиліей пивоваръ Сантеръ сдѣлалъ удивительное предложеніе: сжечь каменную массу помощію задержаннаго наканунѣ гвоздичнаго и лавандоваго масла, воспламеняемаго помощію фосфора и пожарными трубами бросаемаго на крѣпость. Онъ самъ 15 іюля (протоколъ) повѣствовалъ объ этомъ, явившись въ Думу и требуя себѣ утвержденія въ званіи главнокомандующаго Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, каковымъ былъ будто бы выбранъ наканунѣ, участвуя во главѣ четырехсотеннаго отряда во всѣхъ трудахъ по осадѣ! Пожарныя трубы были привезены по его приказанію, прибавилъ онъ, какъ Бастилія была уже взята. Такихъ молодцовъ требовавшихъ награды за подвиги явилось на другой и слѣдующіе дни по взятіи не мало. Многіе изъ нихъ и не подходили къ крѣпости. Вообще въ „трудахъ осады“ участвовали, а по лросту сказать бѣсновались около крѣпости, человѣкъ восемьсотъ. Но вся окрестность была усѣяна людьми смотрѣвшими на зрѣлище. Дамы пріѣзжали въ экипажахъ и издали присутствовали при спектаклѣ (показаніе очевидца, Тэнъ). Маратъ въ послѣдствіи бросилъ такой упрекъ Парижанамъ (Ami du Peuple, № 530): „Когда по небывалому стеченію обстоятельствъ стѣны плохо защищенной Бастиліи пали подъ усиліями горсти солдатъ и отряда несчастныхъ, большею частію Нѣмцевъ и почти поголовно провинціаловъ, Па-рижане парадировали (se présentèrent) предъ крѣпостью“.

Пріятель. Ты сказалъ что съ крѣпости стрѣляли очень мало. Имѣемъ ди мы право выразиться такимъ образомъ? По показаніямъ инвалидовъ, изъ пушки дѣйствительно былъ данъ одинъ только выстрѣлъ картечью, когда нападающіе зажгли сарай съ соломой на первомъ дворѣ. Былъ сдѣланъ, и также послѣ увѣщаній, второй ружейный залпъ, когда толпа вновь прихлынула ко второму мосту, послѣ того какъ гарнизонъ готовый передать крѣпость городу увидѣлъ приближавшееся было бѣлое знамя городской депутаціи удаляющимся и принялъ появленіе знамени за обманный маневръ осаждающихъ. Но такъ ли это? Въ протоколъ Думы занесены доклады двухъ депутацій, которыя были посылаемы комитетомъ между одиннадцатью и двумя часами дня къ крѣпости съ безуспѣшными увѣщаніями коменданту сдать Бастилію. Оба доклада повѣствуютъ о сильномъ огнѣ съ крѣпости, объ опасностяхъ какимъ подвергались посланные, о падавшихъ къ ихъ ногамъ Жертвахъ огня Бастиліи. И инвалиды говорятъ что Швейцарцы, не входившіе на башни крѣпости, стрѣляли со двора „чрезъ зубцы и дыры сдѣланныя ими у подъемнаго моста“.

