«Кровавое воскресенье». — Убійство великаго князя Сергія Александровича. ­— Ю. А. Лопухинъ. — Повѣсти Конанъ-Дойля. — Слуга Николай. — Исчезновенія на отдыхъ. — Болѣзнь. — С. С. Голоу­шевъ. — Московскія забастовки. — 17 октября 1905 года.

9 января 1905 года я встрѣтилъ въ Маломъ театрѣ Н. И. Щепкина, который ска­залъ мнѣ, что «въ Петербургѣ рѣзня на улицахъ». Это было шествіе рабочихъ «къ Царю» подъ предводительствомъ священника Гапона. Время было тревожное и мы уже перестали удивляться. Поѣхалъ послѣ театра ужинать въ Англійскій клубъ, свѣдѣнія подтвердились. Это было воскресенье, у революці онеровъ оно впослѣдствіи получило названіе «кроваваго».

4 февраля я возвращался изъ уѣзда, ку­да ѣздилъ по службѣ. Смеркалось. Отъ из­возчика узналъ, что убитъ великій князь Сергій Александровичъ. Въ Арсеналѣ и въ зданіи судебныхъ установленій (бомба бы­ла брошена на такъ называемой Сенатской площади между этими двумя зданіями) си­лой взрыва бомбы были разбиты окна. Части разметаннаго бомбой тѣла находили въ послѣдующіе дни на внѣшнихъ подоконникахъ и карнизахъ.

Въ маѣ мѣсяцѣ я былъ на выѣздной сессіи московскаго окружнаго суда въ Сергіевскомъ посадѣ. Судили человѣка, кото­рый, здорово живешь, зарубилъ топоромъ восемь душъ, всю свою семью съ восходящими и нисходящими родственниками. По­требовалось конечно заключеніе психіат­ровъ, но они на этотъ разъ, поломавъ свои головы, могли только развести руками и высказаться, что убійца болѣе здоровъ, чѣмъ кто либо. И дѣйствительно я все ча­ще видѣлъ около себя русскихъ людей, то и дѣло въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ со прикасавшихся съ огненнымъ кругомъ без­умія.

***

Лѣтомъ я ѣздилъ въ Майоренгофъ на рижскій штрандъ. На возвратномъ пути оттуда заѣзжалъ къ моему другу П. въ Смо­ленскъ. П. вернулся изъ Манчжуріи, куда онъ ѣздилъ для работы въ Красномъ Кре­стѣ. Онъ разсказывалъ много интереснаго о войнѣ. Изъ его словъ можно было по­пять, что дѣло на Д<альнемъ> В<остокѣ> обстояло не такъ уже плохо для насъ и что наши шансы росли съ каждымъ мѣсяцемъ.

………………………………….

По возвращеніи въ Москву я нашелъ у себя на Остоженкѣ временно поселившагося у меня моего товарища по московскому прокурорскому надзору Ю. А. Лопухина, который былъ въ этотъ моментѣ безъ квартиры. Ю. А. былъ очень популяренъ въ надзорѣ. Его всѣ называли не иначе какъ «Юшей». Добрый малый, хорошій това­рищъ, сибаритъ, лѣнивый, понимавшій толкъ въ ѣдѣ, съ благодушной шут­кой на устахъ, свѣтскій, томившійся около дамъ общества платоническимъ вздыхате­лемъ. По службѣ онъ всегда состоялъ въ недоимщикахъ. Вѣчныя объясненія съ прокуроромъ за пропущенные «сроки». Онъ немного картавилъ, имѣлъ румяное лицо и раннюю «лопухинскую» сѣдину.

Юша никогда ничего не читалъ, даже газеты. Но былъ одинъ писатель, который со­ставлялъ исключеніе: это Конанъ-Дойль, творецъ Шерлока-Хольмса. Юша читалъ его безъ устали, запоемъ, во всякое вре­мя дня и ночи. Послѣ его переѣзда ко мнѣ вся моя квартира заполнилась тонкими книжонками. Поневолѣ и я познакомился съ этими разсказами, не раздѣляя впро­чемъ Юшинаго увлеченія: мнѣ казалось, что детективные разсказы Конанъ-Дойля ничуть не интереснѣе забытаго француз­скаго романиста Габоріо, а чудеса героя послѣдняго — сыщика Лекока ­— не менѣе поразительны, чѣмъ подвиги Шерлока- Хольмса. Юша какъ то вздумалъ мнѣ до­казывать, что «дѣло іеромонаха» (см. «Возрожденіе» 14 мая 1932 г.) раскрыто вовсе не такъ, какъ это сдѣлалъ бы на мѣстѣ московской сыскной полиціи англичанинъ Шерлокъ-Хольмсъ. Для почитателей послѣдній былъ реальной фигурой, настолько, что одинъ изъ дѣятелей поли­цейскаго дѣла въ Россіи собирался въ Лондонъ нанести ему визитъ и справлялся о его адресѣ.

Однажды нашъ товарищъ И. В. Мятлевъ зашелъ ко мнѣ и вступилъ съ Юшей вь споръ по поводу Шерлока Хольмса. Спорили долго. Юша вообще склонный къ нѣко­торой обидчивости, начиналъ раздражаться.

— Знаешь, обратился ко мнѣ вдругъ Мятлевъ, — что Юша отвѣтилъ прокурору на запросъ о мѣрахъ къ упорядоченію сыскна­го дѣла (мы всѣ получили такой циркуляръ). Онъ отвѣтилъ: надо сдѣлать то-то и то-то, а въ скобкахъ указалъ: смотри«Собаку Баскервиля»!..

Юша обиженно опустилъ нижнюю губу, а я про себя рѣшилъ прочесть «Собаку Баскервиля».

***

У меня служилъ лакеемъ Николай, слу­га стараго закала, перебывавшій во мно­гихъ старыхъ московскихъ семьяхъ. Онъ былъ маленькаго роста, имѣлъ пушистые усы, былъ не особенно казистъ съ вида, что не мѣшало ему пользоваться головокружительнымъ успѣхомъ у всѣхъ горничныхъ, портнихъ и т. д. У него была гитара, украшенная лентами. Иногда онъ меланхоличе­ски перебиралъ струны. Вѣроятно пѣлъ, но пѣніе свое тщательно отъ меня скрывалъ. Отлично готовилъ. Силился непремѣнно помогать мнѣ при одѣваніи и раздѣваніи, что я всей душой ненавидѣлъ. Кромѣ то­го, Николай представлялъ собой живую лѣтопись обычаевъ хорошихъ московскихъ домовъ. Я зналъ, какъ виситъ платье въ шкапахъ у Ш-ыхъ, или какое питье пода­ютъ къ столу у М-ыхъ. Если я ему дѣлалъ замѣчаніе, то онъ ссылался на«обычай» въ такой то семьѣ, мои требованія опровергавшій.

Будучи суевѣрнымъ и вѣря въ нѣкото­рыя примѣты, я разъ сердито ему замѣ­тилъ:

— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, чтобы ты не зажигалъ трехъ свѣчей!

На это Николай мнѣ, не менѣе запаль­чиво и съ оттѣнкомъ злобнаго сарказма, отвѣтилъ:

­— Въ три свѣчки только одна генераль­ша Астафьева вѣритъ.

Я не зналъ Генеральши Астафьевой, а потому колебался, слѣдуетъ ли мнѣ обидѣть­ся или нѣтъ?

Николай долго не разставался со мной. Переѣхалъ и въ Смоленскъ, когда меня туда черезъ годъ назначили прокуроромъ суда. Но въ Смоленскѣ его попуталъ бѣсъ, онъ похитилъ швею и бѣжалъ съ нею, оставивъ мнѣ письмо. Почему романъ этотъ долженъ былъ завершиться непремѣнно похищеніемъ женщины и бѣгствомъ, осталось для меня не совсѣмъ яснымъ. Мой Нико­лай былъ видно романтикъ.

***

Шибкая жизнь, засѣданія послѣ безсонныхъ ночей, напролетъ безсонныя недѣли, какой то безпорядочный кругооборотъ, гдѣ свѣчка жизни сжигалась съ двухъ кон­цовъ, отсутствіе возможности остаться хо­ти бы на полчаса одному, заставили ме­ня прибѣгнуть къ такой, выдуманной мной мѣръ. Когда мнѣ становилось не въ мого­ту, я говорилъ Николаю, что ѣду на съѣздъ въ уѣздный городъ. Онъ укладывалъ че­моданъ, клалъ все что полагалось въ слу­жебную поѣздку, а я къ этому присоеди­нялъ залежавшіяся непрочитанныя книги и письменную прокурорскую работу, дѣла, по которымъ надо было писать обвинительный актъ и пр. Въ уѣздъ я не ѣхалъ, а пе­реѣзжалъ въ гостиницу, тутъ же въ Мос­квѣ, въ «Альпійскую розу». Здѣсь я нѣ­сколько дней отсыпался, отдыхалъ, читалъ непрочитанное, писалъ свои «акты».

Вечеромъ гулялъ по пустыннымъ ули­цамъ центра Москвы. Можно было такъ «исчезать» только пока у меня въ завѣдываніи были уѣзды. При завѣдываніи столичнымь участкомъ приходилось оставаться въ городѣ и всегда числиться налицо.

Затѣмъ я возвращался домой, точно пріѣзжалъ со «съѣзда» и Юша морщилъ брови:

— Что это былъ у тебя за съѣздъ ­— никакъ не пойму?

— Съѣздъ экстренный въ виду накопленія дѣлъ, — отвѣчалъ я туманно и невразумительно.

Юша качалъ головой, онъ подозрѣвалъ «таинственное» сердечное увлеченіе. Вотъ бы онъ удивился, если бы узналъ, что я уѣзжалъ на Софійку, [1] чтобы выспаться и книжки читать.

Въ началѣ сентября я занемогъ.

Хвораю я рѣдко, хворать не умѣю. Знакомыхъ докторовъ у меня не было. Я только почувствовалъ вдругъ, что что то надо сдѣлать. Я вспомнилъ, что совсѣмъ недавно по дѣлу объ отравленіи, по дѣлу, которому я обвинялъ въ московскомъ окружномъ судѣ, экспертомъ выступалъ молодой врачъ, мнѣ очень понравившійся, — полицейскій врачъ хамовнической части, районъ котораго былъ тутъ же рядомъ со мною. Я послалъ Николая и онъ привелъ облюбованнаго мною врача. У него была многозначительная наружность, высокій лобъ, откинутые назадъ волосы, умные, живые глаза. Блестящій собесѣдникъ, попадавшій по самымъ сложнымъ вопросамъ эстетики всегда въ центръ мишени легкимъ, образнымъ словомъ. Онъ у меня засиживался, симпатіи наши очевидно были взаимны.

Одно было плохо. Мнѣ не дѣлалось лучше, а съ каждымъ днемъ становилось хуже. Докторъ ежедневно прописывалъ но-

вое лѣкарство. Лѣкарства я впрочемъ скоро пересталъ принимать и посылалъ рецепты въ аптеку только изъ вѣжливости къ моему новому другу, который очевидно не давалъ себѣ отчета, что со мной происходитъ. А мнѣ становилось все хуже и хуже. Однажды я сказалъ:

­— Знаете, докторъ, мнѣ почему то кажется, я умираю. Въ такихъ случаяхъ кажется принято приличія ради пригла­шать другихъ врачей на совѣщаніе. Докторъ согласился и въ тотъ же вечеръ очень поздно привезъ трехъ спеціалистовъ, пользовавшихся въ Москвѣ большой извѣстностью. Мнѣ имена «знаменитостей» ничего не говорили. Я слышалъ про нихъ впервые. Среди нихъ былъ хирургъ — профессоръ Березкинъ. Врачи меня осмотрѣли и сказали, что «если я переживу ночь», то сдѣлаютъ операцію и вѣроятно меня удастся спасти. Они укоризненно смотрѣли на моего лейбъ-медика, который не распозналъ стрептококовой ангины и Богъ знаетъ отъ чего меня лѣчилъ. А ее можно просто опредѣлить рукой на ощупь (гнойники въ мышцахъ шеи).

