«Кровавое воскресенье». — Убійство великаго князя Сергія Александровича. ­— Ю. А. Лопухинъ. — Повѣсти Конанъ-Дойля. — Слуга Николай. — Исчезновенія на отдыхъ. — Болѣзнь. — С. С. Голоу­шевъ. — Московскія забастовки. — 17 октября 1905 года.

9 января 1905 года я встрѣтилъ въ Маломъ театрѣ Н. И. Щепкина, который ска­залъ мнѣ, что «въ Петербургѣ рѣзня на улицахъ». Это было шествіе рабочихъ «къ Царю» подъ предводительствомъ священника Гапона. Время было тревожное и мы уже перестали удивляться. Поѣхалъ послѣ театра ужинать въ Англійскій клубъ, свѣдѣнія подтвердились. Это было воскресенье, у революці онеровъ оно впослѣдствіи получило названіе «кроваваго».

4 февраля я возвращался изъ уѣзда, ку­да ѣздилъ по службѣ. Смеркалось. Отъ из­возчика узналъ, что убитъ великій князь Сергій Александровичъ. Въ Арсеналѣ и въ зданіи судебныхъ установленій (бомба бы­ла брошена на такъ называемой Сенатской площади между этими двумя зданіями) си­лой взрыва бомбы были разбиты окна. Части разметаннаго бомбой тѣла находили въ послѣдующіе дни на внѣшнихъ подоконникахъ и карнизахъ.

Въ маѣ мѣсяцѣ я былъ на выѣздной сессіи московскаго окружнаго суда въ Сергіевскомъ посадѣ. Судили человѣка, кото­рый, здорово живешь, зарубилъ топоромъ восемь душъ, всю свою семью съ восходящими и нисходящими родственниками. По­требовалось конечно заключеніе психіат­ровъ, но они на этотъ разъ, поломавъ свои головы, могли только развести руками и высказаться, что убійца болѣе здоровъ, чѣмъ кто либо. И дѣйствительно я все ча­ще видѣлъ около себя русскихъ людей, то и дѣло въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ со прикасавшихся съ огненнымъ кругомъ без­умія.

***

Лѣтомъ я ѣздилъ въ Майоренгофъ на рижскій штрандъ. На возвратномъ пути оттуда заѣзжалъ къ моему другу П. въ Смо­ленскъ. П. вернулся изъ Манчжуріи, куда онъ ѣздилъ для работы въ Красномъ Кре­стѣ. Онъ разсказывалъ много интереснаго о войнѣ. Изъ его словъ можно было по­пять, что дѣло на Д<альнемъ> В<остокѣ> обстояло не такъ уже плохо для насъ и что наши шансы росли съ каждымъ мѣсяцемъ.

………………………………….

По возвращеніи въ Москву я нашелъ у себя на Остоженкѣ временно поселившагося у меня моего товарища по московскому прокурорскому надзору Ю. А. Лопухина, который былъ въ этотъ моментѣ безъ квартиры. Ю. А. былъ очень популяренъ въ надзорѣ. Его всѣ называли не иначе какъ «Юшей». Добрый малый, хорошій това­рищъ, сибаритъ, лѣнивый, понимавшій толкъ въ ѣдѣ, съ благодушной шут­кой на устахъ, свѣтскій, томившійся около дамъ общества платоническимъ вздыхате­лемъ. По службѣ онъ всегда состоялъ въ недоимщикахъ. Вѣчныя объясненія съ прокуроромъ за пропущенные «сроки». Онъ немного картавилъ, имѣлъ румяное лицо и раннюю «лопухинскую» сѣдину.

Юша никогда ничего не читалъ, даже газеты. Но былъ одинъ писатель, который со­ставлялъ исключеніе: это Конанъ-Дойль, творецъ Шерлока-Хольмса. Юша читалъ его безъ устали, запоемъ, во всякое вре­мя дня и ночи. Послѣ его переѣзда ко мнѣ вся моя квартира заполнилась тонкими книжонками. Поневолѣ и я познакомился съ этими разсказами, не раздѣляя впро­чемъ Юшинаго увлеченія: мнѣ казалось, что детективные разсказы Конанъ-Дойля ничуть не интереснѣе забытаго француз­скаго романиста Габоріо, а чудеса героя послѣдняго — сыщика Лекока ­— не менѣе поразительны, чѣмъ подвиги Шерлока- Хольмса. Юша какъ то вздумалъ мнѣ до­казывать, что «дѣло іеромонаха» (см. «Возрожденіе» 14 мая 1932 г.) раскрыто вовсе не такъ, какъ это сдѣлалъ бы на мѣстѣ московской сыскной полиціи англичанинъ Шерлокъ-Хольмсъ. Для почитателей послѣдній былъ реальной фигурой, настолько, что одинъ изъ дѣятелей поли­цейскаго дѣла въ Россіи собирался въ Лондонъ нанести ему визитъ и справлялся о его адресѣ.

Однажды нашъ товарищъ И. В. Мятлевъ зашелъ ко мнѣ и вступилъ съ Юшей вь споръ по поводу Шерлока Хольмса. Спорили долго. Юша вообще склонный къ нѣко­торой обидчивости, начиналъ раздражаться.

— Знаешь, обратился ко мнѣ вдругъ Мятлевъ, — что Юша отвѣтилъ прокурору на запросъ о мѣрахъ къ упорядоченію сыскна­го дѣла (мы всѣ получили такой циркуляръ). Онъ отвѣтилъ: надо сдѣлать то-то и то-то, а въ скобкахъ указалъ: смотри«Собаку Баскервиля»!..

Юша обиженно опустилъ нижнюю губу, а я про себя рѣшилъ прочесть «Собаку Баскервиля».

***

У меня служилъ лакеемъ Николай, слу­га стараго закала, перебывавшій во мно­гихъ старыхъ московскихъ семьяхъ. Онъ былъ маленькаго роста, имѣлъ пушистые усы, былъ не особенно казистъ съ вида, что не мѣшало ему пользоваться головокружительнымъ успѣхомъ у всѣхъ горничныхъ, портнихъ и т. д. У него была гитара, украшенная лентами. Иногда онъ меланхоличе­ски перебиралъ струны. Вѣроятно пѣлъ, но пѣніе свое тщательно отъ меня скрывалъ. Отлично готовилъ. Силился непремѣнно помогать мнѣ при одѣваніи и раздѣваніи, что я всей душой ненавидѣлъ. Кромѣ то­го, Николай представлялъ собой живую лѣтопись обычаевъ хорошихъ московскихъ домовъ. Я зналъ, какъ виситъ платье въ шкапахъ у Ш-ыхъ, или какое питье пода­ютъ къ столу у М-ыхъ. Если я ему дѣлалъ замѣчаніе, то онъ ссылался на«обычай» въ такой то семьѣ, мои требованія опровергавшій.

Будучи суевѣрнымъ и вѣря въ нѣкото­рыя примѣты, я разъ сердито ему замѣ­тилъ:

— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, чтобы ты не зажигалъ трехъ свѣчей!

На это Николай мнѣ, не менѣе запаль­чиво и съ оттѣнкомъ злобнаго сарказма, отвѣтилъ:

­— Въ три свѣчки только одна генераль­ша Астафьева вѣритъ.

Я не зналъ Генеральши Астафьевой, а потому колебался, слѣдуетъ ли мнѣ обидѣть­ся или нѣтъ?

Николай долго не разставался со мной. Переѣхалъ и въ Смоленскъ, когда меня туда черезъ годъ назначили прокуроромъ суда. Но въ Смоленскѣ его попуталъ бѣсъ, онъ похитилъ швею и бѣжалъ съ нею, оставивъ мнѣ письмо. Почему романъ этотъ долженъ былъ завершиться непремѣнно похищеніемъ женщины и бѣгствомъ, осталось для меня не совсѣмъ яснымъ. Мой Нико­лай былъ видно романтикъ.

***

Шибкая жизнь, засѣданія послѣ безсонныхъ ночей, напролетъ безсонныя недѣли, какой то безпорядочный кругооборотъ, гдѣ свѣчка жизни сжигалась съ двухъ кон­цовъ, отсутствіе возможности остаться хо­ти бы на полчаса одному, заставили ме­ня прибѣгнуть къ такой, выдуманной мной мѣръ. Когда мнѣ становилось не въ мого­ту, я говорилъ Николаю, что ѣду на съѣздъ въ уѣздный городъ. Онъ укладывалъ че­моданъ, клалъ все что полагалось въ слу­жебную поѣздку, а я къ этому присоеди­нялъ залежавшіяся непрочитанныя книги и письменную прокурорскую работу, дѣла, по которымъ надо было писать обвинительный актъ и пр. Въ уѣздъ я не ѣхалъ, а пе­реѣзжалъ въ гостиницу, тутъ же въ Мос­квѣ, въ «Альпійскую розу». Здѣсь я нѣ­сколько дней отсыпался, отдыхалъ, читалъ непрочитанное, писалъ свои «акты».

Вечеромъ гулялъ по пустыннымъ ули­цамъ центра Москвы. Можно было такъ «исчезать» только пока у меня въ завѣдываніи были уѣзды. При завѣдываніи столичнымь участкомъ приходилось оставаться въ городѣ и всегда числиться налицо.

Затѣмъ я возвращался домой, точно пріѣзжалъ со «съѣзда» и Юша морщилъ брови:

— Что это былъ у тебя за съѣздъ ­— никакъ не пойму?

— Съѣздъ экстренный въ виду накопленія дѣлъ, — отвѣчалъ я туманно и невразумительно.

Юша качалъ головой, онъ подозрѣвалъ «таинственное» сердечное увлеченіе. Вотъ бы онъ удивился, если бы узналъ, что я уѣзжалъ на Софійку, [1] чтобы выспаться и книжки читать.

Въ началѣ сентября я занемогъ.

Хвораю я рѣдко, хворать не умѣю. Знакомыхъ докторовъ у меня не было. Я только почувствовалъ вдругъ, что что то надо сдѣлать. Я вспомнилъ, что совсѣмъ недавно по дѣлу объ отравленіи, по дѣлу, которому я обвинялъ въ московскомъ окружномъ судѣ, экспертомъ выступалъ молодой врачъ, мнѣ очень понравившійся, — полицейскій врачъ хамовнической части, районъ котораго былъ тутъ же рядомъ со мною. Я послалъ Николая и онъ привелъ облюбованнаго мною врача. У него была многозначительная наружность, высокій лобъ, откинутые назадъ волосы, умные, живые глаза. Блестящій собесѣдникъ, попадавшій по самымъ сложнымъ вопросамъ эстетики всегда въ центръ мишени легкимъ, образнымъ словомъ. Онъ у меня засиживался, симпатіи наши очевидно были взаимны.

Одно было плохо. Мнѣ не дѣлалось лучше, а съ каждымъ днемъ становилось хуже. Докторъ ежедневно прописывалъ но-

вое лѣкарство. Лѣкарства я впрочемъ скоро пересталъ принимать и посылалъ рецепты въ аптеку только изъ вѣжливости къ моему новому другу, который очевидно не давалъ себѣ отчета, что со мной происходитъ. А мнѣ становилось все хуже и хуже. Однажды я сказалъ:

­— Знаете, докторъ, мнѣ почему то кажется, я умираю. Въ такихъ случаяхъ кажется принято приличія ради пригла­шать другихъ врачей на совѣщаніе. Докторъ согласился и въ тотъ же вечеръ очень поздно привезъ трехъ спеціалистовъ, пользовавшихся въ Москвѣ большой извѣстностью. Мнѣ имена «знаменитостей» ничего не говорили. Я слышалъ про нихъ впервые. Среди нихъ былъ хирургъ — профессоръ Березкинъ. Врачи меня осмотрѣли и сказали, что «если я переживу ночь», то сдѣлаютъ операцію и вѣроятно меня удастся спасти. Они укоризненно смотрѣли на моего лейбъ-медика, который не распозналъ стрептококовой ангины и Богъ знаетъ отъ чего меня лѣчилъ. А ее можно просто опредѣлить рукой на ощупь (гнойники въ мышцахъ шеи).

Врачи ушли, я забылся, заснулъ, и засыпая, думалъ — а вдругъ я во снѣ умру?

Березкинъ сдѣлалъ мнѣ операцію, вскрывъ гнойники, и къ обѣду я чувствовалъ себя уже настолько хорошо, что въ первый разъ за три-четыре недѣли могъ съѣсть какую то удивительную приготовленную Николаемъ кашу съ тертымъ рябчикомъ.

Дѣло быстро пошло на поправку. «Лейбъ медикъ» продолжалъ пріѣзжать, дѣлая перевязки оперированной шеи. Мы съ нимъ окончательно сблизились. Несмотря на то, что онъ едва не отправилъ меня на тотъ свѣтъ, я его очень полюбилъ. Это былъ С. С. Голоушевъ, эстетъ, критикъ, журна­листъ, извѣстный въ литературѣ подъ псевдонимомъ «Сергѣй Глаголь». Онъ говорилъ интересно даже о медицинѣ и о болѣзняхъ, но только «говорилъ». Къ врачебному дѣ­лу онъ не питалъ никакого влеченія, вы­ступалъ экспертомъ въ судѣ, т. е. опять таки говорилъ, и говорилъ всегда прекрас­но. Онъ впрочемъ еще присутствовалъ при смертныхъ казняхъ. Былъ образцомъ рус­скаго человѣка, вѣчнымъ типомъ красно­бая Рудина, абсолютно не способнаго на дѣйствія, а только — на словесныя сона­ты. Профессію врача онъ выбралъ, двинутый вѣроятно какъ нибудь въ молодости случайностью въ сторону наименьшаго сопротивленія. Такъ часто въ Россіи выби­рали свое призваніе — астрономъ оказы­вался членомъ суда, химикъ композито­ромъ.

***

Пока я «выздоравливалъ» друзья мои, товарищи прокурора, собирались у меня по вечерамъ и играли въ карты. Я сидѣлъ съ перевязаннымъ горломъ на диванѣ и смотрѣлъ на игру въ карты, которыя ненави­жу. Вечеромъ заѣзжалъ С. С. Голоушевъ дѣлать мнѣ перевязку. Онъ сдѣлался ско­ро у насъ всеобщимъ другомъ. Я его все­гда представлялъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой восторженности:

— Докторъ, который спасъ мнѣ жизнь. ­— Говорилъ это безъ всякой задней мысли и насмѣшки, а просто по русской привыч­кѣ говорить лишнія вещи.

Мнѣ безпорядочно разсказывали о томъ, что въ Москвѣ происходило въ то время, когда я метался въ бреду. Придя въ себя, я оказался въ полной революціи.

19 сентября забастовала типографія Сы­тина… изъ за знаковъ препинанія. Набор­щики требовали оплаты и знаковъ препинанія наравнѣ съ буквами. Забастовало 50 типографій, бастовали пекаря. Къ 10 октября забастовка охватила весь москов­скій жел. дор. узелъ. За желѣзнодорожниками послѣдовали: почта, телеграфъ, фаб­рики, закрылись магазины, погасло электричество. Операцію, когда я умиралъ, оказа­лось нельзя было дѣлать вечеромъ уже по­тому, что не было свѣта. Въ Петербургѣ, говорили, совѣть рабочихъ депутатовъ и орудуетъ какой то Хрусталевъ-Носарь. Слухи шли о какомъ то Троцкомъ, о ка­комъ то Ленинѣ.

Я и мои товарищи не были встревожены положеніемъ. Насъ всѣхъ переполняла вѣ­ра въ неистребимую государственную мощь Россіи, а революція казалась дѣтской бо­лѣзнью, которой надо «непремѣнно» переболѣть, только нужно было во время пе­рейти въ руки настоящихъ врачей, рефор­маторовъ-хирурговъ, ну такъ, какъ это со мной было, отъ «говоруна» Сергѣя Гла­голя перейти къ «дѣлателю» хирургу Бе­резкину.

17 октября я ждалъ къ обѣду Юшу. Онъ пришелъ и объявилъ, что Государь далъ «свободы» — вызвалъ въ Петергофъ Вит­те, подписалъ манифестъ и утвердилъ его докладъ.

Мы въ радостномъ волненіи обнялись и за обѣдомъ выпили шампанскаго. Че­резъ день товарищи повезли меня, съ разѣшенія С. С. Голоушева въ «Прагу», гдѣ мы обѣдали въ отдѣльномъ кабинетѣ, по­тому что горло у меня было все еще пере­вязано. Почему то, какъ я помню, обѣда­ли въ полутьмѣ, электричество не горѣло.

Намъ тогда казалось, что все кончилось, а между тѣмъ, все только начиналось, и продолжается еще и теперь, въ 1932 году.

Нѣтъ больше Николы Мятлева, нѣть Юши Лопухина, первый, успѣвъ послѣ то­го занимать должность разсыльнаго («гарсонъ де бюро») въ парижскомъ банкѣ, ле­житъ на кладбищѣ въ «Сенъ Женевьевъ де Буа», а Юша разорванъ разъяренной тол­пой въ 1919 г. на дворѣ орловской тюрьмы.                                      

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.

[1] Софійка — при совѣтахъ переименована в «Пушечную».

Views: 2

Психологія средняго совѣтскаго гражданина. — Инстинктъ звѣря. — Особыя свой­ства. — Лабазный приказчикъ, ставшій сумрачнымъ. — Самое скверное рус­ское ругательство. — Нерушимая воля погонщиковъ. — Совѣтскій граж­данинъ, побывавшій заграницей.— Прорывъ автоматизма. — Воз­вратъ къ «мелко-буржуазной» стихіи. — Нужна встряска. — Что будетъ въ случаѣ войны? — «Шапками закидаемъ». — Народъ безмолвствуетъ. — Армія. — Командиръ и вѣстовой.

— Вы спрашиваете меня о психологіи средняго совѣтскаго гражданина, — про­должалъ мой собесѣдникъ. — Какъ я вамъ уже говорилъ, мнѣ кажется, онъ въ шо­рахъ и — какъ то реально не восприни­маетъ того, что можетъ быть и иная жизнь. Онъ свыкся съ мыслью, что жизнь должна быть непремѣнно гнусная, что жизнь —  это стояніе въ хвостѣ, бѣганіе отъ «мос­торга» въ «копъ», служба, да чтеніе «Правды» или «Извѣстій», что жизнь — это вѣчно видѣть плакаты объ «ударныхъ темпахъ», которые, какъ удары хлыста, должны подбадривать, подымать на ноги, это — знать, что нельзя роптать, ибо ропщущій будетъ раздавленъ регулирующей эту жизнь властью. Выработались въ немъ особыя свойства — изъ года въ годъ — тѣ свойства, которыя порождаются инстинк­томъ самосохраненія, какъ выработались у дикихъ звѣрей и у примитивнаго человѣ­ка свойства, сохранившія ихъ отъ гибели: умѣніе льстить, когда надо, молчать, мол­чать и молчать, искусство быть скрытнымъ —   до жуткости скрытнымъ, такъ чтобы показалось что нѣтъ въ человѣкѣ ничего — ни желаній, ни сомнѣній, ни грезъ — искусство, съ дѣтства прививающееся, въ семьѣ, въ школѣ — гибкость, даръ мелкой интриги, все то, что можетъ позволить ему удовлетворить строго ограниченныя его на­сущныя вожделѣнія, дѣловитость и нюхъ, нечеловѣческій какой то нюхъ — для то­го, чтобы вывѣдать сразу, гдѣ, какъ до­стать хлѣбъ, сапоги, удостовѣреніе, бы­стрѣе — пока другой еще не досталъ. И прежде всего — приниженность.

Внѣшне же, да и внутреннимъ своимъ содержаніемъ, совѣтскій гражданинъ — я бы сказалъ — лабазный приказчикъ, став­шій вдругъ сумрачнымъ отъ трудной жиз­ни, подозрительнымъ до крайности, и кото раго заставили прочесть, на голодный же­лудокъ, ворохъ совершенно непонятныхъ ему трактатовъ.

Сѣрый и грубый. Самое скверное русское ругательство нынѣ вошло въ постоянный обиходъ у мужчинъ и у женщинъ, не толь­ко у рабочихъ и крестьянъ, но и у служа­щихъ канцелярій. Всюду, на улицѣ, въ трамваѣ, въ магазинѣ слышалъ я его въ Москвѣ,словно стало оно нѣкоей обязательной поговоркой. Не слышалъ развѣ что въ театрѣ, куда, на полагающееся закономъ развлеченіе, постаравшись одѣться акку­ратнѣе, идутъ, заранѣе настроившись про­вести вечеръ культурно.

Привыкли къ грязи и скверной ѣдѣ. Нигдѣ я не ѣлъ такъ плохо и не видѣлъ я та­кой грязной подачи, какъ въ московскихъ общественныхъ столовыхъ. Забыли, что можно вообще заботиться о комфортѣ, что можно мечтать о чемъ то, кромѣ совершен­но необходимаго, что есть въ другихъ странахъ, люди, у которыхъ есть досугъ стремиться къ чему то — для совѣтскаго гражданина прямо таки противоестествен­наго — къ болѣе красивой, болѣе радо­стной жизни.

Выражаются языкомъ дѣланнымъ, упо­требляя вперемѣшку русскія слова съ иностранными и новыми совѣтскими, стилемъ типично «полу-интеллигентнымъ», лож­нымъ, противоестественнымъ .

Помню, у вокзала, передъ отъѣздомъ мо­имъ изъ Москвы, забывъ заранѣе сгово­риться о цѣнѣ, торговался я съ извозчи­комъ. Подходить носильщикъ изъ моло­дыхъ — слѣдовательно, человѣкъ совѣт­ской школы. Дѣловито и авторитетно вставляетъ:

— Я констатирую — у васъ, граждане, спорный вопросъ.

И еще одна черта. Смѣхъ у современ­наго русскаго человѣка замѣнился смѣш­комъ, прибаутка, юморъ — хихиканіемъ.

Таковъ, какъ мнѣ кажется, средній со­вѣтскій гражданинъ, безпартійный. Пар­тійные — тѣ иные, стальными надлежитъ имъ быть, преисполненными воли, воли распоряжаться подвластнымъ имъ населеніемъ и «задать перцу» прихвостнямъ капитала, воли погонщиковъ, воли утвердить «планъ» и «заданіе», показать, что лишь такъ, какъ рѣшили они — можетъ быть устроенъ міръ — на вѣки вѣковъ. И воля эта у нихъ по­ка нерушима.

Я не буду говорить вамъ о томъ, что въ области экономики достигнуто или не до­стигнуто пятилѣткой. Примѣры того, чего нѣтъ въ московскихъ магазинахъ, достаточно показательны. Но по настоящему я не изучилъ этого вопроса, да и пересталъ онъ меня интересовать, лишь пробылъ я нѣ­сколько дней на совѣтской землѣ. А ѣхалъ я, преисполненный настроеніями нѣкото­рой части эмиграціи, въ совѣтской дѣй­ствительности, какъ я убѣдился, ничего не смыслящей, намѣренный серьезно подойти къ совѣтскому строительству. Я увидѣлъ, что то, что строится — есть муравейникъ, что душа ушла изъ Россіи или такъ затаи­лась въ ней, что до нея не добраться, что не созидающій духъ движетъ машинами, что мертвъ ихъ бѣгъ. Я увидѣлъ, что не могутъ быть творцами совѣтскіе автома­ты, и что пусть какой то стихіей и обуре­ваемы ихъ властители — на мертвомъ создадутъ они только мертвое, а мертво стало все по ихъ волѣ.

И все таки показалось мнѣ, что не все еще погибло въ Россіи.

***

Въ поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Пе­тербургъ, пересѣлъ я въ купэ, гдѣ замѣ­тилъ одинокаго совѣтскаго гражданина, рядового, какъ показалось мнѣ, въ косово­роткѣ, въ фуражкѣ, съ лицомъ неопредѣ­леннымъ, лѣтъ двадцати пяти-тридцати — значитъ, совѣтской формаціи. Пере­сѣлъ, чтобы съ нимъ поговорить. Вѣдь рѣдко удается иностранцу быть съ глазу на глазъ съ совѣтскимъ гражданиномъ.

Въ началѣ разговоръ не клеился. Дума­лось мнѣ — этотъ гражданинъ, какъ и другіе, боится со мной разговаривать. Но вотъ, неожиданно слышу отъ него:

— Такіе же часы, какъ у васъ, я прош­лымъ мѣсяцемъ купилъ себѣ въ Лондонѣ.

Въ Лондонѣ… Оказалось, онъ — мор­ской механикъ, плавалъ всюду. Постепен­но разговорились. У меня было съ собой вино. Закусили. И почувствовалъ я вско­рѣ, что этотъ гражданинъ какъ то иначе настроенъ, чѣмъ всѣ тѣ, съ которыми я говорилъ. Вотъ нѣкоторыя его фразы:

— Да. купилъ часы въ Лондонѣ и ку­пилъ галстуки, шелковые, съ узорами, но здѣсь не ношу — неудобно. Но кто же мо­жетъ мнѣ воспретить купить себѣ, что хо­чу! Вѣдь лучше же купить вещь, чѣмъ пропить то, что заработалъ…

Дикіе, поистинѣ, въ совѣтской Россіи отъ совѣтскаго гражданина, слова, Вотъ, увидѣлъ этотъ человѣкъ совѣтской форма­ціи иную жизнь, и жизнь эта прорвала въ немъ совѣтскій автоматизмъ. Собствен­нымъ умомъ дошелъ онъ сразу до тѣхъ элементарныхъ понятій, которыя изъяты со­вѣтской властью. И я могъ ему сказать:

— Почему же вы не идете дальше? Не только галстуки и часы — если больше за­работаете, казалось, почему бы вамъ не пріобрѣсти и квартиру съ мебелью по ва­шему вкусу и красивыя вещи и автомо­биль… Да и ѣхать должны въ сущности имѣть право, куда хотите, и жить — какъ хотите…

Онъ слушалъ меня и не удивлялся. Въ немъ пробудился уже обыкновенный, ис­конно человѣческій, такъ наз. «мелко-бур­жуазный» инстинктъ. Продѣлывалъ онъ внутри себя отъ самаго начала тотъ же путь, что продѣлало человѣчество отъ пе­щерной жизни къ цивилизаціи.

И стало мнѣ ясно, — сколь мало, въ сущности, нужно, чтобы улетучилась безъ остатка изъ души совѣтскаго гражданина, вся внѣдренная въ него совѣтская психо­логія.

***

Проблески иной жизни и — рухнетъ ба­лаганъ… Но вѣдь единицы тѣ, кому дано проникнуть въ эту иную жизнь, и затѣмъ, вѣдь возвращаются они въ СССР и сно­ва попадаютъ въ омутъ. Лишь какая то общая встряска могла бы прорвать авто­матизмъ, освободить людей, вернуть имъ иниціативу…

Всѣ иностранцы, съ которыми я гово­рилъ, дипломаты и спецы, убѣждены, что война прорветъ автоматизмъ совѣтскаго гражданина. И вотъ поэтому, какъ пере­дали мнѣ люди наиболѣе освѣдомленные, такъ и боится совѣтская верхушка войны. Война всколыхнетъ и освободитъ.

Мнѣ удалось побесѣдовать лишь съ дву­мя-тремя коммунистами — изъ второсте­пенныхъ. Они говорили о Японіи прене­брежительно: «япошки», «шапками заки­даемъ» и т. д. Но опять таки, какъ и во всѣхъ коммунистическихъ заявленіяхъ, чувствовались въ ихъ словахъ какая то дѣланность, тотъ же «высочайше установленный образецъ». Но ясно было — вер­хушка войны боится, — партійные же низы, безотвѣтственные и менѣе прозорли- вые, раздражены тѣмъ, что Японія третируетъ совѣтскій союзъ. А масса, а рядовой совѣтскій гражданинъ? Думается, мало трогаетъ его, съ почтеніемъ или безъ почтенія относится Японія къ совѣтскому союзу — не замерзнуть и насытиться, вотъ единственная его забота. Народъ безмолв­ствуетъ. Онъ заговоритъ тогда, когда внѣшній ударъ сброситъ наложенную на него печать.

Страшится ли совѣтскій гражданинъ войны? Онъ о ней не думаетъ, но жизнь такая скверная, что если подумаетъ о войнѣ — врядъ ли ея испугается. Быть можетъ уже теперь, гдѣ то въ тайникахъ души безсознательно, вѣроятно проблесками и сознательно даже мечтаетъ о ней.

***

Я еще не говорилъ вамъ объ арміи. Видъ ея внушителенъ, и какъ передавали мнѣ иностранные спеціалисты, техническія части снабжены не хуже, если даже не луч­ше чѣмъ въ лучшихъ арміяхъ Европы.

Въ московской толпѣ хорошо одѣты только военные. Въ буденовкахъ, въ шинеляхъ до пятъ, проходятъ они, расталкивая обывателей, съ видомъ неоспоримаго превосходства. Подлинно-военная выправка. Застегнутые на всѣ пуговицы въ сверкающихъ сапогахъ, въ шинеляхъ прекрасно скроенныхъ изъ прекраснаго сукна. И явно подражаютъ внѣшне красные командиры офицерамъ старой арміи. Лихость чувствуется у кавалеристовъ. Лихость и щегольство прежнихъ гусаръ.

Желѣзная дисциплина. Въ томъ же поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Петербургъ, видѣлъ я такую сцену. Командиръ послалъ вѣстового на станцію за папиросами. Тотъ принесъ не тѣ. И вотъ не стѣсняясь присутствіемъ «иностранца», командиръ съ площадной бранью, крича «на ты», обру­шился на вѣстового, который, не смѣя моргнуть, стоялъ передъ нимъ на вытяжку.

Но иностранцы, долго жившіе въ СССР, говорили мнѣ, что въ случаѣ войны, встряска будетъ такъ велика, что всколыхнетъ и армію.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 0

Грязный, заплеванный вагонъ: перевезшій на своемъ вѣку десять милліоновъ людей. Кажется, что болятъ его колеса, какъ ноги у старика. И шатается онъ, и покачивается, и кряхтитъ, и визжитъ — но бѣ­жать впередъ нужно, нужно скользить по этимъ спокойнымъ, мертвымъ, до отвращенія знакомымъ рельсамъ. Разстояніе — неумолимо.

Тусклое мѣсиво огня и темноты. Куски мрака въ углахъ. Мнѣ видны освѣщенная надпись: «для некурящихъ», картонныя объявленія, разбитый термометръ и кружечки для пожертвованій.

Изъ сосѣдняго отдѣленія доносятся тихіе, какъ то странно, сквозь множество постороннихъ звуковъ слышные, голоса. Тамъ ѣдутъ шахтеры, которымъ въ четыре часа утра нужно слѣзать.

Вь окно глядитъ черная, до сыта мракомъ напитавшаяся ночь и только вдалекѣ, на крутомъ поворотѣ пути, маячитъ цвѣтной сигнальный огонь. Около него раскинулось что то неуклюжее и широкое: не то облака, не то лѣсъ.

Зябко и пріятно протягиваетъ легенькимъ русскимъ сквознячкомъ. Человѣческое дыханіе, ослабѣвшій табачный дымъ смѣшаны съ ароматомъ спящей земли, плотнаго ночного полевого воздуха и чуть замѣтнаго привкуса не то асфальта, не то дегтя. Слышу разговоръ:

— И вотъ этотъ самый Софронъ Иванычъ, — его такъ и звали: Софронъ Иванычъ снимая портки на ночь, — обведетъ вокругъ себя мѣломъ кругъ и ѣдетъ на этомъ кругу, что на твоемъ шарабанѣ. Да еще усмѣхается. Скажетъ: «Ѣдемъ, Егоръ, къ женѣ дыню ѣсть?»

— Дыню? ошарашенно спрашиваетъ кто то, громко ударяя на первомъ слогѣ.

— Дыню. Моя жена-то верстъ семь отсюда живетъ.

— Скажи на милость!

Днемъ въ это трудно повѣрить, но те­перь, между полночью и часомъ, вѣрю въ Софрона Ивановича и я, и такъ досадно, что, трахнувъ по мостику, поѣздъ на мгновенье заглушилъ разговоръ.

— А въ другой разъ, продолжаетъ тенорокъ: — ѣду я съ нимъ по степу ночью, на лошади, и говорю: Софронъ Иванычъ! ты на меня, говорю, не сердись, но удив­ляюсь я тебѣ весьма и очень. Силу ты имѣешь такую необыкновенную, — ну какого тебѣ лѣшаго за восемь гривенъ въ день въ шахтѣ землю ковырять? Вѣдь дворецъ ты могъ бы изъ земли вырастить? «Отчего же не могъ бы? — могъ бы», отвѣтству­етъ. «Ну», спрашиваю: «за чѣмъ же дѣло стало? Разъ, два — и готово». Молчитъ, усмѣхается, на мѣсяцъ смотритъ. Вижу: поперекъ рѣчка течетъ. Что за чортова мама? думаю. Никогда на этомъ мѣстѣ рѣчки не было. Теперь — рѣчка взялась. И такъ это мѣсяцъ въ водѣ кокетничаетъ, словно вотъ золотыя деньги разбрасыва­етъ. Гляжу: плыветъ что то. Человѣкъ не человѣкъ, китъ не китъ, лодка не лодка. Напрягаю зрѣніе: гробъ. Черный — пречерный. И на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ.

Эффектъ отъ разсказа получился сильный: сразу все стихло. Разсказчикъ и самъ, вѣроятно, не ожидалъ такихъ результатовъ, потому что смущеннымъ, неувѣ­реннымъ тономъ еще разъ повторилъ по­слѣднюю фразу:

— А на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ, — и добавилъ: — старовѣрческій крестъ. Восьмиконечный.

Это погубило разсказчика: оказывается, кромѣ меня, къ разговору прислушивался и мой сосѣдъ. Сбросивъ съ себя пикейное одѣяло, онъ, какъ былъ, въ рубашкѣ и носкахъ, заглянулъ въ сосѣднее отдѣленіе и крестообразно схватившись руками за верхнія полки, остановился въ проходѣ.

Шахтеры обратили, видимо, на него вниманіе.

— Это кто про гробъ и бѣлый крестъ разсказывалъ? спокойно и властно, какъ на экзаменѣ, предложилъ онъ свой вопросъ: — ты?

— Я, ­— довольно нерѣшительно отозвался тенорокъ.

— Ты. Такъ-съ, дралъ я за ногу твою телятину. А скажи, пожалуйста, милъ человѣкъ, — тѣмъ же тономъ вопросителя продолжалъ мой сосѣдъ: — какая тебѣ корысть этакую брехню разводить? Тебѣ что, за это деньги платятъ?

— Какъ такъ брехню? — амбиціонно запротестовалъ уязвленный тенорокъ: —  когда я самъ своими собственными шарами видѣлъ!

— Самъ! Своими собственными! насмѣшливо, въ носъ, очень задорно передраз­нилъ его сосѣдъ: — шары то свои ты протиралъ, видно, платкомъ нестираннымъ. Черный гробъ! Это, братъ, контромарка, а не разсказъ. Что гробъ по рѣкѣ плылъ, — допускаю. Но чтобъ на немъ, на гробѣ — сосѣдъ поднялъ палецъ и воздушными запятыми отдѣлялъ каждое слово: — былъ честной животворящій крестъ Господенъ нарисованъ, — это ужъ ты, сознайся, фу­ка пустилъ. Я, братъ, до женитьбы семь лѣтъ келейникомъ состоялъ при высоко­преосвященнѣйшемъ митрополитѣ кіев­скомъ и галицкомъ, знакомство велъ съ монахами, которые изъ народа бѣсовъ выгонять могли, книги запрещенныя читалъ! И тебѣ, и Софронъ Иванычу твоему, и пареньку вотъ этому распреторжественно объявляю: туда, гдѣ есть крестъ, только неразумный бѣсъ, который изъ молодыхъ, сунуться можетъ и сейчасъ же, конечно, великое посрамленіе приметъ. А понимающій бѣсъ, матерый, никогда себѣ этой глупости не допустить. А ты мелешь мелево: черный гробъ! Бѣлый крестъ! Своими собственными! Конечно, если ты усердный служитель Бахуса, тогда немудрено, если ты и сорокъ крестовъ увидишь. Но ужъ это — другой департаментъ!

