Москва… — Море плакатовъ. — Невѣроятная толпа на улицахъ. — На фонѣ московскихъ дворцовъ. — Уже слѣжка. — Почему всѣ спѣшатъ? — Въ хвостѣ. — Сахара не даютъ, а даютъ пикули. — Привыкли и стали смиренными. — Спѣшатъ и спѣшатъ съ утра.

— И вы скоро освоилась съ мыслью, что вы среди совѣтскихъ гражданъ, на совѣтской территоріи?

Русскій эмигрантъ, вліятельнымъ иностранцемъ проѣхавшій запретную черту, отвѣтилъ:

— Первые часы я былъ какъ въ угарѣ. Во въ то утро, когда я увидѣлъ русскій снѣгъ и русскіе лѣса, увидѣлъ покривившіяся избы Россіи, русскихъ бабъ и русскихъ мужиковъ, — я ясно понялъ, что всякій здѣсь лишь взглянетъ на меня — сочтетъ за «чужого», за иностранца и испугается меня. Въ мое сознаніе уже крѣпко вошло — по вѣжливости, съ которой со мной разговаривали всѣ должностныя совѣтскія лица, что я имѣю право, право неоспоримое быть здѣсь и говорить съ этими должностными высокомѣрно. Вы вѣдь замѣтили, конечно, что къ самымъ неожиданнымъ вещамъ привыкаешь гораздо быстрѣе, чѣмъ передъ тѣмъ воображаешь себѣ. Къ Москвѣ я подъѣзжалъ, уже, такъ сказать, вполнѣ сознательно. Но чувства я испытывалъ сложнѣйшія — волненія, радости, обиды, истерическаго прямо таки любопытства и, не скрою отъ васъ, потому, что хочу быть совсѣмъ искреннимъ, нѣкотораго подсознательнаго, смутнаго желанія увидѣть, что все таки моя страна совершила нѣчто истинно великое, что, несмотря на всѣ свои ошибки, ошибки великаго народа, русскій народъ будетъ скоро въ правѣ поучать другихъ. Я почувствовалъ уже на границѣ, что Россія прикрыта какой то ложной маской, но я хотѣлъ провѣрить это ощущеніе, слиться хотя бы на мигъ съ Россіей, узнать, есть ли подъ этой новой маской и новый, по новому горящій и созидающій духъ.

***

Москва….

«Привѣть міровому пролетаріату!»… «Развалины фашистскаго міра…» «Темпы» и «темпы», пятилѣтка и снова о гибели фашистскаго міра. «Догнать и перегнать» и «соціалистическое строительство». Направо, налѣво, всюду, огромными буквами: «Механизація», «Индустріализація», «Полностью выполнимъ заданіе». «Смерть кулакамъ». — Тамъ то будетъ выполнено… Тамъ то уже выполнено… «Коммунизмъ сотретъ всѣ границы» и проч., и проч., и проч.

Вотъ что ударило мнѣ сразу въ глаза на вокзалѣ, и застлало все кругомъ. Ничего подобнаго я не ожидалъ и представить себѣ не могъ. Вокзалъ буквально утопалъ въ плакатахъ, въ прокламаціяхъ, таблицахъ афишахъ, и со всѣхъ стѣнъ глядѣло среди этого моря бумаги и матеріи грузинское лицо Сталина. А когда на встрѣтившемъ меня автомобилѣ поѣхалъ я по улицамъ, увидѣлъ тѣ же плакаты и тѣ же афиши. Такъ что, въ первую секунду, Москва показалась мнѣ какимъ то чудовищнымъ, невообразимымъ, фантастическимъ конгломератомъ плакатовъ коммунистической пропаганды.

Двѣ мысли сразу пронеслись у меня въ головѣ.

Первая… Я понялъ, почему въ Негорѣломъ кассирша вообразила, что разъ мой значекъ не совѣтскій, значитъ — фашистскій. Достаточно было прочесть эти плакаты, растянутые черезъ улицы, вывѣшенные на домахъ, наклеенные на ворота, что бы понять, что міръ во всѣхъ этихъ призывахъ, во всѣхъ этихъ утвержденіяхъ раздѣленъ на два начала: совѣтское и фашистско-капиталистическое.

И вторая… Я подумалъ — вотъ я пріѣхалъ въ Москву и меня поразило это чудовищное изобиліе плакатовъ, вь которыхъ говорилось одно и то же — рудиментарное, вульгарное до тошноты. Но какъ же не надоѣли они до тошноты, до омерзенія, до бѣшенства, всѣмъ, которые видятъ ихъ всюду, каждый день?..

***

Я былъ въ послѣдній разъ въ Москвѣ двадцать лѣтъ назадъ. Быть можетъ, поэтому, а, быть можетъ, потому, что море плакатовъ скрыло въ первыя минуты все другое отъ глазъ — я вначалѣ ни одного зданія, ни одной улицы не узналъ. Я замѣтилъ лишь,, что улицы были залиты асфальтомъ и что огромное, невообразимое движеніе, царило на нихъ. Автомобили совѣтскаго производства, автобусы, грузовики, трамваи летѣли мимо насъ. Но не они поражали своимъ числомъ — куда меньше ихъ было, чѣмъ въ Парижѣ или Берлинѣ, не больше, думается, чѣмъ на главныхъ улицахъ Мюнхена или Ліона. Поражало людское множество. Летѣли трамваи съ повисшими гроздями людей, и на тротуарахъ и даже посреди улицы была невообразимая толпа, кишащая, волнующаяся, куда то спѣшащая, сумбурная, необъятная — такъ что можно было подумать, вывалили изъ казармъ въ нестроевомъ порядкѣ цѣлыя полчища, несмѣтныя полчища обывателей. Толпа эта текла, сбиваясь, пересѣкаясь, стремясь куда то. Куда? И рѣяли надъ ней коммунистическіе плакаты.

Плакаты… Я увидѣлъ ихъ первыми, затѣмъ увидѣлъ толпу и только затѣмъ московскіе дома. И хотя то тамъ, то здѣсь высились среди нихъ новыя зданія — въ нагроможденіи кубовъ и пирамидъ, архитектурно — мало измѣнилась Москва; на фонѣ старинныхъ колоннадъ и фронтоновъ, на фонѣ блещущихъ церквей, на фонѣ громоздкихъ старомодныхъ строеній кишѣла, спѣшила фабрично-заводская новая московская толпа.

***

Пріятель мой, иностранный дипломатъ, у котораго я остановился, подводитъ меня къ окну. Домъ далеко отъ главныхъ артерій. На улицѣ сравнительно пусто. Нѣсколько минутъ наблюдаетъ. И вдругъ:

— Такъ и есть, уже слѣжка! Вотъ видите этотъ въ мерлушкахъ, на углу, что читаетъ газету… Онъ только что стоялъ на другой сторонѣ — смотрѣлъ сюда. И вотъ тотъ, въ фуражкѣ, — уже успѣлъ мнѣ примелькаться. У меня глазъ набитъ на этихъ господъ. Значитъ, уже извѣстно, что вы остановились у меня. Будутъ васъ сопровождать всюду, возьмутъ «въ вилку» — это классическій пріемъ: одинъ шагахъ въ пятидесяти передъ вами, другой — сзади.

Въ конечномъ счетѣ, — продолжалъ онъ, — вы можете быть увѣрены, что васъ не арестуютъ. Но спровоцировать могутъ. Хотя бы какой нибудь чекистъ, рвущійся отличиться передъ начальствомъ… Изобьютъ, а потомъ будутъ извиняться. Не ходите слишкомъ долго одинъ. И главное, не заговаривайте. съ прохожими, не спрашивайте даже дороги, — совѣтскаго гражданина, съ которымъ вы вступите въ разговоръ, могутъ потомъ повести на Лубянку. Обращайтесь къ милиціонерамъ. А если встрѣтите стараго знакомаго, бѣгите отъ него на другую сторону… Впрочемъ, онъ самъ къ вамъ не подойдетъ. Хорошая, правда, страна!

***

Хочу выяснить, хочу понять въ первую очередь, почему такая толпа на московскихъ улицахъ.

Арбатъ… Магазины за магазинами. Продукты питанія, книги, галантерея. Старые реквизированные магазины: ветхая былая роскошь убранства. Но продаютъ просто дрянь. Я потомъ еще подробно разскажу вамъ о московскихъ магазинахъ. Худшихъ товаровъ я нигдѣ не видѣлъ въ Европѣ. И мимо магазиновъ течетъ толпа.

Я ошибся, — въ этой толпѣ не всѣ крестьяне и рабочіе, — даже не большинство. Лица мужскія и женскія — полуинтеллигентныя: работники и работницы совѣтскихъ учрежденій. Портфели, корзины, пакеты подъ мышками. Но одѣты всѣ, какъ крестьяне и рабочіе — внѣшнихъ классовыхъ отличій не существуетъ. И всѣ куда то спѣшатъ. Это самое странное, непонятное. Лишь незначительная часть слоняется какъ будто безъ дѣла. Не праздничная это веселая толпа, а сосредоточенная, дѣловитая. Тѣ, кто шатаются, тоже чѣмъ то озабочены. Вѣрно — то, что замѣчаютъ всѣ путешественники по СССР — въ московской толпѣ не видно улыбокъ.

Такъ велика толпа, что, когда ѣхалъ въ автомобилѣ, я сразу не замѣтилъ въ ней хвостовъ — безконечныхъ и безчисленныхъ хвостовъ.

***

Стою самъ въ хвостѣ. Хочу послушать, чувствую себя какъ прокаженный. Отъ меня сторонятся: я въ европейскомъ нарядѣ, т. е. не въ валенкахъ или сапогахъ, не въ фуражкѣ или папахѣ; да очень ужъ виденъ воротничекъ.

— Даютъ, голубчики, сказали — сахаръ даютъ, — приговариваетъ старуха и добрые глаза ея блестятъ.

Парень въ картузѣ оборачивается. Сумрачный:

— Думать надо, дадутъ, хотя вотъ вчера тоже было объявлено, а не дали.

Отхожу. Въ сосѣднемъ кооперативѣ пусто. Спрашиваю сахару — нѣтъ сахару. Любопытствую — а колбаса?

— Эхъ, да что гражданинъ спрашиваете, — не глядя на меня, буркаетъ приказчикъ. — Видите сами, что нѣтъ. Завтра получимъ. Вотъ развѣ что пикули, хотите?..

Дѣйствительно, кромѣ пикулей, да банокъ какихъ то, ничего нѣтъ. Поэтому то пусто въ магазинѣ. Иду обратно.

Хвостъ передъ кооперативомъ, гдѣ должны были выдавать сахаръ, разстроился. Старуха съ добрыми глазами, что такъ надѣялась, бѣжитъ куда то и всѣ бѣгутъ. Что такое?

Слышу:

— Скорѣй, скорѣй. Вѣдь до того «копа» минутъ двадцать бѣжать. А сказали — ужъ навѣрное выдадутъ. Попасть бы только…

Оказывается, хвосту объявили, что сахаръ сегодня будутъ выдавать не здѣсь, а въ другомъ мѣстѣ. Стоялъ же этотъ хвостъ съ утра, пять—шесть часовъ, теперь хвостъ будетъ стоять передъ другимъ кооперативомъ, — а тамъ уже свой хвостъ набрался. А оттуда… оттуда спѣшить надо въ хвостъ передъ кооперативомъ, гдѣ, сказали. — будутъ давать хлѣбъ. А оттуда… Во многомъ вѣдь нуждается человѣкъ…

Спѣшатъ, спѣшатъ и спѣшатъ. Встаютъ, когда еще темно, и бѣгутъ съ мѣста на мѣсто. Недовольны? Никакого неудовольствія — во всякомъ случаѣ, внѣшняго—надо спѣшить, надо ждать, надо мерзнуть въ хвостахъ. Обычай, каждодневное дѣло, многолѣтняя привычка, школа.

Такъ вотъ куда спѣшитъ московская толпа… А когда же работа? При системѣ пятидневокъ, всякій шестой день — праздникъ для части населенія. Эта часть и бѣгаетъ за предметами первой необходимости: въ другіе дни работа. А тѣ, кто работаютъ, тоже съ утра подымаются, чтобы успѣть въ одномъ-другомъ хвостѣ постоять.

Но не только потому такая толпа. «Дома» вѣдь ни у кого нѣтъ; не хочется итти домой, гдѣ пять, шесть, семь человѣкъ спятъ въ одной комнатѣ. Дома сидишь только, если боленъ. Это я понялъ въ первые же дни въ Москвѣ по отдѣльнымъ услышаннымъ фразамъ, — и не потому, чтобы въ этихъ фразахъ сквозило недовольство. Просто говорили люди такое:

— Все устроилъ — а домой итти рано — спать вѣдь не хочется. Эхъ, побѣгаю еще, можетъ быть, что нибудь еще раздобуду…

Левъ Любимовъ
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 12

Въ этомъ <1932> году мы, православные, отпраздновали Пасху на пять недѣль позже, нежели западные христіане — католики и протестанты. Когда мы были у себя въ Россіи, то мало чувствовали это расхожденіе. Но теперь мы ощущаемъ нѣчто подобное тому, что, по свидѣтельству Сократа-Схоластика, церковнаго историка Ѵ вѣка, переживалось христіанскимъ міромъ до Никейскаго собора, установившаго единство въ празднованіи Пасхи: «по причинѣ разногласія мы проводили Пасху гораздо печальнѣе» (цитирую по московскому изданію 1850 г.). Вѣдь многіе изъ пребывающихъ въ разсѣяніи пра вославныхъ русскихъ людей, вслѣдствіе этого разногласія, были лишены фактически возможности достойно отмѣтить въ своей жизни Свѣтлый Праздникъ.

Въ чемъ же корень расхожденія? Его первую причину знаетъ всякій: мы живемъ по старому, Юліанскому календарю, западный міръ — по новому, Грегоріанскому. Нашъ календарь отстаетъ отъ здѣшняго на 13 дней, и это ведетъ къ запозданію на 13 дней нашихъ «неподвижныхъ», т. е. приходящихся на опредѣленныя числа, праздниковъ.

Но это не все: наша Пасха можетъ отставать отъ здѣшней на одну-пять недѣль, но можетъ и совпадать съ ней. Дѣло въ томъ, что къ вычисленію праздника Пасхи нами и западными христіанами примѣняются разныя правила. Правила эти довольно сложны и мало кому, кромѣ спеціалистовъ, извѣстны. Но всякій мало-мальски церковный человѣкъ увѣренъ, что наши правила утверждены вселенскимъ соборомъ и только такимъ же соборомъ могутъ быть измѣнены.

На самомъ дѣлѣ, это совсѣмъ не такъ. Наше празднованіе Пасхи не отвѣчаетъ постановленіямъ, принятымъ въ Никеѣ, и потому не только можетъ, но и должно быть пересмотрѣно безъ вселенскаго собора. Чтобы подтвердить такую мысль, вамъ придется заглянуть въ глубокую старину. *)

Въ первый вѣкъ христіанства считалось, что Іисусъ Христосъ былъ распятъ 30 марта, и потому Пасха праздновалась 1 апрѣля, независимо даже отъ дня недѣли. Нѣсколько позже явилась мысль — сохранить память о томъ, что Іисусъ Христосъ былъ распятъ въ полнолуніе и воскресъ при слегка ущербленной лунѣ, кульминирующей въ предразсвѣтные часы. При практическомъ проведеніи этой мысли и возникли тѣ «печальныя разногласія», о которыхъ повѣствуетъ вышеупомянутый церковный историкъ и которыя были преодолѣны первымъ вселенскимъ соборомъ (въ 325 году).

Дѣянія этого собора до насъ не дошли, равно какъ его подлинныя постановленія по вопросу о Пасхѣ. Со словъ его участниковъ (напр., Евсевія) и раннихъ церковныхъ историковъ мы знаемъ, что вселенскій соборъ постановилъ: 1) праздновать Пасху всѣмъ вмѣстѣ и 2) при томъ въ первое воскресенье послѣ весенняго полнолунія. Выполненіе этого постановленія было возложено на церкви римскую и александрійскую.

Въ порядкѣ исполненія и возникли тѣ правила, которыя мы теперь ошибочно считаемъ установленными вселенскимъ соборомъ и которыя, кстати сказать, опятъ таки неизвѣстны намъ въ древнихъ подлинныхъ текстахъ.

Правила эти основаны на комбинаціи «солнечныхъ круговъ» въ 28 лѣтъ съ «лунными кругами» въ 19 лѣтъ.

Термины эти звучатъ довольно загадочно, но на самомъ дѣлѣ отвѣчаютъ простымъ вещамъ. Лунный мѣсяцъ (т. е. промежутокъ времени между двумя новолуніями) равенъ приблизительно 29 съ пол. днямъ; 12 лунныхъ мѣсяцевъ составляютъ 354,5 дней, и потому за солнечный годъ луна, сдѣлавъ вокругъ земли 12 оборотовъ, успѣваетъ начать 13-й. Въ силу этого, если въ данномъ году на нѣкоторое число (напр. 1-е марта) пало полнолуніе, то черезъ годъ фаза луны въ то же самое число будетъ значительно болѣе поздней.

Еще въ Ѵ вѣкѣ до Р. X. афинскій астрономъ Метонъ замѣтилъ, что 235 лунныхъ мѣсяцевъ почти точно равны 19 солнечнымъ годамъ. Отсюда было выведено правило, гласящее: черезъ 19 лѣтъ фазы луны придутся непремѣнно на тѣ же самыя числа, какъ въ данномъ году. Это и есть упомянутый выше «лунный кругъ».

Что касается солнечнаго круга, то съ нимъ дѣло стоитъ такъ. Въ году, какъ извѣстно, 52 недѣли и одинъ день (въ високосный, т. е. каждый четвертый годъ — два дня). Поэтому, если въ данномъ году какое-либо число (напр., то же первое марта) пришлось въ понедѣльникъ, то черезъ годъ оно будетъ вторникомъ (средой. если въ промежуткѣ пришлось вставное 29-е февраля). Легко сообразить, что черезъ 28 лѣтъ (28 есть произведеніе 7 на 4) числа мѣсяца придутся непремѣнно въ тѣ же дни недѣли, что и въ данномъ году.

Произведеніе 28 на 19 даетъ 532. Число это въ Пасхаліи именуется Великимъ Индиктіономъ. Такъ какъ въ 532 годахъ заключается 28 полныхъ лунныхъ круговъ и 19 полныхъ солнечныхъ круговъ, то черезъ 532 года и фазы луны, и дни недѣли придутся на тѣ же самыя числа, что въ данномъ году. А такъ какъ празднованіе Пасхи зависитъ и отъ фазъ луны (послѣ весенняго полнолунія), и отъ дней недѣли (непремѣнно въ воскресенье), то черезъ 532 года пасхальное уравненіе непремѣнно получитъ то же самое рѣшеніе, что и въ данномъ.

Все это было бы отлично, если бы было точно. Вся бѣда въ томъ, что астрономическіе расчеты, положенные въ основу обоихъ круговъ и сдѣланные еще въ языческія времена, были только приблизительными; они обезпечили правильное празднованіе Пасхи на короткое время, но затѣмъ накопленіе ошибокъ привело къ тому, что сейчасъ наша Пасха можетъ приходиться и въ новолуніе, и праздноваться не послѣ перваго, а послѣ второго весенняго полнолунія. Какъ разъ въ этомъ году мы отпраздновали Пасху послѣ второго полнолунія и при томъ такъ поздно, что луна уже приближались къ новолунію, наступившему въ пасхальный четвергъ. Нарушеніе прямого постановленія Никейскаго собора, во имя искусственныхъ и много менѣе авторитетныхъ по источнику правилъ, — несомнѣнное.

Правда, наши церковные авторитеты любятъ ссылаться на то, что наши правила обезпечиваютъ празднованіе православной Пасхи послѣ еврейской. Но, во-первыхъ, нѣтъ указанія, чтобы такое постановленіе было дѣйствительно принято вселенскимъ соборомъ, который осудилъ, правда, такъ наз. “четырнадцатидесятниковъ”, праздновавшихъ Пасху вмѣстѣ съ евреями, въ субботу 14 нисана, перваго весенняго мѣсяца еврейскаго календаря, но по существу предписалъ только одно: праздновать Пасху не въ субботу, а въ воскресенье.

Во-вторыхъ, въ еврейскомъ календарѣ во второй половинѣ IѴ вѣка была произведена существенная реформа. Что же считать еврейской Пасхой, раньше которой не можетъ быть православная: нѣкоторое условное число, на которое пришлась бы Пасха, если бы евреи не произвели реформы (вѣдь только такое число могло имѣться въ виду во времена никейскаго собора), или же день, который дѣйствительно празднуется евреями, но который они могли бы на томъ или иномъ основаніи еще разъ перенести?

Но, главное, во всемъ ходѣ мысли заключается принципіальная ошибка. По правильнымъ словамъ Сократа-Схоластика, обрядовая сторона Моисеева закона упразднена Новымъ Завѣтомъ и, потому нѣтъ никакихъ основаній считаться съ еврейскими правилами относительно Пасхи.

Итакъ, чтобы исполнить велѣніе вселенскаго собора, намъ слѣдовало бы пересмотрѣть нашу Пасхалію и вернуться къ празднованію Пасхи въ первое воскресенье послѣ весенняго полнолунія. Чтобы быть въ согласіи съ велѣніями собора, мы должны были бы сдѣлать это согласно, всѣми помѣстными церквами сразу; но согласіе по такому вопросу могло бы быть получено и не на вселенскомъ соборѣ, а на великомъ помѣстномъ соборѣ, на которомъ были бы представлены по возможности всѣ православныя церкви.

При этомъ за «первое весеннее полнолуніе» должно быть признано не то, которое приходится послѣ 21 марта стараго стиля, какъ мы сейчасъ дѣлаемъ, а то, которое приходится послѣ астрономическаго равноденствія, т. е. послѣ 21 марта новаго стиля. Вѣдь мистическій смыслъ пріурочиванія праздниковъ къ опредѣленнымъ датамъ заключается въ томъ, что въ эти даты небо (звѣздное небо) и земля (состояніе природы) бываютъ приблизительно такими же, какъ въ моменты, когда совершались празднуемыя событія. Измѣряя эти послѣднія невѣрными и потому условными календарями, мы отходимъ отъ истины и лишаемъ праздники части ихъ смысла.

Это естественно повлекло бы за собой переводъ и неподвижныхъ праздниковъ на новый стиль, какъ то уже сдѣлано въ церквахъ константинопольской, александрійской, греческой, финляндской, румынской, польской, латвійской и эстонской.

Означаетъ ли такое предложеніе простое принятіе католической Пасхаліи? Отнюдь нѣтъ. При реформѣ стиля въ XѴI вѣкѣ было допущено существенное отступленіе отъ ранне-христіанской традиціи: Пасху было позволено праздновать уже въ день полнолунія или въ день послѣ него, что не соотвѣтствуетъ основной мысли примѣненія къ Пасхѣ луннаго цикла — празднованія ея при замѣтно ущербленной лунѣ, какой она были въ моментъ Воскресенія Христова. Къ тому же католическая Пасхалія, какъ и православная, не вполнѣ точно соотвѣтствуете истинному лунному циклу, и потому Пасха у католиковъ иногда опаздываетъ на недѣлю сравнительно съ датой, когда надлежало бы ее праздновать во исполненіе точныхъ постановленій Никейскаго собора.

Любопытно отмѣтить, что протестантская Германія, принявъ въ 1700 ГОДУ «исправленный», т. е. Грегоріанскій календарь, вплоть до 1776 г. праздновало Пасху отдѣльно отъ католиковъ въ тѣ годы. когда католики дѣлали вышеуказанную ошибку (см. Mémain, Etudes sur l’unification des calendriers, Annales du Longitudes, Paris, 1899).

Католическихъ ошибокъ намъ не слѣдовало бы повторять при исправленіи нашей Пасхаліи. Слѣдовало бы вообще отбросить методъ приблизительныхъ и потому по необходимости неточныхъ расчетовъ и ограничиться краткимъ, но точнымъ и вразумительнымъ правиломъ вселенскаго собора, поручивъ главѣ первенствующей по чести изъ православныхъ церквей доводить до свѣдѣнія всѣхъ остальныхъ, на какое число въ данномъ году, на основаніи астрономическихъ данныхъ, приходится день Пасхи.

При такомъ примѣненіи православной Пасхаліи къ точному смыслу постановленій Никейскаго собора, наша Пасха чаще всего совпадала бы съ католической, а иногда расходилась бы съ ней на недѣлю, но всегда праздновалась бы въ условіяхъ, когда и западно-христіанскій міръ пребываетъ въ пасхальномъ или предпасхальномъ настроеніи.

«Праздновать Пасху много печальнѣе» намъ больше не приходилось бы, и въ то же время празднованіе ея было бы вновь пріурочено къ тѣмъ астрономическимъ и метеорологическимъ условіямъ, въ какихъ 1900 лѣтъ назадъ произошло Воскресеніе Христово.

*) Историческія свѣдѣнія заимствую преимущественно изъ серіи статей прот. Перовскаго, помѣщенныхъ въ «Церковномъ Вѣстникѣ» за 1927-31 гг.

Н. С. Тимашёвъ.
Возрожденіе, № 2541, 1932.

Views: 36

Вслѣдствіе быстрыхъ экономическихъ успѣховъ послѣ войны, Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты заняли руководящую роль въ мірѣ. Явленіе это многимъ казалось страннымъ, но такъ или иначе съ нимъ приходилось считаться. За Америкой стояла такая внушительная «реальность», какъ необыкновенная, небывалая финансовая мощь! И съ этой финансовой мощью, выражавшейся не столько въ богатствѣ государства, сколько въ огромныхъ денежныхъ рессурсахъ промышленныхъ ассоціацій и банковъ связывался общій очень высокій уровень «благосостоянія», выражавшагося въ легкихъ и большихъ заработкахъ самыхъ разнообразныхъ слоевъ населенія.

***

Америка, такимъ образомъ, въ періодъ отъ 1919 до 1929 года являлась очень большой и даже преобладающей въ мірѣ жизненной силой. Во что же была употреблена эта сила, въ добро или въ зло? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, нѣть надобности даже восходить къ какимъ то абсолютнымъ категоріямъ добра и зла! Достаточно будетъ ограничиться категоріями «относительными»…. Что сдѣлало американское вліяніе въ мірѣ, что, собственно, оно дало? Начнемъ съ меньшаго. Казалось бы, первой заботой такой неимовѣрнымъ темпомъ развивающейся промышленной страны должна была быть забота о правильной и разумной организаціи новыхъ внѣшнихъ рынковъ. Сѣверная Америка, казалось бы, должна была въ первую очередь «привести въ порядокъ» Америку южную. Вмѣсто того, однако, въ силу ли неудачнаго вмѣшательства Сѣверной Америки, или въ силу ея неудачнаго невмѣшательства, Южная Америка пришла въ состояніе почти банкротства, нѣсколько страннаго для этой богатой естественными рессурсами страны. Сѣверная Америка должна была бы, въ своей заботѣ о внѣшнемъ рынкѣ, заняться «организаціей» Китая. Но что изъ нѣкоторыхъ попытокъ американской организаціи въ Китаѣ получилось — это мы всѣ знаемъ! Дальніе созданія эфемернаго нанкинскаго правительства, очень хорошо умѣющаго заботиться объ интересахъ маленькой группы «младокитайцевъ», но безсильнаго распространить свою власть и на сто километровъ вокругъ столицы, Америка здѣсь не пошла. Мало того, неловкія ея дѣйствія обострили ненужнымъ образомъ и безъ пользы для нея самой конфликтъ съ конкурирующей Японіей настолько, что призракъ Тихоокеанской войны, одно время, казалось, совсѣмъ угасшій. вновь заблисталъ всѣми красками…

Таковы американскія вліянія внѣ Европы. Но каковы они въ Европѣ? Тутъ эти вліянія сказались въ двухъ направленіяхъ. Въ горячечномъ, чисто спекулятивномъ финансированіи Германіи съ одной стороны (и не безъ попутнаго финансированія большевиковъ!) — и въ какихъ то очень туманныхъ, якобы идеалистическихъ и сеовершенно безпочвенныхъ призывахъ къ разоруженію, съ другой. Что изъ этого получилось. читателю не надо напоминать. Американскія вліянія въ Европѣ не только не разсѣяли ни одного изъ европейскихъ «недоразумѣній». но вплелись самымъ запутаннымъ образомъ въ существовавшій клубокъ европейскихъ противорѣчій. Что можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, «скандальнѣе». такого исхода какъ нынѣ создавшееся положеніе вещей, выражаемое въ очень простой формулѣ. Америка, дѣятельно участвовавшая во всѣхъ сложнѣйшихъ комбинаціяхъ, порожденныхъ вопросомъ о военныхъ долгахъ, Америка, бывшая участницей и плана Дауса, и плана Юнга, и прошлогоднихъ рѣшеній о мораторіи, въ концѣ концовъ выказываетъ величайшую снисходительность ко всевозможнымъ измѣненіямъ въ европейскихъ военныхъ долгахъ, за исключеніемъ одного пункта, каковымъ является сохраненіе и поддержаніе обязательствъ, лежащихъ на европейскихъ странахъ по отношенію къ ней самой!

***

Къ такому весьма элементарному «повороту» свелись сейчасъ американскія вліянія въ Европѣ. Въ Европѣ, такъ же какъ и въ Азіи, такъ же, какъ и въ Южной Америкѣ, Сѣверная Америка за десять лѣтъ своего величайшаго подъема и величайшаго благополучія, за десять лѣтъ своей огромной экономической силы, не умѣла создать рѣшительно ничего. И этому не приходится удивляться, ибо. какъ показываютъ обстоятельства послѣдняго года, ничего добраго не сумѣла создать она и у себя дома! Американская жизнь находится сейчасъ въ состояніи безчисленныхъ и тяжелѣйшихъ затрудненій, изъ которыхъ пока не видно никакого выхода. Ибо за десять лѣтъ «счастливой» поры, Соединенные Штаты не сдѣлали рѣшительно ничего для оздоровленія и упорядоченія регулирующихъ эту жизнь учрежденій, т. е. въ первую очередь конгресса и сената. По согласному заключенію всѣхъ иностранныхъ наблюдателей, именно эти «представительныя учрежденія» являются сейчасъ главной помѣхой для страны въ ея поискахъ путей отъ печальнаго настоящаго къ лучшему будущему.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932.