Врачи ушли, я забылся, заснулъ, и засыпая, думалъ — а вдругъ я во снѣ умру?

Березкинъ сдѣлалъ мнѣ операцію, вскрывъ гнойники, и къ обѣду я чувствовалъ себя уже настолько хорошо, что въ первый разъ за три-четыре недѣли могъ съѣсть какую то удивительную приготовленную Николаемъ кашу съ тертымъ рябчикомъ.

Дѣло быстро пошло на поправку. «Лейбъ медикъ» продолжалъ пріѣзжать, дѣлая перевязки оперированной шеи. Мы съ нимъ окончательно сблизились. Несмотря на то, что онъ едва не отправилъ меня на тотъ свѣтъ, я его очень полюбилъ. Это былъ С. С. Голоушевъ, эстетъ, критикъ, журна­листъ, извѣстный въ литературѣ подъ псевдонимомъ «Сергѣй Глаголь». Онъ говорилъ интересно даже о медицинѣ и о болѣзняхъ, но только «говорилъ». Къ врачебному дѣ­лу онъ не питалъ никакого влеченія, вы­ступалъ экспертомъ въ судѣ, т. е. опять таки говорилъ, и говорилъ всегда прекрас­но. Онъ впрочемъ еще присутствовалъ при смертныхъ казняхъ. Былъ образцомъ рус­скаго человѣка, вѣчнымъ типомъ красно­бая Рудина, абсолютно не способнаго на дѣйствія, а только — на словесныя сона­ты. Профессію врача онъ выбралъ, двинутый вѣроятно какъ нибудь въ молодости случайностью въ сторону наименьшаго сопротивленія. Такъ часто въ Россіи выби­рали свое призваніе — астрономъ оказы­вался членомъ суда, химикъ композито­ромъ.

***

Пока я «выздоравливалъ» друзья мои, товарищи прокурора, собирались у меня по вечерамъ и играли въ карты. Я сидѣлъ съ перевязаннымъ горломъ на диванѣ и смотрѣлъ на игру въ карты, которыя ненави­жу. Вечеромъ заѣзжалъ С. С. Голоушевъ дѣлать мнѣ перевязку. Онъ сдѣлался ско­ро у насъ всеобщимъ другомъ. Я его все­гда представлялъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой восторженности:

— Докторъ, который спасъ мнѣ жизнь. ­— Говорилъ это безъ всякой задней мысли и насмѣшки, а просто по русской привыч­кѣ говорить лишнія вещи.

Мнѣ безпорядочно разсказывали о томъ, что въ Москвѣ происходило въ то время, когда я метался въ бреду. Придя въ себя, я оказался въ полной революціи.

19 сентября забастовала типографія Сы­тина… изъ за знаковъ препинанія. Набор­щики требовали оплаты и знаковъ препинанія наравнѣ съ буквами. Забастовало 50 типографій, бастовали пекаря. Къ 10 октября забастовка охватила весь москов­скій жел. дор. узелъ. За желѣзнодорожниками послѣдовали: почта, телеграфъ, фаб­рики, закрылись магазины, погасло электричество. Операцію, когда я умиралъ, оказа­лось нельзя было дѣлать вечеромъ уже по­тому, что не было свѣта. Въ Петербургѣ, говорили, совѣть рабочихъ депутатовъ и орудуетъ какой то Хрусталевъ-Носарь. Слухи шли о какомъ то Троцкомъ, о ка­комъ то Ленинѣ.

Я и мои товарищи не были встревожены положеніемъ. Насъ всѣхъ переполняла вѣ­ра въ неистребимую государственную мощь Россіи, а революція казалась дѣтской бо­лѣзнью, которой надо «непремѣнно» переболѣть, только нужно было во время пе­рейти въ руки настоящихъ врачей, рефор­маторовъ-хирурговъ, ну такъ, какъ это со мной было, отъ «говоруна» Сергѣя Гла­голя перейти къ «дѣлателю» хирургу Бе­резкину.

17 октября я ждалъ къ обѣду Юшу. Онъ пришелъ и объявилъ, что Государь далъ «свободы» — вызвалъ въ Петергофъ Вит­те, подписалъ манифестъ и утвердилъ его докладъ.

Мы въ радостномъ волненіи обнялись и за обѣдомъ выпили шампанскаго. Че­резъ день товарищи повезли меня, съ разѣшенія С. С. Голоушева въ «Прагу», гдѣ мы обѣдали въ отдѣльномъ кабинетѣ, по­тому что горло у меня было все еще пере­вязано. Почему то, какъ я помню, обѣда­ли въ полутьмѣ, электричество не горѣло.

Намъ тогда казалось, что все кончилось, а между тѣмъ, все только начиналось, и продолжается еще и теперь, въ 1932 году.

Нѣтъ больше Николы Мятлева, нѣть Юши Лопухина, первый, успѣвъ послѣ то­го занимать должность разсыльнаго («гарсонъ де бюро») въ парижскомъ банкѣ, ле­житъ на кладбищѣ въ «Сенъ Женевьевъ де Буа», а Юша разорванъ разъяренной тол­пой въ 1919 г. на дворѣ орловской тюрьмы.                                      

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 2550, 26 мая 1932.

[1] Софійка — при совѣтахъ переименована в «Пушечную».

Views: 2

Психологія средняго совѣтскаго гражданина. — Инстинктъ звѣря. — Особыя свой­ства. — Лабазный приказчикъ, ставшій сумрачнымъ. — Самое скверное рус­ское ругательство. — Нерушимая воля погонщиковъ. — Совѣтскій граж­данинъ, побывавшій заграницей.— Прорывъ автоматизма. — Воз­вратъ къ «мелко-буржуазной» стихіи. — Нужна встряска. — Что будетъ въ случаѣ войны? — «Шапками закидаемъ». — Народъ безмолвствуетъ. — Армія. — Командиръ и вѣстовой.

— Вы спрашиваете меня о психологіи средняго совѣтскаго гражданина, — про­должалъ мой собесѣдникъ. — Какъ я вамъ уже говорилъ, мнѣ кажется, онъ въ шо­рахъ и — какъ то реально не восприни­маетъ того, что можетъ быть и иная жизнь. Онъ свыкся съ мыслью, что жизнь должна быть непремѣнно гнусная, что жизнь —  это стояніе въ хвостѣ, бѣганіе отъ «мос­торга» въ «копъ», служба, да чтеніе «Правды» или «Извѣстій», что жизнь — это вѣчно видѣть плакаты объ «ударныхъ темпахъ», которые, какъ удары хлыста, должны подбадривать, подымать на ноги, это — знать, что нельзя роптать, ибо ропщущій будетъ раздавленъ регулирующей эту жизнь властью. Выработались въ немъ особыя свойства — изъ года въ годъ — тѣ свойства, которыя порождаются инстинк­томъ самосохраненія, какъ выработались у дикихъ звѣрей и у примитивнаго человѣ­ка свойства, сохранившія ихъ отъ гибели: умѣніе льстить, когда надо, молчать, мол­чать и молчать, искусство быть скрытнымъ —   до жуткости скрытнымъ, такъ чтобы показалось что нѣтъ въ человѣкѣ ничего — ни желаній, ни сомнѣній, ни грезъ — искусство, съ дѣтства прививающееся, въ семьѣ, въ школѣ — гибкость, даръ мелкой интриги, все то, что можетъ позволить ему удовлетворить строго ограниченныя его на­сущныя вожделѣнія, дѣловитость и нюхъ, нечеловѣческій какой то нюхъ — для то­го, чтобы вывѣдать сразу, гдѣ, какъ до­стать хлѣбъ, сапоги, удостовѣреніе, бы­стрѣе — пока другой еще не досталъ. И прежде всего — приниженность.

Внѣшне же, да и внутреннимъ своимъ содержаніемъ, совѣтскій гражданинъ — я бы сказалъ — лабазный приказчикъ, став­шій вдругъ сумрачнымъ отъ трудной жиз­ни, подозрительнымъ до крайности, и кото раго заставили прочесть, на голодный же­лудокъ, ворохъ совершенно непонятныхъ ему трактатовъ.

Сѣрый и грубый. Самое скверное русское ругательство нынѣ вошло въ постоянный обиходъ у мужчинъ и у женщинъ, не толь­ко у рабочихъ и крестьянъ, но и у служа­щихъ канцелярій. Всюду, на улицѣ, въ трамваѣ, въ магазинѣ слышалъ я его въ Москвѣ,словно стало оно нѣкоей обязательной поговоркой. Не слышалъ развѣ что въ театрѣ, куда, на полагающееся закономъ развлеченіе, постаравшись одѣться акку­ратнѣе, идутъ, заранѣе настроившись про­вести вечеръ культурно.

Привыкли къ грязи и скверной ѣдѣ. Нигдѣ я не ѣлъ такъ плохо и не видѣлъ я та­кой грязной подачи, какъ въ московскихъ общественныхъ столовыхъ. Забыли, что можно вообще заботиться о комфортѣ, что можно мечтать о чемъ то, кромѣ совершен­но необходимаго, что есть въ другихъ странахъ, люди, у которыхъ есть досугъ стремиться къ чему то — для совѣтскаго гражданина прямо таки противоестествен­наго — къ болѣе красивой, болѣе радо­стной жизни.

Выражаются языкомъ дѣланнымъ, упо­требляя вперемѣшку русскія слова съ иностранными и новыми совѣтскими, стилемъ типично «полу-интеллигентнымъ», лож­нымъ, противоестественнымъ .

Помню, у вокзала, передъ отъѣздомъ мо­имъ изъ Москвы, забывъ заранѣе сгово­риться о цѣнѣ, торговался я съ извозчи­комъ. Подходить носильщикъ изъ моло­дыхъ — слѣдовательно, человѣкъ совѣт­ской школы. Дѣловито и авторитетно вставляетъ:

— Я констатирую — у васъ, граждане, спорный вопросъ.

И еще одна черта. Смѣхъ у современ­наго русскаго человѣка замѣнился смѣш­комъ, прибаутка, юморъ — хихиканіемъ.

Таковъ, какъ мнѣ кажется, средній со­вѣтскій гражданинъ, безпартійный. Пар­тійные — тѣ иные, стальными надлежитъ имъ быть, преисполненными воли, воли распоряжаться подвластнымъ имъ населеніемъ и «задать перцу» прихвостнямъ капитала, воли погонщиковъ, воли утвердить «планъ» и «заданіе», показать, что лишь такъ, какъ рѣшили они — можетъ быть устроенъ міръ — на вѣки вѣковъ. И воля эта у нихъ по­ка нерушима.

Я не буду говорить вамъ о томъ, что въ области экономики достигнуто или не до­стигнуто пятилѣткой. Примѣры того, чего нѣтъ въ московскихъ магазинахъ, достаточно показательны. Но по настоящему я не изучилъ этого вопроса, да и пересталъ онъ меня интересовать, лишь пробылъ я нѣ­сколько дней на совѣтской землѣ. А ѣхалъ я, преисполненный настроеніями нѣкото­рой части эмиграціи, въ совѣтской дѣй­ствительности, какъ я убѣдился, ничего не смыслящей, намѣренный серьезно подойти къ совѣтскому строительству. Я увидѣлъ, что то, что строится — есть муравейникъ, что душа ушла изъ Россіи или такъ затаи­лась въ ней, что до нея не добраться, что не созидающій духъ движетъ машинами, что мертвъ ихъ бѣгъ. Я увидѣлъ, что не могутъ быть творцами совѣтскіе автома­ты, и что пусть какой то стихіей и обуре­ваемы ихъ властители — на мертвомъ создадутъ они только мертвое, а мертво стало все по ихъ волѣ.