Бывшій келейникъ съ негодующими, нервными движеніями вскочилъ на свою лавочку, натянулъ на себя пикейное одѣяло, но задоръ, видимо, уже прочно все­лился и обуялъ его: онъ сейчасъ же опять вскочилъ, уронилъ одѣяло на полъ, опять бросплся въ отдѣленіе къ шахтерамъ, сѣлъ съ ними и вступилъ въ жаркое словопреніе. Страстный, вибрирующій тено­рокъ то и дѣло схватывался съ раздраженнымъ баскомъ пономаря. Наперебой слышались разсказы о колдунахъ, чернокнижникахъ и о томъ, что если подрядъ про­честь всю Библію, то можно съ ума сой­ти. Келейникъ говорилъ, что ему на сво­емъ вѣку приходилось встрѣчаться съ такими ядовитыми монахами, которыхъ са­мые отчаянные бѣсы, высшей категоріи, боялись, какъ собака — палки, которые до такой степени вошли къ повиновеніе, что съ корзинкою въ пивную за пивомъ бѣгали.

Поѣздъ летѣлъ, разсѣкая грудью черную, нахмурившуюся ночь. Гдѣ то далеко, какъ внезапно мыслью, сверкнула ломаная линія молніи. Сначала нерѣшительно, а потомъ молодымъ, изящнымъ смѣшкомъ прокатился по небу громъ и, ободренная имъ, молнія второй разъ сверкнула ярче и ближе, на мгновеніе освѣтивъ густыя, плыву­щія облака и выкошенное поле съ разбросанными скирдами.

— А я вотъ что вамъ скажу, — и послышался новый, первый разъ вступившій въ разговоръ голосъ: — жилъ однажды святой. Пустынь его была тихая и дале­кая. Никто къ нему не ходилъ и никого онъ не зналъ. Человѣкъ онъ былъ простой, читать не умѣлъ. Ни книгъ, ни псалтыри, ни святцевъ. И молитвъ никакихъ не зналъ. Даже «Отчу» не зналъ, даже «Богороди­цу» не зналъ. Зналъ только, что есть на небѣ Богъ, да Іисусъ Христосъ — вотъ и все. И только словъ у него было, что твердитъ, бывало, какъ день, какъ ночь: «Господи! Я — Твой. Ты — мой!» И ничего больше, ни буквочки… И вотъ, братецъ ты мой, когда умеръ онъ, на могилѣ у него выросло деревцо. Вѣтвистое такое. Всю могилу, какъ шапочкой, прикрыло…. И на каждомъ листкѣ было написано: «Я — Твой, Ты — мой». На каждомъ листкѣ!

— Это номеръ, сказалъ келейникъ дрогнувшимъ голосомъ: — это всѣмъ номерамъ номеръ. Первый разъ слышу. Это въ Житія нужно вставить. А какъ имя было этому святому?

— Неизвѣстно, тихо отвѣтилъ голосъ.

Протяжно и хрипло, кого то вызывая, засвистѣлъ паровозъ, дрогнули внизу вагоны: вдали, на заворотѣ, блеснула веселая станція, кусокъ огня въ степи.

***

— Что за шумъ, а драки нѣтъ? Что случилось?

— Ничего особеннаго. Бабу на рель­сахъ раздавили — только и всего.

— Ахъ, ты, елки-палки! Опять опоздаемъ въ Тулу! Вотъ не въ часъ выѣхали!

— Разъ съ тобой желаетъ говорить пассажиръ перваго класса, ты долженъ почтительно удовлетворять его любознатель­ность. — Бабу раздавило, ваше степен­ство!

— Чѣмъ раздавило?

— Нашимъ поѣздомъ-съ. Переѣхавши… Званіе вонъ пошли ея выяснять. Жандарму безпокойство.

— Вотъ тебѣ и фунтъ изюму!

— Вотъ вамъ и фунтъ изюму!

Маленькая захудалая станція. Около двери, подъ навѣсомъ, колоколъ. Тутъ же квадратный фонарь съ разбросанными по стѣнѣ лучами тѣней. Гулко звучащій асфалтъ платформы. Служебная квартира съ занавѣсями на окнахъ, слабо освѣщенная внутри.

— Все это такъ, я понимаю. А меня вотъ морозъ по кожѣ подираетъ. Все таки и я проѣхалъ по ея тѣлу. И я душилъ ее. И я былъ ея палачомъ.

— Философія, Володя, напрасная философія. Вѣчно ты наводишь тѣнь на май­скій день. Плюнь! Брось мысли! Пойдемъ нарзану выпьемъ!

— Здѣсь, господинъ, нарзану нѣтъ-съ. Станція безбуфетная-съ.

— Не нравится мнѣ эта степь, чортъ ее дери. Не для людей она. Вы посмотрите- ка на эту даль, на эти акаціи….

— Все равно, мой другъ. Не умерла сегодня. черезъ двадцать лѣтъ умерла-бы. Vita brevis, ars longa.

— А что такое искусство, мой другъ?

— Взбиваніе сливокъ изъ молока, мой другъ.

— ….Н-ну, братъ! Теперь, братъ! Знай нашихъ, братъ! Цѣлый вѣкъ случая ждалъ! Забралъ это я его въ кучку, въ народъ значитъ. И нагнулся прямо къ ней, къ покойницѣ-то. Еще свѣженькая, тепленькая. И не простая баба, а какъ бы съ образованіемъ… Бытто платокъ поправить хочу или личность опознать, а самъ это рукой шарь-шарь: гдѣ кровь ищу. Ви­дишь? Во-о! Кровь, братъ. Настоящее. Отъ самоубивцы. Теперь ни въ какую иг­ру промазать не могу. Въ Москву прибудемъ, — прямо съ вокзала въ первый клубъ ахну… Теперь промаху не дамъ. Не- да-амъ… И тебѣ, Сень, совѣтую. Не теряй, говорю, случая. Добра желаючи, говорю…

Квартира съ тюлевыми занавѣсями ос­вѣтилась сильнѣе: зажгли, вѣроятно, вторую лампу. Сталъ виденъ фикусъ, трюмо, картина и круглый столъ.

Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2548, 24 мая 1932.

Views: 2

Въ прежнія времена обильной, легкой (и лѣнивой!) русской жизни существова­ло въ литературномъ языкѣ и въ разго­ворной рѣчи довольно странное выраже­ніе — «политическія убѣжденія». Уже и въ ту пору, однако, на иностранныхъ языкахъ не слишкомъ было принято го­воритъ о политическихъ «убѣжденіяхъ». Говорили скорѣе о политическихъ «взглядахъ», «мнѣніяхъ», «предпочтеніяхъ». Различіе тутъ очевидно. Слово «убѣжде­ніе» не далеко, по существу, отъ слова «вѣрованіе».

Съ человѣкомъ, который проповѣдуетъ тѣ или иныя политическія «убѣжденія», такъ же трудно и безполезно спорить, какъ съ человѣкомъ, который исповѣдуетъ тѣ или другія религіозныя вѣрованія! Одно­го, очевидно, все равно не разувѣришь, другого, вѣроятно, все равно не разубѣ­дишь… Разумѣется, то былъ одинъ изъ многихъ курьезовъ старой русской жиз­ни, ея «барская», иногда довольно ми­лая, чаще наивная, а то и попросту вздорная черта.

***

Перенеся съ собой заграницу и сохра­нивъ какъ бытовое воспоминаніе многія особенности русской жизни, эмиграція русская насчитываетъ по этой причинѣ въ своихъ «рядахъ» людей, исповѣдующихъ (а иногда и проповѣдующихъ) политиче­скія «убѣжденія». Среди насъ имѣются «убѣжденные» монархисты, демократы, народники… И эти убѣжденія страннымъ образомъ сохраняются, такъ сказать, несмотря ни на что, хотя давно уже нѣтъ той Россіи, въ которой они возникли и къ которой они относились. Можно быть и сейчасъ, разумѣется, по своимъ взгля­дамъ или предпочтеніямъ, и монархи­стомъ, и демократомъ, и соціалистомъ. Различіе между «убѣжденіемъ» или толь­ко всего-навсего «мнѣніемъ», въ данномъ случаѣ, ясно. Политическое мнѣніе, по­литическій взглядъ считается съ суще­ствующимъ положеніемъ вещей. Можно истолковывать это положеніе вещей од­нимъ или другимъ образомъ. Но для со­временнаго человѣка очевидно одно. По­литика есть нѣкоторая практика, и вся­кая практика вынуждена считаться съ су­ществующимъ положеніемъ вещей, иначе она перестаетъ быть практикой. Область «вѣрованія», область «убѣжденія» оста­ется внѣ практики и, слѣдовательно, тѣмъ самымъ, остается она и внѣ политики. Позволительно было это не понимать толь ко въ прежнія благополучныя и приволь­ныя россійскія времена!

***

Наивны и смѣшны поэтому сейчасъ, на­примѣръ, толки о «демократическихъ убѣжденіяхъ». Не наивна, разумѣется, и ни­сколько не смѣшна въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ та практика политической жизни, которая носитъ названіе «демократической». Кой-гдѣ въ Европѣ демократія еще существуетъ и «функціонируетъ». (Внѣ Европы о ней нѣтъ, разумѣется, и помину, если отбросить условный взглядъ на Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты). Для Англіи этого рода «режимъ» оказался естественнымъ, «національ­нымъ» учрежденіемъ, при наличіи тѣхъ поправокъ, которыя вносятъ въ него раз­нообразныя традиціи мѣстной историче­ской жизни. Во Франціи демократія «функціонируетъ» не безъ перебоевъ, не безъ недочетовъ, но все же сраслась она здѣсь достаточно съ народной жизнью, чтобы сдѣлаться вполнѣ отвѣчающимъ мѣстнымъ условіямъ аппаратомъ практическаго уп­равленія страной. Величайшей заслугой французской демократіи является то об­стоятельство, что она не помѣшала Фран­ціи выиграть войну.

***

Достаточно ли этихъ двухъ примѣровъ, англійскаго и французскаго, чтобы жи-

тель какой угодно страны, при какихъ угодно условіяхъ, долженъ былъ обязательно воспитывать въ себѣ демократиче­скія «убѣжденія»? Примѣры Франціи н Англіи положительны, или почти положительны. Но сколько почти отрицательныхъ примѣровъ на эту же тему видитъ совре­менный человѣкъ, желающій составить свое мнѣніе о демократіи! Каждый изъ этихъ примѣровъ учитъ его все одному и тому же.

Демократія не есть всеобщая и всегдашняя панацея. Это не есть даже доктрина, какъ то могло казаться людямъ 19-го вѣка, не наблюдавшимъ безконечной сложности и крайняго разнообразія явленій, отмѣтившихъ нашу эпоху. Демократія есть всего-навсего политическая практика. Какъ всякая практика, она можетъ быть умѣстной, полезной, хорошей, но можетъ быть и нелѣпой, вредной, плохой.

***

По странной ироніи судьбы, «разумная», культурная, послушная велѣніямъ науки и теоріи, Германія являетъ сейчасъ человѣчеству самую злую карикатуру на демократическій режимъ! Злостность тутъ заключается въ томъ, что и тѣни настоящей демократіи въ Германіи не имѣется, при соблюденіи, однако, абсолютно всей внѣшней видимости соотвѣтствующихъ этому политическому строю учрежденій. Ни «отвѣтственныя передъ народомъ министерства», ни рейхстагъ, ни ландтаги, не управляютъ Германіей. И тѣмъ не менѣе, существуютъ они и на бумагѣ, и на экранѣ кинематографа, какъ нѣкая «буква закона» или видимость жизни. Министры нѣмецкіе отвѣтственны, на самомъ дѣлѣ, не столько передъ народомъ, сколько передъ генералами рейхсвера. А что касается рейхстага и ландтага, то сіи уч­режденія кое-какъ терпимы лишь потому, что собираются очень рѣдко, на очень короткое время и со всѣми возможными полицейскими предосторожностями. Но какъ показалъ опытъ послѣднихъ дней, и этихъ предосторожностей недостаточно. Въ прусскомъ ландтагѣ произошло невѣроятное побоище. Чему же тутъ удивляться, разъ «демократическими избранниками» оказались люди, отъ всей души презирающіе и демократію, и самый способъ избранія.

Что дѣлать, въ самомъ дѣлѣ, нѣмецкий коммунистамъ или «наци» въ залѣ засѣданій, когда настоящее мѣсто однихъ въ тюрьмѣ, а другихъ въ казармѣ?

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 6

Лизета идетъ легко. Пѣна съ журчаніемъ двумя дорожками стремительно бѣжитъ <отъ> носа галіота.

Свѣжій вѣтеръ дуетъ весело на просторѣ. Далеко изъ-за косой горы облаковъ падаютъ три луча, и прозрачный воздухъ на<сыщенъ> тамъ солнечнымъ рѣяніемъ, а сѣ<рыя> воды Финскаго залива блистаютъ подъ <лучами> маслянистымъ серебромъ, ослѣпи<тельно>.

На палубѣ галіота сидятъ, по турецки <поджавши> ноги, инженерный капитанъ баронъ Любрасъ, худощавый и черноволосый, съ обвѣтреннымъ лицомъ, румяный медикъ Лестокъ, съ выпученными прозрачными глазами, съ бѣлокурымъ, почти бѣлымъ хохломъ и русскій шкиперъ Шевыревъ, бѣлозубый, съ пріятной ямкой на <ще>кѣ.

Они безъ париковъ, въ однѣхъ бѣлыхъ рубашкахъ и галстукахъ. У шкипера и барона галстуки черные, шведскіе, у Лестока небесно-голубого цвѣта. Они играютъ карты. Ихъ молодыя загорѣвшія лица, глаза, улыбки свѣтятся отъ летучаго солнца.

Лизета идетъ такъ, точно дышетъ, въ <снаст>яхъ посвистываетъ вѣтеръ.

На борту развѣшаны зеленые кафтаны и хвостатые парики. Рукава кафтановъ болтаются отъ вѣтра. Жесткіе букли париковъ безпрестанно постукиваютъ о бортъ отъ хода шнявы.

Любрасъ, снимая жирную черную колоду, мусолитъ карты тощимъ пальцемъ, пожелтѣвшимъ отъ табаку. Русскій шкиперъ, беря карты, поплевываетъ на руки. Онъ раскидываетъ карты вѣеромъ и подмиги­ваетъ своимъ козырямъ лукаво и пріятно. Лестоку не везетъ, «о-ля-ля» бормочетъ онъ огорченно.

Повыше игроковъ, на лѣсенкѣ, сидитъ Габибукъ, арапченокъ, въ шелковыхъ красныхъ шароварахъ. Шелкъ попачканъ и сѣчется на колѣняхъ. Шаровары шелестятъ и какъ то скользко блистаютъ. Арапченокъ жмурится отъ солнца, отъ вѣтра, и подперѣвши скулы руками — ногти на его ко­фейныхъ пальцахъ продольны и выпуклы, точно синія миндалинки, — смотритъ, какъ курчавая пѣна разбѣгается отъ галіота съ бодрымъ шумомъ и какъ морскія птицы ныряютъ далеко, такъ же, какъ га­ліотъ, то касаясь воды, то взлетая. Арапченокъ тянетъ свою пѣсенку:

— И-и-и…

На галіотѣ полдневная тишина. На кормѣ, гдѣ ходитъ босой рулевой, похлопываетъ большой желтый штандартъ съ чер­нымъ орломъ. Мокрый конецъ штандарта волочится и вьется въ водѣ.

Стоитъ полдень, и государь Петръ отдыхаетъ въ каютѣ.

На окнѣ каюты вѣтеръ треплетъ тафтяную занавѣску, морская прохлада дуновеніями набѣгаетъ оттуда, иногда забрызгиваетъ соленой водой.

Петръ лежитъ на койкѣ, его правая рука, загорѣлая и жилистая, покоится на груди. Его глаза закрыты, но и во снѣ вертятся подъ вѣками глазныя яблоки. По смуглому лицу государя ходятъ отсвѣты солн­ца и воды. Петръ пофукиваетъ во снѣ сквозь стриженые, натопорщенные усы. Прядь черныхъ волосъ, отдуваемая къ впалой щекѣ, колеблется на его лбу.

Въ головахъ государя, на крюкѣ, покачивается его зеленый затрапезный кафтанъ съ красными отворотами и суконный красный камзолъ съ мѣдными пуговками. У кафтана грубо и крѣпко проштопанъ синей ниткой локоть.

Кортикъ, висящій поверхъ кафтана на протертой портупеѣ, едва позваниваетъ мелкими кольцами отъ хода галіота. На изогнутой рукояти кортика солнце зажгло мѣдную рожу курносаго Нептуна. Солнечный кругъ, дрожа и сіяя, ходитъ и по си­нему потолку.

У дверей, подъ табуретомъ, взгороздились другъ на друга тупоносые башмаки государя, съ потрепанными кожаными пряжками.

Петръ отдыхаетъ, и все спитъ въ немъ: его глубоко запавшія коричневыя вѣки, его ровно подымаемой дыханіемъ грудь въ разстегнутой и нечистой голландской ру­башкѣ, его рука на груди, сложенная, какъ для крестнаго знаменья и длинныя его ноги, пальцы которыхъ шевелятся въ шер­стяныхъ чулкахъ и во снѣ.

Все спитъ въ Петрѣ въ отдыхающій пол­день, его мысли, бѣшенство, муки, жад­ность, радости, силы, надежды, и кротко укачиваетъ его дуновенія моря, журчаніе, летучій скрипъ и дрожь, дыханіе Лизеты. Повыше заерошенной брови, на лбу Петра сіяютъ капельки залетѣвшихъ брызгъ.

На палубѣ внезапно поднялся глухой шумъ голосовъ. Тамъ заспорили игроки: инженеръ и шкиперъ уличили медика въ шулерствѣ, шкиперъ громко и весело вы­бранился по русски. Лестокъ, съ краснымъ лицомъ, сталъ быстро оправдываться, страшно выпучивая глаза, вдругъ всѣ трое съ ужасомъ покосились на каюту Петра и одинаково зажали рты руками, какъ дѣти, которымъ настрого запретили шумѣть, а они заигравшись о томъ позабыли.

На палубѣ снова стало тихо, но госу­дарь уже проснулся.

Въ немъ, какъ всегда, проснулось все мгновенно: каждая мысль и каждая жила. Точно его съ силой выкинуло откуда то на узкую койку, и, какъ всегда, одно мгнове­ніе онъ не понималъ, куда выбросило его, гдѣ онъ, кто онъ и что съ нимъ, и это бы лр страшно.

Петръ содрогнулся, сбросилъ съ заскрипѣвшей койки ноги. Онъ въ страхѣ озирается. Съ быстрымъ журчаніемъ мчится за стѣнкой вода, на окнѣ треплетъ занавѣску, его зеленый кафтанъ, съ подштопаннымъ локтемъ болтаетъ на крюкѣ рукавами. На красномъ обшлагѣ еле держится на суро­вой ниткѣ одна мѣдная пуговка.

Тогда онъ понялъ, что онъ Петръ, царь, что онъ на шнявкѣ Лизетѣ, на прогулкѣ въ Финскомъ заливѣ, что палубный шумъ пробудилъ его отъ полдневнаго отдыха.

Петръ поднялся, стукнувшись головой о синій потолокъ и, угловатый, большепалый, громадный, неслышно ступилъ въ чулкахъ къ дверкѣ каюты.

Игроки скрылись съ палубы. Одинъ Габибукъ, не подозрѣвая ничего, сидѣлъ на лѣсенкѣ и заглядѣвшись на ныряющихъ чаекъ и блескъ пѣны, тянулъ еще выше и тоньше свое «и-и-и».

Петръ пріоткрылъ дверь, съ быстрой усмѣшкой посмотрѣлъ на пѣвца и жили­стая рука государя, голая по локоть, схва­тила арапченка за шиворотъ зеленаго камзольца, съ золотымъ осыпаннымъ шитьемъ. Приподняла въ воздухъ, встряхнула.

— Пошто шумишь, диво? — сказалъ сипло Петръ. — Когда отдыхаю, тишинѣ быть. Было сказано либо нѣтъ?

Другая рука Петра блеснула въ возду­хѣ, отъ звонкой затрещины точно бы лоп­нули красные шаровары и Габибукъ снова очутился на палубѣ.

Бѣляя дверь каюты захлопнулась.

Съ быстрой успѣшной Петръ легъ на узкую койку. Та же усмѣшка слегка вздраги­вала у его губъ подъ стрижеными усами, когда онъ, засыпая, снова началъ дышать глубоко и чисто.

Трое игроковъ, высоко подымая ноги и ступая на носки, показались у каюты изъ разныхъ угловъ галіота.

Арапченокъ на лѣсенкѣ ревѣлъ навзрыдъ, повизгивая по собачьи. Игроки стали ши­кать на него, присѣдая на корточки и ма­хая руками.

Арапченокъ проворно забрался на верх­нюю ступеньку, какъ обезьяна въ крас­ныхъ штанахъ, и заревѣлъ громче.

Шняву качнуло. Арапченокъ испуганно оглянулся. Лизета пошла еще быстрѣе, слегка скрипя и сотрясаясь.

Долговязый Любрасъ, разставивши но­ги, чтобы удержаться, корчилъ арапченку страшныя рожи, Шевыревъ показывалъ ему языкъ, а Лестокъ, тряся бѣлымъ хох­ломъ, шепталъ по русски:

— Не ревейтъ… Замолши… Не то поколочумъ…

Габпбукъ сталъ подвывать, размазывая слезы по лоснящимся щекамъ, но тутъ шкиперъ поймалъ его за скользкую шаровару и стащилъ по лѣсенкѣ внизъ.

— Ева, чортушка, не уймешься.

Шкиперъ далъ арапченку такого подза­тыльника, что тотъ отъ удивленія, съ вы­пученными глазами, умолкъ.

Тогда игроки перебрались на корму.

Озираясь на каюту, они накидывали кафтаны, застегивали камзолы и напяливали парики, встряхивая ихъ сивыми прядями.

У Лестока вывернулся рукавъ кафтана и онъ не попадалъ въ него короткими паль­цами. Это было смѣшно. Чтобы подавить смѣхъ, всѣ закрывались рукавами. Пріят­нѣе всего, что смѣяться опасно.

Потомъ всѣ трое перегнулись черезъ бортъ и стали смотрѣть на себя въ воду, нарочно размахивая по воздуху хвостами париковъ. Это тоже было смѣшно.

Въ бѣгущей у борта водѣ, въ льющемся блескѣ, удивительно прелестно и нѣжно сквозили въ облакѣ париковъ три накло­ненныхъ и слегка затѣненныхъ молодыхъ лица.

Арапченокъ на лѣстницѣ пересталъ ре­вѣть. Онъ снова по кошачьи тянулъ «и-и-п».

Шкиперъ сѣлъ подъ мачту, разулъ тѣсный шведскій башмакъ и съ удовольстві­емъ сталъ растирать ноги въ бѣлыхъ чул­кахъ. Ноги ему пригрѣло. Сонный, жму­рясь, русскій шкиперъ затянулъ подъ носъ что то такое же безсмысленное, дремот­ное, какъ и негритенокъ.

Баронъ Любрасъ, слушая его, въ сосре­доточенной задумчивости принялся ковы­рять острыми ногтями бородавку на ще­кѣ, выщипывая волоски, при этомъ баронъ зѣвалъ съ такимъ лязгающимъ, лошади­нымъ звукомъ, что Шевыревъ каждый разъ открывалъ глаза и съ удивленіемъ смот­рѣлъ на криво зіяющій ротъ Любраса съ прокуренными, наваленными другъ на друга зубами, въ его глубокой, темной ямѣ.

Лестокъ перегибался черезъ бортъ. Онъ очень понравился себѣ въ быстрой водѣ. Онъ взбивалъ парикъ, улыбался, кланялся своему отраженію, летящему у борта, и бормоталъ самъ себѣ отмѣнныя французскія любезности.

Черезъ часъ проснулся государь.

Послышался его крѣпкій и какъ бы ра­достный кашель. Со сна онъ напѣвалъ что то непонятное, церковное, пробуя голосъ:

— Многажды — ходящу — повечеріе Твое…

На палубу Петръ вышелъ въ башмакахъ, съ камышевой тростью. Онъ застегиваетъ мѣдныя пуговки на груди тугого камзола. Быстрымъ движеніемъ рукъ, онъ закиды­ваетъ назадъ, за уши, черные волосы.

Вѣтеръ подымаетъ ему волосы дыбомъ съ затылка. Петръ встряхнулъ шерстяной красный колпакъ и натянулъ его по уши. Черныя пряди погнало теперь ко впалымъ щекамъ.

Лестокъ первый подошелъ съ поклономъ къ государю.

Петръ откидывалъ назадъ голову, откашливался и прикрывалъ отъ вѣтра голую шею рукой. Со сна подъ его глазами слег­ка припухли мѣшки.

— Ладно я отдохнулъ, братцы. — ска­залъ Петръ съ пріятной хрипотой, тоже со сна.

Свѣтло-каріе глаза Петра пристально и быстро окидываютъ все: галіотъ, небо, людей, рѣющій заливъ.

Петръ идетъ сфыркивая, чихая отъ свѣ­жести, какъ бодрый и сильный звѣрь. Съ канатовъ мягко попрыгали босые матросы.

Звучно разносится по галіоту твердый стукъ трости и шведскихъ башмаковъ Пет­ра. Всюду рокочетъ его пріятный съ хри­потой голосъ. Петръ всюду несетъ запахъ своего крѣпкаго табака, ношенаго сукна и здороваго пота, пропитавшаго его нечи­стую голландскую рубашку.

Отъ его движеній, сильныхъ и простыхъ, всѣхъ охватываетъ бодрая радость, жела­ніе шевелиться, броситься куда то, что то спѣшно дѣлать, показать себя молодцами, самыми храбрыми и самыми красивыми на свѣтѣ.

Арапченокъ, завидя Петра, заревѣлъ на­рочно громко и жалобно.

— Чего, диво, тужишь? — съ усмѣш­кой сказалъ Петръ, его зубы блеснули.

— Пошто Габибука по за…цѣ билъ, палкой билъ… Любрасъ съ Лестокъ, да шкиперко пошпынялпсь, меня билъ….

Отъ ярости арапченокъ хлопалъ ладо­нями по ступенькѣ лѣсенки, нагрѣтой солнцемъ.

Петръ быстро, съ внимательнымъ любо­пытствомъ, посмотрѣлъ на его синіе ногти, на лоснящіяся щеки, и обернулся къ игрокамъ.

Оба иностранца стояли потупясь. Они такъ наклонили передъ нимъ головы, что букли париковъ закрывали имъ лица.

Шевелевъ тряхнулъ всѣми прядями и смѣло и весело взглянулъ па Петра:

— Точно, осударь, повинны…. За картами почали вздоритъ…

Молодой шкиперъ улыбнулся и на его щекѣ означилась пріятная ямка.

Петръ погрозилъ всѣмъ троимъ боль­шимъ пальцемъ и сказалъ:

— Ребячитесь, дурни.

Онъ опустилъ руку на курчавую влаж­ную голову арапченка. Потеребилъ его сы­рой войлокъ.

— Полно. Наказанъ безъ вины. Вижу… Зато за первую твою провинность будешь мною прощенъ.

Габибукъ только и ждалъ ласки Петра, котораго любилъ всей душой, какъ щенокъ хозяина. Маленькій негръ поймалъ боль­шую прохладную руку царя и припалъ къ ней всѣмъ лицомъ, разгоряченнымъ слеза­ми и солнцемъ.

Петръ вдругъ посадилъ его на ладонь, взбѣжалъ съ нимъ по лѣсенкѣ вверхъ. Габибукъ отъ счастья и ужаса завизжалъ. За Петромъ вбѣжали оба иностранца и Шевыревъ. Отъ водяной пыли, лица, руки и во лосы у всѣхъ были въ мелкой росѣ.

Матросы въ бѣлыхъ рубахахъ, легко топоча босыми ногами, мѣняютъ паруса: государь приказалъ повернуть къ Кроншлоту.

Лизета круто легла на бокъ. На мостикѣ всѣ навалились другъ на друга, хватаясь за балясины рѣшетки, съ точеными мор­скими конями, съ которыхъ кое гдѣ слѣзла позолота и дубъ отъ воды потемнѣлъ.

Съ блистаніемъ и шумомъ ударила вол­на, облила всѣхъ. Габибукъ визжитъ, об­нимая ногу Петра, которая, вѣроятно, ка­жется ему столбомъ. Оба иностранца смѣ­ются, что то дружно голгочатъ. Снова всѣхъ окатила волна. Шевыревъ, скаля зу­бы, весело матерщинится.

Петръ съ блещущимъ мокрымъ лицомъ, жадно расширяя ноздри, вдыхаетъ свѣжій воздухъ и радостно смѣется.

Лизета летитъ бокомъ, разсѣкая и пѣня воду.

За Лизетой далеко гонятся морскія бы­стрыя птицы, то выплескивая бѣлой гру­дью, то вдругъ зачерпывая воду крыломъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, 29 мая 1932, № 2553.

Views: 14

Какъ можно отдѣлаться отъ шпиковъ. — Агентъ ГПУ въ роли посыльнаго. — Въ театрѣ имени Вахтангова. — Платья одинаковыя и лица одинаковыя. — Московскіе театралы. — “На Крови”. — “Боже, царя храни”. — Какъ слушаютъ императорскій гимнъ жители новой Москвы. — Институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. — “Вѣдь это кажется молитва”. — Вечерняя Москва. — Хоръ Егора Полякова. — Въ “Метрополѣ .

Шпики, которые были ко мнѣ приставлены, очень быстро мнѣ приглядѣлись, — продолжалъ свой разсказъ побывавшій въ совѣтской Россіи эмигрантъ — иностранный подданный. — Не то, чтобы они плохо справлялись со своей задачей. Какъ вы помните, пріятель мой, опытный въ такихъ дѣлахъ, показалъ мнѣ ихъ еще изъ окна своей квартиры. И вотъ каждый день я то тамъ, то здѣсь, вижу ихъ лица въ толпѣ. Неизмѣнно, одинъ впереди меня, другой сзади. Въ концѣ концовъ очень мнѣ это надоѣло и на третій или четвертый день моего пребыванія въ Москвѣ рѣшилъ я отъ нихъ отдѣлаться. Но какъ?

Добрый часъ гонялъ я вокругъ Театральной площади. Вѣроятно, очень ихъ утомилъ и ввелъ въ недоумѣніе. Искалъ ихъ глазами. Въ свою очередь слѣдилъ за ними.

Пошелъ подъ колоннаду Большого Театра и остановился между двумя колоннами. Выглядываю. Вижу и они выглядываютъ. Нужно ихъ разыграть.

Иду по Тверской. Быстро заворачиваю за уголъ, стою минуты двѣ, поворачива-юсь и за угломъ, прямо лицомъ къ лицу, сталкиваюсь съ тѣмъ, который шелъ сзади. У того на лицѣ смущеніе: я встрѣтился съ нимъ глазами, когда онъ выглядывалъ изъ за колонны. Отъ смущенія даже остановился. Я къ нему:

— Что это, гражданинъ, я васъ всюду встрѣчаю! Вотъ и вчера на Кузнецкомъ мосту, вотъ и сегодня на площади… Да не слѣдите ли вы за мной?

— Что вы, что вы, гражданинъ!

— Ну ужъ говорите прямо, я не сердитый….

Мой шпикъ густо покраснѣлъ. Пробовалъ улыбнуться. Говорить:

— Вы мнѣ, гражданинъ, видите ли очень симпатичны…

Я чуть не расхохотался.

— Ну, коли такъ, зачѣмъ же вамъ гонять за мной. Вы тоже мнѣ очень симпатичны. Вамъ вѣдь нечего дѣлать, — пойдемте же вмѣстѣ…

Взялъ его подъ руку и повелъ съ собой по Тверской. Воображаю изумленіе дру-гого шпика! Что ему дѣлать! Слѣдить за мной? Но вѣдь я иду подъ руку съ его же коллегой…

А тотъ, съ которымъ я шелъ, — вѣро-ятно чувствуя всю нелѣпость своего по ложенія — оказался готовымъ на всѣ услуги и, за два рубля чаевыхъ, бѣгалъ весь день по моимъ порученіямъ.

Съ этого дня эти два шпика отъ меня отстали. Несомнѣнно, ихъ замѣнили другіе, но тѣхъ я уже не обнаружилъ.

***

Мой первый агентъ ГПУ и досталъ мнѣ билеты въ московскіе театры. Дѣло въ томъ, что за пять-шесть дней въ московскихъ театрахъ всѣ мѣста уже впе-редъ распроданы — вѣрнѣе, распредѣлены: часть посылается въ учрежденія, часть идетъ по полтарифа и лишь незначительная часть по полному тарифу — вѣроятно, только для иностранцевъ. На тотъ же вечеръ и даже на слѣдующій такихъ мѣстъ достать было почти невозможно. Но мой чекистъ обо всемъ позаботился и я получилъ билеты въ театръ имени Вахтангова, въ Большой театръ и въ Художественный.

Вотъ сижу я въ театрѣ имени Вахтангова, что на углу Арбата и Николо-Песковскаго переулка, въ первомъ ряду (кресло — 6 рублей) и наблюдаю публику. Сѣрые совѣтскіе обыватели — служащіе. Воротничковъ почти нѣтъ, а тѣ, у кого воротнички, несомнѣнно почти всѣ иностранцы. Женщины, видимо, одѣлись въ самое лучшее, что было у нихъ; однообразны. безнадежно скромны ихъ наряды. — Аккуратность и бѣдность, темныя блузки, темныя юбки, рѣдко, рѣдко платочки на шеѣ. На улицахъ онѣ въ тулупахъ — крестьянки; здѣсь, въ театрѣ — въ жалкихъ своихъ блузкахъ и платьицахъ — нуждающіяся городскія работницы.

Костюмы одинаковые, можетъ былъ поэтому — а можетъ быть и потому, что вѣрно это въ какой то долѣ, — лица тоже кажутся мнѣ одинаковыми, — неопре дѣленныя: такія лица не оставляютъ слѣда въ памяти.

