«Кровавое воскресенье». — Убійство великаго князя Сергія Александровича. ­— Ю. А. Лопухинъ. — Повѣсти Конанъ-Дойля. — Слуга Николай. — Исчезновенія на отдыхъ. — Болѣзнь. — С. С. Голоу­шевъ. — Московскія забастовки. — 17 октября 1905 года.

9 января 1905 года я встрѣтилъ въ Маломъ театрѣ Н. И. Щепкина, который ска­залъ мнѣ, что «въ Петербургѣ рѣзня на улицахъ». Это было шествіе рабочихъ «къ Царю» подъ предводительствомъ священника Гапона. Время было тревожное и мы уже перестали удивляться. Поѣхалъ послѣ театра ужинать въ Англійскій клубъ, свѣдѣнія подтвердились. Это было воскресенье, у революці онеровъ оно впослѣдствіи получило названіе «кроваваго».

4 февраля я возвращался изъ уѣзда, ку­да ѣздилъ по службѣ. Смеркалось. Отъ из­возчика узналъ, что убитъ великій князь Сергій Александровичъ. Въ Арсеналѣ и въ зданіи судебныхъ установленій (бомба бы­ла брошена на такъ называемой Сенатской площади между этими двумя зданіями) си­лой взрыва бомбы были разбиты окна. Части разметаннаго бомбой тѣла находили въ послѣдующіе дни на внѣшнихъ подоконникахъ и карнизахъ.

Въ маѣ мѣсяцѣ я былъ на выѣздной сессіи московскаго окружнаго суда въ Сергіевскомъ посадѣ. Судили человѣка, кото­рый, здорово живешь, зарубилъ топоромъ восемь душъ, всю свою семью съ восходящими и нисходящими родственниками. По­требовалось конечно заключеніе психіат­ровъ, но они на этотъ разъ, поломавъ свои головы, могли только развести руками и высказаться, что убійца болѣе здоровъ, чѣмъ кто либо. И дѣйствительно я все ча­ще видѣлъ около себя русскихъ людей, то и дѣло въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ со прикасавшихся съ огненнымъ кругомъ без­умія.

***

Лѣтомъ я ѣздилъ въ Майоренгофъ на рижскій штрандъ. На возвратномъ пути оттуда заѣзжалъ къ моему другу П. въ Смо­ленскъ. П. вернулся изъ Манчжуріи, куда онъ ѣздилъ для работы въ Красномъ Кре­стѣ. Онъ разсказывалъ много интереснаго о войнѣ. Изъ его словъ можно было по­пять, что дѣло на Д<альнемъ> В<остокѣ> обстояло не такъ уже плохо для насъ и что наши шансы росли съ каждымъ мѣсяцемъ.

………………………………….

По возвращеніи въ Москву я нашелъ у себя на Остоженкѣ временно поселившагося у меня моего товарища по московскому прокурорскому надзору Ю. А. Лопухина, который былъ въ этотъ моментѣ безъ квартиры. Ю. А. былъ очень популяренъ въ надзорѣ. Его всѣ называли не иначе какъ «Юшей». Добрый малый, хорошій това­рищъ, сибаритъ, лѣнивый, понимавшій толкъ въ ѣдѣ, съ благодушной шут­кой на устахъ, свѣтскій, томившійся около дамъ общества платоническимъ вздыхате­лемъ. По службѣ онъ всегда состоялъ въ недоимщикахъ. Вѣчныя объясненія съ прокуроромъ за пропущенные «сроки». Онъ немного картавилъ, имѣлъ румяное лицо и раннюю «лопухинскую» сѣдину.

Юша никогда ничего не читалъ, даже газеты. Но былъ одинъ писатель, который со­ставлялъ исключеніе: это Конанъ-Дойль, творецъ Шерлока-Хольмса. Юша читалъ его безъ устали, запоемъ, во всякое вре­мя дня и ночи. Послѣ его переѣзда ко мнѣ вся моя квартира заполнилась тонкими книжонками. Поневолѣ и я познакомился съ этими разсказами, не раздѣляя впро­чемъ Юшинаго увлеченія: мнѣ казалось, что детективные разсказы Конанъ-Дойля ничуть не интереснѣе забытаго француз­скаго романиста Габоріо, а чудеса героя послѣдняго — сыщика Лекока ­— не менѣе поразительны, чѣмъ подвиги Шерлока- Хольмса. Юша какъ то вздумалъ мнѣ до­казывать, что «дѣло іеромонаха» (см. «Возрожденіе» 14 мая 1932 г.) раскрыто вовсе не такъ, какъ это сдѣлалъ бы на мѣстѣ московской сыскной полиціи англичанинъ Шерлокъ-Хольмсъ. Для почитателей послѣдній былъ реальной фигурой, настолько, что одинъ изъ дѣятелей поли­цейскаго дѣла въ Россіи собирался въ Лондонъ нанести ему визитъ и справлялся о его адресѣ.

Однажды нашъ товарищъ И. В. Мятлевъ зашелъ ко мнѣ и вступилъ съ Юшей вь споръ по поводу Шерлока Хольмса. Спорили долго. Юша вообще склонный къ нѣко­торой обидчивости, начиналъ раздражаться.

— Знаешь, обратился ко мнѣ вдругъ Мятлевъ, — что Юша отвѣтилъ прокурору на запросъ о мѣрахъ къ упорядоченію сыскна­го дѣла (мы всѣ получили такой циркуляръ). Онъ отвѣтилъ: надо сдѣлать то-то и то-то, а въ скобкахъ указалъ: смотри«Собаку Баскервиля»!..

Юша обиженно опустилъ нижнюю губу, а я про себя рѣшилъ прочесть «Собаку Баскервиля».

***

У меня служилъ лакеемъ Николай, слу­га стараго закала, перебывавшій во мно­гихъ старыхъ московскихъ семьяхъ. Онъ былъ маленькаго роста, имѣлъ пушистые усы, былъ не особенно казистъ съ вида, что не мѣшало ему пользоваться головокружительнымъ успѣхомъ у всѣхъ горничныхъ, портнихъ и т. д. У него была гитара, украшенная лентами. Иногда онъ меланхоличе­ски перебиралъ струны. Вѣроятно пѣлъ, но пѣніе свое тщательно отъ меня скрывалъ. Отлично готовилъ. Силился непремѣнно помогать мнѣ при одѣваніи и раздѣваніи, что я всей душой ненавидѣлъ. Кромѣ то­го, Николай представлялъ собой живую лѣтопись обычаевъ хорошихъ московскихъ домовъ. Я зналъ, какъ виситъ платье въ шкапахъ у Ш-ыхъ, или какое питье пода­ютъ къ столу у М-ыхъ. Если я ему дѣлалъ замѣчаніе, то онъ ссылался на«обычай» въ такой то семьѣ, мои требованія опровергавшій.

Будучи суевѣрнымъ и вѣря въ нѣкото­рыя примѣты, я разъ сердито ему замѣ­тилъ:

— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, чтобы ты не зажигалъ трехъ свѣчей!

На это Николай мнѣ, не менѣе запаль­чиво и съ оттѣнкомъ злобнаго сарказма, отвѣтилъ:

­— Въ три свѣчки только одна генераль­ша Астафьева вѣритъ.

Я не зналъ Генеральши Астафьевой, а потому колебался, слѣдуетъ ли мнѣ обидѣть­ся или нѣтъ?

Николай долго не разставался со мной. Переѣхалъ и въ Смоленскъ, когда меня туда черезъ годъ назначили прокуроромъ суда. Но въ Смоленскѣ его попуталъ бѣсъ, онъ похитилъ швею и бѣжалъ съ нею, оставивъ мнѣ письмо. Почему романъ этотъ долженъ былъ завершиться непремѣнно похищеніемъ женщины и бѣгствомъ, осталось для меня не совсѣмъ яснымъ. Мой Нико­лай былъ видно романтикъ.