И все таки показалось мнѣ, что не все еще погибло въ Россіи.

***

Въ поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Пе­тербургъ, пересѣлъ я въ купэ, гдѣ замѣ­тилъ одинокаго совѣтскаго гражданина, рядового, какъ показалось мнѣ, въ косово­роткѣ, въ фуражкѣ, съ лицомъ неопредѣ­леннымъ, лѣтъ двадцати пяти-тридцати — значитъ, совѣтской формаціи. Пере­сѣлъ, чтобы съ нимъ поговорить. Вѣдь рѣдко удается иностранцу быть съ глазу на глазъ съ совѣтскимъ гражданиномъ.

Въ началѣ разговоръ не клеился. Дума­лось мнѣ — этотъ гражданинъ, какъ и другіе, боится со мной разговаривать. Но вотъ, неожиданно слышу отъ него:

— Такіе же часы, какъ у васъ, я прош­лымъ мѣсяцемъ купилъ себѣ въ Лондонѣ.

Въ Лондонѣ… Оказалось, онъ — мор­ской механикъ, плавалъ всюду. Постепен­но разговорились. У меня было съ собой вино. Закусили. И почувствовалъ я вско­рѣ, что этотъ гражданинъ какъ то иначе настроенъ, чѣмъ всѣ тѣ, съ которыми я говорилъ. Вотъ нѣкоторыя его фразы:

— Да. купилъ часы въ Лондонѣ и ку­пилъ галстуки, шелковые, съ узорами, но здѣсь не ношу — неудобно. Но кто же мо­жетъ мнѣ воспретить купить себѣ, что хо­чу! Вѣдь лучше же купить вещь, чѣмъ пропить то, что заработалъ…

Дикіе, поистинѣ, въ совѣтской Россіи отъ совѣтскаго гражданина, слова, Вотъ, увидѣлъ этотъ человѣкъ совѣтской форма­ціи иную жизнь, и жизнь эта прорвала въ немъ совѣтскій автоматизмъ. Собствен­нымъ умомъ дошелъ онъ сразу до тѣхъ элементарныхъ понятій, которыя изъяты со­вѣтской властью. И я могъ ему сказать:

— Почему же вы не идете дальше? Не только галстуки и часы — если больше за­работаете, казалось, почему бы вамъ не пріобрѣсти и квартиру съ мебелью по ва­шему вкусу и красивыя вещи и автомо­биль… Да и ѣхать должны въ сущности имѣть право, куда хотите, и жить — какъ хотите…

Онъ слушалъ меня и не удивлялся. Въ немъ пробудился уже обыкновенный, ис­конно человѣческій, такъ наз. «мелко-бур­жуазный» инстинктъ. Продѣлывалъ онъ внутри себя отъ самаго начала тотъ же путь, что продѣлало человѣчество отъ пе­щерной жизни къ цивилизаціи.

И стало мнѣ ясно, — сколь мало, въ сущности, нужно, чтобы улетучилась безъ остатка изъ души совѣтскаго гражданина, вся внѣдренная въ него совѣтская психо­логія.

***

Проблески иной жизни и — рухнетъ ба­лаганъ… Но вѣдь единицы тѣ, кому дано проникнуть въ эту иную жизнь, и затѣмъ, вѣдь возвращаются они въ СССР и сно­ва попадаютъ въ омутъ. Лишь какая то общая встряска могла бы прорвать авто­матизмъ, освободить людей, вернуть имъ иниціативу…

Всѣ иностранцы, съ которыми я гово­рилъ, дипломаты и спецы, убѣждены, что война прорветъ автоматизмъ совѣтскаго гражданина. И вотъ поэтому, какъ пере­дали мнѣ люди наиболѣе освѣдомленные, такъ и боится совѣтская верхушка войны. Война всколыхнетъ и освободитъ.

Мнѣ удалось побесѣдовать лишь съ дву­мя-тремя коммунистами — изъ второсте­пенныхъ. Они говорили о Японіи прене­брежительно: «япошки», «шапками заки­даемъ» и т. д. Но опять таки, какъ и во всѣхъ коммунистическихъ заявленіяхъ, чувствовались въ ихъ словахъ какая то дѣланность, тотъ же «высочайше установленный образецъ». Но ясно было — вер­хушка войны боится, — партійные же низы, безотвѣтственные и менѣе прозорли- вые, раздражены тѣмъ, что Японія третируетъ совѣтскій союзъ. А масса, а рядовой совѣтскій гражданинъ? Думается, мало трогаетъ его, съ почтеніемъ или безъ почтенія относится Японія къ совѣтскому союзу — не замерзнуть и насытиться, вотъ единственная его забота. Народъ безмолв­ствуетъ. Онъ заговоритъ тогда, когда внѣшній ударъ сброситъ наложенную на него печать.

Страшится ли совѣтскій гражданинъ войны? Онъ о ней не думаетъ, но жизнь такая скверная, что если подумаетъ о войнѣ — врядъ ли ея испугается. Быть можетъ уже теперь, гдѣ то въ тайникахъ души безсознательно, вѣроятно проблесками и сознательно даже мечтаетъ о ней.

***

Я еще не говорилъ вамъ объ арміи. Видъ ея внушителенъ, и какъ передавали мнѣ иностранные спеціалисты, техническія части снабжены не хуже, если даже не луч­ше чѣмъ въ лучшихъ арміяхъ Европы.

Въ московской толпѣ хорошо одѣты только военные. Въ буденовкахъ, въ шинеляхъ до пятъ, проходятъ они, расталкивая обывателей, съ видомъ неоспоримаго превосходства. Подлинно-военная выправка. Застегнутые на всѣ пуговицы въ сверкающихъ сапогахъ, въ шинеляхъ прекрасно скроенныхъ изъ прекраснаго сукна. И явно подражаютъ внѣшне красные командиры офицерамъ старой арміи. Лихость чувствуется у кавалеристовъ. Лихость и щегольство прежнихъ гусаръ.

Желѣзная дисциплина. Въ томъ же поѣздѣ, который везъ меня въ С.-Петербургъ, видѣлъ я такую сцену. Командиръ послалъ вѣстового на станцію за папиросами. Тотъ принесъ не тѣ. И вотъ не стѣсняясь присутствіемъ «иностранца», командиръ съ площадной бранью, крича «на ты», обру­шился на вѣстового, который, не смѣя моргнуть, стоялъ передъ нимъ на вытяжку.

Но иностранцы, долго жившіе въ СССР, говорили мнѣ, что въ случаѣ войны, встряска будетъ такъ велика, что всколыхнетъ и армію.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 0

Грязный, заплеванный вагонъ: перевезшій на своемъ вѣку десять милліоновъ людей. Кажется, что болятъ его колеса, какъ ноги у старика. И шатается онъ, и покачивается, и кряхтитъ, и визжитъ — но бѣ­жать впередъ нужно, нужно скользить по этимъ спокойнымъ, мертвымъ, до отвращенія знакомымъ рельсамъ. Разстояніе — неумолимо.

Тусклое мѣсиво огня и темноты. Куски мрака въ углахъ. Мнѣ видны освѣщенная надпись: «для некурящихъ», картонныя объявленія, разбитый термометръ и кружечки для пожертвованій.

Изъ сосѣдняго отдѣленія доносятся тихіе, какъ то странно, сквозь множество постороннихъ звуковъ слышные, голоса. Тамъ ѣдутъ шахтеры, которымъ въ четыре часа утра нужно слѣзать.

Вь окно глядитъ черная, до сыта мракомъ напитавшаяся ночь и только вдалекѣ, на крутомъ поворотѣ пути, маячитъ цвѣтной сигнальный огонь. Около него раскинулось что то неуклюжее и широкое: не то облака, не то лѣсъ.

Зябко и пріятно протягиваетъ легенькимъ русскимъ сквознячкомъ. Человѣческое дыханіе, ослабѣвшій табачный дымъ смѣшаны съ ароматомъ спящей земли, плотнаго ночного полевого воздуха и чуть замѣтнаго привкуса не то асфальта, не то дегтя. Слышу разговоръ:

— И вотъ этотъ самый Софронъ Иванычъ, — его такъ и звали: Софронъ Иванычъ снимая портки на ночь, — обведетъ вокругъ себя мѣломъ кругъ и ѣдетъ на этомъ кругу, что на твоемъ шарабанѣ. Да еще усмѣхается. Скажетъ: «Ѣдемъ, Егоръ, къ женѣ дыню ѣсть?»

— Дыню? ошарашенно спрашиваетъ кто то, громко ударяя на первомъ слогѣ.

— Дыню. Моя жена-то верстъ семь отсюда живетъ.

— Скажи на милость!

Днемъ въ это трудно повѣрить, но те­перь, между полночью и часомъ, вѣрю въ Софрона Ивановича и я, и такъ досадно, что, трахнувъ по мостику, поѣздъ на мгновенье заглушилъ разговоръ.

— А въ другой разъ, продолжаетъ тенорокъ: — ѣду я съ нимъ по степу ночью, на лошади, и говорю: Софронъ Иванычъ! ты на меня, говорю, не сердись, но удив­ляюсь я тебѣ весьма и очень. Силу ты имѣешь такую необыкновенную, — ну какого тебѣ лѣшаго за восемь гривенъ въ день въ шахтѣ землю ковырять? Вѣдь дворецъ ты могъ бы изъ земли вырастить? «Отчего же не могъ бы? — могъ бы», отвѣтству­етъ. «Ну», спрашиваю: «за чѣмъ же дѣло стало? Разъ, два — и готово». Молчитъ, усмѣхается, на мѣсяцъ смотритъ. Вижу: поперекъ рѣчка течетъ. Что за чортова мама? думаю. Никогда на этомъ мѣстѣ рѣчки не было. Теперь — рѣчка взялась. И такъ это мѣсяцъ въ водѣ кокетничаетъ, словно вотъ золотыя деньги разбрасыва­етъ. Гляжу: плыветъ что то. Человѣкъ не человѣкъ, китъ не китъ, лодка не лодка. Напрягаю зрѣніе: гробъ. Черный — пречерный. И на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ.

Эффектъ отъ разсказа получился сильный: сразу все стихло. Разсказчикъ и самъ, вѣроятно, не ожидалъ такихъ результатовъ, потому что смущеннымъ, неувѣ­реннымъ тономъ еще разъ повторилъ по­слѣднюю фразу:

— А на крышѣ — бѣлый крестъ нарисованъ, — и добавилъ: — старовѣрческій крестъ. Восьмиконечный.

Это погубило разсказчика: оказывается, кромѣ меня, къ разговору прислушивался и мой сосѣдъ. Сбросивъ съ себя пикейное одѣяло, онъ, какъ былъ, въ рубашкѣ и носкахъ, заглянулъ въ сосѣднее отдѣленіе и крестообразно схватившись руками за верхнія полки, остановился въ проходѣ.

Шахтеры обратили, видимо, на него вниманіе.

— Это кто про гробъ и бѣлый крестъ разсказывалъ? спокойно и властно, какъ на экзаменѣ, предложилъ онъ свой вопросъ: — ты?

— Я, ­— довольно нерѣшительно отозвался тенорокъ.