Слушаю разговоры. Замѣчаю — несомнѣнный интересъ къ постановкѣ, къ игрѣ, къ мельчайшимъ деталямъ театральнаго искусства. Требовательность удивительная. До поднятія занавѣса эти люди, въ огромномъ большинствѣ безъ истинной культуры, безъ истиннаго воспитанія, говорятъ о возможныхъ погрѣшностяхъ. вспоминаютъ подробно, что видѣ ли на прошлой недѣлѣ, выражаются при этомъ техническимъ театральнымъ языкомъ. Знаютъ всѣхъ артистовъ, всѣхъ авторовъ. Вотъ только жара, истиннаго жара и страстности, не чувствуется въ спорахъ театраловъ новой Москвы. Впрочемъ, неудивительно, что научились они какъ то разбираться въ театральномъ искусствѣ. Вѣдь театръ это полагающееся имъ развлеченіе. Свыклись съ театромъ, и сталъ онъ частью ихъ жизни, какъ стало частью ихъ жизни стояніе въ хвостахъ да метаніе за удостовѣреніемъ изъ одного учрежденія въ другое. Не “праздничное”, конечно, событіе пойти въ театръ для жителя новой Москвы — будни, положенное развлеченіе — въ опредѣленный день.

А какъ великолѣпенъ московскій театръ! Лишь поднялся занавѣсъ, окунулся я въ русское искусство, до-революціонное каждой своей чертой, сохранившееся въ революціонной Россіи, какъ сохранились орлы на Кремлѣ. Но не только сохраняется, поощряется это искусство вла стью, которой оно льститъ и которой какъ то нужно оно — при воздвиженіи казарменнаго зданія новой совѣтской страны.

Идетъ “На Крови”. Дѣйствіе происходитъ въ 1905 году. Революціонеры и старая Россія. И вотъ что замѣчательно, эта Россія вовсе не представлена грубо карикатурно. Совсѣмъ это не то, что какой нибудь “Позоръ дома Романовыхъ” первыхъ временъ революціи, или пьяный царь съ пьянымъ Распутинымъ и пьянымъ митрополитомъ антирелигіозныхъ маскарадовъ. Тенденція есть, но болѣе гонкая. Преимущество революціонеровъ надъ вѣрноподданными царя сказывается въ ихъ пафосѣ, жертвенности, героизмѣ, въ томъ, что доказывается величіе идеи, за которую они идутъ на смерть.

На сценѣ гвардейскіе офицеры, въ ве-ликолѣпныхъ формахъ, подлинныхъ формахъ — это не то, что американскій фильмъ. Игра изумительная. И какъ то даже симпатично выведены эти офицеры. И вотъ сцена:

Принцъ Ольденбургскій поднимаетъ гость за здоровье государя императора. Стоятъ во фронтъ: мундиры, ордена, старая выправка и старый духъ гвардіи… Блистательное зрѣлище! Я сидѣлъ, какъ очарованный. И въ эту секунду огромный симфоническій оркестръ театра грянулъ: “Боже, царя храни”.

Императорскій гимнъ наполнялъ залу, гремѣлъ, перекатывался…

Вы представляете себѣ, что бы это было въ русскомъ Парижѣ! По сравненіе это не точно. Представьте себѣ что дѣлалось бы въ парижскомъ залѣ, если бы на какомъ нибудь русскомъ спектаклѣ оркестръ заигралъ Интернаціоналъ… — Вѣдь никакіе доводы, что это художест венное зрѣлище не помогли бы. Но и это сравненіе не точно, потому что вѣдь не всѣ же коммунисты — пришедшіе въ этотъ вечеръ въ театръ имени Вахтангова.

Вы легко поймете, что я испытывалъ: въ Москвѣ — “Боже, царя храни”! Я оглянляся. Такія же безчувственныя лица — ни волненія, ни радости, — пусть бы даже едва промелькнувшей, — ни гнѣва, ни единаго крика “долой!” — ничего.

Рядомъ со мной сидѣлъ какой то, видимо, очень важный большевикъ. Я понялъ это по тому, какъ подходили съ нимъ здороваться. Пока игралъ гимнъ, онъ разсѣ явно перелистывалъ программу, съ кѣмъ то въ ложѣ привѣтливо раскланялся, одобрительно, какъ показалось мнѣ, покачалъ головой. Очевидно, понравилось ему, какъ играетъ оркестръ. Такъ же равнодушно слушалъ онъ гимнъ, какъ слушали его всѣ сидящіе въ театрѣ служащіе совѣтскихъ учрежденій — служащіе вѣдь всѣ въ Москвѣ. Что это? Словно для нихъ это прошлое, исторія, не что то волнующее, злободневное, а безразличное — потому ли, что не знали одни этого прошлаго, потому ли что столько было другими съ тѣхъ поръ пережито… Не полагается подъ совѣтской властью выказывать свои чувства, быть можетъ, по этому притупились и сами чувства въ сердцахъ, или, быть можетъ, такъ затаены они, — что не увидѣть ихъ постороннему. Я взглянулъ еще разъ на сидѣвшаго рядомъ со мной представителя власти и подумалъ — такъ безучастно было выраженіе его лица — убѣждена эта власть, что можно передъ московскими автоматами исполнять “Боже, царя храни”. Впрочемъ, слышалъ я. что “Жизнь за царя” не могутъ рѣшиться поставить.

Идутъ въ передникахъ, платьицахъ, въ косахъ институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. И поютъ онѣ высокими голосами подъ аккомпаниментъ оркестра “Спаси, Господи, люди Твоя“. За собой слышу:

— Поютъ прилично, хоть не совсѣмъ еще спѣлись. Но въ общемъ недурно выходитъ, плавно, какъ полагается. Вѣдь это же, кажется, какая то молитва…

***

Ни великолѣпная постановка “Бориса Годунова” въ Большомъ Театрѣ, ни даже “Наша молодость”въ Художественномъ Театрѣ, не поразили меня такъ, какъ эта пьеса “На крови” и это отношеніе московской толпы къ гимну старой Россіи.

“Наша молодость” Карташева — пьеса тоже очень интересная. Бронепоѣздъ — борьба съ бѣлыми. И снова бѣлые офицеры выведены въ ней не какими то извергами, а въ реальныхъ тонахъ — вотъ такъ примѣрно, какъ въ “Дняхъ Турби-ныхъ”.

Въ холлѣ Художественнаго Театра освѣщающіяся рекламы — рекламы пятилѣтки, тѣ же “Темпы” и то же “Догнать и перегнать”.

Слышу, одинъ гражданинъ говорить другому:

— То же самое! Пойдемъ лучше поку-рить…

***

Вечерняя Москва…. Магазины закрываются въ шесть часовъ. Но всю ночь ярко освѣщены ихъ витрины. Освѣщены картины и фарфоръ комиссіонныхъ магазиновъ “Торгсина” и освѣщенъ весь дрянной товаръ, который продается въ “мосторгахъ”. Залиты свѣтомъ улицы. Горятъ всѣ фонари. Снопы свѣта расточаютъ прожекторы вдоль Кремля, въ началѣ Арбата. Къ чему это? Показатель расточительности, очередное преломленіе въ совѣтской жизни этого “Догнать и перегнать”?

И въ вечерней Москвѣ толпа на ули-цахъ. Не итти же домой, гдѣ спать надо по шесть человѣкъ въ комнатѣ… Толпятся у магазиновъ, толпятся въ пивныхъ.

И вотъ какъ то вечеромъ рѣшилъ я покутить. “Большая Московская”, — “Грандъ Отель”, гдѣ уютныя кресла и абажуры на столикахъ, да “Метрополь”, гдѣ обѣдаютъ передъ фонтаномъ, лучшіе быть можетъ рестораны въ мірѣ. Въ бѣломъ, половые подаютъ съ той же почтительностыо и такъ же распорядительны, какъ прежде. Слышится почти исключительно иностранная рѣчь. Лишь по два, по три за столиками сидятъ по угламъ военные. Наблюдаютъ ?

Ѣлъ я въ “Метрополѣ” пулярду на вертелѣ и пилъ крымскія вина. Дешево, потому что, какъ я вамъ разсказывалъ, сумѣлъ устроиться съ размѣномъ. Пріятель мой пошелъ приглашать танцовать одну изъ дѣвицъ, что сидѣли за баромъ.

Согласіе получилъ лишь условное:
— Могу съ вами танцевать, только если что нибудь закажете на “инвалюту”…

Бѣжали часы, вино шумѣло въ головѣ, пѣли цыгане, — знаменитый хоръ Егора Полякова, хоръ, какого, конечно, нѣть въ Парижѣ. Блистали ихъ яркіе наряды и волны страсти поднимали ихъ голоса. Сверкалъ поперемѣнно всѣми цвѣтами фонтанъ. Бѣгали отъ стола къ столу половые. Тихій былъ въ залѣ свѣтъ. Бурное шло веселье, такое, какого не знаютъ совѣтскіе обыватели. Захватило это цыганское пѣніе иностранныя сердца, и показалось мнѣ тогда, что быть можетъ, только здѣсь, въ “Метрополѣ”, подъ это пѣніе, среди этихъ веселящихся иностранцевъ, можно вспомнить и почувствовать хотъ что то изъ уклада жизни старой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2545, 21 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 18

Трудъ мой, озаглавленный Противъ Теченія, предпринятый первоначально въ видѣ отдѣльныхъ очерковъ и въ формѣ раз­говора двухъ лицъ, мало-по-малу разросся въ цѣлое сочине­ніе, въ которомъ съ нѣкоторою подробностью изучены собы­тія двухъ послѣднихъ лѣтъ предшествовавшихъ революціон­ному крушенію Франціи. Рамка разговора стала уже не со­всѣмъ подходящею къ содержанію сочиненія, но была удер­жана какъ уже разъ принятая и представлявшая удобства для свободнаго перехода отъ одного предмета къ другому. Пред­положивъ нынѣ продолжить свой трудъ и неспѣшно вести его съ нѣкоторою послѣдовательностью, не замышляя впро­чемъ писать систематическую исторію революціи, я предпо­челъ принять обычную форму изложенія, сохраняя методу разработки матеріала какой слѣдовалъ до сихъ поръ. Я ста­рался прежде всего точно воспроизвести факты и поставить внимательно собранный фактическій матеріалъ предъ гла­зами читателей такъ чтобы каждый способный къ самостоя­тельному сужденію имѣлъ всѣ данныя для повѣрки вывода автора и для собственнаго вывода, если авторскій его не удовлетворяетъ. Говорили что мои статьи тенденціозны въ томъ смыслѣ что я старательно выискиваю параллели между происходившимъ во Франціи предъ революціей и тѣмъ что творится у насъ и слѣдовательно имѣю въ виду не возстано­вленіе исторической истины, а искусственный наборъ под­твержденій для предвзятой мысли. Нѣтъ ничего несправедли­вѣе. Пусть укажутъ хоть одинъ фактъ изложенный не го­ворю уже ложно, но хотя бы въ невѣрномъ освѣщеніи, съ цѣлью подыскать параллель. Я не скрывалъ что, изучая событія революціи, я имѣлъ въ виду извлечь поучительныя приложенія къ явленіямъ происходящимъ на нашихъ глазахъ въ настоящую смутную эпоху и самое изученіе предпринялъ съ этою цѣлью. Трудно не замѣтить значительнаго родства явленій. Переживаемую нами эпоху неурядицы, созданной, главнымъ образомъ правительственными ошибками, нельзя не назвать предреволюціонною въ томъ смыслѣ что она вся есть неразумное броженіе, способное привести къ затрудне­ніямъ, какими не преминули бы воспользоваться наши много­численные враги. Оно произведено чрезъ ослабленіе начала власти, и вмѣстѣ съ тѣмъ долга и отвѣтственности на всѣхъ путяхъ жизни. Эта скрытая анархія можетъ въ одинъ день сдѣлаться явною, какъ только потокъ направится не къ тому чтобы вызвать начало власти къ дѣйствію, а къ тому чтобы подвергнуть его вопросу, что неминуемо послѣдуетъ при пер­вомъ вступленіи на путь собраній, соборовъ, конституцій,— какъ только въ какой угодно формѣ встанетъ вопросъ о государственномъ верховенствѣ. Революціонные симптомы одинаковы въ человѣческихъ обществахъ. Нигдѣ болѣзнь не являлась въ такой чистой типической формѣ какъ во Франціи въ эпоху первой революціи. Потому такъ и поучительно ея изученіе. Не забудемъ что у насъ есть и прямая связь съ революціоннымъ потокомъ имѣющимъ истокъ въ событіяхъ 1789 года. Польское движеніе проходящее чрезъ нынѣшнее столѣтіе и имѣющее такое значеніе въ нашей новѣйшей исторіи было въ постоянной связи съ этимъ потокомъ. Наконецъ наше доморощенное революціонное движеніе, съ его нигилизмомъ, „русскими соціалъ-революціонерами“, съ его убійствами, взрывами, смутой, по нашей винѣ обратившееся въ опасное орудіе въ рукахъ внутреннихъ и внѣшнихъ враговъ, которыхъ цѣль есть ослабленіе и разложеніе нашего госу­дарства,—первоначально пошло отъ теоретическаго револю­ціоннаго культа. Этотъ культъ подарилъ цивилизованному міру вообще и польской справѣ въ особенности русскихъ друзей и дѣятелей „всемірной революціи“, и породилъ у насъ съ эпохи шестидесятыхъ годовъ, подъ пышнымъ именемъ „развитія об­щественной мысли“, крайнее политическое легкомысліе, подъ вліяніемъ коего воспитались цѣлыя поколѣнія людей, въ рукахъ которыхъ теперь дѣла, но которые утратили способ­ность понимать истинные государственные и общественные интересы, живя умомъ въ мірѣ самыхъ путанныхъ понятій.

Всѣ эти обстоятельства дѣлаютъ правдивое изученіе собы­тій французской резолюціи для насъ особенно поучительнымъ. Завлекшись предметомъ, я потратилъ на него не мало труда, который быть-можетъ заслужилъ бы вниманіе и оцѣнку если­бы не былъ противъ теченія. Теперь моя книга подъ индек­сомъ „либеральнаго“ воспрещенія. Меня увѣряли что даже нѣкоторые книгопродавцы не дерзаютъ имѣть ее на своихъ полкахъ.

Начавъ сочиненіе въ формѣ очерковъ, я подписывалъ его вымышленнымъ именемъ. Теперь, когда оно значительно разраслось, предпочитаю не прибѣгать къ псевдониму.

Эпоха Національнаго Собранія.

Глава первая. Дни предшествовавшіе уличной революціи.

Открытіе собранія представителей.—Отсутствіе плана у правитель­ства и притязанія третьяго сословія.—Столкновеніе сословій; неудача примирительныхъ совѣщаній и королевскаго вмѣшательства.—Сред­нее сословіе объявляетъ себя Національнымъ Собраніемъ.—Роль Ми­рабо и планы Неккера.—Королевское засѣданіе 23 іюня.—Послѣдо­вавшая смута.—Участіе вожаковъ Собранія въ возбужденіи волненій.

I.

5 мая 1789 года съ великою пышностію открылось въ Вер­салѣ собраніе сословныхъ представителей (Etats généraux). „Когда король, пишетъ Мармонтель (IѴ, 101), во главѣ представителей націи направился [*] въ церковь Св. Лудовика, пышность, порядокъ, величіе этого царственнаго ше­ствія, почтительное молчаніе толпы его окаймлявшей, ко­роль, среди такого національнаго двора, исполненный слад­кой и довѣрчивой радости, а вокругъ его семья счастливая тѣмъ же счастьемъ — все это вмѣстѣ производило такое глубокое и живое впечатлѣніе на душѣ что невольныя слезы лились изо всѣхъ глазъ. Вѣрилось что надежда во очію предходитъ этому шествію, благоденствіе за нимъ слѣ­дуетъ“. „Я смотрѣла изъ окна, пишетъ дочь Неккера, г-жа Сталь (Oeuvr. XII, 194. Paris, 1820), вмѣстѣ съ женой министра иностранныхъ дѣлъ Монморена, и, признаюсь, пре­давалась живѣйшимъ надеждамъ, видя впервые во Франціи представителей націи. Г-жа Монморенъ, со стороны ума ни­чѣмъ особенно не отличавшаяся, сказала мнѣ весьма рѣши­тельнымъ тономъ, который произвелъ невольное впечатлѣніе: „вы напрасно радуетесь, великія произойдутъ изъ этого бѣд­ствія для Франціи и для насъ“. Бѣдная женщина въ послѣд­ствіи погибла на эшафотѣ вмѣстѣ съ сыномъ, другой ея сынъ утонулъ, мужъ былъ убитъ 2 сентября, старшая дочь погибла въ тюремной больницѣ, младшая пала подъ тя­жестью огорченія не достигнувъ тридцати лѣтъ. Точно она предчувствовала все это“. И въ день молебствія, и въ день открытія, король былъ предметомъ самыхъ восторженныхъ привѣтствій. „Крики: да здравствуетъ король, да здравству­етъ королева, говоритъ Бертранъ де-Молевиль (Hist. de la ré­vol., I, 161. Paris 1801), тысячи разъ повторяемые несмѣтны­ми толпами, провожали царственную чету до дворца и даже до внутреннихъ комнатъ. Кто бы сказалъ тогда что чрезъ два какіе-нибудь мѣсяца тотъ же добрый король, достой­ный предметъ всѣхъ этихъ поклоненій и благословеній, до­веденъ будетъ до того что вынужденъ будетъ явиться въ Парижъ, отдать себя въ руки возмутившагося народа, отпра­виться въ Думу посреди сотни тысячъ пикъ скрещенныхъ надъ головой и признать мятежъ, принявъ изъ рукъ мятеж­никовъ кокарду и вдѣвъ ее на свою шляпу“.

Итакъ, правительство удовлетворило общему громогласному требованію общества, указывавшему на „обращеніе къ націи“ какъ на единственный и несомнѣнный выходъ изъ государ­ственныхъ затрудненій эпохи. Въ чемъ долженъ состоять этотъ выходъ, рѣшитъ, предполагалось, само собраніе. У правитель­ства относительно предстоящаго не было никакого плана. Го­сударственный корабль былъ пущенъ въ открытое, совершенно неизвѣстное море. Правительство вызвало духа, но оказа­лось совершенно безсильнымъ чтобъ его заклясть. Были два капитальные жгучіе вопроса, которые уже занимали „мнѣніе“ и должны были необходимо выступить на первый планъ какъ только откроются занятія представителей. Это, вопервыхъ, вопросъ о порядкѣ совѣщаній: по сословіямъ ли, въ трехъ сословныхъ камерахъ, согласно государственному устройству страны, или въ единой палатѣ гдѣ слились бы сословія, и, вовторыхъ, вопросъ о задачѣ для рѣшенія кото­рой созвано собраніе. Правительство, мѣропріятіемъ 27 де­кабря 1788 года, удвоивъ число депутатовъ средняго со­словія, само породило первый вопросъ и между тѣмъ онъ за­сталъ его словно въ расплохъ. Еще менѣе приготовленнымъ оказалось оно ко второму вопросу. Пока дѣло оставалось въ области обѣщаній и краснорѣчія, о задачѣ собранія можно было говорить въ звучныхъ, но неопредѣленныхъ выраже­ніяхъ, прославляя либеральное намѣреніе короля, при содѣй­ствіи представителей націи, совершить ея возрожденіе. Но ког­да правительству предъ лицомъ собранныхъ представителей пришлось въ день открытія сказать зачѣмъ оно ихъ со­звало, оно невольно остановилось, и слово конституція, то­гдашній лозунгъ мнѣнія, звучавшее во всѣхъ ушахъ, не было произнесено. И тогда какъ мнѣніе громко провозглашало что цѣль собранія въ томъ чтобы передѣлать государственное устройство страны и дать ей прочную конституцію (fixer Іа constitution du royaume), правительство вынуждено было вы­сказать представителямъ что оно собственно не знаетъ за­чѣмъ ихъ созвало. Смущеніе и неувѣренность проглядыва­ютъ уже въ первыхъ правительственныхъ рѣчахъ и дѣйстві­яхъ какими открылось собраніе.

Король произнесъ [†] рѣчь, при составленіи которой было обращено особое вниманіе чтобы не заручить монарха чѣмъ- либо. При этомъ произошелъ эпизодъ нарушившій торже­ственность минуты. Король говорилъ рѣчь поднявшись съ трона и снявъ шляпу. Окончивъ, сѣлъ и накрылся. Согласно старому этикету накрылись и дворяне. Нѣкоторые члены средняго сословія послѣдовали ихъ примѣру. Начались кри­ки: „снимите шляпы, накройтесь“. Король нашелся: подъ предлогомъ жары самъ снялъ шляпу. Всѣ послѣдовали его примѣру. [‡] По словамъ г-жи Сталь (Оеиvr. XII, 196), ко­роль произнесъ рѣчь съ обычною простотой, „но физіо­номіи депутатовъ выражали болѣе энергіи чѣмъ физіоно­мія короля, и этотъ контрастъ внушалъ безпокойство сре­ди обстоятельствъ когда еще ничего не установилось и тре­бовалась сила съ той и другой стороны… Королева была очень взволнована и сильно поблѣднѣла“. Король указалъ на фи­нансовое состояніе государства какъ на причину побудившую его собрать представителей, отъ которыхъ ждетъ указа­нія мѣръ способныхъ „установить прочный порядокъ (въ финансовомъ управленіи) и утвердить общественный кредитъ“.

„Это великое и спасительное дѣло, говорилъ король, имѣ­ющее обезпечить благосостояніе государства внутри и значе­ніе его внѣ, займетъ васъ существенно“. Кромѣ того, король указалъ на „общее броженіе и неумѣренное желаніе нововве­деній, овладѣвшія умами и которыя могутъ совсѣмъ ввести въ заблужденіе мнѣніе если не поспѣшимъ дать имъ устой­чивость чрезъ соединеніе указаній мудрыхъ и умѣренныхъ“.

За рѣчью короля слѣдовала рѣчь хранителя печатей, Барантена, длинная, реторическая, но совершенно безцвѣтная. Мирабо, давая отчетъ о засѣданіи, [§] выразился о рѣчи Барантена слѣдующимъ презрительнымъ образомъ: послѣ короля „долго говорилъ хранитель печати, но три четверти залы не слыхали ни слова изъ его рѣчи“. Отзывъ совершенно соотвѣт­ственный значенію этой рѣчи. „Насталъ наконецъ, такъ на­чинаетъ офиціальный ораторъ, прекрасный день столь давно ожидаемый, полагающій конецъ нетерпѣнію короля и всей Франціи! Сей желанный день закрѣпилъ узы соединяющія монарха съ подданными. Въ сей торжественный день его величество желаетъ воздвигнуть общее счастіе на священной основѣ общественной свободы” и т. д. и т. д. Несравненно важнѣе рѣчь Неккера. Отъ него, какъ министра пользовав­шагося громадною популярностію, ждали разъясненія видовъ правительства. Рѣчь не удовлетворила ожиданіямъ, хотя и была привѣтствована громомъ рукоплесканій. Она длилась два часа. Неккеръ прочелъ, по выраженію Мирабо, „цѣлый томъ и притомъ значительнаго объема“. Рѣчь, какъ и предъ­идущая, начинается восхваленіемъ великаго дня. „Какой день, милостивые государи, восклицаетъ Неккеръ, какой день! какая на вѣки памятная минута! Вотъ они, наконецъ, вновь собранные вокругъ трона, послѣ долгаго перерыва, предста­вители націи славной во всѣхъ отношеніяхъ!“ Если освобо­дить рѣчь отъ цвѣтовъ краснорѣчія, то изъ нея слѣдовало бы заключить что не было никакой надобности созывать представителей. Король говорилъ о финансовыхъ затрудне­ніяхъ какъ главномъ поводѣ къ созыву представителей. Неккеръ доказываетъ что финансы, въ его конечно управле­ніе, приведены въ такое состояніе что окончательное исправ­леніе ихъ есть дѣло только времени и что у правительства имѣются всѣ средства покрыть постепенно дефицитъ, не прибѣгая даже къ новымъ налогамъ. „Такимъ образомъ, ми­лостивые государи, говоритъ Неккеръ,—и на это надлежитъ особенно обратить ваше вниманіе, дабы вы тѣмъ болѣе лю­били вашего августѣйшаго монарха,—вы созваны его вели­чествомъ въ настоящее собраніе вовсе не вслѣдствіе непре­мѣнной необходимости въ денежной помощи… Добродѣтелямъ его величества обязаны вы продолжительною настойчивостью съ какою онъ укрѣпился въ намѣреніи и волѣ созвать со­словныхъ представителей. Изъ финансовыхъ затрудненій онъ бы нашелъ исходъ и безъ нихъ.“ (Merc. de France, № 21, стр. 23; № 22, стр. 225.) Думая, повидимому, дѣйствовать въ интересѣ короля, призывая къ нему благодарность мнѣ­нія, Неккеръ старается представить созывъ представителей не какъ уступку, а какъ свободное дѣло монарха настой­чиво исполненное даже вопреки препятствій. Въ послѣд­ствіи Неккеръ изображаетъ дѣло не совсѣмъ такъ. Въ со­чиненіи своемъ о революціи, отвѣчая на обвиненіе что онъ ввергъ Францію въ революціонную пучину и слагая съ себя отвѣтственность за рѣшеніе созвать сословныхъ представи­телей, Неккеръ указываетъ что, вступивъ въ министерство, засталъ дѣло уже совсѣмъ рѣшеннымъ, и правительство за­ручившимся въ такой мѣрѣ что поворотъ назадъ былъ уже невозможнымъ. Пагубнымъ для правительства рѣшеніемъ Франція, по изображенію Неккера, обязана легкомыслію ми­нистра Бріена. Неккеръ даетъ понять, что будь при дѣлахъ онъ, затрудненія уладились бы безъ роковаго обращенія къ націи. Это не помѣшало, конечно, Неккеру въ рѣчи превоз­носить созывъ представителей, какъ благодѣтельнѣйшее со­бытіе въ исторіи Франціи, „котораго одного не доставало для ея счастія и ея славы!“ Но зачѣмъ же все-таки созваны представители? Неккеръ много и въ пышныхъ выраженіяхъ говоритъ о высокомъ назначеніи собранія, но яснаго и опре­дѣлительнаго отвѣта на этотъ вопросъ не даетъ и укло­няется указать какая же въ глазахъ правительства задача собранія.

„Вы, милостивые государи, говоритъ Неккеръ, должны на­предки, такъ-сказать, намѣтить [**] путь счастія будущимъ поко­лѣніямъ, дабы могли они нѣкогда сказать: Лудовику благодѣ­телю нашему и національному собранію какимъ онъ окружилъ себя обязаны мы законами и благодѣтельными учрежденіями охраняющими нашъ покой. Вѣтви осѣняющія насъ своею спа­сительною тѣнью суть вѣтви древа котораго зерно положе­но Лудовикомъ. Онъ ходилъ за нимъ и охранялъ своими щедрыми руками, а соединенныя усилія его и націи ускорили и упрочили драгоцѣнный ростъ сего древа.“ (Merc. de France, № 21, стр. 182.)

Если снять съ рѣчи Неккера запутанную одежду фразъ, то не трудно усмотрѣть смущеніе овладѣвшее правительствомъ когда осуществилось дѣло имъ же предпринятое. Король со­звалъ представителей націи. Что же далѣе? Что выйдетъ изъ этого собранія возбужденныхъ людей имѣющаго напра­виться неизвѣстно куда? Неккеръ хочетъ показать что пра­вительство сдѣлало свое дѣло. „Король уже удовлетворилъ своей славѣ собравъ вокругъ себя представителей среди… на­ціи никогда не занимавшейся своими дѣлами… и совершенно не подготовленной къ великой сценѣ нынѣ предъ нею откры­вающейся… * Правительство могло бы пройти тревожное время скромнымъ путемъ, но оно двинулось въ путь испол­ненный опасностей. Въ бѣдственный годъ, при истощеніи казны, среди чрезвычайныхъ финансовыхъ затрудненій, оно привело въ движеніе жителей всей страны и послѣ великихъ трудовъ и усилій созвало собраніе сословныхъ представителей.“ Какою ироніей звучатъ эти слова, хотя иронія не вхо­дила въ планъ оратора! Итакъ, по признанію Неккера, пра­вительство, не вынужденное обстоятельствами, взбудоражило всю страну, и очертя голову пустилось въ рискованнѣйшее предпріятіе, не предвидя, не представляя себѣ что изъ этого выйдетъ. Зачѣмъ же это было сдѣлано? Неккеръ можетъ- быть остановился бы предъ такимъ изображеніемъ дѣла. Но для него былъ аргументъ непререкаемый: такъ хотѣло „мнѣніе“, а мнѣніе для Неккера было божествомъ. Въ угожденіи мнѣнію, при отсутствіи яснаго сознанія путей какими оно образуется и при совершенной неспособности быть ихъ хо­зяиномъ, секретъ всего характера Неккера.

Мирабо въ своемъ журналѣ обнаружилъ всю несостоятель­ность министерской рѣчи. Можно думать что рѣшеніе совѣта прекратившее изданіе Мирабо было главнымъ образомъ вы­звано тѣмъ уязвленіемъ какое почувствовалъ популярный ми­нистръ, такъ чувствительный къ печатной похвалѣ и печатному порицанію. „Хотѣлось, повидимому, говоритъ Мирабо о рѣчи Неккера, дать родъ программы собранію сословныхъ предста­вителей, но національное собраніе, которому даже не упоми­наютъ о неотъемлемомъ и священномъ правѣ вотировать на­логи, правѣ болѣе года торжественно признанномъ королемъ за своимъ народомъ, постоянно низводится въ этой рѣчи на сте­пень какого-то административнаго бюро или финансовой пала­ты. Часто можно усмотрѣть что министръ, донесеніе кото­раго въ совѣтъ (27 декабря) не подготовило насъ къ подоб­нымъ опущеніямъ, самъ замѣчаетъ это и хочетъ въ общихъ выраженіяхъ предупредить возраженіе; но тѣмъ непонятнѣе для наблюдателя—для чего же данъ къ тому поводъ… Не ука­зывается никакого плана государственнаго возстановленія, хотя о немъ возвѣщается, никакого истиннаго основанія прочности, хотя это составляетъ одинъ изъ отдѣловъ рѣчи. Да и какъ создастъ и тѣмъ болѣе упрочитъ иной порядокъ вещей тотъ кто даже не осмѣливается слова сказать о кон­ституціи?“

Мирабо заключаетъ свой разборъ словами: „Будемъ на­дѣяться что министръ финансовъ пойметъ наконецъ что не время болѣе вилять; что нельзя противостоять потоку общественнаго мнѣнія; что надо быть имъ вынесену или потонуть; что царство интриги и шарлатанства прошло; что ковы умрутъ у его ногъ если онъ будетъ вѣренъ началамъ и быстро погубятъ его если онъ отъ началъ отступитъ: силь­ный неслыханною популярностію онъ долженъ бояться только сдѣлаться отступникомъ собственнаго дѣла. Если въ поло­женіи въ какомъ находится страна необходимо неутомимое терпѣніе, то не менѣе необходима непоколебимая твердость. Будемъ надѣяться что представители націи впредь лучше будутъ чувствовать достоинство своего званія, назначенія и характера; что они не согласятся быть энтузіастами во что бы то ни стало и безусловно, и что наконецъ вмѣсто того чтобъ являть предъ Европой зрѣлище юныхъ школьниковъ вы­рвавшихся изъ-подъ ферулы учителя и опьянѣвшихъ съ ра­дости что имъ обѣщанъ еще денекъ роспуска въ недѣльку, покажутъ себя мужами, избранниками націи, которой не достаетъ одного чтобы стать первою въ мірѣ—конституціи“.

II.

Правительство принесло на собраніе смущеніе и неувѣрен­ность. Что принесли съ собою на собраніе депутаты созванные съ разныхъ концовъ Франціи? Съ первыхъ шаговъ можно было видѣть что первая роль между ними будетъ принадлежать пред­ставителямъ „третьяго сословія“. Выдвинутые правитель­ствомъ чрезъ удвоеніе ихъ числа сравнительно съ двумя дру­гими классами, возбужденные печатью, проникнутые вслѣд­ствіе того идеей что они представители не класса, какъ другія сословія, но націи; принадлежавшіе въ большинствѣ къ разряду людей совершенно неопытныхъ въ государствен­ныхъ дѣлахъ, не связанныхъ никакими интересами съ суще­ствующимъ порядкомъ, многіе съ жаднымъ аппетитомъ че­столюбія, съ завистливымъ озлобленіемъ противъ обществен­ныхъ неравенствъ, съ сознаніемъ что весь наличный строй есть громадное злоупотребленіе, уничтоженія котораго тре­буетъ благо страны,—они представляли собою неопредѣлившійся, хаотическій, но горючій матеріалъ.

Съ первыхъ шаговъ обнаружилась притязательность депу­татовъ третьяго сословія. Началось съ того что самое назва­ніе это было отброшено какъ ставящее представителей боль­шинства націи въ послѣдній разрядъ. Депутаты третьяго со­словія, именуя другія сословія классами, себя называли пред­ставителями общинъ, общинниками (représentants des com­munes и просто communes), что звучало такъ же выразительно какъ у насъ, напримѣръ, выраженіе земскіе люди, земцы. Ми­рабо въ своемъ журналѣ съ самаго начала избѣгаетъ выраже­нія „третій классъ“ и не упускаетъ случая затронуть самолюбіе своихъ товарищей. „Депутаты трехъ сословій, пишетъ онъ о первомъ представленіи королю прибывшихъ представителей, были приняты королемъ,—духовенство и дворяне въ кабинетѣ, представители общинъ въ залѣ Лудовика XIѴ. Ничего замѣ­чательнаго не произошло. Поражали только отсутствіе тор­жественности при представленіи долженствовавшемъ быть столь внушительнымъ, недостатокъ порядка, трудности, за­медленіе вслѣдствіе не точно составленнаго списка округовъ и сенешальствъ. Не говоримъ уже о различіи костюмовъ, всѣ­ми порицаемомъ, весьма важномъ въ политическихъ послѣд­ствіяхъ. Непріятно также подѣйствовало различіе въ способѣ представленіи. [††] Депутаты общинъ были огорчены. Тотчасъ образовались группы. Не безъ увлеченія предлагалось при­нести протестъ къ подножію трона и представить королю какъ огорчительны подобные оттѣнки для истинно-національ­ной части трехъ сословій“.

Правительство сложило съ себя трудную задачу организовать созванную тысячную толпу въ правильное собраніе. Присту­пить къ ней Неккеръ не рѣшился, опасаясь за свою популяр­ность. Она вызвала борьбу на первыхъ же шагахъ. Вопросъ съ виду былъ о внѣшнемъ устройствѣ собранія; на дѣлѣ это былъ существенный вопросъ—сохранитъ ли собраніе, согласно завѣ­тамъ исторіи, сословный характеръ въ формѣ трехъ органи­зованныхъ камеръ или явится новымъ учрежденіемъ: одною палатой равноправныхъ представителей націи, что въ свою очередь необходимо должно вести къ радикальной перемѣнѣ: къ уничтоженію сословнаго устройства государства.

Съ одной стороны, въ правительствѣ присутствовало, ка­залось, безспорное, непререкаемое признаніе что сослов­ное устройство тогдашняго государства есть основа всего его строя. Еслибы спросили короля, даже Неккера, имѣ­ютъ ли они въ виду разрушеніе этого строя и замѣну его демократическою формой, хотя бы съ монархомъ во главѣ, то отвѣтъ былъ бы рѣшительно отрицательный. Но то же правительство, съ другой стороны, въ формѣ заискиваній, усту­покъ, всею силой своею, поддерживало направленіе явно стре­мившееся къ такому разрушенію. Мало сказать: уступокъ. Правительство явно обнаружило желаніе опереться на сред­ній классъ противъ притязаній высшихъ и дало третьему сословію двойное представительство. Было крайне легко­мысленно надѣяться съ Неккеромъ что можно по волѣ ли­шить значенія обстоятельство такой важности. Уклонившись отъ капитальнаго вопроса о внутреннемъ устройствѣ собра­нія, правительство, въ виду съѣзда представителей, съ вели­кимъ вниманіемъ занялось костюмомъ депутатовъ по сосло­віямъ, облекши дворянъ въ пышное одѣяніе, предъ которымъ казалась скромною темная форма третьяго класса, хотя и составленная по образцу судейской формы высокаго ранга.