Авторъ. Можетъ-быть Швейцарцы и стрѣляли, но большаго огня въ этихъ условіяхъ произвести конечно не могли. Что Же касается повѣствованій заключающихся въ докладахъ, то они мнѣ чрезвычайно подозрительны. Не очень довѣряютъ имъ и историки превозносящіе „взятіе“; по крайней мѣрѣ ссылаются на нихъ съ большою осторожностью. Повидимому посланные Думы сильно перетрусили. Первая депутація не дошла даже до крѣпости, и съ крѣпости никто ея не видалъ, какъ признаютъ и сами депутаты. Это не мѣшаетъ имъ въ явномъ противорѣчіи съ самими собой говорить объ измѣнѣ коменданта, который упорно будто бы хотѣлъ продолжать „имъ самимъ объявленную гражданамъ войну“, „такъ какъ отказалъ выслушать нашу депутацію“. Въ началѣ доклада говорится какъ депутатамъ при приближеніи показалось что сверху стрѣляютъ (nous avons aperçu sur les tours du fort des soldats delà garnison qui paraissaient tirer dans la rue). На Тьера доклады сдѣлали такое впечатлѣніе что онъ счелъ наиболѣе близкимъ къ истинѣ выразиться о стрѣльбѣ при осадѣ: „летѣли выстрѣлы неизвѣстно откуда“ (des coups de fusil sont tirés on ne sait d’où). Депутаты далѣе проговариваются что имѣли дѣло собственно не съ осаждаемыми, а съ осаждающими. Осаждающихъ увѣщевали они прекратить огонь, чтобы вступить въ крѣпость, но тѣ прогнали увѣщателей, говоря что не переговоровъ и депутацій хотятъ, „а осады Бастиліи, разрушенія этой ненавистной тюрьмы и смерти коменданта“. Вторая депутація пошла съ барабанами и знаменемъ и была усмотрѣна. Осаждаемые вывѣсили бѣлый флагъ, стоявшіе на башняхъ солдаты опустили ружья дуломъ внизъ. Но далѣе слѣдуетъ весьма невѣроятный разказъ, будто съ крѣпости вдругъ раздался залпъ, видѣли будто что направляютъ и пушку: что она выстрѣлила сказать не рѣшились. Тогда осаждающіе ожесточились, прогнали и вторую депутацію, крича: „вы тоже измѣнники.” Одного поколотили: М. Beaubourg а été maltraité. (Объ этомъ же господинѣ свидѣтельствуется въ докладѣ что пуля съ крѣпости сорвала ему эполету: пуля ли?) Повторяю, доклады очень сомнительной исторической вѣрности. Прочти, напримѣръ, что говоритъ членъ второй депутаціи, гласный Франкотэ (Francotay), отставшій отъ остальныхъ и уже послѣ ихъ вернувшійся въ Думу, и скажи какое впечатлѣніе производятъ на тебя такія строки: „Г. Франкотэ сказалъ что депутація остановилась на маломъ дворѣ подъ ужаснѣйшимъ огнемъ; а что онъ, Франкотэ, идя все впередъ, приблизился къ подъемному мосту; что вокругъ его многіе были убиты, и онъ вынужденъ былъ перешагнуть черезъ трупъ одного отца семейства, о которомъ всѣ сожалѣли“ (passer par dessus le cadavre d’un père de famille que tout le monde regrettait)?

Пріятель. Очень куріозно. Какъ это онъ узналъ что убитый былъ отецъ семейства, и когда же всѣ успѣли выразить сожалѣніе?

Авторъ. Дальнѣйшее не менѣе куріозно. Храбрый гласный обращается, полагать надо, „подъ страшнымъ огнемъ“, къ согражданамъ съ рѣчью, увѣщевая ихъ отойти. „Нѣтъ, нѣтъ, восклицаютъ они, мы завалимъ ровъ нашими трупами“. Уступая ихъ просьбамъ онъ сталъ удаляться „сквозь пули свиставшія около его ушей и ударявшія въ стѣну къ которой они подвигались“. Пули значитъ были не съ крѣпости и били въ стѣну, должно-быть, безъ особаго для нея вреда. Да и куда Же это „они подвигались”? Въ стѣну что ли? Документъ такого рода очевидно большой цѣны не имѣетъ. Держусь мнѣнія что съ крѣпости стрѣляли очень мало.

Пріятель. Какъ Же наконецъ была взята Бастилія?