Views: 31

Зеленый лугъ, покатый къ дорогѣ, а за лугомъ скрипятъ въ березовой рощѣ качели.

На трилистникахъ играютъ крупныя капли росы и, хотя много народу ходитъ по лугу, лоснится, не примята, трава и пахнеть, какъ раннимъ утромъ, свѣжей прохладой.

Въ рощѣ гамъ. Отъ шумнаго вѣтра качелей ходятъ жидкія вершины березъ, залитыя солнцемъ. Березы кажутся издали золотыми кропилами. Надъ березовой рощей носятся распуганные воробьи.

На колокольнѣ дренькають и болтаютъ деревенскіе колокола, точно льютъ съ колокольни воду съ битымъ стекломъ, или потряхиваютъ кадушками со звонкими рублями.

У насъ въ селѣ одна колокольня, а словно въ чистомъ небѣ кругомъ перекликаются колокольни, и за дорогой, гдѣ верстовой столбъ и сѣдые валуны, и въ полѣ, по заимкамъ, отъ рощи къ рощѣ, всюду звонкія колокольни, до самой желѣзной дороги и дальше, въ дальнемъ черномъ бору, надъ которымъ дымно синѣютъ низкія облака.

Кофты дѣвокъ, красныя, бѣлыя, желтыя, пестрятъ надъ лугомъ. Всѣ дѣвки въ бѣлыхъ платкахъ и въ натопорщенныхъ юбкахъ, въ мягкихъ прюнелевыхъ башмакахъ и въ калошахъ. Солнце блескомъ бьетъ по калошамъ, ало зажигаетъ кофты, свѣтится на загорѣвшихъ лицахъ. Дѣвки ходятъ по лугу, какъ солнечные столбы. Вѣтеръ отбиваетъ назадъ ихъ легкія кофты,съ кружевной оторочкой, и видно,какія у дѣвокъ высокія, крѣпкія груди.

Онѣ ходятъ съ топоткомъ, взявшись за руки, и поютъ всей грудыо, въ одинъ голосъ. А съ ними ходить Леша-гармонистъ. Онъ въ бѣлой рубахѣ безъ пояска, тоже въ калошахъ, только на босу ногу. Вѣтеръ полощетъ Лешину рубаху, надуваетъ бѣлымъ флагомъ. Леша бѣлокуръ и невеликъ ростомъ, ниже рослыхъ дѣвокъ. Онъ водитъ кадриль, какъ журавль, слушаетъ одну свою тальянку, которая кривится и выгибается въ его рукахъ длиннымъ бумажнымъ фонарикомъ. Мѣдными лучами вспыхиваютъ планки гармоники.

Я и Даша посмотрѣли на кадриль, а потомъ взялись за руки и пошли съ зеленаго луга внизъ къ дорогѣ, къ церкви.

У Даши зажатъ бѣлый платочекъ. Есть серебряное колечко на ея загорѣлой полудѣтской рукѣ. Она въ башмакахъ на резинкахъ, изъ башмаковъ торчать ушки. Она въ желтой кофтѣ съ оборкой и въ бѣломъъ платкѣ съ вишневыми ягодами. Ея синяя юбка струится по вѣтру и шумитъ, обдавая прохладой.

На церковной паперти пусто. Надъ деревянными измочаленными ступенями прозрачно дрожитъ солнечный воздухъ. Церковныя двери отворены.

Мы вошли въ церковь. Странно, что тамъ никого, какъ и на паперти.

Въ церкви стоитъ теплота воскового огня. Темныя иконы украшены зелеными вѣтвями и въ зелени свѣтлые огни лампъ мигаютъ, какъ въ таинственныхъ рощахъ.

На потертыя бархатныя хоругви, на клиросъ, косыми стрѣлами падаетъ солнечный свѣтъ, въ немъ блистаютъ золотыя пылинки. На покосившемся церковномъ фонарѣ сине и зелено сіяютъ уголки стеколъ.

Связки травы набросаны на церковномъ полу, и можетъ быть отъ травы иль вѣтвей, которыми увиты клиросы, но церковь погружена въ зеленоватый-нѣжный сумракъ. Вѣетъ сырымъ сѣномъ отъ вянущихъ травъ.

Мы съ Дашей посмотрѣли другъ на друга и вдругъ разсмѣялись. Я первый прыснулъ, Даша закрылась платочкомъ.

Тутъ-же мы испугались — можно ли въ церкви смѣяться, и почудилось, что косятся на насъ изъ зелени всѣ святые, что изъ сумрака вѣтвей, освѣщенныхъ лампадой, посмотрѣла на насъ сама Божья Матерь.

Смуглая Богородица въ золотомъ вѣнцѣ, склонившаяся къ Младенцу, дѣйствительно смотрѣла на насъ сквозь вѣтки, и мнѣ показалось, что деревенская Божья Матерь едва-едва улыбнулась и улыбка ея была такъ же проста и прелестна, какъ у Даши.

Даша часто, со страхомъ, закрестилась, поцѣловала звучно икону. Она скрылась изъ церкви безшумно.

Я тоже перекрестился и поцѣловалъ темное и холодное стекло рядомъ съ уже исчезающимъ туманнымъ пятнышкомъ отъ дыханія Даши.

Въ отворенныхъ дверяхъ солнечный воздухъ стоить, какъ дрожащая золотая стѣна. Даша на паперти какъ будто купается въ потокахъ солнца. Сквозь ея юбку видны нѣжно и словно безплотно тѣни ея ногъ.

На паперти она строго посмотрѣла на меня и сказала:

— Ужо, обоихъ Богъ накажетъ, что въ церкви смѣялись..

Я согласенъ, что накажетъ, но мнѣ почему то смѣшно.

Даша вспыхнула, изъ глазъ синева брызнула, она разсмѣялась и кинулась съ паперти бѣгомъ. Я за нею.

Мы мчимся вдоль погоста, по мягкой дорогѣ. За нами низко клубится пыль, передъ нами прометываютъ мгновенно ласточки, взблескивая бѣлыми грудками.

Куда мы несемся, зачѣмъ? Я слышу ея сильное счастливое дыханіе, мнѣ обдаетъ лицо ея холодный шумъ.

— Ахъ, ахъ, — заливается смѣхомъ Даша, — Моченьки болѣ нѣтъ.

Двумя руками я охватилъ ее за бока, она съ силой оттолкнула меня:

— Эва, пусти…

Вотъ мы куда примчались: къ изгороди, къ гречихамъ. Въ воздухѣ летучій запахъ меду и вспаханной сырой земли. Курчавый хмель вьется по жердямъ, подъ изгородью шуршитъ высокая и темная крапива.

Часто и счастливо дыша открытыми ртами, мы смотримъ другъ на друга и молча улыбаемся, оба блѣдные отъ бѣга. Носъ Даши въ капелькахъ пота. Отъ бѣга намъ стало жарко.

Я близко смотрю въ ея сѣрые глаза, которые синѣютъ въ тѣни, и въ ея глазахъ какъ въ чистыхъ озерахъ, въ лѣсной водѣ. въ самой ихъ глубинѣ, гдѣ проносится солнечный блескъ, я вижу небо, поле и самого себя.

Я хочу ей что-то сказать и не знаю, что сказать, только молча беру загорѣвшія руки въ свои.

Она тянетъ отъ меня руки къ себѣ, перегибаясь назадъ, а я къ себѣ и, откинувшись такъ назадъ, мы начинаемъ съ ней кружиться на вытянутыхъ рукахъ, все быстрѣе вертѣться у гречихи, на мягкой дорогѣ.

Вѣроятно, мы кружимся совершенно такъ же, какъ въ тѣхъ танцахъ, какіе изображали древніе греки на своихъ амфорахъ.

Рука Даши вырвались, мы разлетѣлись она на дорогу, а я къ хмелямъ, чуть было не въ крапиву.

— Острекавился крапивой? — говоритъ Даша съ тревогой. При этомъ, она перекинула на грудь косу и быстро развязала бѣлый съ вишневыми ягодами платокъ придерживая его концы во рту. Она оправляетъ русые волосы. Ея тонкое дѣтское лицо въ загарѣ, лобъ-же нѣженъ и бѣлъ

— А шапку гдѣ потерялъ? — внезапно спохватилась она.

Мы оба озабочены. Идемъ назадъ искать шапку.

Вотъ она, моя гимназическая фуражка, лежитъ на дорогѣ, въ тѣни жидкихъ березъ, какъ будто живая, или какъ синій звѣрекъ, и вспыхиваютъ на ней снопами два серебряныхъ лавра.

Даша беретъ у меня изъ рукъ фуражку и заботливо стряхиваетъ съ нея пыль.

Мы снова взялись за руки и молча идемъ къ зеленому лугу.

На лугу стонутъ тальянки, тамъ крикъ и гомонъ, какъ въ таборѣ, тамъ ухаютъ качели и ходятъ теперь табунами парни и дѣвки. Измятая трава въ яичной скорлупѣ, а все свѣжа и прохладна.

На гулянье пришли смотрѣть мужики. Они стоять въ московкахъ, въ исправныхъ пиджакахъ, чистые и свѣтящіеся, какъ бородатые святые отцы стоять они, заложивши коричневыя узловатыя руки за спину. Слободской мѣщанинъ въ рваномъ пиджакѣ, съ потнымъ, блѣднымъ лицомъ, пьяный, молча пляшетъ на одномъ мѣстѣ, точно ковыряетъ землю носкомъ сапога.

Съ мужиками смотритъ на гулянье нашъ деревенскій лавочникъ, бѣлый, какъ лунь, въ большихъ очкахъ, больше похожій на стараго профессора, съ куриной тощей шеей, который нарядился зачѣмъ то въ мужицкую косоворотку съ крапомъ. Вотъ стоить наша учительша, съ грустнымъ и немного припухлымъ лицомъ, въ байковомъ платкѣ, съ нею веселая сухощавая докторша, съ тонкой папиросой, пышноволосая, рыжая, у которой лѣвая щека въ пріятныхъ родинкахъ, и моя тетка. Я подхожу къ нимъ и вѣжливо снимаю фуражку…

Небо станетъ желтѣть и потускнѣетъ лугъ, а я все буду стоять и смотрѣть, какъ ходитъ съ дѣвками Даша и ждать, когда она пройдетъ мимо меня, лукаво покосясь, грудью впередъ, сама поетъ всей грудью. До сумерекъ я буду искать въ толпѣ на лугу ея бѣлый платокъ.

Ей и мнѣ шелъ четырнадцатый годъ, и я не понималъ, что люблю ее, и она не понимала, что любить меня. Никогда мы и не подумали-бы сказать другъ другу объ этомъ…

Вечеромъ, когда туманомъ и росой курится наше село, я встрѣчу Дашу на улицѣ и мы молча постоимъ съ нею у нашихъ крылецъ, на которыхъ тлѣютъ огни папиросъ докторши съ родинкой и моей тетки.

— Я домой побѣгу, — скажетъ, наконецъ, Даша. — Не то батюшка забранится.

И умчится безшумно.

Никогда и ничего мы не сказали другъ другу…

Но я думаю, что въ то Свѣтлое Воскресеніе сама Деревенская Богородица улыбнулась сквозь зелень на нашъ чистый смѣхъ.

Я еще думаю, что въ моемъ деревенскомъ дѣтствѣ я видѣлъ совершенно то же, что, было въ древней Элладѣ, что я жилъ тогда въ босоногой русской Ахеѣ, гдѣ богини и боги водили хороводы въ рощахъ и на зеленыхъ лугахъ Геликона, гдѣ Даша кружилась со мной на полевой дорогѣ у гречихъ, совершенно такъ же, какъ то могло быть въ древней Микеѣ или Милетѣ.

Я думаю, потому такъ свѣтла и прекрасна была наша радостная младость — Зеленый Лугъ, Деревенская Россія, — что уже было предопредѣлено исчезнуть безъ слѣда пасхальной русской красѣ, исчезнутъ нашему Зеленому Лугу, — и сгинуть Дашѣ съ мужемъ и кучей дѣтей въ архангельской ссылкѣ, и всѣмъ намъ стать перекати-поле…

Судьба дала намъ чистую радостную младость, точно жалѣя насъ, точно зная, что все отъ насъ будетъ отнято, все нами потеряно, — все исчезнетъ…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2525, 1 мая 1932.

Views: 31

Пріятель. Странное впечатлѣніе въ запискахъ людей конца прошлаго вѣка во Франціи производитъ сравненіе главъ описывающихъ французскую жизнь образованнаго круга въ предреволюціонную эпоху съ изображеніемъ невѣроятныхъ явленій эпохи революціи. Особенно это рѣзко у лицъ кото­рыхъ переворотъ засталъ въ лѣтахъ зрѣлыхъ и преклони ыхъ какъ у Мармонтеля и аббата Мореле. Точно двѣ разныя страны!

Авторъ. Историки революціи разсматривающіе событіе съ высоты своихъ политическихъ теорій нерѣдко прогляды­ваютъ что дѣйствующими лицами этого событія были живые люди и забываютъ ту массу страданій которая была прине­сена въ страну совершателями переворота болѣе всего гово­рившими о благѣ человѣчества. Во что обошлась революція и что она произвела? Теоретикъ революціонной доктрины на­говоритъ объ этомъ чудеса. Наблюдатель безпристрастный усмотритъ что революція какъ государственный переворотъ произвела одно—перемѣщеніе власти отъ законной династіи, чрезъ безумный. Конвентъ, въ руки геніальнаго похитителя престола. Его войнами, во имя началъ вовсе не революціон­ныхъ, опредѣлилось само всемірное значеніе французской ре­волюціи какъ историческаго событія. Не было политическа­го положенія презрѣннѣе того въ какое революція съ первыхъ лѣтъ своихъ поставила Францію. Лордъ Аукландъ (Auckland), представитель Англіи въ Голландіи, въ офиціальный бумагѣ на­зываетъ членовъ Конвента „мерзавцами (misérables) образую­щими то что они называютъ Національнымъ Конвентомъ“, ихъ собраніе „соединеніемъ негодяевъ, мнимыхъ философовъ, меч­тающихъ въ избыткѣ тщеславія о средствѣ утвердить новый общественный порядокъ“. Боркъ еще въ 1790 году говорилъ въ парламентѣ о Франціи: „Францію съ политической точки зрѣнія можно разсматривать какъ исключенную изъ европей­ской системы: политически она не существуетъ“. Эти факты я встрѣтилъ въ переводномъ сборникѣ Recueil de discours prononcés au Parlement par Fox et Pitt (Paris 1819; IX, 90; XI, 5, 57).

Выдвигая среднее сословіе какъ политическую силу, Фран­цузское правительство, какъ мы видѣли, близоруко на­дѣялось опереться на эту силу. Оно не замѣчало что выдвигаетъ такимъ образомъ не среднее сословіе, само по себѣ представлявшее косную политическую массу, но тѣхъ кого мы назвали ходатаями за это сословіе, интеллигентное разночинство, преобразовавшееся затѣмъ въ якобинство. Мо­гущественнымъ революціоннымъ рычагомъ было чувство за­висти и озлобленія именно въ этомъ межеумочномъ классѣ. Серіозной грани въ правахъ дворянъ и не дворянъ уже не было, феодализмъ былъ уже разрушенъ, дворянство не было правящимъ классомъ, доступъ въ него чрезвычайно облег­чился. Но въ общественномъ сужденіи еще была пропасть между понятіями дворянинъ и не дворянинъ. Суетный ти­тулъ былъ знаменіемъ касты. Средняго сословія нѣтъ, говорилъ Черутти, ибо каждый рвется изъ него выйти. Это относи­лось именно къ тому разночинному классу въ которомъ ли­шеніе суетнаго отличія чувствовалось какъ ядовитое оскор­бленіе. Дворянство губило себя и прожило старую Францію, прожило ее и чрезъ посредство тѣхъ своихъ членовъ которые въ сословіи являлись органами саморазрушенія и чрезъ по­средство тѣхъ которые пребывали въ тупой надменности. Дурное правительство въ обществѣ жившемъ для наслажденій— вотъ что произвело революцію. Несостоятельность королевской власти, несостоятельность высшихъ классовъ, наименован­ныхъ аристократами, и въ качествѣ таковыхъ уничтожен­ныхъ революціей, обратили политическое движеніе въ про­цессъ преобразованія Франціи изъ монархическаго государ­ства въ государство демократическаго строя и притомъ съ устраненіемъ религіознаго элемента изъ государственной жизни. Какой тягостный революціонный процессъ начался съ тѣхъ поръ, до сихъ поръ продолжающійся, неизвѣстно чѣмъ имѣющій окончиться, можетъ-быть грозящій прекрасной стра­нѣ полнымъ паденіемъ! Чрезъ сто лѣтъ тревожнаго суще­ствованія она и теперь стоитъ предъ тою же задачей какую хотѣла разрѣшить въ первые годы революціоннаго движенія. Вотъ почему такъ живучи революціонныя преданія и, при всемъ несомнѣнномъ безуміи процесса, Франція не научилась еще, еще не можетъ смотрѣть на него трезвыми глазами. Тамъ это понятно. Но мы-то куда тянемся, въ угоду нашихъ доморощенныхъ будущихъ Робеспьеровъ, Демуленовъ, Дан­тоновъ и пожалуй Маратовъ? Всѣ пріобрѣтенія въ какихъ усматривается прогрессъ человѣчества въ послѣднее столѣ­тіе свершались параллельно революціи, но непосредственно ею обусловлены не были. Революція сама по себѣ обратила было образованную Францію въ страну варваровъ.

Пріятель. Развернемъ записки Мореле. Аббатъ Мореле, скончавшійся девяностолѣтнимъ старцемъ въ 1819 году, былъ авторъ многихъ политико-экономическихъ сочиненій, членъ и потомъ секретарь Французской Ака­деміи. Онъ переЖилъ революціонный погромъ, заставшій его на шестьдесятъ второмъ году жизни, былъ свидѣтелемъ разрушенія Академіи, участвовалъ потомъ въ ея возстановленіи и является живою связью двухъ эпохъ. Мо­реле съ любовью останавливается на изображеніи дореволю­ціоннаго житья-бытья и вводитъ читателя въ міръ старой, любезной, образованной, салонной Франціи, когда жилось весь­ма привольно, главные интересы въ образованномъ кругѣ со­средоточивались на вопросахъ литературы, искусства, науки; вопросы политики обсуждались еще какъ вопросы философ­скіе. Страсти разгорались по поводу музыкальнаго соперни­чества Глюка и Пиччини. Мармонтель, другъ Мореле, женив­шійся на пятьдесятъ четвертомъ году на его восемнадцати­лѣтней племянницѣ, пересталъ посѣщать его завтраки, чтобы не встрѣчаться съ прежними друзьями своими, аббатомъ Арно и г. Сюардомъ, съ которыми разошелся по слѣдующему поводу. Первый напечаталъ въ Journal de Paris по поводу оперы Пиччини, либретто которой было составлено Мармонтелемъ, что Пиччини написалъ Орландино, тогда какъ Глюкъ создастъ Орландо, а Сюардъ въ свою очередь принялъ сторону Глюккистовъ.

Мореле описываетъ маленькій кружокъ собиравшійся въ Отӭлѣ у вдовы Гельвеція и въ Пасси у Франклина, растроившійся съ отъѣздомъ въ 1785 году знаменитаго Американца на родину; разсказываетъ анекдоты, приводитъ куплеты сво­его сочиненія, оканчивавшіеся припѣвомъ:

Le verre en main
Chantons notre Benjamin!

Онъ приводитъ шутливое письмо стараго Франклина къ Mme Helvetius. Американскій философъ, унесшій изъ Фран­ціи наилучшія воспоминанія, шлетъ фантастическое посланіе къ своей пріятельницѣ. Онъ очутился, пишетъ, въ Елисей- скихъ Поляхъ въ компаніи Сократа и Гельвеція. Покой­ный Гельвецій разспрашиваетъ о женѣ, разсказываетъ какъ послѣ продолжительнаго горя наконецъ утѣшился найдя новую подругу. Подруга оказалась не иная кто какъ покойная жена Франклина. Гельвецій совѣтуетъ Франклину, если тотъ желаетъ имѣть успѣхъ у Mme Гельвецій, обратиться за хо­датайствомъ къ аббату Мореле, задобривъ его хорошимъ кофе со сливками. Мореле такъ дорожитъ счастливыми воспоми­наніями кружка что присоединяетъ къ главѣ о немъ рисунки комическихъ фигурокъ грубо набросанныхъ Франклиномъ.

Перевернемъ нѣсколько главъ. Мы въ 1793 году. Француз­ская Академія закрыта. Мореле лишился средствъ существо­ванія и чтобы сохранить небольшую пенсію за тридцать пять лѣтъ полезныхъ трудовъ долженъ былъ получить „сви­дѣтельство политической благонадежности“, certificat de civisme отъ Парижской коммуны. Свидѣтельство надлежало получить прежде всего въ своемъ участкѣ отъ мѣстнаго комитета обще­ственной безопасности. Оттуда оно поступало въ общій со­вѣтъ коммуны, засѣдавшій въ думѣ. Совѣтъ или утверждалъ свидѣтельство или отвергалъ его. Мореле получилъ свидѣ­тельство отъ комитета своего участка въ Элисейскихъ По­ляхъ. Разъ восемь ходилъ въ думу, но безполезно. Не нахо­дили его бумагъ вслѣдствіе большаго скопленія просителей. Наконецъ пришла его очередь. Въ сентябрѣ 1793 „я явился, пишетъ онъ (Мéт. I, 436), въ думу часовъ около шести ве­чера. Два амфитеатра на концахъ залы были заняты женщи­нами изъ простонародья, вязавшими чулки, починивавшими платья и штаны, въ большинствѣ съ горящими глазами, сол­датскими ухватками, съ лицами достойными кисти Гогарта. Ихъ нанимали чтобъ участвовать въ спектаклѣ и апплодировать въ эффектныхъ мѣстахъ“. Въ семь часовъ открылось засѣданіе. Читали протоколъ предыдущаго, въ которомъ от­мѣчено что патріоты съ великою радостію услыхали объ арестѣ Бальи „пролившаго кровь гражданъ на Марсовомъ Полѣ“. Въ другой статьѣ протокола коммуны упоминалось о постановленіи чтобы хорошенькія женщины не являлись въ бюро мерій съ ходатайствами объ освобожденіи аристо­кратовъ. Геберъ (Hébert) жаловался что декретъ не испол­няется. При апплодисментахъ Геберъ громилъ „хорошень­кихъ женщинъ“. За чтеніемъ протокола послѣдовалъ пріемъ депутацій отъ пяти участковъ представившихъ каждый сво­ихъ новобранцевъ. Группы входили съ барабаннымъ боемъ, нѣкоторыя съ музыкой. Ораторы отъ имени товарищей обѣ­щались „очистить почву свободы отъ спутниковъ деспотизма, низвергнуть всѣхъ тирановъ съ ихъ троновъ, скрѣпить кровью зданіе свободы“. Президентъ отвѣчаетъ каждому и въ концѣ всякой рѣчи запѣваетъ Марсельезу. Собраніе подхватываетъ хоромъ. Одинъ изъ ораторовъ клялся „равенствомъ, свободою и братствомъ, единственною троицей въ какую хотимъ вѣрить и которая, вѣруемъ, едина и нераздѣльна“. Хлопанье, бро­санье вверхъ шапокъ. „Это поразило меня, прибавляетъ Мо- реле, какъ предвѣстіе уничтоженія христіанской религіи, скоро послѣдовавшаго“. Послѣ депутацій вышелъ какой-то раненый солдатъ и началъ рѣчь: „Граждане, я служивый, рана у меня: вотъ она. Посланъ чтобы присягу принесть, что вотъ клянусь умереть на своемъ посту, истребить тирановъ и проч. (j’ai-t- été à l’armeé, et j’ai-t-eu une blessure que la vlà et l’on m’a-t-on envoyé faire mon serment que je jure de mourir à mon poste, d’exterminer les tyrans etc)“. „Апплодисменты, какъ теперь принято говорить, покрыли рѣчь. Раненый герой былъ такъ доволенъ что счелъ долгомъ начать опять сначала. Выслу­шали и вновь апплодировали. Но когда онъ хотѣлъ повто­рить рѣчь въ третій разъ, ему дали не безъ труда понять что довольно и что всякому свой чередъ“. Потомъ явились три австрійскіе дезертира и ломанымъ языкомъ принесли присягу. Пришла очередь просителей свидѣтельствъ. Противъ Moреле возбуждено сомнѣніе. Одинъ изъ присутствовавшихъ выразилъ что ему помнится Мореле лѣтъ пятнадцать то­му назадъ писалъ что-то въ защиту деспотизма. Пред­ложена коммиссія съ порученіемъ ознакомиться съ сочи­неніями Мореле и сдѣлать докладъ. Въ коммиссію назначены граждане Віаларъ (Vialard), тотъ самый что возбудилъ со­мнѣніе, Бернаръ и Парисъ. Мореле долженъ былъ тащить къ нимъ свои сочиненія. Віаларъ выслушалъ объясненія уче­наго аббата, жаловавшагося на понесенныя потери. „Вы по­теряли, да и всѣ также. И я утратилъ мое положеніе съ революціей“. Мореле поинтересовался какое было это поло­женіе. „Онъ храбро отвѣчалъ: я былъ дамскій парикмахеръ, но всегда любилъ механику и представилъ въ Академію Наукъ тупеи (toupets) моего изобрѣтенія“. Таковъ былъ первый коммиссаръ. Инкриминированное сочиненіе оказалось Теорія парадокса (Théorie du paradoxe), гдѣ Moреле иронически хвалитъ Ленге (Linguet) по поводу его выходокъ въ пользу восточнаго деспотизма и правительствъ Персіи и Турціи. Бернаръ оказал­ся бывшій священникъ женившійся на молодой особѣ „весь­ма безобразной и грязной“, по описанію Мореле. Парисъ былъ учитель. Этотъ зналъ нѣкоторыя сочиненія Мореле, и бѣд­ный аббатъ возложилъ было на него нѣкоторыя надежды; но повредилъ себя позволивъ въ бесѣдѣ вдвоемъ высказать ужасъ по поводу казней умножавшихся съ каждымъ днемъ. Парисъ отзывался потомъ что Мореле очень неостороженъ. Четыре раза ходилъ Мореле въ Думу, оставался отъ шести до одиннадцати часовъ вечера; нѣкоторые изъ просителей говорили ему что имъ случалось ждать до двухъ и трехъ часовъ ночи. Тѣ же сцены проходили предъ его глазами съ небольшими варіаціями. Пѣли Марсельезу по многу разъ, потомъ какіе-нибудь куплеты. Поетъ президентъ фальши­вымъ басомъ, съ удивительными ужимками. Поетъ какой-то юноша, съ позволенія собранія, длинную пѣсню своего сочи­ненія, въ двѣнадцати куплетахъ. Одна скромная женщина изъ простонародья замѣчаетъ Мореле: „странно что они про­водятъ время засѣданій въ пѣніи; развѣ затѣмъ они здѣсь?“Мореле такъ и не добился свидѣтельства. Состоялось по­становленіе что такъ какъ участки слишкомъ снисходи­тельно роздали свои удостовѣренія, то надлежитъ отмѣнить выданныя и требовать новыхъ. Это послужило впрочемъ къ счастію Мореле. Неизвѣстно какая судьба ждала бы его еслибы стали обсуждать его благонадежность. До Мореле дошелъ разговоръ о немъ Гебера въ ресторанѣ близь Тюильри. Кто-то сказалъ что свидѣтельства раздаются слишкомъ легко. Вотъ де выдали аббату Мореле, а онъ писалъ противъ Руссо (и въ этомъ преступленіи Мореле былъ не повиненъ, противъ Руссо не писалъ). Геберъ замѣтилъ: „ты ошибаешься, Мореле не получилъ свидѣтельства, его отослали въ коммиссію. Когда докладъ будетъ готовъ и онъ явится,—будетъ принятъ какъ слѣдуетъ. Впрочемъ эти старые попы намъ больше вредить не могутъ. У нихъ ничего нѣтъ. Они рады попасть въ тюрьму чтобъ ихъ кормили на счетъ націи. Ну, мы имъ этого удоволь­ствія не доставимъ“.

Въ апрѣлѣ 1794 года, въ Фонтенэ, въ окрестностяхъ Пари­жа, въ дверь загороднаго дома г. Сюардъ постучался пут­никъ, съ длинною бородой, въ оборванной одеждѣ, раненый въ ногу и умирающій съ голоду. Это былъ извѣстный мате­матикъ, членъ Академіи Наукъ, писатель, журналистъ, вид­ный революціонный дѣятель маркизъ де-Кондорсе. Сюардъ, удаливъ прислугу, призналъ несчастнаго укрывшагося изъ Парижа и нѣсколько дней скитавшагося въ окрестностяхъ столицы; далъ ему хлѣба, сыру, вина и отправилъ изъ дому, обѣщая выхлопотать чрезъ одного госпитальнаго смотри­теля инвалидный паспортъ и прося тайкомъ придти черезъ день. Кондорсе не явился болѣе. На третій день Сюардъ услышалъ что какого-то человѣка арестовали въ Кламарѣ. Это былъ несчастный академикъ. Онъ обратилъ на себя вни­маніе одного изъ вольнопрактикующихъ шпіоновъ, какими тогда кишѣла Франція, своимъ видомъ и жадностію съ ка­кою ѣлъ яичницу на постояломъ дворѣ, куда послѣ скитанія по лѣсу зашелъ истомленный голодомъ. Его посадили подъ стражу. Въ ночь онъ отравился ядомъ какой всегда носилъ съ собою. Сюардъ вспомнилъ что при прощаньи онъ гово­рилъ: „если буду имѣть ночь предъ собою, не боюсь. Но не хочу чтобы меня вели въ Парижъ“. По ироніи судьбы, во время своего укрывательства въ Парижѣ Кондорсе писалъ Историческую таблицу успѣховъ ума человѣческаго (Tableau historique des progrès de l’esprit humain) изданную по его смерти (Paris, 1795). Не останавливаюсь на страшныхъ кар­тинахъ революціонныхъ казней.