***

Шибкая жизнь, засѣданія послѣ безсонныхъ ночей, напролетъ безсонныя недѣли, какой то безпорядочный кругооборотъ, гдѣ свѣчка жизни сжигалась съ двухъ кон­цовъ, отсутствіе возможности остаться хо­ти бы на полчаса одному, заставили ме­ня прибѣгнуть къ такой, выдуманной мной мѣръ. Когда мнѣ становилось не въ мого­ту, я говорилъ Николаю, что ѣду на съѣздъ въ уѣздный городъ. Онъ укладывалъ че­моданъ, клалъ все что полагалось въ слу­жебную поѣздку, а я къ этому присоеди­нялъ залежавшіяся непрочитанныя книги и письменную прокурорскую работу, дѣла, по которымъ надо было писать обвинительный актъ и пр. Въ уѣздъ я не ѣхалъ, а пе­реѣзжалъ въ гостиницу, тутъ же въ Мос­квѣ, въ «Альпійскую розу». Здѣсь я нѣ­сколько дней отсыпался, отдыхалъ, читалъ непрочитанное, писалъ свои «акты».

Вечеромъ гулялъ по пустыннымъ ули­цамъ центра Москвы. Можно было такъ «исчезать» только пока у меня въ завѣдываніи были уѣзды. При завѣдываніи столичнымь участкомъ приходилось оставаться въ городѣ и всегда числиться налицо.

Затѣмъ я возвращался домой, точно пріѣзжалъ со «съѣзда» и Юша морщилъ брови:

— Что это былъ у тебя за съѣздъ ­— никакъ не пойму?

— Съѣздъ экстренный въ виду накопленія дѣлъ, — отвѣчалъ я туманно и невразумительно.

Юша качалъ головой, онъ подозрѣвалъ «таинственное» сердечное увлеченіе. Вотъ бы онъ удивился, если бы узналъ, что я уѣзжалъ на Софійку, [1] чтобы выспаться и книжки читать.

Въ началѣ сентября я занемогъ.

Хвораю я рѣдко, хворать не умѣю. Знакомыхъ докторовъ у меня не было. Я только почувствовалъ вдругъ, что что то надо сдѣлать. Я вспомнилъ, что совсѣмъ недавно по дѣлу объ отравленіи, по дѣлу, которому я обвинялъ въ московскомъ окружномъ судѣ, экспертомъ выступалъ молодой врачъ, мнѣ очень понравившійся, — полицейскій врачъ хамовнической части, районъ котораго былъ тутъ же рядомъ со мною. Я послалъ Николая и онъ привелъ облюбованнаго мною врача. У него была многозначительная наружность, высокій лобъ, откинутые назадъ волосы, умные, живые глаза. Блестящій собесѣдникъ, попадавшій по самымъ сложнымъ вопросамъ эстетики всегда въ центръ мишени легкимъ, образнымъ словомъ. Онъ у меня засиживался, симпатіи наши очевидно были взаимны.

Одно было плохо. Мнѣ не дѣлалось лучше, а съ каждымъ днемъ становилось хуже. Докторъ ежедневно прописывалъ но-

вое лѣкарство. Лѣкарства я впрочемъ скоро пересталъ принимать и посылалъ рецепты въ аптеку только изъ вѣжливости къ моему новому другу, который очевидно не давалъ себѣ отчета, что со мной происходитъ. А мнѣ становилось все хуже и хуже. Однажды я сказалъ:

­— Знаете, докторъ, мнѣ почему то кажется, я умираю. Въ такихъ случаяхъ кажется принято приличія ради пригла­шать другихъ врачей на совѣщаніе. Докторъ согласился и въ тотъ же вечеръ очень поздно привезъ трехъ спеціалистовъ, пользовавшихся въ Москвѣ большой извѣстностью. Мнѣ имена «знаменитостей» ничего не говорили. Я слышалъ про нихъ впервые. Среди нихъ былъ хирургъ — профессоръ Березкинъ. Врачи меня осмотрѣли и сказали, что «если я переживу ночь», то сдѣлаютъ операцію и вѣроятно меня удастся спасти. Они укоризненно смотрѣли на моего лейбъ-медика, который не распозналъ стрептококовой ангины и Богъ знаетъ отъ чего меня лѣчилъ. А ее можно просто опредѣлить рукой на ощупь (гнойники въ мышцахъ шеи).

Врачи ушли, я забылся, заснулъ, и засыпая, думалъ — а вдругъ я во снѣ умру?

Березкинъ сдѣлалъ мнѣ операцію, вскрывъ гнойники, и къ обѣду я чувствовалъ себя уже настолько хорошо, что въ первый разъ за три-четыре недѣли могъ съѣсть какую то удивительную приготовленную Николаемъ кашу съ тертымъ рябчикомъ.

Дѣло быстро пошло на поправку. «Лейбъ медикъ» продолжалъ пріѣзжать, дѣлая перевязки оперированной шеи. Мы съ нимъ окончательно сблизились. Несмотря на то, что онъ едва не отправилъ меня на тотъ свѣтъ, я его очень полюбилъ. Это былъ С. С. Голоушевъ, эстетъ, критикъ, журна­листъ, извѣстный въ литературѣ подъ псевдонимомъ «Сергѣй Глаголь». Онъ говорилъ интересно даже о медицинѣ и о болѣзняхъ, но только «говорилъ». Къ врачебному дѣ­лу онъ не питалъ никакого влеченія, вы­ступалъ экспертомъ въ судѣ, т. е. опять таки говорилъ, и говорилъ всегда прекрас­но. Онъ впрочемъ еще присутствовалъ при смертныхъ казняхъ. Былъ образцомъ рус­скаго человѣка, вѣчнымъ типомъ красно­бая Рудина, абсолютно не способнаго на дѣйствія, а только — на словесныя сона­ты. Профессію врача онъ выбралъ, двинутый вѣроятно какъ нибудь въ молодости случайностью въ сторону наименьшаго сопротивленія. Такъ часто въ Россіи выби­рали свое призваніе — астрономъ оказы­вался членомъ суда, химикъ композито­ромъ.

***

Пока я «выздоравливалъ» друзья мои, товарищи прокурора, собирались у меня по вечерамъ и играли въ карты. Я сидѣлъ съ перевязаннымъ горломъ на диванѣ и смотрѣлъ на игру въ карты, которыя ненави­жу. Вечеромъ заѣзжалъ С. С. Голоушевъ дѣлать мнѣ перевязку. Онъ сдѣлался ско­ро у насъ всеобщимъ другомъ. Я его все­гда представлялъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой восторженности:

— Докторъ, который спасъ мнѣ жизнь. ­— Говорилъ это безъ всякой задней мысли и насмѣшки, а просто по русской привыч­кѣ говорить лишнія вещи.

Мнѣ безпорядочно разсказывали о томъ, что въ Москвѣ происходило въ то время, когда я метался въ бреду. Придя въ себя, я оказался въ полной революціи.

19 сентября забастовала типографія Сы­тина… изъ за знаковъ препинанія. Набор­щики требовали оплаты и знаковъ препинанія наравнѣ съ буквами. Забастовало 50 типографій, бастовали пекаря. Къ 10 октября забастовка охватила весь москов­скій жел. дор. узелъ. За желѣзнодорожниками послѣдовали: почта, телеграфъ, фаб­рики, закрылись магазины, погасло электричество. Операцію, когда я умиралъ, оказа­лось нельзя было дѣлать вечеромъ уже по­тому, что не было свѣта. Въ Петербургѣ, говорили, совѣть рабочихъ депутатовъ и орудуетъ какой то Хрусталевъ-Носарь. Слухи шли о какомъ то Троцкомъ, о ка­комъ то Ленинѣ.

Я и мои товарищи не были встревожены положеніемъ. Насъ всѣхъ переполняла вѣ­ра въ неистребимую государственную мощь Россіи, а революція казалась дѣтской бо­лѣзнью, которой надо «непремѣнно» переболѣть, только нужно было во время пе­рейти въ руки настоящихъ врачей, рефор­маторовъ-хирурговъ, ну такъ, какъ это со мной было, отъ «говоруна» Сергѣя Гла­голя перейти къ «дѣлателю» хирургу Бе­резкину.

17 октября я ждалъ къ обѣду Юшу. Онъ пришелъ и объявилъ, что Государь далъ «свободы» — вызвалъ въ Петергофъ Вит­те, подписалъ манифестъ и утвердилъ его докладъ.

Мы въ радостномъ волненіи обнялись и за обѣдомъ выпили шампанскаго. Че­резъ день товарищи повезли меня, съ разѣшенія С. С. Голоушева въ «Прагу», гдѣ мы обѣдали въ отдѣльномъ кабинетѣ, по­тому что горло у меня было все еще пере­вязано. Почему то, какъ я помню, обѣда­ли въ полутьмѣ, электричество не горѣло.