Авторъ. Она вовсе не была взята. Самъ главный герой дня, одинъ изъ немногихъ обнаружившихъ дѣйствительно нѣкоторое мужество, увѣнчанный въ Думѣ „храбрый Эли”, — le brave Elie, — выразился такъ: „Бастилія вовсе не была взята силою; она сдалась прежде чѣмъ была атакована“. Уже съ утра гарнизонъ желалъ сдать крѣпость, но комендантъ, видя громадную осаждающую толпу, опасался, должно думать, ея неистовствъ, если отворитъ ворота крѣпости. И нельзя не признать что опасенія были вполнѣ основательны. Обращикъ неистовствъ былъ еще до взятія. Кто-то въ толпѣ указалъ молодую дѣвушку, увѣряя что это дочь коменданта. Несчастную хотѣли тутъ же сжечь. Ее едва успѣлъ спасти, разувѣривъ толпу, какой-то добрый солдатъ. На дворѣ захватили трехъ безоружныхъ инвалидовъ и приволокли въ Думу со страшными криками, требуя ихъ смерти: ихъ будто бы схватили у воротъ Бастиліи съ оружіемъ, когда они стрѣляли въ народъ. Старый инвалидъ, сохранившій хладнокровіе предъ опасностью, сказалъ: „Какъ могъ я стрѣлять когда былъ безъ оружія и шелъ изъ кабака, куда ходилъ за виномъ для себя и товарищей“. Аргументъ подѣйствовалъ, инвалидовъ удалось отстоять отъ толпы. Рѣшено отправить ихъ до суда въ тюрьму. Возможно что мотивомъ отказа коменданта сдать крѣпость была также и военная честь. Въ заявленіи инвалидовъ говорится что онъ уже взялъ фитиль и хотѣлъ взорвать крѣпость, но былъ удержанъ двумя инвалидами и только послѣ этого рѣшился сдаться. Онъ сдался на честное слово французскихъ гвардейцевъ: Эли, Шола и Гулена, бывшихъ впереди осаждающихъ и знавшихъ военныя правила. Было обѣщано что ни ему, ни гарнизону не будетъ сдѣлано никакого вреда. Но едва отворились ворота, какъ ворвалась неистовая толпа. Гарды употребляли всѣ усилія сдержать слово, но тщетно. „Толпа, говоритъ Тэнъ, пощадила Швейцарцевъ, которые въ нее стрѣляли, принявъ ихъ по одеждѣ за заключенныхъ. Но за то набросилась на инвалидовъ, которые отворили имъ ворота; у инвалида удержавшаго коменданта, когда тотъ хотѣлъ взорвать крѣпость, отрубили руку ударомъ сабли, прокололи его двумя ударами шлаги, повѣсили, а руку его, спасшую цѣлый кварталъ, понесли въ тріумфѣ по улицамъ“. Пятерыхъ офицеровъ и трехъ солдатъ убили, — однихъ тутъ же, другихъ волоча по улицѣ. „У кого не было оружія, говоритъ одинъ офицеръ, тѣ бросали въ меня камнями; женщины скрежетали зубами и грозили мнѣ кулаками. Двое изъ моихъ солдатъ были убиты сзади меня. При общемъ крикѣ: на висѣлицу! меня проволокли на нѣсколько сотенъ шаговъ отъ Думы. Въ ту минуту мимо меня пронесли воткнутую на пикѣ голову, показали мнѣ ее, говоря что это голова Делона“. Самого коменданта волокли по улицѣ, таская за волосы, лоражая ударами. Одни говорили — надо отрубить ему голову, другіе — надо его повѣсить, тѣ — привязать къ лошадиному хвосту. Онъ просилъ смерти, въ порывѣ послѣдняго отчаянія ногой оттолкнулъ одного изъ державшихъ, и въ ту же минуту былъ пронзенъ штыками. Этого показалось мало. Трупъ волочили, били. Требовалось отрѣзать голову. Подвернулся поваръ, пришедшій поглядѣть на „осаду“, и взялся за дѣло. Рубилъ саблею. Сабля оказалась тупа. Онъ вынулъ ножъ и какъ человѣкъ „въ качествѣ повара умѣющій рѣзать говядину“ управился съ головой коменданта. Ее воткнули на пику и понесли въ Пале-Рояль, а оттуда къ Pont Neuf.

Вотъ какъ была взята Бастилія!

Пріятель. Когда ближе ознакомишься съ дѣломъ, какъ-то странно звучитъ торжественная рѣчь современной офиціальной Франціи заявляющей устами г. Рамбо: „Трудно и вообразить что была тогда Бастилія съ ея стѣнами въ двадцать футовъ толщиною, со рвами широкими какъ рѣка. Она покрывала цѣлый кварталъ Парижа и грозила ему жерлами своихъ пушекъ. Она глядѣла какъ бы зловѣщій остатокъ Среднихъ Вѣковъ, выдѣляя въ свѣтломъ восемнадцатомъ вѣкѣ свой мрачный силуетъ, свой трагическій профиль феодальнаго замка. Очевидно Бастилія была неприступна. 14 іюля въ пять часовъ пополудни Бастилія была взята!“…