Утромъ 6 мая, на другой день открытія, появилось королев­ское объявленіе прибитое гдѣ слѣдовало и кромѣ того „возвѣ­щенное герольдами: „Его величество, объявляя депутатамъ трехъ сословій о намѣреніи своемъ чтобъ они собирались начиная съ нынѣшняго дня, 6 мая, симъ увѣдомляетъ что назначенное для того помѣщеніе будетъ готово въ девять часовъ утра“. Объявленіе немедленно было истолковано въ смыслѣ приглашенія всѣхъ депутатовъ въ общую залу, гдѣ происходило открытіе собранія. „Герольды, пишетъ Мирабо, созвали депутатовъ трехъ сословій въ общую залу. Предста­вители общинъ отправились по приглашенію. Духовенство и дворянство въ общую залу не явились. Скоро узнали что они собрались въ отдѣльныхъ камерахъ“. Правительство, ни­чего не желая брать на себя, простое приглашеніе сдѣлало въ двусмысленной формѣ, подавшей поводъ выдвинуть на первую очередь вопросъ какъ будутъ провѣряться полномочія, въ соединенномъ засѣданіи или отдѣльно по сословіямъ. Не трудно было понять что за этимъ вопросомъ о первыхъ фор­мальностяхъ скрывался другой, капитальнаго значенія: будетъ ли собраніе одною палатой съ поголовнымъ счетомъ голосовъ, или сохранится сословное раздѣленіе.

Мирабо въ № 4 своего журнала (Seconde lettre à ses comm.), въ формѣ якобы письма къ какому-то лорду, такъ описываетъ впечатлѣніе перваго соединенія депутатовъ третьяго сословія. „Представьте себѣ болѣе пятисотъ чело­вѣкъ брошенныхъ въ одну залу, незнакомыхъ между собою, собранныхъ изъ разныхъ мѣстъ, безъ главы, безъ іерархіи. Всѣ свободные, всѣ равные, ни одинъ не имѣющій права при­казывать, ни одинъ не считающій себя обязаннымъ повино­ваться и всѣ съ желаніемъ à la française быть выслушенными прежде чѣмъ слушать. Чрезъ полчаса хаоса, одному счастливо одаренному голосу удалось, всплывъ поверхъ шума, быть выслушаннымъ. Онъ указывалъ на потреб­ность въ порядкѣ; всякій чувствовалъ то же, и онъ до­стигъ нѣкотораго вниманія. Необходимъ руководитель, пред­сѣдатель, старшина, который устанавливалъ бы порядокъ кому говорить. Стали спорить о значеніи словъ. Наиме­нованіе президентъ отвергли какъ могущее вести къ не­желательнымъ послѣдствіямъ. Стали спрашивать кто стар­шій по возрасту. Представился одинъ гражданинъ. Онъ по­требовалъ молодаго человѣка въ герольды (hérault; секретаря быть еще не могло) и нѣсколькихъ совѣтниковъ. Хаосъ на­чалъ принимать нѣкоторую форму. Начались предложенія постороннія дѣлу: какъ удалить изъ залы нѣсколькихъ не­посвященныхъ, дать приказъ стражамъ впускать просителей. Поднялись противорѣчія. Нѣсколько ораторовъ встаютъ и говорятъ разомъ; нетерпѣливые слушатели выражаютъ одо­бреніе или порицаніе; каждую минуту возникаетъ шумъ. Первые говорятъ молодые люди, за ними слѣдуютъ извѣст­ныя имена и получаютъ нѣкоторое вниманіе. Наконецъ ка­саются сути дѣла; начинаютъ разбирать что дѣлать. Приви­легированныя сословія своимъ отсутствіемъ заявляютъ, по­видимому, что имѣютъ въ виду совѣщаніе по сословіямъ. Горячіе умы предлагаютъ поймать ихъ на этомъ первомъ шагѣ и организоваться въ національное собраніе и круто принять всѣ послѣдствія такого рѣшенія. Болѣе умѣренные представляютъ что прежде чѣмъ прибѣгнуть къ такой край­ней мѣрѣ слѣдуетъ употребить средства примирительныя: предложить отсутствующимъ соединиться въ общее собра­ніе“. Такъ прошелъ первый день.

Между тѣмъ дворяне поспѣшили организоваться въ от­дѣльную камеру, избравъ предсѣдателя, бюро, секретарей, за ними организовалось и духовенство. Узнавъ объ этомъ, третье сословіе приняло выжидательное положеніе и объявило что не можетъ организоваться пока не провѣрятъ полномочій, что должно де произойти въ общемъ собраніи сословій. Такъ продолжалось нѣсколько дней, согласно желанію начавшихъ уже обнаруживаться вожаковъ, съ одобренія Мирабо въ его журналѣ.

Духовенство приняло посредническую роль: выступило съ предложеніемъ избрать „примирительныхъ коммиссаровъ“ отъ трехъ сословій, которые и занялись бы разрѣшеніемъ вопроса о провѣркѣ полномочій. Дворянство изъявило согласіе. Оста­валось принять рѣшеніе третьему сословію. Въ засѣданіи 13 мая, Рабо Сентъ-Этьенъ (Rabau de Saint-Etienne), раскрывая игру, предложилъ „избрать опредѣленное число лицъ которымъ и дозволить совѣщаться съ коммиссарами назначенными духо­венствомъ и дворянами, чтобы соединить всѣхъ депутатовъ въ національной залѣ, поручивъ вмѣстѣ съ тѣмъ никакъ не отступать отъ началъ поголовной подачи голосовъ и нераз­дѣльности собранія”. Шапелье пошелъ далѣе и предложилъ сдѣлать заявленіе въ болѣе рѣзкой формѣ, объявивъ что де­путаты общинъ признаютъ законно избранными только тѣхъ представителей полномочія которыхъ будутъ провѣрены ком­миссарами наименованными общимъ собраніемъ. Мирабо вы­ступилъ представителемъ болѣе умѣреннаго и осторожнаго образа дѣйствій, указывая на различіе въ образѣ дѣйствій дво­рянства, „которое повелѣваетъ, и духовенства, которое вхо­дитъ въ переговоры“ (la noblesse ordonne et le clergé négotie). Собраніе приняло предложеніе Рабо въ смягченной формѣ. Сказано просто что избирается нѣсколько лицъ для совѣ­щаній съ коммиссарами другихъ сословій „о предлагаемыхъ средствахъ соединить всѣхъ депутатовъ для повѣрки полно­мочій“.

Мирабо понималъ какъ было важно склонить на сторону третьяго класса духовенство палаты, большую часть ко­тораго составляли приходскіе священники, симпатизировавшіе среднему сословію и возстановленные противъ высшей, аристо­кратической части духовенства. Мирабо хотѣлъ дѣйствовать съ расчетомъ, тогда какъ многолюдное и не дисциплино­ванное собраніе подчинялось потоку, не имѣя сознанія исто­ковъ и цѣлей. Подготовляя побѣду третьему сословію, но сображая силы и средства могущія быть противъ него напра­вленными, Мирабо не представлялъ себѣ чтобы побѣда могла достаться такъ легко какъ оказалось. Какъ ни низко ставилъ онъ способности лицъ правившихъ тогда государственнымъ кормиломъ, онъ не могъ не видѣть что они еще находятся въ обладаніи запаса силъ болѣе чѣмъ достаточнаго для борьбы съ фиктивнымъ могуществомъ части представительнаго со­бранія къ которой принадлежалъ. Въ письмѣ къ Мавильйону (Mém., ѴI, 49) онъ особенно указываетъ на обаяніе какое для массы депутатовъ заключалось еще въ словѣ король. При нападеніяхъ на власть былъ еще безусловно необходимъ пріемъ отдѣленія короля отъ его правительства. Колеблющееся положеніе въ собраніи трехъ сословій вызывало правительство къ дѣйствію, но къ дѣйствію оно оказалось неспособнымъ. Короля, какъ свидѣтельствуетъ Бертранъ де-Молевиль, усилен­но отклоняли,—чтобы не повредить де его популярности,—отъ сношеній съ духовенствомъ и дворянствомъ. А между тѣмъ мнѣніе всюду толковало что правительственная власть въ стачкѣ съ привилегированными классами противъ „націи“. Слѣдующій разсказъ, переданный Бертраномъ де-Молевиль въ его Исторіи революціи [‡‡] и слышанный авторомъ изъ устъ самого Малуэ, бросаетъ свѣтъ на положеніе правительства и представителей, и на роль Мирабо къ концу мая 1789 года.

Малуэ, близкій къ Неккеру и къ Монморену, съ первыхъ засѣданій выступилъ противникомъ Мирабо, противъ ко­тораго чувствовалъ сильное предубѣжденіе, и удивился услышавъ что Мирабо желаетъ имѣть съ нимъ свиданіе. Свиданіе состоялось въ послѣднихъ числахъ мая. Малуэ описываетъ его слѣдующимъ образомъ: „Я желалъ, сказалъ Мирабо (Hist. de la rév. I, 176), имѣть объясненіе съ ва­ми, такъ какъ сквозь вашу умѣренность не могу не при­знать васъ другомъ свободы, и такъ какъ я быть-можетъ бо­лѣе чѣмъ вы устрашенъ броженіемъ какое замѣчаю въ умахъ, и бѣдствіями какія могутъ отъ того произойти. Я не такой человѣкъ чтобы низко продаться деспотизму. Я хочу конституціи свободной, но монархической. Вовсе не желаю колебать монархію. Но если не будутъ заранѣе приняты мѣры, то въ виду столькихъ вздорныхъ головъ какія усматриваю въ собраніи, въ виду неопытности, экзальтаціи, а также въ виду сопротивленія и необдуманнаго раздраженія со стороны двухъ первыхъ сословій, я столько же какъ и вы опасаюсь ужасныхъ потрясеній. Обращаюсь къ вашей честности. Вы близки съ Неккеромъ и Монмореномъ. Вы должны знать чего они хотятъ и есть ли у нихъ какой планъ. Если планъ разуменъ, я буду его защищать“. „Это заявленіе, говоритъ Малуэ, сдѣлало на меня сильное впечатлѣніе. Оно было такъ разумно что я не могъ не счесть его искреннимъ; у Мирабо былъ прямой умъ, и онъ не хотѣлъ зла для зла. Во многихъ существенныхъ вопросахъ его мнѣнія были монархическаго характера. Я отнесся потому къ его объясненію съ нѣкотораго рода до­вѣріемъ. Откровенно сказалъ что думаю какъ онъ, что убѣж­денъ въ необходимости конституціи которая исполнила бы разумныя желанія націи; но что не знаю имѣютъ ли ми­нистры какой-нибудь опредѣленный планъ и даже сомнѣ­ваюсь въ этомъ. Что колебанія ихъ, какія усматриваю, пу­гаютъ меня столько же какъ экзальтація многихъ изъ моихъ товарищей. Ну такъ хотите ли вы, сказалъ Мирабо, предло­жить министрамъ увидѣться и войти въ совѣщаніе со мною? Я согласился и сообщилъ Неккеру и Монморену результатъ моей бесѣды. И въ томъ и въ другомъ встрѣтилъ сильнѣйшее нерасположеніе войти въ сношенія съ Мирабо. Указывали на его без­нравственность, его дурную славу, недовѣріе имъ внушаемое. Я опровергалъ всѣ эти возраженія, ставилъ на видъ что чело­вѣкъ такого таланта, обнаруживающій разумный взглядъ и который при всей его безнравственности, повидимому, не зарученъ еще ни въ какую партію и дастъ не малый вѣсъ той въ которую вступитъ, человѣкъ который нисколько не предлагаетъ его купить и высказывается такъ что нельзя и думать предложить ему роль и условія, заслуживаетъ быть выслушаннымъ. Было условлено что Неккеръ приметъ его на другой день. Свиданіе состоялось. Но Мирабо хотѣлъ чтобъ ему высказались, а рѣшились только его выслушать. Онъ ждалъ сообщенія плана. Но весьма вѣроятно что ника­кого плана и не было. Свиданіе было короткое и сухое. Онъ вышелъ недовольный и сказалъ мнѣ входя въ залу:— болѣе не возвращусь, но они обо мнѣ услышатъ. Онъ болѣе чѣмъ сдержалъ слово“. [§§]

Тотъ же Малуэ разказывалъ Мармонтелю что въ разгово­рѣ съ Неккеромъ, въ присутствіи двухъ другихъ министровъ, на вопросъ: имѣете ли вы какой-нибудь планъ защиты про­тивъ нападеній грозящихъ трону, получилъ отвѣтъ: Не имѣ­емъ никакого. Если такъ, отвѣтилъ Малуэ, то все потеряно. (Marm. IѴ, 112.)

О правительственномъ настроеніи, когда борьба уже разы­гралась, находимъ слѣдующее свидѣтельство у Мармонтеля. „Я часто проводилъ вечера у Неккера, пишетъ Мармонтель (Mém. IѴ, 87). Тамъ, находясь среди министровъ, я откровенно говорилъ имъ о томъ что видѣлъ и слышалъ. Находилъ ихъ крайне изумленными и какъ бы потерявшими голову. То что происходило въ Версалѣ обмануло ожиданія Неккера, и онъ былъ видимо смущенъ. Я былъ приглашенъ къ нему на обѣдъ съ главными депутатами общинъ. По тону холодности съ какимъ они отвѣчали на знаки вниманія и предупре­дительности съ его стороны было замѣтно что они соглас­ны пожалуй взять его въ управляющіе, но ни какъ не въ директора себѣ (voulaient bien de lui pour leur intendant mais non pas pour leur directeur). Въ разговорѣ съ Монмореномъ я совѣтовалъ ему уговорить короля удалиться въ одну изъ крѣпостей и стать во главѣ арміи. Онъ возражалъ ссылаясь на недостатокъ денегъ, банкротство, междуусобную войну. „Вы считаете, значитъ, прибавилъ онъ, опасность такъ на­стоятельною что, по вашему мнѣнію, требуется немедленно прибѣгнуть къ крайнимъ средствамъ?—Я считаю, сказалъ я, ее въ такой мѣрѣ настоятельною что не поручусь отнынѣ чрезъ мѣсяцъ ни за свободу короля, ни за его и вашу го­ловы“. Мармонтелю былъ памятенъ разговоръ съ Шамфоромъ, который мы уже приводили. „Увы, прибавляетъ онъ, Шамфоръ сдѣлалъ меня пророкомъ“.

III.

Притязанія третьяго сословія имѣли могущественную опо­ру во „мнѣніи“, искусно возбуждаемомъ. Представители это­го сословія были въ модѣ, пользовались популярностію. А извѣстно какое значеніе мода и популярность имѣютъ во Франціи. Въ рядахъ депутатовъ дворянства было не мало при­верженцевъ „правъ народа“, и это были люди изъ знатнѣйшихъ родовъ; тогда какъ ревностнѣйшими защитниками дворян­скихъ привилегій выступили Казалесъ и д’Эпремениль, изъ самаго недавняго дворянства. Между дамами принадлежав­шими ко двору было не мало кокетничавшихъ съ революціей. О нихъ маркизъ де-Ферьеръ въ своихъ запискахъ дѣлаетъ слѣдующій строгій отзывъ. „У придворныхъ дамъ (femmes de la cour) мало идей, а чувства совсѣмъ нѣтъ. Неутомимое желаніе заниматься собою, въ своемъ кружкѣ, мелкая рев­ность, мелкая ненависть, крошечныя привязанности, сердце пустое, не знающее естественныхъ движеній, бросили многихъ придворныхъ дамъ въ народную партію. Въ ничтожествѣ своего характера онѣ относились къ революціи, долженство­вавшей рѣшить судьбу Франціи, какъ къ какой-нибудь ин­тригѣ съ цѣлью столкнуть министра или продвинуть любов­ника. Сидя за туалетомъ среди мягкой роскоши будуаровъ онѣ говорили: какая милая вещь революція, сдѣлаемъ рево­люцію. Любовныя шашни любимое оружіе Женщинъ. Любовь играла не малую роль въ войнахъ Лиги и Фронды. Придвор­ныя дамы и теперь не пренебрегли этимъ сильнымъ сред­ствомъ. Ихъ любовники были членами меньшинства дворян­ства (дружившаго съ притязаніями третьяго сословія). Уже это имѣло не малое значеніе. Жесткая, но полная силы и твердости грубость депутатовъ общинъ ихъ не пугала. Но­вый языкъ, новыя формы по меньшей мѣрѣ возбуждали лю­бопытство. Какой тріумфъ для самолюбія повліять на рѣше­ніе, жестомъ, взглядомъ одушевить патріота говорящаго на трибунѣ жгучимъ языкомъ свободы! А кромѣ того развѣ мало значитъ быть тамъ, быть сямъ, идти, возвращаться, устраивать у себя таинственныя совѣщанія, обсуждать вели­кіе интересы двадцати четырехъ милліоновъ людей переро­ждающихся къ новой жизни, интриговать въ Парижѣ, бол­тать о конституціи, увѣрять что ненавидятъ деспотизмъ и его слугъ. Г-жа Сталь, дочь Неккера, была одною изъ рев­ностнѣйшихъ пропагандистокъ демократіи: умная, съ живымъ воображеніемъ, дѣятельнымъ чувствомъ, великою жаждой извѣстности. Ее доставало на все: тайные переговоры, запи­сочки утромъ, свиданія вечеромъ, удовольствія, интриги. Ее встрѣчали въ Парижѣ, Версалѣ, въ гостиной, въ будуа­рѣ, вѣчно дѣятельную, по истинѣ неутомимую. Графини де-Луинь, д’Эгильйонъ, Ламетъ, Кастеланъ, Тессэ, Куаньи, имѣли каждая свою должность. Давали обѣды, постоянно присутствовали на засѣданіяхъ собранія, ласкали и прель­щали депутатовъ-патріотовъ, заказывали брошюры, возбуждали недостаточно горячихъ, поддерживали колеблющихся. По­литическіе разговоры замѣнили собою любовныя бесѣды и скан­далезные анекдоты. Слово свобода было на всѣхъ устахъ; жажда власти въ сердцахъ. Общество стало ареной гдѣ боро­лись нестѣсненно и въ открытую. Различіе мнѣній давало женщинамъ тайно ненавидѣвшимъ одна другую предлогъ явно обнаруживать свою ненависть. Притворныя гримасы чувстви­тельности, добродѣтели, благотворительности, религіи уступили мѣсто природнымъ инстинктамъ, маска спала; нравственное безобразіе нѣкоторыхъ женщинъ вышло наружу: увидѣли чудовищъ“. Тонъ особеннаго раздраженія не лишаетъ это свидѣтельство фактическаго интереса.

Мы упоминали какое значеніе имѣло то обстоятельство что представители средняго сословія засѣдали въ обширной залѣ общаго собранія, гдѣ были устроены мѣста для публики. „Дворяне и духовенство, говоритъ Веберъ (Mém. I, 340), не допускали публики въ свои засѣданія. Третье сословіе, кото­раго зала была открыта для всѣхъ безъ различія, пріобщало, такъ-сказать, публику къ своимъ трудамъ и настроеніямъ. Ско­ро обнаружились послѣдствія этой популярности. Столица взволновалась, обнаружилось броженіе. Пале-Рояль сдѣлался фокусомъ пламени возженнаго во всѣхъ головахъ; образовалось какъ бы новое собраніе третьяго сословія превзошедшее Вер­сальское горячностью споровъ, непрерывностію засѣданій и числомъ членовъ. Эти новыя общины дѣлали предложеніе за предложеніемъ, постановленіе за постановленіемъ. Онѣ имѣли своихъ ораторовъ и не только соревновали, но скоро пришли въ братскій союзъ съ настоящимъ собраніемъ. Въ Версаль прибывали ихъ депутаты, принимались и выслушива­лись въ залѣ засѣданій“. Въ засѣданіи 28 мая, когда обсуждалось письмо короля касательно соглашенія сословій, Малуэ во­зымѣлъ было смѣлость предложить, „въ виду особаго свойства и важности предмета“, обсудить его въ закрытомъ засѣданіи, удаливъ постороннихъ лицъ. „Постороннихъ!“ воскликнулъ одинъ изъ членовъ, Вольней (Reimpr. de Moniteur, I, 45; Droz Hist. ed. Bruxells, 252). „Да развѣ есть посторонніе между нами? Развѣ честь какой они удостоили васъ из­бравъ депутатами заставляетъ васъ забыть что они ваши братья, ваши сограждане. Затѣмъ и свѣтъ дня чтобъ освѣ­щать истину. Мы въ трудныхъ обстоятельствахъ, пусть же сограждане наши окружаютъ насъ со всѣхъ сторонъ, тѣснятъ насъ, пусть ихъ присутствіе вдохновляетъ и воодушевляетъ насъ. Они не прибавятъ мужества человѣку любящему отече­ство и желающему служить ему. Но они заставятъ покраснѣть вѣроломнаго и низкаго чье пребываніе при дворѣ или малодушіе могли уже испортить“, и прочее въ томъ же фаль­шивомъ тонѣ. И эти неразумныя рѣчи, изображающія давле­ніе толпы какъ условіе свободы,—скоро дало оно себя по­чувствовать—говорилъ не какой-нибудь молодой искатель популярности, а человѣкъ почтенный, извѣстный путешест­венникъ. Вотъ какъ возбуждены были головы! Деканъ собра­нія ограничился тѣмъ что пригласилъ публику занять мѣста внѣ помѣщенія депутатовъ и воздержаться ото всякихъ зна­ковъ одобреній или неодобреній. (Bailly, I, 80.) Слѣдуетъ заключить что публика сидѣла въ перемеЖку съ членами.

Чтобы дополнить картину первой эпохи національнаго со­бранія, приведемъ свидѣтельство историка Лакретеля о томъ впечатлѣніи подъ какимъ находилась, въ виду свершавшагося, молодежь того слоя изъ котораго выходятъ журналисты, адво­каты, медики и т. п. Особенно многочисленъ былъ классъ кандидатовъ въ журналисты и писатели. „Парижъ, по словамъ Малле дю-Пана, былъ наводненъ молодыми людьми принимав­шими нѣкоторую легкость за талантъ—клерками, прикащи­ками, адвокатами, военными. Все это авторствуетъ, мретъ съ голоду, проситъ милостыню и сочиняетъ брошюры“. (Mém. et corres. ed. Sayous, Paris, 1851, т. I, 130.) Лакретель былъ въ сравнительно благопріятномъ положеніи. Чрезъ брата онъ вошелъ въ кругъ извѣстныхъ литераторовъ и ученыхъ. Братъ говорилъ ему: „я вижу приближается революція которая от­кроетъ тебѣ блестящую дорогу. Надо сдѣлать хорошій за­пасъ философскихъ знаній для революціи которая вся будетъ имѣть философскій характеръ“. „Живя, пишетъ Лакретель (Dix ans d’épreuves, Paris, 1842, стр. 27), въ философскихъ кружкахъ, и я съ горячею надеждой взиралъ на приближав­шуюся, казалось, самую мягкую и гуманнѣйшую изъ рево­люцій. Какіе тяжелые уроки разрушили мой юношескій опти­мизмъ!.. Я мнилъ себя среди Аѳинянъ времени Перикла и Платона, или лучше сказать, они казались мнѣ жалкими въ сравненіи съ моими соотечественниками просвѣщенными свѣ­томъ философіи сіявшей не для маленькаго государства, хотя бы блестящаго, но для рода человѣческаго. Таковы были мои мечтанія когда процессія отсѣченныхъ головъ сдѣлала меня свидѣтелемъ татарскихъ празднествъ, пожары замковъ— ужасовъ крестьянскихъ войнъ, адскія оргіи 5 и 6 октября—цинически-жестокихъ сценъ изъ временъ Византійской Имперіи. Со времени открытія собранія молодежь занимавшаяся литератур­ными предметами обнаруживала особенную горячность къ при­сутствію на величайшемъ изъ когда-либо бывшихъ ораторскихъ и политическихъ турнировъ. Въ большинствѣ случаевъ прихо­дилось отправляться пѣшкомъ въ Версаль, такъ какъ обще­ственныхъ каретъ не доставало на все обиліе любопытныхъ. Когда, послѣ отвратительныхъ и позорныхъ дней 5 и 6 октя­бря, Національное Собраніе перемѣстилось въ Парижъ, наше усердіе сдѣлалось еще живѣе. Но испытанія чрезъ которыя требовалось проходить стали еще тягостнѣе. Около полуночи, часто подъ дождемъ и снѣгомъ, при щиплющемъ морозѣ, мы отправлялись къ церкви des Feuillants чтобъ удержать мѣста, занимать которыя должны были не ранѣе полудня слѣдующа­го дня. Кромѣ того приходилось ихъ отвоевывать отъ толпы одушевленной страстями и интересами совсѣмъ иными отъ нашихъ: мы не замедлили усмотрѣть что значительная часть трибунъ наполнялась наемными посѣтителями, и что жестокія сцены приводившія насъ въ отчаяніе доставляли имъ радость. Не могу выразить съ какимъ ужасомъ былъ я свидѣтелемъ какъ женщины, которыхъ потомъ стали называть вязальщи­цами (tricoteuses), пожирали человѣкоубійственныя ученія Робеспьера, наслаждались его пронзительнымъ голосомъ и не сводили глазъ съ его безобразной фигуры, живаго типа зависти“. Вскорѣ Лакретель сдѣлался сотрудникомъ Journal des Débats, получилъ мѣсто въ ложѣ журналистовъ и имѣлъ въ распоряженіи десять мѣстъ которыя раздавалъ знако­мымъ дамамъ. Стенографовъ не было, надо было искусно за­писывать рѣчи и потомъ составлять. Это оказывало не­рѣдко вліяніе на ихъ изложеніе.

IѴ.

Въ общественныхъ собраніяхъ люди проводящіе свои дѣй­ствительныя убѣжденія и, въ надеждѣ на силу аргументовъ, не входящіе въ интриги, бываютъ обыкновенно въ невыгод­номъ положеніи и грѣшатъ непрактичностію. Примѣръ Малуэ. Увлеченный идеей переустройства страны на основахъ свободы, согласно идеямъ вѣка, онъ въ то же время, вполнѣ искренно, непремѣннымъ условіемъ переустройства ставилъ сохраненіе незыблемости монархіи и государственнаго значе­нія высшихъ классовъ, то-есть принималъ за серіозное то что въ устахъ другихъ было не болѣе какъ условною офиціальною ложью. Онъ выступалъ съ предложеніемъ которое въ началѣ даже было многихъ увлекло. Онъ предложилъ чтобы собраніе, выражая согласіе на совѣщаніе съ депутатами духовенства и дво­рянства, присоединило къ своему постановленію успокоитель­ное формальное заявленіе что оно никакъ не намѣрено при­сваивать себѣ права коснуться „собственности и закон­ныхъ прерогативъ духовенства и дворянства“. „Предложеніе Малуэ, сказано въ Монитерѣ (Réimpr. de Monit. I, 32), не имѣло успѣха, хотя нѣкоторые члены старались его поддер­жать“. Малуэ возобновилъ его письменно въ засѣданіи 16 мая. „Одинъ изъ членовъ, читаемъ въ Монитерѣ (I, 35), [***] замѣтилъ что если начать обсуЖдать предложеніе Малуэ, то при­дется прервать собираніе мнѣній о предложеніяхъ Рабо Сентъ-Этьена и Шапелье“. Собраніе согласилось.

Такъ провалили предложеніе обсуждать которое было не совсѣмъ удобно, ибо оно слишкомъ раскрывало игру. Бер­транъ де-Молевиль сообщаетъ объ этомъ эпизодѣ нѣкото­рыя подробности. Малуэ предварительно сообщилъ свое за­явленіе аббату Сіесу и адвокату Тарже. Тарже высказался противъ того чтобы принять обязательство относительно собственности духовенства и дворянства даже съ прибавле­ніемъ слова законной. „Аббатъ Сіесъ, напротивъ того, нахо­дилъ что гарантія собственности была бы дѣломъ совершен­но справедливымъ, но не желалъ упоминанія о почетныхъ прерогативахъ.—Да что же, сказалъ Малуэ, развѣ вы намѣ­рены уничтожить дворянство? — Конечно, отвѣтилъ онъ.— Какія же ваши средства?—Увидимъ; надо по крайней мѣрѣ поставить вехи. Чего мы не сможемъ сдѣлать, сдѣлаютъ наши преемники“. Предложеніе Малуэ, говоритъ Молевиль, „было очень хорошо принято въ собраніи; хотѣли пустить на голоса, когда графъ Мирабо сказалъ сосѣдямъ и распустилъ въ со­браніи что заявленіе подослано изъ дворца. Сообщеніе тот­часъ произвело желаемое дѣйствіе, заявленіе было отвергнуто, и Малуэ съ этой минуты сталъ предметомъ общаго недовѣ­рія“. Мирабо въ журналѣ своемъ (4те Lettre, 5) не стѣсняясь увѣряетъ что Малуэ самъ „безъ опасенія объявлялъ что его предложеніе вполнѣ согласно съ видами министерства“. Что завленіе Малуэ было согласно съ воззрѣніями правительства, въ этомъ не могло быть сомнѣнія и объ этомъ можно было не упоминать. Но упомянуть требовалось чтобы внушить мысль что предложеніе подослано, что оно есть маневръ со стороны правительства, котораго Малуэ явился де орудіемъ. Это было совершенно не справедливо. Эпизодъ любопытенъ въ томъ отношеніи что въ немъ раскрылись виды вожаковъ собранія. Правительственная власть склонилась къ созыву представи­телей подъ завѣреніями что основы государственнаго устрой­ства, какія считались ею условіемъ своего бытія, останутся неприкосновенными. Эту иллюзію внушалъ Неккеръ и самъ повидимому увлекался ею. Она должна была разсѣяться съ первыхъ дней собранія. Она и разсѣялась, но правительство оказалось въ безпомощномъ состояніи.

Совѣщанія „примирительныхъ коммиссаровъ“ (commissaires conciliateurs) продолжались нѣсколько дней и, понятно, не привели ни къ какому результату. Уклонившееся правительство рѣшилось вмѣшаться въ дѣло. Было составлено и послано въ собраніе каждаго изъ сословій королевское письмо. „Съ при­скорбіемъ и не безъ безпокойства, писалъ король, усматриваю я что Національное Собраніе созванное дабы заняться вмѣстѣ со мною возрожденіемъ королевства, предается бездѣйствію, каковое, если продолжится, заставитъ исчезнуть надежды какія возлагалъ я на него для счастія моего народа и преуспѣянія государства“. Король предложилъ возобновить засѣданія при­мирительной конференціи подъ предсѣдательствомъ на этотъ разъ хранителя печатей и съ присоединеніемъ нѣсколькихъ королевскихъ коммиссаровъ изъ высшихъ правительствен­ныхъ лицъ (въ ихъ число былъ назначенъ и Неккеръ). Письмо получено было дворянами въ то самое засѣданіе 28 мая, когда тамъ только что состоялось рѣшительное постановленіе объ­являвшее войну притязаніямъ третьяго сословія. „Дворян­ская палата, сказано въ постановленіи, принимая во внима­ніе что въ настоящую минуту долгъ требуетъ чтобъ оно осталось вѣрнымъ основаніямъ государственнаго строя и дало примѣръ твердости, какъ дало уЖе примѣръ безкорыстія, объявляетъ что оно признаетъ порядокъ совѣщаній по со­словіямъ и право несогласія, каковое принадлежитъ каждому сословію отдѣльно (la faculté d’empêcher que les ordres ont tous divisement)”. Постановленіе осталось неотмѣненнымъ и послѣ письма короля, призывавшаго къ соглашенію.

Королевское вмѣшательство ставило третье сословіе въ затрудненіе, которое требовалось обойти. Не принять пред­ложенія короля было невозможно, ибо значило бы явно отка­зать ему въ повиновеніи и прямо раскрыть что дѣло идетъ не о наилучшемъ способѣ повѣрки полномочій, но о предметѣ гораздо важнѣйшемъ. Мирабо выступилъ съ предложеніемъ, употребивъ пріемъ всегда производившій дѣйствіе: выдѣливъ короля, онъ представилъ дѣло какъ интригу министровъ пред­принятую по совѣту высшаго духовенства.

„Трудно закрыть глаза, говорилъ Мирабо, на обстоятель­ства въ какія ставитъ насъ письмо короля. Нельзя не разли­чать мотива какимъ оно вызвано отъ чувствъ его августѣй­шаго автора. Было бы опасно смѣшивать его достойныя всякаго почтенія намѣренія и вѣроятныя слѣдствія его при­глашенія. При такомъ посредникѣ какъ король, стороны ко­торыя онъ желаетъ примирить никакъ не могутъ сохранить свою свободу. Уже одно величество трона отнимаетъ ее. Мы не подали ни малѣйшаго повода къ его вмѣшательству. Пись­мо появляется въ ту минуту когда два сословія находятся въ переговорахъ съ третьимъ, и когда одно почти неотрази­мо увлекается народною партіей. Письмо приходитъ среди преній духовенства, прежде чѣмъ имъ принято рѣшеніе, и послѣ тайныхъ совѣщаній: я говорю о ночныхъ собраніяхъ высшаго духовенства, слухъ о которыхъ всюду распростра­нился. Что же это все значитъ? Со стороны короля это актъ мужества, терпѣнія, доброты, но въ то же время это западня устроенная руками тѣхъ кто не точно передали ему поло­женіе дѣлъ, западня во всѣхъ отношеніяхъ, западня тайно сложенная руками друидовъ. Западня, если послѣдуемъ жела­нію короля; западня, если воспротивимся. Примемъ конфе­ренцію: все кончится рѣшеніемъ совѣта. Насъ разсадятъ по отдѣльнымъ палатамъ, на фактѣ лишатъ свободы и тѣмъ вѣрнѣе что аристократы стремятся къ голосованію по сосло­віямъ. Если не примемъ, тронъ завалятъ доносами, клеветами, страшными предсказаніями. Будутъ съ новою силой по­вторять то что говорятъ и теперь, дабы убить поголовную подачу голосовъ: что наше собраніе шумное, не дисциплино­ванное, жаждущее независимости, безъ системы, безъ прин­циповъ, разрушитъ королевскую власть. Съ новымъ жаромъ болѣе чѣмъ когда-либо будутъ повторять нелѣпость будто государственный строй погибаетъ подъ напоромъ демократіи. Изберемъ путь между двухъ подводныхъ камней. Примемъ приглашеніе короля; но прежде конференціи сдѣлаемъ шагъ который разрушилъ бы интригу и снялъ маску съ клеветы. Король почтилъ насъ письмомъ исполненнымъ доброты. Под­несемъ ему адресъ полный любви, въ которомъ выскажемъ тор­жественно наши чувства и наши принципы”. Предложенный и принятый адресъ былъ обвинительнымъ актомъ противъ дво­рянства, исключавшимъ возможность примиренія. „Огорчен­ные пагубнымъ бездѣйствіемъ, сказано между прочимъ въ адресѣ, депутаты общинъ употребляли всѣ средства побу­дить духовенство и дворянъ соединиться съ ними чтобъ ор­ганизовать Національное Собраніе”. Заявивъ согласіе на кон­ференцію „въ увѣренности что при монархѣ, возстановителѣ Франціи, свобода Національнаго Собранія не можетъ под­вергнуться опасности“, составитель адреса прибавляетъ: „го­сударь, ваши вѣрныя общины никогда не забудутъ чѣмъ онѣ обязаны своему королю. Никогда не забудутъ естественнаго союза трона и народа противъ всякаго рода аристократій, коихъ могущество можетъ утвердиться только на развали­нахъ королевской власти и общественнаго благополучія. Французскій народъ, во всѣ времена славу свою полагавшій въ томъ чтобъ обожать своихъ королей, будетъ всегда готовъ пролить кровь и пожертвовать достояніемъ чтобы поддер­жать истинныя начала монархіи“. Какою ироніей теперь, по­слѣ событій, звучатъ всѣ эти увѣренія, заявленія о незыбле­мости власти шедшей къ гибели съ зажмуренными глазами!