— Ты. Такъ-съ, дралъ я за ногу твою телятину. А скажи, пожалуйста, милъ человѣкъ, — тѣмъ же тономъ вопросителя продолжалъ мой сосѣдъ: — какая тебѣ корысть этакую брехню разводить? Тебѣ что, за это деньги платятъ?

— Какъ такъ брехню? — амбиціонно запротестовалъ уязвленный тенорокъ: —  когда я самъ своими собственными шарами видѣлъ!

— Самъ! Своими собственными! насмѣшливо, въ носъ, очень задорно передраз­нилъ его сосѣдъ: — шары то свои ты протиралъ, видно, платкомъ нестираннымъ. Черный гробъ! Это, братъ, контромарка, а не разсказъ. Что гробъ по рѣкѣ плылъ, — допускаю. Но чтобъ на немъ, на гробѣ — сосѣдъ поднялъ палецъ и воздушными запятыми отдѣлялъ каждое слово: — былъ честной животворящій крестъ Господенъ нарисованъ, — это ужъ ты, сознайся, фу­ка пустилъ. Я, братъ, до женитьбы семь лѣтъ келейникомъ состоялъ при высоко­преосвященнѣйшемъ митрополитѣ кіев­скомъ и галицкомъ, знакомство велъ съ монахами, которые изъ народа бѣсовъ выгонять могли, книги запрещенныя читалъ! И тебѣ, и Софронъ Иванычу твоему, и пареньку вотъ этому распреторжественно объявляю: туда, гдѣ есть крестъ, только неразумный бѣсъ, который изъ молодыхъ, сунуться можетъ и сейчасъ же, конечно, великое посрамленіе приметъ. А понимающій бѣсъ, матерый, никогда себѣ этой глупости не допустить. А ты мелешь мелево: черный гробъ! Бѣлый крестъ! Своими собственными! Конечно, если ты усердный служитель Бахуса, тогда немудрено, если ты и сорокъ крестовъ увидишь. Но ужъ это — другой департаментъ!

Бывшій келейникъ съ негодующими, нервными движеніями вскочилъ на свою лавочку, натянулъ на себя пикейное одѣяло, но задоръ, видимо, уже прочно все­лился и обуялъ его: онъ сейчасъ же опять вскочилъ, уронилъ одѣяло на полъ, опять бросплся въ отдѣленіе къ шахтерамъ, сѣлъ съ ними и вступилъ въ жаркое словопреніе. Страстный, вибрирующій тено­рокъ то и дѣло схватывался съ раздраженнымъ баскомъ пономаря. Наперебой слышались разсказы о колдунахъ, чернокнижникахъ и о томъ, что если подрядъ про­честь всю Библію, то можно съ ума сой­ти. Келейникъ говорилъ, что ему на сво­емъ вѣку приходилось встрѣчаться съ такими ядовитыми монахами, которыхъ са­мые отчаянные бѣсы, высшей категоріи, боялись, какъ собака — палки, которые до такой степени вошли къ повиновеніе, что съ корзинкою въ пивную за пивомъ бѣгали.

Поѣздъ летѣлъ, разсѣкая грудью черную, нахмурившуюся ночь. Гдѣ то далеко, какъ внезапно мыслью, сверкнула ломаная линія молніи. Сначала нерѣшительно, а потомъ молодымъ, изящнымъ смѣшкомъ прокатился по небу громъ и, ободренная имъ, молнія второй разъ сверкнула ярче и ближе, на мгновеніе освѣтивъ густыя, плыву­щія облака и выкошенное поле съ разбросанными скирдами.

— А я вотъ что вамъ скажу, — и послышался новый, первый разъ вступившій въ разговоръ голосъ: — жилъ однажды святой. Пустынь его была тихая и дале­кая. Никто къ нему не ходилъ и никого онъ не зналъ. Человѣкъ онъ былъ простой, читать не умѣлъ. Ни книгъ, ни псалтыри, ни святцевъ. И молитвъ никакихъ не зналъ. Даже «Отчу» не зналъ, даже «Богороди­цу» не зналъ. Зналъ только, что есть на небѣ Богъ, да Іисусъ Христосъ — вотъ и все. И только словъ у него было, что твердитъ, бывало, какъ день, какъ ночь: «Господи! Я — Твой. Ты — мой!» И ничего больше, ни буквочки… И вотъ, братецъ ты мой, когда умеръ онъ, на могилѣ у него выросло деревцо. Вѣтвистое такое. Всю могилу, какъ шапочкой, прикрыло…. И на каждомъ листкѣ было написано: «Я — Твой, Ты — мой». На каждомъ листкѣ!

— Это номеръ, сказалъ келейникъ дрогнувшимъ голосомъ: — это всѣмъ номерамъ номеръ. Первый разъ слышу. Это въ Житія нужно вставить. А какъ имя было этому святому?

— Неизвѣстно, тихо отвѣтилъ голосъ.

Протяжно и хрипло, кого то вызывая, засвистѣлъ паровозъ, дрогнули внизу вагоны: вдали, на заворотѣ, блеснула веселая станція, кусокъ огня въ степи.

***

— Что за шумъ, а драки нѣтъ? Что случилось?

— Ничего особеннаго. Бабу на рель­сахъ раздавили — только и всего.

— Ахъ, ты, елки-палки! Опять опоздаемъ въ Тулу! Вотъ не въ часъ выѣхали!

— Разъ съ тобой желаетъ говорить пассажиръ перваго класса, ты долженъ почтительно удовлетворять его любознатель­ность. — Бабу раздавило, ваше степен­ство!

— Чѣмъ раздавило?

— Нашимъ поѣздомъ-съ. Переѣхавши… Званіе вонъ пошли ея выяснять. Жандарму безпокойство.

— Вотъ тебѣ и фунтъ изюму!

— Вотъ вамъ и фунтъ изюму!

Маленькая захудалая станція. Около двери, подъ навѣсомъ, колоколъ. Тутъ же квадратный фонарь съ разбросанными по стѣнѣ лучами тѣней. Гулко звучащій асфалтъ платформы. Служебная квартира съ занавѣсями на окнахъ, слабо освѣщенная внутри.

— Все это такъ, я понимаю. А меня вотъ морозъ по кожѣ подираетъ. Все таки и я проѣхалъ по ея тѣлу. И я душилъ ее. И я былъ ея палачомъ.

— Философія, Володя, напрасная философія. Вѣчно ты наводишь тѣнь на май­скій день. Плюнь! Брось мысли! Пойдемъ нарзану выпьемъ!

— Здѣсь, господинъ, нарзану нѣтъ-съ. Станція безбуфетная-съ.

— Не нравится мнѣ эта степь, чортъ ее дери. Не для людей она. Вы посмотрите- ка на эту даль, на эти акаціи….

— Все равно, мой другъ. Не умерла сегодня. черезъ двадцать лѣтъ умерла-бы. Vita brevis, ars longa.

— А что такое искусство, мой другъ?

— Взбиваніе сливокъ изъ молока, мой другъ.

— ….Н-ну, братъ! Теперь, братъ! Знай нашихъ, братъ! Цѣлый вѣкъ случая ждалъ! Забралъ это я его въ кучку, въ народъ значитъ. И нагнулся прямо къ ней, къ покойницѣ-то. Еще свѣженькая, тепленькая. И не простая баба, а какъ бы съ образованіемъ… Бытто платокъ поправить хочу или личность опознать, а самъ это рукой шарь-шарь: гдѣ кровь ищу. Ви­дишь? Во-о! Кровь, братъ. Настоящее. Отъ самоубивцы. Теперь ни въ какую иг­ру промазать не могу. Въ Москву прибудемъ, — прямо съ вокзала въ первый клубъ ахну… Теперь промаху не дамъ. Не- да-амъ… И тебѣ, Сень, совѣтую. Не теряй, говорю, случая. Добра желаючи, говорю…

Квартира съ тюлевыми занавѣсями ос­вѣтилась сильнѣе: зажгли, вѣроятно, вторую лампу. Сталъ виденъ фикусъ, трюмо, картина и круглый столъ.

Илья Сургучевъ.
Возрожденіе, № 2548, 24 мая 1932.

Views: 2

Въ прежнія времена обильной, легкой (и лѣнивой!) русской жизни существова­ло въ литературномъ языкѣ и въ разго­ворной рѣчи довольно странное выраже­ніе — «политическія убѣжденія». Уже и въ ту пору, однако, на иностранныхъ языкахъ не слишкомъ было принято го­воритъ о политическихъ «убѣжденіяхъ». Говорили скорѣе о политическихъ «взглядахъ», «мнѣніяхъ», «предпочтеніяхъ». Различіе тутъ очевидно. Слово «убѣжде­ніе» не далеко, по существу, отъ слова «вѣрованіе».

Съ человѣкомъ, который проповѣдуетъ тѣ или иныя политическія «убѣжденія», такъ же трудно и безполезно спорить, какъ съ человѣкомъ, который исповѣдуетъ тѣ или другія религіозныя вѣрованія! Одно­го, очевидно, все равно не разувѣришь, другого, вѣроятно, все равно не разубѣ­дишь… Разумѣется, то былъ одинъ изъ многихъ курьезовъ старой русской жиз­ни, ея «барская», иногда довольно ми­лая, чаще наивная, а то и попросту вздорная черта.

***

Перенеся съ собой заграницу и сохра­нивъ какъ бытовое воспоминаніе многія особенности русской жизни, эмиграція русская насчитываетъ по этой причинѣ въ своихъ «рядахъ» людей, исповѣдующихъ (а иногда и проповѣдующихъ) политиче­скія «убѣжденія». Среди насъ имѣются «убѣжденные» монархисты, демократы, народники… И эти убѣжденія страннымъ образомъ сохраняются, такъ сказать, несмотря ни на что, хотя давно уже нѣтъ той Россіи, въ которой они возникли и къ которой они относились. Можно быть и сейчасъ, разумѣется, по своимъ взгля­дамъ или предпочтеніямъ, и монархи­стомъ, и демократомъ, и соціалистомъ. Различіе между «убѣжденіемъ» или толь­ко всего-навсего «мнѣніемъ», въ данномъ случаѣ, ясно. Политическое мнѣніе, по­литическій взглядъ считается съ суще­ствующимъ положеніемъ вещей. Можно истолковывать это положеніе вещей од­нимъ или другимъ образомъ. Но для со­временнаго человѣка очевидно одно. По­литика есть нѣкоторая практика, и вся­кая практика вынуждена считаться съ су­ществующимъ положеніемъ вещей, иначе она перестаетъ быть практикой. Область «вѣрованія», область «убѣжденія» оста­ется внѣ практики и, слѣдовательно, тѣмъ самымъ, остается она и внѣ политики. Позволительно было это не понимать толь ко въ прежнія благополучныя и приволь­ныя россійскія времена!

***

Наивны и смѣшны поэтому сейчасъ, на­примѣръ, толки о «демократическихъ убѣжденіяхъ». Не наивна, разумѣется, и ни­сколько не смѣшна въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ та практика политической жизни, которая носитъ названіе «демократической». Кой-гдѣ въ Европѣ демократія еще существуетъ и «функціонируетъ». (Внѣ Европы о ней нѣтъ, разумѣется, и помину, если отбросить условный взглядъ на Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты). Для Англіи этого рода «режимъ» оказался естественнымъ, «національ­нымъ» учрежденіемъ, при наличіи тѣхъ поправокъ, которыя вносятъ въ него раз­нообразныя традиціи мѣстной историче­ской жизни. Во Франціи демократія «функціонируетъ» не безъ перебоевъ, не безъ недочетовъ, но все же сраслась она здѣсь достаточно съ народной жизнью, чтобы сдѣлаться вполнѣ отвѣчающимъ мѣстнымъ условіямъ аппаратомъ практическаго уп­равленія страной. Величайшей заслугой французской демократіи является то об­стоятельство, что она не помѣшала Фран­ціи выиграть войну.