Авторъ. Убійство и звѣрское наругательство надъ трупомъ Делоне слѣдующимъ образомъ, въ сентиментальномъ тонѣ, описываются въ Révolutions de Paris: „Хотятъ увидѣть вѣроломнаго коменданта; находятъ его наконецъ: подлый спрятался. Два гренадера схватываютъ его. Подходитъ какой-то молодой буржуа. Комендантъ хочетъ ему довѣриться, бросается къ нему въ объятія раздираемый скорбію. Его вырываютъ, лишая этой чести; обращаются съ нимъ какъ съ негодяемъ, влекутъ среди необозримой толпы. Онъ обращается къ молодому человѣку, который хочетъ еще защитить его отъ оскорбленій черни. „Ахъ, говоритъ онъ, раздираемый угрызеніями совѣсти, я измѣнилъ отечеству! Рыданія заглушаютъ его голосъ…“ Когда достигли Гревской площади, народъ нетерпѣливо жаждущій мести не далъ Делоне и другимъ офицерамъ подняться на судъ Думы. Ихъ вырываютъ изъ рукъ побѣдителей, топчутъ ногами. Делоне пронзенъ тысячью ударовъ. Ему отрѣзаютъ голову и несутъ ее воткнувъ на лику, по которой струится кровь…
„Сей славный день долженъ поразить нашихъ враговъ. Онъ предвѣщаетъ намъ, наконецъ, торжество справедливости и свободы. Вечеромъ была общая иллюминація!“

Пріятель. Несчастный Делоне! Ко всѣмъ наругательствамъ его трупа и памяти присоединяется еще по истинѣ жестокое слово добраго короля. Когда Бальи (Bally, II, 42) заговорилъ съ Лудовикомъ XVI о смерти Делоне, король произнесъ: „О, онъ заслужилъ свою участь!” Чѣмъ же? Развѣ вѣрностью тому же королю, когда требовалась измѣна? Предъ измѣной законная власть преклонялась, измѣнѣ уступала, измѣну славила; но за то головой, выдавала немногихъ остававшихся вѣрными. Могли осуждать Делоне, но конечно не король. Онъ долженъ былъ хотя бы промолчать. Онъ не могъ быть въ заблужденіи будто Делоне стрѣлялъ въ невинный народъ, заманивъ его бѣлымъ флагомъ. Нѣтъ, мало было уступить, надо было еще оскорбить. Жестокое слово, ничтожный король! Говорятъ Делоне былъ требовательный и безжалостный тюремщикъ. Можетъ-быть; но не утвердилась ли такая репутація главнымъ образомъ послѣ звѣрской казни, для желательнаго оправданія палачей?

Авторъ. Гарнизонъ сдался на честное слово. Нарушеніе этого слова было самымъ позорнымъ дѣломъ съ точки зрѣнія военной чести. Мишле это чувствовалъ и поясняетъ что Бастилія была тюрьма, а не крѣпость; военные законы къ ней не приложимы. Чѣмъ же во всякомъ случаѣ такъ славиться. Какою побѣдой величаться?

Пріятель. Побѣда была значительная: побѣда Собранія надъ королевскою властью. Успѣхъ парижскаго мятежа въ немъ радостно отозвался. Въ эти дни волненій представители націи засѣдали „непрерывно шестьдесятъ часовъ (Révol. de Paris, № I, 20), опасаясь не только за свою свободу, но и за свою жизнь“. Собранію впрочемъ едва ли грозила какая дѣйствительная опасность; крайне сомнительно чтобы при дворѣ и особенно у короля былъ какой-нибудь опредѣленный планъ. Тѣмъ не менѣе значительное число членовъ Собранія были въ страхѣ. Вожаки дѣйствовали. Собраніе вотировало отвѣтственность министровъ и совѣтниковъ короля, „какое бы ни было ихъ положеніе“; настойчиво требовало удаленія войскъ, признало что объявленіе государственнаго банкротства сочтетъ позорящимъ націю. Король медлилъ. Успѣхъ возстанія быстро перемѣнилъ картину. Лудовикъ XѴI явился въ Собраніе почти просителемъ, взываетъ къ согласію въ дѣйствіяхъ, объявляетъ что уже далъ повелѣніе объ удаленіи войскъ. „Оставались, говоритъ маркизъ де-Феррьеръ въ своихъ запискахъ (I, 145), два важные пункта рѣшенные революціонерами: возвращеніе Неккера и назначеніе Бальи парижскимъ меромъ, а Лафайета — главнокомандующимъ парижскою милиціей. Только эти мѣры могли обезпечить выгоды пріобрѣтенныя Собраніемъ надъ дворомъ. Революціонерамъ не трудно было достичь желаемаго. Народъ покорный голосу своихъ руководителей шумно требовалъ возвращенія Неккера. Бальи былъ провозглашенъ меромъ, а Лафайетъ наименованъ командующимъ милиціей, по единодушному избранію гражданъ. Президентъ и вице-президентъ (такъ назвали на эти дни Лафайета) Собранія становятся во главѣ столицы: Собраніе дѣлается всемогущимъ.