Авторъ. Ты указываешь черты изъ той эпохи когда во власть поднялся тотъ сбродный классъ къ которому принад­лежали коммиссары разсматривавшіе сочиненія Мореле: не многимъ выше стояли и члены Конвента. Припоминает­ся мнѣ очеркъ общественной жизни въ Парижѣ въ пере­ходную эпоху, когда монархія лежала уже поверженною, но республика еще не наступила. Очеркъ принадлежитъ извѣст­ному нѣмецкому писателю Коцебу. Чрезъ нѣсколько мѣся­цевъ по смерти жены Коцебу, желая разсѣяться, предпри­нялъ въ концѣ 1790 года поѣздку въ ПариЖъ. Не имѣя осо­беннаго знакомства, онъ могъ наблюдать общественную жизнь только на улицѣ и особенно въ театрѣ. Тѣмъ не менѣе от­мѣченныя имъ черты весьма интересны именно для характе­ристики зачинавшагося перехода отъ предреволюціоннаго общества, когда тонъ давали дворъ и высшіе классы, къ эпо­хѣ когда прекрасная страна грозила превратиться въ громад­ный кабакъ и тюрьму. Сочиненіе называется Мое бѣгство въ Парижъ въ зимній мѣсяцъ 1790 года (Meine Flucht nach Paris im Wintermonat 1790. Kotzebue, Kleine gesamm. Schriften, Leipzig 1791, IѴ). Вотъ нѣсколько отрывковъ.

„19 декабря (1790). О свободѣ и обо всемъ что къ ней отно­сится болтаютъ здѣсь всюду до отвращенія. Нашъ парикма­херъ, членъ національной гвардіи и ревностный демократъ, называетъ короля не иначе какъ le pauvre homme, а короле­ву la coquine, la misérable femme du roi; когда въ добромъ расположеніи духа—la femme de Louis XѴI, если же въ на­смѣшливомъ, la femme de pouvoir executif. Вообще позво­ляютъ себѣ громко говорить: жаль и вредно что королеву не убили 6 октября, когда къ тому было такъ близко. Народъ въ безпокойствѣ что императоръ Леопольдъ двинетъ свои войска во Францію. Разсказываютъ что королева нашла подъ салфеткой записку заключающую угрозу что ея голова бу­детъ на пикѣ поднесена ея брату если онъ осмѣлится кос­нуться французской свободы.

„Нѣсколько дней тому назадъ въ Оперѣ былъ порази­тельный случай. Играли Ифигенію. Послѣ хора: „воспоемъ, прославимъ нашу королеву (chantons, célébrons notre reine) герцогиня Биронъ и нѣкоторые въ сосѣднихъ ложахъ заапплодировали, закричали bis! bis! что обыкновенно не при­нято въ Оперѣ. И когда актеръ осмѣлился заставить хоръ повторить, герцогиня бросила ему на сцену лавровый вѣ­нокъ. Этого было довольно и слишкомъ чтобы привести публику въ ярость. Закричали, затопали, обозвали гер­цогиню catin; все бросилось наружу, накупили и нахватали апельсиновъ, яблоковъ, грушъ, и мягкихъ и жесткихъ. Вся ложа во мгновеніе была покрыта плодами, а бѣдная гер­цогиня синяками. И еще счастье что брошенный вмѣстѣ ножикъ не попалъ въ нее. Кучка болѣе озорная чѣмъ злодѣйская притащила пучки розогъ чтобы раздѣлать­ся съ ней предъ всею публикой. Герцогиня имѣла настоль­ко присутствія духа что дала въ волю накричаться и оста­валась спокойною. Выдь она изъ ложи, ее разорвали бы въ фойе; позволь себѣ оскорбительное слово или жестъ, ее ра­зорвали бы въ ложѣ. Наконецъ все поуспокоилось. Герцо­гиня собрала всѣ яблоки, груши и апельсины, не забыла и ножикъ, и послала все къ маркизу Лафаейту, приказавъ ска­зать ему: „вотъ нагляднѣйшія доказательства французской свободы“ (des preuves frappantes de la liberté française). Ак­теръ Энне долженъ былъ на другой день смиренно просить у публики прощенія и полученный вѣнокъ публично растоп­тать ногами. Герцогиня, говорятъ, выѣхала изъ Парижа.

„Доказательства распущенности можно встрѣтить на каждомъ шагу. Кучеръ фіакра везшаго насъ вчера въ hôtel d’Angleterre et de Russie, гдѣ мы остановились, называлъ мо­его товарища mon ami. Тотъ спросилъ смѣясь: „серіозно ты думаешь что я твой другъ?“—Ah, ba, отвѣчалъ кучеръ,—мы всѣ равны (nous sommes tous égaux). Нашъ лонлакей, приведя экипажъ чтобы намъ ѣхать въ оперу, безъ церемоніи попро­силъ позволеніе сѣсть вмѣстѣ съ нами, такъ какъ де не хо­роша погода“.

Коцебу былъ въ Италіянскомъ театрѣ. Играли піесу Sargines. Слова: il faut vaincre ou mourir pour son roi! вызвали громъ рукоплесканій. „Еслибы судить по этому громкому одобренію, можно бы подумать что каждый Парижанинъ горитъ желані­емъ умереть за того самаго короля котораго зоветъ pauvre homme“.

Особенно заслуживаетъ вниманія сдѣланное Коцебу описа­ніе спектакля 24 декабря въ Національномъ Театрѣ (théâtre de la Nation). Давали трагедію Брутъ и піеску пользовав­шуюся большимъ успѣхомъ и касавшуюся современныхъ со­бытій Пробужденіе Эпименида въ Парижѣ. Въ трагедіи съ увлеченіемъ „доходившимъ до безумія“ хлопали стихамъ:

Destructeurs des tyrans, vous qui n’avez pour rois
Que les dieux de Numa, vos vertus et nos lois… …
Je porte en mon coeur
La liberté gravée et les rois en horreur! и т. д.

Зато нѣкоторые стихи произвели волненіе въ противополож­номъ смыслѣ. Актеру почти не дали кончить монологъ за­ключавшійся словами:

Les droits des souverains sont ils moins précieux?
Nous sommes leurs enfants, leur juges sont les dieux!

Не меньшая вспышка была при стихахъ:

Rome а changé de fers et sous le joug des grands
Pour un roi qu’elle avait a trouvé cent tyrans.

„При этихъ словахъ какой-то дерзновенный, монархически настроенный, сидѣвшій въ ложѣ втораго ряда, вздумалъ за­хлопать. Весь партеръ пришелъ въ движеніе, поднялись съ мѣстъ. Тотъ шикаетъ, другой кричитъ: „ахъ, какъ это глупо“. Образуются угрожающія группы, стонъ стоитъ отъ криковъ, стука, топанья. Всѣ глядятъ въ сторону откуда раздалось хлопанье. Актеры остановились и ждутъ чѣмъ кон­чится. Наконецъ бурныя волны улеглись мало-по-малу. Хло­павшаго не нашли. Покажи его сосѣди, висѣть бы ему безъ милости на фонарѣ.

„Смѣшно мнѣ было смотрѣть какъ эти бѣдные, маленькіе Французы все что говорили и дѣлали великіе Римляне при­лагали къ себѣ… При словахъ

Sois toujours héros, sois plus, sois citoyen!

y каждаго портнаго высоко поднималось сердце въ груди. Пріятно было слышать какъ легко сдѣлаться болѣе чѣмъ героемъ!“

Въ піесѣ Пробужденіе Эпименида выражается какъ дол­женъ былъ думать революціонный, но благомысленно по тому моменту настроенный Парижанинъ. Театръ представлялъ Тюильрійскій садъ. Аристъ разсказываетъ своей дочери Жо­зефинѣ что Эпименидъ, проживъ нѣкоторое время, засыпаетъ на сто лѣтъ и потомъ пробуждается къ новой жизни. Онъ долженъ сегодня проснуться. Что онъ увидитъ? Найдетъ „меньше блеску и больше правды, суетность и глупость въ траурѣ и народъ за что-нибудь почитаемый“ (compté pour quelque chose). Является Эпименидъ. Радъ вновь увидѣть садъ насаженный для Лудовика Великаго; сожалѣетъ что го­сударь этотъ предпочиталъ печальный Версаль этому весе­лому мѣстопребыванію. Аристъ отвѣчаетъ что „потомокъ Лудовика Великаго, кумиръ Франціи, предпочелъ жить здѣсь среди народа, принося съ собою покой и счастіе. Его не окружаетъ уже чужеземная стража“ и пр. Все это мѣсто нельзя было почти разслышать отъ восторженныхъ воскли­цаній публики. Всѣ кричали bis! bis! и актеръ долженъ былъ повторить.

Эпименидъ. Уничтожены ли всѣ злоупотребленія?

Аристъ (пожимая плечами). Многія.

Эпименидъ. У придворныхъ теперь значитъ другая си­стема? (въ партерѣ крики: non! non!} Не обманываешь ли меня?

Аристъ. Мудрый монархъ не спрашиваетъ болѣе совѣта отъ придворныхъ.

Эпименидъ. Спрашиваетъ значитъ парламенты?

Аристъ. Нимало.

Эпименидъ. Кого же?

Аристъ. Каждый честный человѣкъ его совѣтникъ. Каждая провинція шлетъ своихъ ко двору. Нельзя все сдѣлать въ одинъ день. Нѣкоторые разыграли печальныя роли, но это прошло. Небо очищается, кто будетъ теперь еще думать о буряхъ. Все идетъ хорошо, свободный народъ любитъ сво­его короля, повинуется королю, а монархъ законамъ. (Громкое одобреніе.)

Въ седьмой сценѣ Эпименидъ удивляется что журналист Горги позволилъ себя распространять невѣрныя извѣстія и выражаетъ опасеніе не посадили бы дерзновеннаго въ Басти­лію. Съ удивленіемъ слышитъ что Бастиліи нѣтъ болѣе. „Какъ, укрѣпленіе противъ котораго тщетно воевалъ великій Конде три мѣсяца?“

Жозефина (шутливо). Теперь люди искуснѣе. На это требуется часъ или два.

Д’Аркуръ. (Одно изъ дѣйствующихъ лицъ.) Нѣсколько храбрыхъ гражданъ взяли трудъ освободить городъ и разру­шить стѣны служившія мстительности тирановъ, подозри­тельности министровъ, прихотямъ любовницъ.

Mme Brochure покупаетъ летучіе листки: ни одной пѣсен­ки, все политика. Эпименидъ освѣдомляется о великихъ по­этахъ своего времени.

Эпименидъ. Мольеръ?

Mme Brochure. Его время прошло.

Эпименидъ. Какъ, болѣе не слыхать его прекрасныхъ стиховъ?

Mme Brochure. Иногда въ театрѣ, но это постные дни.

Эпименидъ. Но Корнель?

Мme Brochure. Боже оборони.

Эпименидъ. Расинъ?

Mme Brochure. Стиховъ больше не читаютъ. Каждый вѣкъ имѣетъ собственныя глупости. Цѣлыхъ десять лѣтъ стучала энциклопедія въ головахъ.

Жозефина. Потомъ пошла химія, наконецъ при дворѣ появилось немало экономистовъ, но ни однаго эконома. Те­перь политика на очереди. Каждый мастеритъ государство, и даже у кокетки на туалетѣ лежитъ книга о правахъ человѣка.

Является Monsieur Roture, бывшій королевскій цензоръ, лишившійся мѣста и не получившій пенсіона. Очень недо­воленъ новыми порядками. Ему совѣтуютъ найти какое-ни­будь мѣсто. Онъ сознается что хотя можетъ цензуровать Руссо и Вольтера, но самъ писать не можетъ.—Что же вы можете дѣлать?—Цензуровать.—И убѣгаетъ.

Арендаторъ (Pachter) говоритъ: Теперь не то. Мы ува­жаемъ храбраго дворянина, дерущагося за насъ на войнѣ, и работаемъ на него, но не хотимъ чтобы какая-нибудь шельма насъ притѣсняла. Мы знаемъ права человѣка.

Дворянинъ: Послушать этого малаго, можно подумать что мы равны. Да было прежде хорошее времячко во Франціи! Маркизъ кланялся предъ герцогомъ, купецъ предъ марки­зомъ, крестьянинъ предъ купцомъ и т. д. Заключаетъ поже­ланіемъ найти на широкомъ свѣтѣ уголокъ гдѣ было бы хотя немножко вкусу къ рабству и если найдетъ все только сво­боду бросится въ ближайшую рѣку.

Аббатъ: Отнимаютъ у насъ деньги и оставляютъ намъ обя­занности. Надо бы наоборотъ, сложить обязанности и оставить деньги.

Танцмейстеръ: Жалуется на паденіе искусства. „Не танцу­ютъ болѣе. Между аристократами были лучшіе мои ученики“. Заключаетъ извѣщеніемъ о предстоящемъ устраиваемомъ имъ праздникѣ по модѣ: національномъ балетѣ.

Являются офицеръ и два солдата національной гвардіи.

Эпименидъ. Чего хотятъ эти люди?

Аристъ. Вы требовали ихъ.

Эпименидъ. Я? Боже сохрани! Я просилъ портнаго.

Портной. Онъ предъ вами: я, рядовой.

Эпименидъ. И прокурора.

Прокуроръ. Сдѣлался гренадеромъ.

Эпименидъ. Нотаріуса.

Нотаріусъ. Вы видите его офицеромъ.

Д’Аркуръ. Мы всѣ солдаты. У короля столько воиновъ, сколько подданныхъ.

Начинается круговая пѣсня:

J’aime la vertu guerrière
Des nos braves défenseurs;
Mais d’un peuple sanguinaire
Je déteste les fureurs.

A l’Europe redoutables,
Soyons libres à jamais,
Mais soyons toujours aimables
Et gardons l’esprit français!

Увы! и эта любезность и этотъ духъ уже отлетѣли.

Начался балетъ. Націоналгарды гордо танцовали съ краси­выми дѣвушками украшавшими ихъ шляпы національными кокардами. Весь отрядъ проходитъ предъ публикой, отдавая честь. Развертываютъ бѣлое знамя съ надписью: свобода. За­навѣсъ падаетъ.

„А не малая, надо признаться, заключаетъ Коцебу, непо­слѣдовательность Французовъ въ Брутѣ прилагать къ ихъ королю что говорилось о Тарквиніи, а во второй піесѣ ра­достно хлопать тому что этотъ самый король больше не въ Версалѣ, а живетъ среди ихъ“. Явное свидѣтельство колеба­нія чувствъ толпы и ея отзывчивости на всяческія возбуж­денія. Піеса интересна, именно какъ характеризующая пере­ходное время. Все аристократическое исчезаетъ, но кабакъ еще не наступилъ.

Коцебу присутствовалъ еще при одномъ любопытномъ зрѣлищѣ. Онъ былъ въ Національномъ Собраніи.

Въ собраніе пускали по билетамъ. Истративъ шесть фран­ковъ, Коцебу и его два спутника добыли три билета и 3 января 1791 года отправились въ собраніе. Отъ воротъ гдѣ должно было оставить экипажъ до входа въ собраніе пришлось пройти два двора. „На одномъ была такая грязь что можно было завязить башмаки, другой былъ полонъ водой. Два Савойяра разложили доски и пропускали по нимъ за плату… Наконецъ приблизились мы къ самому зданію. Вслушиваюсь. Свобода уже гремѣла намъ навстрѣчу: шаговъ по крайней мѣрѣ за двѣсти до лѣстницы до меня долетѣли звуки грубаго смѣха. Смѣхъ шелъ изъ залы собранія. Насъ провели на галлерею; она вся, по крайней мѣрѣ въ три человѣческихъ роста, были набита посѣтителями и намъ не удалось за свои шесть франковъ найти удобнаго мѣста. Зала очень длинна и ши­рока. На обѣ стороны по длинѣ амфитеатра возвыша­ются лавки на которыхъ сидятъ члены собранія. Но многіе ходятъ вокругъ, или стоятъ въ среднемъ проходѣ, снуютъ взадъ и впередъ, имѣя въ рукахъ записные листки на кото­рыхъ отъ времени до времени дѣлаютъ отмѣтки. Споры се­годня были весьма живые. При нашемъ входѣ стоялъ на лѣвой сторонѣ какой-то молодой человѣкъ и декламировалъ противъ духовенства. Говорилъ о какомъ-то священникѣ ко­торый принося присягу присоединилъ: „согласно тому что сказалъ епископъ Лиддскій“. По этому поводу произошелъ великій шумъ. Кричали перебивая одинъ другаго, поддразни­вая, говоря bons mots и смѣясь неприличнымъ образомъ. Этотъ грубый смѣхъ, часто повторявшійся, казался мнѣ оскорб­ляющимъ достоинство собранія, и еслибъ я былъ его членомъ, этотъ хохотъ и насмѣшливыя выходки прогнали бы меня, какъ прогнали теперь въ качествѣ зрителя. Послѣ того какъ послѣдовало торжественное заключеніе: „духовенство должно приносить присягу безъ ограниченій“ собраніе перешло къ вопросу о свидѣтельскихъ показаніяхъ. Я уже мало интере­совался происходившимъ и ушелъ. Пришелъ я въ собраніе съ большими ожиданіями, удалился унеся самый мизерный образъ въ душѣ“.

Въ изданіи Архенхольца Минерва, въ первомъ томѣ 1792 года (Minerva, ein Journal von Archenholtz, Berlin, 1792, стр. 27) есть также любопытная картинка втораго Націо­нальнаго Собранія (Законодательнаго). Архенхольцъ, нахо­дясь въ Парижѣ, былъ 29 октября 1791 года, вскорѣ послѣ открытія Законодательнаго Собранія, въ одномъ изъ его за­сѣданій. Извѣстно что члены этого втораго собранія были, со­гласно постановленію перваго, всѣ новые, не засѣдавшіе въ Конститюантѣ. Это были, замѣчаетъ Архенхольцъ, „боль­шею частію молодые люди, отличавшіеся въ ихъ провинці­яхъ болѣе горячностью къ конституціи чѣмъ свѣдѣніями, болѣе юркою живостью чѣмъ разумѣніемъ и которые были, главное, лишены всякой опытности. Въ поведеніи многихъ изъ нихъ какъ внутри, такъ и внѣ собранія, прогляды­вала недостаточность образованія. По большей части они были изъ бѣдныхъ и могли потому рѣшаться на самыя смѣлыя законоположенія, ибо имъ терять было нечего. Парижъ былъ для нихъ невѣдомою страной. И при этомъ они больше всего боялись общества Якобинцевъ съ ихъ огром­нымъ вліяніемъ“. Архенхольцъ такъ описываетъ что ви­дѣлъ. „Для министровъ въ собраніи противъ президента осо­бая скамья, гдѣ они сидятъ какъ зрители, могутъ, если хо­тятъ, слѣдить за преніями, но не имѣютъ права выска­зывать своего мнѣнія объ обсуждаемыхъ предметахъ если не будутъ къ тому приглашены. Они сидѣли на своихъ скамьяхъ какъ и зрители въ галлереяхъ съ непокрытою го­ловой, тогда какъ напротивъ члены собранія сидятъ по­крывшись. Военный министръ, сидя на своемъ мѣстѣ, разбиралъ еще бумаги, когда какой-то дурно одѣтый, по ма­нерамъ судя, неблаговоспитанный юноша, парадировавшій здѣсь какъ законодатель, выступилъ и громкимъ голосомъ обратилъ вниманіе президента на непочтительное поведеніе министра не встающаго съ мѣста. Предсѣдатель, г. Дю-Кастель, напомнилъ дѣлающему замѣчаніе что еще выслушива­ніе министра не началось и что министръ вѣроятно не нуждается въ напоминаніи такого рода. Тотъ впрочемъ не­медленно всталъ и приступилъ къ объясненіямъ. Когда при­сутствовавшій тутъ же министръ юстиціи, Дю Поръ дю Тертръ, отличный патріотъ, хотѣлъ, съ цѣлью поддержать товарища по какому-то спорному пункту, дать ближайшія объясненія и просилъ быть выслушаннымъ, то въ отвѣтъ поднялся страш­ный шумъ. Какъ ни звонилъ предсѣдатель въ свой большой колокольчикъ, какъ ни кричали пристава приглашавшіе къ молчанію, шумъ длился нѣсколько минутъ. Когда наконецъ неистовый шумъ прекратился, предсѣдатель формально пере­далъ желаніе министра быть выслушаннымъ: предложеніе было отклонено огромнымъ большинствомъ голосовъ“.

Но довольно. Мы забѣжали впередъ. Время заключить нашъ довольно длинный очеркъ событій двухъ лѣтъ—съ эпохи со­званія нотаблей Калономъ—когда была подготовлена револю­ція. Мы начали наши бесѣды отрывочными очерками нѣ­сколькихъ революціонныхъ событій и невольно увлеклись ко внимательному изслѣдованію подготовительной революціон­ной работы. Этотъ трудъ оконченъ. Пойдемъ ли далѣе? Можетъ-быть. Пока остановимся на порогѣ революціон­ныхъ событій и взглянемъ на длинный путь какой при­шлось бы пройти еслибы пожелали подвергнуть ихъ такому же внимательному изученію. Печальная и потрясающая кар­тина! Подъ шумъ пустозвонныхъ декламацій, уличныхъ кри­ковъ, кровавыхъ столкновеній, при трескѣ разрушающагося государственнаго зданія, власть постепеннымъ паденіемъ пе­реходитъ въ руки разночиннаго класса революціонеровъ, немногочисленнаго, но сильнаго беззавѣтностью, не имѣ­ющаго ничего за собою въ прошедшемъ, увлекаемаго впе­редъ роковымъ рискомъ неизвѣстнаго будущаго; крайне непривлекательнаго въ отдѣльныхъ своихъ представителяхъ. Когда мы ближе и ближе знакомимся съ правдой событій, дѣянія героевъ революціи болѣе и болѣе разоблачаются предъ нами. Мы входимъ за кулисы, и зрѣлище представляется край­не неприглядное.

Пусть такъ, скажутъ намъ. Но піеса все-таки идетъ, вну­шая и ужасъ, и восторги, исторгая и смѣхъ, и слезы. Орудія мелочны, недостойны, но дѣло можетъ быть великимъ. Таин­ство преподанное недостойнымъ служителемъ не теряетъ дѣйствія для вѣрующихъ по заключающейся въ немъ чудес­ной силѣ. Идеи могли проводиться нечистыми людьми, вы­ставляемыя убѣжденія быть притворными, въ лучшихъ слу­чаяхъ напускными, но сами по себѣ быть великими пріобрѣ­теніями человѣчества. Потокъ можетъ состоять изъ грязныхъ пропитанныхъ иломъ струй, но обозрѣваемый съ высоты птичьяго полета являться величественнымъ и могучимъ. Сколько историковъ прибѣгаютъ къ этому пріему и рисуютъ величественную эпопею революціонныхъ событій. Но такъ какъ поднятіе это совершается исключительно воображеніемъ, то понятно картина можетъ представиться весьма различ­ною, смотря по тому какъ внутренно хочется чтобъ она представилась. Превращеніе хода событій въ движеніе яко­бы усмотрѣнныхъ идей и игру сочиненныхъ образовъ весьма обычный способъ историческаго изложенія. Но это не есть исторія въ положительномъ смыслѣ. Это есть превращеніе со­бытія въ миѳъ, для котораго дѣйствительность есть только канва. Есть событія настолько отдаленныя что другое къ нимъ отношеніе невозможно. Но французская революція есть собы­тіе настолько недавнее, оставившее столько документальныхъ слѣдовъ что тутъ возможно и должно быть другое отношеніе. Тутъ можно искать правды дѣйствительности. Нѣтъ сомнѣнія что въ исторіи, подобно какъ въ живомъ организмѣ, совершает­ся осуществленіе нѣкотораго предуставленнаго плана остаю­щагося недоступнымъ пониманію тѣхъ существъ въ которыхъ и чрезъ которыхъ онъ осуществляется и отражающагося въ ихъ сознаніи какъ отражается инстинктивное дѣйствіе въ со­знаніи существа его совершающаго, ощущающаго актъ, но не сознающаго его цѣли. Изучающій явленіе старается прони­кнуть въ этотъ планъ, но онъ можетъ сдѣлать это лишь въ очень ограниченныхъ предѣлахъ. Если хотимъ идти осто­рожнымъ путемъ естествоиспытателя, то должны дѣлать какъ естествоиспытатели. Изучимъ прежде всего явленіе въ его реальной правдѣ, обнаруживая дѣйствующія причины, causae efficientes и не перескакивая къ причинамъ конечнымъ, causae finales, разныхъ ступеней. Требуется представить ходъ собы­тій, а предлагается изображеніе путей провидѣнія сочинен­ныхъ историкомъ. Философско-историческая теорія прогрес­са много содѣйствуетъ миѳическому изложенію исторіи, при­надлежность историковъ къ политическимъ партіямъ еще бо­лѣе (по отношенію по крайней мѣрѣ къ событіямъ новаго времени).

Въ чемъ фактически состоитъ событіе именуемое фран­цузскою революціей? Оно состоитъ въ перемѣщеніи власти отъ короля и аристократіи къ интеллигентному разночин­ству въ формѣ національнаго Конвента и отъ Конвента чрезъ нѣсколько ступеней опять къ монархіи въ формѣ император­ской диктатуры. Въ періодъ какого мы касались въ нашихъ бесѣдахъ дѣло идетъ о паденіи существующей власти и по­степенномъ возрастаніи новой, отъ первыхъ ея начатковъ въ формѣ революціонной партіи. Главная движущая сила—стре­мленіе къ захвату власти. Остальное орудія дѣйствія. Въ ихъ числѣ были идеи вѣка, какъ были также деньги, какъ могли быть пики и ружья, какъ потомъ и были. Конечно дѣ­ло не дѣлалось такъ чтобы нѣсколько человѣкъ партіи сѣли вкругъ стола предъ шахматною игрой событій и составили планъ, разсчитавъ ходы. Но обстоятельства сложились такъ что именно этотъ разночинный класъ оказался въ условіяхъ благопріятныхъ для захвата власти. Исторія этого захва­та для насъ особенно поучительна, ибо подобный классъ по­явился и у насъ, и дѣлаются всяческія усилія, сознательныя и безсознательныя, возвести его въ силу.

Но почему именно этотъ классъ оказался въ условіяхъ наи­болѣе благопріятныхъ чтобы принять вываливавшуюся изъ рукъ законнаго правительства власть, принять временно, до той поры когда энергическій солдатъ разгонитъ правителей и сядетъ на тронъ? Дѣйствія опредѣляются понятіями. Въ чемъ основная идея революціоннаго движенія?

Революціонное движеніе было движеніе противомонархическое и противорелигіозное. Въ чемъ противоположность его идеи съ идеей монархическаго и религіознаго строя государ­ства?

Основная идея революціи есть—осуществить народное вер­ховенство. Государство есть группа равноправныхъ человѣ­ческихъ единицъ, управляемыхъ закономъ. Законъ же есть выраженіе коллективной воли этой группы. Воля эта есть ре­зультатъ коллективнаго разума группы. Такова простая, имѣющая видъ политической аксіомы, идея, осуществленіе которой въ дѣйствительныхъ человѣческихъ группахъ, по революціонному ученію, требуется для блага и прогресса че­ловѣчества. Но какъ ни проста идея въ отвлеченіи, осуще­ствленіе на практикѣ оказывается встрѣчающимъ такія труд­ности что набрасываетъ тѣнь сомнѣнія на самую, казалось, аксіому. Единицы оказываются крайне неравной величины, природа не вывела ихъ готовыми изъ своихъ нѣдръ: онѣ родятся, бываютъ дѣтьми и старцами; между собой физически неоднородны: одни мущины, другія женщины. Коллективный разумъ и коллективная воля оказываются неуловимыми и въ томъ смыслѣ какъ предполагаетъ теорія даже несуществую­щими, а потому всѣ попытки къ ихъ непрерывному правиль­ному обнаруженію тщетными, ведущими къ явной фальши. На практикѣ въ огромномъ числѣ случаевъ коллективный разумъ является коллективнымъ неразуміемъ, а коллективная воля стаднымъ подчиненіемъ.

Въ чемъ идея монархическаго и религіознаго строя государ­ства? Въ томъ что верховная власть не есть нѣчто зависящее только отъ воли наличнаго поколѣнія, а есть власть по исто­рическому праву, законная не въ силу сегодняшняго врученія, которое завтра можно отнять, а въ силу теоретически вѣчнаго права чрезъ рядъ поколѣній. Власть есть результатъ и завѣтъ исторіи. Но не есть ли это такая же фикція какъ и коллектив­ная воля? Мирабо приводилъ слова шута обращенныя къ коро­лю: что сдѣлаешь ты сказавъ да, если всѣ мы двадцать милліо­новъ скажемъ нѣтъ? Это такъ, но сила монархіи именно въ невозможности этого нѣтъ, въ присутствіи историческаго со­знанія въ народѣ, которое не должно смѣшивать съ коллек­тивнымъ разумомъ революціонной теоріи, ибо это есть фактъ который можетъ быть усмотрѣнъ каждымъ стороннимъ наблю­дателемъ, а не искусственная формула которую обязательно слагать нѣкоторому представительному собранію, интригой образованному, и которую требуется признавать въ качествѣ коллективнаго сознанія, хотя бы со стороны смотрящій наблю­датель въ сознаніяхъ громадной массы дѣйствительныхъ лю­дей ничего подобнаго не усматривалъ и даже усматривала бы нѣчто противоположное.