***

Достаточно ли этихъ двухъ примѣровъ, англійскаго и французскаго, чтобы жи-

тель какой угодно страны, при какихъ угодно условіяхъ, долженъ былъ обязательно воспитывать въ себѣ демократиче­скія «убѣжденія»? Примѣры Франціи н Англіи положительны, или почти положительны. Но сколько почти отрицательныхъ примѣровъ на эту же тему видитъ совре­менный человѣкъ, желающій составить свое мнѣніе о демократіи! Каждый изъ этихъ примѣровъ учитъ его все одному и тому же.

Демократія не есть всеобщая и всегдашняя панацея. Это не есть даже доктрина, какъ то могло казаться людямъ 19-го вѣка, не наблюдавшимъ безконечной сложности и крайняго разнообразія явленій, отмѣтившихъ нашу эпоху. Демократія есть всего-навсего политическая практика. Какъ всякая практика, она можетъ быть умѣстной, полезной, хорошей, но можетъ быть и нелѣпой, вредной, плохой.

***

По странной ироніи судьбы, «разумная», культурная, послушная велѣніямъ науки и теоріи, Германія являетъ сейчасъ человѣчеству самую злую карикатуру на демократическій режимъ! Злостность тутъ заключается въ томъ, что и тѣни настоящей демократіи въ Германіи не имѣется, при соблюденіи, однако, абсолютно всей внѣшней видимости соотвѣтствующихъ этому политическому строю учрежденій. Ни «отвѣтственныя передъ народомъ министерства», ни рейхстагъ, ни ландтаги, не управляютъ Германіей. И тѣмъ не менѣе, существуютъ они и на бумагѣ, и на экранѣ кинематографа, какъ нѣкая «буква закона» или видимость жизни. Министры нѣмецкіе отвѣтственны, на самомъ дѣлѣ, не столько передъ народомъ, сколько передъ генералами рейхсвера. А что касается рейхстага и ландтага, то сіи уч­режденія кое-какъ терпимы лишь потому, что собираются очень рѣдко, на очень короткое время и со всѣми возможными полицейскими предосторожностями. Но какъ показалъ опытъ послѣднихъ дней, и этихъ предосторожностей недостаточно. Въ прусскомъ ландтагѣ произошло невѣроятное побоище. Чему же тутъ удивляться, разъ «демократическими избранниками» оказались люди, отъ всей души презирающіе и демократію, и самый способъ избранія.

Что дѣлать, въ самомъ дѣлѣ, нѣмецкий коммунистамъ или «наци» въ залѣ засѣданій, когда настоящее мѣсто однихъ въ тюрьмѣ, а другихъ въ казармѣ?

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2551, 27 мая 1932.

Views: 6

Лизета идетъ легко. Пѣна съ журчаніемъ двумя дорожками стремительно бѣжитъ <отъ> носа галіота.

Свѣжій вѣтеръ дуетъ весело на просторѣ. Далеко изъ-за косой горы облаковъ падаютъ три луча, и прозрачный воздухъ на<сыщенъ> тамъ солнечнымъ рѣяніемъ, а сѣ<рыя> воды Финскаго залива блистаютъ подъ <лучами> маслянистымъ серебромъ, ослѣпи<тельно>.

На палубѣ галіота сидятъ, по турецки <поджавши> ноги, инженерный капитанъ баронъ Любрасъ, худощавый и черноволосый, съ обвѣтреннымъ лицомъ, румяный медикъ Лестокъ, съ выпученными прозрачными глазами, съ бѣлокурымъ, почти бѣлымъ хохломъ и русскій шкиперъ Шевыревъ, бѣлозубый, съ пріятной ямкой на <ще>кѣ.

Они безъ париковъ, въ однѣхъ бѣлыхъ рубашкахъ и галстукахъ. У шкипера и барона галстуки черные, шведскіе, у Лестока небесно-голубого цвѣта. Они играютъ карты. Ихъ молодыя загорѣвшія лица, глаза, улыбки свѣтятся отъ летучаго солнца.

Лизета идетъ такъ, точно дышетъ, въ <снаст>яхъ посвистываетъ вѣтеръ.

На борту развѣшаны зеленые кафтаны и хвостатые парики. Рукава кафтановъ болтаются отъ вѣтра. Жесткіе букли париковъ безпрестанно постукиваютъ о бортъ отъ хода шнявы.

Любрасъ, снимая жирную черную колоду, мусолитъ карты тощимъ пальцемъ, пожелтѣвшимъ отъ табаку. Русскій шкиперъ, беря карты, поплевываетъ на руки. Онъ раскидываетъ карты вѣеромъ и подмиги­ваетъ своимъ козырямъ лукаво и пріятно. Лестоку не везетъ, «о-ля-ля» бормочетъ онъ огорченно.

Повыше игроковъ, на лѣсенкѣ, сидитъ Габибукъ, арапченокъ, въ шелковыхъ красныхъ шароварахъ. Шелкъ попачканъ и сѣчется на колѣняхъ. Шаровары шелестятъ и какъ то скользко блистаютъ. Арапченокъ жмурится отъ солнца, отъ вѣтра, и подперѣвши скулы руками — ногти на его ко­фейныхъ пальцахъ продольны и выпуклы, точно синія миндалинки, — смотритъ, какъ курчавая пѣна разбѣгается отъ галіота съ бодрымъ шумомъ и какъ морскія птицы ныряютъ далеко, такъ же, какъ га­ліотъ, то касаясь воды, то взлетая. Арапченокъ тянетъ свою пѣсенку:

— И-и-и…

На галіотѣ полдневная тишина. На кормѣ, гдѣ ходитъ босой рулевой, похлопываетъ большой желтый штандартъ съ чер­нымъ орломъ. Мокрый конецъ штандарта волочится и вьется въ водѣ.

Стоитъ полдень, и государь Петръ отдыхаетъ въ каютѣ.

На окнѣ каюты вѣтеръ треплетъ тафтяную занавѣску, морская прохлада дуновеніями набѣгаетъ оттуда, иногда забрызгиваетъ соленой водой.

Петръ лежитъ на койкѣ, его правая рука, загорѣлая и жилистая, покоится на груди. Его глаза закрыты, но и во снѣ вертятся подъ вѣками глазныя яблоки. По смуглому лицу государя ходятъ отсвѣты солн­ца и воды. Петръ пофукиваетъ во снѣ сквозь стриженые, натопорщенные усы. Прядь черныхъ волосъ, отдуваемая къ впалой щекѣ, колеблется на его лбу.

Въ головахъ государя, на крюкѣ, покачивается его зеленый затрапезный кафтанъ съ красными отворотами и суконный красный камзолъ съ мѣдными пуговками. У кафтана грубо и крѣпко проштопанъ синей ниткой локоть.

Кортикъ, висящій поверхъ кафтана на протертой портупеѣ, едва позваниваетъ мелкими кольцами отъ хода галіота. На изогнутой рукояти кортика солнце зажгло мѣдную рожу курносаго Нептуна. Солнечный кругъ, дрожа и сіяя, ходитъ и по си­нему потолку.

У дверей, подъ табуретомъ, взгороздились другъ на друга тупоносые башмаки государя, съ потрепанными кожаными пряжками.

Петръ отдыхаетъ, и все спитъ въ немъ: его глубоко запавшія коричневыя вѣки, его ровно подымаемой дыханіемъ грудь въ разстегнутой и нечистой голландской ру­башкѣ, его рука на груди, сложенная, какъ для крестнаго знаменья и длинныя его ноги, пальцы которыхъ шевелятся въ шер­стяныхъ чулкахъ и во снѣ.

Все спитъ въ Петрѣ въ отдыхающій пол­день, его мысли, бѣшенство, муки, жад­ность, радости, силы, надежды, и кротко укачиваетъ его дуновенія моря, журчаніе, летучій скрипъ и дрожь, дыханіе Лизеты. Повыше заерошенной брови, на лбу Петра сіяютъ капельки залетѣвшихъ брызгъ.

На палубѣ внезапно поднялся глухой шумъ голосовъ. Тамъ заспорили игроки: инженеръ и шкиперъ уличили медика въ шулерствѣ, шкиперъ громко и весело вы­бранился по русски. Лестокъ, съ краснымъ лицомъ, сталъ быстро оправдываться, страшно выпучивая глаза, вдругъ всѣ трое съ ужасомъ покосились на каюту Петра и одинаково зажали рты руками, какъ дѣти, которымъ настрого запретили шумѣть, а они заигравшись о томъ позабыли.

На палубѣ снова стало тихо, но госу­дарь уже проснулся.

Въ немъ, какъ всегда, проснулось все мгновенно: каждая мысль и каждая жила. Точно его съ силой выкинуло откуда то на узкую койку, и, какъ всегда, одно мгнове­ніе онъ не понималъ, куда выбросило его, гдѣ онъ, кто онъ и что съ нимъ, и это бы лр страшно.

Петръ содрогнулся, сбросилъ съ заскрипѣвшей койки ноги. Онъ въ страхѣ озирается. Съ быстрымъ журчаніемъ мчится за стѣнкой вода, на окнѣ треплетъ занавѣску, его зеленый кафтанъ, съ подштопаннымъ локтемъ болтаетъ на крюкѣ рукавами. На красномъ обшлагѣ еле держится на суро­вой ниткѣ одна мѣдная пуговка.

Тогда онъ понялъ, что онъ Петръ, царь, что онъ на шнявкѣ Лизетѣ, на прогулкѣ въ Финскомъ заливѣ, что палубный шумъ пробудилъ его отъ полдневнаго отдыха.

Петръ поднялся, стукнувшись головой о синій потолокъ и, угловатый, большепалый, громадный, неслышно ступилъ въ чулкахъ къ дверкѣ каюты.

Игроки скрылись съ палубы. Одинъ Габибукъ, не подозрѣвая ничего, сидѣлъ на лѣсенкѣ и заглядѣвшись на ныряющихъ чаекъ и блескъ пѣны, тянулъ еще выше и тоньше свое «и-и-и».

Петръ пріоткрылъ дверь, съ быстрой усмѣшкой посмотрѣлъ на пѣвца и жили­стая рука государя, голая по локоть, схва­тила арапченка за шиворотъ зеленаго камзольца, съ золотымъ осыпаннымъ шитьемъ. Приподняла въ воздухъ, встряхнула.

— Пошто шумишь, диво? — сказалъ сипло Петръ. — Когда отдыхаю, тишинѣ быть. Было сказано либо нѣтъ?

Другая рука Петра блеснула въ возду­хѣ, отъ звонкой затрещины точно бы лоп­нули красные шаровары и Габибукъ снова очутился на палубѣ.

Бѣляя дверь каюты захлопнулась.

Съ быстрой успѣшной Петръ легъ на узкую койку. Та же усмѣшка слегка вздраги­вала у его губъ подъ стрижеными усами, когда онъ, засыпая, снова началъ дышать глубоко и чисто.

Трое игроковъ, высоко подымая ноги и ступая на носки, показались у каюты изъ разныхъ угловъ галіота.

Арапченокъ на лѣсенкѣ ревѣлъ навзрыдъ, повизгивая по собачьи. Игроки стали ши­кать на него, присѣдая на корточки и ма­хая руками.

Арапченокъ проворно забрался на верх­нюю ступеньку, какъ обезьяна въ крас­ныхъ штанахъ, и заревѣлъ громче.

Шняву качнуло. Арапченокъ испуганно оглянулся. Лизета пошла еще быстрѣе, слегка скрипя и сотрясаясь.