Намъ тогда казалось, что все кончилось, а между тѣмъ, все только начиналось, и продолжается еще и теперь, въ 1932 году.

Нѣтъ больше Николы Мятлева, нѣть Юши Лопухина, первый, успѣвъ послѣ то­го занимать должность разсыльнаго («гарсонъ де бюро») въ парижскомъ банкѣ, ле­житъ на кладбищѣ въ «Сенъ Женевьевъ де Буа», а Юша разорванъ разъяренной тол­пой въ 1919 г. на дворѣ орловской тюрьмы.                                      

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.

[1] Софійка — при совѣтахъ переименована в «Пушечную».

Views: 2

Психологія средняго совѣтскаго гражданина. — Инстинктъ звѣря. — Особыя свой­ства. — Лабазный приказчикъ, ставшій сумрачнымъ. — Самое скверное рус­ское ругательство. — Нерушимая воля погонщиковъ. — Совѣтскій граж­данинъ, побывавшій заграницей.— Прорывъ автоматизма. — Воз­вратъ къ «мелко-буржуазной» стихіи. — Нужна встряска. — Что будетъ въ случаѣ войны? — «Шапками закидаемъ». — Народъ безмолвствуетъ. — Армія. — Командиръ и вѣстовой.

— Вы спрашиваете меня о психологіи средняго совѣтскаго гражданина, — про­должалъ мой собесѣдникъ. — Какъ я вамъ уже говорилъ, мнѣ кажется, онъ въ шо­рахъ и — какъ то реально не восприни­маетъ того, что можетъ быть и иная жизнь. Онъ свыкся съ мыслью, что жизнь должна быть непремѣнно гнусная, что жизнь —  это стояніе въ хвостѣ, бѣганіе отъ «мос­торга» въ «копъ», служба, да чтеніе «Правды» или «Извѣстій», что жизнь — это вѣчно видѣть плакаты объ «ударныхъ темпахъ», которые, какъ удары хлыста, должны подбадривать, подымать на ноги, это — знать, что нельзя роптать, ибо ропщущій будетъ раздавленъ регулирующей эту жизнь властью. Выработались въ немъ особыя свойства — изъ года въ годъ — тѣ свойства, которыя порождаются инстинк­томъ самосохраненія, какъ выработались у дикихъ звѣрей и у примитивнаго человѣ­ка свойства, сохранившія ихъ отъ гибели: умѣніе льстить, когда надо, молчать, мол­чать и молчать, искусство быть скрытнымъ —   до жуткости скрытнымъ, такъ чтобы показалось что нѣтъ въ человѣкѣ ничего — ни желаній, ни сомнѣній, ни грезъ — искусство, съ дѣтства прививающееся, въ семьѣ, въ школѣ — гибкость, даръ мелкой интриги, все то, что можетъ позволить ему удовлетворить строго ограниченныя его на­сущныя вожделѣнія, дѣловитость и нюхъ, нечеловѣческій какой то нюхъ — для то­го, чтобы вывѣдать сразу, гдѣ, какъ до­стать хлѣбъ, сапоги, удостовѣреніе, бы­стрѣе — пока другой еще не досталъ. И прежде всего — приниженность.

Внѣшне же, да и внутреннимъ своимъ содержаніемъ, совѣтскій гражданинъ — я бы сказалъ — лабазный приказчикъ, став­шій вдругъ сумрачнымъ отъ трудной жиз­ни, подозрительнымъ до крайности, и кото раго заставили прочесть, на голодный же­лудокъ, ворохъ совершенно непонятныхъ ему трактатовъ.

Сѣрый и грубый. Самое скверное русское ругательство нынѣ вошло въ постоянный обиходъ у мужчинъ и у женщинъ, не толь­ко у рабочихъ и крестьянъ, но и у служа­щихъ канцелярій. Всюду, на улицѣ, въ трамваѣ, въ магазинѣ слышалъ я его въ Москвѣ,словно стало оно нѣкоей обязательной поговоркой. Не слышалъ развѣ что въ театрѣ, куда, на полагающееся закономъ развлеченіе, постаравшись одѣться акку­ратнѣе, идутъ, заранѣе настроившись про­вести вечеръ культурно.

Привыкли къ грязи и скверной ѣдѣ. Нигдѣ я не ѣлъ такъ плохо и не видѣлъ я та­кой грязной подачи, какъ въ московскихъ общественныхъ столовыхъ. Забыли, что можно вообще заботиться о комфортѣ, что можно мечтать о чемъ то, кромѣ совершен­но необходимаго, что есть въ другихъ странахъ, люди, у которыхъ есть досугъ стремиться къ чему то — для совѣтскаго гражданина прямо таки противоестествен­наго — къ болѣе красивой, болѣе радо­стной жизни.

Выражаются языкомъ дѣланнымъ, упо­требляя вперемѣшку русскія слова съ иностранными и новыми совѣтскими, стилемъ типично «полу-интеллигентнымъ», лож­нымъ, противоестественнымъ .

Помню, у вокзала, передъ отъѣздомъ мо­имъ изъ Москвы, забывъ заранѣе сгово­риться о цѣнѣ, торговался я съ извозчи­комъ. Подходить носильщикъ изъ моло­дыхъ — слѣдовательно, человѣкъ совѣт­ской школы. Дѣловито и авторитетно вставляетъ:

— Я констатирую — у васъ, граждане, спорный вопросъ.

И еще одна черта. Смѣхъ у современ­наго русскаго человѣка замѣнился смѣш­комъ, прибаутка, юморъ — хихиканіемъ.

Таковъ, какъ мнѣ кажется, средній со­вѣтскій гражданинъ, безпартійный. Пар­тійные — тѣ иные, стальными надлежитъ имъ быть, преисполненными воли, воли распоряжаться подвластнымъ имъ населеніемъ и «задать перцу» прихвостнямъ капитала, воли погонщиковъ, воли утвердить «планъ» и «заданіе», показать, что лишь такъ, какъ рѣшили они — можетъ быть устроенъ міръ — на вѣки вѣковъ. И воля эта у нихъ по­ка нерушима.

Я не буду говорить вамъ о томъ, что въ области экономики достигнуто или не до­стигнуто пятилѣткой. Примѣры того, чего нѣтъ въ московскихъ магазинахъ, достаточно показательны. Но по настоящему я не изучилъ этого вопроса, да и пересталъ онъ меня интересовать, лишь пробылъ я нѣ­сколько дней на совѣтской землѣ. А ѣхалъ я, преисполненный настроеніями нѣкото­рой части эмиграціи, въ совѣтской дѣй­ствительности, какъ я убѣдился, ничего не смыслящей, намѣренный серьезно подойти къ совѣтскому строительству. Я увидѣлъ, что то, что строится — есть муравейникъ, что душа ушла изъ Россіи или такъ затаи­лась въ ней, что до нея не добраться, что не созидающій духъ движетъ машинами, что мертвъ ихъ бѣгъ. Я увидѣлъ, что не могутъ быть творцами совѣтскіе автома­ты, и что пусть какой то стихіей и обуре­ваемы ихъ властители — на мертвомъ создадутъ они только мертвое, а мертво стало все по ихъ волѣ.

И все таки показалось мнѣ, что не все еще погибло въ Россіи.

***

Въ поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Пе­тербургъ, пересѣлъ я въ купэ, гдѣ замѣ­тилъ одинокаго совѣтскаго гражданина, рядового, какъ показалось мнѣ, въ косово­роткѣ, въ фуражкѣ, съ лицомъ неопредѣ­леннымъ, лѣтъ двадцати пяти-тридцати — значитъ, совѣтской формаціи. Пере­сѣлъ, чтобы съ нимъ поговорить. Вѣдь рѣдко удается иностранцу быть съ глазу на глазъ съ совѣтскимъ гражданиномъ.

Въ началѣ разговоръ не клеился. Дума­лось мнѣ — этотъ гражданинъ, какъ и другіе, боится со мной разговаривать. Но вотъ, неожиданно слышу отъ него:

— Такіе же часы, какъ у васъ, я прош­лымъ мѣсяцемъ купилъ себѣ въ Лондонѣ.