Когда власть является дѣятельнымъ историческимъ завѣ­томъ—это значитъ исторія дорога народу, и сознательно въ умахъ развитыхъ и безсознательно въ массахъ. Въ этомъ сила монархіи. Но вѣчнаго нѣтъ, народы не застрахованы отъ переворотовъ. Разница въ томъ что измѣненіе можетъ выходить отъ силы обстоятельствъ или сознанія интересовъ и можетъ выходить изъ идеи разрушенія. Первая посылка мо­нархіи—прочность строя. Первая посылка революціи—снести зданіе чтобы начать новую постройку. Опора прочности въ тѣхъ элементахъ которые связаны съ государственнымъ стро­емъ своими интересами, на которыхъ перемѣна должна ото­зваться болѣзненно. Мудрость правительства—не допускать чтобъ интересы эти были въ междуусобномъ противорѣчіи, грозящемъ потрясеніями, а единились бы въ общей государ­ственной цѣли. Элементъ наиболѣе подходящій къ цѣлямъ лом­ки и разрушенія—тѣ которые стоятъ или выходятъ внѣ свя­занныхъ своими интересами группъ, и для которыхъ главными внутренними возбудителями служатъ отвлеченныя понятія и единичные интересы честолюбія, удачи, въ лучшихъ случа­яхъ—служенія идеи.

Присутствіе историческаго сознанія въ народѣ великая гарантія прочности, но само по себѣ еще не ограждаетъ отъ переворотовъ. Поучительно что преданность королевской власти была чрезвычайно сильна въ предреволюціонной Фран­ціи въ значительной части дворянства и въ народѣ. Но это не помѣшало революціи. Дѣло въ томъ что раздробленное сознаніе можетъ легко быть лишено силы и обращается въ могущество лишь при объединеніи и направленіи. Вся рево­люція сдѣлана чрезъ распоряженія отъ власти исходившія вслѣдствіе ослабленія ея и захвата революціоннымъ элемен­томъ, воспользовавшимся всѣмъ арсеналомъ ея орудій.

Прибавлю въ заключеніе что нѣтъ двухъ понятій болѣе противоположныхъ какъ революція и свобода. Какая можетъ быть рѣчь о свободѣ въ процессѣ когда у одного власть вы­падаетъ и вырывается, а другимъ захватывается? Правда, когда идетъ борьба, власть отсутствуетъ. Открывается безна­казанное поприще всяческому своевольству. Но развѣ это свобода?

Я врагъ революціи, я пишу противъ нея, изъ изученія эпохи и наблюденій жизни вынесъ сильнѣйшую антипатію противъ тѣхъ натуръ, алчныхъ къ власти, безсердечныхъ, насквозь фальшивыхъ, мелкой и завистливой души, изъ кото­рыхъ выработались революціонные вожаки якобинской эпохи и которые суть типическіе представители революціоннаго движенія не въ одной Франціи. Но если чувствую въ себѣ,— при легко смущающейся мягкости и внутренней робости нравственнаго существа своего,—какой-либо дѣятельный ин­стинктъ, то именно инстинктъ свободы, ближайше родствен­ный съ инстинктомъ безпристрастія и отзывчивостію на каждое угнетеніе и страданіе. Тѣ кому не нравится Противъ те­ченія готовы выставить наши бесѣды какъ Тенденціозное служеніе предвзятымъ идеямъ. Смѣю думать что бесѣды наши суть произведеніе свободнаго духа.

Пріятель. Аминь.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 13

Авторъ. Согласно древнему обычаю и королевскому регламенту отъ 24 января 1789 года, избиратели каждаго округа посословно составляли наказы своимъ выборнымъ, носившіе названіе cahiers de doléances, тетради печалованій. Распространивъ избирательное право почти до предѣловъ всеобщей подачи голосовъ, король въ своемъ регламентѣ высказыва­етъ желаніе „чтобы каждый, ото всѣхъ концовъ государства, отъ обиталищъ наименѣе извѣстныхъ, могъ быть увѣренъ въ возможности довести до его величества свои желанія и требованія“. Онъ надѣется что „помощію послѣдователь­ныхъ собраній“ (assemblées graduelles — первыя общія собра­нія выбираютъ избирателей, избиратели выбираютъ представителей) предписанныхъ для средняго сословія по всей Фран­ціи, онъ „войдетъ въ нѣкоторый родъ сношенія со всѣми оби­тателями своего государства и сблизится болѣе точно и непосредственно съ ихъ нуждами, желаніями^“. (Arch. Parl. I, 644). Эти наказы (далеко притомъ не всѣ) въ Парламент­скомъ Архивѣ (Archives parlementaires) занимаютъ болѣе пяти обширныхъ томовъ, по восьмисотъ почти страницъ каждый, мелкой печати, въ двѣ колонны.

Пріятель. Какой это долженъ быть богатый матеріалъ для сужденія о состояніи Франціи при наступленіи рево­люціи.

Авторъ. Матеріалъ интересный, но далеко не такъ бо­гатый какъ можно бы ожидать по теоріи. Наказы должны были служить свободнымъ выраженіемъ желаній страны, быть истиннымъ, офиціальную силу имѣющимъ выраженіемъ общественнаго мнѣнія и освѣтить положеніе дѣла. Не совсѣмъ такъ вышло на практикѣ. Не отрицаю впрочемъ существен­ной важности наказовъ для изученія государственнаго и обще­ственнаго строенія Франціи стараго порядка. Говорю толь­ко что матеріалъ этотъ не такъ разнообразенъ и характери­стиченъ какъ можно бы было ожидать. Какія общія впечатлѣ­нія выносятся изъ утомительнаго, надо признать, чтенія нака­зовъ? На одно указалъ, если не ошибаюсь, Токвиль. Онъ отмѣчалъ все что указывалось въ наказахъ какъ подлежащее уничтоженію или измѣненію и пришелъ въ ужасъ видя что въ старомъ зданіи не осталось камня который не предназна­чался бы къ сломкѣ. Фактъ справедливъ, но едва ли можетъ внушать особое изумленіе. Правительство настой­чиво требовало указать на измѣненія, объявивъ что предпринимаетъ цѣлое возрожденіе страны. Чего иного, кромѣ обреченія существующаго на сломъ, можно было ждать отъ совокупной массы присланныхъ отвѣтовъ? Для меня живѣе другое впечатлѣніе. Эта масса печалованій есть яркое сви­дѣтельство стадныхъ свойствъ людей соединяемыхъ въ группы. Коллективная единица есть сила способная произвести дѣй­ствіе, но не организмъ въ полнотѣ его жизни. Было бы всего ошибочнѣе думать что заключеніе тѣмъ истиннѣе чѣмъ болѣе умовъ въ немъ участвовало. Все творческое есть лич­ное. Масса заявленій заключающихся въ наказахъ имѣетъ по отношенію къ главнымъ пунктамъ характеръ алгебраи­ческихъ формулъ заготовленныхъ для собраній, которымъ оставалось только дать буквамъ болѣе частное значеніе, а то и просто переписать формулу цѣликомъ. Эти формулы были составлены политическою печатью эпохи. Чтеніе и тол­ки пріучили къ нимъ общественное ухо; они получили силу требованій подлежащихъ удовлетворенію благодаря тому что проникли въ правительство, стали формулами нѣкоторыхъ пра­вительственныхъ лицъ; возможность осуществленія стала въ зависимости отъ настойчивости требованія. Что такія форму­лы были даже матеріально заготовлены свидѣтельствуетъ одинаковость выраженій во множествѣ наказовъ. Очевидно была пересылка во множество мѣстъ готоваго текста желаній. Правительство нашлось даже вынужденнымъ выдать предписаніе долженствовавшее парализовать дѣйствія пропаганды направленной извнѣ на избирательныя собраніи гдѣ составля­лись наказы. Довольно было проводниковъ пропаганды и вну­три собраній.

Пріятель. Мы и по нашему опыту знаемъ какъ не трудно вести дѣло пропаганды среди общественныхъ собра­ній. Сколько могутъ сдѣлать нѣсколько юркихъ людей, сего­дня пишущихъ въ газетахъ, завтра подговаривающихъ членовъ какого-нибудь собранія, думы, клуба, земства, какой-нибудь коммиссіи; бѣгающихъ, склоняющихъ, ораторствующихъ. Го­товая формула чрезвычайно облегчаетъ дѣло. Взвѣшивать и обдумывать никому особой охоты нѣтъ, да самостоятельно составлять сужденіе и могутъ то не многіе. Въ общее русло идется охотно; каждая единица ощущаетъ что прибавляетъ собою силу. Искусство въ томъ чтобъ указать русло куда требуется направляться. Вспомни агитацію у насъ по вопро­самъ народнаго просвѣщенія, даже безъ вызова правительства, но лишь въ сознаніи поддержки въ части правительственныхъ лицъ. Трудно ли собрать заявленія въ пользу, напримѣръ, допущенія реалистовъ въ университетъ? Можно составить какую угодно охапку. Всякая подобная агитація прекращает­ся только въ одномъ случаѣ: если нѣтъ надежды на успѣхъ въ правительственныхъ сферахъ.

Авторъ. Упомянутое мною распоряженіе есть постанов­леніе королевскаго совѣту отъ 27 февраля 1789 года. „До свѣ­дѣнія короля, сказано въ немъ, дошло что во многихъ про­винціяхъ старались и теперь стараются затруднить свободу подачи голосовъ его подданныхъ, приглашая ихъ присоеди­няться своими подписями къ писаніямъ гдѣ заявляются раз­ныя желанія и мнѣнія о наказахъ какіе надлежитъ дать пред­ставителямъ націи въ собраніи государственныхъ сословій“. Таковыя дѣйствія признаны незаконными и подлежащими кассаціи.

Формулы заключающіяся въ наказахъ вѣрно выражаютъ то общественное настроеніе какое сложилось въ эпоху созыва представителей, подъ вліяніемъ приверженцевъ переворота и удачно достигнутаго правительственнаго теченія въ томъ же направленіи, казавшагося уступкой мнѣнію, а бывшаго въ сущности могущественнымъ его двигателемъ. Формулы эти выражали еще сравнительно умѣренныя требованія и Ка­лонъ въ сочиненіи своемъ De l’état de la France (octobre 1790) ясно показалъ на сколько члены Національнаго Собранія пе­реступили границы указанныя имъ въ наказахъ. И это бы­ло естественно. Движеніе увлекавшее къ паденію старый мо­нархическій строй шло по склону. За уступками съ какими напросилось само правительство въ донесеніи Неккера, 27-го декабря, послѣдовали требованія и желанія выраженныя въ наказахъ. Національное Собраніе пошло далѣе и создало кон­ституцію монархическую по формѣ, но въ сущности разру­шающую монархію. Всѣ наказы единогласно высказались въ пользу монархическаго строя страны. И высказались не только по политическому приличію и въ сознаніи офиціальнаго харак­тера составляемыхъ тетрадей, но несомнѣнно въ силу тогда еще искренняго убѣжденія громаднаго большинства что другой строй и невозможенъ въ такой странѣ какъ Франція и въ силу призна­тельности къ королю „возродителю націи“. Но собраніе лишило короля серіознаго участія въ законодательствѣ, постановивъ что отвергаемый королемъ законъ черезъ извѣстный срокъ, если собраніе настаиваетъ на его утвержденіи, вступаетъ въ силу помимо королевскаго согласія (veto suspensif), и отняло у короля право объявленія войны и заключенія мира. Коро­левская власть стала балластомъ, скоро и совсѣмъ выкинутымъ за бортъ—монархія смѣнилась республикой.

Касаясь самыхъ общихъ вопросовъ государственнаго устройства, наказы касаются нерѣдко и многихъ мелочей мѣстнаго характера. Нѣкоторыя мелкія подробности этого рода инте­ресны съ бытовой стороны. Вотъ, напримѣръ, наказъ парижскихъ избирателей средняго сословія, излагающій въ литературно-сатирической формѣ жалобы Парижа относительно разныхъ сторонъ городской Жизни. Приведу значительную часть этого наказа раздѣленнаго на параграфы (Cahier parti­culier et local du thiers de la ville de Paris; Arch. parl. V, 295). Любопытно чего просили избиратели собственно для Парижа.

„§ 1. Чтобы городъ былъ возстановленъ въ своемъ древ­немъ естественномъ (?) правѣ выбирать себѣ купеческаго старшину (городскаго голову); чтобъ этотъ первый муници­пальный сановникъ могъ быть безразлично избираемъ изъ дворянъ, магистратуры и буржуазіи. Носилъ бы наименованіе мера Парижа.

§ 3. Чтобы ненавистныя стѣны какими королевскіе от­купщики (fermiers du roi) заперли столицу, несмотря на чрез­вычайныя усилія парламента и очень энергическій патріо­тизмъ муниципальныхъ членовъ, были разрушены до основа­нія на счетъ упомянутыхъ откупщиковъ.

§ 4. Просить короля проводить зимы въ его добромъ го­родѣ Парижѣ, по истинѣ добромъ, очень добромъ для его величества.

§ 6. Уменьшить угасающую роскошь экипажей, пріоста­новить ихъ бѣшеную скачку, дабы въ минуту когда каждый кричитъ о свободѣ несчастный пѣшеходъ могъ по крайней мѣрѣ защитить свою жизнь.

§ 7. Чтобъ устроены были столь давно желаемые троту­ары какъ отдѣльное пространство для проходящихъ на боль­шихъ улицахъ; чтобы каретамъ позволялось ѣхать въ одинъ только рядъ и всѣ кабріолеты, даже принадлежащіе принцамъ, снабжены были звонками: пусть эта новая музыка сдѣлается охраной гражданина.

§ 8. Воспретить домовладѣльцамъ подымать дома выше четвертаго этажа, дабы улицы перестали быть грязными ущельями, куда солнце заглядываетъ кажется съ сожалѣніемъ.

§ 10. Чтобы развратныя женщины и ихъ покровительницы и вся нечистая рота была переведена въ особый кварталъ…

§ 11. Чтобы почтенный корпусъ квартальныхъ надзирате­лей (vénérable corps des commissaires de quartier) былъ из­мѣненъ, передѣланъ, очищенъ отъ мелкихъ злоупотребленій въ какихъ его упрекаютъ; чтобы лица эти обнаруживали лю­безность и вниманіе не только къ лавочникамъ снабжающимъ ихъ провизіей и суконнымъ торговцамъ приглашающимъ ихъ обѣдать по праздникамъ, но и послѣднему поденьщику.

§ 15. Положить границы чрезмѣрной дороговизнѣ квартиръ.

§ 16. Уменьшить невѣроятное число этихъ мелкихъ убійцъ, которые подъ покровомъ парика и привилегій, умѣя владѣть только бритвой, суются лѣчить самыя сложныя болѣзни и которымъ какъ бы отдана кровь народа.

§ 18. Положить границы неправильнымъ барышамъ мясни­ковъ, которыхъ жены ходятъ въ брилліантахъ, которые со­держатъ любовницъ и играютъ въ карты на быковъ (jouent la valeur d’un boeuf à une partie de triomphe).

§ 35. Воспретить мущинамъ ремесло женскихъ парикмахе­ровъ и портныхъ, вопервыхъ, для приличія и, вовторыхъ, чтобы не отнимать хлѣбъ у столькихъ несчастныхъ работницъ, ко­торыхъ недостатокъ занятій какъ бы уполномачиваетъ извле­кать выгоды изъ своей молодости.

§ 36. Воспретить содержанкамъ (aux demoiselles), изъ основательныхъ соображеній, имѣть этихъ пажей новаго времени, извѣстныхъ подъ именемъ жокеевъ, да и нѣкоторымъ мущи­намъ изъ соображеній еще болѣе основательныхъ“.

Я прочиталъ что есть въ наказахъ по вопросу о народномъ просвѣщеніи. Трудъ этотъ чрезвычайно облегченъ обстоятельнымъ указателемъ занимающимъ ѴII томъ Archives parlementaires. Безъ указателя было бы крайне трудно разобраться въ этой массѣ документовъ. Я остановлюсь на вопросѣ о воспитаніи, имѣя въ особенности въ виду то обстоятельство что у насъ дѣло революціонной пропаганды гнѣздится по преимуществу около высшихъ учебныхъ заведеній и школа составляетъ главную цѣль агитаціи революціонной и вообще клонящейся къ политическому перевороту. Вслѣд­ствіе этого, сохраненіе нынѣшняго неустройства высшихъ учебныхъ заведеній есть коренной догматъ партіи провоз­глашающей себя либеральною и всякая попытка вывести эти учрежденія на путь чисто научныхъ интересовъ встрѣчаетъ громадное сознательное и безсознательное противодѣйствіе, поддерживаемое главнымъ образомъ тѣмъ обстоятельствомъ что каждому отдѣльному лицу, въ какую бы одежду оно ни облекалось — архиконсервативную или архилиберальную, вы­годнѣе содѣйствовать или по крайней мѣрѣ не мѣшать потоку, чѣмъ принимать его напоръ, не имѣя ни въ чемъ поддержки. Совершается дѣло вопреки всякому здравому смыслу, но каждый отъ него сторонится.

Въ какомъ отношеніи къ дѣлу революціи находилась французская школа въ эпоху предшествовавшую перевороту 1789 года? Нѣтъ сомнѣнія что воспитаніе поколѣнія произведшаго этотъ переворотъ было весьма важнымъ его условіемъ. Къ сожалѣнію французскіе историки оставили этотъ предметъ безо всякаго вниманія. Даже у Тэна, такъ внимательно изучив­шаго все строенія предреволюціоннаго общества, о школѣ въ предреволюціонную эпоху нѣтъ ни слова. Школа очевидно не имѣла того значенія какое злая судьба хотѣла дать ей у насъ, но воспитаніе не могло во всякомъ случаѣ оста­ваться безъ вліянія. Вообще французская литература не богата сочиненіями и сборниками документовъ по исторіи народнаго просвѣщенія во Франціи. Вопросы касающіеся этого предмета только въ послѣднее время начинаютъ воз­буждать нѣкоторый интересъ. Появляются статьи въ журна­лахъ, а министерство просвѣщенія, какъ сообщаютъ газеты, намѣрено издать документы по части народнаго просвѣщенія въ революціонную эпоху.

Пока приходится довольствоваться очень немногимъ. Французская школа, блестящая въ XѴII вѣкѣ и въ первой половинѣ XѴIII, была въ эпоху когда воспитывалось поко­лѣніе произведшее революцію въ состояніи значительнаго распаденія. Въ 1763 году совершилось изгнаніе іезуитовъ, стоявшихъ во главѣ дѣла воспитанія во Франціи. Эта побѣ­да парламентовъ, усиліями которыхъ совершилось паденіе могущественнаго ордена во Франціи, имѣла громадныя по­слѣдствія. Вліяніе университетовъ, особенно Парижскаго, бо­ровшагося съ іезуитами, поднялось, но педагогическія силы въ совокупности понесли въ странѣ чрезвычайный ущербъ. Поли­тическія цѣли ордена находились лишь въ отдаленной связи съ его педагогическою дѣятельностью. „Какъ обучатели юноше­ства, говоритъ компетентный историкъ Парижскаго универ­ситета, г. Журденъ (Jourdain. Hist. de l’Univ. de Paris, 398 цитата въ Compayré Hist. des doctrines de l’éducation, II, 240) іезуиты были внѣ всякаго упрека“. Іезуиты, въ отношеніи педагогическаго искусства, были, по выраженію г-жи Жанлисъ (Mém. ѴI, 19),„лучшіе воспитатели этого времени, можетъ-быть всѣхъ временъ“. Съ удаленіемъ іезуитовъ руководимыя ими учебныя учрежденія перешли въ вѣдѣніе университета и пар­ламентовъ. Пришлось замѣщать многочисленный, искусный и преданный дѣлу персоналъ, довольствовавшійся въ мате­ріальномъ отношеніи крайне малымъ. Г. Эмонъ въ Исторіи коллежа Лудовика Великаго (Hist. du Collège du Louis le Grand, 1845; 244) приводитъ разговоръ имѣвшій мѣсто чрезъ нѣсколько лѣтъ по изгнаніи іезуитовъ въ библіо­текѣ коллежа между принципаломъ коллежа д’Аркура, нахо­дившагося въ общемъ вѣдѣніи съ коллежемъ Лудовика Ве­ликаго, и другими служащими. Рѣчь шла о недостаткѣ въ хорошихъ воспитателяхъ. „Значитъ мы должны жалѣть объ іезуитахъ?“ возразилъ одинъ изъ присутствовавшихъ. „Вы го­ворите объ іезуитахъ, съ горячностью возразилъ принципалъ д’Аркура. Ну, такъ знайте же что во Франціи для универси­тета изгнаніе іезуитовъ то же что въ древнее время для республики въ Римѣ было паденіе Карѳагена. Соревнованіе одушевлявшее обѣ соперничавшія стороны, держало умы въ воз­бужденіи и обращалось на пользу обученія. Гдѣ теперь этотъ жаръ воспламенявшій и учителей и учениковъ? Приходится сказать что іезуиты унесли съ собою священный огонь хо­рошаго ученія. Съ тѣхъ поръ какъ они покинули Парижъ усердіе пало въ нашихъ школахъ“. Авторъ указываетъ да­лѣе (251, 255) на ослабленіе внутренней связи между воспита­телями и учащимися, на духъ недовольства, „требующій отъ дисциплины отчета въ ея требованіяхъ, отъ управляющей власти въ ея распоряженіяхъ“. Наблюденіе приняло харак­теръ поверхностный, останавливающійся на внѣшности и скрытный, сосредоточенный. Робеспьеръ, таившій развиваю­щееся зерно политической зависти и ненависти, могъ счи­таться образцомъ въ ученіи и въ поведеніи и при окончаніи курса (въ іюлѣ 1781; онъ воспитывался на благотворитель­ный счетъ, какъ стипендіатъ Арасскаго епископства) полу­чить денежное пособіе и самый похвальный аттестатъ за отличное поведеніе въ теченіе двѣнадцатилѣтняго пребыванія въ коллежѣ и успѣхи въ наукахъ.

На практикѣ школа клонилась къ упадку. Зато въ теоріи едва ли когда было такое обиліе новыхъ плановъ ученія и кореннаго преобразованія существующей системы воспитанія. Пресловутое произведеніе Руссо Эмиль, не внеся ничего серіозно положительнаго, въ отрицательномъ отношеніи имѣ­ло большія послѣдствія. Г-жа Жанлисъ въ своихъ Мемуарахъ (Mém., Paris, 1825, T. ѴI, 14) говоритъ такъ: „Въ теченіе пятидесяти лѣтъ (съ эпохи шестидесятыхъ годовъ прошлаго вѣка) общественное и частное воспитаніе были подчинены безчисленному множеству системъ противоположныхъ одна другой. Въ началѣ воспитывали à lа Жанъ Жакъ Руссо. Не надо учителей, не надо уроковъ. Дѣти перваго возраста были предоставлены природѣ (livrés à la nature), a такъ какъ при­рода не учитъ правописанію и еще менѣе учитъ латыни, то въ обществѣ „появилась масса молодыхъ людей поразитель­наго невѣжества“.

Затѣмъ послѣдовала страсть къ естественнымъ наукамъ. „Въ модѣ сдѣлались геометрія, физика, химія. Слушать пуб­личныя лекціи Шарля, Митуара (Mitouard), Сиго Лафона; ѣздить верхомъ по-англійски, объявлять себя глюккистомъ или пиччинистомъ, умѣть говорить объ углекисломъ газѣ—вотъ что называлось быть хорошо воспитаннымъ. Къ революціи бросились въ политику, всѣ молодые люди сдѣлались государ­ственными мужами“.

Пріятель. Куріозно что тотъ же Руссо, желавшій сво­имъ Эмилемъ произвесть революцію въ педагогіи и проповѣ­довавшій въ этой книгѣ нѣкоторую фантастическую систему воспитанія возможную, еслибы даже она была возможна, развѣ для какого-нибудь принца крови имѣющаго богатыя средства исполнить всякую фантазію,—въ своихъ наставленіяхъ полити­ческой мудрости по адресу несчастной Польши (Соnsidération sur le gouvernement de Pologne et sur la réformation projetée en avril 1772; цитата y Compayré, II, 91) проникается иною идеей, ведетъ совсѣмъ иную рѣчь о нѣкоторой обществен­ной школѣ, имѣющей воспитывать не человѣка вообще въ родѣ Эмиля, а польскаго патріота пропитаннаго отчизно­вѣдѣніемъ. „Дитя, открывъ глаза, долженъ видѣть отече­ство и не видѣть ничего кромѣ отечества. Каждый истин­ный республиканецъ съ молокомъ матери всасываетъ лю­бовь къ отечеству, то-есть къ законамъ и свободѣ. Въ этой любви все его существованіе, онъ видитъ только отечество, Живетъ только для него; какъ скоро онъ одинъ—онъ нуль; какъ только онъ не имѣетъ отечества, онъ не существуетъ болѣе… Я хочу чтобъ учась читать Полякъ читалъ о своемъ отечествѣ; чтобы въ десять лѣтъ онъ зналъ всѣ его произ­веденія, въ двѣнадцать всѣ провинціи, всѣ дороги, всѣ горо­да, въ пятнадцать зналъ бы всю его исторію, въ шестнад­цать всѣ законы; чтобы не было въ Польшѣ прекраснаго дѣянія, знаменитаго человѣка, который не наполнялъ бы его памяти и его сердца“.

Авторъ. Въ свою очередь Кондильякъ составлялъ для гер­цога Пармскаго свою удивительную систему воспитанія. Съ чего должно начинать ученіе ребенка? Съ предварительныхъ уроковъ, leçons préliminaires. Изъ чего же должны состоять эти предварительные уроки? Они имѣютъ предметомъ: 1) при­роду идей, 2) функціи души, 3) привычки, 4) различеніе души и тѣла, 5) познаніе Бога. За психологіей преподанной въ са­момъ раннемъ возрастѣ слѣдуетъ философія исторіи: „чело­вѣкъ и общество въ ихъ исторіи и постепенномъ прогрессѣ“. Грамматика идетъ потомъ (Compayré, II, 177).

Члены парламента, послѣ побѣды надъ іезуитами приняв­шіе подъ свое покровительство вопросъ школы (особенно тѣ что „служили музамъ”, по выраженію г-жи Жанлисъ), со­ставляли свои планы, безъ спеціалиныхъ педагогическихъ знаній. Требовалось воспитаніе сдѣлать болѣе свѣтскимъ, бо­лѣе принаровленнымъ къ потребностямъ жизни. Сюда отно­сятся планы Ла-Шалотэ и Ролана.

Правительство въ свою очередь, на словахъ, интересовалось вопросомъ о воспитаніи и когда заходила рѣчь объ этомъ предметѣ ставило его на первенствующее мѣсто, справедливо усматривая зависимость отъ общественнаго воспитанія всей будущности страны. Но какъ скоро доходило до дѣла, важнѣй­шій вопросъ отодвигался на задній планъ и въ долгій ящикъ. Мармонтель разказываетъ какъ вызвалъ его серіозный Ламуаньйонъ и предложилъ составить планъ школьной реформы, но дѣло не двинулось, такъ какъ Ламуаньйонъ былъ уволенъ.

Внутренняя расшатанность школы и укрѣпившаяся мысль что школа подлежитъ коренному преобразованію имѣли важныя послѣдствія. Воспитаніе учащихся раздвоилось. Явились два обученія: одно внутри школы, въ старомъ разваливающемся зданіи, хотя и на крѣпкомъ фундаментѣ, другое внѣ школы на свободномъ мѣстѣ, гдѣ имѣется въ виду безъ фунда­мента воздвигнуть зданіе самой фантастической архитек­туры, согласно новымъ идеямъ. Болѣе и болѣе пріобрѣтало значенія порицаніе, къ какому особенно склонны умы по­верхностно относящіеся къ школьному дѣлу, что между существующею школой и жизнью лежитъ пропасть: школа не готовитъ де къ жизни. Въ подобныхъ порицаніяхъ выра­жается обыкновенно не столько сознательное представле­ніе о какомъ-нибудь школьномъ планѣ который сдѣлалъ бы возможнымъ прямой переходъ отъ школьной скамьи къ прак­тическимъ занятіямъ, сколько безсознательное ощущеніе не­соотвѣтствія началъ лежащихъ въ нравственной основѣ шко­лы, каковыми были въ старой французской школѣ начала рели­гіозное и монархическое, съ охватившимъ волнующуюся часть общества стремленіемъ къ потрясенію именно этихъ началъ. Школа не даетъ того что требуетъ жизнь. Что это значитъ? Когда это говорится въ эпоху безпокойнаго политическаго настроенія можно быть увѣреннымъ что дѣло идетъ вовсе не объ удовлетвореніи практическимъ требованіямъ жизни. Практическая жизнь требуетъ дѣльныхъ людей для разныхъ поприщъ. Не это имѣется въ виду когда идетъ рѣчь,—какъ было во Франціи,—о воспитаніи „человѣка“ и „гражданина“, или,—какъ у насъ,—объ общеобразовательной реальной шко­лѣ“. Въ эпоху начала пятидесятыхъ годовъ у насъ, страха ради французской революціи 1848 года, правительство усилен­но вводило „реальное образованіе“ (дѣлало именно то самое къ чему рвутся теперь извѣстныя партіи). Но тогда образо­ваніе это вовсе не пользовалось популярностью въ той об­ласти, которая нынѣ зоветъ себя общественнымъ мнѣніемъ, то-есть въ области повторенія натверженныхъ формулъ. На­ступили новые порядки. Перемѣнилась и декорація. „Обще­образовательная реальная школа“ сдѣлалась въ кружкахъ име­нующихъ себя либеральною партіей однимъ изъ основныхъ тре­бованій, какъ вслѣдствіе сознанія особаго соотвѣтствія подразумѣваемой подъ этимъ именемъ школы съ „требованіями жиз­ни“ понимаемыми въ извѣстномъ смыслѣ, такъ и изъ ненависти ко всему идущему изъ инаго источника, и наконецъ, изъ есте­ственнаго стремленія составителей ходячихъ формулъ свой собственный типъ считать наилучшимъ и желать чтобы тако­вой именно вырабатывался въ школѣ. Источникъ горячности исключительно въ политической подкладкѣ дѣла. Многіе доб­росовѣстные, но политически не дальновидные люди этого не замѣчаютъ и полагаютъ что все дѣло въ исканіи наилуч­шаго пути для научнаго образованія юношества. Но удалите политическую подкладку, удалите элементъ агитаціи и про­паганды и увидите—дѣло приметъ совсѣмъ иной видъ. Фран­цузская предреволюціонная агитація въ пользу школьной реформы отличалась отъ нашей тѣмъ что не была ни злою, ни напряженною, такъ какъ ея политическая подкладка была въ общихъ идеяхъ и ученіяхъ и собственно политическій элементъ примѣшивался къ ней лишь косвенно.