Долговязый Любрасъ, разставивши но­ги, чтобы удержаться, корчилъ арапченку страшныя рожи, Шевыревъ показывалъ ему языкъ, а Лестокъ, тряся бѣлымъ хох­ломъ, шепталъ по русски:

— Не ревейтъ… Замолши… Не то поколочумъ…

Габпбукъ сталъ подвывать, размазывая слезы по лоснящимся щекамъ, но тутъ шкиперъ поймалъ его за скользкую шаровару и стащилъ по лѣсенкѣ внизъ.

— Ева, чортушка, не уймешься.

Шкиперъ далъ арапченку такого подза­тыльника, что тотъ отъ удивленія, съ вы­пученными глазами, умолкъ.

Тогда игроки перебрались на корму.

Озираясь на каюту, они накидывали кафтаны, застегивали камзолы и напяливали парики, встряхивая ихъ сивыми прядями.

У Лестока вывернулся рукавъ кафтана и онъ не попадалъ въ него короткими паль­цами. Это было смѣшно. Чтобы подавить смѣхъ, всѣ закрывались рукавами. Пріят­нѣе всего, что смѣяться опасно.

Потомъ всѣ трое перегнулись черезъ бортъ и стали смотрѣть на себя въ воду, нарочно размахивая по воздуху хвостами париковъ. Это тоже было смѣшно.

Въ бѣгущей у борта водѣ, въ льющемся блескѣ, удивительно прелестно и нѣжно сквозили въ облакѣ париковъ три накло­ненныхъ и слегка затѣненныхъ молодыхъ лица.

Арапченокъ на лѣстницѣ пересталъ ре­вѣть. Онъ снова по кошачьи тянулъ «и-и-п».

Шкиперъ сѣлъ подъ мачту, разулъ тѣсный шведскій башмакъ и съ удовольстві­емъ сталъ растирать ноги въ бѣлыхъ чул­кахъ. Ноги ему пригрѣло. Сонный, жму­рясь, русскій шкиперъ затянулъ подъ носъ что то такое же безсмысленное, дремот­ное, какъ и негритенокъ.

Баронъ Любрасъ, слушая его, въ сосре­доточенной задумчивости принялся ковы­рять острыми ногтями бородавку на ще­кѣ, выщипывая волоски, при этомъ баронъ зѣвалъ съ такимъ лязгающимъ, лошади­нымъ звукомъ, что Шевыревъ каждый разъ открывалъ глаза и съ удивленіемъ смот­рѣлъ на криво зіяющій ротъ Любраса съ прокуренными, наваленными другъ на друга зубами, въ его глубокой, темной ямѣ.

Лестокъ перегибался черезъ бортъ. Онъ очень понравился себѣ въ быстрой водѣ. Онъ взбивалъ парикъ, улыбался, кланялся своему отраженію, летящему у борта, и бормоталъ самъ себѣ отмѣнныя французскія любезности.

Черезъ часъ проснулся государь.

Послышался его крѣпкій и какъ бы ра­достный кашель. Со сна онъ напѣвалъ что то непонятное, церковное, пробуя голосъ:

— Многажды — ходящу — повечеріе Твое…

На палубу Петръ вышелъ въ башмакахъ, съ камышевой тростью. Онъ застегиваетъ мѣдныя пуговки на груди тугого камзола. Быстрымъ движеніемъ рукъ, онъ закиды­ваетъ назадъ, за уши, черные волосы.

Вѣтеръ подымаетъ ему волосы дыбомъ съ затылка. Петръ встряхнулъ шерстяной красный колпакъ и натянулъ его по уши. Черныя пряди погнало теперь ко впалымъ щекамъ.

Лестокъ первый подошелъ съ поклономъ къ государю.

Петръ откидывалъ назадъ голову, откашливался и прикрывалъ отъ вѣтра голую шею рукой. Со сна подъ его глазами слег­ка припухли мѣшки.

— Ладно я отдохнулъ, братцы. — ска­залъ Петръ съ пріятной хрипотой, тоже со сна.

Свѣтло-каріе глаза Петра пристально и быстро окидываютъ все: галіотъ, небо, людей, рѣющій заливъ.

Петръ идетъ сфыркивая, чихая отъ свѣ­жести, какъ бодрый и сильный звѣрь. Съ канатовъ мягко попрыгали босые матросы.

Звучно разносится по галіоту твердый стукъ трости и шведскихъ башмаковъ Пет­ра. Всюду рокочетъ его пріятный съ хри­потой голосъ. Петръ всюду несетъ запахъ своего крѣпкаго табака, ношенаго сукна и здороваго пота, пропитавшаго его нечи­стую голландскую рубашку.

Отъ его движеній, сильныхъ и простыхъ, всѣхъ охватываетъ бодрая радость, жела­ніе шевелиться, броситься куда то, что то спѣшно дѣлать, показать себя молодцами, самыми храбрыми и самыми красивыми на свѣтѣ.

Арапченокъ, завидя Петра, заревѣлъ на­рочно громко и жалобно.

— Чего, диво, тужишь? — съ усмѣш­кой сказалъ Петръ, его зубы блеснули.

— Пошто Габибука по за…цѣ билъ, палкой билъ… Любрасъ съ Лестокъ, да шкиперко пошпынялпсь, меня билъ….

Отъ ярости арапченокъ хлопалъ ладо­нями по ступенькѣ лѣсенки, нагрѣтой солнцемъ.

Петръ быстро, съ внимательнымъ любо­пытствомъ, посмотрѣлъ на его синіе ногти, на лоснящіяся щеки, и обернулся къ игрокамъ.

Оба иностранца стояли потупясь. Они такъ наклонили передъ нимъ головы, что букли париковъ закрывали имъ лица.

Шевелевъ тряхнулъ всѣми прядями и смѣло и весело взглянулъ па Петра:

— Точно, осударь, повинны…. За картами почали вздоритъ…

Молодой шкиперъ улыбнулся и на его щекѣ означилась пріятная ямка.

Петръ погрозилъ всѣмъ троимъ боль­шимъ пальцемъ и сказалъ:

— Ребячитесь, дурни.

Онъ опустилъ руку на курчавую влаж­ную голову арапченка. Потеребилъ его сы­рой войлокъ.

— Полно. Наказанъ безъ вины. Вижу… Зато за первую твою провинность будешь мною прощенъ.

Габибукъ только и ждалъ ласки Петра, котораго любилъ всей душой, какъ щенокъ хозяина. Маленькій негръ поймалъ боль­шую прохладную руку царя и припалъ къ ней всѣмъ лицомъ, разгоряченнымъ слеза­ми и солнцемъ.

Петръ вдругъ посадилъ его на ладонь, взбѣжалъ съ нимъ по лѣсенкѣ вверхъ. Габибукъ отъ счастья и ужаса завизжалъ. За Петромъ вбѣжали оба иностранца и Шевыревъ. Отъ водяной пыли, лица, руки и во лосы у всѣхъ были въ мелкой росѣ.

Матросы въ бѣлыхъ рубахахъ, легко топоча босыми ногами, мѣняютъ паруса: государь приказалъ повернуть къ Кроншлоту.

Лизета круто легла на бокъ. На мостикѣ всѣ навалились другъ на друга, хватаясь за балясины рѣшетки, съ точеными мор­скими конями, съ которыхъ кое гдѣ слѣзла позолота и дубъ отъ воды потемнѣлъ.

Съ блистаніемъ и шумомъ ударила вол­на, облила всѣхъ. Габибукъ визжитъ, об­нимая ногу Петра, которая, вѣроятно, ка­жется ему столбомъ. Оба иностранца смѣ­ются, что то дружно голгочатъ. Снова всѣхъ окатила волна. Шевыревъ, скаля зу­бы, весело матерщинится.

Петръ съ блещущимъ мокрымъ лицомъ, жадно расширяя ноздри, вдыхаетъ свѣжій воздухъ и радостно смѣется.

Лизета летитъ бокомъ, разсѣкая и пѣня воду.

За Лизетой далеко гонятся морскія бы­стрыя птицы, то выплескивая бѣлой гру­дью, то вдругъ зачерпывая воду крыломъ.

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, 29 мая 1932, № 2553.

Views: 14

Какъ можно отдѣлаться отъ шпиковъ. — Агентъ ГПУ въ роли посыльнаго. — Въ театрѣ имени Вахтангова. — Платья одинаковыя и лица одинаковыя. — Московскіе театралы. — “На Крови”. — “Боже, царя храни”. — Какъ слушаютъ императорскій гимнъ жители новой Москвы. — Институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. — “Вѣдь это кажется молитва”. — Вечерняя Москва. — Хоръ Егора Полякова. — Въ “Метрополѣ .

Шпики, которые были ко мнѣ приставлены, очень быстро мнѣ приглядѣлись, — продолжалъ свой разсказъ побывавшій въ совѣтской Россіи эмигрантъ — иностранный подданный. — Не то, чтобы они плохо справлялись со своей задачей. Какъ вы помните, пріятель мой, опытный въ такихъ дѣлахъ, показалъ мнѣ ихъ еще изъ окна своей квартиры. И вотъ каждый день я то тамъ, то здѣсь, вижу ихъ лица въ толпѣ. Неизмѣнно, одинъ впереди меня, другой сзади. Въ концѣ концовъ очень мнѣ это надоѣло и на третій или четвертый день моего пребыванія въ Москвѣ рѣшилъ я отъ нихъ отдѣлаться. Но какъ?

Добрый часъ гонялъ я вокругъ Театральной площади. Вѣроятно, очень ихъ утомилъ и ввелъ въ недоумѣніе. Искалъ ихъ глазами. Въ свою очередь слѣдилъ за ними.

Пошелъ подъ колоннаду Большого Театра и остановился между двумя колоннами. Выглядываю. Вижу и они выглядываютъ. Нужно ихъ разыграть.

Иду по Тверской. Быстро заворачиваю за уголъ, стою минуты двѣ, поворачива-юсь и за угломъ, прямо лицомъ къ лицу, сталкиваюсь съ тѣмъ, который шелъ сзади. У того на лицѣ смущеніе: я встрѣтился съ нимъ глазами, когда онъ выглядывалъ изъ за колонны. Отъ смущенія даже остановился. Я къ нему:

— Что это, гражданинъ, я васъ всюду встрѣчаю! Вотъ и вчера на Кузнецкомъ мосту, вотъ и сегодня на площади… Да не слѣдите ли вы за мной?

— Что вы, что вы, гражданинъ!

— Ну ужъ говорите прямо, я не сердитый….

Мой шпикъ густо покраснѣлъ. Пробовалъ улыбнуться. Говорить:

— Вы мнѣ, гражданинъ, видите ли очень симпатичны…

Я чуть не расхохотался.

— Ну, коли такъ, зачѣмъ же вамъ гонять за мной. Вы тоже мнѣ очень симпатичны. Вамъ вѣдь нечего дѣлать, — пойдемте же вмѣстѣ…

Взялъ его подъ руку и повелъ съ собой по Тверской. Воображаю изумленіе дру-гого шпика! Что ему дѣлать! Слѣдить за мной? Но вѣдь я иду подъ руку съ его же коллегой…

А тотъ, съ которымъ я шелъ, — вѣро-ятно чувствуя всю нелѣпость своего по ложенія — оказался готовымъ на всѣ услуги и, за два рубля чаевыхъ, бѣгалъ весь день по моимъ порученіямъ.

Съ этого дня эти два шпика отъ меня отстали. Несомнѣнно, ихъ замѣнили другіе, но тѣхъ я уже не обнаружилъ.