Въ Лондонѣ… Оказалось, онъ — мор­ской механикъ, плавалъ всюду. Постепен­но разговорились. У меня было съ собой вино. Закусили. И почувствовалъ я вско­рѣ, что этотъ гражданинъ какъ то иначе настроенъ, чѣмъ всѣ тѣ, съ которыми я говорилъ. Вотъ нѣкоторыя его фразы:

— Да. купилъ часы въ Лондонѣ и ку­пилъ галстуки, шелковые, съ узорами, но здѣсь не ношу — неудобно. Но кто же мо­жетъ мнѣ воспретить купить себѣ, что хо­чу! Вѣдь лучше же купить вещь, чѣмъ пропить то, что заработалъ…

Дикіе, поистинѣ, въ совѣтской Россіи отъ совѣтскаго гражданина, слова, Вотъ, увидѣлъ этотъ человѣкъ совѣтской форма­ціи иную жизнь, и жизнь эта прорвала въ немъ совѣтскій автоматизмъ. Собствен­нымъ умомъ дошелъ онъ сразу до тѣхъ элементарныхъ понятій, которыя изъяты со­вѣтской властью. И я могъ ему сказать:

— Почему же вы не идете дальше? Не только галстуки и часы — если больше за­работаете, казалось, почему бы вамъ не пріобрѣсти и квартиру съ мебелью по ва­шему вкусу и красивыя вещи и автомо­биль… Да и ѣхать должны въ сущности имѣть право, куда хотите, и жить — какъ хотите…

Онъ слушалъ меня и не удивлялся. Въ немъ пробудился уже обыкновенный, ис­конно человѣческій, такъ наз. «мелко-бур­жуазный» инстинктъ. Продѣлывалъ онъ внутри себя отъ самаго начала тотъ же путь, что продѣлало человѣчество отъ пе­щерной жизни къ цивилизаціи.

И стало мнѣ ясно, — сколь мало, въ сущности, нужно, чтобы улетучилась безъ остатка изъ души совѣтскаго гражданина, вся внѣдренная въ него совѣтская психо­логія.

***

Проблески иной жизни и — рухнетъ ба­лаганъ… Но вѣдь единицы тѣ, кому дано проникнуть въ эту иную жизнь, и затѣмъ, вѣдь возвращаются они въ СССР и сно­ва попадаютъ въ омутъ. Лишь какая то общая встряска могла бы прорвать авто­матизмъ, освободить людей, вернуть имъ иниціативу…

Всѣ иностранцы, съ которыми я гово­рилъ, дипломаты и спецы, убѣждены, что война прорветъ автоматизмъ совѣтскаго гражданина. И вотъ поэтому, какъ пере­дали мнѣ люди наиболѣе освѣдомленные, такъ и боится совѣтская верхушка войны. Война всколыхнетъ и освободитъ.

Мнѣ удалось побесѣдовать лишь съ дву­мя-тремя коммунистами — изъ второсте­пенныхъ. Они говорили о Японіи прене­брежительно: «япошки», «шапками заки­даемъ» и т. д. Но опять таки, какъ и во всѣхъ коммунистическихъ заявленіяхъ, чувствовались въ ихъ словахъ какая то дѣланность, тотъ же «высочайше установленный образецъ». Но ясно было — вер­хушка войны боится, — партійные же низы, безотвѣтственные и менѣе прозорли- вые, раздражены тѣмъ, что Японія третируетъ совѣтскій союзъ. А масса, а рядовой совѣтскій гражданинъ? Думается, мало трогаетъ его, съ почтеніемъ или безъ почтенія относится Японія къ совѣтскому союзу — не замерзнуть и насытиться, вотъ единственная его забота. Народъ безмолв­ствуетъ. Онъ заговоритъ тогда, когда внѣшній ударъ сброситъ наложенную на него печать.

Страшится ли совѣтскій гражданинъ войны? Онъ о ней не думаетъ, но жизнь такая скверная, что если подумаетъ о войнѣ — врядъ ли ея испугается. Быть можетъ уже теперь, гдѣ то въ тайникахъ души безсознательно, вѣроятно проблесками и сознательно даже мечтаетъ о ней.

***

Я еще не говорилъ вамъ объ арміи. Видъ ея внушителенъ, и какъ передавали мнѣ иностранные спеціалисты, техническія части снабжены не хуже, если даже не луч­ше чѣмъ въ лучшихъ арміяхъ Европы.

Въ московской толпѣ хорошо одѣты только военные. Въ буденовкахъ, въ шинеляхъ до пятъ, проходятъ они, расталкивая обывателей, съ видомъ неоспоримаго превосходства. Подлинно-военная выправка. Застегнутые на всѣ пуговицы въ сверкающихъ сапогахъ, въ шинеляхъ прекрасно скроенныхъ изъ прекраснаго сукна. И явно подражаютъ внѣшне красные командиры офицерамъ старой арміи. Лихость чувствуется у кавалеристовъ. Лихость и щегольство прежнихъ гусаръ.

Желѣзная дисциплина. Въ томъ же поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Петербургъ, видѣлъ я такую сцену. Командиръ послалъ вѣстового на станцію за папиросами. Тотъ принесъ не тѣ. И вотъ не стѣсняясь присутствіемъ «иностранца», командиръ съ площадной бранью, крича «на ты», обру­шился на вѣстового, который, не смѣя моргнуть, стоялъ передъ нимъ на вытяжку.

Но иностранцы, долго жившіе въ СССР, говорили мнѣ, что въ случаѣ войны, встряска будетъ такъ велика, что всколыхнетъ и армію.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 0

Грязный, заплеванный вагонъ: перевезшій на своемъ вѣку десять милліоновъ людей. Кажется, что болятъ его колеса, какъ ноги у старика. И шатается онъ, и покачивается, и кряхтитъ, и визжитъ — но бѣ­жать впередъ нужно, нужно скользить по этимъ спокойнымъ, мертвымъ, до отвращенія знакомымъ рельсамъ. Разстояніе — неумолимо.

Тусклое мѣсиво огня и темноты. Куски мрака въ углахъ. Мнѣ видны освѣщенная надпись: «для некурящихъ», картонныя объявленія, разбитый термометръ и кружечки для пожертвованій.

Изъ сосѣдняго отдѣленія доносятся тихіе, какъ то странно, сквозь множество постороннихъ звуковъ слышные, голоса. Тамъ ѣдутъ шахтеры, которымъ въ четыре часа утра нужно слѣзать.

Вь окно глядитъ черная, до сыта мракомъ напитавшаяся ночь и только вдалекѣ, на крутомъ поворотѣ пути, маячитъ цвѣтной сигнальный огонь. Около него раскинулось что то неуклюжее и широкое: не то облака, не то лѣсъ.

Зябко и пріятно протягиваетъ легенькимъ русскимъ сквознячкомъ. Человѣческое дыханіе, ослабѣвшій табачный дымъ смѣшаны съ ароматомъ спящей земли, плотнаго ночного полевого воздуха и чуть замѣтнаго привкуса не то асфальта, не то дегтя. Слышу разговоръ:

— И вотъ этотъ самый Софронъ Иванычъ, — его такъ и звали: Софронъ Иванычъ снимая портки на ночь, — обведетъ вокругъ себя мѣломъ кругъ и ѣдетъ на этомъ кругу, что на твоемъ шарабанѣ. Да еще усмѣхается. Скажетъ: «Ѣдемъ, Егоръ, къ женѣ дыню ѣсть?»

— Дыню? ошарашенно спрашиваетъ кто то, громко ударяя на первомъ слогѣ.

— Дыню. Моя жена-то верстъ семь отсюда живетъ.

— Скажи на милость!

Днемъ въ это трудно повѣрить, но те­перь, между полночью и часомъ, вѣрю въ Софрона Ивановича и я, и такъ досадно, что, трахнувъ по мостику, поѣздъ на мгновенье заглушилъ разговоръ.