Ѵ.

Итакъ, съ одной стороны, рѣшеніе дворянъ сохранить со­словную отдѣльность, съ другой вызывающій манифестъ третьяго сословія. Какое тутъ возможно было примиреніе! И между тѣмъ Неккеръ повидимому не отчаивался и придумалъ трогательную комбинацію для рѣшенія вопроса о повѣркѣ полномочій, думая что послѣ соглашенія по этому вопросу дѣло такъ и уладится. Мирабо выставляетъ королевское пред­ложеніе какъ западню разставленную третьему классу. Но не только у короля, а повидимому и у главныхъ министровъ его не было плана приписываемаго имъ Мирабо. Нѣсколько лѣтъ спустя, передавая въ сочиненіи своемъ событія того времени, Неккеръ подробно останавливается на вопросѣ какъ совер­шалась провѣрка въ прежнія времена и входитъ въ тонкую аргументацію по этому поводу, какъ будто въ этомъ была суть вопроса. Этотъ тонъ историческаго изслѣдованія имѣли и совѣ­щанія королевской конференціи, о которыхъ сохранился по­дробный протоколъ. Въ окончательномъ результатѣ Неккеръ предложилъ въ конференціи, отъ имени короля, такой планъ: пусть сословія провѣрятъ отдѣльно полномочія своихъ чле­новъ, сообщивъ одно другому для быстраго просмотра акты провѣрки въ случаяхъ представляющихся безспорными. Въ случаяхъ спорныхъ провѣрка пусть производится чрезъ коммиссаровъ отъ трехъ сословій. Коммиссары доводятъ свое рѣшеніе до свѣдѣнія своихъ сословій. Въ случаѣ несогласія сословія съ рѣшеніемъ коммиссіи, дѣло восхо­дитъ къ королю, полагающему окончательное рѣшеніе. „Можно пожалуй прибавить (къ постановленію конференціи) что провѣрка полномочій не имѣетъ связи съ важнымъ вопро­сомъ о голосованіи поголовно или посословно“. Неккеръ окан­чиваетъ чувствительнымъ обращеніемъ не оставлять короля одного среди націи занятымъ неустанно возстановленіемъ мира и согласія. „Кто изъ васъ пожелаетъ обременить свою совѣсть всѣми бѣдствіями могущими произойти отъ готовящагося раз­дора на первыхъ шагахъ по пути куда призываетъ васъ благо государства, гдѣ нація ждетъ отъ васъ поступательнаго ше­ствія, гдѣ величайшія опасности насъ окружаютъ! Ахъ, го­спода, еслибы вы даже могли достигнуть этого блага при раз­дѣленіи сердецъ и мнѣній, оно было бы куплено слишкомъ дорогою цѣной”. (Necker, De la révol. I, 239.) Наивное пожалуй (si l’on veut) вызвало насмѣшку Мирабо, нещадно разби­рающаго министерское предложеніе въ своемъ журналѣ (№ IX, 11).

Мирабо въ рѣзкихъ выраженіяхъ предложилъ отвергнуть планъ Неккера, „который поразилъ бы смертію Національное Собраніе прежде чѣмъ оно обнаружило свое существованіе“. „Нечего скрывать, говоритъ Мирабо,—не считая нужнымъ утаивать то что для всѣхъ было ясно, кромѣ кажется Некке­ра, — что провѣрка полномочій предрѣшаетъ вопросъ о по­рядкѣ голосованія. Провѣрять полномочія не значитъ ли со­вѣщаться о ихъ законности или незаконности. Этотъ во­просъ слѣдовательно необходимо связанъ съ голосованіемъ, поголовнымъ или посословнымъ, или лучше сказать это одинъ и тотъ же вопросъ. Съ какого же права кто-либо сре­ди націи, какой-либо трибуналъ, какой бы онъ ни былъ, кро­мѣ самого собранія, осмѣлится принять на себя его рѣшеніе?“

Заключеніе конференціи (Неккеровъ планъ) духовенствомъ принято было безъ оговорки. Еслибы также приняло дворян­ство, положеніе третьяго сословія было бы очень затруднено. Пришлось бы раскрыть что не о соглашеніи идетъ дѣло и вы­ступить въ открытую борьбу. Но дворяне, принявъ 6 іюня пред­ложеніе конференціи, сдѣлали оговорку что права отдѣльныхъ членовъ должны окончательно разбираться въ самомъ собраніи, не переходя въ коммиссію; когда же дѣло идетъ о правахъ цѣ­лыхъ депутацій отдѣльныхъ мѣстностей, то таковыя, согласно заключенію конференціи, передаются въ коммиссію и въ случаѣ несогласія собранія съ мнѣніемъ коммиссіи восходятъ на рѣ­шеніе короля (Bailly., I, 111). Приводя постановленіе дво­рянъ, Бальи замѣчаетъ что въ сущности это было принятіе предложенія конференціи. Но вожаки третьяго сословія ухватились за оговорку. Она дала поводъ заявить что такъ какъ дворяне не приняли заключенія конференціи, то значитъ соглашеніе предпринятое королемъ, по винѣ дворянства, не состоялось, и депутатамъ общинъ остается дѣйствовать самостоятельно.

Въ кружкахъ вліятельныхъ депутатовъ рѣшено было что со­браніе третьяго сословія должно организоваться, se constituer. Свободный отъ соглашеній, не входившій въ интриги партій, а развивавшій съ трибуны свои идеи, какъ съ каѳедры, тео­ретикъ Малуэ сказалъ 8 іюня рѣчь интересную для характе­ристики минуты какую переживало собраніе. „Приближается минута, говорилъ Малуэ, рѣшить вопросъ (какъ должны мы организоваться). Провинція, столица съ безпокойствомъ ждутъ какое рѣшеніе мы примемъ… Мнѣ кажется, вся нація присут­ствуетъ въ этомъ собраніи, является намъ подъ чертами огорченной матери и обращаясь къ духовенству, дворянамъ, общинамъ восклицаетъ: остановитесь дѣти, хотите ли вы растерзать мою внутренность!… Мы находимся, господа, на краю пропасти… Не пойдемъ на встрѣчу опасностямъ намъ угрожающимъ, когда можно ихъ избѣгнуть… Примемъ во вни­маніе примѣры патріотизма и общественныхъ добродѣтелей столько разъ предъявленныя націи духовенствомъ и дворян­ствомъ, но не будемъ подражать примѣру раздѣленія объ­явленному провозглашеннымъ veto. Остановимся и ни­какъ не предпримемъ обращенія нашего собранія въ Націо­нальное Собраніе (n’adoptons pas la constitution de notre assemblée en Assemblée Nationale)… Организуемъ себя въ то что мы на самомъ дѣлѣ представляемъ собою—собраніе пред­ставителей народа (ce que nous sommes—les représentants du peuple)“. Малуэ поспѣшно и непрактично предупреждалъ про­тивъ того что чрезъ нѣсколько дней должно было случиться. Предложеніе поспѣшили отклонить. Одинъ изъ членовъ замѣ­тилъ что нельзя и обсуждать этого предложенія: только завтра де заключится засѣданіе примирительной конференціи и будетъ представленъ ея протоколъ. Другой членъ (имена членовъ не названы въ отчетѣ, какъ находимъ его въ Монитерѣ) не безъ ироніи говорилъ что остается только поблагодарить г. Малуэ за сообщеніе его идей. „До сихъ поръ онъ дѣлалъ это почти каждое засѣданіе. Будемъ надѣяться что и впе­редъ не оставитъ сообщать намъ свои размышленія, какъ не переставалъ сообщать ихъ до сихъ поръ“. Малуэ нашелся вынужденнымъ самъ признать свое предложеніе преждевре­меннымъ. Зачѣмъ же, можно бы спросить, дѣлалъ его?

10 іюня послѣдовало предложеніе Сіеса. Ему предше­ствовали, очевидно, совѣщанія и сношенія внѣ засѣда­нія. Дѣло было подготовлено. Въ самомъ началѣ засѣданія Мирабо заявилъ что необходимо принять рѣшеніе и что одинъ изъ членовъ отъ города Парижа, аббатъ Сіесъ, имѣ­етъ сдѣлать предложеніе величайшей важности. Рѣшено не­медленно выслушать Сіеса. Соглашеніе предложенное на конференціи королевскимъ коммиссаромъ, указываетъ Сіесъ, должно считаться несостоявшимся, такъ какъ измѣненіе ка­кое дворянство поставляетъ условіемъ принятія равносильно де отказу отъ предлагаемаго плана. „При такомъ состояніи дѣла, продолжаетъ Сіесъ (Monit., I, 63), возвращающемъ депу­татовъ общинъ къ ихъ первоначальному положенію, собраніе полагаетъ что не можетъ болѣе, оставаясь въ бездѣйствіи, ждать привилегированныхъ классовъ, не становясь винов­нымъ по отношенію къ націи, имѣющей, конечно, право тре­бовать отъ него лучшаго употребленія времени. Оно по­лагаетъ что долгъ настоятельно требуетъ отъ всѣхъ пред­ставителей націи, къ какому бы классу гражданъ они ни принадлежали, организоваться въ дѣятельное собраніе, спо­собное приступить къ исполненію своего назначенія и испол­нить его… Но такъ какъ нельзя организоваться въ дѣятель­ное собраніе безъ предварительнаго признанія права тѣхъ кои имѣютъ его составить, то-есть обладаютъ качествами требуемыми для подачи голоса какъ представители націй, то тѣ же депутаты общинъ полагаютъ необходимымъ сдѣлать послѣднюю попытку предъ депутатами духовенства и дво­рянства, кои заявляютъ въ себѣ эти качества, но тѣмъ не менѣе доселѣ отказывались подвергнуться признанію оныхъ“. Способъ выраженія претендуетъ на особенную логическую тонкость,—характеристическое свойство Сіеса, котораго Мира­бо упрекалъ въ склонности къ метафизикѣ. Предложеніе было встрѣчено рукоплесканіями. Послѣ споровъ о нѣкоторыхъ подробностяхъ, между прочимъ назвать ли обращеніе къ духовенству и дворянству sommation или invitation (рѣшено послѣднее), пренія близились казалось къ концу, когда одинъ изъ членовъ предложилъ (Bailly, I, 131) чтобы моція Сіеса была предварительно напечатана, раздана членамъ или по крайней мѣрѣ копіи были разосланы по бюро для предваритель­наго обсужденія. Поднялся общій ропотъ, обнаружившій на­строеніе. Одинъ изъ депутатовъ напомнилъ что собраніе ис­тощило де всѣ средства примиренія и что медлить нечего. Предложеніе препроводить моцію Сіеса въ бюро онъ назвалъ, при общихъ рукоплесканіяхъ, „возмутительнымъ“. Послѣ шум­ной путаницы въ сборѣ голосовъ, такъ какъ кромѣ главнаго предложенія были къ нему дополнительныя, въ вечернемъ засѣданіи были приняты единогласно и моція Сіеса и пред­ложеніе подать объяснительный адресъ королю.

Въ промежутокъ отъ 10 до 15 іюня произошла повѣрка пол­номочій. На сдѣланное предложеніе духовенство и дворянство прислали отвѣты что подвергнутъ его обсужденію. Но уже 13 іюня три члена духовенства изъ приходскихъ священни­ковъ присоединились къ депутатамъ общинъ, явившись въ собраніе для провѣрки своихъ полномочій. Собраніе привѣт­ствовало ихъ общими рукоплесканіями.

Въ засѣданіи 15 іюня, на которое стеклась масса публики, приступлено къ обсужденію вопроса о томъ, какъ и подъ какою формой должно организоваться собраніе. Сіесъ предложилъ депутатамъ признать себя „собраніемъ признанныхъ и провѣ­ренныхъ представителей французской націи“, „Assemblée des représentants connus et vérifiés da la nation française“. Мунье предложилъ длинное наименованіе: „законное собраніе пред­ставителей большей части націи, дѣйствующее въ отсутствіи меньшей части“, assemblée légitime des représentants de la majeure partie de la nation agissant en absence de la mineure partie“. Пизонъ дю-Галанъ (Pison du Galand): „дѣятельное и законное собраніе представителей французской націи“. Были еще предложены названія „представителей 24 милліоновъ людей“, „представителей почти всего французскаго народа“и нѣкоторыя другія. Мирабо предложилъ простое наиме­нованіе: „представители французскаго народа“, „représen­tants du peuple français“ и энергически поддерживалъ свое предложеніе. Послѣ преній продолжавшихся три дня со­браніе въ засѣданіи 17 іюня рѣшило наконецъ, по предло­женію Сіеса, наименоваться: Національнымъ Собраніемъ, As­semblée nationale.

Не слѣдуетъ забывать что споръ былъ не о словахъ только, а имѣлъ существенное значеніе. Наименованіе Національ­нымъ Собраніемъ было первое что представлялось. Оно уже употреблялось офиціально даже королемъ и министромъ, но въ приложеніи къ совокупности трехъ сословій. Но это же на­именованіе принятое депутатами общинъ, съ приглашеніемъ представителей другихъ классовъ присоединиться, было не иное что какъ признаніе себя исключительно націей и было равнозначительно разрушенію сословнаго строя, считавшаго­ся краеугольнымъ камнемъ монархіи. Вотъ почему шагъ былъ такъ важенъ. Малуэ въ указанной выше рѣчи 8 іюня болѣе всего предупреждалъ не сдѣлать бы такого шага (n’adoptons pas, говоритъ онъ, Іа constitution de notre assem­blée en Assemblée Nationale). Объ этомъ наименованіи ко­нечно говорилось много, но въ собраніи рѣшались прибѣ­гнуть къ нему лишь послѣ разгоряченія порожденнаго жаркими преніями и препирательствами.

ѴI.

Въ первое время Національнаго Собранія, не малое значеніе имѣлъ удачный, для его цѣлей, выборъ въ предсѣдателя Бальи, котораго все существо было проникнуто благоговѣніемъ къ излюбившему его собранію и порученнымъ ему обязанностямъ. Замѣчательно что Бальи нельзя назвать избранникомъ всего собранія. До того времени пока собраніе организовалось, предсѣдатель третьяго сословія именовался старшиной, doyen. Старшину выбирали депутаты составлявшіе бюро собранія, по одному отъ губерніи. Ихъ было четырнадцать. Депутаты эти замѣняли секретарей, каковыхъ не было, такъ какъ со­браніе не считало еще себя организованнымъ. Предшество­вавшій Бальи старшина д’Эльи (d’Ailly) по слабости здоровья отказался отъ своего званія. Бюро избрало Бальи какъ пер­ваго депутата города Парижа (по обычаю древнихъ сослов­ныхъ собраній предсѣдателемъ бывалъ обыкновенно купече­скій старшина Парижа). 8 іюня составилось новое бюро, опять выбравшее Бальи. Затѣмъ собраніе безъ выбора удержало его на этомъ мѣстѣ впредь до 3 іюля, когда послѣ соединенія сословій, общимъ предсѣдателемъ ихъ выбранъ принцъ Ор­леанскій, 553 голосами изъ 660 вотировавшихъ. Принцъ отка­зался, и при новомъ баллотированіи 700 голосами изъ 793 былъ выбранъ архіепископъ Віенскій. Съ первыхъ шаговъ своей дѣятельности въ качествѣ старшины Бальи угодилъ собранію. Первая задача выпавшая на его долю была нелегкаго свойства. Дѣло шло о представленіи адреса королю. Хранитель печатей отвѣтилъ что король не можетъ принять депутаціи, такъ какъ дофинъ опасно боленъ. Собраніе не удовлетворилось этимъ от­вѣтомъ. „Тяжелая болѣзнь дофина, восклицалъ Шапелье (за­сѣданіе 3 іюня, Monit. I, 51), не должна удалять насъ отъ короля. Это новый мотивъ побуждающій насъ, напротивъ того, стре­миться приблизиться къ королю. Кто лучше націи можетъ утѣ­шить добраго и великодушнаго короля“. Оратора не стѣснило то обстоятельство что въ адресѣ „націи“ рѣчь идетъ о раз­дорѣ сословій, а не объ утѣшеніи короля. Явилось подозрѣ­ніе что извѣстіе о болѣзни только предлогъ чтобъ отклонить представленіе адреса. Состоялось постановленіе: „Депутаты общинъ не могутъ признать никакого посредника между ко­ролемъ и его народомъ и поручаютъ старшинѣ обратиться непосредственно къ королю и почтительнѣйше просить чтобъ онъ назначилъ время когда ему угодно будетъ принять де­путацію и адресъ“. Это порученіе долженъ былъ исполнить Бальи. Обратиться опять къ хранителю печатей онъ не же­лалъ, опасаясь возбудить противъ себя неудовольствіе въ собраніи. Рѣшился обратиться къ популярному Неккеру, но прежде сообщилъ о своемъ намѣреніи членамъ бюро. Они, въ томъ числѣ Мирабо, одобрили планъ, и Бальи явился къ Нек­керу. Тотъ затруднялся брать порученіе до него не касаю­щееся, ссылался что не время, такъ какъ король теперь обѣ­даетъ. Бальи успѣлъ его склонить. Они отправились, но что­бы не возбудить толковъ, порознь: Бальи слѣдовалъ издали и во дворцѣ не вошелъ въ залу Oeil-de-Boeuf, сосѣднюю со спальнею короля, но остался въ другой залѣ. Наконецъ Нек­керъ вышелъ и сообщилъ что король согласенъ принять депу­тацію, но желаетъ чтобы по порядку обратились къ хранителю печатей. Задумался Бальи. При выходѣ изъ дворца встрѣчаетъ депутата Шапелье. Тотъ полагаетъ что надлежитъ испол­нить указаніе короля. Идетъ Бальи къ хранителю печатей. Того нѣтъ дома: обѣдаетъ въ гостяхъ неизвѣстно у кого. Въ шестомъ часу Бальи приходитъ вторично и ждетъ возвращенія хранителя печатей. Тотъ вскорѣ прибылъ и узнавъ въ чемъ дѣло предложилъ Бальи тотчасъ отправиться во дво­рецъ. Оказалось, король верхомъ уѣхалъ въ Медонъ навѣ­стить опасно больнаго сына (дофинъ въ ночь скончался).

Бальи проситъ хранителя печатей повидать короля немед­ленно по возвращеніи. Тотъ говоритъ что не можетъ, такъ какъ вечеромъ собраніе конференціи, но что напишетъ коро­лю и передастъ его отвѣтъ. Бальи опасается, не уклоняется ли министръ, и въ восьмомъ часу отправляется во дворецъ. Короля еще не было. Возвратившись домой, Бальи ждетъ извѣстія отъ хранителя печатей, но записка не прихо­дитъ. Въ десять часовъ Бальи снова идетъ къ мини­стру. Тотъ подаетъ записку полученную отъ короля и при­бавляетъ что дофинъ при смерти. Въ запискѣ сказано что по случаю прискорбнаго событія король не можетъ теперь принять депутацію. На утро Бальи сообщилъ о своихъ неуто­мимыхъ хожденіяхъ палатѣ. Та осталась довольна его хлопо­тами. Слухъ о настояніяхъ Бальи распространился и соста­вился анекдотъ какъ онъ съ нѣсколькими депутатами, въ ми­нуты семейной горести королевской семьи, грубо ломился во дворецъ и даже побилъ пристава. „Басни сочинялись, приба­вляетъ Бальи, чтобы представить третье сословіе въ смѣш­номъ видѣ. Орудіе насмѣшки во всѣ времена имѣло великую силу во Франціи. Его пробовали противъ новаго могущества, съ каждымъ днемъ возраставшаго“. Дѣйствительно, замѣча­тельно что насмѣшка была главнымъ средствомъ какимъ въ журналистикѣ первой эпохи революціи аристократическая партія боролась съ противниками. Былъ журналъ подъ заглаві­емъ: Les actes des apôtres, одинъ изъ главныхъ анти-революціонныхъ органовъ. Его главная задача была осмѣивать револю­ціонныхъ членовъ собранія, иногда весьма остроумно, иногда грубо и цинично. Часть дворянъ крѣпкая преданіями плохо владѣла перомъ; дворяне владѣвшіе перомъ либеральничали; приходилось обращаться за помощью къ литераторамъ вто­раго разряда.

ѴII.

Замѣчательно что въ памятные дни отъ 10 до 17 іюня Ми­рабо не только не шелъ во главѣ собранія, но останавливалъ его, оставался вѣрнымъ разъ уже отмѣченной нами роли— умѣрителя. И въ этомъ направленіи дѣйствовалъ съ вели­чайшимъ напряженіемъ. Былъ боленъ лихорадкой, испыты­валъ ея пароксизмы въ самомъ собраніи и тѣмъ не ме­нѣе энергически боролся противъ предпринимаемаго шага. Высказанное имъ было въ сущности то самое что заключалось въ отклоненномъ предложеніи Малуэ, который и присоеди­нился къ его мнѣнію. Какъ объяснить эту умѣренность? Какимъ образомъ неудержимый Мирабо оказался въ этомъ случаѣ наименѣе дерзкимъ, наиболѣе слабымъ въ требовані­яхъ? Дѣло въ томъ что Мирабо лучше чѣмъ кто-либо по­нималъ важность предпринимаемаго шага и считалъ его не­разумно рискованнымъ. Съ одной стороны, сознавая значеніе королевской власти въ странѣ, невольно соображая что сдѣ­лалъ бы самъ еслибы принадлежалъ къ правительственной власти, онъ не могъ допустить той степени неспособности какая оказалась въ правительствѣ, считалъ его все-таки раз­умнѣе чѣмъ оно было на дѣлѣ; съ другой стороны, головой превышая, по государственнымъ способностямъ, своихъ со­членовъ, онъ крайне опасался политическаго легкомыслія нѣ­сколькихъ сотъ неопытныхъ, но возбужденныхъ людей. Рис­кованный шагъ оказался однако шагомъ успѣшнымъ, и чрезъ нѣсколько дней мы видимъ Мирабо примѣнившимся къ обстоя­тельствамъ, захватывающимъ вожжи собранія въ свои руки и поднимающимъ дерзость на высоту своего таланта.

„Каждый изъ васъ, господа, понимаетъ, сказалъ Мирабо въ самомъ началѣ преній, какъ легко было бы сегодня по­пытаться пылкою рѣчью подвинуть васъ на рѣшеніе край­няго характера“. „Недостаточно дать самимъ себѣ титулъ, говорилъ онъ далѣе, чтобъ имѣть его и чтобы считаться за­конно имъ облеченнымъ. Если вы потерпите неудачу, если король откажетъ въ своей санкціи, если сословія обратятся къ его власти, что тогда произойдетъ? Распущеніе или от­срочка. Какъ очевидное слѣдствіе, разнуздаются мститель­ныя страсти, произойдетъ соединеніе всѣхъ аристократовъ и наступитъ отвратительная анархія, всегда приводящая къ деспотизму. Увидите грабежи, убійства. И не заслу­жите даже гнусной чести междуусобной войны, ибо въ на­шей странѣ не бьются во имя той или другой вещи, но за то или за другое лицо“. (XI lettre de Mirabeau, 16.) Нѣко­торые молодые члены говорили что въ санкціи короля нѣтъ никакой надобности. Мирабо возразилъ слѣдующими словами: „Въ отвѣтъ на указанную мною необходимость королевской санкціи, мнѣ говорятъ что если народъ высказался, то въ ней нѣтъ необходимости. А я, господа, считаю королевское veto такою необходимостію что лучше согласился бы жить въ Константинополѣ чѣмъ во Франціи еслибъ этого права короля не было. Да, вторично объявляю что для меня не было бы ничего ужаснѣе какъ верховенствующая аристо­кратія шестисотъ человѣкъ которые завтра могли бы объявить себя несмѣняемыми, послѣзавтра наслѣдственными и кон­чили бы, какъ аристократы всѣхъ странъ, тѣмъ что все захва­тили бы въ свои руки” (XI Lettre, 39). „Настаиваю на томъ что предложенное мною наименованіе: представители Фран­цузскаго народа, наиболѣе приличествуетъ обстоятельствамъ. Говорю приличествуетъ обстоятельствамъ, ибо признаю что предложеніе аббата Сіеса согласно со строгостію началъ и достойно гражданина-философа. Но, господа, не всегда полезно, не всегда подобаетъ принимать во вниманіе единственно право, ничего не уступая обстоятельствамъ. Существенное различіе между метафизикомъ, въ кабинетныхъ размышленіяхъ уловляющимъ истину въ ея полной чи­стотѣ, и государственнымъ человѣкомъ, вынужденнымъ счи­таться съ тѣмъ что предшествовало, съ трудностями, пре­пятствіями. Наставникъ народа и политическій дѣятель разнятся тѣмъ что первый думаетъ только о томъ что есть (ce qui est), а второй занятъ тѣмъ что можетъ быть (ce qui peut être). Метафизикъ, путешествуя по картѣ, все проходитъ безъ труда, не будучи остановленъ ни горами, ни пустынями, ни рѣками, ни пропастями; но когда желаемъ пуститься дѣйствительно въ путь и достигнуть цѣли, надо постоянно помнить что идемъ по землѣ и уже не находимся въ идеальномъ мірѣ.”

Въ двухъ частныхъ письмахъ къ Мавильйону, приводи­мыхъ въ Мемуарахъ Мирабо (Paris 1835, ѴI, 65 и 75), лучше всего уясняется его образъ дѣйствій въ эти знамена­тельныя засѣданія. „Несомнѣнно, пишетъ онъ, нація еще не созрѣла: удивительная неспособность, страшный безпорядокъ въ правительствѣ возрастили революцію въ парникѣ, она вы­тянулась поверхъ нашихъ способностей и степени нашего образованія (ont mis en serre chaude la révolution; elle devança notre aptitude et notre instruction). Дѣйствую сообразно это­му обстоятельству. Покажу вамъ обращикъ того какимъ за­пальчивымъ и въ то же время мягкимъ скакуномъ является наше Національное Собраніе. Вообразите что всѣ обстоятельства дѣла говорили противъ исключительнаго и узурпатор­скаго наименованія… Меня хотѣли разорвать на части и распустили будто я человѣкъ правительства… По правдѣ ска­зать, столькимъ я продаюсь что не понимаю какъ не нажилъ себѣ всемірной монархіи“.

„Мы занимались, говоритъ онъ въ другомъ письмѣ, четы­ре дня безъ передышки вопросомъ какъ намъ организо­ваться. Прибавьте что въ это самое время я былъ боленъ лихорадкой; испытывалъ ея припадки въ собраніи и трижды говорилъ будучи въ ознобѣ. Великое дѣло сдѣлано. Мы организовались въ Національное Собраніе послѣ многократ­наго отказа двухъ сословій соединиться съ нами и вмѣстѣ провѣрять полномочія. Наименованіе это не мое. Мое пред­ложеніе было объявить насъ представителями Французскаго народа… Они не хотѣли. Въ случаѣ самомъ благопріятномъ окажется что они сыграли королевство въ азартную игру (en trente et quarante), тогда какъ я оспаривалъ его на шахматахъ, будучи сильнѣе противника въ игрѣ. Возбужденіе страшное; сердятся что я на сторонѣ умѣренности. Но я знаю какая огромная разница между путешествіемъ по картѣ и въ дѣй­ствительности по землѣ… Знаю что наши довѣрители чрезвы­чайно мало интересуются нашими метафизическими спорами, какъ бы таковые важны ни были, и что мы можемъ на нихъ разсчитывать только когда непосредственно коснемся ихъ горшка съ супомъ. Лучшее средство чтобы революція не имѣла успѣха—требовать слишкомъ многаго. Полагаю долго заслу­живать почетный упрекъ въ умѣренности“. Обстоятельства обратили этотъ срокъ въ нѣсколько дней.

Возбужденіе, овладѣвшее собраніемъ, съ особою силой обна­ружилось вечеромъ 16 іюня. Было уже восемь часовъ. Мно­гіе требовали приступить къ собиранію голосовъ. Другіе противились, выставляя что уже поздно, и многіе разо­шлись. Уступая большинству, Бальи приступилъ было къ перекличкѣ (appel nominal), но былъ прерванъ криками не давшими возможности продолжать. „Представьте себѣ, опи­сываетъ онъ (Mém. I, 153), помѣщеніе. Большой столъ сто­итъ въ ширину залы. Противъ меня тѣ что требуютъ голо­сованія, въ числѣ трехъ или четырехъ сотъ человѣкъ; между ними храбрые Бретонцы, самые твердые, но и самые горячіе изъ депутатовъ. Сзади меня противящіеся голосованію, чело­вѣкъ сто, толпящіеся, готовые уйти, кричащіе и шумящіе болѣе чѣмъ остальные триста и четыреста человѣкъ…. Кри­ки, угрозы поднимались съ той и другой стороны. Не будь стола раздѣлявшаго противниковъ, я увѣренъ, нѣкоторые передрались бы между собою. Я хорошо понималъ что благо­разуміе требовало бы избѣжать опасности прервавъ засѣ­даніе. Но большинство, съ которымъ всегда долженъ сообра­жаться предсѣдатель, того не хотѣло. Поступи я такъ, все бы­ло бы потеряно. Я держалъ въ ту минуту судьбу конституціи въ своихъ рукахъ. Меньшинство удалилось бы со мною, боль­шинство осталось бы и выбрало бы другаго старшину. И еслибъ оно вздумало организоваться въ собраніе, то легко посудить, что бы могли сказать и какимъ сильнымъ аргументомъ про­тивъ такого постановленія было бы удаленіе предсѣдателя и отсутствіе большаго числа депутатовъ. Явилось бы раздѣленіе, какого желали…. Я рѣшился остаться въ бездѣйствіи и ждать пока наступитъ молчаніе. Слышу, меня бранятъ, особенно противящіеся голосованію. Съ другой стороны горячіе умы, сердясь что не даю болѣе сильнаго отпора противящимся, также обращаются ко мнѣ съ оскорбительными словами. А я, пори­цаемый неблагоразумными людьми той и другой стороны, ду­малъ что, оставаясь на точкѣ равновѣсія, исполняю мой долгъ какъ требовали и позволяли обстоятельства“. Послѣ такого описанія чуть не передравшагося собранія, читатель не безъ изумленія встрѣчаетъ слѣдующія строки, составляющія его непосредственное продолженіе. „Собраніе никогда не было такъ велико; оно представляло зрѣлище величественное и внушительное: предсѣдатель тихій и спокойный, значитель­ное большинство въ глубокомъ молчаніи, облеченное мудро­стію, котораго не въ состояніи смутить крикъ и насилія“. Благоговѣніе Бальи къ собранію доходило до наивности. „Наконецъ около часу, когда крикуны постепенно разошлись, возстановилась тишина“. Было предложено и принято отложить засѣданіе до завтра.

На другой день, 17 іюня, въ собраніи и около его было огром­ное стеченіе. Описаніе Монитера упоминаетъ о четырехъ тысячахъ зрителей въ залѣ. [†††] Предложеніе Сіеса, окончательно сформулованное, принято большинствомъ 491 голосовъ противъ 90 въ слѣдующемъ видѣ: „Наименованіе: Наці­ональное Собраніе, есть единственное приличествующее собранію въ настоящемъ его состояніи, какъ потому что члены его составляющіе суть единственные предста­вители законно и публично признанные и провѣренные въ ихъ полномочіяхъ, такъ и потому что посланы по­чти всею совокупностію націи, такъ наконецъ и потому что ни одинъ депутатъ, въ какомъ бы сословіи или классѣ ни былъ избранъ, не имѣетъ правъ исполнять свою долж­ность отдѣльно отъ сего собранія, ибо представительство едино и недѣлимо“. Затѣмъ было вотировано подать адресъ королю и составленіе поручено Шапелье, Бергассу и Вар­наву. Послѣдовало торжественное принесеніе присяги. Всѣ депутаты встали поднявъ каждый правую руку, описываетъ Бальи, и среди глубокой тишины онъ какъ предсѣдатель спросилъ: клянетесь ли и обѣщаете ли съ вѣрностію испол­нять обязанность на васъ возложенную. Всѣ отвѣчали: кля­немся и обѣщаемъ. Зала огласилась рукоплесканіями.

Шагъ сдѣланный собраніемъ даже Бальи (I, 164) не могъ не признать актомъ насильственнаго захвата и для оправданія его „законности“ не нашелъ ничего лучшаго какъ сослаться на естественныя права человѣка. „Собраніе, говоритъ онъ, созна­вало что актъ какимъ оно организовалось, вполнѣ справед­ливый и основанный на естественныхъ правахъ человѣка, имѣлъ однако форму необычайную и смѣлую, которая въ моментъ пробужденія разума и когда глаза еще не всѣ пріобыкли къ его свѣту, могла дать предразсудкамъ и притязаніямъ сильное противъ насъ орудіе“. Неккеръ (De la rév. I, 244), сла­гая вину всего происшедшаго на два первыя сословія, о сдѣлан­номъ третьимъ сословіемъ шагѣ выражается, со свойственными ему обиняками, въ слѣдующей формѣ: „Не должно скрыть, для историческаго поученія, что третье сословіе, одно объявивъ себя Національнымъ Собраніемъ, показывая что обой­дется безъ содѣйствія двухъ первыхъ сословій, не призна­вая пользы противовѣса въ монархической конституціи, ока­залось съ самаго начала собранія представителей неправымъ въ томъ смыслѣ въ какомъ можно упрекнуть власть прі­обрѣтенную захватомъ (eût le genre de tort que l’on peut repro­cher à une puissance usurpatrice)“.

Почему дворянское собраніе не протестовало противъ наименованія присвоеннаго депутатами общинъ? Молевиль объ­ясняетъ это слѣдующимъ образомъ. „Есть обстоятельство, го­воритъ онъ (Hist. I, 258), которое не должно забывать чтобы судить о поведеніи депутатовъ двухъ первыхъ сословій; а имен­но что король, котораго министры настойчиво увѣряли что единственное средство поддержать правительство есть по­пулярность, думалъ увеличить ее, тщательно избѣгая всякаго, даже косвеннаго, сношенія съ членами духовенства и дворян­ства. Отсюда происходило что они являлись въ засѣданіе не зная и не будучи приготовлены къ тому что предстоитъ. Потому они хранили молчаніе въ преніяхъ самыхъ важныхъ, изъ боязни стать въ разрѣзъ съ видами короля. По этой причинѣ они и не протестовали противъ наименованія На­ціональное Собраніе, хотя предвидѣли его послѣдствія“.

ѴIII.