Авторъ. Обстоятельства сопровождавшія 15 іюля, избраніе Бальи и Лафайета, мнѣ кажется, подтверждаютъ соображенія де-Феррьера. Собраніе отправило 15 іюля многочисленную депутацію (изъ восьмидесяти четырехъ членовъ) въ Парижскую Думу съ привѣтствіемъ и сообщеніемъ о предстоящемъ посѣщеніи Парижа королемъ. Поѣздка депутатовъ была тріумфальнымъ шествіемъ. Стрѣляли изъ пушекъ, конный и пѣшій отряды предшествовали кортежу депутатовъ шедшихъ пѣшкомъ между рядами восторженной публики, при неумолкаемыхъ кликахъ. Депутатовъ обнимали, цѣловали ихъ руки, раздавали имъ. трехцвѣтныя кокарды. Представители города привѣтствовали, ихъ какъ „ангеловъ мира“. Въ Думѣ цѣлая овація. Произносятся рѣчи. Рѣчи эти переполнены фразами прославляющими короля, обожаемаго, добродѣтельнаго, лучшаго въ мірѣ монарха. Лафайетъ въ патетическомъ разказѣ передаетъ какъ посѣтилъ король Собраніе, что говорилъ и какъ депутаты въ восторгѣ проводили его до дворца среди растроганнаго народа. Можно подумать что никогда еще королевская власть не пользовалась такою преданностію. Замѣчательное явленіе фальши! Власть на дѣлѣ отнимаютъ; она отрекается отъ себя, и къ ней обращаются льстивыя рѣчи доказывающія что никогда де не была она такъ сильна. Отдай власть и будемъ хвалить. Кого, казалось бы, можно было этимъ обмануть? Оказывается, обмануть можно весьма многихъ. Есть не мало людей съ такимъ инстинктомъ примиренія что они готовы тотчасъ умилиться какъ только покажется имъ что дѣло уладилось, и что все пойдетъ гладко. Эта черта была въ натурѣ краснорѣчиваго графа Лалли Толандаля, члена Собранія, отличавшагося чрезвычайною чувствительностью и человѣка дѣйствительно честнаго. Его рѣчь о новой эрѣ довѣрія благодаря установившемуся согласію короля и націи была совершенно искреннею. Оратора увѣнчали вѣнкомъ, какъ онъ ни сопротивлялся, и показали въ вѣнкѣ въ окно народу. „Депутаты, сказано въ протоколѣ Думы, хотѣли уже оставить залу, какъ вдругъ всѣ голоса соединились чтобы провозгласить г. маркиза де-Лафайета главнокомандующимъ парижскою милиціей“. Какая странная неожиданность! Въ залѣ чрезвычайно кстати оказался бюстъ генерала, присланный изъ Америки. На него предсѣдатель избирателей, г. Моро де-Сенъ-Мери, указалъ Собранію. Послѣдовалъ выборъ аккламаціею. Въ то Же время Бальи провозглашенъ меромъ Парижа. Разказывая о своемъ избраніи, Бальи просто приводитъ выписку изъ протокола Думы. Потомъ говоритъ какъ онъ былъ изумленъ и ошеломленъ. Въ разказѣ сквозитъ какая-то неискренность. За нѣсколько страницъ, подъ 12 іюлемъ, онъ же приводилъ слухъ что его прочатъ въ головы.