— А въ другой разъ, продолжаетъ тенорокъ: — ѣду я съ нимъ по степу ночью, на лошади, и говорю: Софронъ Иванычъ! ты на меня, говорю, не сердись, но удив­ляюсь я тебѣ весьма и очень. Силу ты имѣешь такую необыкновенную, — ну какого тебѣ лѣшаго за восемь гривенъ въ день въ шахтѣ землю ковырять? Вѣдь дворецъ ты могъ бы изъ земли вырастить? «Отчего же не могъ бы? — могъ бы», отвѣтству­етъ. «Ну», спрашиваю: «за чѣмъ же дѣло стало? Разъ, два — и готово». Молчитъ, усмѣхается, на мѣсяцъ смотритъ. Вижу: поперекъ рѣчка течетъ. Что за чортова мама? думаю. Никогда на этомъ мѣстѣ рѣчки не было. Теперь — рѣчка взялась. И такъ это мѣсяцъ въ водѣ кокетничаетъ, словно вотъ золотыя деньги разбрасыва­етъ. Гляжу: плыветъ что то. Человѣкъ не человѣкъ, китъ не китъ, лодка не лодка. Напрягаю зрѣніе: гробъ. Черный — пречерный. И на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ.

Эффектъ отъ разсказа получился сильный: сразу все стихло. Разсказчикъ и самъ, вѣроятно, не ожидалъ такихъ результатовъ, потому что смущеннымъ, неувѣ­реннымъ тономъ еще разъ повторилъ по­слѣднюю фразу:

— А на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ, — и добавилъ: — старовѣрческій крестъ. Восьмиконечный.

Это погубило разсказчика: оказывается, кромѣ меня, къ разговору прислушивался и мой сосѣдъ. Сбросивъ съ себя пикейное одѣяло, онъ, какъ былъ, въ рубашкѣ и носкахъ, заглянулъ въ сосѣднее отдѣленіе и крестообразно схватившись руками за верхнія полки, остановился въ проходѣ.

Шахтеры обратили, видимо, на него вниманіе.

— Это кто про гробъ и бѣлый крестъ разсказывалъ? спокойно и властно, какъ на экзаменѣ, предложилъ онъ свой вопросъ: — ты?

— Я, ­— довольно нерѣшительно отозвался тенорокъ.

— Ты. Такъ-съ, дралъ я за ногу твою телятину. А скажи, пожалуйста, милъ человѣкъ, — тѣмъ же тономъ вопросителя продолжалъ мой сосѣдъ: — какая тебѣ корысть этакую брехню разводить? Тебѣ что, за это деньги платятъ?

— Какъ такъ брехню? — амбиціонно запротестовалъ уязвленный тенорокъ: —  когда я самъ своими собственными шарами видѣлъ!

— Самъ! Своими собственными! насмѣшливо, въ носъ, очень задорно передраз­нилъ его сосѣдъ: — шары то свои ты протиралъ, видно, платкомъ нестираннымъ. Черный гробъ! Это, братъ, контромарка, а не разсказъ. Что гробъ по рѣкѣ плылъ, — допускаю. Но чтобъ на немъ, на гробѣ — сосѣдъ поднялъ палецъ и воздушными запятыми отдѣлялъ каждое слово: — былъ честной животворящій крестъ Господенъ нарисованъ, — это ужъ ты, сознайся, фу­ка пустилъ. Я, братъ, до женитьбы семь лѣтъ келейникомъ состоялъ при высоко­преосвященнѣйшемъ митрополитѣ кіев­скомъ и галицкомъ, знакомство велъ съ монахами, которые изъ народа бѣсовъ выгонять могли, книги запрещенныя читалъ! И тебѣ, и Софронъ Иванычу твоему, и пареньку вотъ этому распреторжественно объявляю: туда, гдѣ есть крестъ, только неразумный бѣсъ, который изъ молодыхъ, сунуться можетъ и сейчасъ же, конечно, великое посрамленіе приметъ. А понимающій бѣсъ, матерый, никогда себѣ этой глупости не допустить. А ты мелешь мелево: черный гробъ! Бѣлый крестъ! Своими собственными! Конечно, если ты усердный служитель Бахуса, тогда немудрено, если ты и сорокъ крестовъ увидишь. Но ужъ это — другой департаментъ!

Бывшій келейникъ съ негодующими, нервными движеніями вскочилъ на свою лавочку, натянулъ на себя пикейное одѣяло, но задоръ, видимо, уже прочно все­лился и обуялъ его: онъ сейчасъ же опять вскочилъ, уронилъ одѣяло на полъ, опять бросплся въ отдѣленіе къ шахтерамъ, сѣлъ съ ними и вступилъ въ жаркое словопреніе. Страстный, вибрирующій тено­рокъ то и дѣло схватывался съ раздраженнымъ баскомъ пономаря. Наперебой слышались разсказы о колдунахъ, чернокнижникахъ и о томъ, что если подрядъ про­честь всю Библію, то можно съ ума сой­ти. Келейникъ говорилъ, что ему на сво­емъ вѣку приходилось встрѣчаться съ такими ядовитыми монахами, которыхъ са­мые отчаянные бѣсы, высшей категоріи, боялись, какъ собака — палки, которые до такой степени вошли къ повиновеніе, что съ корзинкою въ пивную за пивомъ бѣгали.

Поѣздъ летѣлъ, разсѣкая грудью черную, нахмурившуюся ночь. Гдѣ то далеко, какъ внезапно мыслью, сверкнула ломаная линія молніи. Сначала нерѣшительно, а потомъ молодымъ, изящнымъ смѣшкомъ прокатился по небу громъ и, ободренная имъ, молнія второй разъ сверкнула ярче и ближе, на мгновеніе освѣтивъ густыя, плыву­щія облака и выкошенное поле съ разбросанными скирдами.

— А я вотъ что вамъ скажу, — и послышался новый, первый разъ вступившій въ разговоръ голосъ: — жилъ однажды святой. Пустынь его была тихая и дале­кая. Никто къ нему не ходилъ и никого онъ не зналъ. Человѣкъ онъ былъ простой, читать не умѣлъ. Ни книгъ, ни псалтыри, ни святцевъ. И молитвъ никакихъ не зналъ. Даже «Отчу» не зналъ, даже «Богороди­цу» не зналъ. Зналъ только, что есть на небѣ Богъ, да Іисусъ Христосъ — вотъ и все. И только словъ у него было, что твердитъ, бывало, какъ день, какъ ночь: «Господи! Я — Твой. Ты — мой!» И ничего больше, ни буквочки… И вотъ, братецъ ты мой, когда умеръ онъ, на могилѣ у него выросло деревцо. Вѣтвистое такое. Всю могилу, какъ шапочкой, прикрыло…. И на каждомъ листкѣ было написано: «Я — Твой, Ты — мой». На каждомъ листкѣ!

— Это номеръ, сказалъ келейникъ дрогнувшимъ голосомъ: — это всѣмъ номерамъ номеръ. Первый разъ слышу. Это въ Житія нужно вставить. А какъ имя было этому святому?

— Неизвѣстно, тихо отвѣтилъ голосъ.

Протяжно и хрипло, кого то вызывая, засвистѣлъ паровозъ, дрогнули внизу вагоны: вдали, на заворотѣ, блеснула веселая станція, кусокъ огня въ степи.

***

— Что за шумъ, а драки нѣтъ? Что случилось?

— Ничего особеннаго. Бабу на рель­сахъ раздавили — только и всего.

— Ахъ, ты, елки-палки! Опять опоздаемъ въ Тулу! Вотъ не въ часъ выѣхали!

— Разъ съ тобой желаетъ говорить пассажиръ перваго класса, ты долженъ почтительно удовлетворять его любознатель­ность. — Бабу раздавило, ваше степен­ство!

— Чѣмъ раздавило?

— Нашимъ поѣздомъ-съ. Переѣхавши… Званіе вонъ пошли ея выяснять. Жандарму безпокойство.

— Вотъ тебѣ и фунтъ изюму!

— Вотъ вамъ и фунтъ изюму!

Маленькая захудалая станція. Около двери, подъ навѣсомъ, колоколъ. Тутъ же квадратный фонарь съ разбросанными по стѣнѣ лучами тѣней. Гулко звучащій асфалтъ платформы. Служебная квартира съ занавѣсями на окнахъ, слабо освѣщенная внутри.

— Все это такъ, я понимаю. А меня вотъ морозъ по кожѣ подираетъ. Все таки и я проѣхалъ по ея тѣлу. И я душилъ ее. И я былъ ея палачомъ.

— Философія, Володя, напрасная философія. Вѣчно ты наводишь тѣнь на май­скій день. Плюнь! Брось мысли! Пойдемъ нарзану выпьемъ!

— Здѣсь, господинъ, нарзану нѣтъ-съ. Станція безбуфетная-съ.

— Не нравится мнѣ эта степь, чортъ ее дери. Не для людей она. Вы посмотрите- ка на эту даль, на эти акаціи….