О школѣ внѣ школы свидѣтельствуетъ анекдотъ встрѣ­ченный мною въ Mémoires et souvenirs d’un pair de France (Paris, 1829, I, 18). Эти анонимныя Воспоминанія въ исто­рическомъ отношеніи не имѣютъ цѣны. Но нѣтъ ника­кого основанія считать приводимый разсказъ выдумкой. Ав­торъ въ 1778 году учился въ одномъ изъ парижскихъ коллежей и своимъ дядей былъ представленъ находившемуся тогда въ Парижѣ Вольтеру. „Вольтеръ, говоритъ онъ, спро­силъ въ какомъ я классѣ. Въ риторикѣ, отвѣчалъ я, дрожа и краснѣя. Онъ это замѣтилъ и принявъ насмѣшливый видъ, сказалъ: я пугаю васъ. — О нѣтъ, но вы меня уничтожаете. Это ему польстило. — Я полагаю васъ знакомятъ только съ грече­скими и латинскими авторами? — Мы заучиваемъ наизустъ лучшіе отрывки новыхъ геніальныхъ писателей, Расина, Корнеля, Вольтера, прибавилъ я запинаясь. Вольтеръ остался доволенъ. Я возвратился въ коллежъ, гдѣ неустанно разказывалъ о моемъ счастіи. Безпрерывно мнѣ приходилось повторять разсказъ предъ новыми слушателями. Префекты, репетиторы, сами профессоры! Жадно выслушивали всѣ под­робности и завидовали выпавшему на мою долю счастію го­ворить съ г. Вольтеромъ“. Такъ цѣнилось въ заведеніи управляемомъ духовными лицами вниманіе писателя столь враждебнаго католичеству и духовенству. Если подъ такимъ обаяніемъ внѣ-школьнаго потока были наставники, что сказать объ ученикахъ? Въ обширной похвальной біографіи Робеспь­ера, написанной Гамелемъ (Histoire de Robespierre, par Ernest Hamel, Paris, 1879, I, 14), къ сожалѣнію безо всякихъ ссы­локъ на источники, упоминается, съ восхищеніемъ конечно, объ учителѣ республиканскихъ убѣжденій, являвшемся про­водникомъ въ школу внѣ школьнаго потока и имѣвшемъ великое вліяніе на героя біографіи. „Одинъ изъ его профес­соровъ риторики, говоритъ г. Гамель, мягкій и ученый Гериво (Hérivaux), особенно его цѣнившій и любившій, не мало содѣйствовалъ къ развитію въ немъ республиканскихъ идей… Этотъ честный дѣятель (позволю себѣ такъ перевести, принаровляясь къ нашей терминологіи, выраженіе le brave homme) сдѣлался апостоломъ идеальнаго правленія, объясняя юнымъ слушателямъ лучшія мѣста наиболѣе чистыхъ (des plus pures?) авторовъ древности, стараясь вдохнуть въ нихъ огонь своихъ горячихъ убѣжденій. Робеспьера, котораго сочиненія дышали нѣкотораго рода стоическою моралью и священнымъ энтузі­азмомъ свободы, онъ назвалъ Римляниномъ“.

Гизо въ небольшомъ сочиненіи своемъ Essai sur l’histoire et sur l’état actuel de l’instruction publique en France (Pa­ris, 1816, стр. 30) говоритъ: „Когда припомнишь этотъ взрывъ первыхъ лѣтъ революціи, то едва можно пред­ставить себѣ какимъ образомъ поколѣніе воспитанное подъ монархическимъ правленіемъ религіозными корпора­ціями оказалось до такой степени чуждымъ ученіямъ и привычкамъ на которыхъ покоились правительство и ре­лигія его страны. Состояніе школы до извѣстной степени объясняетъ это явленіе“. Какъ школа духовная она распалась; въ школу національную не преобразовалась. Матеріалъ доставляемый ученьемъ, и въ смыслѣ свѣдѣній и въ смыслѣ развитія ума, обратился, при ослабленной къ тому же серіозности ученья, на служеніе цѣлямъ внушеннымъ не школой, а тѣми внѣшкольными вліяніями какія стали сильнѣе школь­ныхъ. Когда основы школы и общественныя господствую­щія стремленія были въ соотвѣтствіи, въ XѴI, XѴII вѣ­кахъ, выраженіе „ученый изъ коллежа, un savant de collège“ было, замѣчаетъ Гизо, почетнымъ; теперь оно сдѣлалось пред­метомъ насмѣшки и презрѣнія какъ обозначеніе знаній без­полезныхъ въ жизни“.

Гизо указываетъ на фактъ капитальной важности. Обуче­ніе высшихъ классовъ сильно ослабѣло. Іезуиты унесли съ собою ихъ удивительное искусство достигать серіозныхъ ре­зультатовъ, въ мѣру способностей, съ учащимися изъ знат­ныхъ и богатыхъ семействъ, могущими съ легкостію прожить вѣкъ безъ ученія. Ученіе въ привилегированныхъ классахъ, при общемъ требованіи легкости, изгнанія всего принудитель­наго, сильно ослабѣло. „Но тогда какъ люди имѣвшіе, гово­ритъ Гизо (28), по своему положенію въ обществѣ нужду въ приличествующемъ и крѣпкомъ среднемъ образованіи, его въ коллежахъ не получали, тогдашнее недостаточное ученіе раздавалось въ обиліи и почти даромъ въ массѣ молодыхъ людей низшаго общественнаго положенія, которые къ концу ученія пріобрѣтали отвращеніе къ состоянію ихъ отцовъ, оказывались безъ опредѣленнаго положенія въ мірѣ, готовые схватить всякій случай чтобы получить таковое, чего бы это ни стоило обществу, среди котораго ихъ мѣсто не было естественно отмѣчено“.

Въ сочиненіи аббата Пройяра Лудовикъ XѴI лишенный трона (l’abbé Proyart: Louis XѴI détrôné avant d’être roi, Paris, 1801) наталкиваемся на любопытный фактъ (227). Указывая послѣдствія кризиса произведеннаго изгнаніемъ іезуитовъ, авторъ говоритъ: „Появились планы обученія самые странные… Шарлатанство организовало свои гим­назіи и академіи, и юношество сбѣгалось покупать цѣной золота даръ всеобщей науки. Молодому человѣку обѣщаютъ что выйдетъ изъ школы умѣя пѣть, танцовать, ѣздить вер­хомъ, переплывать рѣки, и наконецъ ботанизировать. Присо­единяютъ что, при расположеніи съ его стороны, онъ выучит­ся резонировать о республиканскихъ преніяхъ Греціи и Рима, пробѣгать міръ по картѣ, говорить о числахъ и поверх­ностяхъ; заучитъ номенклатуру искусствъ и ремеслъ и по­верхъ всего будетъ умѣть съ увѣренностію разыграть роль въ комедіи… Наиболѣе извѣстности изъ этихъ новыхъ школъ пріобрѣли военные. Десятилѣтній воспитанникъ, съ ружьемъ на плечѣ, стоитъ, въ очередь, на часахъ подъ окномъ содержательницы пансіона. Будятъ его по звуку барабана, барабаномъ же дается сигналъ ко всѣмъ дневнымъ занятіямъ. Этотъ родъ воспитанія нравится родителямъ. Купецъ, мѣща­нинъ очень довольны что сынъ получаетъ дворянскій лоскъ льстящій ихъ самолюбію. Расположеніе къ этого рода шко­ламъ растетъ съ каждымъ днемъ и число ихъ увеличивается въ провинціяхъ и въ столицѣ… Многіе коллежи соревнуя этимъ шумнымъ лицеямъ болѣе походятъ на крѣпости чѣмъ на мирные дома воспитанія… Одно изъ великихъ наслажде­ній парижскаго буржуа отправиться въ воскресенье въ пан­сіонъ сына посмотрѣть его въ мундирчикѣ выдѣлывающимъ съ товарищами военныя эволюціи и примѣрныя сраженія“. Заведенія этого рода, очевидно, были порождены стремленіемъ къ легкому ученью, модою на гимнастику, на свѣдѣнія изъ естествознанія и т. п.

Подтвержденіе показанію Пройяра можно найти въ Мему­арахъ Дюмурье (La vie et les mémoires du général Dumouriez II, 68). Дюмурье упоминаетъ что въ 1790 году „онъ видѣлъ на улицѣ Монмартръ, гдѣ жилъ,—маленькій дѣтскій бата­ліонъ изъ дѣтей купцовъ и горожанъ. Благоспитанные, хорошо одѣтые, милые мальчики ходили часто для военныхъ упражненій въ Елисейскія Поля за Тюильри. Дюмурье при­шла мысль что королева въ первые весенніе дни могла бы сводить туда дофина, сначала изъ любопытства; поласкать дѣтей, раздать чрезъ сына подарки, свести его непринужден­но съ нѣсколькими изъ нихъ. А сама поласкала бы матерей, хваля дѣтей, и чрезъ нѣсколько времени выразила бы желаніе чтобъ и ея сынъ вступилъ въ баталіонъ. Это исполнило бы радостью тогдашнихъ добрыхъ Парижанъ“. Дюмурье соста­вилъ даже небольшой мемуаръ объ этомъ предметѣ и ссы­лался на примѣры Сезостриса, Кира и Петра Великаго. Ко­ролева не согласилась.

Пріятель. По поводу вліяній извнѣ, ученья внѣ школы, какъ ты выразился, мнѣ припомнились любопытныя страни­цы находящіяся во второмъ томѣ послѣдняго полнаго из­данія сочиненій Дидро (Oeuvr. compl. pas Assézat, Paris, 1875, II, 75). Оказывается что въ предреволюціонной Франціи былъ своего рода нигилизмъ, не въ смыслѣ впрочемъ политической секты. Произведеніе о которомъ я говорю, писанное въ ше­стидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка, есть сатира написанная „однимъ богословомъ“, весьма ѣдкая, въ которой высказаны въ крайнемъ результатѣ отрицательныя ученія проводимыя энциклопедистами. Оно знакомитъ съ тогдашнимъ нигилистическимъ кодексомъ для молодыхъ умовъ желавшихъ „отложить предразсудки“. Произведеніе озаглавлено: Посвященіе въ великія начала, или пріемъ философа (Introduction aux grands principes ou réception d’un philosophe). Вотъ этотъ разговоръ съ небольшими сокращеніями:

Мудрецъ. Кого ты намъ представляешь?

Крестный отецъ. Ребенка который хочетъ стать че­ловѣкомъ.

Мудрецъ. Чего онъ желаетъ?

Крестный отецъ. Мудрости.

Мудрецъ. Какихъ онъ лѣтъ?

Крестный отецъ. Двадцати двухъ.

Мудрецъ. Женатъ?

Крестный отецъ. Нѣтъ и даже не женится, но онъ хочетъ переженить поповъ и монаховъ.

Мудрецъ. Какой онъ націи?

Крестный отецъ. Родился Французомъ, но натурали­зовался дикаремъ.

Мудрецъ. Какой религіи?

Крестный отецъ. Его родители сдѣлали его католи­комъ, самъ онъ перешелъ въ протестантство, теперь жела­етъ сдѣлаться философомъ.

Мудрецъ. Прекрасное расположеніе. Надо испытать его правила. Молодой человѣкъ, чему ты вѣришь?

Прозелитъ. Только тому что можетъ быть доказано.

Мудрецъ. Прошедшее, какъ уже не существующее не мо­жетъ быть доказано.

Прозелитъ. Я ему не вѣрю.

Мудрецъ. Будущее, еще не существующее, не можетъ быть доказано.

Прозелитъ. Я ему не вѣрю.

Мудрецъ. Настоящее прошло пока его доказываютъ.

Прозелитъ. Я вѣрю только тому что мнѣ доставляетъ удовольствіе.

Мудрецъ. Вѣруешь ли въ Бога?

Прозелитъ. Это глядя по: если понимать подъ этимъ природу, общую жизнь, общее движеніе — вѣрую. Если даже понимать верховный разумъ, все расположившій и предоста­вившій дѣйствовать вторичнымъ причинамъ (causes secondes) вѣрю. Но далѣе не иду…

Мудрецъ. Что думаешь ты о душѣ?

Прозелитъ. Что она, можетъ-быть, есть не болѣе какъ результатъ нашихъ ощущеній…

Мудрецъ. Что думаешь о происхожденіи зла?

Прозелитъ. Думаю что оно порождено цивилизаціей и законами. Человѣкъ добръ по природѣ.

Мудрецъ. Въ чемъ по твоему мнѣнію обязанности чело­вѣка?

Прозелитъ. Онъ ни къ чему не обязанъ. Онъ родился свободнымъ и независимымъ.

Мудрецъ. Что думаешь о справедливомъ и несправед­ливомъ?

Прозелитъ. Это чисто условныя вещи…

Мудрецъ. Обѣщаешь ли считать разумъ верховнымъ рѣ­шителемъ того что могло и должно сдѣлать Верховное Су­щество?

Прозелитъ. Обѣщаю.

Мудрецъ. Обѣщаешь ли признавать непогрѣшимость чувствъ?

Прозелитъ. Обѣщаю.

Мудрецъ. Обѣщаешь ли вѣрно слѣдовать голосу приро­ды и страстей?

Прозелитъ. Обѣщаю.

Мудрецъ. Вотъ это называется человѣкъ! Теперь чтобы сдѣлать тебя вполнѣ свободнымъ перекрещаю тебя во имя Эмиля, Духа (Гельвеція) и Философскаго Словаря (Вольтера). Теперь ты настоящій философъ и находишься въ числѣ счаст­ливыхъ учениковъ природы. Силою и властію ею тебѣ какъ и намъ данной иди, вырывай, уничтожай, разрушай, топчи ногами нравы и религію. Мути народы противъ государей, освобождай смертныхъ отъ ига божескихъ и человѣческихъ законовъ. Ты подтвердишь ученье свое чудесами: будешь ослѣплять видящихъ, лишать слуха слышащихъ, дѣлать хро­мыми идущихъ прямо. Будешь производить змѣй подъ цвѣ­тами и все чего коснешься обратится въ ядъ“.

Дидро отвѣчалъ тоже въ формѣ разговора (Le prosélyte ré­pondant par lui-même; Oeuvr, II, 80), но надо признаться слабо.

Авторъ. Обратимся къ наказамъ. Наиболѣе подробно и обстоятельно говорится о воспитаніи въ наказахъ духовен­ства. Оно держало еще школу въ своихъ рукахъ, хотя связь его съ нею и была уже сильно надорвана. Сравнительно не­многое можно встрѣтить въ наказахъ дворянства, нѣсколько болѣе въ тетрадяхъ средняго сословія. Огромное большин­ство наказовъ ограничивается простымъ пожеланіемъ чтобы дѣло воспитанія было существенно преобразовано. „Чтобы были направлены заботы на воспитаніе юношества въ горо­дахъ и селахъ, нынѣ абсолютно пренебреженное“ (Arch. Parl., Ѵ, 45, 136; IV, 608, 637, 651, 676, 757 и проч.). Эта фраза повторяется въ очень многихъ наказахъ имѣющихъ явно общее происхожденіе по данному образцу. „Чтобы былъ состав­ленъ общій планъ воспитанія общественнаго и поистинѣ на­ціональнаго“ (III, 125). О планѣ національнаго воспитанія упоминается во множествѣ наказовъ, но безо всякихъ ука­заній въ чемъ долженъ состоять этотъ планъ и какъ пони­мать выраженіе національный. Въ большинствѣ случаевъ тер­минъ означаетъ, повидимому, государственный, иногда свѣтскій въ противоположность духовному.

Воспитаніе находится въ самомъ печальномъ состояніи (état déplorable)—это общая тема. Заявленіе вполнѣ соотвѣт­ствующее общему духу наказовъ признававшихъ „въ печаль­номъ состояніи“ весь государственный и общественный строй, подлежащій ломкѣ за которою должно послѣдовать возрожде­ніе. Но подъ источникомъ „печальнаго состоянія“ разумѣ­ются весьма не одинаковыя вещи. Для духовенства оно есть послѣдствіе ослабленія духовнаго авторитета въ школѣ. Для большинства свѣтскихъ реформаторовъ оно происходило (пря­мо этого не высказывается, но можно объ этомъ догадывать­ся) отъ того что воспитаніе еще остается въ рукахъ духо­венства и особенно членовъ монашескихъ орденовъ.

Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ наказовъ духовенства. Па­рижское духовенство (Ѵ, 264) признаетъ что Парижскій уни­верситетъ обладаетъ достаточными педагогическими силами, но „съ горькимъ сожалѣніемъ усматриваетъ что, можно сказать, изсякли источники перваго воспитанія (les sources de la première éducation pour ainsi dire taries) и большая часть провинціаль­ныхъ коллежей, прежде столь цвѣтущихъ, не имѣютъ часто учителей которые заслуживали бы довѣрія по нравственности, талантамъ и устойчивости“.

Въ тетради Парижскаго церковнаго капитула (cahier du chapitre de l’Eglise de Paris) читаемъ: „Зло котораго мы сви­дѣтели и которое еще болѣе грозитъ грядущимъ поколѣніямъ побуждаетъ насъ настойчиво просить его величество при­нять дѣйствительныя мѣры дабы возвратить общественному воспитанію блескъ и полезность имъ утраченные. Многіе изъ главныхъ заведеній болѣе не существуютъ. Эти драгоцѣн­нѣйшіе источники почти изсякли въ наши дни и въ боль­шинствѣ городовъ, гдѣ они приносили столько пользы рели­гіи и литературѣ (aux lettres), замѣнились учрежденіями тем­ными и частными, эфемерными и подозрительными“ (Ѵ, 268).

Перонское духовенство (Cahier des doléances du clergé de Péronne) пишетъ: „Университеты малочисленны и дурно распредѣлены въ королевствѣ. Между тѣмъ они могутъ быть безконечно полезны для возрожденія общественнаго воспитанія, коимъ крайне необходимо заняться въ національномъ собра­ніи. Со времени роковаго уничтоженія іезуитовъ, провин­ціальные коллежи часто находятся въ рукахъ учителей безъ знаній, безъ нравственности, безъ устойчивости и даже безъ религіи. Большинство родителей опасаются воспитывать дѣтей въ коллежахъ и это паденіе довѣрія къ обществен­ному воспитанію одна изъ глубокихъ язвъ религіи. Чтобы вновь оживить вкусъ къ нему въ націи, собраніе сословныхъ представителей должно обязать религіозныя корпораціи и въ особенности ученыя конгрегаціи принять коллежи въ свое вѣдѣніе.” Духовенство высказываетъ далѣе мысль объ учреж­деніи въ родѣ будущаго наполеоновскаго университета, но въ рукахъ духовенства (Ѵ, 350).

Провинціальное духовенство Велейскаго сенешальства (séné­chaussée de Velay) выражается такъ: „Общій крикъ (le cri général) всѣхъ сословій уже давно обличилъ недостатки об­щественнаго воспитанія и безчисленныя злоупотребленія су­щественно вытекающія изъ новаго устройства (de la nouvelle police) большей частью коллежей. Между тѣмъ отъ этой такъ заслуживающей вниманія части общественнаго управленія зависитъ участь государства. Всякая въ ней перемѣна, вся­кая передѣлка отражается соотвѣтствующимъ переворотомъ въ государственномъ строѣ. Наше дурное воспитаніе есть къ несчастію обильный ростками зародышъ развращенія нра­вовъ нынѣшняго поколѣнія. Если дѣйствіе его было такъ быстро, какая страшная перспектива представляется для бу­дущихъ поколѣній!… Духовенство ходатайствуетъ: 1) о новомъ планѣ воспитанія на религіозной основѣ…. 2) Въ случаѣ если призваніе іезуитовъ не можетъ состояться, о созданіи націо­нальнаго общества, которому было бы ввѣрено важное дѣло воспитанія“ (Ѵ, 458).

По вопросу о воспитаніи наказы средняго сословія ограничиваются обыкновенно нѣсколькими строками общаго указа­нія. Наиболѣе длинное указаніе принадлежитъ среднему сословію города Ангулема. Оно заключается впрочемъ не въ общей, очень краткой, тетради жалобъ этого сословія въ мѣстномъ сенешальствѣ, а въ особомъ мемуарѣ посланномъ на имя Неккера отъ городскихъ депутатовъ недовольныхъ об­щимъ собраніемъ депутатовъ провинціи и жалующихся на „кабаль и интриги“ обнаружившіеся при выборахъ и на давле­ніе депутатовъ отъ селеній. Мнѣнія заключающіяся въ мемуарѣ впрочемъ ничѣмъ существенно не отличаются отъ мнѣ­ній высказанныхъ въ общей тетради. Мемуаръ внимательно останавливается на положеніи коллежа въ Ангулемѣ. „Когда, сказано въ мемуарѣ (II, 14), іезуиты были изгнаны изъ Ангулемскаго коллежа, для полной его знаменитости не доставало только исполненія грамоты (lettres patentes) 1566 года, пре­доставлявшей городу Ангулему право имѣть университетъ. Пансіонъ при коллежѣ былъ наполненъ молодыми учащими­ся; болѣе трехсотъ экстерновъ посѣщали классы. На нѣ­сколькихъ младшихъ учителей (quelques-uns des régents) бы­ло возложено временно замѣнить іезуитовъ. Эдиктъ 1763 года и постановленіе парламента отъ 29 января 1765 касательно устройства и администраціи общественныхъ школъ въ Ангуле­мѣ не возродили утраченнаго довѣрія: ежегодно безъ пользы употребляется 4.000 ливровъ для тридцати школьниковъ посѣ­щающихъ коллежъ“… Мемуаръ указываетъ далѣе что вліявшія на школьное устройство „мнѣнія, противорѣчившія одно дру­гому“ произвели то что „для трехъ поколѣній пропалъ плодъ воспитанія“ и указываетъ на необходимость передать школу въ руки какой-либо духовной корпораціи.

Что касается университетовъ, то во многихъ наказахъ встрѣчается указаніе на неудовлетворительное состояніе ме­дицинскаго обученія и въ особенности на крайнее паденіе экзаменовъ въ юридическихъ факультетахъ. Профессорскія коллегіи, пользовавшіяся выгодами отъ производившихся ими испытаній, повидимому, раздавали юридическія степени безъ сколько-нибудь серіозной провѣрки знаній экзаменующихся. Во введеніи къ сочиненію Мунье De l’influence attribuée aux philosophes sur la révolution (Paris, 1828, 2me edit., XIII) разсказывается со словъ автора что онъ, на девятнадцатомъ году, сдалъ экзаменъ на бакалавра правъ въ маленькомъ универ­ситетѣ въ Оранжѣ, бывшемъ въ вѣдѣніи Гренобльскаго пар­ламента, выучивъ наизусть нѣсколько десятковъ строкъ на латинскомъ языкѣ, содержавшихъ и вопросы и отвѣты.

Къ чести составителей наказовъ надлежитъ замѣтить что вопроса собственно объ учебномъ планѣ въ коллежахъ, какъ вопроса спеціальнаго, касались весьма немногіе. Чего бы, воображаю, не написали у насъ, еслибъ обратиться съ запросомъ ло этому предмету къ нашимъ общественнымъ груп­памъ или ихъ представителямъ! Еще Гоголь, устами Город­ничаго, замѣтилъ что у насъ такая ужъ это несчастная учеб­ная часть: всякій въ нее суется, желая показать что и онъ тоже умный человѣкъ. Во французскихъ наказахъ можно встрѣтить три, четыре указанія какъ измѣнить учебный планъ, имѣющихъ болѣе характеръ куріозовъ. Такъ среднее сословіе въ Бордо (Arch. parl. II, 405) требуетъ „чтобы со­браніе сословныхъ представителей составило новый планъ на­ціональнаго воспитанія; чтобы вмѣсто этой старой методы истрачивающей первые годы человѣка на сухое изученіе мер­тваго языка, были устроены учебныя заведенія гдѣ законъ Божій, мораль, литература, языки, науки, исторія, между­народное право (droit des gens) и естественное право (droit naturel), составляли бы предметъ преподаванія, приличествующаго нынѣшнему времени, общественному дѣлу (chose publi­que) и подданнымъ обширнаго и богатаго государства“. Дво­рянство въ Шато-Тьери желаетъ чтобъ „общественное обра­зованіе не ограничивалось болѣе изученіемъ одного латин­скаго языка, но обнимало бы въ то же время всѣ знанія ка­кія могутъ быть полезны военному, юристу, медику, а также и нѣкоторыя пріятныя искусства (quelques arts agréables)“. Въ обширной „тетради“ Эссонскаго прихода близь Парижа (Paris extra muros), подъ которой, между прочимъ, значатся имена девяти гражданъ заявившихъ что не умѣютъ писать и даже подписаться (ont déclaré ne savoir écrire ni signer), зна­чится (Arch. parl. IѴ, 552): „чтобы порядокъ общественнаго обученія въ городахъ былъ измѣненъ; чтобъ утро употребля­лось, по степени познаній учащихся: 1) на изученіе француз­скаго языка и на сочиненія на этомъ языкѣ; 2) на изученіе морали; 3) на первыя начала общественнаго права (droit public). Вечеръ же долженъ быть употребляемъ на изученіе языковъ мертвыхъ и иностранныхъ. Это, думаемъ мы, единственное средство создать гражданъ и сдѣлать изъ нихъ подданныхъ полезныхъ государству“.

Вопросъ, столь у насъ многимъ любезный, о вмѣшательствѣ общества въ дѣло школы также оставленъ въ сторонѣ. Впро­чемъ городъ Ремиремонъ (Arch. parl. IѴ, 14), указавъ въ § 13 „преобразованіе нравовъ и общественнаго воспитанія“, Же­лаетъ чтобы „городъ или его муниципальные чиновники (Іа ville ou ses officiers de police) вмѣстѣ съ приходскими свя­щенниками выбирали учителей латинскаго языка (régents de а langue latine) и школьныхъ наставниковъ (maîtres d’école)“.Въ послѣдствіи революціонные реформаторы дали широкое мѣсто „участію общества“ въ дѣлахъ школы. Учителей въ Центральныя школы замѣнившія коллежи назначали „присяж­ные по части просвѣщенія“ — jury d’instruction publique, изъ общественныхъ дѣятелей. Произошли великіе куріозы.

Въ заключеніе замѣчу что въ нѣкоторыхъ наказахъ пред­лагается составить для школъ „національный катехизисъ“ (catéchisme national) съ изложеніемъ въ общедоступной фор­мѣ началъ имѣющей быть составленной государственной конституціи.

Русскій Вѣстникъ.
1882.

Views: 10

Эмигрантъ, легально побывавшій въ Москвѣ и С.-Петербургѣ. — Въ купэ пе­редъ границей. — Совѣтскій пограничный пунктъ. — Солдаты у костра. ­— Чекистъ въ шинели до пятъ. — Какъ можно въѣхать безъ денегъ въ СССР. — Негорѣлое. — «Вотъ она! вотъ русская граница!» ­— Кассирша въ тулупѣ. — Два разговора съ совѣтскими гра­жданами. — «Политическіе разговоры запрещены». — Оффиціантъ-чекистъ. — Россія… — «Смерть соціалъ-фашистамъ»

Нынѣ онъ подданный иностранной великой державы и одинъ изъ директоровъ крупной иностранной фирмы. Но въ прошломъ, онъ русскій, адвокатъ одного изъ южныхъ русскихъ городовъ, начавшій карьеру незадолго до революціи, русскій эмигрантъ, русскій и понынѣ духомъ и воспитаніемъ. Поѣхалъ въ СССР, чтобы увидѣть, что стало со страною, которую и понынѣ считаетъ своимъ отечествомъ. Ѣхалъ, какъ частное лицо — однако, въ виду положенія, которое онъ занимаетъ, и въ виду того, что съ фирмой его большевики очень хотѣли бы войти въ сношенія —  ему тамъ, несмотря на достаточно контръ-революціонное его прошлое, ничего не грозило.

Разсказъ его, кажется, первый за послѣдніе годы въ печати разсказъ русскаго эмигранта — т. е. человѣка нашей формаціи, бѣжавшаго, какъ и мы, много лѣтъ назадъ оттуда, человѣка нѣсколько мѣсяцевъ просидѣвшаго въ большевицкой тюрьмѣ, эмигранта, получившаго возможность проникнуть во вражескій станъ.

Онъ увидѣлъ Москву и С.-Петербургъ нашими глазами. И хотя былъ онъ въ СССР всего лишь немного болѣе недѣли и вы­несъ, естественно, въ общемъ лишь внѣш­нія впечатлѣнія, свидѣтельство его цѣн­нѣе для насъ свидѣтельства иностранныхъ дипломатовъ и инженеровъ, по иностран­ному, холоднымъ сердцемъ, воспринимаю­щихъ то, во что превратилась наша роди­на, цѣннѣе даже свидѣтельства нынѣш­нихъ бѣглецовъ изъ СССР, у которыхъ такъ или иначе, за долгіе годы — подъ со­вѣтской властью, притупилась возмож­ность непосредственно воспринималъ со­вѣтскую дѣйствительность.

Записываю то, что онъ мнѣ разсказалъ, по мѣрѣ силъ стараясь не пропустить ни одной черты, запечатлѣть все, что ему удалось замѣтить или понять.