Пріятель. Итакъ Собраніе побѣдило. Власть въ его рукахъ. На долго ли? Общій характеръ и такъ-сказать рецептъ революціоннаго движенія таковъ: власть существующая должна была разрушена въ пользу новой власти, имѣющей ее замѣнить для выгоды разрушителей. Разрушеніе должно дѣлаться путемъ вынужденныхъ уступокъ. При этомъ наивыгоднѣйшій способъ вынужденія въ томъ чтобъ уступка дѣлалась по собственному изволенію власти, за то подлежащей восхваленію. Когда дѣло сдѣлано, новая власть окончательно вступила въ силу, по отношенію къ ней начинается тотъ Же процессъ новыми разрушителями уже въ ихъ выгоду. Такъ процессъ могъ бы продолжаться въ безконечность. Практически приходитъ обыкновенно къ тупику, и начинается реставрація. На всемъ пути задача не во благѣ, свободѣ и тому подобныхъ хорошихъ вещахъ, но въ пріобрѣтеніи власти. Власть есть цѣль, остальное—средство. Исторія французской революціи — поучительное и страшное подтвержденіе этого положенія.

Авторъ. Какую разницу съ торжественнымъ шествіемъ членовъ Собранія представилъ 17 іюля печальный въѣздъ короля, привезеннаго въ Парижъ! Восклицаній, правда, было не мало. Король внушалъ, повидимому, присутствіемъ своимъ немалые восторги. Но въ сущности какая это была фальшивая трагикомедія! Révolutions de Paris въ слѣдующихъ выраженіяхъ привѣтствуетъ „зарю прекраснаго дня“ когда „обожаемый монархъ явился между насъ“: „Отъ ужасовъ войны народъ, переступая такъ-сказать черезъ тѣла двухъ имъ умерщвленныхъ гражданъ, народъ дышавшій доселѣ кровопролитіемъ, вносившій всюду желѣзо и огонь, вырывавшій изъ нѣдръ измѣнниковъ трепещущія внутренности, съ руками дымящимися кровью, народъ этотъ, съ челомъ сіяющимъ весельемъ, спѣшитъ принести своему монарху пальму мира Французы, какое прямодушіе (quelle loyauté), какое довѣріе! О! моя нація! ты одна умѣешь обожать, какъ умѣешь и отомщать!“ Чтобы принять эту пальму мира король, отправляясь въ Парижъ, прощался съ семьей какъ бы идя на великую опасность. Его провожали толпы. При заставѣ, Бальи въ качествѣ мера, подавая ключи города, привѣтствовалъ его словами звучавшими оскорбительною ироніей: „Это тѣ ключи которые были поднесены Генриху IѴ: онъ тогда только что покорилъ свой народъ; сегодня народъ покорилъ своего короля“. Бальи повидимому не хотѣлъ сказать ничего оскорбительнаго. Онъ увлекся представившеюся ему эффектною фразой, составленною почти экспромтомъ. Въ своихъ запискахъ онъ разказывалъ что когда онъ отправлялся на встрѣчу королю, ему сказали что надлежитъ представить монарху ключи города. „Что же сдѣлаетъ съ ними король?“ — Онъ передастъ ихъ вамъ. — „А я?“ — Вы ихъ возьмете. — „Неужели понесу я эти огромные ключи? Я брошу ихъ въ первомъ углу“. — Остерегитесь, это драгоцѣнные ключи, они были поднесены Генриху IѴ. — „Это дало мнѣ, прибавляетъ Бальи, тотчасъ идею первыхъ строкъ моей рѣчи. Я наскоро прибавилъ ихъ карандашомъ“. Привезли короля въ Думу, провели по лѣстницѣ подъ лѣсомъ пикъ, посадили на тронъ, дали кокарду, привѣтствовали рѣчами, сказали, пусть и самъ произнесетъ нѣсколько словъ. Онъ произнесъ: „всегда можете разчитывать на мою любовь!“ Отвезли назадъ. Семья встрѣтила его со слезами радости, какъ избавившагося отъ смерти.