— Все равно, мой другъ. Не умерла сегодня. черезъ двадцать лѣтъ умерла-бы. Vita brevis, ars longa.

— А что такое искусство, мой другъ?

— Взбиваніе сливокъ изъ молока, мой другъ.

— ….Н-ну, братъ! Теперь, братъ! Знай нашихъ, братъ! Цѣлый вѣкъ случая ждалъ! Забралъ это я его въ кучку, въ народъ значитъ. И нагнулся прямо къ ней, къ покойницѣ-то. Еще свѣженькая, тепленькая. И не простая баба, а какъ бы съ образованіемъ… Бытто платокъ поправить хочу или личность опознать, а самъ это рукой шарь-шарь: гдѣ кровь ищу. Ви­дишь? Во-о! Кровь, братъ. Настоящее. Отъ самоубивцы. Теперь ни въ какую иг­ру промазать не могу. Въ Москву прибудемъ, — прямо съ вокзала въ первый клубъ ахну… Теперь промаху не дамъ. Не- да-амъ… И тебѣ, Сень, совѣтую. Не теряй, говорю, случая. Добра желаючи, говорю…

Квартира съ тюлевыми занавѣсями ос­вѣтилась сильнѣе: зажгли, вѣроятно, вторую лампу. Сталъ виденъ фикусъ, трюмо, картина и круглый столъ.

Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2548, 24 мая 1932.

Views: 2

Въ прежнія времена обильной, легкой (и лѣнивой!) русской жизни существова­ло въ литературномъ языкѣ и въ разго­ворной рѣчи довольно странное выраже­ніе — «политическія убѣжденія». Уже и въ ту пору, однако, на иностранныхъ языкахъ не слишкомъ было принято го­воритъ о политическихъ «убѣжденіяхъ». Говорили скорѣе о политическихъ «взглядахъ», «мнѣніяхъ», «предпочтеніяхъ». Различіе тутъ очевидно. Слово «убѣжде­ніе» не далеко, по существу, отъ слова «вѣрованіе».

Съ человѣкомъ, который проповѣдуетъ тѣ или иныя политическія «убѣжденія», такъ же трудно и безполезно спорить, какъ съ человѣкомъ, который исповѣдуетъ тѣ или другія религіозныя вѣрованія! Одно­го, очевидно, все равно не разувѣришь, другого, вѣроятно, все равно не разубѣ­дишь… Разумѣется, то былъ одинъ изъ многихъ курьезовъ старой русской жиз­ни, ея «барская», иногда довольно ми­лая, чаще наивная, а то и попросту вздорная черта.

***

Перенеся съ собой заграницу и сохра­нивъ какъ бытовое воспоминаніе многія особенности русской жизни, эмиграція русская насчитываетъ по этой причинѣ въ своихъ «рядахъ» людей, исповѣдующихъ (а иногда и проповѣдующихъ) политиче­скія «убѣжденія». Среди насъ имѣются «убѣжденные» монархисты, демократы, народники… И эти убѣжденія страннымъ образомъ сохраняются, такъ сказать, несмотря ни на что, хотя давно уже нѣтъ той Россіи, въ которой они возникли и къ которой они относились. Можно быть и сейчасъ, разумѣется, по своимъ взгля­дамъ или предпочтеніямъ, и монархи­стомъ, и демократомъ, и соціалистомъ. Различіе между «убѣжденіемъ» или толь­ко всего-навсего «мнѣніемъ», въ данномъ случаѣ, ясно. Политическое мнѣніе, по­литическій взглядъ считается съ суще­ствующимъ положеніемъ вещей. Можно истолковывать это положеніе вещей од­нимъ или другимъ образомъ. Но для со­временнаго человѣка очевидно одно. По­литика есть нѣкоторая практика, и вся­кая практика вынуждена считаться съ су­ществующимъ положеніемъ вещей, иначе она перестаетъ быть практикой. Область «вѣрованія», область «убѣжденія» оста­ется внѣ практики и, слѣдовательно, тѣмъ самымъ, остается она и внѣ политики. Позволительно было это не понимать толь ко въ прежнія благополучныя и приволь­ныя россійскія времена!

***

Наивны и смѣшны поэтому сейчасъ, на­примѣръ, толки о «демократическихъ убѣжденіяхъ». Не наивна, разумѣется, и ни­сколько не смѣшна въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ та практика политической жизни, которая носитъ названіе «демократической». Кой-гдѣ въ Европѣ демократія еще существуетъ и «функціонируетъ». (Внѣ Европы о ней нѣтъ, разумѣется, и помину, если отбросить условный взглядъ на Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты). Для Англіи этого рода «режимъ» оказался естественнымъ, «національ­нымъ» учрежденіемъ, при наличіи тѣхъ поправокъ, которыя вносятъ въ него раз­нообразныя традиціи мѣстной историче­ской жизни. Во Франціи демократія «функціонируетъ» не безъ перебоевъ, не безъ недочетовъ, но все же сраслась она здѣсь достаточно съ народной жизнью, чтобы сдѣлаться вполнѣ отвѣчающимъ мѣстнымъ условіямъ аппаратомъ практическаго уп­равленія страной. Величайшей заслугой французской демократіи является то об­стоятельство, что она не помѣшала Фран­ціи выиграть войну.

***

Достаточно ли этихъ двухъ примѣровъ, англійскаго и французскаго, чтобы жи-

тель какой угодно страны, при какихъ угодно условіяхъ, долженъ былъ обязательно воспитывать въ себѣ демократиче­скія «убѣжденія»? Примѣры Франціи н Англіи положительны, или почти положительны. Но сколько почти отрицательныхъ примѣровъ на эту же тему видитъ совре­менный человѣкъ, желающій составить свое мнѣніе о демократіи! Каждый изъ этихъ примѣровъ учитъ его все одному и тому же.

Демократія не есть всеобщая и всегдашняя панацея. Это не есть даже доктрина, какъ то могло казаться людямъ 19-го вѣка, не наблюдавшимъ безконечной сложности и крайняго разнообразія явленій, отмѣтившихъ нашу эпоху. Демократія есть всего-навсего политическая практика. Какъ всякая практика, она можетъ быть умѣстной, полезной, хорошей, но можетъ быть и нелѣпой, вредной, плохой.

***

По странной ироніи судьбы, «разумная», культурная, послушная велѣніямъ науки и теоріи, Германія являетъ сейчасъ человѣчеству самую злую карикатуру на демократическій режимъ! Злостность тутъ заключается въ томъ, что и тѣни настоящей демократіи въ Германіи не имѣется, при соблюденіи, однако, абсолютно всей внѣшней видимости соотвѣтствующихъ этому политическому строю учрежденій. Ни «отвѣтственныя передъ народомъ министерства», ни рейхстагъ, ни ландтаги, не управляютъ Германіей. И тѣмъ не менѣе, существуютъ они и на бумагѣ, и на экранѣ кинематографа, какъ нѣкая «буква закона» или видимость жизни. Министры нѣмецкіе отвѣтственны, на самомъ дѣлѣ, не столько передъ народомъ, сколько передъ генералами рейхсвера. А что касается рейхстага и ландтага, то сіи уч­режденія кое-какъ терпимы лишь потому, что собираются очень рѣдко, на очень короткое время и со всѣми возможными полицейскими предосторожностями. Но какъ показалъ опытъ послѣднихъ дней, и этихъ предосторожностей недостаточно. Въ прусскомъ ландтагѣ произошло невѣроятное побоище. Чему же тутъ удивляться, разъ «демократическими избранниками» оказались люди, отъ всей души презирающіе и демократію, и самый способъ избранія.

Что дѣлать, въ самомъ дѣлѣ, нѣмецкий коммунистамъ или «наци» въ залѣ засѣданій, когда настоящее мѣсто однихъ въ тюрьмѣ, а другихъ въ казармѣ?

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 6

Лизета идетъ легко. Пѣна съ журчаніемъ двумя дорожками стремительно бѣжитъ <отъ> носа галіота.

Свѣжій вѣтеръ дуетъ весело на просторѣ. Далеко изъ-за косой горы облаковъ падаютъ три луча, и прозрачный воздухъ на<сыщенъ> тамъ солнечнымъ рѣяніемъ, а сѣ<рыя> воды Финскаго залива блистаютъ подъ <лучами> маслянистымъ серебромъ, ослѣпи<тельно>.