Быль онъ въ СССР въ началѣ этого го­да. Точныхъ свѣдѣній о времени его поѣзд­ки и о мѣстахъ, гдѣ онъ останавливался, ­— по причинамъ, достаточно понятнымъ, ­— не привожу.

***

— Это было вечеромъ и уже темнѣло, —  началъ онъ. — Люди, которые сидѣли со мной въ купэ, были американцы и нѣмцы. Нѣсколько часовъ разговаривалъ я съ ни­ми, разспрашивалъ о Москвѣ, о Днѣпростроѣ и о новыхъ заводахъ, о Россіи и о пятилѣткѣ. То, что говорили они мнѣ, бы­ло чрезвычайно, волнующе интересно. Но разспрашивалъ я ихъ только первые часы пути. Бѣжало время и бѣжали мимо оконъ вагона телеграфные столбы. Наступало то, что казалось моимъ сосѣдямъ по купэ весьма обыденнымъ: не въ первый разъ эти люди, по нѣсколько лѣтъ жившіе въ Рос­сіи, думающіе, что знаютъ всѣ ея возмож­ности, всѣ ея извилины, но такъ и не удо­сужившіеся научиться русскому языку, дѣлали этотъ путь. Наступало… И хотя, оче­видно было, что вотъ черезъ часъ, вотъ че­резъ полчаса, вотъ черезъ нѣсколько ми­нутъ, наступитъ, свершится, — казалось это невозможнымъ, немыслимымъ, нереальнымъ.

Послѣднія минуты… Въ шубѣ я стоялъ въ проходѣ. Тамъ за окномъ, въ темнотѣ, гдѣ мелькали черными тѣнями сосны и столбы, былъ морозъ. Поѣздъ замедлялъ ходъ. Я понялъ, что близится черта… И въ вту секунду страхъ, безсознательный и из­ступленный. вдругъ охватилъ меня. Страхъ и — радость, отъ которой хотѣлось кри­чать, смѣяться и говорить безъ конца. Снѣгъ билъ въ окно. Быстро спустилъ сте­кло. Морозъ дохнулъ на меня и снѣгомъ обдало мнѣ лицо. Рѣдкіе огни, сосны и по­ля въ снѣгу. Совсѣмъ медленно пошелъ по­ѣздъ. И вотъ тихо проплылъ мимо оконъ вагона, слабо освѣщенный, бѣло-амаранто­вый польскій пограничный столбъ. — И я ясно увидѣлъ проволочное загражденіе, тянущееся въ ночи. Другого столба я даже не замѣтилъ, мелькнула лишь надъ поѣздомъ огромная арка, на которой, я зналъ, надпись: «Привѣть трудящимся Запада».

Огни. Впереди изба, ярко освѣщенная. Поѣздъ сталъ.

Окно открыто. Вѣтеръ треплетъ волосы. Сзади — слышу — суетятся американцы и нѣмцы. Гляжу…

Вотъ краснорожій солдатъ въ зеленой фуражкѣ, вотъ другой, третій. Вѣрно — по­граничники. Притоптываютъ вокругъ ко­стра, хлопаютъ въ ладоши. Пламя языками освѣщаетъ ихъ курносыя лица. И дико, и страшно, и радостно смотрѣть мнѣ на нихъ. Ощущеніе, вѣроятно, въ жизни неповторимое.

— Граждане, ваши паспорта!

На пограничномъ пунктѣ — осмотръ паспортовъ, осмотръ вещей; и пересадка далѣе — въ Негорѣломъ.

Голосъ перваго русскаго человѣка на совѣтской территоріи, и «Граждане, ваши паспорта». Голосъ сухой, металлическій. Ихъ двое — оба длинные, худые, въ шинеляхъ до пятъ. Вотъ главный — агентъ ГПУ — красный кантъ у него на фуражкѣ. Козыряютъ, щелкаютъ шпорами, фуражки заломлены набекрень. Старые русскіе жандармы? Нѣтъ, тѣ были попроще и какъ то непосредственнѣе. Первыя мимолетныя, не ясныя впечатлѣнія во вражескомъ станѣ… Явно подчеркиваютъ свою вѣжливость, чувствуется какая то дѣланность — «для иностранцевъ».

Ушли съ паспортами. И доносятся, уда­ляясь, оть купэ къ купэ тотъ же вопросъ и щелканье шпоръ.

Поѣздъ тронулся.

***

— Чтобы не забыть, любопытная подробность, — денегъ при мнѣ не было. Въ СССР ѣдутъ съ деньгами только люди, не умѣющіе устраиваться. Валюта подлежитъ на границѣ размѣну по обязательному курсу: за долларъ даютъ два рубля. А в лимитрофныхъ государствахъ, въ любой мѣ­няльной лавкѣ, можно купить совѣтскіе рубли дешевле въ 16 съ половиной разъ. При связяхъ есть возможность — какая не могу вамъ сказать для печати — получить въ Москвѣ рубли, которые вы купили заграницей.

— А какъ же доѣхать отъ Негорѣлаго до Москвы?

— А это очень просто устроить. При выѣздѣ изъ СССР, всякій обязанъ оста­вить на границѣ всѣ имѣющіяся при немъ совѣтскія деньги. Выѣзжающему на пограничной станціи какъ бы открывается теку­щій счетъ и, возвращаясь, онъ получаетъ свои деньги обратно. Нужно найти загра­ницей иностранца, оставившаго деньги на совѣтской границѣ и попросить его выпи­сать вамъ на нихъ чекъ. И все въ порядкѣ. Большевики прекрасно изучили ати «методы», но ничего подѣлать не могутъ.

***

Онъ продолжалъ:

— Отошли отъ полустанка…. Огни и ог­ни. Халупы. Большое зданіе. Пусто кру­гомъ. Негорѣлое.

Помните строки Пушкина:

«Вотъ, вотъ она! вотъ русская гра­ница!
Святая Русь, отечество? Я твой!
Чужбины прахъ съ презрѣньемъ отряхаю
Съ моихъ одеждъ, — пью жадно воздухъ новый!
Онъ мнѣ родной!..»

Но въ Россію въѣзжалъ я, какъ иностра­нецъ. И эти курносые солдаты, что топта­лись вокрутъ костра, будь я русскій по паспорту, повели бы мепя на разстрѣлъ. Но лишь увидѣлъ я ихъ лица, лишь блеснули мнѣ ихъ глаза, почувствовалъ минутную ненависть къ нѣмцамъ и американцамъ, вотъ такимъ, какъ тѣ, что были въ вагонѣ, которые презираютъ мой народъ.

Платформа… Русскія лица, русскія фу­ражки, русскіе носильщики, русскія ши­нели, русскіе тулупы, русскій говоръ, рус­ская брань.

Почувствовалъ: я здѣсь у себя, на сво­ей землѣ, среди своего народа.

Огромные плакаты. И на плакатахъ этихъ слова:

«Индустріализація, механизація». «Догнать и перегнать».

Кого это перегнать? Америку? Нѣтъ, видно, не только Америку; всѣхъ — всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ.

***

Носильщикъ, бородатый и жилистый мужичекъ, съ хитро бѣгающими косыми гла­зами, схватилъ мои чемоданы. Услышавъ русскую рѣчь не удивился: совѣтскіе гра­ждане вѣдь тоже возвращаются изъ загра­ницы въ европейскомъ нарядѣ, да черезъ Негорѣлое ѣдутъ часто поляки, латыши, эстонцы, финны, которые говорятъ по русски.

Крякнулъ. — Снесемъ, гражданинъ, мигомъ снесемъ… И поплелся, что то себѣ въ бороду приговаривая. И этотъ хочетъ «догнать и перегнать»?

Такой же, какъ и прежде, носильщикъ. И почему бы ему. въ сущности, быть инымъ? Глупо, но думалъ — сразу же въ лицѣ перваго русскаго человѣка увижу, прочту рус­скую революцію.

Горящій огнями залъ, грязный и запле­ванный. Толпятся въ немъ иностранцы, снуютъ шинели пограничниковъ. Двѣ огром­ныя картины — для нихъ, какъ мнѣ объ­ясняли, все это освѣщеніе — изображаютъ Днѣпрострой: краны, рычаги…

Буфетъ. Жалкіе бутерброды, бутерброду цѣна 2—3 рубля, т. е. по офиціальному курсу — 25—40 франковъ. Рядомъ книж­ный магазинъ «Торгсина». Глаза разбѣ­гаются и все путается въ головѣ.

Толпятся иностранцы. Сейчасъ начнется мучительный, кропотливѣйшій осмотръ ве­щей.

***

— Когда же вамъ въ первый разъ уда­лось поговорить съ совѣтскими граждана­ми?

— Въ самомъ Негорѣломъ. Обмѣнялся незначительными словами. Но запомнилъ эти слова, потому что многое сразу мнѣ въ нихъ открылось.

Пошелъ покупать билетъ. Поразила ме­ня кассирша. Кассирша самой крупной со­вѣтской пограничной станціи, а одѣта въ тулупъ, — съ платкомъ на головѣ, подвя­занномъ подъ подбородкомъ, не кассирша, а истинная мужичка по платью, но лицо не крестьянское, да и по разговору видно что имѣетъ какое то образованіе. Вдругъ спра­шиваетъ:

— А что это, гражданинъ, у васъ за зна­чекъ — совѣтскій или фашистскій?

Вижу — оставилъ въ петлицѣ иностранный корпоративный значекъ.

— Почему фашистскій? Ни то и не дру­гое.

Кассирша смотритъ удивленно.

— Не совѣтскій, — такъ значитъ фа­шистскій…

Въ первую минуту захотѣлось ей объяс­нить, что не всѣ иностранцы фашисты, что не всѣ значки политическіе и т. д. Спохва­тился во-время, почувствовалъ къ тому же, что ее заявленіями не переубѣдишь.

Второй разговоръ.

Даю буфетчику на чай. Тотъ, неестест­венно громко и гордо:

— У насъ на чай не берутъ!

Что такое? Вѣдь мнѣ же разсказывали, что въ СССР, какъ нигдѣ, берутъ на чай. Вотъ оно что… Вижу рядомъ человѣка въ шинели съ краснымъ кантомъ: чекистъ. Смотритъ на насъ этотъ человѣкъ слащаво умильно, словно говорить: «вотъ видите, какъ у насъ все устроено».

На своей землѣ, среди своего народа… И вотъ тутъ то я ясно понялъ, что на землю эту и на этотъ народъ надѣта маска, скры­вающая его лицо, маска ложная и давящая.

Сколько дать на чай посплыцику? Сую рубль. — Мало, гражданинъ. Сую два. — Мало! Три — благодаримъ покорно. Стя­нулъ картузъ.

Носильщику — 3 рубля, т. е. 40 фран­ковъ!

***

— Пересѣлъ въ поѣздъ, идущій въ Мо­скву. Вагонъ-ресторанъ. Давнишній, старомодный. Какія то инкрустаціи, бронза, вет­хая роскошь.

Со мной американецъ. Въ вагонѣ все больше иностранцы. Два-три совѣтскихъ гражданина. Иностранцы громко разговариваютъ. Совѣтскіе граждане молчатъ: не полагается имъ говорить съ иностранцами. Офиціанты, въ тужуркахъ съ металличе­скими пуговицами, подаютъ хорошо, под­черкнуто услужливы. Водка и икра. Такъ, оказывается, заведено. Какъ только ино­странецъ въѣзжаетъ въ СССР, сразу зака­зываетъ себѣ водку и икру. Порція икры — 5 рублей. Американецъ, сидящій со мной, спецъ съ Днѣпростроя, разсказыва- етъ, что получаетъ 2500 долларовъ въ мѣ­сяцъ и…. что ему не хватаетъ на жизнь съ семьей.

Наискось отъ насъ совѣтскій гражда­нинъ въ гимнастеркѣ, въ высокихъ сапо­гахъ. Лицо неопредѣленное, типомъ скорѣй полуинтеллигентъ, угрюмый и сосредото­ченный.

Мы выпили много водки. И вотъ, быть можетъ, оть водки, а быть можетъ, просто отъ полноты переживаній, сдѣлалъ я вещь, въ совѣтской Россіи строго заказанную и безтактную — при всѣхъ я, иностранецъ, вступилъ въ разговоръ съ совѣтскимъ гра­жданиномъ. Онъ не могъ мнѣ не отвѣтить и былъ пораженъ, что американецъ, какъ онъ думалъ, говоритъ на чистомъ русскомъ языкѣ. Сообщилъ, что служитъ въ нефтя­ной промышленности. Я что то сталъ ему разсказывать про нефтяную промышлен­ность въ Америкѣ. И вдругъ, окрикъ:

— Граждане, разговоры на политическія темы запрещены!

Оборачиваюсь въ изумленіи — при чемъ здѣсь политика? Это сказалъ офиці­антъ. Взглядъ сухой и тонъ, не терпящій возраженія. Бритое лакейское лицо. Неф­тяникъ мой сразу же скисъ, замялся, по­сидѣлъ еще и вдругъ… пересѣлъ за дру­гой столъ.

— Видѣли ли вы что нибудь подобное? — сказалъ я американцу.

— О, вы не такое еще увидите, — от­вѣтилъ тотъ. — Этотъ офиціантъ, значитъ, главный здѣсь чекистъ….

***

Удобные спальные вагоны. Мягко и хо­рошо въ нихъ спится. Старые русскіе ва­мпы. Вотъ только странно — въ уборной нѣтъ мыла, не то, что только въ уборной моего вагона, а нигдѣ въ поѣздѣ. Подумалъ я тогда, что это просто небрежность.

И проводники старые, привѣтливые, ви­димо, были проводниками еще до «октяб­ря», услужливые, ласковые: ждутъ хоро­шихъ чаевыхъ, но въ разговоры не вступа­ютъ.

Я проснулся и не повѣрилъ глазамъ. Дивное ясное утро. Бѣлая равнина, ни едина­го холма. Лѣса да снѣгъ, сверкающій, рых­лый снѣгъ. Бурой лентой вьется дорога. И тихо, тихо тянется по дорогѣ телѣга. Му­жичекъ подхлестываетъ жалкую свою кля­чу. Кажется, такъ и слышишь, какъ онъ понукаетъ ее.

Россія….

И вотъ медленно прошелъ поѣздъ мимо какой то маленькой, запущенной, ветхой станціи. Водокачка въ снѣгу. Мужики смотрятъ на поѣздъ, какъ всегда смотрѣли на поѣздъ русскіе мужики — съ любопыт­ствомъ и нѣкоторой опаской. Бороды въ инеѣ, красныя морозныя лица. Жмутся другъ къ другу, топчатся.

Изумило меня, — на этой маленькой станціи въ этотъ ранній часъ сотни и сотни мужиковъ, съ мѣшками въ рваныхъ тулупахъ, съ бабами, дѣтьми и, видно, что ждутъ они чего то.

Американецъ, мой сосѣдъ, поясняетъ съ равнодушно любезной улыбкой:

— Это всюду въ Россіи такъ. Съ мѣста на мѣсто движется населеніе за ку­скомъ хлѣба и всѣмъ, что нужно для жизни. Такой же толпой запружены всѣ станціи, всѣ вокзалы, всѣ города….

На будкѣ стрѣлочника плакатъ: «Смерть соціалъ-фашистамъ» и еще что то объ «ударныхъ темпахъ»….

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2531, 7 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 23

Авторъ. Начались выборы въ члены собранія сослов­ныхъ представителей. Политическіе разговоры стали поли­тическими дѣйствіями, отъ которыхъ зависѣла ближайшая участь страны; Всеобщность выборовъ должна была всю стра­ну охватить политическою лихорадкой, „до послѣдней хижины“ какъ говорилось въ королевской деклараціи, высказавшей желаніе чтобы правда дошла до престола изо всѣхъ угол­ковъ государства. Къ участію въ выборахъ прямо или ко­свенно были призваны всѣ совершеннолѣтніе Французы; устранена только прислуга. Выборы, въ среднемъ сословіи, раздѣлялись на два отдѣла: первичныя собранія выбирали из­бирателей; избиратели собравшись выбирали депутатовъ. На практикѣ оказалось явленіе обычное при выборахъ. Огром­ная масса имѣвшихъ право на участіе въ избраніяхъ уклони­лась отъ пользованія предоставленнымъ правомъ, одни по рав­нодушію къ дѣлу, нѣкоторые изъ осторожности, предчувствуя что совѣщанія немедленно примутъ направленіе враждебное правительству. Такъ по крайней мѣрѣ надлежитъ, повидимому, объяснять фактъ указываемый Бальи (Mém. I, 11). „По равно­душію ли, говоритъ онъ, или по политикѣ въ дѣлѣ которое нѣ­которые могли считать непріятнымъ для правительствъ, не всѣ граждане участка (district des Feuillans въ Парижѣ) собрались на избирательное совѣщаніе. Могъ бы назвать одного который потомъ явился самымъ горячимъ приверженцемъ свободы, самымъ дерзкимъ хулителемъ власти, но который между тѣмъ по тому или другому соображенію уклонился отъ присутствія на этомъ собраніи“. Люди чистые, но уже захваченные пото­комъ политическаго честолюбія, какъ Бальи, чувствовали на­слажденіе быть частицей верховной воли держащей въ рукахъ судьбы страны. „Когда я очутился, говоритъ Бальи (Mém. I, 11), среди собранія округа, мнѣ казалось что дышу новымъ воздухомъ. Такъ чудно было стать чѣмъ-то въ политическомъ строѣ и единственно въ качествѣ гражданина или точнѣе горожанина Парижа, ибо въ тѣ дни мы еще были горожане, а не граждане (bourgois et non citoyens)“. Люди пріобыкшіе говорить публично, какъ адвокаты, захлебывались наперерывъ своимъ краснорѣчіемъ. Настоящіе честолюбцы, будущіе вожаки, хло­потливо интриговали чтобы попасть въ избиратели. Аббатъ Мореле въ февралѣ 1789 участвовалъ въ начальныхъ со­браніяхъ въ Шатонефъ. Вотъ впечатлѣніе которое онъ вы­несъ. „Я аккуратно, говоритъ онъ (Mém. I, 361), въ нихъ при­сутствовалъ и убѣдился, чего прежде не зналъ, что собранія эти, составленныя изъ того люда какой я тамъ видѣлъ, были рѣшительно недоступны порядку, здравому смыслу, правиль­ности преній; словомъ, управиться съ нимъ было невозможно (ingouvernables enfin). Съ тѣхъ поръ я получилъ очень дур­ное мнѣніе о людскихъ сборищахъ, которое потомъ только укрѣпилось и подтвердилось“.

Относительно того какъ происходили выборы въ Парижѣ есть два источника: весьма подробное и обстоятельное опи­саніе Бальи и описаніе Мармонтеля, принадлежавшихъ при­томъ къ одному и тому же округу. Эти описанія, пополня­ясь взаимно, даютъ вѣрную картину первыхъ собраній.

Пріятель. Но исходъ выборовъ для Бальи и для Мармонтеля былъ весьма различенъ. Бальи былъ избранъ изъ первыхъ, Мармонтель не попалъ въ депутаты. Это должно отражаться въ сужденіяхъ.

Авторъ. Безъ сомнѣнія. Тѣмъ дороже сопоставленіе ихъ показаній, ни въ чемъ существенномъ не разнящихся особенно по отношенію въ фактической сторонѣ дѣла. Оба люди политически чистые, весьма извѣстные, высокаго ум­ственнаго развитія, таланта и крѣпкихъ нравственныхъ на­чалъ. Прельщенія честолюбія мелькали предъ ихъ глазами особенно предъ глазами Бальи, оказавшагося весьма чув­ствительнымъ къ наслажденію популярностью; но отъ ин­триги оба были безконечно далеко. Что же было усмотрѣно ими? На начальномъ собраніи, имѣвшемъ задачей выбрать избирателей и составить первый наказъ отъ округа, оба были дѣятелями. Наказъ даже редактированъ Мармонтелемъ въ формѣ умѣренно либеральной. „Духъ этого перваго со­бранія, замѣчалъ Мармонтель, былъ благоразумный и умѣрен­ный”. Трудилися цѣлыя сутки. Приходили многія депутація отъ дворянъ и отъ средняго класса. Бальи отмѣчаетъ это „со­гласіе между гражданами“. „Это были, говоритъ онъ, какъ бы братья расположившіеся въ добромъ согласіи вступить въ обладаніе наслѣдствомъ“. Нѣсколько наивно сожалѣетъ что такого духа не оказалось потомъ въ Версалѣ. Интриганы еще не выступили. Въ началѣ произошло столкновеніе, потомъ уладившееся. Дума для предсѣдательства въ округѣ назначила своего делегата. Собраніе нашло что предсѣдать должно лицо по его выбору; и тотчасъ же аккламаціей выбрало предсѣдателемъ того же делегата, и онъ послѣ нѣ­котораго колебанія согласился принять предсѣдательство въ силу этого избранія, а не назначенія, въ удовлетвореніе тон­кости различенія потребованнаго собраніемъ.

Не такъ пошло дѣло, говоритъ Мармонтель, въ собраніи избирателей. Большая часть прибыла еще въ здравомъ на­строеніи. Но тутъ опустилась на насъ цѣлая туча интрига­новъ, принесшая заразительное вѣяніе какимъ она надыша­лась въ совѣщаніи Дюпора, одного изъ главныхъ парламент­скихъ мутителей… Предыдущею зимой онъ открылъ какъ бы школу республиканизма, куда друзья его привлекали умы наи­болѣе экзальтированные или способные сдѣлаться таковыми. Я наблюдалъ этотъ разрядъ людей, толкущихся и шумя­щихъ, перебивающихъ рѣчь одинъ другаго, нетерпѣливыхъ какъ бы выставиться, старающихся скорѣе записаться на спискѣ ораторовъ. Не много времени потребовалось чтобъ усмотрѣть какое будетъ ихъ вліяніе. А переходя мыслію отъ частнаго примѣра къ общему наведенію, я убѣдился что такъ было во всѣхъ общинахъ: всюду тѣ же органы партіи сму­ты,—судейскій людъ знакомый съ шиканой и пріобыкшій го­воритъ публично. Дознанная истина — никакой народъ не управляется самъ собою. Мнѣніе, воля собранной, болѣе или менѣе многочисленной, группы людей всегда, или поч­ти всегда, есть не иное что какъ толчокъ данный ей не­большимъ числомъ людей, иногда однимъ человѣкомъ, за­ставляющимъ ее думать и хотѣть, движущимъ ею и ее направляющимъ. У народа есть свои страсти, но страсти эти какъ бы спятъ, ожидая голоса который ихъ разбудитъ и раздражитъ. Ихъ сравниваютъ съ парусами корабля остающи­мися праздно повисшими пока не надуетъ ихъ вѣтеръ. Но кто не знаетъ что двигать страсти всегда было задачей кра­снорѣчія и трибуны; а у насъ судебная трибуна была един­ственною школой этого популярнаго краснорѣчія, и тѣ ко­торые въ своихъ судебныхъ рѣчахъ привыкли дѣйствовать дерзостью, движеніемъ, восклицаніями, имѣли большое пре­имущество предъ простыми смертными. Холодная строгость сужденія, умъ солидный и мыслящій, но которому не доста­етъ обилія и легкости словъ, всегда уступитъ пылкости обстрѣленнаго декламатора. Вѣрнѣйшимъ средствомъ распро­странить въ странѣ революціонную доктрину было такимъ образомъ завербовать въ свою партію корпусъ адвокатовъ. И ничего не было легче. Республиканское по характеру, гор­дое и ревнивое своею свободой, склонное къ господству, вслѣдствіе привычки держать въ своихъ рукахъ судьбу сво­ихъ кліентовъ, распространенное по всему королевству, поль­зующееся уваженіемъ и довѣріемъ общества, находившееся въ постоянныхъ сношеніяхъ со всѣми классами, изощренное въ искусствѣ двигать и покорять умъ,—сословіе адвокатовъ должно было имѣть необходимое вліяніе на толпу. Дѣйствуя, одни истинною силой краснорѣчія, другіе шумихой словъ оду­ряющихъ слабыя головы, они господствовали въ обществен­ныхъ собраніяхъ и управляли мнѣніемъ, выступая какъ бы мстители народныхъ обидъ и защитники народныхъ правъ. Извѣстно какой интересъ имѣлъ этотъ корпусъ въ томъ чтобы преобразованіе стало революціей, монархія обра­тилась въ республику. Для него дѣло шло о томъ чтобъ ор­ганизовать свою безсмѣнную аристократію (une aristocratie perpétuelle). Людямъ честолюбивымъ улыбалось быть послѣ­довательно—двигателями республиканскаго замысла, избран­никами призванными къ государственной дѣятельности, зако­нодателями страны, первыми ея сановниками, а затѣмъ и истин­ными властителями. И эта перспектива открывалась не толь­ко судейскому люду, но и всѣмъ классамъ образованныхъ гражданъ“… [i]

Пріятель. Мнѣ кажется, по связи со слѣдующею фра­зой, надлежитъ перевести нашемъ терминомъ—„интеллигент­ному разночинству”.

Авторъ. Согласенъ… „и всему интеллигентному разночин­ству, въ средѣ котораго каждый имѣлъ настолько высокое мнѣ­ніе о своихъ талантахъ чтобы питать тѣ же надежды съ тѣмъ же честолюбіемъ… Подъ неопредѣленнымъ, весьма прельстительнымъ именемъ преобразованія скрывали революцію Эта ошибка объясняетъ успѣхъ, почти всеобщій, плана который, выдвигая впередъ, подъ разными видами, честное, полезное, справедливое, принаравливамея ко всѣмъ характе­рамъ и соглашалъ всѣ желанія. Лучшіе граждане считали себя въ согласіи воли и намѣреній съ самыми злоумышленными. Умы воодушевленные желаніемъ славы и господства слѣдо­вали одному импульсу съ тѣми кѣмъ двигала низкая зависть или позорная страсть хищеній и разбоя. И изъ разнообраз­ныхъ движеній этихъ выходилъ одинъ результатъ—крушеніе государства. Въ этомъ оправданіе очень многихъ считавших­ся злоумышленными, но бывшихъ только заблудшимися.

Что нѣсколько человѣкъ съ природой тигра дѣйствительно за­мыслили революцію въ томъ видѣ какъ она свершилась—это можно понять. Но чтобы французская нація и даже простой на­родъ, не бывшій еще развращеннымъ, дали свое согласіе на этотъ варварскій, нечестивый, святотатственный заговоръ— этого никто, полагаю, не осмѣлится утверждать. Ложно, слѣдо­вательно, говорить что преступленія революціи были престу­пленіями націи, и я далекъ отъ мысли чтобы кто-нибудь изъ товарищей моихъ въ избирательномъ собраніи могъ сколько- нибудь ихъ предвидѣть. Я увѣренъ что группа адвокатовъ и судейскихъ, поддержанная кортежемъ честолюбивыхъ респу­бликанцевъ жаждавшихъ, какъ и они, прославиться въ совѣ­тахъ свободнаго народа, прибыла къ намъ исполненная слѣ­паго энтузіазма къ общественному благу. Тарже, отличав­шійся какъ адвокатъ и пользовавшійся впрочемъ у насъ хоро­шею репутаціей, игралъ первую роль. Правительство прислало предсѣдать въ нашихъ собраніяхъ гражданскаго намѣстника (lieutenant civil). Это была ошибочная мѣра, которая не могла удержаться. Собраніе существенно свободное должно было имѣть предсѣдателя изъ своей среды и по выбору. На­мѣстникъ съ достоинствомъ исполнилъ свое порученіе, и мы удивлялись его твердости и благоразумію. Но это было тщет­но. Адвокатъ Тарже поддерживалъ противную сторону и за такую защиту правъ собранія былъ провозглашенъ его пред­сѣдателемъ. Боецъ, давно испытанный въ судебныхъ схват­кахъ, вооруженный увѣренностію и дерзостію, снѣдаемый честолюбіемъ. окруженный свитой шумныхъ хлопальщиковъ, онъ началъ вкрадываться въ умы въ качествѣ человѣка ми­ролюбиваго, склоннаго къ соглашеніямъ. Но когда овладѣлъ собраніемъ состоявшимъ изъ новичковъ въ общественныхъ дѣлахъ, онъ поднялъ голову и сталъ держать себя съ высо­комѣріемъ. Онъ диктовалъ мнѣніе вмѣсто того чтобы, какъ требовала его должность, вѣрно излагать положеніе обсуждаемыхъ вопросовъ, собирать, резюмировать, выражать мнѣ­ніе собранія. Наша обязанность не ограничивалась выборомъ депутатовъ; мы должны были кромѣ того выразить въ нака­захъ наши желанія, жалобы, просьбы. Это давало поводъ къ новымъ декламаціямъ. Неопредѣленныя слова: равенство, свобода, верховенство народа, звучали въ нашихъ ушахъ. Каждый понималъ и излагалъ ихъ по-своему. Всюду, въ постановленіяхъ полиціи, финансовыхъ распоряженіяхъ, во всей градаціи властей, на которыхъ покоились обще­ственный порядокъ и общественное спокойствіе,—не бы­ло ничего въ чемъ бы не усматривалась тираннія. Приписы­вали смѣшную важность самымъ мелкимъ подробностямъ. Ограничусь однимъ примѣромъ. Шла рѣчь о городской стѣ­нѣ и парижскихъ заставахъ выставлявшихся какъ ограда звѣрей, оскорбительная для человѣка. „Я видѣлъ, говоритъ одинъ изъ ораторовъ, да, я видѣлъ, граждане, на заставѣ Св. Виктора, на одномъ изъ столбовъ, скульптурное изображеніе, повѣрите ли какое? Я видѣлъ огромную голову льва съ от­верстою пастью, изрыгающаго цѣпи коими онъ какъ бы гро­зилъ проходящимъ. Можно ли придумать болѣе страшную эмблему деспотизма и рабства“. Ораторъ подражалъ даже рыканью льва. Аудиторія была взволнована. А такъ какъ я очень часто проходилъ мимо заставы Св. Виктора, то дивил­ся какъ не поразила меня такая ужасающая фигура. Въ тотъ же день, проходя мимо заставы, я обратилъ на нее особое вниманіе. И что же увидѣлъ? На пилястрѣ для украшенія былъ сдѣланъ щитъ повѣшенный на тонкой цѣпи, которую скульпторъ прикрѣпилъ къ небольшой львиной мордѣ, какъ бываетъ у дверныхъ молотковъ или у фонтанныхъ крановъ!