Пріятель. Когда депутаты шествовали по Парижу, они какъ разказывалъ Бальи (II, 19), на улицѣ Сентъ-Оноре увидали замѣчательное зрѣлище, родъ торжественной процессіи. Везли въ окруженіи милиціи, въ сопровожденіи хора военной музыки, одного garde français въ мундирѣ, увѣнчаннаго лавровымъ вѣнкомъ, украшеннаго крестомъ Св. Лудовика. Экипажъ пріостановился. Депутаты, не зная даже въ чемъ дѣло, „поздравили тріумфатора и присоединили свои рукоплесканія къ рукоплесканіямъ толпы“. Кажется, говоритъ Бальи, это былъ „тотъ гардистъ который схватилъ г. Делоне и которому за то оставили крестъ сорванный съ коменданта“. Кто пожаловалъ ему этотъ крестъ? Пожаловало какое-то случайное собраніе гражданъ „во имя націи“ (Révol. № I, 15). Это никого не удивило и представлялось вполнѣ въ порядкѣ вещей. Гренадеръ потомъ было самъ задумался, принесъ крестъ въ Думу, но предсѣдатель гласныхъ сказалъ что не имѣетъ права принять крестъ: народъ пожаловалъ.

Пріятель. Сколько погибло при взятіи Бастиліи?

Авторъ. По описанію событія въ Монитерѣ, убитыхъ было восемдесятъ три, пятнадцать умерли отъ ранъ, семьдесятъ три были ранены. Счетъ, безъ сомнѣнія, гадательный.

Пріятель. А сколько заключенныхъ было освобождено?

Авторъ. По тому же описанію, семь человѣкъ; изъ нихъ четверо — дѣлатели фальшивыхъ документовъ.

Пріятель. Не много же было „жертвъ деспотизма* въ страшной крѣпости.

Авторъ. Тѣмъ не менѣе паденіе ея всюду произвело сильное впечатлѣніе. Съ именемъ Бастиліи соединялось множество воспоминаній. Она казалась какимъ-то оплотомъ королевскаго самодержавія. Во Франціи имя ея давно было ненавистно. Во множествѣ наставленій (cahiers) какими избиратели снабдили своихъ представителей въ Генеральныхъ Штатахъ было указано уничтоженіе и срытіе Бастиліи. Понятно какое впечатлѣніе должно было произвести ея взятіе. Впечатлѣніе это отразилось и за границей. Рамбо въ рѣчи своей напоминаетъ что въ Италіи Альфіери, италіянскій знаменитый поэтъ, написалъ стихотвореніе: „Обезбастиленный Парижъ“; въ Англіи Фоксъ восторгался событіемъ и говорилъ что желалъ бы переѣхать проливъ чтобы взглянуть на развалины Бастиліи; въ Германіи Меркъ возглашалъ что взятіе Бастиліи полагаетъ первый камень счастія человѣчества…

Но вотъ что куріозно. Графъ Сегюръ, тогдашній французскій посолъ при Екатеринѣ, пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ: Новость „при дворѣ произвела значительное возбужденіе и общее неудовольствіе. Въ городѣ дѣйствіе было совсѣмъ противное. И хотя Бастилія навѣрно не грозила никому изъ жителей Петербурга, не могу передать какой энтуазіазмъ паденіе этой государственной тюрьмы и эта первая побѣда бурной свободы возбудили между негоціантами, купцами, въ среднемъ кругѣ и между нѣкоторыми молодыми людьми болѣе высокаго класса. Французы, Русскіе, Датчане, Нѣмцы, Англичане, Голландцы, всѣ на улицахъ поздравлялись взаимно и цѣловались какъ будто спала съ нихъ тяжелая цѣль. Едва могу повѣрить этой глупости о коей разсказываю“ (Ségur, Mém., III). Замѣть это происходило въ Петербургѣ.

Изъ этого разказа Мишле сдѣлалъ такую картину (Hist. de la Rév. I, 110). „Въ Россіи, странѣ тайны и молчанія, въ этой чудовищной Бастиліи на рубежѣ Европы и Азіи, когда достигла туда вѣсть, люди всякихъ націй на удицахъ восклицали, плакали, бросились другъ другу въ объятія, сообщая новость: Какъ не плакать отъ радости — Бастилія взята!“ Г. Рамбо передаетъ анекдотъ въ неменѣе украшенной формѣ: „Въ Россіи, этой отдаленной странѣ, тогда едва составлявшей часть Европы, Русскіе и иностранцы обнимались на улицахъ, и вмѣсто того чтобы говорить какъ въ день Пасхи: Христосъ воскресъ, съ энтузіазмомъ повторяли два слова: Бастилія взята“.

Такимъ образомъ петербургскіе иностранцы историческою миѳологіей превращены въ Россію…

Русскій Вѣстникъ, 1880

Views: 4