На палубѣ галіота сидятъ, по турецки <поджавши> ноги, инженерный капитанъ баронъ Любрасъ, худощавый и черноволосый, съ обвѣтреннымъ лицомъ, румяный медикъ Лестокъ, съ выпученными прозрачными глазами, съ бѣлокурымъ, почти бѣлымъ хохломъ и русскій шкиперъ Шевыревъ, бѣлозубый, съ пріятной ямкой на <ще>кѣ.

Они безъ париковъ, въ однѣхъ бѣлыхъ рубашкахъ и галстукахъ. У шкипера и барона галстуки черные, шведскіе, у Лестока небесно-голубого цвѣта. Они играютъ карты. Ихъ молодыя загорѣвшія лица, глаза, улыбки свѣтятся отъ летучаго солнца.

Лизета идетъ такъ, точно дышетъ, въ <снаст>яхъ посвистываетъ вѣтеръ.

На борту развѣшаны зеленые кафтаны и хвостатые парики. Рукава кафтановъ болтаются отъ вѣтра. Жесткіе букли париковъ безпрестанно постукиваютъ о бортъ отъ хода шнявы.

Любрасъ, снимая жирную черную колоду, мусолитъ карты тощимъ пальцемъ, пожелтѣвшимъ отъ табаку. Русскій шкиперъ, беря карты, поплевываетъ на руки. Онъ раскидываетъ карты вѣеромъ и подмиги­ваетъ своимъ козырямъ лукаво и пріятно. Лестоку не везетъ, «о-ля-ля» бормочетъ онъ огорченно.

Повыше игроковъ, на лѣсенкѣ, сидитъ Габибукъ, арапченокъ, въ шелковыхъ красныхъ шароварахъ. Шелкъ попачканъ и сѣчется на колѣняхъ. Шаровары шелестятъ и какъ то скользко блистаютъ. Арапченокъ жмурится отъ солнца, отъ вѣтра, и подперѣвши скулы руками — ногти на его ко­фейныхъ пальцахъ продольны и выпуклы, точно синія миндалинки, — смотритъ, какъ курчавая пѣна разбѣгается отъ галіота съ бодрымъ шумомъ и какъ морскія птицы ныряютъ далеко, такъ же, какъ га­ліотъ, то касаясь воды, то взлетая. Арапченокъ тянетъ свою пѣсенку:

— И-и-и…

На галіотѣ полдневная тишина. На кормѣ, гдѣ ходитъ босой рулевой, похлопываетъ большой желтый штандартъ съ чер­нымъ орломъ. Мокрый конецъ штандарта волочится и вьется въ водѣ.

Стоитъ полдень, и государь Петръ отдыхаетъ въ каютѣ.

На окнѣ каюты вѣтеръ треплетъ тафтяную занавѣску, морская прохлада дуновеніями набѣгаетъ оттуда, иногда забрызгиваетъ соленой водой.

Петръ лежитъ на койкѣ, его правая рука, загорѣлая и жилистая, покоится на груди. Его глаза закрыты, но и во снѣ вертятся подъ вѣками глазныя яблоки. По смуглому лицу государя ходятъ отсвѣты солн­ца и воды. Петръ пофукиваетъ во снѣ сквозь стриженые, натопорщенные усы. Прядь черныхъ волосъ, отдуваемая къ впалой щекѣ, колеблется на его лбу.

Въ головахъ государя, на крюкѣ, покачивается его зеленый затрапезный кафтанъ съ красными отворотами и суконный красный камзолъ съ мѣдными пуговками. У кафтана грубо и крѣпко проштопанъ синей ниткой локоть.

Кортикъ, висящій поверхъ кафтана на протертой портупеѣ, едва позваниваетъ мелкими кольцами отъ хода галіота. На изогнутой рукояти кортика солнце зажгло мѣдную рожу курносаго Нептуна. Солнечный кругъ, дрожа и сіяя, ходитъ и по си­нему потолку.

У дверей, подъ табуретомъ, взгороздились другъ на друга тупоносые башмаки государя, съ потрепанными кожаными пряжками.

Петръ отдыхаетъ, и все спитъ въ немъ: его глубоко запавшія коричневыя вѣки, его ровно подымаемой дыханіемъ грудь въ разстегнутой и нечистой голландской ру­башкѣ, его рука на груди, сложенная, какъ для крестнаго знаменья и длинныя его ноги, пальцы которыхъ шевелятся въ шер­стяныхъ чулкахъ и во снѣ.

Все спитъ въ Петрѣ въ отдыхающій пол­день, его мысли, бѣшенство, муки, жад­ность, радости, силы, надежды, и кротко укачиваетъ его дуновенія моря, журчаніе, летучій скрипъ и дрожь, дыханіе Лизеты. Повыше заерошенной брови, на лбу Петра сіяютъ капельки залетѣвшихъ брызгъ.

На палубѣ внезапно поднялся глухой шумъ голосовъ. Тамъ заспорили игроки: инженеръ и шкиперъ уличили медика въ шулерствѣ, шкиперъ громко и весело вы­бранился по русски. Лестокъ, съ краснымъ лицомъ, сталъ быстро оправдываться, страшно выпучивая глаза, вдругъ всѣ трое съ ужасомъ покосились на каюту Петра и одинаково зажали рты руками, какъ дѣти, которымъ настрого запретили шумѣть, а они заигравшись о томъ позабыли.

На палубѣ снова стало тихо, но госу­дарь уже проснулся.

Въ немъ, какъ всегда, проснулось все мгновенно: каждая мысль и каждая жила. Точно его съ силой выкинуло откуда то на узкую койку, и, какъ всегда, одно мгнове­ніе онъ не понималъ, куда выбросило его, гдѣ онъ, кто онъ и что съ нимъ, и это бы лр страшно.

Петръ содрогнулся, сбросилъ съ заскрипѣвшей койки ноги. Онъ въ страхѣ озирается. Съ быстрымъ журчаніемъ мчится за стѣнкой вода, на окнѣ треплетъ занавѣску, его зеленый кафтанъ, съ подштопаннымъ локтемъ болтаетъ на крюкѣ рукавами. На красномъ обшлагѣ еле держится на суро­вой ниткѣ одна мѣдная пуговка.

Тогда онъ понялъ, что онъ Петръ, царь, что онъ на шнявкѣ Лизетѣ, на прогулкѣ въ Финскомъ заливѣ, что палубный шумъ пробудилъ его отъ полдневнаго отдыха.

Петръ поднялся, стукнувшись головой о синій потолокъ и, угловатый, большепалый, громадный, неслышно ступилъ въ чулкахъ къ дверкѣ каюты.

Игроки скрылись съ палубы. Одинъ Габибукъ, не подозрѣвая ничего, сидѣлъ на лѣсенкѣ и заглядѣвшись на ныряющихъ чаекъ и блескъ пѣны, тянулъ еще выше и тоньше свое «и-и-и».

Петръ пріоткрылъ дверь, съ быстрой усмѣшкой посмотрѣлъ на пѣвца и жили­стая рука государя, голая по локоть, схва­тила арапченка за шиворотъ зеленаго камзольца, съ золотымъ осыпаннымъ шитьемъ. Приподняла въ воздухъ, встряхнула.

— Пошто шумишь, диво? — сказалъ сипло Петръ. — Когда отдыхаю, тишинѣ быть. Было сказано либо нѣтъ?

Другая рука Петра блеснула въ возду­хѣ, отъ звонкой затрещины точно бы лоп­нули красные шаровары и Габибукъ снова очутился на палубѣ.

Бѣляя дверь каюты захлопнулась.

Съ быстрой успѣшной Петръ легъ на узкую койку. Та же усмѣшка слегка вздраги­вала у его губъ подъ стрижеными усами, когда онъ, засыпая, снова началъ дышать глубоко и чисто.

Трое игроковъ, высоко подымая ноги и ступая на носки, показались у каюты изъ разныхъ угловъ галіота.

Арапченокъ на лѣсенкѣ ревѣлъ навзрыдъ, повизгивая по собачьи. Игроки стали ши­кать на него, присѣдая на корточки и ма­хая руками.

Арапченокъ проворно забрался на верх­нюю ступеньку, какъ обезьяна въ крас­ныхъ штанахъ, и заревѣлъ громче.