Интрига также имѣла свои тайные комитеты, гдѣ совле­кала съ себя всякое уваженіе къ нашимъ святѣйшимъ пра­виламъ и священнѣйшимъ предметамъ. Не щадились ни нра­вы, ни религіозное почтеніе. По ученію Мирабо, разсматри­вались какъ несогласныя и несовмѣстныя политика и нрав­ственность, религіозный духъ и духъ патріотическій, старые предразсудки и новыя добродѣтели. Указывали что при едино­личномъ правленіи королевская власть и тираннія, повиновеніе и рабство, сила и притѣсненіе нераздѣлимы между собой. Напротивъ того, безумно преувеличивались надежды обѣщанія съ того момента какъ народъ войдетъ въ свои права равенства и независимости. Казалось что тогда начнется управленіе людей изъ золотаго вѣка. Народъ свободный, справедливый, мудрый, всегда вѣрный себѣ, всегда удачно выби­рающій своихъ совѣтниковъ и министровъ, умѣренный въупотребленіи своей силы и своего могущества, никогда не впадетъ въ заблужденіе, никогда не будетъ обманутъ, никогда не подпадетъ господству тѣхъ кому довѣрилъ власть, никогда не будетъ порабощенъ ими. Его изволенія будутъ его законами, его законы составятъ его счастье. Хотя я былъ почти одинокъ и партія моя ослабѣвала ото дня ко дню въ избирательномъ собраніи, я не переставалъ твердить всѣмъ кто хотѣлъ меня слушать, какъ грубъ и легокъ казался мнѣ этотъ способъ импонировать помощію безстыдныхъ декламацій. Мои правила были извѣстны и я не скрывалъ ихъ Нашлись люди на ухо сообщавшіе—онъ де другъ министровъ осыпанъ благодѣяніями короля. Выборы произошли. Я выбранъ не былъ, мнѣ предпочли аббата Сіеса. Я благода­рилъ судьбу за мое исключеніе, ибо начиналъ предвидѣть что будетъ происходить въ національномъ собраніи“. Мармонтель приводитъ затѣмъ свой разговоръ съ Шамфоромъ. на который мы уже обратили вниманіе.

О депутатствѣ Мармонтеля есть у Бальи любопытныя строки. 8 мая (когда національное собраніе уже открылось, но парижскіе депутаты еще не были выбраны) Тарже сооб­щилъ собранію избирателей что правительство запретило по­явившійся первый нумеръ Журнала Мирабо Journal des États Généraux. Начались длинныя пренія о дѣлѣ на обсужденіе котораго собраніе избирателей не имѣло никакого права. Рѣ­шено протестовать противъ распоряженія, не высказывая впрочемъ ни одобренія, ни порицанія журналу, но ссылаясь на „свободу печати требуемую всею Франціей“ и фактиче­ски,—прибавляетъ Бальи,—допущенную правительствомъ въ послѣднее время, когда „всяческія писанія встрѣчали явную терпимость, и терпимость эта, продолжаясь, стала дѣйстви­тельною свободой“. Дворянство высказалось въ томъ же ду­хѣ, прибавивъ что самый журналъ не одобряетъ. Духовен­ство признало что распоряженіе сдѣлано въ силу неотмѣнен­ныхъ законовъ и потому протесту не подлежитъ. Бальи замѣчаетъ что на законной почвѣ духовенство было право, но прибавляетъ что „постановленіе двухъ другихъ сословій было продиктовано силой обстоятельствъ и общественною поль­зой“. Замѣчаніе не лишенное поучительности. Въ эту эпо­ху слово законъ не сходило съ ума, но на дѣлѣ все бы­ло актомъ рѣшительнаго произвола. „Я сказалъ, продол­жаетъ Бальи, что рѣшеніе было принято единогласно. Это правда, но за исключеніемъ одного члена. Когда пошли на голоса, я замѣтилъ что не поднялся только г. Мармонтель. Онъ сидѣлъ во второмъ ряду и слѣдовательно былъ закрытъ тѣми которые поднялись. Я ничего не сказалъ. Но несмотря на видимое единогласіе, кто-то, безъ сомнѣнія изъ злой шут­ки, потребовалъ чтобы было также спрошено—кто не согласенъ, что тогда не всегда соблюдалось. Предсѣдатель долженъ былъ исполнить требованіе. Мармонтель имѣлъ мужество подняться одинъ. Не будучи его мнѣнія, я удивился однако его твер­дости дѣлающей ему честь въ этомъ отношеніи. Но неудо­вольствіе какое онъ навлекъ на себя сущностью своего мнѣ­нія заставило меня предвидѣть что депутатомъ онъ не будетъ“.

Бальи въ своихъ мемуарахъ подробно, по днямъ, описыва­етъ что происходило въ собраніи избирателей. „Въ собра­ніи, говоритъ онъ, было два господствующіе класса: купцы и адвокаты… Относительно писателей и академиковъ я замѣтилъ въ собраніи нѣкоторое нерасположеніе… Купцы мало знали писателей, а адвокаты, которые могли ихъ оцѣнить, были постоянно съ ними въ соперничествѣ. Оттого писате­ли и не выдвинулись. А имъ слѣдовало бы быть въ едине­ніи съ адвокатами. Писатели и адвокаты были самые сво­бодные люди при старомъ порядкѣ… Но почему же такъ немногіе изъ писателей выдвинулась въ первый рядъ въ революціи?“ Не забудемъ что Бальи говорилъ о писате­ляхъ перворазрядныхъ и о первыхъ рядахъ революціи. Явленіе объясняетъ онъ главнымъ образомъ философ­скою и простою осторожностью. „Многіе среди борьбы силъ могли имѣть обманчивую мудрость выжидать событій и не спѣшить признать новую и законную (?) власть. Такіе расчеты свойственны людямъ слабымъ, но у многихъ эта робость проистекла изъ болѣе благороднаго источника. Фи­лософъ любитъ свободу, знаетъ достоинство человѣка, но прежде всего требуетъ чтобы миръ былъ вокругъ него; онъ желаетъ чтобы свѣтъ распространялся, человѣчество восполучило свои права, но постепенно, безъ усилія. Онъ боит­ся потрясеній и насильственныхъ революцій“. Признавая что „нѣсколько побольше этого философскаго духа не повредило бы національному собранію“, свой собственный образъ мыслей Бальи объясняетъ такъ. „Для меня, говоритъ онъ, первый за­конъ былъ воля націи. Какъ только она была собрана я зналъ только ея верховную волю. На моихъ мѣстахъ я былъ чело­вѣкомъ націи: я умѣлъ только повиноваться“. Нѣтъ основаній заподозрѣвать искренности этой исповѣди. Первые успѣхи на аренѣ политической популярности,—для которой краеуголь­нымъ камнемъ послужилъ академическій отчетъ о печаль­номъ состояніи госпиталей, успѣхи, встрѣченные съ опасе­ніемъ и робкою радостію, неожиданные и смутно ожидаемые увлекли мягкаго академика трехъ академій (Бальи былъ чле­номъ Академіи Наукъ, Академіи Надписей и Французской Ака­деміи). Помогали также значительно развитый инстинктъ внѣшней представительности и вкусъ ко внушительной пыш­ности власти. Ливрейныхъ лакеевъ какихъ завелъ Бальи бу­дучи потомъ меромъ Парижа не могли простить ему демо­кратическіе журналисты. Въ запискахъ онъ очень сожалѣетъ что депутаты не соблюдали формы, такъ что входившій въ собраніе „видѣлъ законодателей въ томъ же костюмѣ въ ка­комъ встрѣчалъ молодыхъ глупцовъ на улицахъ, пѣшкомъ или въ виски“ (модная двухколеска). Но разъ увлеченный по­токомъ, Бальи въ дальнѣйшей дѣятельности обнаруживалъ неуклонную преданность волѣ собранія, въ которомъ видѣлъ націю. Воля эта была для него нѣчто священное. Республи­канцемъ онъ не былъ, и оскорбительно привѣтствуя короля при въѣздѣ послѣ 5 октября въ Парижъ подъ эскортой пьяныхъ бабъ и дикой черни, словами „народъ завоевалъ своего короля“, искренно думалъ что миритъ монархическое начало съ началомъ народнаго верховенства. Жена Бальи была про­ницательнѣе мужа. Когда будущій первый депутатъ Парижа сообщилъ ей о происходившемъ въ избирательномъ собраніи, „ея воображеніе рисовало перспективу будущихъ бѣдъ, и ча­стныхъ и общихъ бѣдъ,—гражданской войны. Она желала чтобъ я не вмѣшивался въ эту междуусобицу”. Рокъ увлекъ „до излишества робкаго”, по его выраженію, Бальи, ко­лебавшагося между спокойствіемъ скромной доли и тревога­ми политической дѣятельности.

Бальи смотрѣлъ на собраніе избирателей сквозь радужную призму неожиданнаго успѣха. Но и изъ его описанія уже видно какая неурядица царствовала въ этомъ первомъ пред­ставительномъ собраніи. На первомъ планѣ упоеніе своими „правами“ и самое ревнивое отношеніе ко всякой иной вла­сти кромѣ собственной. Даже уступчивый и самъ уже воз­бужденный Бальи, рискуя выборомъ, нашелъ что въ первомъ параграфѣ наказа выборнымъ собраніе перешло мѣру, име­нуя права представителей верховными. Наказъ начинался, говоритъ Бальи, „воспрещеніемъ депутатамъ всякаго дѣй­ствія которое бы могло унизить достоинство свободныхъ гражданъ идущихъ пользоваться верховными правами (qui viennent exercer les droits souverains)“. Воспрещеніе подразумѣвало главнымъ образомъ унизительный обычай, согла­сно которому среднее сословіе должно было обращаться къ королю на колѣнахъ“. Вѣрный исторіи моихъ мыслей, го­воритъ Бальи, возвышавшихся, но съ умѣренностію, къ свободѣ, помню что рукоплеща ото всего сердца уничто­женію этого обычая, я не одобрялъ эпитета верховный не потому чтобы собранная нація не могла и не должна была пользоваться своими правами верховенства (ses droits de souverain), но мнѣ казалось что таковое заявленіе могла сдѣлать цѣлая нація, а не часть ея какую мы представляли собою. Мы не могли скрывать отъ себя что верховныя права доселѣ находились въ другихъ рукахъ, и проистекав­шая изъ нихъ власть была налицо” (Mém., I, 35). Первый параграфъ прошелъ въ такой редакціи: „предписываемъ на­шимъ представителямъ безусловно не подчиняться ничему что могло бы оскорбить достоинство свободныхъ гражданъ пришедшихъ чтобы пользоваться верховными правами націи“.

Согласно королевскому регламенту на собраніи долженъ былъ предсѣдать гражданскій намѣстникъ. Собраніе, какъ мы уже знаемъ изъ разсказа Мармонтеля, немедленно за­явило что само должно избрать предсѣдателя и съ аккла­маціей готово было выбрать того же намѣстника. Нача­лись безконечныя пренія будетъ ли онъ предсѣдать въ качествѣ назначеннаго по регламенту или въ качествѣ сво­бодно избраннаго. Кончилось тѣмъ что намѣстникъ уда­лился. Ораторствовавшій Тарже былъ выбранъ предсѣдате­лемъ, Бальи секретаремъ. При повѣркѣ полномочій въ по­слѣдствіи въ Національномъ Собраніи отступленіе отъ регла­мента было замѣчено, но собраніе не сочло неправильностію это явное нарушеніе. Предсѣдатель и секретарь принесли присягу „націи и собранію“ непредвидѣнную регламентомъ. Начались занятія, сношенія съ другими сословіями, состав­леніе наказа. Рѣшено требовать чтобы будущая конститу­ція начиналась объявленіемъ правъ человѣка. Составленъ проектъ объявленія, заключавшій въ себѣ главныя изъ по­ложеній наименованныхъ въ послѣдствіи „принципами 1789 года“. Всѣ люди равны въ правахъ; законъ есть выраже­ніе общей воли; государственная власть обезпечиваетъ его исполненіе и т. д. Затѣмъ—основанія конституціи тѣ самыя которыя потомъ получили осуществленіе. Наказъ оканчивался пожеланіемъ чтобы Бастилія была разрушена, площадь срав­нена и на ней поставленъ монументъ—колонна благородной и простой архитектуры съ надписью: „Лудовику XѴI воз­становителю общественной свободы“ (à Louis XѴI restaura­teur de la liberté publique). Подобныя желанія, чтобы былъ воздвигнутъ монументъ Лудовику XVI, были высказаны не въ Парижѣ только. Они встрѣчаются въ наказахъ Ліона, Марселя, Манта, въ Э (Аіх),—всюду въ болѣе или менѣе вос­торженныхъ выраженіяхъ. Въ Мантѣ предлагается наименовать короля Лудовика XVI „Французомъ“ (surnommé le Français en consideraiion de tout ce que la France devra à ce prince magnanime. Arch. pari. III, 665). Городъ Ліонъ требуетъ по­ставить „Лудовику XѴI, возстановителю свободы и правъ націи, памятникъ который навѣки сохранилъ бы воспомина­ніе о его благодѣяніяхъ и нашей благодарности“.

Пріятель. Такъ говорила революція о королѣ въ 1789 году. Могъ ли кто во Франціи предвидѣть что будетъ чрезъ четыре года говориться офиціально въ высшемъ государствен­номъ учрежденіи о томъ же несчастномъ королѣ? Какая про­пасть между этими словами и тѣмъ что произносилъ напри­мѣръ съ трибуны Конвента на позоръ своей страны и ея исторіи, слабодушный, не знавшій никакого нравственнаго удержа Камиль Демуленъ. „Для республиканца,—говорилъ этотъ рабъ краснаго словца, дорого потомъ поплатившій­ся,—для республиканца всѣ люди равны. Я ошибаюсь. Вы знаете что есть одинъ человѣкъ на котораго истинный рес­публиканецъ не можетъ смотрѣть какъ на человѣка. Въ немъ можетъ онъ видѣть, какъ Гомеръ или Катонъ (?), только дву­ногаго людоѣда (une bipède antropophage). Этотъ враждебный звѣрь есть король“ (Oeuvra de С. Demoulins, II, 95).

Авторъ. Въ первые дни собранія избирателей на ули­цахъ Парижа произошелъ эпизодъ на которомъ слѣдуетъ остановиться съ нѣкоторымъ вниманіемъ. Мы мимоходомъ упоминали объ этомъ эпизодѣ въ нашей восьмой бесѣдѣ 27 апрѣля въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ была разграб­лена обойная фабрика Ревельйона, человѣка весьма уважа­емаго, бывшаго избирателемъ вмѣстѣ съ Бальи. Это было первое серіозное уличное движеніе, проба и прелюдія рево­люціонныхъ дней. Для насъ событіе интересно чертами ана­логіи съ недавними печальными эпизодами въ разныхъ горо­дахъ—разграбленіемъ еврейскихъ лавокъ и жилищъ, аналогіи не въ смыслѣ революціонной прелюдіи, а въ томъ отношеніи какъ трудно бываетъ въ случаяхъ уличныхъ безпорядковъ раскрыть движущія нити. Сохранилось не мало показаній и описаній разгрома фабрики Ревельйона, о многомъ можно догадываться, но нити такъ и остались не прослѣжен­ными. Дѣло очевидно было подстроено. Въ карманахъ нѣкоторыхъ убитыхъ оборвышей находили деньги, очевид­но выданныя за участіе въ разгромѣ. Когда безпорядки подготовлялись, полицейскіе шпіоны сообщали (Besenval, Mém., 354) что „видѣли людей возбуждавшихъ волненія и даже раздававшихъ деньги“. Несомнѣнно дѣло шло со стороны революціонной партіи, но отъ кого именно, съ какими ближайшими цѣлями? Это, полагать надо, навсегда оста­нется столь же не яснымъ какъ не ясны доселѣ мотивы и нити нашего еврейскаго погрома. Есть еще черта сход­ства. Она отмѣчена Тулонжономъ (современникомъ — авто­ромъ исторіи революціи, членомъ Національнаго Собранія). „Въ толпѣ, говоритъ онъ, была замѣтна своего рода полиція, вмѣстѣ и варварская и безкорыстная. Явно былъ приказъ все жечь и разрушать; но кто осмѣливались утаскивать, воро­вать, были тотчасъ избиваемы. Едва одѣтые, въ лохмотьяхъ, оборванцы приносили часы, дорогія вещи и бросали въ огонъ, крича: „ничего не хотимъ уносить“. Очевидно что люди эти были не иное что какъ преданныя орудія тѣхъ кто ими заправ­ляли“. Фактическая часть событія особенно точно изложена Тэномъ (II, 37) главнымъ образомъ на основаніи архивныхъ документовъ и показаній Безанваля распорядившагося усми­реніемъ волненія и самого Ревельйона (послѣднее напечатано въ числѣ pièces justificatives при мемуарахъ Ферьера). Предъ событіемъ, въ столицу былъ значительный наплывъ „сторонней сволочи“ которая, вмѣстѣ съ туземною, среди низшаго класса,, сильно угнетеннаго дороговизной хлѣба въ этотъ голодный годъ, составила обильный матеріалъ для вербовки революціон­ныхъ шаекъ. Пущенъ былъ слухъ будто богатый фабрикантъ Ревельйонъ въ избирательномъ собраніи своего округа „дурно  говорилъ“ о народѣ, сказалъ будто бы что пятнадцати су въ день довольно чтобы прокормиться работнику съ семьей. Это была чистая клевета; ничего даже подобнаго не говорилъ Ре­вельйонъ.

Пріятель. Не было бы кажется особаго преступленія еслибъ и сказалъ.

Авторъ. У Ревельйона не было рабочаго получавшаго менѣе двадцати пяти су; и въ 1788 году, сокративъ работы, онъ не отпустилъ ни одного рабочаго. Всѣ свидѣтельства въ его пользу. Онъ повидимому былъ жертвой чьей-то личной злобы. Броженіе среди черни обнаружилось въ воскресенье 26 апрѣля. Въ понедѣльникъ, день когда „опохмѣлялись“ (l’autre jour d’oisiveté et d’ivrognerie, по выраженію Тэна) на улицахъ бродили толпы. Купцы стали запирать лавки. Густая шайка съ дубинами шла по улицѣ Св. Северина посылая проклятія духовенству. Другая—та­щила чучело изображавшее Ревельйона украшеннаго орде­номъ Св. Михаила (въ числѣ преступленій Ревельйона рас­пускали что онъ долженъ получить отъ правительства эту награду). Чучело было сожженно на Гревской площади. Толпа направилась къ дому Ревельйона, но тамъ успѣли со­брать стражу и толпа двинулась все разносить въ домѣ одного пріятеля Ревельйона. Угомонились только въ полночь. На другой день буйства продолжались цѣлый день. У Сентъ-Антуанскихъ воротъ останавливаютъ проходящихъ, спрашива­ютъ за среднее ли они сословіе или за дворянское, заставля­ютъ дамъ выходить изъ каретъ и кричать; да здравствуетъ сред­нее сословіе! Лозунгъ повторялся со смысломъ и безъ смысла: вечеромъ нищіе-оборвыши просили милостыню—„сжальтесь надъ бѣднымъ среднимъ сословіемъ“. Домъ Ревельйона разне­сенъ. „Выламываютъ, описываетъ онъ, двери, снимаютъ ихъ, врываются въ садъ, предаются неистовствамъ невообразимымъ. Въ трехъ мѣстахъ поджигаютъ и бросаютъ въ огонь дорогія ве­щи, затѣмъ мебель, провизію, бѣлье, экипажи, счеты. Когда не­чего жечь, бросаются на внутреннія украшенія комнатъ: лома­ютъ двери, рамы, разбиваютъ въ куски или точнѣе въ пыль зеркала, отрываютъ мраморные наличники съ каминовъ, выры­ваютъ даже желѣзныя перила. Присоединяя низость къ бѣ­шенству, утаскиваютъ значительную часть моихъ денегъ“. Въ подвалахъ пьютъ что попало, опорожняютъ бутыли съ ла­комъ и кислотами. Нѣкоторые умираютъ въ конвульсіяхъ. Мятежъ наконецъ прекращенъ военною силой. Убитыми и ра­неными легло болѣе четырехсотъ человѣкъ. „Парижъ, гово­ритъ Безанвалъ, смотрѣлъ на меня какъ на избавителя. Я не могъ нигдѣ показаться чтобы не услыхать похвалы и словъ благодарности. Не то въ Версалѣ. Никто не показалъ мнѣ малѣйшаго знака удовольствія, никто даже слова не сказалъ о происшедшемъ“.

Относительно источника мятежа Безанвалъ дѣлаетъ та­кое замѣчаніе: „это былъ взрывъ подготовленный враждеб­ною рукой. Я думалъ что онъ идетъ изъ Англіи, ибо не рѣшался еще вполнѣ подозрѣвать герцога Орлеанскаго“. Мар­кизъ де-Ферьеръ прямо приписываетъ событіе эмиссарамъ герцога Орлеанскаго, приставшаго къ революціонной партіи. Что такое было общее мнѣніе при дворѣ упоминаетъ и Лакретель (ѴII, 24), Тулонжонъ (I, 33) приписываетъ дѣло „людямъ замышлявшимъ уже революцію“ и желавшимъ сдѣлать пробу. Бальи, не имѣвшій, повидимому, точныхъ свѣдѣній о по­дробностяхъ происшествія,—такъ какъ говоритъ: „я не слы­халъ чтобы кто-нибудь погибъ въ столкновеніи“,—относитель­но происхожденія событія замѣчаетъ: „я узналъ потомъ что возмущеніе это весьма вѣроятно было связано съ причинами тайными и общими и было прелюдіей возмущеній имѣвшихъ послѣдовать“. Со стороны революціонной партіи былъ пущенъ слухъ, распространившійся несмотря на явную нелѣпость, будто правительство нарочно, если не возбудило, то дало разгорѣться мятежу чтобъ имѣть поводъ къ утѣснительнымъ мѣрамъ и будто Безанвалемъ были недовольны зачѣмъ скоро потушилъ. Сохранилось письмо (помѣщено въ приложеніяхъ перваго тома мемуаровъ де-Ферьера 428), къ королю какого- то свидѣтеля событія пожелавшаго „защитить дѣло жалобна­го человѣчества (de l’humanité plaintive) гласящаго его устами“. „Не буду говорить вашему величеству, замѣчаетъ очевидецъ, о глухихъ слухахъ распространяющихся въ пуб­ликѣ, которые приписываютъ причину несчастнаго событія врагамъ общаго блага имѣющаго быть утвержденнымъ собра­ніемъ націи, ибо это затронетъ ихъ личные интересы.

Воздержусь (?) повторять, какъ утверждаютъ, что ихъ преступными руками подкуплена продажная шайка людей обуревае­мыхъ нищетой“. Письмо обвиняетъ власть въ бездѣйствіи въ началѣ и въ суровости потомъ. „Какая картина! Я ви­дѣлъ, государь, какъ окна болѣе двадцати домовъ были про­низаны пулями, земля обагрена кровью, трупы жертвъ борящихся со смертью въ послѣднемъ издыханіи. Жены плачутъ о мужьяхъ, дѣти жалостно взываютъ къ почившимъ родите­лямъ, цѣлыя семьи рыдаютъ, стенаютъ, вырываютъ волосы“. Письмо, свидѣтельствующее какъ старались представить дѣло съ революціонной стороны, оканчивается воззваніемъ къ Неккеру, единственной опорѣ Франціи (seul soutien de la France).

Пріятель. Какое фальшивое изложенія этого и другихъ революціонныхъ событій находимъ у Мишле! Трудно объ­яснить это однимъ увлеченіемъ. Развѣ допустимъ въ авто­рѣ такое сознаніе: я увлекаюсь и въ качествѣ увлекающа­гося мнѣ позволительно изображать факты въ ложномъ освѣ­щеніи. По изображенію Мишле, правительство развернуло внушительную силу, помышляя какъ бы пресѣчь движеніе. „Парижъ былъ (I, 9) наполненъ войсками, улицы патрулями; мѣста выборовъ окружены солдатами. Ружья заряжались на улицѣ предъ толпой. Въ виду этихъ тщетныхъ оказательствъ избиратели были тверды. Едва собравшись, они смѣсти­ли предсѣдателей данныхъ имъ королемъ. Важная мѣра, первый актъ національнаго верховенства. Его надлежало завое­вать и основать право. Внѣ правъ какая гарантія, какая серіозная реформа“. Это говорится о томъ времени когда не было тѣни угрожающихъ дѣйствій со стороны правительства, не требовалось никакого мужества со стороны избирателей: дѣлали совершенно что хотѣли; когда по свидѣтельству Ка­миля Демулена (мы приводили это свидѣтельство) „полиція была парализована во всѣхъ членахъ, патріоты одни поднима­ли голосъ“. Актъ произвола выставляется какимъ-то основані­емъ права. Далѣе Мишле описываетъ будто бы въ то время ког­да собранные избиратели занимались составленіемъ для наказа объявленія о правахъ человѣка (не точно: собраніе занималось этимъ не 27 апрѣля, а позже) „страшный шумъ прервалъ за­нятія. Толпа въ лохмотьяхъ явилась, требуя головы одного изъ членовъ собранія, избирателя Ревельйона“. Ничего этого не было, какъ видимъ изъ мемуаровъ Бальи, гдѣ описаны всѣ подробности засѣданій. Никакой толпы въ собраніе не явля­лось. Разграбленіе было 28 апрѣля, когда избиратели не собирались, а 27, при первыхъ попыткахъ, Ревельйонъ от­сутствовалъ въ собраніи, тѣмъ не менѣе сохранившемъ его въ числѣ коммиссаровъ для составленія наказа.

И Мишле дивится бездѣйствію властей; замѣчаетъ что если бы мятежъ распространился „все бы перемѣнилось; дворъ имѣлъ бы прекрасный предлогъ стянуть армію къ Парижу и Версалю (за страницу Парижъ былъ уже наполненъ войска­ми) и прямой поводъ отложить собраніе представителей“. А между тѣмъ собраніе избирателей по свидѣтельству Бальи (I, 16) обвиняло правительство зачѣмъ торопится созывомъ на 4 мая, дѣлаетъ де это нарочно чтобы „лишить Парижъ выгоды какую мы можемъ извлечь изъ своего представи­тельства“. „Кто хотѣлъ, спрашиваетъ Мишле, замедлить со­браніе представителей, кто находилъ нужнымъ устранить из­бирателей, кто имѣлъ выгоду отъ мятежа? Одинъ дворъ, надо сознаться. Дѣло было такъ для него кстати что можно подумать онъ его и устроилъ. Впрочемъ болѣе вѣроятно что не онъ началъ, но видѣлъ съ удовольствіемъ, ничего не сдѣ­лалъ къ прекращенію и сожалѣлъ что дѣло кончилось“. Это завѣдомо фальшивое заключеніе въ духѣ того что въ эпоху событія распускалось врагами правительства историкомъ вы­тянуто изъ того обстоятельства что при дворѣ холодно встрѣтили Безанваля—зачѣмъ употребилъ рѣшительныя мѣ­ры. Между тѣмъ какъ понятна эта встрѣча! Въ дѣлѣ не­сравненно болѣе обширномъ и важномъ, развѣ у насъ усми­ритель мятежа 1863 года, графъ Муравьевъ, не былъ встрѣ­ченъ подобнымъ образомъ во вліятельныхъ весьма сферахъ? Риторическое письмо сентиментальнаго гражданина къ коро­лю, о которомъ ты упомянулъ, сѣтуетъ зачѣмъ военный начальникъ не обратился къ грабителямъ съ рѣчью, а упо­требилъ силу. Самое было бы время произносить рѣчи! Не упустилъ бы случая посѣтовать и Мишле, но это не подхо­дило подъ его систему изложенія. И о крутости мѣръ Безан­валя и даже о значительности числа убитыхъ онъ умалчиваетъ. Вотъ какъ пишется исторія!