***

Мой первый агентъ ГПУ и досталъ мнѣ билеты въ московскіе театры. Дѣло въ томъ, что за пять-шесть дней въ московскихъ театрахъ всѣ мѣста уже впе-редъ распроданы — вѣрнѣе, распредѣлены: часть посылается въ учрежденія, часть идетъ по полтарифа и лишь незначительная часть по полному тарифу — вѣроятно, только для иностранцевъ. На тотъ же вечеръ и даже на слѣдующій такихъ мѣстъ достать было почти невозможно. Но мой чекистъ обо всемъ позаботился и я получилъ билеты въ театръ имени Вахтангова, въ Большой театръ и въ Художественный.

Вотъ сижу я въ театрѣ имени Вахтангова, что на углу Арбата и Николо-Песковскаго переулка, въ первомъ ряду (кресло — 6 рублей) и наблюдаю публику. Сѣрые совѣтскіе обыватели — служащіе. Воротничковъ почти нѣтъ, а тѣ, у кого воротнички, несомнѣнно почти всѣ иностранцы. Женщины, видимо, одѣлись въ самое лучшее, что было у нихъ; однообразны. безнадежно скромны ихъ наряды. — Аккуратность и бѣдность, темныя блузки, темныя юбки, рѣдко, рѣдко платочки на шеѣ. На улицахъ онѣ въ тулупахъ — крестьянки; здѣсь, въ театрѣ — въ жалкихъ своихъ блузкахъ и платьицахъ — нуждающіяся городскія работницы.

Костюмы одинаковые, можетъ былъ поэтому — а можетъ быть и потому, что вѣрно это въ какой то долѣ, — лица тоже кажутся мнѣ одинаковыми, — неопре дѣленныя: такія лица не оставляютъ слѣда въ памяти.

Слушаю разговоры. Замѣчаю — несомнѣнный интересъ къ постановкѣ, къ игрѣ, къ мельчайшимъ деталямъ театральнаго искусства. Требовательность удивительная. До поднятія занавѣса эти люди, въ огромномъ большинствѣ безъ истинной культуры, безъ истиннаго воспитанія, говорятъ о возможныхъ погрѣшностяхъ. вспоминаютъ подробно, что видѣ ли на прошлой недѣлѣ, выражаются при этомъ техническимъ театральнымъ языкомъ. Знаютъ всѣхъ артистовъ, всѣхъ авторовъ. Вотъ только жара, истиннаго жара и страстности, не чувствуется въ спорахъ театраловъ новой Москвы. Впрочемъ, неудивительно, что научились они какъ то разбираться въ театральномъ искусствѣ. Вѣдь театръ это полагающееся имъ развлеченіе. Свыклись съ театромъ, и сталъ онъ частью ихъ жизни, какъ стало частью ихъ жизни стояніе въ хвостахъ да метаніе за удостовѣреніемъ изъ одного учрежденія въ другое. Не “праздничное”, конечно, событіе пойти въ театръ для жителя новой Москвы — будни, положенное развлеченіе — въ опредѣленный день.

А какъ великолѣпенъ московскій театръ! Лишь поднялся занавѣсъ, окунулся я въ русское искусство, до-революціонное каждой своей чертой, сохранившееся въ революціонной Россіи, какъ сохранились орлы на Кремлѣ. Но не только сохраняется, поощряется это искусство вла стью, которой оно льститъ и которой какъ то нужно оно — при воздвиженіи казарменнаго зданія новой совѣтской страны.

Идетъ “На Крови”. Дѣйствіе происходитъ въ 1905 году. Революціонеры и старая Россія. И вотъ что замѣчательно, эта Россія вовсе не представлена грубо карикатурно. Совсѣмъ это не то, что какой нибудь “Позоръ дома Романовыхъ” первыхъ временъ революціи, или пьяный царь съ пьянымъ Распутинымъ и пьянымъ митрополитомъ антирелигіозныхъ маскарадовъ. Тенденція есть, но болѣе гонкая. Преимущество революціонеровъ надъ вѣрноподданными царя сказывается въ ихъ пафосѣ, жертвенности, героизмѣ, въ томъ, что доказывается величіе идеи, за которую они идутъ на смерть.

На сценѣ гвардейскіе офицеры, въ ве-ликолѣпныхъ формахъ, подлинныхъ формахъ — это не то, что американскій фильмъ. Игра изумительная. И какъ то даже симпатично выведены эти офицеры. И вотъ сцена:

Принцъ Ольденбургскій поднимаетъ гость за здоровье государя императора. Стоятъ во фронтъ: мундиры, ордена, старая выправка и старый духъ гвардіи… Блистательное зрѣлище! Я сидѣлъ, какъ очарованный. И въ эту секунду огромный симфоническій оркестръ театра грянулъ: “Боже, царя храни”.

Императорскій гимнъ наполнялъ залу, гремѣлъ, перекатывался…

Вы представляете себѣ, что бы это было въ русскомъ Парижѣ! По сравненіе это не точно. Представьте себѣ что дѣлалось бы въ парижскомъ залѣ, если бы на какомъ нибудь русскомъ спектаклѣ оркестръ заигралъ Интернаціоналъ… — Вѣдь никакіе доводы, что это художест венное зрѣлище не помогли бы. Но и это сравненіе не точно, потому что вѣдь не всѣ же коммунисты — пришедшіе въ этотъ вечеръ въ театръ имени Вахтангова.

Вы легко поймете, что я испытывалъ: въ Москвѣ — “Боже, царя храни”! Я оглянляся. Такія же безчувственныя лица — ни волненія, ни радости, — пусть бы даже едва промелькнувшей, — ни гнѣва, ни единаго крика “долой!” — ничего.

Рядомъ со мной сидѣлъ какой то, видимо, очень важный большевикъ. Я понялъ это по тому, какъ подходили съ нимъ здороваться. Пока игралъ гимнъ, онъ разсѣ явно перелистывалъ программу, съ кѣмъ то въ ложѣ привѣтливо раскланялся, одобрительно, какъ показалось мнѣ, покачалъ головой. Очевидно, понравилось ему, какъ играетъ оркестръ. Такъ же равнодушно слушалъ онъ гимнъ, какъ слушали его всѣ сидящіе въ театрѣ служащіе совѣтскихъ учрежденій — служащіе вѣдь всѣ въ Москвѣ. Что это? Словно для нихъ это прошлое, исторія, не что то волнующее, злободневное, а безразличное — потому ли, что не знали одни этого прошлаго, потому ли что столько было другими съ тѣхъ поръ пережито… Не полагается подъ совѣтской властью выказывать свои чувства, быть можетъ, по этому притупились и сами чувства въ сердцахъ, или, быть можетъ, такъ затаены они, — что не увидѣть ихъ постороннему. Я взглянулъ еще разъ на сидѣвшаго рядомъ со мной представителя власти и подумалъ — такъ безучастно было выраженіе его лица — убѣждена эта власть, что можно передъ московскими автоматами исполнять “Боже, царя храни”. Впрочемъ, слышалъ я. что “Жизнь за царя” не могутъ рѣшиться поставить.

Идутъ въ передникахъ, платьицахъ, въ косахъ институтки передъ принцемъ Ольденбургскимъ. И поютъ онѣ высокими голосами подъ аккомпаниментъ оркестра “Спаси, Господи, люди Твоя“. За собой слышу:

— Поютъ прилично, хоть не совсѣмъ еще спѣлись. Но въ общемъ недурно выходитъ, плавно, какъ полагается. Вѣдь это же, кажется, какая то молитва…

***

Ни великолѣпная постановка “Бориса Годунова” въ Большомъ Театрѣ, ни даже “Наша молодость”въ Художественномъ Театрѣ, не поразили меня такъ, какъ эта пьеса “На крови” и это отношеніе московской толпы къ гимну старой Россіи.

“Наша молодость” Карташева — пьеса тоже очень интересная. Бронепоѣздъ — борьба съ бѣлыми. И снова бѣлые офицеры выведены въ ней не какими то извергами, а въ реальныхъ тонахъ — вотъ такъ примѣрно, какъ въ “Дняхъ Турби-ныхъ”.

Въ холлѣ Художественнаго Театра освѣщающіяся рекламы — рекламы пятилѣтки, тѣ же “Темпы” и то же “Догнать и перегнать”.

Слышу, одинъ гражданинъ говорить другому:

— То же самое! Пойдемъ лучше поку-рить…

***

Вечерняя Москва…. Магазины закрываются въ шесть часовъ. Но всю ночь ярко освѣщены ихъ витрины. Освѣщены картины и фарфоръ комиссіонныхъ магазиновъ “Торгсина” и освѣщенъ весь дрянной товаръ, который продается въ “мосторгахъ”. Залиты свѣтомъ улицы. Горятъ всѣ фонари. Снопы свѣта расточаютъ прожекторы вдоль Кремля, въ началѣ Арбата. Къ чему это? Показатель расточительности, очередное преломленіе въ совѣтской жизни этого “Догнать и перегнать”?

И въ вечерней Москвѣ толпа на ули-цахъ. Не итти же домой, гдѣ спать надо по шесть человѣкъ въ комнатѣ… Толпятся у магазиновъ, толпятся въ пивныхъ.

И вотъ какъ то вечеромъ рѣшилъ я покутить. “Большая Московская”, — “Грандъ Отель”, гдѣ уютныя кресла и абажуры на столикахъ, да “Метрополь”, гдѣ обѣдаютъ передъ фонтаномъ, лучшіе быть можетъ рестораны въ мірѣ. Въ бѣломъ, половые подаютъ съ той же почтительностыо и такъ же распорядительны, какъ прежде. Слышится почти исключительно иностранная рѣчь. Лишь по два, по три за столиками сидятъ по угламъ военные. Наблюдаютъ ?

Ѣлъ я въ “Метрополѣ” пулярду на вертелѣ и пилъ крымскія вина. Дешево, потому что, какъ я вамъ разсказывалъ, сумѣлъ устроиться съ размѣномъ. Пріятель мой пошелъ приглашать танцовать одну изъ дѣвицъ, что сидѣли за баромъ.

Согласіе получилъ лишь условное:
— Могу съ вами танцевать, только если что нибудь закажете на “инвалюту”…

Бѣжали часы, вино шумѣло въ головѣ, пѣли цыгане, — знаменитый хоръ Егора Полякова, хоръ, какого, конечно, нѣть въ Парижѣ. Блистали ихъ яркіе наряды и волны страсти поднимали ихъ голоса. Сверкалъ поперемѣнно всѣми цвѣтами фонтанъ. Бѣгали отъ стола къ столу половые. Тихій былъ въ залѣ свѣтъ. Бурное шло веселье, такое, какого не знаютъ совѣтскіе обыватели. Захватило это цыганское пѣніе иностранныя сердца, и показалось мнѣ тогда, что быть можетъ, только здѣсь, въ “Метрополѣ”, подъ это пѣніе, среди этихъ веселящихся иностранцевъ, можно вспомнить и почувствовать хотъ что то изъ уклада жизни старой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2545, 21 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 18

Московскіе магазины. — Хвосты, автоматически образовывающіеся. — Дефицитный продуктъ. — «Пятилѣтка до этого еще не дошла». — Неужели не чувствуютъ нелѣпости? — Автоматы. — Забыли, что можно имѣть свои предпочтенія, — Не замерзнуть и насытиться. — Юбка московской барышни и войлочныя гетры рабочаго. — Качаловъ о Дзержинскомъ.

— Я обѣщалъ вамъ разсказать о московскихъ магазинахъ, — продолжалъ мой собесѣдникъ. За дни, когда я былъ въ Москвѣ, я постарался ихъ изучить, такъ какъ мнѣ показалось, что въ нихъ — одинъ изъ ключей къ пониманію совѣтской дѣйствительности.