Обращеніе третьяго сословія въ Національное Собраніе, съ поглощеніемъ въ себѣ остальныхъ двухъ сословій, шло пря­мо противъ намѣреній власти созвавшей собраніе. Ей было предъявлено первое серіозное испытаніе. Предоставить со­званнымъ представителямъ трехъ сословій уладиться самимъ между собою, какъ надѣялся Неккеръ, оказалось невозмож­нымъ; примирительное вмѣшательство не привело ни къ чему. Власть должна была наконецъ заявить свое рѣшеніе. Король долженъ былъ сказать: „я повелѣваю”. Но что, если слово это не произведетъ дѣйствія? Тотъ часъ когда это случится будетъ послѣднимъ часомъ монархіи. Важность минуты чув­ствовалась, но неспособность правительства оставляла власть въ безпомощномъ положеніи. Были два потока: одинъ отъ Неккера, другой отъ того что принято было называть „дво­ромъ“, то-есть отъ лицъ для которыхъ съ существующимъ государственнымъ строемъ были связаны всѣ ихъ интересы, какъ низшаго порядка—положеніе, удобства жизни, такъ и высшаго—святыня преданія и честная вѣрность.

У Неккера былъ планъ который онъ подробно излагаетъ и старается защитить въ своемъ сочиненіи о революціи, утвер­ждая что еслибъ этому плану послѣдовали, то событія могли бы принять иной ходъ, и обвиняя во всемъ привилегированные классы и дворъ. Планъ былъ сообразенъ съ ученіемъ Неккера объ общественномъ мнѣніи. По этому плану, должно было назначить королевское засѣданіе на которомъ король объявилъ бы соединеніе трехъ сословій въ одну палату, обсуждающую общія дѣла по большинству голосовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ оградить сословный государственный строй, изъявъ вопросъ объ измѣненіи этого строя изъ совокупнаго обсужденія. Сліяніе, указывалъ Неккеръ, есть необходимость которой уже нельзя избѣжать. „Какое бы мнѣніе администра­ція ни имѣла о соединеніи трехъ классовъ и отношеніи этой мѣры ко благу государства, здравая политика требовала что­бы правительство связало это неизбѣжное событіе съ властію государя. Она настойчиво учила отбить у представителей третьяго сословія общественное расположеніе и отнять часть отъ ихъ побѣдъ на долю монарха, часть которая могла бы возстановить кредитъ высшей власти, ослабленіе которой становилось съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе дѣйствитель­нымъ, болѣе и болѣе замѣтнымъ. Кромѣ того, мнѣ казалось что король, рѣшившись самъ вызвать соединеніе сословій, дол­женъ былъ сдѣлать это торжественно, не только для того что­бы поднять цѣну своего вмѣшательства, но и для того чтобы сдѣлать менѣе чувствительною для депутатовъ двухъ первыхъ сословій уступчивость какой требовали отъ нихъ обстоятель­ства… Наконецъ монархъ, явившись въ собраніе, окруженный блескомъ власти, долженъ былъ изложить точнѣе и полнѣе, чѣмъ до тѣхъ поръ, свои виды относительно общественнаго благосостоянія и особое расположеніе свое въ пользу народа. Онъ долженъ былъ поступить такъ чтобы дать націи понять его истинныя чувства и придать либеральнымъ намѣреніямъ своимъ характеръ достовѣрности разсѣвающей истолкованія клеветы. Онъ долженъ былъ поступить такъ чтобы пріобрѣсти своей власти новыхъ приверженцевъ и новыхъ друзей и чтобы съ успѣхомъ бороться про­тивъ усилій партіи которая, лаская мнѣніе и льстя ему, стремилась имъ овладѣть и давать законы его именемъ“. Ли­беральныя намѣренія какими предполагалось умилостивить и закупить общественное мнѣніе были: обязательство установлять налога и производить государственные займы не иначе какъ съ согласія собранія сословныхъ представителей; измѣненіе въ существующихъ налогахъ, гарантія личной без­опасности чрезъ отмѣну lettres de cachet; свобода печати въ закономъ установленныхъ границахъ, судебная реформа, лучшая организація земства и нѣкоторыя другія. Въ награду за такія мѣры, общественное мнѣніе, надѣялся Неккеръ, при­метъ подъ свое покровительство и тѣ „болѣе чѣмъ смѣлыя“, по его выраженію, требованія и условія, — не соединенныя впрочемъ въ параграфы какъ „либеральныя намѣренія“,—съ какими король долженъ былъ обратиться къ собранію, а именно: почетныя преимущества и поземельныя права не могутъ быть измѣнены безъ поданныхъ отдѣльно мнѣній трехъ сословій; король никогда не дастъ согласія на устройство законодатель­наго корпуса изъ одной палаты; воспрещается допущеніе публики въ залу совѣщаній; армія находится въ полномъ за­вѣдываніи монарха, сохраняющаго исполнительную власть во всей цѣлости; всѣ постановленія собранія требуютъ монар­шаго утвержденія. Дочь Неккера поясняетъ что планъ отца состоялъ въ томъ чтобы дать Франціи политическія учреж­денія по образцу англійской конституціи и утверждаетъ что Неккеръ „за мѣсяцъ“ до 23 іюня составилъ и предложилъ королю проектъ деклараціи въ изложенномъ смыслѣ. Но это несогласно съ изложеніемъ самого Неккера, изъ ко­тораго явствуетъ что планъ королевскаго засѣданія и де­клараціи былъ вызванъ шагомъ сдѣланнымъ собраніемъ въ срединѣ іюня. „Требовалось, характеризуетъ Неккеръ свой планъ, не отнять у правительства поддержку общественнаго мнѣнія. Я посовѣтовалъ (De la rév. I, 283) ровно столько сколько было нужно чтобы привлечь его на свою сторону и ничего болѣе… Съ самаго начала политической борьбы, при­знаки которой давно усматривались, побѣда должна была принадлежать власти поддержанной общественнымъ мнѣніемъ; съ помощію мнѣнія, сопровождаемаго торжественно такими спутниками какъ справедливость и разумъ, съ помощію быть- можетъ и моей популярности, я бы принудилъ склониться тѣхъ самыхъ людей которые оказались столь гордыми и надменными въ минуту когда ошибки двора и первыхъ двухъ классовъ сдѣлали ихъ единственными обладателями націо­нальной милости“. Такимъ образомъ, государственная му­дрость для Неккера сводилась къ тому чтобы склонить на свою сторону невидимое, но имѣющее для него всѣ признаки личнаго бытія, существо именуемое общественнымъ мнѣні­емъ. Склонить его можно хорошими аргументами, такъ какъ оно существо способное внимать доводамъ разума. Чего бо­лѣе либеральнаго, болѣе идущаго навстрѣчу „желаніямъ націи“, какъ заключающееся въ проектѣ деклараціи, можно было требовать отъ короля и его правительства? Къ сожалѣнію, Неккеръ могъ убѣдиться, хотя кажется и не убѣдился, что „общественное мнѣніе“ есть нѣчто иное чѣмъ то безтѣлес­ное, но разумное существо которому онъ поклонялся мыс­ленно. Онъ хотѣлъ сдѣлать ему „разумныя уступки“ и чрезъ то получить отъ него праведный судъ и осужденіе „враговъ порядка“, но уступки оказывались сдѣланными именно тѣмъ на кого подана аппелляція и которые оказались болѣе въ секретѣ „мнѣнія“ чѣмъ прельщавшій его самыми убѣди­тельными аргументами министръ. И это тѣмъ болѣе что сами участвовали въ составленіи этого самаго „мнѣнія“ и заставляли говорить этотъ оракулъ, потихоньку въ него засѣвши. Одна изъ главныхъ ошибокъ доктринеровъ не имѣющихъ государственнаго ума, именно та что они дума­ютъ будто люди, особенно собранные въ группы, дѣйству­ютъ въ силу аргументовъ, тогда какъ истинные мотивы вы­ходятъ изъ источниковъ болѣе осязаемыхъ чѣмъ отвлеченныя соображенія. Аргументы прилаживаются къ мотивамъ. Аргу­ментъ кажущійся неодолимымъ побѣждается очень просто— его отбрасываютъ, черезъ него шагаютъ. Вотъ примѣръ изъ того же Неккера. Въ рѣчи при открытіи собранія онъ думалъ повидимому произвести неотразимое впечатлѣніе на обще­ственное мнѣніе, указывая на необходимость представителямъ сословій раздѣлиться первоначально на три камеры, дабы ду­ховенство и дворянство, торжественно уже заявившія объ от­казѣ своемъ отъ денежныхъ сословныхъ привилегій, имѣли возможность облечь свое рѣшеніе въ форму постановленія свободно состоявшагося, и не были лишены чести самостоя­тельнаго почина въ такомъ дѣлѣ. Соображеніе весьма почтен­ное. Что же отвѣтило на искусно придуманный аргументъ общественное мнѣніе устами Мирабо въ его журналѣ? „Ми­нистръ говоритъ что не должно отнимать у привилегирован­ныхъ классовъ заслуги великодушнаго пожертвованія. Ника­кого нѣтъ великодушія быть справедливымъ“. Аргументъ такъ и остался позади.

Что касается популярности, то едва ли кто такъ какъ Неккеръ испыталъ ея тщету. Что былъ онъ въ іюлѣ 1789 года и чѣмъ сталъ когда чрезъ годъ (въ началѣ сентября 1790 года) презрительно былъ выброшенъ тѣмъ самымъ мнѣ­ніемъ которому поклонялся?

Неккеръ утверждаетъ что не будь декларація его измѣнена, дѣло уладилось бы. Въ этомъ позволительно сильно усо­мниться. Трудно не признать что большою иллюзіей была надежда удовлетворить собраніе предлагаемыми въ деклараціи уступками, а неудовольствіе слишкомъ требовательныхъ по­бѣдить силой общественнаго мнѣнія, ими же фабрикуемаго.

Противники Неккера при дворѣ усматривали въ чемъ узелъ дѣла. „Держали, говоритъ Неккеръ (I, 288), тайныя совѣ­щанія, дѣйствовали на короля… Главнѣйше хотѣли воспре­пятствовать соединенію сословій“. Со своей точки зрѣнія они были правы и правильно понимали что уступить рево­люціонному захвату третьяго сословія значило предрѣшить паденіе существующаго государственнаго строя и измѣ­нить положеніе монарха. Предстояло или побѣдить или сдаться. Побѣдить значило распустить собраніе. Подоб­ный шагъ Неккеръ считалъ абсолютно уже невозможнымъ. Г-жа Сталь, оправдывая отца, поясняетъ что онъ думалъ такъ главнымъ образомъ потому что зналъ ненадежное настроеніе арміи. Самъ Неккеръ объ этомъ не упомина­етъ. По словамъ же г-жи Сталь, онъ уже чрезъ двѣ недѣли послѣ открытія собранія говорилъ королю: „Государь, боюсь, не обманываютъ ли васъ о духѣ вашей арміи. Свѣдѣ­нія изъ провинцій заставляютъ думать что она не пой­детъ противъ собранія представителей. Не приближайте ее къ Версалю. Народная партія еще не знаетъ положитель­но какое расположеніе въ арміи. Воспользуйтесь этимъ невѣдѣніемъ чтобы поддержать вашъ авторитетъ во мнѣніи. Если роковой секретъ отсутствія субординаціи въ войскѣ сдѣлается извѣстнымъ, какая будетъ возможность сдержать мятежные умы? Дѣло теперь въ томъ чтобъ уступить раз­умнымъ желаніямъ Франціи: благоволите рѣшиться на англійскую конституцію“. Показанія г-жи Сталь не отлича­ются точностію и весьма позволительно усомниться чтобы Неккеръ держалъ такую рѣчь королю. Во всякомъ случаѣ сомнительно чтобы положеніе арміи тогда было такое отчаян­ное если принять въ соображеніе что маркизъ Булье, на дѣлѣ не разъ доказавшій свои способности какъ военный началь­никъ, въ концѣ 1790 года находилъ еще возможнымъ возста­новить утраченное положеніе короля опираясь на военную си­лу. Но къ какому-нибудь рѣшительному шагу Лудовикъ XѴI былъ совершенно неспособенъ, а министръ его всю мудрость полагалъ въ томъ какъ бы прельстить общественное мнѣніе угождая ему.

Въ королевскомъ совѣтѣ планъ Неккера былъ принятъ, проектъ деклараціи читанъ и перечитанъ, король со всѣмъ согласился. Оставалось скорѣе назначить день королевскаго засѣданія. Но въ минуту когда министры уже складывали портфели, дежурный придворный приблизился къ королю и тихо что-то ему сказалъ. Король всталъ и просилъ мини­стровъ остаться на мѣстахъ до его возвращенія. „Эта при­сылка, говоритъ Неккеръ (I, 286), не могла насъ не удивить. Монморенъ, сидѣвшій около меня, сказалъ: „ничего не сдѣла­но; только королева могла позволить себѣ прервать засѣда­ніе совѣта; по всей видимости, принцы обошли ее и хотятъ чрезъ ея посредство удалить рѣшеніе короля“. Министръ угадалъ. Вернувшійся король отсрочилъ рѣшеніе, назначивъ чрезъ два дня новое засѣданіе въ Версалѣ (описанное было въ Марли), съ присоединеніемъ двухъ своихъ братьевъ и че­тырехъ сановниковъ изъ высшей магистратуры не засѣдав­шихъ въ совѣтѣ. Вновь обсуждали декларацію, Неккеръ сдѣ­лалъ нѣкоторыя уступки, декларація приведена, казалось, въ окончательную форму. Но наканунѣ королевскаго засѣданія короля склонили не требовать соединенія сословій ни подъ какимъ условіемъ и предписать наоборотъ сословную раздѣль­ность собранія. Неккеръ и министры раздѣлявшіе его планъ, Монморенъ и Сенъ-При, отговаривали короля, но тщетно.

Не забудемъ что все это совершилось въ краткій про­межутокъ нѣсколькихъ дней. Неккеръ въ своемъ изложе­ніи проходитъ молчаніемъ то что произошло въ эти дни. А произошло многое свидѣтельствовавшее объ увеличива­ющемся возбужденіи, грозившее опасностями и побуждав­шее ускорить рѣшеніе. Въ субботу 20 іюня между семью и восьмью часами утра герольды на улицахъ и площадяхъ Версаля возгласили объявленіе о томъ что въ понедѣльникъ, 22 іюня, будетъ королевское засѣданіе, а до того времени засѣданія сословныхъ собраній будутъ закрыты для надлежащихъ при­готовленій. Въ семь часовъ получилъ о томъ извѣщеніе Бальи письмомъ оберъ-церемоніймейстера маркиза Брезе. Бальи былъ поставленъ въ затруднительное положеніе. Онъ опасал­ся сдѣлать какой-нибудь шагъ несогласный съ интересами собранія вступившаго въ борьбу съ правительствомъ и при­тязанія котораго возрасли до высокой степени. Онъ далъ отвѣтъ что „не получилъ еще никакого повелѣнія короля о королевскомъ засѣданіи и перерывѣ засѣданій, а потому счи­таетъ долгомъ отправиться въ засѣданіе назначенное на это утро“. Предпринимая такой важный шагъ, долженствовавшій окончиться распущеніемъ собранія, правительство не приняло никакихъ мѣръ предосторожности. Бальи, посовѣтовавшись съ секретаремъ собранія, отправился въ залу засѣданія. До­ступъ былъ загражденъ. Между тѣмъ депутаты собранія хотѣли войти въ залу даже силой. Бальи едва былъ въ состояніи успо­коить волненіе. Одинъ изъ депутатовъ, докторъ Гильйотенъ (Guillotin), предложилъ занять галлерею (Jeu de Pomme). Пред­ложеніе было принято и собраніе состоялось въ пустомъ манежѣ. Едва нашли одно кресло для предсѣдателя, но Бальи отказался и „остался на ногахъ весь этотъ тягостный день“. Умы были возбуждены. Одинъ членъ предложилъ перенести немедленно засѣданіе въ Парижъ и отправиться туда всѣмъ корпусомъ пѣшкомъ. Предложеніе было уже даже написано, когда другой членъ предложилъ принести присягу не расходиться, и предложеніе это было принято при общихъ воскли­цаніяхъ. Состоялось постановленіе: „Гдѣ собрались члены со­бранія, тамъ и Національное Собраніе… Немедленно будетъ принесена присяга никогда не раздѣляться и собираться всюду гдѣ потребуютъ обстоятельства, пока не будетъ установлена и утверждена на прочныхъ основаніяхъ конституція королев­ства“. Слѣдующій день былъ воскресный. Бальи получилъ извѣщеніе, на этотъ разъ именное, отъ короля, что засѣданіе отлагается до вторника. Въ понедѣльникъ тѣмъ не менѣе собраніе имѣло засѣданіе въ церкви Св. Лудовика, ознамено­вавшееся присоединеніемъ большинства духовенства (148 чле­новъ, изъ коихъ 134 приходскихъ священниковъ).

IX.

„Зала собранія закрытая для представителей народа въ ми­нуту когда онъ только-что началъ дѣйствовать, не виданное зрѣлище Національнаго Собранія ищущаго убѣжища, все воз­вѣщало ужасы самаго мрачнаго свойства.” Такъ начинаетъ Мирабо Тринадцатое письмо къ избирателямъ, описываю­щее событіе 23 іюня. „Наконецъ, продолжаетъ онъ, 23 іюня развертываютъ весь аппаратъ произвольной власти.

Многочисленная стража окружаетъ залу Собранія, устроены загородки. Въ минуту когда все должно было внушать довѣріе думаютъ только о томъ какъ бы возбудить страхъ. Двери отворяютъ представителямъ, но строжайше не допускаютъ публику. Появляется король. Его встрѣчаетъ гробовое мол­чаніе. Онъ не получаетъ обычной дани почтенія, свидѣтель­ствующей объ удовольствіи народа и которую получитъ каждый разъ когда мудрость его не будетъ введена въ заблужде­ніе вѣроломнымъ совѣтомъ. Въ какой мѣрѣ надлежало об­мануть ее чтобы принять столь деспотическія формы послѣ торжественнаго отреченія отъ деспотизма!“ Показаніе Мирабо относительно „молчанія” съ какимъ встрѣченъ былъ ко­роль не вполнѣ точно. На улицахъ крики раздавались по обычаю (это указываетъ Бертранъ де-Молевиль); въ Со­браніи изъ рядовъ духовенства и дворянства послыша­лись привѣтствія; молчали всѣ члены третьяго сосло­вія. Неккеръ знаменательно отсутствовалъ въ засѣданіи. „Я не долженъ былъ присутствовать, поясняетъ онъ (De Іа rév., I, 306). Еслибъ я былъ въ засѣданіи, то публика поду­мала бы что отставка моя (на которую Неккеръ рѣшился, но подать которую наканунѣ засѣданія счелъ неприличнымъ) вызвана неуспѣхомъ мѣры мною посовѣтованной. Было бы слишкомъ уже много для тѣхъ кто взяли надо мной верхъ и заставили меня оставить министерство, принудить меня еще и къ тому чтобъ я самъ потерялъ себя въ обществен­номъ мнѣніи, присоединившись къ дѣйствію прямо противо­положному моимъ видамъ и совѣтамъ“. Текстъ королевскихъ рѣчей и объявленія былъ по большей части тотъ самый ко­торый составилъ Неккеръ, но мѣстами съ перемѣной тона на повелительный и съ рѣшительнымъ измѣненіемъ въ суще­ственномъ пунктѣ о соединеніи сословій. Объявленію былъ данъ характеръ повелѣнія идущаго отъ самодержавной вла­сти. Неуспѣхъ былъ равнозначителенъ пораженію начала королевскаго самодержавія, лежавшаго въ основѣ дореволю­ціоннаго государственнаго строя, но уже поколебленнаго въ умахъ и монарха и подданныхъ, сконфуженныхъ пугаломъ деспотизма въ эпоху когда власть почти не проявляла себя. Король торжественно заявилъ что если собраніе не послѣ­дуетъ его указаніямъ, онъ „одинъ совершитъ благо своихъ на­родовъ и будетъ смотрѣть на себя какъ на ихъ истиннаго представителя“ (seul je ferai le bien de mes peuples; je me considérerai comme leur véritable représentant), то-есть рас­пуститъ собраніе, и заключилъ словами: „повелѣваю вамъ немедленно раздѣлиться и собраться завтра раздѣльно по сословіямъ для продолженія засѣданій“. Минута была рѣши­тельная. Два первыя сословія повиновались и вышли изъ залы. Представители третьяго остались на мѣстахъ недоумѣ­вая что предпринять. Мирабо, за нѣсколько дней предъ тѣмъ энергически останавливавшій собраніе отъ рискованныхъ шаговъ, понялъ что пришла минута дѣйствовать. Правитель­ство рѣшилось на шагъ великой важности, но ничего не сдѣлало чтобъ обезпечить его успѣхъ. Всѣ усилія были на­правлены къ тому чтобы склонить колеблющагося короля прибѣгнуть къ авторитету своей власти. Склонить удалось за минуту предъ тѣмъ какъ надлежало дѣйствовать. Какъ поступить если объявленное повелѣніе не встрѣтитъ пови­новенія и торжественно произнесенную угрозу придется исполнять на дѣлѣ,—объ этомъ не успѣли, да при отсутствіи единства въ правительствѣ, и не могли подумать. Президентъ Бальи, какъ видно изъ его разсказа (Mém., I, 214), былъ силь­но сконфуженъ. „Оберъ-церемоніймейстеръ, пишетъ онъ, приблизился ко мнѣ и сказалъ: Вы слышали повелѣніе ко­роля? Я отвѣчалъ: Собраніе назначило совѣщаніе послѣ ко­ролевскаго засѣданія; я не могу его распустить безъ обсужде­нія этого пункта. [‡‡‡] —Таковъ вашъ отвѣтъ? Я могу передать его королю?—Да, милостивый государь. И я прибавилъ обращаясь къ товарищамъ бывшимъ вокругъ меня: Полагаю что собран­ная нація не можетъ получать повелѣній. Потомъ говорили и повторяли будто я далъ такой отвѣтъ г. Брезе. Офиціальный отвѣтъ былъ вотъ какъ я передалъ. Я слишкомъ уважалъ коро­ля чтобы дать такой отвѣтъ“. Пока Бальи мялся, Мирабо оцѣ­нилъ положеніе дѣла и понялъ что рѣшительнымъ шагомъ можно выиграть побѣду. Пустивъ въ ходъ всю энергію своего ораторскаго таланта, не испрашивая слова, никѣмъ не уполно­моченный, онъ поднялъ голосъ отъ имени собранія и произ­несъ извѣстныя историческія слова, которыя передаются съ разными варіантами, но которыя самъ онъ въ Журналѣ своемъ передаетъ слѣдующимъ образомъ, не совсѣмъ совпадающимъ съ передачей Бальи. „Маркизъ Брезе сказалъ депутатамъ: Гос­пода, вамъ извѣстны намѣренія короля. На это одинъ изъ членовъ, обращаясь къ нему, произнесъ: Да, милостивый госу­дарь, мы слышали намѣренія какія внушили королю, и вы не можете быть ихъ органомъ предъ собраніемъ сословныхъ пред­ставителей [§§§], вы не имѣющіе здѣсь ни голоса, ни мѣста, ни пра­ва напоминать намъ его рѣчь. Но чтобъ избѣжать всякаго недоразумѣнія и проволочки, объявляю вамъ что если вамъ поручено удалить насъ отсюда, то вы должны испросить по­велѣніе употребить силу, ибо мы сойдемъ съ мѣста только уступая силѣ штыковъ!“ „Тогда, прибавляетъ Мирабо, всѣ депутаты единогласно воскликнули: таково рѣшеніе со­бранія!“ Мирабо, не безъ наивности замѣчаетъ Бальи, „не долженъ былъ, не имѣлъ права дѣлать такого отвѣта, ибо пред­сѣдатель одинъ имѣетъ право говорить отъ имени собранія. Да и отвѣтъ этотъ въ то же время былъ неумѣстенъ и пере­ходилъ всякую мѣру. Мѣра требуетъ чтобъ отвѣчать на то что сказано. Говорилось ли о штыкахъ, возвѣщалось ли упо­требленіе силы, грозилъ ли сколько-нибудь г. Брезе?“ Съ уда­леніемъ оберъ-церемоніймейстера открылось засѣданіе. Ми­рабо чтобъ обезпечить успѣхъ сдѣлалъ предложеніе объявить „особу каждаго изъ депутатовъ неприкосновенною“. Всякое лицо, учрежденіе, судъ, коммиссіи которыя бы осмѣлились преслѣдовать или задержать депутата за высказываемое имъ въ собраніи, объявлялись достойными позора, измѣнниками націи, государственными преступниками. Не успѣвавшій за событіями Бальи былъ противъ и этого предложенія. „Вы не знаете чему вы подвергаетесь, пояснилъ Мирабо. Если помѣшаете декрету, шестьдесятъ депутатовъ и вы первый будете арестованы въ эту ночь“. Предложеніе Мирабо было принято. Собраніе разошлось. „Такъ кончился, размышляетъ Бальи, этотъ памятный день. Не знаешь чему болѣе удив­ляться—мужеству ли Собранія или неблагоразумію правитель­ства! Мы были одни, безъ защиты, среди города, обычнаго

королевскаго мѣстопребыванія, населеннаго людьми связан­ными съ правительствомъ, жившими злоупотребленіями, мы были окружены королевскою гвардіей и кольцомъ войскъ об­легавшихъ Парижъ и Версаль, стояли подъ ударами испу­ганнаго министерства чувствовавшаго грозящую ему опас­ность и которое могло пуститься на всякій рискъ чтобъ от­разить ее. Отважиться на это было болѣе чѣмъ неблагораз­умно, но было менѣе всего основанія ждать отъ него благо­разумія. Мы могли каждый сдѣлаться жертвой его дерзости. И между тѣмъ мы имѣли твердость объявить, установить права націи и принять пять постановленій, 17, 20 и 23 іюня утвердившихъ ея верховенство“. Бальи не сознавалъ доста­точно ни слабости правительства, котораго неблагоразуміе видѣлъ въ чрезмѣрной дерзости, тогда какъ надо было ви­дѣть въ крайней необдуманности предпринятаго, ни силы вожаковъ Собранія направлявшихъ его на борьбу.

X.

Сопротивленіе оказано, надо было обезпечить его успѣхъ. Прежде всего требовалось показать правительству что за Собраніемъ стоитъ великая сила, что подымаются волны успокоить которыя въ силахъ только само Собраніе. Умы гражданъ, утверждаетъ Мирабо въ своемъ журналѣ, были поражены безпокойствомъ. Такое состояніе могло бы разразиться шумнымъ движеніемъ еслибы „наша непоколе­бимая твердость въ эти дни тревоги не успокоила публику относительно послѣдствій событія“. Между тѣмъ волны воз­буждались именно тѣми кто сбирались ихъ успокоивать. Возбудить волненіе въ общественномъ мнѣніи путемъ пе­чати и броженіе въ уличной толпѣ и всякихъ группахъ гражданъ путемъ слуховъ и всяческихъ возбудительныхъ средствъ, вотъ на что направились усилія.

Мирабо разбираетъ въ своемъ журналѣ рѣчи короля про­изнесенныя 23 іюня. „Онѣ публичны, говоритъ онъ, и безъ сомнѣнія дозволяется разбирать начала въ нихъ заключаю­щіяся, и которыя его величество никогда не сталъ бы поддерживать еслибы не былъ окруженъ аристократами и мини­страми проводниками деспотизма“. „Мало того что король предписываетъ законы собранію представителей и даже ихъ внутренніе распорядки и внѣшнія отношенія, онъ не говоритъ иначе какъ: я хочу, я запрещаю, я повелѣваю, такъ что никогда монархъ не присваивалъ себѣ болѣе формальнымъ образомъ власть безъ границъ и раздѣла. И это нашему-то доброму королю осмѣлились придворные льстецы присовѣто­вать такъ обойтись съ націей, созвать которую онъ почув­ствовалъ потребность! Но чтобы достичь подобной цѣли, какая была надобность собирать представителей народа? Если монархъ свободенъ составлять законы пользуясь наказами разныхъ округовъ, то стоило министрамъ распорядиться чтобы выслали ихъ по почтѣ. Да и въ этой формальности не было на­добности… И тогда, какъ при составленіи регламента, въ то время какъ король безспорно былъ предварительный законо­датель (législateur provisoire), они не сочли себѣ позволен­нымъ установить народныя совѣщанія въ созываемомъ Со­браніи, какимъ образомъ теперь, когда законодательное со­браніе налицо, хотятъ они захватить право выдавать зако­ны, которое не можетъ и не должно имъ принадлежать?“

Такимъ образомъ уступчивость Неккера, имѣвшая цѣлью плѣнить мнѣніе правительственнымъ либерализмомъ, обрати­лась въ аргументъ противъ правительства. Мирабо остана­вливается также на выраженіи въ рѣчи короля, которое онъ называетъ страннымъ: „я хочу также сообщить вамъ тѣ раз­личныя благодѣянія какія я дарую моимъ народамъ“. „Какъ будто, восклицаетъ Мирабо, права народовъ суть благодѣ­янія королей!.. Съ какого это времени исполнительная власть имѣетъ починъ въ законодательствѣ? Не хотятъ ли насъ приравнять собранію нотаблей?“

Вотъ какимъ языкомъ оказалось уже возможнымъ гово­рить о королѣ. „Министры вздумали что король обращаясь къ Національному Собранію можетъ употреблять повели­тельныя выраженія, какими столько злоупотреблялось въ ко­ролевскихъ засѣданіяхъ, lits de justice? Можетъ ли король кассировать опредѣленія Національнаго Собранія? Даже до­пуская королевское veto, не должно ли принять что оно огра­ничивается простымъ несогласіемъ съ тѣмъ или другимъ по­становленіемъ собранія, несогласіемъ которое не можетъ ка­саться его внутренняго порядка и по самому смыслу своему не включаетъ въ себя права кассировать или уничтожать постановленія“. Такъ возрасли притязанія палаты въ устахъ ея вожака, нѣсколько засѣданій предъ тѣмъ горячо защищав­шаго право королевскаго veto.

XL.

Наступали три недѣли смуты, отъ 23 іюня до 14 іюля, приведшей къ революціонному взрыву и взятію Бастиліи. Событія шли въ такомъ порядкѣ.

Вечеромъ 23 іюня король призвалъ Неккера. Добродушный монархъ не ощутилъ озлобленія противъ министра протесто­вавшаго своимъ отсутствіемъ на засѣданіи 23 іюня. Другъ Нек­кера, Монморенъ, истолковалъ даже что это отсутствіе только облегчаетъ возможность примиренія съ мнѣніемъ помощію того же Неккера. „Король, говоритъ самъ Неккеръ (De la rév. I, 307), не показалъ мнѣ никакого неудовольствія, но вмѣстѣ съ королевой просилъ меня отказаться отъ принятаго мною намѣренія выйти въ отставку и сдѣлалъ это съ такою настой­чивостію что я сдался“. Народъ видѣлъ прибытіе Неккера во дворецъ и ждалъ его возвращенія. Когда увидѣлъ короля отпра­влявшагося въ Тріанонъ, встрѣтилъ его молчаніемъ. Наконецъ показался Неккеръ. Толпа съ привѣтственными кликами и бла­гословеніями кинулась за нимъ. „Онъ могъ бы, замѣчаетъ снисходительный Мармонтель (IѴ, 124), скромно возвратить­ся галлереями. Но было бы кажется слишкомъ строго вмѣ­нить въ преступленіе что онъ не обнаружилъ настолько почтительнаго вниманія королю“. Когда онъ почти на ру­кахъ толпы вернулся домой, къ нему явилось Собраніе „не депутаціей, а въ полномъ составѣ“ умолять именемъ отече­ства, самого короля, для спасенія государства, не выходить въ отставку. „Это была, прибавляетъ Мармонтель, театраль­ная сцена чтобы сдѣлать ненавистною королевскую партію: въ совѣтахъ мятежа было рѣшено уже уничтожить Неккера, если онъ не предастся народной партіи“. Неккеръ высказалъ что онъ одинъ не въ состояніи ничего сдѣлать добраго. „Мы поможемъ вамъ, воскликнулъ Тарже, уполномочившій себя говорить за всѣхъ. Нѣтъ усилій, нѣтъ жертвъ на которыя мы бы не пошли для этой цѣли.—Господинъ министръ, ска­залъ Мирабо, надѣвъ маску откровенности, я не люблю васъ, но простираюсь ницъ предъ добродѣтелью.—Останьтесь г. Нек­керъ, кричала толпа, мы васъ умоляемъ, останьтесь. Трону­тый министръ сказалъ: Отвѣчайте за меня, г. Тарже, ибо я не могу говорить самъ.—Итакъ, господа, я остаюсь, воскликнулъ

Тарже: вотъ отвѣтъ г. Неккера! Въ послѣдствіи стало извѣст­но, какой чувствительный ударъ нанесла эта сцена сердцу короля. Но это и входило въ намѣренія актеровъ. [****] Такъ разсказываетъ Мармонтель очевидно по ходившимъ слухамъ, во всякомъ случаѣ характеризующимъ настроеніе. * Бальи въ свои записки занесъ только что вечеромъ у Неккера бы­ло большое стеченіе депутатовъ. „Приглашали, пишетъ онъ, и меня, но я не позволилъ себѣ этого шага“. Дочь Нек­кера говоритъ что большинство духовенства, меньшинство дворянъ и всѣ депутаты третьяго сословія были у Неккера, такъ что домъ едва могъ вмѣстить собравшихся. Неккеръ, по ея словамъ, убѣждалъ депутатовъ третьяго сословія не простирать слишкомъ далеко притязаній. „Вы теперь болѣе сильные; вамъ приличествуетъ благоразуміе“. (Oeuvr, XII, 233). На другой день Неккеръ прислалъ въ Собраніе письмо въ которомъ разсыпается въ благодарностяхъ.

