За эмигрантскіе годы много любопытныхъ рождественскихъ разсказовъ наслышался я.
Сидишь въ Сочельникъ въ кругу добрыхъ друзей и знакомыхъ, смотришь на скромную елку, а кто-нибудь изъ присутствующихъ, у кого память побогаче и воображеніе посвѣжѣе,начинаетъ вспоминать исключительные случаи изъ прежней жизни въ Россіи.
Чего только не бывало тогда!
Дѣдъ одного изъ разсказчиковъ заблудился въ своемъ собственномъ имѣніи и, умирая въ лѣсу, оставилъ подробный дневникъ, который черезъ двадцать лѣтъ былъ найденъ въ животѣ убитаго дикаго кабана.
Дядя другого охотился въ своихъ владѣніяхъ по желанію: то на бѣлыхъ медвѣдей, то на львовъ. Смотря по тому, куда направлялся съ собаками: къ сѣверной границѣ имѣнія или къ южной.
А елки у всѣхъ въ дѣтствѣ были только гигантскія: высотой метровъ въ десять, пятнадцать. Свѣчей зажигали при пошатнувшихся дѣлахъ одну тысячу, при улучшеніи обстоятельствъ — двѣ. Чтобы прикрѣпить звѣзду къ вершинѣ елки, спеціально звали изъ мѣстнаго цирка акробата.
Слушая всѣ эти воспоминанія и охотно вѣря имъ, чтобы не разрушать иллюзій у сидящихъ вмѣстѣ съ нами дѣтей, я, однако, не разъ задумывался относительно далекаго будущаго.
— А что начнутъ вспоминать эмигранты въ Сочельникъ тамъ, въ Россіи, когда большевизма въ поминѣ не будетъ, и когда нынѣшніе молодые люди сами станутъ почтенными, убѣленными сѣдинами разсказчиками?
Можно вообразить, до чего дѣло дойдетъ!
Зажгутъ елку. Усядутся взрослые поодаль, въ кресла. Дѣти повертятся, покружатся въ танцахъ, а затѣмъ начнутъ приставать:
— Дѣдушка, разскажи, что ты дѣлалъ, когда былъ этимъ самымъ… бѣженцемъ?
Дѣдушка, который послѣ переѣзда изъ Константинополя во Францію, кромѣ завода Рено и погреба Феликса Потена, никакихъ другихъ страшныхъ приключеній не испытывалъ, конечно, не захочетъ ударить лицомъ въ грязь.
— Ну, что жъ вамъ разсказать, дѣти мои? Про боа-констриктора, что ли, въ желудкѣ котораго нашли мемуары моего друга Незнамова? Или, можетъ бытъ, про карликовую елку, которую мы зажигали на льдинѣ въ Баффиновомъ заливѣ?
— Все равно, дѣдушка. А ты развѣ бывалъ въ Баффиновомъ заливѣ?
— Эхъ-хе-хе, дѣточки, гдѣ и не бывалъ только! — загадочно вздохнетъ дѣдушка. — Про Попокатепетль слышали, навѣрно? Такъ вотъ, на вершинѣ Попокатепетля мы въ 1925 году Новый Годъ вмѣстѣ съ казачьимъ хоромъ встрѣчали. Сидимъ, ужинаемъ, а надъ головой каждаго изъ насъ огни свягого Эльма горятъ. Свѣтло, какъ днемъ. Или помню Сочельникъ 1929 года. Жили мы тогда на берегу Индійскаго океана въ огромной пещерѣ… Хорошая пещера была, со всѣми удобствами — со сталактитами да сталагмитами. Срѣзали мы къ празднику морскую сосну, прикрѣпили къ двумъ бревнамъ, чтобы крѣпко держалась, украшеніе на ней всякія развѣсили, зажгли свѣчи. И вдругъ землетрясеніе. Отломилась скала, волны нахлынули, и всѣ мы — въ открытомъ морѣ. Наша елка плыветъ, свѣчи горятъ, украшенія сверкаютъ, а мы держимся за бревна, гребемъ, страшные разсказы другъ другу разсказываемъ. Да, хорошее время было, дѣтки, хорошее. А вотъ, разскажу я вамъ одну страшную исторію изъ своей жизни въ Парижѣ. Хотите? Пріѣхалъ я туда изъ Марселя въ международномъ поѣздѣ, но не внутри, какъ всѣ, а снаружи, прицѣпившись къ оси вагона перваго класса. Пріѣхалъ, сталъ искать работу, а работы нѣтъ да нѣтъ. Хочу разыскать своего стараго друга адвоката Степанова, но адреса тоже не знаю. Ходиль я такъ по столицѣ міра мѣсяцъ, другой, третій, изъ гостиницы уже, давно меня за неплатежъ выгнали, ночую гдѣ придется: подъ мостомъ, на баржѣ, въ метро, на вокзалѣ… И наскучило мнѣ такъ безъ опредѣленнаго мѣста жительства болтаться. Давай, думаю, въ какомъ-нибудь учрежденіи постоянный ночлегъ устрою. Обошелъ я мѣстныя церкви, присмотрѣлъ было одну будку-исповѣдальню, но не рѣшился, конечно: стыдно стало такого кощунства. А тутъ какъ разъ вижу на Большихъ Бульварахъ — прекрасный музей восковыхъ фигуръ, по названію Гривенъ. Собралъ я свои послѣдніе франки, заплатилъ за входъ и началъ помѣщеніе осматривать: гдѣ бы постель приготовить.
И вотъ, внизу, въ подвальномъ помѣщеніи, гдѣ представлена жизнь первыхъ мучениковъ-христіанъ, прекрасное мѣсто нашлось. Шикарное помѣщеніе, большое, просторное, съ освѣщеніемъ и съ отопленіемъ. Изображало оно римскій циркъ со львами и тиграми, терзающими несчастныхъ людей, и отъ коридора отдѣлялось высокой рѣшеткой. Улучилъ я моментъ, когда въ коридорѣ никого нe было, перемахнулъ черезъ рѣшетку, легъ у стѣны среди другихъ христіанъ и наслаждаюсь уютомъ. А по коридору въ это время опять публика задвигалась. Дамы, мужчины, дѣти… Смотрятѣ сквозь рѣшетку на меня, на другихъ, охаютъ, плачутъ. А я лежу лежу, да и заснулъ наконецъ. Тепло, свѣтло.
И вотъ, представьте, просыпаюсь ночью и слышу недалеко отъ меня глухое ворчаніе. Музей давно запертъ, свѣтъ потушенъ, кругомъ ни зги. И вдругъ кто-то живой совсѣмъ недалеко…
Волосы, милые мои, сразу же дыбомъ стали на головѣ. По спинѣ побѣжали мурашки. Ноги не движутся, по лбу катится холодный лотъ… Зажегъ я дрожащей рукой спичку, огладываюсь и вижу; поднимается изъ другого угла цирка мертвый христіанинъ, громко зѣваетъ, приближается ко мнѣ и, глядя въ лицо, говоритъ человѣческимъ голосомъ:
— Вы кто: тоже русскій?
— Саша! — кричу я. — Неужели это ты? Степановъ?
— А какъ же… Батюшки! Володя! Какими судьбами?
— Вотъ, дѣти, какія исторіи со мной нерѣдко случались, — закончитъ свой страшный разсказъ будущій дѣдушка. — Вамъ, малышамъ, конечно, не понять, какъ жили отцы. Но если не вѣрите, спросите дядю Алешу: онъ вамъ и не то про свои приключенія разскажетъ!
А. Ренниковъ
Возрожденіе, №1680, 7 января 1930.
Views: 46