Авторъ. Парижскіе выборы могутъ дать понятіе и о томъ что вообще происходило въ непривилегированныхъ про­винціяхъ (pays d’élection). Въ привилегированныхъ явленія были своеобразны. Въ Дофинэ выборы были въ духѣ новыхъ идей. Въ Бретани привилегированные классы оказали сопротивленіе правительственнымъ мѣрамъ и дѣло дошло до междуусобныхъ столкновеній. 30 декабря, когда сословные чины собрались въ Реннѣ, депутаты средняго сословія объявили что примутъ участіе въ засѣданіи не прежде какъ будутъ удовлетворены ихъ требованія: отмѣна всякихъ привилегій по отношенію къ налогамъ, право средняго сословія самому избирать представителей (они назначались мерами) и увели­ченіе ихъ числа. Отказъ былъ доведенъ до свѣдѣнія прави­тельства. Послѣдовало заключеніе королевскаго совѣта при­знавшее отказъ незаконнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ отсрочив­шее открытіе мѣстнаго собранія. Это было принято какъ торжество партіи враждебной привилегированнымъ сослові­ямъ. Были шумныя сборища съ восторженными криками: „да здравствуетъ король“; зажигались иллюминаціи. Дворянство рѣшило не расходиться, и чтобъ оправдать свой образъ дѣй­ствій выдало декларацію въ которой разъясняло свою готов­ность на всякое уравненіе податей и обвиняло представителей средняго сословія въ затяжкѣ засѣданій, имѣвшихъ де цѣлью облегчить народныя нужды. Декларація была переведена на мѣстные говоры и распространяема въ деревняхъ. Эта декла­рація послужила ближайшимъ поводомъ къ междуусобнымъ столкновеніямъ. Въ виду явнаго поощренія правительства притязаніямъ заявлявшимся отъ имени средняго сословія, пар­тіи, которую можно назвать революціонною удалось возбудить сильную агитацію противъ дворянства. Для насъ весьма лю­бопытно что орудіемъ агитаціи въ этомъ случаѣ явилась „учащаяся молодежь“. Это явленіе, ставшее у насъ съ шести­десятыхъ годовъ обыкновеннымъ, во Франціи въ ту эпоху было довольно исключительнымъ. Кромѣ Бретани мнѣ не случалось встрѣтить указаній на участіе школьнаго міра въ области поли­тической агитаціи. Но здѣсь образовались многолюдные кружки изъ студентовъ юридическаго и медицинскаго факультетовъ; къ нимъ присоединилась младшая часть судейскаго персо­нала—клерки прокуроровъ и т. д. Эти группы собирались въ Реннѣ, въ Нантѣ и другихъ городахъ, посылали взаимныя депутаціи, печатали свои адресы въ которыхъ благодарили короля и его министра за „благосклонность къ новымъ мнѣ­ніямъ“ (Baudot, 376); посылали депутаціи къ мѣстнымъ прави­тельственнымъ лицамъ: депутаціи принимались благосклонно. Послѣ дворянской деклараціи, до шестисотъ молодыхъ людей порѣшили давленіемъ силы принудить непокладистое дворян­ство къ уступкамъ. Замѣчательно что безспорные предста­вители „народа“, лавочники, мѣстные торговцы, рабочіе ока­зались, какъ и крестьяне по деревнямъ, на сторонѣ дворянства съ которымъ были тѣсно связаны ихъ матеріальные инте­ресы. Произошли кровавыя столкновенія. Въ Archives parle­mentaires (I, 522) есть любопытный документъ: Достовѣрная реляція о томъ что произошло въ Реннѣ 26, 21 и въ слѣдующіе дни января мѣсяца 1789 года (Relation authentique de ce qui c’est passé à Rennes les 26, 21 et jours suivants du mois de janvier 1189). Документъ этотъ изъ лагеря „молодежи”, явно пристрастно излагающій событія, тѣмъ не менѣе позволяетъ, если отнестись къ нему критически, составить нѣкоторое по­нятіе о томъ что происходило и характеристиченъ нѣкоторы­ми подробностями. „Реляція“ обвиняетъ прежде всего дво­рянство не разошедшееся послѣ предписанной королев­скимъ совѣтомъ отсрочки засѣданій, въ „неповиновеніи, мя­тежѣ противъ самаго законнаго права монарха“: въ „скан­дальномъ протестѣ противъ заключенія совѣта 27 дека­бря 1788 года, за которое вся Франція благословила ко­роля и Неккеръ сдѣлался предметомъ удивленія всей Ев­ропы“, и наконецъ въ изданіи возмутительной деклараціи. Возмущенные этимъ „молодые граждане Ренна, разсказывается въ документѣ, въ соединеніи съ небольшимъ (?) числомъ студентовъ юридическаго факультета, находящихся въ этомъ городѣ, обнародовали со своей стороны печатную декларацію чтобъ опровергнуть по личнымъ своимъ свѣдѣніямъ ложныя показанія вѣроломнаго писанія и представили ее муниципаль­ному собранію и графу Тіару“. Объявленіе это раздражило дворянъ.

Продолжимъ описаніе какъ оно изложено въ реляціи: „Дво­ряне, не будучи въ состояніи поднять противъ народа самый народъ употребляютъ усилія поднять своихъ лакеевъ.” Раз­брасывая деньги, собираютъ подписки, давая по двадцати су за подпись, уговариваютъ рабочихъ, плотниковъ и дру­гихъ собраться на Монмореновомъ полѣ. Собравшуюся толпу спрашиваютъ желаетъ ли чтобы была измѣнена мѣстная кон­ституція составляющая де ея счастье. Кричатъ что надо ее хранить и ходатайствовать объ уменьшеніи цѣны на хлѣбъ „Пьютъ, орутъ и возвращаясь въ городъ кричатъ: мы за дво­рянство, будемъ драться за наши деньги“. Лакей есть ихъ ло­зунгъ; военный крикъ: „бей крѣпче, заработаешь шесть фран­ковъ“. Шайка полупьяныхъ лакеевъ съ палками и дубинами

нападаетъ на кофейную служащую обычнымъ мѣстомъ со­единенія молодежи; шесть молодыхъ людей избиты. И не только молодые люди, но „даже женатые, отцы семействъ, наконецъ всякій кто, не будучи студентомъ правъ и очень мо­лодымъ, сохранялъ нѣкоторый видъ молодости, поражаются палками и камнями”. На другой день послѣ побоища многіе молодые люди запасаются оружіемъ. Послѣ обѣда въ ко­фейную, гдѣ собралось человѣкъ до тридцати молодежи, прибѣгаетъ блѣдный, окровавленный человѣкъ на котора­го напали дворянскіе лакеи. Негодованіе наполняетъ серд­ца, „молодые люди становятся страшными“, идутъ къ мо­настырю гдѣ происходило собраніе дворянства, требуютъ чтобы вышли два члена-устроителя народнаго сборища на Монмореновомъ полѣ. Идутъ переговоры. Отрядъ город­ской стражи остается зрителемъ. Нѣкоторые неудержимые дворяне восклицаютъ что нечего разговаривать и съ писто­летами бросаются на молодежь. Тѣ отвѣчаютъ выстрѣлами. Волненіе распространяется въ народѣ. Идетъ побоище и употребляется въ дѣло огнестрѣльное оружіе. Дворяне дѣй­ствуютъ двустволками. Одна дама высшаго круга (une femme de condition) стоитъ y своихъ оконъ съ двумя пи­столетами въ рукахъ и кричитъ: „не студентъ ли это идетъ?“ Поведеніе парламента не разслѣдовавшаго дѣла воз­мутительно. 30 января на призывъ Реннскаго студенчества прибыла масса молодыхъ людей изъ Нанта. Лозунгомъ было: „да здравствуетъ король, да здравствуетъ графъ Тіаръ!..“ „Насъ здѣсь, сказано въ концѣ реляціи, до девяти сотъ молодыхъ людей изъ Нанта и шесть сотъ остальныхъ. Насъ здѣсь обожаютъ“.

Вотъ краткое содержаніе документа. За устраненіемъ явно фальшиваго освѣщенія, изъ него во всякомъ случаѣ явствуетъ что правительство сквозь пальцы смотрѣло на безпорядки и своимъ образомъ дѣйствій поощряло партію противную дворян­ству, въ свою очередь нашедшему защиту въ мѣстномъ низ­шемъ торговомъ и рабочемъ классѣ, названномъ въ до­кументѣ лакеями, чтобъ обозначить что это были будто бы люди не изъ народа, хотя на самомъ дѣлѣ настоящихъ лакеевъ, очевидно, не могло быть большое число. Нападала по всей видимости молодежь, она же и наиболѣе, повидимому, пострадала. Адвокаты приняли сторону студентовъ и соста­вили мемуаръ на имя короля (Arch. parl. I, 528), въ которомъ говорили между прочимъ: „государь, мы были очевидцами этого преступнаго сборища лакеевъ и дворниковъ (porte-chaises) нахо­дящихся въ услуженіи у дворянъ и судейскихъ сановниковъ“. Жаловались на парламентъ подвергающій дѣло по ихъ мнѣнію пристрастному разслѣдованію. Реннскій университетъ въ свою очередь свидѣтельствовалъ что учащіеся въ немъ не были нападающими въ столкновеніи 26 и 27 января „хотя ихъ и другихъ молодыхъ людей и стараются оклеветать предъ ко­ролемъ и его министрами“. Представленіе въ пользу моло­дыхъ людей было сдѣлано также отъ имени средняго сосло­вія нѣкоторыми его представителями. Наконецъ, въ Archives parl. (1,531) помѣщенъ куріозный протестъ „матерей, сестеръ, женъ и возлюбленныхъ молодыхъ гражданъ города Анжера отъ 6 февраля 1789 года“. „Молодые граждане“ собирались пови­димому, подобно Нантской молодежи, отправиться въ Реннъ на помощь. Протестъ именуется Assemblée et arrêté des mè­res, soeurs, épouses et amantes des jeunes citoyens d’Angers“ и гласитъ: „Мы матери, сестры, супруги и возлюбленныя моло­дыхъ гражданъ города Анжера, собравшіяся въ экстра-орди­нарное собраніе, по прочтеніи постановленій всѣхъ господъ молодежи (de tous messieurs de la jeunesse) и проч., объяв­ляемъ что если безпорядки возобновятся и въ случаѣ отбытія, въ виду соединенія за общее дѣло всѣхъ разрядовъ гражданъ, мы присоединимся къ націи, интересы коей суть наши инте­ресы, и примемъ на себя, такъ какъ сила не нашъ удѣлъ, заботы о багажѣ, провизіи, приготовленіи къ отбытію и вся­ческія заботы, утѣшенія, услуги, сколько отъ насъ будетъ за­висѣть. Протестуемъ противъ всякаго обвиненія въ намѣре­ніи удалиться отъ уваженія и повиновенія какими мы обяза­ны по отношенію къ королю; но заявляемъ что скорѣе по­гибнемъ чѣмъ оставимъ нашихъ возлюбленныхъ (nos amants), нашихъ супруговъ, нашихъ дѣтей и братьевъ, предпочитая безопасности постыднаго бездѣйствія славу раздѣлить съ ними опасность“.

Что касается образа дѣйствія правительства, то вотъ какъ свидѣтельствуетъ о томъ маркизъ Булье (Mém., 71). „Въ ян­варѣ 1789 въ Бретани произошли великіе безпорядки, источ­никъ которыхъ былъ совершенно противоположенъ прежнимъ, возбуждавшимся дворянствомъ и парламентомъ. Въ этотъ разъ буржуазія многихъ большихъ городовъ соединилась въ Реннѣ, вооружилась и повела открытую войну противъ дворянства, съѣхавшагося на собраніе и отъ котораго уже отдѣ­лились члены средняго сословія. Дворянство было въ продол­женіе тридцати шести часовъ осаждено въ его залахъ, затѣмъ подверглось оскорбленіямъ, побоямъ, многіе дворяне были убиты. Начальникъ провинціи, хотя въ Реннѣ и въ Бретани вообще была значительная военная сила, оставался во время безпорядковъ въ бездѣйствіи и не принялъ никакихъ мѣръ къ ихъ прекращенію, хотя баталіонъ гражданъ съ пушками и фурами открыто двигался отъ окраинъ провинціи къ Ренну. По этому поводу я выразилъ г. Монморену (министру ино­странныхъ дѣлъ) мое удивленіе что правительство не прекра­щаетъ безпорядковъ… Онъ, къ моему изумленію, отвѣтилъ: „король слишкомъ недоволенъ Бретонскимъ дворянствомъ и парламентомъ чтобы защищать ихъ отъ буржуазіи, справед­ливо раздраженной ихъ наглостью и оскорбленіями. Пусть раздѣлываются сами, правительство не вмѣшается“. Я отвѣ­тилъ ему: „еслибы дѣло шло о томъ чтобы наказать эти корпораціи, наказанія заслуживающія, вы были бы правы. Но наказать ихъ принадлежитъ королю. А выдавая ихъ мщенію ихъ враговъ и соперниковъ, даже какъ бы поддерживая этихъ послѣднихъ,—такъ должны мы думать,—вы причините великія неурядицы и зажжете пожаръ, который не въ состояніи будете потушить“.—Тогда, отвѣтилъ онъ, если зло разрастется, пошлютъ маршала де Броль (de Broglie) или васъ чтобы воз­становить порядокъ“.—„Ну, не было бы поздно, воскликнулъ я… Монморенъ былъ только органъ Неккера“.

Непокладистое Бретонское дворянство кончило тѣмъ что отказалось послать депутатовъ въ Національное Собраніе.

Кромѣ Бретани крупными явленіями ознаменовались вы­боры въ Провансѣ. Здѣсь выступилъ Мирабо, страстно домо­гавшійся избранія въ Національное Собраніе. Репутація без­нравственности и таланта и высказанная враждебность къ интересамъ привилегированныхъ классовъ дѣлали невозмож­нымъ его избраніе въ средѣ дворянства. На непосредствен­ный выборъ въ средѣ средняго сословія онъ мало разсчитывалъ, имѣя самое невысокое мнѣніе о силѣ и политиче­скомъ смыслѣ этого сословія. „Среднее сословіе (le thiers), пишетъ онъ 21 января 1789 г. (Mém. Ѵ, 247; lettre à М. de Comps), не имѣетъ ни плана, ни свѣдѣній. Съ ожесто­ченіемъ держится за глупости, въ которыхъ неправо и под­ло уступаетъ въ важнѣйшихъ пунктахъ, въ которыхъ право. Что за глупыя дѣти люди!“ Въ другомъ письмѣ отъ 26 января: „тщетно стараюсь сплотнить среднее; воль­ные рабы болѣе дѣлаютъ тирановъ чѣмъ сколько ти­раны дѣлаютъ рабовъ. Никто такъ не вредитъ народу какъ онъ самъ“. Мирабо принялъ такой планъ. Онъ въ средѣ дворянскаго собранія явился защитникомъ правъ средняго класса, обличителемъ привилегій, народнымъ трибуномъ, гла­шатаемъ желаній націи и употреблялъ всяческія усилія чтобы сдѣлать принятую на себя роль повсюду гласною, имя свое раздающимся во всѣхъ ушахъ. Онъ бросился въ эту агитацію со всею энергіей неудержимаго характера и со всею силой великаго ораторскаго таланта. Днемъ произносилъ свои рѣчи, ночью писалъ ихъ для печати и составлялъ брошюры. Наи­болѣе впечатлѣнія произвелъ его печатный Отвѣтъ на про­тестъ противъ рѣчи графа Мирабо о представительствѣ націи. Въ этомъ отвѣтѣ находятся знаменитыя строки: „во всѣхъ странахъ, во всѣ времена аристократія неумолимо преслѣдовала друзей народа. И если по какому-либо невѣдо­мому устроенію судьбы таковой являлся въ ея средѣ, на него въ особенности направляла она свои удары, жаждя вы­боромъ жертвы внушить ужасъ. Такъ погибъ послѣдній изъ Гракховъ. Но пораженный смертельнымъ ударомъ онъ бро­силъ горсть пыли къ небу призывая боговъ-мстителей. Изъ этой пыли родился Марій, Марій менѣе великій истребле­ніемъ Кимвровъ чѣмъ пораженіемъ аристократіи въ Римѣ“.

Усилія Мирабо увѣнчались успѣхомъ. „Головы пекомыя солнцемъ Прованса“, какъ выраЖался онъ о своихъ со­отечественникахъ (Mém., Ѵ, 246), разогрѣлись до небывалаго энтузіазма. Когда, послѣ кратковременной поѣздки изъ Мар­селя въ Парижъ, повидимому за денежными средствами (какъ будто безъ его вѣдома были изданы Письма изъ Берлина, Correspondances de Berlin, заключавшія секретныя донесенія Мирабо о Берлинскомъ дворѣ и изданіе имѣло большой успѣхъ скандала), Мирабо возвращался назадъ, въ городѣ Ламбескѣ его встрѣтили съ поздравленіемъ чины городской думы (Mém., Ѵ, 272). „Тысячи людей; мущины, женщины, дѣти, духовные, солдаты, люди въ орденахъ всѣ кричали: да здравствуетъ графъ Мирабо, да здравствуетъ отецъ отече­ства!… Хотѣли распречь карету.—Друзья, сказалъ онъ,— люди созданы не для того чтобы носить на себѣ людей, вы и такъ слишкомъ ихъ на себѣ несете!..“ Тѣ же оваціи въ другихъ городахъ. О выѣздѣ изъ Марселя самъ Мирабо пи­салъ 21 марта графу Караману, начальнику провинціи (письмо было напечатано): „Вообразите сто тысячъ человѣкъ на ули­цахъ Марселя; весь городъ столь рабочій и коммерческій теряющій день; окна нанимаемыя за луидоръ и за два; ло­шади также; коляску человѣка, вся заслуга котораго, что послужилъ дѣлу справедливости, покрытую пальмовыми, лав­ровыми, масличными вѣтвями; народъ цѣлующій колеса, жен­щинъ протягивающихъ своихъ дѣтей; сто тысячъ голосовъ отъ матроса до милліонера (depuis le mousse jusqu’au millionnaire) восклицающихъ: да здравствуетъ король; четыреста или пять­сотъ отборныхъ молодыхъ людей предшествующихъ мнѣ, три­ста каретъ за мною слѣдующихъ—и вы получите понятіе о моемъ выѣздѣ изъ Марселя“. По слову Мирабо подымаются и улегаются народныя волны. Общественное возбужденіе по­родило безпорядки по поводу дороговизны хлѣба. Началь­никъ провинціи обратился къ содѣйствію Мирабо и писалъ ему 20 марта: „Вы слишкомъ любите порядокъ чтобы не уразумѣть послѣдствій многолюдныхъ сборищъ въ минуту когда царствуетъ, не знаю по какому поводу, прискорбное броженіе. Вы не можете дать большаго доказательства любви къ королю и къ счастію королевства, какъ успокоивъ умы, кои должны бы видѣть въ собраніи сословныхъ представите­лей единственную основу національнаго блага“. Мирабо издалъ родъ манифеста къ народу. „Добрые друзья мои, писалъ онъ (Mém., Ѵ, 411: Avis de Mirabeau au peuple de Marseille, 25 mars 1789), я хочу сказать вамъ что думаю о происшед­шемъ въ послѣдніе дни въ вашемъ прекрасномъ городѣ. Вы­слушайте меня; я имѣю одно желаніе—быть вамъ полезнымъ; я не хочу васъ обманывать… Вы жалуетесь на многія вещи. Знаю. Ну, такъ вотъ, чтобъ исправить то на что вы жалуе­тесь, вашъ добрый король и созываетъ собраніе въ Версалѣ на 27 число будущаго мѣсяца. Но нельзя все сдѣлать за­разъ. Вы жалуетесь главное на двѣ вещи—дороговизну хлѣба и говядины. Займемся, вопервыхъ, хлѣбомъ. Хлѣбъ есть су­щественное. Относительно хлѣба, если мы благоразумны, бу­демъ имѣть надлежащее терпѣніе. Нельзя тотчасъ передѣлать все что слѣдуетъ передѣлать. Иначе мы были бы не люди, а ангелы…“ И такъ далѣе въ томъ же поучительномъ тонѣ.

Обращеніе оканчивается новымъ упоминаніемъ о „добромъ королѣ“. „Да, друзья, всюду скажутъ: Марсельцы хорошій на­родъ. Король узнаетъ объ этомъ, добрый король, котораго не надо огорчать, котораго мы не перестанемъ призывать. Онъ васъ за это еще болѣе будетъ любить и цѣнить. Можемъ ли отказаться отъ удовольствія какое ему сдѣлаемъ въ то время когда онъ именно озабоченъ самыми насущными нашими интересами. Можемъ ли безъ слезъ подумать о ми­нутахъ счастія какимъ онъ намъ будетъ обязанъ“.

Вотъ какимъ языкомъ надо еще было говорить въ 1789 году чтобы пріобрѣсти популярность въ массахъ. И какъ скоро все перемѣнилось!

Наконецъ выборы по провинціямъ кончились. Депутаты направились въ столицу. На кого пало народное избраніе, изъ какихъ элементовъ составилась палата—мы уже имѣли случай говорить.

Русскій Вѣстникъ, 1882.

---

[i] „Cette perspective était la même non seulement pour les gens de loi, mais pour toutes les classes de citoyens instruits, où chacun présumait assez de ses talents pour avoir la même espérance avec la même ambition.”

Views: 3

…Всѣмъ ясно, сколь тяжкіе. Нѣть русскаго, кто не былъ бы задѣть, взволно­ванъ, пораженъ. Отмѣнены балы, собра­нія — даже у частныхъ лицъ. Страшное нѣчто ворвалось въ жизнь черною тѣнью. Какъ? — Мы, русскіе, годы во Франціи живущіе, во многомъ съ ней и съ Пари­жемъ сроднившіеся, годами честно тру­дящіеся, далекіе отъ преступленій, ненавистники большевизма… — и русскій стрѣляетъ во Францію: именно такъ, Думеръ Францію собой представ­лялъ, а мы, Франціей пригрѣтые, ее то и убиваемъ. И какую Францію! Обра­зецъ мужества, выдержки, спокойствія, добродѣтели — дружественную Россіи Францію. Вѣдь есть же у французскаго правительства враги свои, французы. А не французскій коммунистъ убилъ Думера, какъ не французскій анархистъ въ свое время президента Карно.

Волненію и горю русскихъ нѣть пре­дѣла. Это волненіе понятно. Горе и подавленность доводитъ и до новыхъ трагедій. Сегодняшній день начался подъ такимъ знакомъ — если Горгуловъ оказался во власти силъ дьявольскихъ, то вотъ и новый отголосокъ. Русской кровью обагри­лась мостовая Парижа, кровью невѣдо­маго нашего собрата: не могъ онъ сне­сти, что Думера убилъ русскій. Кинулся съ шестого этажа. “Умираю за Францію”, написалъ на предсмертной запискѣ.

Безсмысленно? “По русски”?. Легче всего отнестись пренебрежительно —  „ну, конечно, амъ славъ, [1] всѣ психопаты“.

Шагъ Дмитріева — безумный шагъ. Великій грѣхъ самое лишеніе себя жизни. Но кто посмѣетъ его судить? Кто по­смѣетъ отрицать героичности мотива?

— Пусть одинъ пролилъ неповинную кровь — я своею кровью за это отплачиваю! Не дай Богъ Дмитріеву подра­жать. Но съ глубокою горечью, съ брат­скимъ сочувствіемъ надъ его трупомъ склонимся…

— Вѣдь съ какого то конца это за каж­даго изъ насъ. За честь нашу, за рус­ское имя…

***

Въ церкви, на заупокойной литургіи по Думерѣ, когда Владыка говорилъ съ амвона, женщина забилась въ истерикѣ. Кто то рядомъ сказалъ: “кликуша”. Давнее, русское, знакомое слово! Во времена дѣтства моего почти не было обѣдни, чтобы двухъ-трехъ бабъ-кликушъ не выносили на рукахъ изъ церкви (въ истериче­скихъ припадкахъ). Нашъ народъ нервно слабъ, много въ немъ душевной болѣзненности, склонности къ одержимости и извращеніямъ. Въ нѣкоемъ смыслѣ между латинскимъ человѣкомъ и славянскимъ бездна. Но вѣдь и тяготъ, страданій, бѣдствій, униженій столько, сколько рус­скимъ выпало — врядъ ли кому дано другому. И вопль женщины въ храмѣ на Дарю есть вопль долго копившихся стра­даній, всего ужаса вынесенной револю­ціи, изгнанія, быть можетъ, нищеты и одиночества. Великъ Крестъ русскихъ на “многострадальной родинѣ”, — онъ ра­стетъ, на глазахъ растетъ и здѣсь. Не приходится удивляться, что не всѣ его выдерживаютъ. (Не знаю статистики са­моубійствъ эмигрантскихъ, а часто, о, какъ часто, о нихъ читаю!).

Такъ и сейчасъ: горечь и подавлен­ность русскими завладѣли — по причи­нѣ понятной, но съ силою чрезмѣрной. Было бы ужасно, если бы мы на вы­стрѣлъ убійцы просто никакъ не отвѣтили-бъ. Этого не случилось. Произошло обратное. Намъ нужна сейчасъ бодрость и выдержка. Потрясеніе велико, но да­вать себя во власть нервамъ и меланхо­ліямъ не приходится. Лучшій отвѣтъ на несчастье — спокойствіе.

***

О, я знаю, сказать многое легче, чѣмъ сдѣлать. Ничего нѣтъ труднѣе, чѣмъ пе­реломить себя, когда находишься во власти стихій и разныхъ токовъ. Все таки. Да будутъ позволены и разсужденія: Пусть простѣйшія, но неоспоримыя:

Говорятъ:

— Горгуловъ русскій. Онъ убилъ не­повиннаго, выдающагося человѣка, главу государства, друга русскихъ. Онъ насъ опозорилъ.

— Вѣрно, но и поверхностно. Преступники бывали и почище, и у другихъ на­родовъ и никто въ отчаяніе не впадалъ. На нашихъ глазахъ Кюртенъ рѣзалъ нѣ­мецкихъ женщинъ, не такъ давно Ландрю — французскихъ. Въ Америкѣ средь бѣ­ла дня крадутъ и душатъ дѣтей. Міръ за­блудился, и находится въ такомъ ужас­номъ состояніи, въ такой тьмѣ… что уди­вительнаго, если и въ великой націи, какъ русская, нашелся человѣкъ психо­патическій и фантастическій, съ болѣз­ненно устремленной волей. Это у всяка­го народа можетъ быть. Такъ что не на­до внутренно сгибаться. Да, мы принад­лежимъ именно къ великой націи, способной, какъ и всѣ, на подвиги, и на зло­дѣйства. И никакъ мы не бѣдные род­ственники, не приживальщики.

Многіе сейчасъ говорятъ: ‘‘раньше я гордился тѣмъ, что я русскій, а теперь стыжусь”. Нечего стыдиться. Не время, разумѣется, вылѣзать со своей гордостью къ иностранцамъ, съ ними долж­ны мы быть сдержаны, скромны и покой­ны, но съ чувствомъ собственнаго достоинства! Мы можемъ, и должны, горевать, но не пристало намъ унижаться. И французы, люди умнѣйшіе и, къ счастью, какъ разъ мало подвер­женные “стихіямъ” и психическимъ за­разамъ, превосходно это поняли (какова сдержанность ихъ прессы!) — и еще пой мутъ лучше: во многомъ это будетъ за­висѣть отъ нашего поведенія (въ бѣдѣ).

Чрезвычайно для насъ благопріятно слѣдующее — съ каждымъ днемъ под­тверждается то, что смутно чувствовалъ каждый изъ насъ съ самаго начала трагедіи: чья тутъ рука. Мильеранъ, быв­шій президентъ республики, прямо за­являетъ сотруднику “Энтрансижана” —  (“самымъ категорическимъ образомъ”), что по его личнымъ свѣдѣніямъ, убійца Думера принадлежалъ “къ дѣйствующей большевицкой арміи”. То же самое под­тверждаютъ бельгійскія газеты. Офиціальное сообщеніе правительства француз­скаго кончается фразой о Горгуловѣ, ко­торую русскій эмигрантъ долженъ пом­нить наизусть:

«А l’occasion de l’enquête faite sur lui il fut précisé, qu’il était à ce mo­ment porteur d’une carte de membre du parti communiste». [2]

Кончено. Пусть это русскій. Но онъ коммунистъ. Въ 1930 г. былъ членомъ коммунистической партіи. Эта партія убивала нашихъ братьевъ, отцовъ, матерей, сыновей. Она истребила русскую царственную семью (перебили дѣтей, откуда-же ждать пощады для престарѣлаго Президента — не меньшаго ихъ врага, чѣмъ Николай II-й). Мы, живущіе во Франціи русскіе, были физически побѣж­дены ими, и ушли сюда (а духовно не побѣждены). Здѣсь прямой силы надъ нами они не имѣютъ. Но любого изъ насъ въ моментъ, когда оказались бы у власти, поставили бы они къ стѣнкѣ и пролили бы нашу кровь съ кровожадно­стью еще и большею, чѣмъ французскую. Любому французу въ разговорахъ на эту тому долженъ отвѣтить эмигрантъ-рус­скій:

— Да, это гнусное дѣло есть дѣло русскаго, но коммуниста. За враговъ на­шихъ, хотя бы и русскихъ, отвѣчать мы не можемъ.

***

Такъ что русскому эмигранту нечего опускать голову и впадать въ уныніе. Жаль русскаго имени, но что подѣлать. Пока цѣлъ коммунизмъ въ Россіи (под­держиваемый всѣми торгашами міра), до тѣхъ поръ нечему удивляться. Вѣдь и то­гда, Кутепова похитили тоже русскіе. Все дѣло въ томъ, какіе русскіе.

Таково жизненное рѣшеніе. Мистиче­скихъ глубинъ касаться здѣсь не будемъ. Это иной, высшій планъ, сверхъ-жизненный. Его коснулся (вскользь) о. Жиллэ, французскій православный священникъ, въ рѣчи своей на заупокойной литургіи. (Христіанство иначе смотритъ вообще на преступленіе и преступника, на круго­вую поруку вины, на всеобщую отвѣт­ственность…)

Во всякомъ случаѣ, о душенастроеніи русскихъ: ужъ менѣе всего долженъ под­даваться отчаянію и слабости христіан­ски-чувствующій человѣкъ. Чѣмъ болѣе онъ вѣрить въ высшій свѣтъ, въ послѣд­няго Властелина, тѣмъ менѣе подвер­женъ нервамъ, впечатлѣнію минуты.

[1] âme slave — славянская душа (фр.).

[2] Проведенное разслѣдованіе показало, что въ это время онъ былъ обладателемъ партійнаго билета коммунистической партіи (фр.).

Борисъ Зайцевъ,
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932

Views: 23

Латышскій министръ народнаго просвѣщенія все воюетъ съ меньшиинственной школой и все придумываетъ «скорпіоны» и для дѣтей, и для учителей «инородцевъ».

— Я хочу, чтобы меньшинственныя дѣти знали курсъ латышскаго языка въ такой же мѣрѣ, какъ и латыши.

— Я хочу, чтобы всѣ меньшинственые учителя, до 1-го іюня, выдержали экзаменъ по латышскому языку.

— Я хочу, чтобы ученики-евреи не учились въ тѣхъ школахъ, гдѣ ведется преподаваніе на русскомъ или нѣмецкомъ языкѣ.

Не будемъ входить въ подробности, чего г. министръ хочетъ и чего онъ не хочетъ, но, чтобы опредѣлить качество вина, нѣтъ надобности выпить его цѣлую бочку — достаточно и маленькой рюмки…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2532, 8 мая 1932

Views: 20