24 іюня дворянство и духовенство собрались въ свои ка­меры, третье сословіе, какъ всегда, въ залѣ общихъ собраній. Во исполненіе королевскаго повелѣнія входы собранія были охраняемы стражей чтобы не пропускать публику. Воспре­щеніе не произвело однако дѣйствія. Несмотря на него, гово­ритъ Бальи, стражи „впускали постороннихъ и въ залѣ всегда было болѣе шестисотъ зрителей“. Дѣлалось это, по словамъ Молевиля, слѣдующимъ образомъ. „Солдаты привели исполне­ніе даннаго имъ приказа къ тому что спрашивали у каждаго входящаго депутатъ ли онъ. Тотъ же часовой который громко дѣлалъ этотъ вопросъ, говорилъ шепотомъ: отвѣчайте да. Такимъ образомъ, кажущаяся строгость состояла въ томъ что доступъ въ залу былъ прегражденъ лицамъ слишкомъ уже дурно одѣтымъ чтобъ ихъ смѣшать съ депутатами“. Духовенство въ этотъ день обсуждало вопросъ о соединеніи съ третьимъ классомъ для повѣрки полномочій (соединеніе 22 іюня было безъ общаго рѣшенія, такъ какъ засѣданій духовенства въ то время не было). Опредѣлительнаго рѣшенія не состоя­лось: 142 голоса были поданы за соединеніе, 143 противъ; де­вять высказались особо, не присоединяясь ни къ той, ни къ другой сторонѣ. Поднялись споры, меньшинство требовало новой подачи голосовъ. Многіе члены удалились изъ залы. Пренія тѣмъ не менѣе продолжались. Тѣхъ девять членовъ которые высказали особое мнѣніе уговорили присоединиться къ желавшимъ соединенія. Чрезъ это составилось большин­ство. Формальное соединеніе послѣдовало въ то же утро. 150 членовъ духовенства предводимые архіепископомъ Віенскимъ вошли въ залу собранія и были привѣтствованы громкими рукоплесканіями. Члены духовенства противившіеся соеди­ненію, когда выходили изъ собранія, были непріязненно встрѣ­чаемы толпой которой успѣли сообщить о происходившемъ. Еще наканунѣ архіепископъ Парижскій, проѣзжая близь церкви Св. Лудовика, былъ встрѣченъ криками и свистками. Въ этотъ день онъ подвергся оскорбленіямъ еще болѣе оже­сточеннымъ. Камни полетѣли въ его карету, онъ былъ слегка раненъ въ лицо. Стража окружавшая карету, по свидѣтель­ству Камиля Демулена (въ письмѣ къ отцу, Ouevr, II, 321), скорѣе одобряла побіеніе чѣмъ охраняла епископа. Вечеромъ толпа осадила его жилище, перебила окна, требуя чтобъ онъ вышелъ. Подоспѣлъ отрядъ, но ничего не предпринялъ, и толпу успокоили только заявленіемъ вынужденнымъ у архі­епископа что онъ завтра присоединится къ собранію. Въ тотъ же вечеръ три депутата изъ Нойона были у Неккера по дѣламъ своего города и по недоразумѣнію были введены прямо въ гостиную, гдѣ было около шестидесяти лицъ изъ приближеннаго къ Неккеру кружка. Хозяинъ нѣсколько сконфузился, поспѣшилъ навстрѣчу вошедшимъ и обнаде­жилъ ихъ исполненіемъ просьбы. Они хотѣли удалиться. „Въ эту минуту какой-то растрепанный молодой человѣкъ вбѣжалъ въ гостиную крича: браво, браво, мы только что заставили архіепископа Парижскаго обѣщать завтра при­соединиться къ третьему сословію“. Молевиль (I, 227) пере­давая этотъ анекдотъ свидѣтельствуетъ о его достовѣрности. Нѣтъ сомнѣнія, самъ Неккеръ нисколько не участвовалъ въ возбужденіи волненій, но покупая популярность долженъ былъ терпѣть въ своемъ кругѣ и двигателей смуты стремившихся къ цѣли въ которой онъ покорно видѣлъ велѣніе „мнѣнія“.

Говоря въ письмѣ къ отцу о возбужденіи послѣдовавшемъ за событіемъ 23 іюня, Камилъ Демуленъ (Oeuvr, II, 322) разсказываетъ какъ видѣлъ въ Палѣ-Роялѣ принца Орлеанскаго успокоивающаго толпу. „Толпа, говоритъ онъ, была громад­ная. Заставили одного аббата на колѣняхъ просить прощенья за то что неприлично выразился о нашихъ депутатахъ. Idem съ секретаремъ Вѣнскаго посольства, котораго потомъ вы­гнали изъ Пале-Рояля. Я самъ слышалъ какъ онъ на колѣ­няхъ просилъ прощенья у націи. Задали сильную палочную трепку кому-то изъ третьяго сословія за то же. Другіе отдѣ­лались тѣмъ что просили прощенья… Одну графиню (слѣдую­щее письмо Демулена, стр. 324) высѣкли въ Пале-Роялѣ за то что говорила что-то противъ г. Неккера… Хозяинъ квартиры аббата Мори въ Версалѣ не хотѣлъ держать у себя эту анти­конституціонную скуфью и заявилъ чтобъ онъ убирался. А па­тріоты его еще и поколотили. Въ Пале-Роялѣ, тѣ кто имѣютъ голосъ Стентора смѣняются одинъ за другимъ. Взлѣзаютъ на столъ; образуется кучка, слушаютъ чтеніе. Читаютъ что въ журналахъ посильнѣе сказано о событіяхъ времени. Молчаніе прерывается только крикомъ браво въ наиболѣе забо­ристыхъ (vigoureux) мѣстахъ. Тогда патріоты кричатъ bis“. 25 іюня присоединилось къ собранію меньшинство дворянъ (47 членовъ), между ними были Толандаль, Клермонъ Тоннеръ, и принцъ Орлеанскій. Принцъ былъ привѣтствованъ востор­женными кликами. „Шумные возгласы, пишетъ Молевиль (I 231), достигнувъ до ушей черни, въ окрестностяхъ залы, довели до безумія желаніе взглянуть что происходитъ. Толпа прорвалась чрезъ стражу и осадила двери залы, грозя ихъ вы­ломать. Собраніе увѣдомленное объ опасности отправило къ осаждающимъ Бадьи, какъ предсѣдателя, а также архіепи­скопа Віенскаго и г. Клермонъ-Тоннера. Эти господа очень вѣжливо просили толпу отойти и увѣряли что, согласно только что состоявшемуся постановленію собранія, будетъ немед­ленно отправлена депутація къ королю просить о свободномъ доступѣ въ залу; и что по всей вѣроятности двери завтра же будутъ отворены народу“. Толпа вняла просьбамъ.

27 іюня свершилось окончательное соединеніе сословій. Оно вызвано было письмомъ короля къ предсѣдателямъ первыхъ двухъ классовъ. Въ письмѣ было сказано:

„Имѣя единственною заботой общее благо моего королевства, желая болѣе всего чтобы Собраніе сословныхъ предста­вителей (l’Assemblée des Etats Généraux), послѣ невынужденнаго принятія моей деклараціи 23 іюня, занялось предметами національнаго интереса, я приглашаю мое вѣрное дворянство (духовенство) соединиться немедленно съ двумя другими клас­сами, дабы поспѣшить осуществленіемъ моихъ отеческихъ видовъ. Связанные [††††] своими полномочіями могутъ присут­ствовать воздерживаясь отъ голосованія до полученія новыхъ полномочій. Это будетъ новымъ знакомъ привязанности ко мнѣ дворянства (духовенства)“.

Что побудило короля, торжественно заявившаго 23 іюня раздѣльность сословій, требовать теперь соединенія ихъ въ одну палату, со всѣми послѣдствіями такой уступки, рав­нозначительной признанію пораженія власти монарха? Есть много указаній что королевское рѣшеніе было результатомъ тревоги, почти паники объявшей короля въ виду послѣд­ствій событія 23 іюня. Неккеръ настаивалъ на неотлож­ной необходимости соединенія сословій. Весьма вѣроятно полагать что аргументъ о ненадежности войска, къ которому, по словамъ дочери Неккера, онъ прибѣгалъ до 23 іюня, дѣй­ствительно былъ употребленъ имъ въ дѣло послѣ событій этого дня. Броженіе достигло сильной степени. По словамъ де-Ферьера (I, 64), „открыто толковали что надо перебить членовъ дворянскаго большинства; отмѣчали ихъ дома… Го­ворили что сто тысячъ человѣкъ придутъ изъ Парижа, сожгутъ дворецъ, перерѣжутъ дворянъ. Эти слухи, искусно рас­пространенные, поддерживаемые присутствіемъ двухъ, трехъ тысячъ наемнаго народа разсѣяннаго около залы собранія, из­рыгавшаго потоки оскорбленій и угрозъ противъ членовъ дво­рянскаго большинства, испугали дворъ… Говорили даже о днѣ избіенія“. Ничто такъ не дѣйствовало на короля какъ страхъ междуусобной войны и пролитія крови. Этотъ страхъ ска­зался въ словахъ его обращенныхъ къ герцогу Люксамбургу (представителю дворянъ). „Я жду отъ вѣрности и преданности ко мнѣ сословія, котораго вы предсѣдатель, его соединенія съ двумя другими. Я зрѣло сообразилъ положеніе дѣла, я го­товъ на всякія жертвы. Я не хочу чтобы погибъ хотя одинъ человѣкъ изъ-за меня (pour ma querelle). Скажите дворянамъ что прошу ихъ соединиться съ двумя другими сословіями. Если этого не довольно, приказываю имъ какъ король. Это моя воля. Если найдется хотя одинъ изъ членовъ который сочтетъ себя связаннымъ своимъ полномочіемъ, своею клят­вой или своею честью и обязаннымъ остаться въ камерѣ, пусть мнѣ скажутъ. Я приду сѣсть рядомъ и умру съ нимъ если нужно“. Рѣшеніе было сообщено дворянамъ. Въ то же время, однимъ изъ нихъ получено письмо отъ брата короля умоляющее о соединеніи и дающее попять что днямъ короля грозитъ опасность если сопротивленіе продлится. „Если король въ опасности, воскликнулъ графъ Сенъ-Симонъ хватаясь за шлагу,—отправимся во дворецъ, наше мѣсто около его величества“.

„Когда вѣсть о соединеніи трехъ сословій (Молевиль, I, 262) распространилась въ Версалѣ, народъ радостно бросился тол­пой на дворы дворца, вызывая криками короля и королеву. Ихъ величества показались на одномъ изъ балконовъ Мрамор­наго двора и были привѣтствованы живѣйшими и едино­душными восклицаніями: да здравствуетъ король! да здравству­етъ королева! Несчастная королева была тронута до слезъ и самъ король не могъ отъ нихъ удержаться… Вся ночь прошла въ иллюминаціяхъ и увеселеніяхъ. На всѣхъ почти улицахъ плошки и танцы. Народъ и граждане смѣшивались съ фран­цузскими и швейцарскими гардами, драгунами, гусарами. Сто­лица также отпраздновала иллюминаціей это революціонное соединеніе, перемѣнившее роли сословій или, лучше сказать, уничтожившее два первыя въ третьемъ. Разложеніе, уже обнаружившееся во многихъ полкахъ, сдѣлало съ этой минуты быстрѣйшіе успѣхи“.

Въ концѣ іюня, епископъ Шалонскій издалъ окружное по­сланіе (mandement), въ которомъ предписывалъ въ своей епар­хіи публичныя молитвы за собраніе представителей королев­ства. Епископъ рисуетъ положеніе дѣлъ во дни когда еще только подготовлялся революціонный взрывъ, самыми мрач­ными красками изображая отечество на краю гибели. „Духъ своеволія и возмущенія, говоритъ онъ, обнаруживается во всемъ. Граждане вооружаются противъ гражданъ, общее броженіе; всѣ общественныя связи разорваны, отношенія со­единяющія государя съ подданными и подданныхъ съ госу­даремъ совсѣмъ не признаются. Священнѣйшія начала отда­ны произволу; власть смѣшиваютъ съ деспотизмомъ, само­вольство со свободой; подъ именемъ братства—недовѣріе и ненависть, подъ именемъ равенства—смута и анархія. Вотъ это пресловутое царство философіи“. Мирабо энергически старается опровергнуть слова епископа, упрекая его зачѣмъ сѣетъ раздоръ и опасенія. Гдѣ доказательства, спрашиваетъ Мирабо, что всѣ общественныя связи порваны, отношенія под­данныхъ къ монарху совсѣмъ не признаются? „Давала ли когда нація,—имѣетъ Мирабо смѣлость присовокупить,—бо­лѣе свидѣтельствъ любви и вѣрности?“ И это за нѣсколько дней до іюльскихъ событій!

Между тѣмъ, при дворѣ, послѣ дней унынія и паники, слѣ­довавшихъ непосредственно послѣ 23 іюля, произошелъ нѣ­который переворотъ. Противники политики Неккера взяли верхъ. Король сталъ удаляться отъ совѣтовъ своего министра. Ему, какъ самъ онъ свидѣтельствуетъ, ничего не сообщали. „Были секреты и за секретами секреты“. (De la rév. II, 2.)

Къ Парижу сдвигались войска и были расположены на Марсовомъ Полѣ и въ окрестностяхъ столицы. Маршалъ де- Броль (Broglie) призванъ въ Версаль и назначенъ начальни­комъ собранной военной силы. Онъ расположилъ артиллерію на главныхъ путяхъ къ Версалю и поставилъ многочислен­ные патрули. „Видъ этихъ пушекъ (Moleville, I, 274) и дви­женіе войскъ раздражали и пугали народъ и большинство депутатовъ. Ихъ страхъ обнаружился письмами которыми они наводнили столицу и провинцію и въ которыхъ при­писывали министерству самые враждебные и самые безум­ные планы противъ Собранія, въ родѣ того что хотятъ стрѣ­лять въ Собраніе раскаленными ядрами; взорвать его бочен­ками пороха и проч. и проч.“ Одинъ изъ депутатовъ (Ве­беръ I, 366) увѣрялъ даже что ощущаетъ запахъ пороха. Ему основательно было замѣчено что порохъ пахнетъ только при воспламененіи. „Агитаторы Пале-Рояля только и говорили (Moleville I, 274) о томъ чтобъ отразить силу силой, вооружить гражданъ чтобъ оказать сопротивленіе войскамъ. Въ то же время употребляли всякія средства совратить солдатъ, осы­пали ласками тѣхъ которые смѣшивались съ народомъ. Ина­че дѣйствовали относительно офицеровъ. Тѣ которые имѣли неблагоразуміе показываться въ Пале-Роялѣ могли навѣрное ждать грубыхъ оскорбленій. Раздували страхъ голода. Нек­керъ содѣйствовалъ безпокойству неблагоразумнымъ мемуаромъ переданнымъ имъ 10 іюля въ комитетъ продовольствія и гдѣ говорилъ что дворъ и король вынуждены будутъ ѣсть хлѣбъ съ мякиной. Онъ окончилъ мемуаръ словами: „когда люди сдѣлали все что было въ ихъ власти, остается съ тер­пѣніемъ подчиниться законамъ необходимости и велѣніямъ Провидѣнія“ (Moleville, I, 287).

8 іюля Мирабо предложилъ представить королю адресъ объ удаленіи войскъ и просить чтобы въ Парижѣ и Версалѣ были немедленно организованы гражданскіе гарды (des gardes bour­geoises, будущая національная гвардія).

„Уже значительное число войскъ, говорилъ Мирабо, окру­жало насъ. Но прибыли новые, прибываютъ ежедневно, сбѣ­гаются со всѣхъ сторонъ. Тридцать пять тысячъ распредѣ­лены между Парижемъ и Версалемъ. Ждутъ еще двадцать тысячъ. За ними везутъ артиллерію. Намѣчены пункты для батарей. Занимаютъ всѣ сообщенія. Пересѣкаютъ всѣ проѣзды; наши дороги, мосты, прогулки обращены въ военные посты. Факты въявь происходящіе, факты скры­ваемые, тайныя приказанія, быстрыя отмѣны приказа­ній, военныя приготовленія бросаются, всѣмъ въ глаза и наполняютъ всѣ сердца негодованіемъ… Народъ послѣ волненія въ столицѣ далъ примѣръ повиновенія безконечно замѣчательный въ нынѣшнихъ обстоятельствахъ. Была разбита тюрьма, узники освобождены. Прилипчивое броженіе казалось все воспламенитъ. Но одного слова милости, одного приглашенія короля было достаточно чтобъ успо­коить волненіе и произвести то чего нельзя бы никогда было достичь путемъ оружія. Узники надѣли свои цѣпи, народъ пришелъ въ порядокъ. Такова сила разума. Такъ расположенъ народъ къ уступчивости когда вмѣсто угрозъ и униженій ему оказываютъ доброту и довѣріе. [‡‡‡‡] Зачѣмъ же войска въ эту минуту? Никогда народъ не былъ тише, спокойнѣе, до­вѣрчивѣе. Все возвѣщало ему конецъ его несчастій, все обѣ­щаетъ возрожденіе государства. Его взоры, его надежды, же­ланія покоятся на насъ. Какъ не быть намъ около монар­ха лучшею гарантіей довѣрія, повиновенія, вѣрности его на­родовъ? Если онъ могъ когда-либо въ томъ сомнѣваться, онъ не можетъ нынѣ. Наше присутствіе есть залогъ обществен­наго мира, и лучшаго залога, конечно, никогда не будетъ. Ахъ! пусть сбираютъ войска чтобы покорить народъ угаса­ющимъ планамъ деспотизма. Но пусть не увлекаютъ лучшаго изъ монарховъ начать эру счастія и свободы націи въ мрачномъ окруженіи тиранніи!.. Присутствіе войскъ, поражая воображеніе толпы, представляя ей идею опасности, возбуЖдая страхъ и опасенія, производитъ общее броженіе. Мирные граждане трепещутъ у своихъ очаговъ. Народъ взволнован­ный, возбужденный, скучивающійся, предается бурнымъ дви­женіямъ, слѣпо стремится въ опасность: страхъ не разсчитываетъ и не разсуждаетъ…

„Пусть совѣтники этихъ пагубныхъ мѣръ скажутъ намъ увѣрены ли они что могутъ сохранить военную дисциплину въ ея строгости, предотвратить дѣйствіе вѣчной ревности между войскомъ національнымъ и иностраннымъ и обратить французскаго солдата въ автомата, отдѣливъ его отъ инте­ресовъ, мыслей, чувствъ его согражданъ? Благоразумно ли, съ точки зрѣнія ихъ системы, приближать солдатъ къ мѣсту на­шихъ собраній, электризовать ихъ прикосновеніемъ столи­цы, заинтересовывать въ нашихъ политическихъ преніяхъ? Нѣтъ, несмотря на слѣпую преданность военнаго повинове­нія, солдаты не забудутъ что мы такое. Они увидятъ въ насъ своихъ родныхъ, своихъ друзей, свою семью, занятую драго­цѣннѣйшими ихъ интересами. Ибо и они часть націи довѣрив­шей намъ заботу о ея свободѣ, ея собственности, чести… Эти совѣтники, читали ли они въ сердцѣ нашего добраго короля? Знаютъ ли они съ какимъ ужасомъ взглянулъ бы онъ на тѣхъ кто разожгли бы пламя возмущенія, а можетъ-быть бунта—говоря это содрагаюсь, но я долженъ это сказать,— на тѣхъ кто заставили бы его пролить кровь его наро­да, были бы первою причиной строгостей, насилій, казней, жертвами которыхъ были бы толпы несчастныхъ“.

Адресъ былъ принятъ единогласно собраніемъ. Но заявленіе Мирабо объ организаціи націоналъ-гардовъ было устранено.

Король не согласился на удаленіе войскъ и вновь, какъ предъ 23 іюня, склонился къ мѣрамъ борьбы и снова съ пол­ною неудачей. Послѣдовала отставка Неккера. Наступили событія іюльскихъ дней, описанныя нами въ восьмомъ и де­вятомъ разговорахъ. Бастилія была взята. Собраніе безпово­ротно побѣдило короля. Революціонный прологъ кончился. Начинается драма.

XII.

Есть масса указаній свидѣтельствующихъ объ участіи во­жаковъ Собранія въ возбужденіи народныхъ волненій, разрѣ­шившихся революціоннымъ взрывомъ въ половинѣ іюля 1789 года. Являвшіяся въ Собраніе депутаціи и присылавшіеся адресы отъ разныхъ группъ гражданъ, поддерживавшіе его въ борьбѣ съ правительствомъ послѣ отказа въ повиновеніи 23 іюня, были вызваны и составлены, нѣтъ сомнѣнія, при всяческомъ поощреніи шедшемъ изъ Собранія.

Первая депутація была въ засѣданіи 26 іюня отъ париж­скихъ избирателей. Съ выборомъ депутатовъ ихъ обязанность кончалась, но они рѣшили продолжать собираться. Просили Бальи переговорить объ этомъ съ министромъ (г. Вильдейль). Тотъ естественно отвѣтилъ что съ окончаніемъ выборовъ избиратели не имѣютъ никакой офиціальной функціи. „Къ счастію, замѣчаетъ Бальи, парижскіе избиратели не сдйлись.” 25 іюня они собрались въ залѣ Музея въ улицѣ Дофина и порѣшили послать депутацію въ Національное Собраніе и, кро­мѣ того, просить въ Думѣ залу для своихъ собраній. Депу­тація явилась въ Національное Собраніе, была принята. Ее пригласили сѣсть съ депутатами и присутствовать при засѣ­даніи. „Это были, замѣчаетъ Бальи, первыя постороннія лица получившія эту честь, столь расточавшуюся потомъ“. Скоро Бальи доложилъ о другой депутаціи, еще менѣе закон­ной. Явилась „депутація отъ Пале-Рояля“, то-есть отъ толпы сбиравшейся въ саду Пале-Рояльскаго дворца- Бальи нашелъ что слѣдуетъ принять и этихъ „депутатовъ“. Они явились, пишетъ онъ, „очень прилично“. Прочли адресъ, въ которомъ между прочимъ упоминается объ удовольствіи съ какимъ они видятъ герцога Орлеанскаго среди членовъ Собранія. Въ пер­выхъ числахъ іюля посыпались адресы изъ разныхъ городовъ. Въ адресахъ выражалась признательность Собранію и одобря­лись его декреты.

Въ слѣдствіи о событіяхъ 5 и 6 октября есть свидѣтель­скія показанія бросающія свѣтъ на подготовку іюльскихъ волненій. Таково между прочимъ показаніе депутата Тайлярда (Tailhardat de la Maison-Neuve; Monit. II, 553). Свидѣ­тель 17 іюля, въ день когда король прибылъ въ Парижъ, ѣхалъ туда въ каретѣ вмѣстѣ съ депутатами Малуэ, Короллеромъ и Дюфрессомъ.—„Почему, спросилъ Малуэ Короллера, ваши Бретонцы съ такимъ ожесточеніемъ клевещутъ на меня въ Собраніи?—Мы прекрасно знаемъ васъ, отвѣчалъ Корол­леръ, знаемъ что вы порядочный человѣкъ, но вы умѣ­ренный, а умѣренность никуда не годится для революціи. Въ каретѣ разговаривали преимущественно о тогдашнихъ со­бытіяхъ, Короллеръ говорилъ о своемъ участіи и участіи другихъ бретонскихъ депутатовъ въ происшедшей революціи. Малуэ сказалъ на это:—Но революціи не было бы, еслибы тор­говки и всякая версальская сволочь не преслѣдовали архіепи­скопа Парижскаго.—Вѣдь это мы заставили ихъ дѣйствовать, замѣтилъ Короллеръ.—Ну, вы не достигли бы цѣли, не отпади гвардія и другія войска.—Въ войскахъ мы были увѣрены: мы давно уже были въ перепискѣ со всѣми полками.—Но не­смотря на всѣ эти средства, вы навѣрное потерпѣли бы не­удачу еслибы дворъ не сдѣлалъ промаха, уволивъ Неккера. Короллеръ отвѣчалъ:—Это событіе только двумя днями уско­рило исполненіе нашего плана. Мы были увѣрены что вооружимъ Парижъ, а для того было положено поджечь Бурбонскій Дворецъ. Тогда Малуэ выразилъ что на это не имѣ­етъ ничего отвѣтить и прибавилъ обращаясь къ Короллеру: Вы хорошо сдѣлали не посвятивъ меня въ ваши секреты, я бы не могъ одобрить подобныя средства для произведенія революціи“. Дюфрессъ-Дюше вполнѣ подтверждаетъ показа­ніе Тайлярда.

Молевиль приводитъ достовѣрное свидѣтельство что для возбужденія волненій былъ въ ходу подкупъ: „Группы Пале- Рояля, пишетъ онъ о той эпохѣ когда освобождены были солдаты (Hist. I, 273), становились со всякимъ днемъ много­численнѣе, рѣчи зажигательнѣе. Такъ и осталось неизвѣст­нымъ кто давалъ деньги чтобы производить эти движенія. Но несомнѣнно что дѣятели ихъ подкупались. По крайней мѣрѣ я могу привести свидѣтельство двухъ моихъ знако­мыхъ. Они выходили изъ Пале-Рояля, куда завлекло ихъ любопытство послушать рѣчи и побудило замѣшаться въ толпу. Они нашли у себя въ карманѣ двѣ монеты по шести франковъ въ бумажкѣ съ надписью: будьте нашимъ, въ день­гахъ нуждаться никогда не будете. Если такова была плата простымъ зрителямъ, сколько же платили довѣреннымъ агентамъ, ораторамъ и т. д.?“

Какое участіе въ этой закулисной дѣятельности прини­малъ Мирабо? Относительно первой недѣли послѣдовавшей до 23 іюня нѣтъ на это какихъ-либо указаній. Въ отчетѣ Монитера значится что въ засѣданіи 27 іюня Мирабо произнесъ рѣчь и предложилъ проектъ адреса (текстъ длин­ной рѣчи и адреса приведены). Но это не точно. Мирабо дѣйствительно заготовилъ рѣчь, но не произносилъ. Произо­шелъ эпизодъ присоединенія дворянъ, согласно желанію ко­роля, и засѣданіе затѣмъ было закрыто. Мирабо помѣстилъ рѣчь и проектъ адреса въ своемъ журналѣ. Онъ возобновилъ предложеніе и прочиталъ адресъ 1 іюля, по случаю преній о солдатахъ освобожденныхъ народомъ. (Мирабо высказался противъ вмѣшательства въ это дѣло.) Но онъ говоритъ въ XѴ письмѣ что „былъ боленъ, голосъ его былъ слабъ, адресъ плохо разслушанъ и не былъ подвергнутъ обсужденію“. Въ адресѣ высказывается опасеніе уличныхъ волненій и жела­ніе чтобы революція совершилась путемъ мирнымъ. Мирабо предлагалъ представителямъ „вливать успокоительный баль­замъ надежды въ мятущіяся сердца и умиротворять ихъ силой убѣжденья и разума“.

Планъ Мирабо, повидимому, былъ тотъ чтобъ избѣгнуть уличныхъ волненій (въ родѣ разграбленія фабрики Ревельйоне, онъ упоминаетъ объ этомъ случаѣ въ рѣчи), но на­править всѣ усилія къ возбужденію коллективныхъ заявле ній со стороны разныхъ группъ гражданъ. Уличные безпо­рядки могли бы вызвать энергическія мѣры, которыя пожалуй сдѣлали бы правительство властелиномъ положенія и направили бы на путь который, нѣтъ сомнѣнія, взялъ бы самъ Мирабо еслибы былъ во власти, но котораго онъ опа­сался, имѣя въ виду паденіе этого ничтожнаго правитель­ства. Въ адресѣ встрѣчаемъ тотъ пріемъ который такъ часто потомъ употреблялся: перекладывать съ больной го­ловы на здоровую. Волненія возбуждаютъ де аристократы.

Въ первыхъ числахъ іюля Мирабо обнаруживаетъ усиленную дѣятельность. 8 іюля, какъ уже сказано, онъ сдѣлалъ знамени­тое предложеніе просить короля объ удаленіи войскъ стягивав­шихся вокругъ Версаля и Парижа. Къ этой эпохѣ относится планъ сверженія короля и порученія управленія государствомъ принцу Орлеанскому. Сомнительно чтобы былъ организован­ный заговоръ въ этомъ отношеніи. Еще сомнительнѣе чтобъ участвовалъ въ немъ Мирабо. Молчаливо подводить мины было не въ его характерѣ, и Мунье выражается о немъ такъ: „Тѣмъ кто знаютъ графа Мирабо извѣстно что онъ не въ силахъ молчать о своихъ проектахъ. Эта невоздержность на слова, постоянно ему измѣняющая, его недостатокъ, но для другихъ это быть-можетъ благодѣяніе Провидѣнія“. (Monit. II, 578). Во всякомъ случаѣ у Мирабо мелькалъ въ умѣ переворотъ который отнялъ бы власть у ничтожнаго наличнаго прави­тельства, но былъ бы монархическаго характера, въ условіяхъ которыя открывали бы поприще его честолюбію. Въ то время какъ Бальи наивно преклонялся предъ собраніемъ котораго былъ предсѣдателемъ, Мирабо внутренно прези­ралъ это собраніе и тяготѣлъ къ принципу власти, но не въ рукахъ толпы крикуновъ, на которую онъ умѣлъ дѣй­ствовать, съ которою никакой прочный расчетъ не возмо­женъ.

Депутатъ Бергасъ показывалъ что въ то время когда поднятъ былъ вопросъ о томъ чтобы просить короля удалить войска (значитъ около 8 іюля) онъ былъ въ залѣ духовенства вмѣстѣ съ Мирабо. Тутъ Же были Лафайетъ, Мунье, Дюпоръ и Дю Руврей, бывшій прокуроръ Женевской республики. „Долго спорили о необходимости поддержать королевскую прерога­тиву. Послѣ этого разговора Лафайетъ всталъ чтобы перего­ворить съ Джефферсономъ, посланникомъ Соединенныхъ Шта­товъ, мы стали говорить о теперешнемъ правленіи. Ми­рабо не скрывалъ что мы никогда не сдѣлаемъ шага къ сво­бодѣ, если не достигнемъ того чтобы произошла революція при дворѣ. Когда спрашивали его въ чемъ должна она со­стоять, онъ далъ понять что необходимо возвести принца Орлеанскаго въ званіе намѣстника королевства. Кто-то спро­силъ: а если принцъ не согласится? Мирабо отвѣтилъ что принцъ говорилъ ему на этотъ счетъ много любезностей (lui avait dit sur cela des choses très aimables)“. Мунье въ сочи­неніи Appel à l’opinion publique, выданномъ по случаю слѣд­ствія о событіяхъ 5 и 6 октября, передаетъ тотъ же разго­воръ. Мунье присовокупляетъ что послѣ королевскаго отвѣта на адресъ объ удаленіи войскъ Мирабо пригласилъ его въ одно изъ отдѣленій, гдѣ онъ и нашелъ его съ Бюзо и Робеспьеромъ. Мирабо уговаривалъ Мунье не противиться второму замыш­лявшемуся имъ адресу. Мунье не соглашался, высказалъ со­жалѣніе что въ Парижѣ употребляются всякія средства чтобы развратить солдатъ, и что фразы заключавшіяся въ первомъ адресѣ могутъ сильно подѣйствовать на нихъ въ этомъ смы­слѣ. Мунье прибавилъ что въ нынѣшнемъ положеніи често­любивый принцъ появившись среди войскъ, раздавъ предва­рительно деньги и брошюры, можетъ овладѣть трономъ. Ми­рабо отвѣтилъ: „Какой вы чудакъ! (Mais bonhomme que vous êtes). Я также какъ вы преданъ монархическому нача­лу. Но какая разница если у насъ будетъ Лудовикъ XѴII вмѣсто Лудовика XѴI? Какая необходимость чтобы нами правилъ младенецъ? (qu’avons nous besoin d’un bambin pour nous gouverner?)“ Послѣ рѣзкаго отвѣта Мунье, Мирабо пе­ремѣнилъ тонъ. Мунье передалъ разговоръ свой Дафайету. „Я замѣтилъ, прибавляетъ онъ, что тотъ зналъ болѣе меня“. (Monit. II, 569). Описанный разговоръ передаетъ также Бергасъ, слышавшій о немъ отъ Мунье, а свидѣтель Пельтье показывалъ что слухъ о планѣ партіи принца Орлеанскаго и о словахъ Мирабо ходилъ въ кофейныхъ и клубахъ. На­конецъ Камиль Демуленъ, котораго Мирабо, по показанію Пельтье, звалъ своимъ сеидомъ (Monit. 11,523), въ Секретной исторіи революціи (Histoire secrète de la révolution, Oeuvr. I, 308) свидѣтельствуетъ о закулисныхъ дѣйствіяхъ въ первые мѣсяцы революціи. „Никто меня не увѣритъ, говоритъ онъ, что отъ моего краснорѣчія чрезъ какіе-нибудь полчаса про­изошло движеніе 12 іюня, когда я взлѣзъ на столъ и призвалъ народъ къ свободѣ, и когда какъ изъ земли выросли два бюста, принца Орлеанскаго и Неккера?“ Демуленъ припоми­наетъ въ какой гнѣвъ пришелъ Мирабо когда въ эпоху событій 5 и 6 октября узналъ что принцъ Орлеанскій уѣхалъ въ Лондонъ. „Повѣритъ ли кто-нибудь чтобы въ теченіе пятнадцати дней прожитыхъ мною въ Версалѣ у Мирабо, непосредственно предъ 6 октября, я не ви­далъ никакихъ предвѣстниковъ дней 5 и 6 октября?“ До­стойно замѣчанія что Камиль Демуленъ въ своей Се­кретной Исторіи безъ церемоніи изображаетъ рядъ по­слѣдовательныхъ революціонныхъ дѣятелей какъ смѣну однихъ безчестныхъ негодяевъ другими; исключаетъ толь­ко Робеспьера, не предчувствуя что этотъ герой чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ подло отправитъ его самого на эшафотъ. „Стоитъ вспомнить, говоритъ Демуленъ (Oeuvres, I, 310), что первый камень клуба Якобинцевъ положилъ, кто же? Шапелье.

Среди нашего вырождающагося поколѣнія пришлось намъ кумиръ свободы строить изъ ночныхъ горшковъ… Чудес­но послужило намъ что всѣ интриганы добивались популярно­сти чтобы быть замѣченными и чрезъ то выиграть и пріобрѣсти кое-что у правительства. [§§§§] Они начинали съ того что напа­дали на дворъ и тѣмъ съ большею горячностію чѣмъ дороже хотѣли себя продать. Такимъ образомъ новые рекруты ин­тригановъ прибывали къ намъ въ якобинскіе ряды и слу­жили намъ къ тому чтобы побивать ветерановъ, по мѣрѣ то­го какъ эти эмигрировали. Такъ Шапелье, Бометсы, Демёнье были выгнаны изъ клуба Дюпорами и Барнавами, а эти Бриссонами и Роланами. Такимъ образомъ всѣ эти Неккеры, герцоги Орлеанскіе, Лафайэты, Шапелье, Мирабо, Бальи, Деменье, Дюпоры, Даметы, Пасторе, Черутти, Бриссо, Ра­моны, Петіоны, Гаде, Женсоне были не иное что какъ нечи­стые сосуды Амазиса изъ которыхъ въ матрицахъ якобин­цевъ была отлита золотая статуя республики. До нашихъ дней думали что нельзя основать республики иначе какъ по­мощію добродѣтелей, подобно древнимъ законодателямъ. Без­смертная слава нашего общества та что она создала респу­блику помощію пороковъ“.

Камилъ Думуленъ въ извѣстной степени правъ. Пышное восхваленіе „добродѣтелей“ вожаковъ революціоннаго разгро­ма есть самая наглая историческая ложь. Если подвергнуть участниковъ революціоннаго переворота суду съ точки зрѣ­нія нравственности, то истинные примѣры добродѣтелей встрѣ­тимъ только въ рядахъ сословія павшаго подъ ударами рево­люціи. Дворянство революціонной эпохи отличалось замѣча­тельнымъ отсутствіемъ политической мудрости, но н необы­чайнымъ развитіемъ чувства чести, у однихъ переходившаго въ неуступчивую надменность, у другихъ проявлявшагося яркими подвигами благородства, вѣрности, великодушія. Въ первую эпоху революціи, дѣйствительно честные дѣятели пе­реворота, приносившіе безъ личныхъ расчетовъ честолюбія пожертвованія дѣлу свободы, которому думали служить, были изъ лицъ дворянскаго сословія. Въ эпоху террора, съ пору­ганнымъ человѣчествомъ мирятъ только черты самоотвер­женія и покорности жертвъ, большинство которыхъ было изъ тѣхъ кого звали аристократами. Въ средѣ дореволюціон­наго дворянства страхъ позора былъ всегда сильнѣе страха смерти. У этихъ павшихъ аристократовъ надо учиться уми­рать. Самъ Лудовикъ XѴI, ничтожный правитель повергшій своею роковою слабостію государство въ бездну, одинъ разъ въ жизни явился королемъ во всемъ царственномъ величіи— въ минуту своей казни.