Шняву качнуло. Арапченокъ испуганно оглянулся. Лизета пошла еще быстрѣе, слегка скрипя и сотрясаясь.

Долговязый Любрасъ, разставивши но­ги, чтобы удержаться, корчилъ арапченку страшныя рожи, Шевыревъ показывалъ ему языкъ, а Лестокъ, тряся бѣлымъ хох­ломъ, шепталъ по русски:

— Не ревейтъ… Замолши… Не то поколочумъ…

Габпбукъ сталъ подвывать, размазывая слезы по лоснящимся щекамъ, но тутъ шкиперъ поймалъ его за скользкую шаровару и стащилъ по лѣсенкѣ внизъ.

— Ева, чортушка, не уймешься.

Шкиперъ далъ арапченку такого подза­тыльника, что тотъ отъ удивленія, съ вы­пученными глазами, умолкъ.

Тогда игроки перебрались на корму.

Озираясь на каюту, они накидывали кафтаны, застегивали камзолы и напяливали парики, встряхивая ихъ сивыми прядями.

У Лестока вывернулся рукавъ кафтана и онъ не попадалъ въ него короткими паль­цами. Это было смѣшно. Чтобы подавить смѣхъ, всѣ закрывались рукавами. Пріят­нѣе всего, что смѣяться опасно.

Потомъ всѣ трое перегнулись черезъ бортъ и стали смотрѣть на себя въ воду, нарочно размахивая по воздуху хвостами париковъ. Это тоже было смѣшно.

Въ бѣгущей у борта водѣ, въ льющемся блескѣ, удивительно прелестно и нѣжно сквозили въ облакѣ париковъ три накло­ненныхъ и слегка затѣненныхъ молодыхъ лица.

Арапченокъ на лѣстницѣ пересталъ ре­вѣть. Онъ снова по кошачьи тянулъ «и-и-п».

Шкиперъ сѣлъ подъ мачту, разулъ тѣсный шведскій башмакъ и съ удовольстві­емъ сталъ растирать ноги въ бѣлыхъ чул­кахъ. Ноги ему пригрѣло. Сонный, жму­рясь, русскій шкиперъ затянулъ подъ носъ что то такое же безсмысленное, дремот­ное, какъ и негритенокъ.

Баронъ Любрасъ, слушая его, въ сосре­доточенной задумчивости принялся ковы­рять острыми ногтями бородавку на ще­кѣ, выщипывая волоски, при этомъ баронъ зѣвалъ съ такимъ лязгающимъ, лошади­нымъ звукомъ, что Шевыревъ каждый разъ открывалъ глаза и съ удивленіемъ смот­рѣлъ на криво зіяющій ротъ Любраса съ прокуренными, наваленными другъ на друга зубами, въ его глубокой, темной ямѣ.

Лестокъ перегибался черезъ бортъ. Онъ очень понравился себѣ въ быстрой водѣ. Онъ взбивалъ парикъ, улыбался, кланялся своему отраженію, летящему у борта, и бормоталъ самъ себѣ отмѣнныя французскія любезности.

Черезъ часъ проснулся государь.

Послышался его крѣпкій и какъ бы ра­достный кашель. Со сна онъ напѣвалъ что то непонятное, церковное, пробуя голосъ:

— Многажды — ходящу — повечеріе Твое…

На палубу Петръ вышелъ въ башмакахъ, съ камышевой тростью. Онъ застегиваетъ мѣдныя пуговки на груди тугого камзола. Быстрымъ движеніемъ рукъ, онъ закиды­ваетъ назадъ, за уши, черные волосы.

Вѣтеръ подымаетъ ему волосы дыбомъ съ затылка. Петръ встряхнулъ шерстяной красный колпакъ и натянулъ его по уши. Черныя пряди погнало теперь ко впалымъ щекамъ.

Лестокъ первый подошелъ съ поклономъ къ государю.

Петръ откидывалъ назадъ голову, откашливался и прикрывалъ отъ вѣтра голую шею рукой. Со сна подъ его глазами слег­ка припухли мѣшки.

— Ладно я отдохнулъ, братцы. — ска­залъ Петръ съ пріятной хрипотой, тоже со сна.

Свѣтло-каріе глаза Петра пристально и быстро окидываютъ все: галіотъ, небо, людей, рѣющій заливъ.

Петръ идетъ сфыркивая, чихая отъ свѣ­жести, какъ бодрый и сильный звѣрь. Съ канатовъ мягко попрыгали босые матросы.

Звучно разносится по галіоту твердый стукъ трости и шведскихъ башмаковъ Пет­ра. Всюду рокочетъ его пріятный съ хри­потой голосъ. Петръ всюду несетъ запахъ своего крѣпкаго табака, ношенаго сукна и здороваго пота, пропитавшаго его нечи­стую голландскую рубашку.

Отъ его движеній, сильныхъ и простыхъ, всѣхъ охватываетъ бодрая радость, жела­ніе шевелиться, броситься куда то, что то спѣшно дѣлать, показать себя молодцами, самыми храбрыми и самыми красивыми на свѣтѣ.

Арапченокъ, завидя Петра, заревѣлъ на­рочно громко и жалобно.

— Чего, диво, тужишь? — съ усмѣш­кой сказалъ Петръ, его зубы блеснули.

— Пошто Габибука по за…цѣ билъ, палкой билъ… Любрасъ съ Лестокъ, да шкиперко пошпынялпсь, меня билъ….

Отъ ярости арапченокъ хлопалъ ладо­нями по ступенькѣ лѣсенки, нагрѣтой солнцемъ.

Петръ быстро, съ внимательнымъ любо­пытствомъ, посмотрѣлъ на его синіе ногти, на лоснящіяся щеки, и обернулся къ игрокамъ.

Оба иностранца стояли потупясь. Они такъ наклонили передъ нимъ головы, что букли париковъ закрывали имъ лица.

Шевелевъ тряхнулъ всѣми прядями и смѣло и весело взглянулъ па Петра:

— Точно, осударь, повинны…. За картами почали вздоритъ…

Молодой шкиперъ улыбнулся и на его щекѣ означилась пріятная ямка.

Петръ погрозилъ всѣмъ троимъ боль­шимъ пальцемъ и сказалъ:

— Ребячитесь, дурни.

Онъ опустилъ руку на курчавую влаж­ную голову арапченка. Потеребилъ его сы­рой войлокъ.

— Полно. Наказанъ безъ вины. Вижу… Зато за первую твою провинность будешь мною прощенъ.

Габибукъ только и ждалъ ласки Петра, котораго любилъ всей душой, какъ щенокъ хозяина. Маленькій негръ поймалъ боль­шую прохладную руку царя и припалъ къ ней всѣмъ лицомъ, разгоряченнымъ слеза­ми и солнцемъ.

Петръ вдругъ посадилъ его на ладонь, взбѣжалъ съ нимъ по лѣсенкѣ вверхъ. Габибукъ отъ счастья и ужаса завизжалъ. За Петромъ вбѣжали оба иностранца и Шевыревъ. Отъ водяной пыли, лица, руки и во лосы у всѣхъ были въ мелкой росѣ.

Матросы въ бѣлыхъ рубахахъ, легко топоча босыми ногами, мѣняютъ паруса: государь приказалъ повернуть къ Кроншлоту.

Лизета круто легла на бокъ. На мостикѣ всѣ навалились другъ на друга, хватаясь за балясины рѣшетки, съ точеными мор­скими конями, съ которыхъ кое гдѣ слѣзла позолота и дубъ отъ воды потемнѣлъ.

Съ блистаніемъ и шумомъ ударила вол­на, облила всѣхъ. Габибукъ визжитъ, об­нимая ногу Петра, которая, вѣроятно, ка­жется ему столбомъ. Оба иностранца смѣ­ются, что то дружно голгочатъ. Снова всѣхъ окатила волна. Шевыревъ, скаля зу­бы, весело матерщинится.

Петръ съ блещущимъ мокрымъ лицомъ, жадно расширяя ноздри, вдыхаетъ свѣжій воздухъ и радостно смѣется.

Лизета летитъ бокомъ, разсѣкая и пѣня воду.

За Лизетой далеко гонятся морскія бы­стрыя птицы, то выплескивая бѣлой гру­дью, то вдругъ зачерпывая воду крыломъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, 29 мая 1932, № 2553.

Views: 14