Объ агитаторской дѣятельности Мирабо, въ дни послѣ взятія Бастиліи, есть нѣсколько свидѣтельствъ. Въ эти дни повсюду пущены были слухи о разбойникахъ, побудив­шіе народъ вооружаться образуя національную стражу. „По­всюду, говоритъ Бальи (II, 159), въ окрестностяхъ Парижа толь­ко и рѣчи было что объ угрозахъ разбойниковъ тамъ раз­сѣявшихся чтобы грабить все что попадется. Намъ со­общали объ этомъ депутаціи отъ встревоженныхъ селе­ній. На Лафайэта было возложено оказать имъ помощь. Но слухи нигдѣ не оправдались. Припоминаю что около этого времени какой-то человѣкъ носившій извѣстное имя, которое я забылъ, явился ко мнѣ сообщить что встрѣ­тилъ со стороны Монъ-Ружа, куда отправлялся, цѣлый от­рядъ разбойниковъ и вынужденъ былъ вернуться въ Парижъ. По провѣркѣ оказалось, никакихъ разбойниковъ не было. Другой разъ мнѣ пришли сказали вечеромъ, часовъ около восьми, что видѣли отрядъ вооруженныхъ людей человѣкъ около восьмисотъ, который, выйдя съ бульвара, перешелъ площадь Лудовика XѴ и направился къ рѣшеткѣ Елисейскихъ Полей. Я послалъ предписаніе г. Рюльеру направить кавале­рію въ эту сторону и въ сторону Шальйо, гдѣ находилась въ нашемъ домѣ моя жена. Я боялся за ея безопасность въ случаѣ если отрядъ шелъ для грабежа. Вечеромъ я ушелъ часовъ въ десять, раздумывая идти ли мнѣ по обыкно­венію одному въ Шальйо по дорогѣ гдѣ видѣли разбойниковъ.

Рѣшился идти—и не встрѣтилъ ни людей, ни оружія. На другой день узналъ что и кавалерія тоже никого не нашла. Особенно странно что эти слухи и страхъ разбойниковъ разсѣевались ло всему королевству. Въ то же время толковали что скашиваютъ незрѣлый хлѣбъ. Это была не правда. Но слухи о заговорахъ, преступленіяхъ, новости о бѣдствіяхъ воспроизводились со всѣхъ сторонъ и въ рѣчахъ, и въ пи­саніяхъ. Провинціи были объяты ужасомъ; граждане въ го­родахъ, земледѣльцы въ деревняхъ бросали работу и шли вооружаться. Страхомъ хотѣли довести до безпорядковъ, без­порядками до анархіи, анархіей до деспотизма. Думаютъ также, и не безосновательно, что хотѣли, посѣявъ общій ужасъ, за­ставить весь народъ, въ деревняхъ и городахъ, вооружиться. Но кто установилъ такое общее согласіе? Кто употребилъ не­обходимыя средства и издержки на содержаніе агентовъ ко­торымъ надо было платить чтобы дѣйствовали и разъѣзжали? Это тайна которую можетъ-быть разъяснитъ будущее. Почти такое же согласіе было относительно момента революціи. Кажется мнѣ, съ 13 на 14 іюля было возстаніе въ Руанѣ. Но въ чемъ я вполнѣ увѣренъ это въ томъ что въ эти дни, то- есть въ тѣ же дни какъ въ Парижѣ, въ Реннѣ была револю­ція. Молодежь вооружилась, войско передалось на сторону города, арсеналъ былъ разграбленъ, народъ возмутился, и комендантъ Ланжеронъ вынужденъ былъ спасаться бѣгствомъ. Такимъ образомъ событія въ Бретани были какъ бы копіей событій въ Парижѣ или, точнѣе, тѣ и другія были какъ бы коріей нѣкоторой условленной и данной модели“.

„Никогда хорошенько не было узнано, пишетъ Тулонжонъ (I, 94), какимъ магическимъ способомъ въ восемь дней всѣ общины Франціи поднялись на ноги и вооружились противъ мнимыхъ разбойниковъ, которые разрушали и жгли жатвы и которые всюду разыскиваемые и пре­слѣдуемые не оказывались нигдѣ. Депутаты общинъ явля­лись въ собраніе просить помощи и уходили съ тѣмъ что требовалось: съ приказаніемъ вооружиться… Можно пола­гать что тутъ много помогалъ Мирабо. Способъ его былъ довольно простъ. Курьеры, отправясь въ одинъ и тотъ же день, проѣзжали Францію по всѣмъ радіусамъ, имѣя единствен­нымъ порученіемъ всюду говорить что они оставили разбой­никовъ за нѣсколько лье позади себя и что они везутъ приказаніе вооружаться. Общее броженіе и слухи пущенные впередъ были достаточнымъ условіемъ чтобы сдѣлать шагъ къ которому умы были подготовлены. Менѣе чѣмъ въ восемь дней Собраніе узнало что оно имѣетъ армію въ нѣсколько сотъ тысячъ человѣкъ, ждущую его приказаній. И оно было столько благоразумно что давало ихъ, изъ страха что ста­нутъ дѣйствовать и безъ приказаній. Такъ образовалась на­ціональная гвардія“ (I, 95).

„Меня увѣряли, говоритъ Бальи о той же эпохѣ (II, 155), что Мирабо иногда по два раза въ день бываетъ въ Парижѣ. Мнѣ сказали что онъ ночью отправляется въ участки“.

Русскій Вѣстникъ, 1882.

---

[*] Мармонтель ошибочно говоритъ „послѣ собранія“, après l’assamblée. Процессія и молебствіе были наканунѣ открытія, а не въ день собранія.

[†] По отчету Мирабо въ его журналѣ Etats Généraux: „прочелъ“ (lu).

[‡] Таково описаніе Бертрана де-Молевиля, подтверждаемое отчасти Тулонжаномъ. Мишле, описывая засѣданіе, не упустилъ случая ска­зать что король сдѣлалъ эти для униженія средняго сословія, дабы члены его не остались въ шляпахъ подобно дворянамъ. Mercure de France (№ 20, 1789, стр. 135), по цензурнымъ вѣроятно соображені­ямъ, умалчиваетъ объ эпизодѣ (какъ умолчалъ, между прочимъ, о на­дѣлавшемъ шума разграбленіи дома Ревельйона 27 апрѣля 1789 года) и даже говоритъ что „король сѣвъ на тронъ и накрывшись произ­несъ рѣчь“ (le roi s’étant assis et couvert prononça un discours). Авторъ Procès verbaux de l’assemblée national, Габе (Gabet, Paris 1790, I, 27) измѣняетъ цитату изъ Mercure de France, говоря будто тамъ ска­зано: „le roi s’était assis et couvert, les trois ordres se couvrirent en même temps“. Трудно разобраться въ этихъ противорѣчіяхъ.

[§] Въ начатомъ имъ журналѣ Etats Généraux, № 2, остановленномъ правительствомъ, противъ чего протестовали парижскіе избиратели, но немедленно обращенномъ въ новое изданіе Lettres du comte de Mirabeau à ses commettants.

[**] C’est vous, Messieurs, qui en avant pour ainsi dire des générations futures devez marquer la route de leur bonheur.

[††] Оно состояло въ различіи комнатъ гдѣ депутаты были приняты. Прибавьте что для духовенства двери растворялись настежь, для дворянъ одна половина. Прим. въ журналѣ Мирабо.

[‡‡] Тѣ же подробности передаетъ самъ Малуэ въ третьемъ томѣ собранія его мнѣній, изданномъ въ 1792 году. Послѣдняго сочиненія мы не имѣли подъ руками. Исторіей Революціи Молевиля мы пользо­вались изъ библіотеки Румянцевскаго Музея въ Москвѣ. Эта Исторія Молевиля (12 томовъ, Paris, 1801) сочиненіе капитальное, такъ какъ авторъ, интендантъ въ Бретани до революціи, министръ Лудовика XѴІ въ эпоху законодательнаго собранія, по положенію своему зналъ истинныя пружины событій и въ изложеніи отличается ясно­стію и проницательностью взглядовъ.

[§§] Плана и цѣли у правительства, рѣшившагося на предпріятіе ко­торое не могло окончиться иначе какъ передѣлкой всего госу­дарственнаго строя, не было. За то безсиліе обнаруживалось при всякомъ случаѣ. Мы упоминали какъ рѣшились было прекратить из­даніе журнала начатаго Мирабо и какъ рѣшеніе, встрѣченное совер­шенно незаконнымъ протестомъ въ собраніи парижскихъ избира­телей, осталось безъ послѣдствій. Тѣ же избиратели, выбравъ и по­славъ въ собраніе депутатовъ отъ города Парижа, порѣшили между собою не расходиться и продолжать засѣданіе въ качествѣ нѣкото­раго наблюдательнаго собранія. Неккеръ, замѣчаетъ Молевиль, не только не кассировалъ такого рѣшенія, но какъ бы не обратилъ на него никакого вниманія. „Отсюда произошло то (I, 172) что собраніе избирателей обратилось въ постоянное, въ теченіе шести недѣль властвовавшее въ Парижѣ въ силу своего постановленія; созывало новыя собранія округовъ и устраивало съ ними общее возстаніе. Власть, прибавляетъ Молевиль, не можетъ безнаказанно быть снис­ходительною къ наносимымъ ей ущербамъ; для ея носителей про­щеніе обидъ не есть добродѣтель. Пренебрегая самыми легкими на нее покушеніями и оставляя ихъ безнаказанными, дается поощреніе чинить новыя; они скоро умножаются, становятся серіознѣе и се­ріознѣе, такъ что наконецъ уничтожаютъ правительство уже не имѣющее силы подавить ихъ“.

[***] Заявленіе передается не совсѣмъ одинаково. Въ Монитерѣ ска­зано: les propriétés et prérogatives légitimes; въ журналѣ Мирабо: les propriétés et les prérogatives honorifiques; въ изложеніи Бертрана де- Молевиля (I, 175): leurs propriétés légitimes et leurs prérogatives hono­rifiques.

[†††] Можно бы усомниться въ этой цифрѣ зрителей. Не забу­демъ что изданіе Монитера началось собственно 21 ноября 1789 года и 71 первыхъ нумеровъ были составлены въ послѣдствіи, чтобы пополнить коллекцію. Но, съ другой стороны, самъ Бальи свидѣтель­ствуетъ что въ залѣ собранія въ обыкновенныя засѣданія всегда бывало до 600 стороннихъ лицъ.

[‡‡‡] „Monsieur, l’Assemblée c’est ajournée après la séance royale; je ne puis la séparer sans qu’elle en ait délibéré”. Молевиль передаетъ слова Бальи такъ (Hist., I, 211): „L’assemblée а arrêté hier qu’elle resterait séance tenante après le séance royale; je ne puis rien changer à cette délibération (disposition? опечатка?), il faut que l’assemblée en délibère” и утверждаетъ что это были совершенно ложно: никакого такого постановленія не было.

[§§§] Auprès des Etats-Généraux. Мирабо не употребилъ выраженія: Національное Собраніе.

[****] Камиль Демуленъ, въ письмѣ къ отцу (Oeuvr. II, 231), разсказыва­етъ, по слухамъ, о возвращеніи Неккера въ такой легендарной фор­мѣ. „Толпа послѣдовала за депутатами къ г. Неккеру. Была такъ огромна что дворъ испугался. Закричали: къ оружію! Но ни одинъ солдатъ не двинулся. Король имѣлъ тогда объясненіе съ Неккеромъ длившееся три четверти часа. Онъ вышелъ изъ галлереи держа Нек­кера за руку.—Вы обѣщаете мнѣ не покидать меня, сказалъ онъ. Неккеръ громко отвѣтилъ:—А вы также, государь, даете мнѣ слово. Всѣ закричали, даже неслыханная вещь, въ галлереѣ и въ комна­тахъ: Да здравствуетъ Неккеръ.

[††††] Во многихъ наказахъ депутаты обязывались держаться сослов­наго раздѣленія въ собраніи.

[‡‡‡‡] Въ такомъ ложномъ свѣтѣ представляетъ Мирабо безобразный эпизодъ съ солдатами, волновавшій собраніе въ первые дни іюля, разсказанный нами въ восьмомъ разговорѣ.

[§§§§] Въ подлинникѣ сказано: „Се qui nous а servi merveilleusement c’est que tous les intrigans ayant besoin de la faveur populaire pour se faire remarquer de l’intendant Laporte et de gagner d’abord la confiance du peuple pour gagner ensuite un plus fort dévidende dans la liste civile, commençaient par attaquer la cour avec d’autant plus de chaleur qu’ils voulaient s’en faire acheter plus cher“. Чтобы рельефнѣе передать смыслъ этой фразы мы сдѣлали ея вольный переводъ. Рецептъ извѣстный: чрезъ либеральную оппозицію правительству пріобрѣтать популярность дабы выиграть у самого правительства.

Views: 24

Московскіе магазины. — Хвосты, автоматически образовывающіеся. — Дефицитный продуктъ. — «Пятилѣтка до этого еще не дошла». — Неужели не чувствуютъ нелѣпости? — Автоматы. — Забыли, что можно имѣть свои предпочтенія, — Не замерзнуть и насытиться. — Юбка московской барышни и войлочныя гетры рабочаго. — Качаловъ о Дзержинскомъ.

— Я обѣщалъ вамъ разсказать о московскихъ магазинахъ, — продолжалъ мой собесѣдникъ. За дни, когда я былъ въ Москвѣ, я постарался ихъ изучить, такъ какъ мнѣ показалось, что въ нихъ — одинъ изъ ключей къ пониманію совѣтской дѣйствительности.

Московскіе магазины дѣлятся на три категоріи — «торгсины», «мосторги» и кооперативы. Въ «торгсинахъ» продаютъ на валюту или по свидѣтельству, что вы размѣняли валюту, въ «мосторгахъ» — на рубли. Кооперативы, всѣ эти безчисленные «Копрыба», «Копмясо», «Копсало» — для тѣхъ, у кого — карточки. Мосторги и «копы» — по всей Москвѣ, «торгсины», лучшіе, на Петровкѣ.

Въ кооперативахъ, лишь только что нибудь выдаютъ — хвостъ. У меня вообще создалось впечатлѣніе, что въ Москвѣ и, вѣроятно, и во всей Россіи, стоитъ человѣку остановиться передъ чѣмъ нибудь на улицѣ, чтобы за нимъ, какъ то автоматически, образовался хвостъ.

Помню такой случай… На вокзалѣ стоялъ я около справочнаго бюро. Вижу, за мной стала старуха, за ней другая баба, третья.

Старуха робко трогаетъ меня за плечо. Спрашиваетъ:

— А что тутъ, гражданинъ, выдаютъ?

— Почему выдаютъ? Вѣдь это же справочное бюро…

— Знаемъ, знаемъ, родименькій. Не стоялъ бы, коли не выдавали. Мы тоже хитрые…

И пока я съ ней разговаривалъ, хвостъ все увеличивался.

Въ каждомъ «мосторгѣ», въ каждомъ «копѣ» — толчея. Почему? Очень просто — въ каждомъ что нибудь да выдаютъ, чего завтра уже не будутъ выдавать и чего нѣтъ рядомъ. Да чтобы узнать, гдѣ что въ этотъ день будутъ выдавать нужно вѣдъ тоже потоптаться.

***

Я въ «мосторгѣ» на Арбатѣ, въ книжномъ магазинѣ. Груды журналовъ, брошюръ.

Приказчикъ бойкій и разговорчивый. Видя, что я интересуюсь коммунистической литературой, предлагаетъ купить чуть ли не все, что есть въ магазинѣ. Любезно при этомъ хихикаетъ.

— А вотъ, не угодно ли… — здѣсь вы увидите, какъ мы смѣемся надъ попами. А тутъ семь приказовъ товарища Сталина съ поясненіями и про то, какъ мы уже обогнали Америку…

Уговорилъ меня этотъ приказчикъ. Купилъ кучу книгъ. Жду. чтобы завернули.

— А у васъ, гражданинъ, нѣть портфеля съ собою?

— Нѣть портфеля. Заверните, пожалуйста…

Приказчикъ суетится.

— Видите ли, оберточной бумаги у насъ нѣть. Разрѣшите ужъ газетной… Оберточная бумага — это дефицитный продуктъ. Пятилѣтка еще до этого не дошла.

Завертываетъ въ газетную бумагу. Прошу перевязать. Но шнура нѣть.

— Это тоже, изволите ли видѣть, — поясняетъ приказчикъ, — дефицитный продуктъ будетъ.

Въ сосѣднемъ «мосторгѣ», гдѣ продаютъ дрянной одеколонъ и дрянную галантерею, узнаю, что туалетнаго мыла нигдѣ не сыщешь въ Москвѣ: дефицитный продуктъ. Мыло для стирки есть, а о туалетномъ только мечтать можно. То-то не было мыла въ уборной спальнаго вагона. Оказывается, самое потрясающее удовольствіе, которое можно сдѣлать московской барышнѣ — это подарилъ ей кусокъ туалетнаго мыла.

Зато, сколько богатствъ въ «торгсинахъ», въ огромныхъ «универмагахъ» для иностранцевъ. Рѣдкости, «экзотическія издѣлія» Россіи — оренбургскіе платки, великолѣпныя вышитыя скатерти, каракулевыя шапки, бухарскіе ковры… Все это — для тѣхъ, у кого «инвалюта».

И сколько художественныхъ цѣнностей, вѣроятно, уникъ, въ комиссіонныхъ магазинахъ «торгсина»! Сюда, по заявленію приказчиковъ, «обломки буржуазіи» несутъ остатки своихъ собраній. Да, быть можетъ, нѣкоторые и принесли сюда чудомъ сохранившуюся китайскую вазу или голландскій пейзажъ — чтобы не умереть съ голоду. Но даже самые наивные иностранцы не дѣлаютъ себѣ иллюзій о происхожденіи всего, что наполняетъ витрины комиссіонныхъ магазиновъ Петровки.

***

Мои знакомые иностранцы разсказывали мнѣ. что въ провинціи и въ дерев-

ляхъ — голодъ и нищета. Этого нельзя сказать про Москву. Есть нищіе, но сравнительно ихъ немного, нищіе, которые поражаютъ, когда взглянешь въ ихъ лица, странно болѣзненныя, такъ часто хранящія неуловимые слѣды какой то иной жизни, иного воспитанія. Много, очень много среди московскихъ нищихъ этихъ «обломковъ буржуазіи», которые “добровольно» понесли свое имущество въ магазины «торгсина». Но не нищета поражаетъ въ Москвѣ. Москва какъ бы показатель;того высшаго благосостоянія, которое можетъ дать своимъ гражданамъ совѣтская власть. Московская толпа — не нищая и не оборванная, московская толпа — сѣрая и безличная. Простоявъ часы, побѣгавъ нѣсколько дней, можно достать въ Москвѣ тѣ элементарныя блага, которыя нужны для жизни — можно достать платье, чтобы не замерзнуть, и кусокъ хлѣба, чтобы насытиться. И вотъ, къ этому и сводятся мечты московскихъ обывателей: достать необходимое. Этимъ только и заняты ихъ умы.

Въ какомъ нибудь «универмагѣ» будутъ выдавать косоворотки и повалитъ туда житель Москвы, и одѣнется онъ въ эти косоворотки — единаго образца, и поплетется затѣмъ на «выдачу» фуражекъ или сапогъ. Берутъ, что даютъ, а не то, что хотятъ, и поэтому забываютъ о томъ, что можно имѣть собственные вкусы, собственныя предпочтенія. Вѣдь и въ театры идутъ не когда хотятъ и не на что хотятъ, а на то, на что пришлютъ билеты въ учрежденіе.

Автоматами стали жители новой Москвы. Я прислушивался къ ихъ разговорамъ. Хотѣлъ знать, неужели не кажется имъ чудовищной нелѣпостью, что вотъ страна проявляетъ какую то сумасшедшую энергію, что строится заводъ за заводомъ и выпускаются автомобили и тракторы, а нѣтъ мыла и нѣтъ оберточной бумаги. не хватаетъ матеріи, не хватаетъ сапогъ, и нужно довольствоваться тѣмъ, что «выдаютъ»? И вотъ я понялъ, что автоматамъ подобныя мысли вообще рѣдко должны приходить въ голову, ибо привыкли они къ тому, что такъ надо, и нѣтъ къ тому же у нихъ критерія для сравненій — старые забыли, молодые ничего иного не видѣли и какъ то не сознаютъ даже, что иное можетъ существовать.

Энтузіазмъ… Въ услышанныхъ мною обрывкахъ фразъ мнѣ показалось, что у молодыхъ партійныхъ энтузіазмъ строительства, какъ и въ этихъ огромныхъ плакатахъ, разукрасившихъ всю Москву — штампованный, нарочито подчеркнутый, тоже какого то «высочайше установленнаго образца». Не энтузіазмъ — а мнѣ кажется, воля, воля власти къ власти, воля къ утвержденію всѣми средствами и всѣми силами того, что ею было разъ объявлено. Что же касается до молодыхъ безпартійныхъ, то, какъ показалось мнѣ, они вовсе не говорятъ о «задачахъ пролетаріата», а почти исключительно, какъ и вся Москва — объ «алиментахъ».

***

«Союзкино»… Огромный кинематографъ, одинъ изъ самыхъ большихъ, вѣроятно, въ мірѣ — при домѣ совѣтовъ. Въ огромномъ холлѣ сидятъ на скамейкахъ рабочіе и крестьяне. Для нихъ даромъ играетъ симфоническій оркестръ. Играетъ увертюру изъ «Тангейзера». Пришли они сюда, навѣрное, чтобы согрѣться, да потому, что нѣть охоты итти домой. И имъ играютъ Вагнера. Смотрю на нихъ и кажется мнѣ. куда имъ веселѣе было бы слушать «Камаринскую». Но вѣдь надо слушать, разъ не играютъ другого. Вотъ слушаютъ они такъ Вагнера изъ года въ годъ и вселяются въ нихъ какіе то звуки, которыхъ понять, почувствовать вѣроятно, не могутъ, но съ которыми свыкаются, какъ свыкаются со всѣмъ московскіе автоматы.

Огромный залъ кинематографа на нѣсколько тысячъ человѣкъ. Тепло. Сняли тулупы и полушубки. Смотрю — какъ одѣты московскіе граждане. На всѣхъ тотъ же штампъ — «высочайше установленный образецъ». Но вотъ, вижу у барышни рядомъ къ юбкѣ пришить какой то кусокъ — другого цвѣта, другой матеріи — и юбка стала длиннѣе: какъ носятъ теперь. Видно, поразилъ эту барышню туалетъ какой нибудь кинематографической звѣзды… А у этого рабочаго на рваныхъ, грубыхъ нечищенныхъ сапогахъ торчать бѣлоснѣжныя гетры изъ…. войлока. Поразилъ его, видно, Адольфъ Манжу! И вотъ увидѣвъ эту нелѣпую юбку и эти войлочныя гетры, я почувствовалъ истинное восхищеніе. Проблески свободнаго духа, искры въ ночи, прорывающееся человѣческое непосредственное чувство, заглушенная жажда свободы… Быть можетъ, не совсѣмъ еще умерла эта жажда! И хотя, очевидно, нелѣпо было особенно ликовать по поводу этой юбки и этихъ гетръ, чѣмъ то очень свѣтлымъ и радующимъ остались они у меня въ памяти.

***

«Путевка въ жизнь». Картина о томъ какъ товарищъ Дзержинскій ликвидировалъ безпризорныхъ. Предисловіе произноситъ Качаловъ.

Качаловъ…. Вотъ на экранѣ чарующее его лицо, высокая, такая знакомая фигура, и слышу его голосъ, качаловскій голосъ, наполняющій весь залъ, голосъ Ивана Карамазова, голосъ царя Федора Іоанновича…

— Золотое сердце Дзержинскаго… Дзержинскій — другъ дѣтей…

Это говорить онъ, Качаловъ, съ пафосомъ, горячо, съ вдохновеніемъ — играетъ новую свою роль, играетъ кого то, въ кого вошелъ, кого по качаловски создалъ.

— Другъ дѣтей, товарищъ Дзержинскій… Да, поблагодаримъ его.

Въ темнотѣ сѣлъ около меня какой то гражданинъ. Заговорилъ о чемъ то, кажется, о холодѣ на дворѣ. Свѣтъ. Гражданинъ взглянулъ на меня, угналъ во мнѣ иностранца. Оглянулся испуганно. Тотчасъ поднялся и пересѣлъ въ другой рядъ.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2543, 19 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 9

Въ сіяніи кремлевскихъ орловъ. — Мавзолей Ленина. — Въ хвостѣ, идущемъ, какъ процессія. — Надъ лицомъ Ленина. — Тотъ, отъ кого началась новая жизнь. — Тупое любопытство. — Бесѣда съ московскимъ извозчикомъ. — «Другія-то церкви вѣдь стоятъ».

Русскій эмигрантъ, легально пріѣхавшій въ Москву, продолжалъ:

— Я шелъ Арбатомъ къ Кремлю. День былъ великолѣпный, морозный и сухой. Полной грудью вдыхалъ я ледяной воздухъ. Румяны были московскія лица. Въ новомъ, ставшемъ мнѣ невѣдомымъ городѣ, чувствовалъ я себя въ Москвѣ. Свернулъ туда, куда указалъ мнѣ чрезвычайно любезный, несомнѣнно сразу угадавшій во мнѣ ему неподвластнаго, затянутый и хорошо вылощенный милиціонеръ — въ круглой военной каскѣ и темно-сѣрой пѣхотной шинели.

И вдругъ, прямо передъ глазами, въ вышинѣ, на фонѣ голубого безоблачнаго неба я увидѣлъ огромный, сіяющій въ прозрачномъ воздухѣ, двуглавый россійскій орелъ. Съ него не была сбита корона, скипетръ и держава были въ его когтяхъ — на кремлевской башнѣ такимъ же мощнымъ и великолѣпнымъ сіялъ онъ, какъ и при царяхъ. И вотъ, другой орелъ, вотъ третій — со всѣхъ башенъ Кремля глядѣли на новую Москву застывшіе геральдическіе орлы.

Я совершенно забылъ объ ихъ существованіи — въ голову не приходило, что они

могли сохраниться. И вотъ, послѣ плакатовъ, послѣ толпы, спѣшащей отъ хвоста къ хвосту, новой обезличенной московской толпы — я увидѣлъ ихъ и я почувствовалъ себя на мгновеніе въ Москвѣ, въ той Москвѣ, которая живетъ въ насъ.

Передъ кремлевскими башнями я стою «чужой», «иностранецъ» — ибо не совѣтскій гражданинъ, ибо по европейскому одѣтый, ибо не боящійся милиціонера, я, который могъ пріѣхать сюда лишь скрыпъ свое прошлое, свое «лицо».

Въ небѣ были орлы и сверкали подъ косыми лучами зимняго солнца купола Василія Блаженнаго.

***

Такъ велико было это впечатлѣніе отъ Кремля что я сразу не увидѣлъ мавзолея Ленина. Орлы и высокія башни подавляли его. На фонѣ памятниковъ Россіи могучая, побѣдная и гордящаяся тупость его замысла обнажалась во всей своей законченности. Фантастическіе, радужные, сверкающіе купола и — буро-красный мавзолей, словно тяжелый, огромный камень, съ другой планеты упавшій на площадь Москвы.

Къ мавзолею слѣва тянулся хвостъ. Конца ему не было видно — онъ терялся за площадью. Хвостъ этотъ двигался, словно процессія. Я подошелъ къ нему — съ безчувственными, какъ показалось мнѣ, лицами, безъ радости и безъ тоски въ глазахъ, люди въ тулупахъ, фуражкахъ, папахахъ шли смотрѣть на прахъ того, отъ кого пошла новая жизнь. Хвостъ шелъ не останавливаясь. Я пошелъ вдоль хвоста и самъ всталъ въ хвостъ. Оглянулся — за мной уже была вереница людей.

***

Двигаюсь съ хвостомъ. Идутъ въ образцовомъ порядкѣ. Мужчины, женщины — переговариваются. Дикое все еще для меня ощущеніе: всѣ говорятъ по русски, только по русски!

Бородатыя лица и гладко бритыя — съ необъятныхъ просторовъ Россіи и московскія, совѣтскія, американизированныя — молодыя и старыя, русскія каждой чертой своей и мнѣ, русскому, понятныя, но лишь до какой то грани — потому, что не понимаю я еще, что думаютъ эти русскіе люди, чего хотятъ, о чемъ мечтаютъ.Очень много женщинъ — крестьянки и полуинтеллигентныя, быть можетъ, нѣкоторыя и отвѣтственныя работницы. Идутъ и идутъ, и я иду съ ними.

Вхожу… Ступени — внизъ. Проходъ. Стѣны въ огромныхъ малахитовыхъ плитахъ. Снова ступени — вверхъ. Центральный покой. Посреди словно огромный акваріумъ — гробъ Ленина.

Впускаютъ по четыре-пять человѣкъ. Обходятъ съ правой стороны по площадкѣ. смотря на гробъ въ полуоборотъ. Человѣкъ въ формѣ повелительнымъ шопотомъ приговариваетъ: «Проходи, проходи». У гроба Ленина нельзя останавливаться — потому то такъ быстро п движется хвостъ. По бокамъ гроба — двасол дата, — стоять во фронтъ, не моргнуть, окаменѣлые.

Ленинъ… По площадкѣ, въ тишинѣ, быстро проходятъ, смотря внизъ на него. И вотъ онъ подо мной. Рефлекторъ бьетъ ему въ лицо. Узнаю его сразу, въ ту же секунду, узнаю монгольскія его скулы, узнаю хитрое и высокомѣрной вмѣстѣ выраженіе его лица, застывшаго въ какомъ то началѣ улыбки, быть можетъ, смѣшка, быть можетъ, судороги. Лицо блѣдное, словно восковое прекрасно сохранившееся. Вижу руки его на темномъ покрывалѣ, вижу короткіе его ногти, изъ подъ покрывала выступаетъ воротничекъ.

— Проходи, проходи!

Снова проходъ — разноцвѣтныя плиты. У выхода расходятся. Морозъ ударяетъ въ лицо и въ глазахъ снова сіяніе орловъ. Смотрю на тѣхъ, кто выходятъ изъ мавзолея. Что думаютъ они, эти стремившіеся въ хвостъ къ трупу Ленина? Зачѣмъ шли къ нему? И вотъ въ лицахъ я чую —- тупое любопытство, кажется мнѣ — такое же тупое, какъ тупъ замыселъ буро-краснаго ленинскаго мавзолея.

Идутъ вѣрно, чтобы увидѣть того, съ кого начались всѣ эти плакаты, вся эта пятилѣтка, всѣ эти колхозы, вся эта общая повинность, всѣ вти грезы о міровомъ планетарномъ переворотѣ, вся эта жизнь, гдѣ нѣтъ времени для мыслей. Не всегда можно на него смотрѣть, потому что отъ времени до времени производятъ надъ нимъ какія то операціи, А когда можно, хвостъ съ утра до вечера. Вѣдь со всей Россіи пріѣзжаютъ въ Москву и всѣ, кто пріѣзжаютъ, идутъ вѣ этотъ хвостъ. Идутъ смотрѣть, какъ идутъ смотрѣть на столичную достопримѣчательность, идутъ другіе тогда, когда рано еще идти домой, идутъ вѣрно и потому, что чувствуютъ надъ собой власть, которую надо переносить, которая на все накладываетъ свою печать — на бытъ и на духъ — и идутъ потому, что власть эта началась съ того, кто въ этомъ гробу, что словно огромный акваріумъ — подъ сѣнью изъ мрамора и малахита. — Идутъ вѣрно и потому, что падокъ человѣкъ до зрѣлищъ. И еще потому, думается, идутъ многіе, что кромѣ завѣтовъ и приказовъ этого человѣка съ монгольскими скулами и хитровато-высокомѣрной улыбкой, не знаютъ они ничего — ибо все прочее имъ запретно.

***

Я взялъ извозчика. Вымирающая, какъ сказали мнѣ, въ Москвѣ профессія. Кажется, извозчики и носильщики — единственные теперь частники въ Москвѣ. На Театральной площади видѣлъ я еще утромъ нѣсколькихъ лихачей, великолѣпныхъ лихачей — какъ узналъ потомъ — спеціально для иностранцевъ.

Совсѣмъ ветхій былъ мой извозчикъ. Простоватый такой, сѣденькій, съ глазами прищуренными, добродушными, какъ будто. Вотъ влѣзь въ сани и гляжу на широкую его спину, ободранную, линялую, но истинно-русскую — кучерскую.

— Вези куда хочешь по Москвѣ.

Сказалъ ему «на ты»: вышло само собой. Не удивился. Обернулся, ласково, какъ мнѣ показалось, посмотрѣлъ на меня. И стало мнѣ радостно, что ласково смотритъ на меня житель новой Москвы.

— Изъ пріѣзжихъ, видно, будете?

— Я? Да, изъ пріѣзжихъ. А ты давно уже возишь?

— Тридцать лѣтъ будетъ…

Тридцать лѣтъ! Можетъ, онъ и меня возилъ… Спрашиваю прямо, безъ оговорокъ:

— А какъ это остались орлы на Кремлѣ?

Гляжу ему въ глаза. Глаза прищурены, и кажется мнѣ — лучистые, свѣтлые.

— Это нашъ Луначарскій велѣлъ оставить: памятники старины.

Меня передернуло. Нашъ Луначарскій! «Тебѣ-то какой онъ — нашъ, что онъ для тебя сдѣлалъ, что имѣешь ты отъ этой власти?» — не сказалъ я этого, конечно.

Стегнулъ лошадь. Заскрипѣли сани. Мы одни — я и этотъ старый русскій человѣкъ. Насъ никто не слышитъ. Неужели же нельзя говорить — всего?

— Объясняй мнѣ, — говорю. — Я первый день въ Москвѣ…

— Извольте, гражданинъ, съ удовольствіемъ.

Тычетъ кнутомъ на кремлевскія стѣны. — Здѣсь живутъ наши вожди.

Опять «наши»! Вѣдь насъ же никто, никто не слышитъ… Неужели онъ думаетъ, что я его выдамъ — если онъ что не такъ скажетъ? Или это привычка? Или безразлично ему все, что меня волнуетъ? Или разучился онъ уже иначе говорить?

Шуршатъ полозья. Въ глазахъ, тамъ внизу, грязный снѣгъ и рельсы трамвая…

— Вотъ тамъ, гражданинъ, Храмъ Спасителя былъ. Теперь снесли…

Онъ смотритъ на меня. Ничего не вижу въ его глазахъ — стали они какіе-то безчувственные. Не выдерживаю:

— Ну и что же ты скажешь на это?

Смотритъ.

— Какъ это — что скажу?..

Пауза.

И вдругъ:

— Другія-то церкви, видите, вѣдь стоятъ..»

И все. Я убѣжденъ, я чувствую, какъ чувствуютъ только правду, что то мелькнуло у него въ глазахъ, что-то понялъ я въ немъ и онъ во мнѣ, — что-то очень близкое, родственное…

И понялъ я прежде всего,что такъ, какъ я разговаривалъ съ этимъ извозчикомъ — не умно, не хорошо и нелѣпо разговаривать съ жителями новой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2536, 12 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 10