Московскіе магазины дѣлятся на три категоріи — «торгсины», «мосторги» и кооперативы. Въ «торгсинахъ» продаютъ на валюту или по свидѣтельству, что вы размѣняли валюту, въ «мосторгахъ» — на рубли. Кооперативы, всѣ эти безчисленные «Копрыба», «Копмясо», «Копсало» — для тѣхъ, у кого — карточки. Мосторги и «копы» — по всей Москвѣ, «торгсины», лучшіе, на Петровкѣ.

Въ кооперативахъ, лишь только что нибудь выдаютъ — хвостъ. У меня вообще создалось впечатлѣніе, что въ Москвѣ и, вѣроятно, и во всей Россіи, стоитъ человѣку остановиться передъ чѣмъ нибудь на улицѣ, чтобы за нимъ, какъ то автоматически, образовался хвостъ.

Помню такой случай… На вокзалѣ стоялъ я около справочнаго бюро. Вижу, за мной стала старуха, за ней другая баба, третья.

Старуха робко трогаетъ меня за плечо. Спрашиваетъ:

— А что тутъ, гражданинъ, выдаютъ?

— Почему выдаютъ? Вѣдь это же справочное бюро…

— Знаемъ, знаемъ, родименькій. Не стоялъ бы, коли не выдавали. Мы тоже хитрые…

И пока я съ ней разговаривалъ, хвостъ все увеличивался.

Въ каждомъ «мосторгѣ», въ каждомъ «копѣ» — толчея. Почему? Очень просто — въ каждомъ что нибудь да выдаютъ, чего завтра уже не будутъ выдавать и чего нѣтъ рядомъ. Да чтобы узнать, гдѣ что въ этотъ день будутъ выдавать нужно вѣдъ тоже потоптаться.

***

Я въ «мосторгѣ» на Арбатѣ, въ книжномъ магазинѣ. Груды журналовъ, брошюръ.

Приказчикъ бойкій и разговорчивый. Видя, что я интересуюсь коммунистической литературой, предлагаетъ купить чуть ли не все, что есть въ магазинѣ. Любезно при этомъ хихикаетъ.

— А вотъ, не угодно ли… — здѣсь вы увидите, какъ мы смѣемся надъ попами. А тутъ семь приказовъ товарища Сталина съ поясненіями и про то, какъ мы уже обогнали Америку…

Уговорилъ меня этотъ приказчикъ. Купилъ кучу книгъ. Жду. чтобы завернули.

— А у васъ, гражданинъ, нѣть портфеля съ собою?

— Нѣть портфеля. Заверните, пожалуйста…

Приказчикъ суетится.

— Видите ли, оберточной бумаги у насъ нѣть. Разрѣшите ужъ газетной… Оберточная бумага — это дефицитный продуктъ. Пятилѣтка еще до этого не дошла.

Завертываетъ въ газетную бумагу. Прошу перевязать. Но шнура нѣть.

— Это тоже, изволите ли видѣть, — поясняетъ приказчикъ, — дефицитный продуктъ будетъ.

Въ сосѣднемъ «мосторгѣ», гдѣ продаютъ дрянной одеколонъ и дрянную галантерею, узнаю, что туалетнаго мыла нигдѣ не сыщешь въ Москвѣ: дефицитный продуктъ. Мыло для стирки есть, а о туалетномъ только мечтать можно. То-то не было мыла въ уборной спальнаго вагона. Оказывается, самое потрясающее удовольствіе, которое можно сдѣлать московской барышнѣ — это подарилъ ей кусокъ туалетнаго мыла.

Зато, сколько богатствъ въ «торгсинахъ», въ огромныхъ «универмагахъ» для иностранцевъ. Рѣдкости, «экзотическія издѣлія» Россіи — оренбургскіе платки, великолѣпныя вышитыя скатерти, каракулевыя шапки, бухарскіе ковры… Все это — для тѣхъ, у кого «инвалюта».

И сколько художественныхъ цѣнностей, вѣроятно, уникъ, въ комиссіонныхъ магазинахъ «торгсина»! Сюда, по заявленію приказчиковъ, «обломки буржуазіи» несутъ остатки своихъ собраній. Да, быть можетъ, нѣкоторые и принесли сюда чудомъ сохранившуюся китайскую вазу или голландскій пейзажъ — чтобы не умереть съ голоду. Но даже самые наивные иностранцы не дѣлаютъ себѣ иллюзій о происхожденіи всего, что наполняетъ витрины комиссіонныхъ магазиновъ Петровки.

***

Мои знакомые иностранцы разсказывали мнѣ. что въ провинціи и въ дерев-

ляхъ — голодъ и нищета. Этого нельзя сказать про Москву. Есть нищіе, но сравнительно ихъ немного, нищіе, которые поражаютъ, когда взглянешь въ ихъ лица, странно болѣзненныя, такъ часто хранящія неуловимые слѣды какой то иной жизни, иного воспитанія. Много, очень много среди московскихъ нищихъ этихъ «обломковъ буржуазіи», которые “добровольно» понесли свое имущество въ магазины «торгсина». Но не нищета поражаетъ въ Москвѣ. Москва какъ бы показатель;того высшаго благосостоянія, которое можетъ дать своимъ гражданамъ совѣтская власть. Московская толпа — не нищая и не оборванная, московская толпа — сѣрая и безличная. Простоявъ часы, побѣгавъ нѣсколько дней, можно достать въ Москвѣ тѣ элементарныя блага, которыя нужны для жизни — можно достать платье, чтобы не замерзнуть, и кусокъ хлѣба, чтобы насытиться. И вотъ, къ этому и сводятся мечты московскихъ обывателей: достать необходимое. Этимъ только и заняты ихъ умы.

Въ какомъ нибудь «универмагѣ» будутъ выдавать косоворотки и повалитъ туда житель Москвы, и одѣнется онъ въ эти косоворотки — единаго образца, и поплетется затѣмъ на «выдачу» фуражекъ или сапогъ. Берутъ, что даютъ, а не то, что хотятъ, и поэтому забываютъ о томъ, что можно имѣть собственные вкусы, собственныя предпочтенія. Вѣдь и въ театры идутъ не когда хотятъ и не на что хотятъ, а на то, на что пришлютъ билеты въ учрежденіе.

Автоматами стали жители новой Москвы. Я прислушивался къ ихъ разговорамъ. Хотѣлъ знать, неужели не кажется имъ чудовищной нелѣпостью, что вотъ страна проявляетъ какую то сумасшедшую энергію, что строится заводъ за заводомъ и выпускаются автомобили и тракторы, а нѣтъ мыла и нѣтъ оберточной бумаги. не хватаетъ матеріи, не хватаетъ сапогъ, и нужно довольствоваться тѣмъ, что «выдаютъ»? И вотъ я понялъ, что автоматамъ подобныя мысли вообще рѣдко должны приходить въ голову, ибо привыкли они къ тому, что такъ надо, и нѣтъ къ тому же у нихъ критерія для сравненій — старые забыли, молодые ничего иного не видѣли и какъ то не сознаютъ даже, что иное можетъ существовать.

Энтузіазмъ… Въ услышанныхъ мною обрывкахъ фразъ мнѣ показалось, что у молодыхъ партійныхъ энтузіазмъ строительства, какъ и въ этихъ огромныхъ плакатахъ, разукрасившихъ всю Москву — штампованный, нарочито подчеркнутый, тоже какого то «высочайше установленнаго образца». Не энтузіазмъ — а мнѣ кажется, воля, воля власти къ власти, воля къ утвержденію всѣми средствами и всѣми силами того, что ею было разъ объявлено. Что же касается до молодыхъ безпартійныхъ, то, какъ показалось мнѣ, они вовсе не говорятъ о «задачахъ пролетаріата», а почти исключительно, какъ и вся Москва — объ «алиментахъ».

***

«Союзкино»… Огромный кинематографъ, одинъ изъ самыхъ большихъ, вѣроятно, въ мірѣ — при домѣ совѣтовъ. Въ огромномъ холлѣ сидятъ на скамейкахъ рабочіе и крестьяне. Для нихъ даромъ играетъ симфоническій оркестръ. Играетъ увертюру изъ «Тангейзера». Пришли они сюда, навѣрное, чтобы согрѣться, да потому, что нѣть охоты итти домой. И имъ играютъ Вагнера. Смотрю на нихъ и кажется мнѣ. куда имъ веселѣе было бы слушать «Камаринскую». Но вѣдь надо слушать, разъ не играютъ другого. Вотъ слушаютъ они такъ Вагнера изъ года въ годъ и вселяются въ нихъ какіе то звуки, которыхъ понять, почувствовать вѣроятно, не могутъ, но съ которыми свыкаются, какъ свыкаются со всѣмъ московскіе автоматы.

Огромный залъ кинематографа на нѣсколько тысячъ человѣкъ. Тепло. Сняли тулупы и полушубки. Смотрю — какъ одѣты московскіе граждане. На всѣхъ тотъ же штампъ — «высочайше установленный образецъ». Но вотъ, вижу у барышни рядомъ къ юбкѣ пришить какой то кусокъ — другого цвѣта, другой матеріи — и юбка стала длиннѣе: какъ носятъ теперь. Видно, поразилъ эту барышню туалетъ какой нибудь кинематографической звѣзды… А у этого рабочаго на рваныхъ, грубыхъ нечищенныхъ сапогахъ торчать бѣлоснѣжныя гетры изъ…. войлока. Поразилъ его, видно, Адольфъ Манжу! И вотъ увидѣвъ эту нелѣпую юбку и эти войлочныя гетры, я почувствовалъ истинное восхищеніе. Проблески свободнаго духа, искры въ ночи, прорывающееся человѣческое непосредственное чувство, заглушенная жажда свободы… Быть можетъ, не совсѣмъ еще умерла эта жажда! И хотя, очевидно, нелѣпо было особенно ликовать по поводу этой юбки и этихъ гетръ, чѣмъ то очень свѣтлымъ и радующимъ остались они у меня въ памяти.

***

«Путевка въ жизнь». Картина о томъ какъ товарищъ Дзержинскій ликвидировалъ безпризорныхъ. Предисловіе произноситъ Качаловъ.

Качаловъ…. Вотъ на экранѣ чарующее его лицо, высокая, такая знакомая фигура, и слышу его голосъ, качаловскій голосъ, наполняющій весь залъ, голосъ Ивана Карамазова, голосъ царя Федора Іоанновича…

— Золотое сердце Дзержинскаго… Дзержинскій — другъ дѣтей…

Это говорить онъ, Качаловъ, съ пафосомъ, горячо, съ вдохновеніемъ — играетъ новую свою роль, играетъ кого то, въ кого вошелъ, кого по качаловски создалъ.

— Другъ дѣтей, товарищъ Дзержинскій… Да, поблагодаримъ его.

Въ темнотѣ сѣлъ около меня какой то гражданинъ. Заговорилъ о чемъ то, кажется, о холодѣ на дворѣ. Свѣтъ. Гражданинъ взглянулъ на меня, угналъ во мнѣ иностранца. Оглянулся испуганно. Тотчасъ поднялся и пересѣлъ въ другой рядъ.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2543, 19 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 9

Въ сіяніи кремлевскихъ орловъ. — Мавзолей Ленина. — Въ хвостѣ, идущемъ, какъ процессія. — Надъ лицомъ Ленина. — Тотъ, отъ кого началась новая жизнь. — Тупое любопытство. — Бесѣда съ московскимъ извозчикомъ. — «Другія-то церкви вѣдь стоятъ».

Русскій эмигрантъ, легально пріѣхавшій въ Москву, продолжалъ:

— Я шелъ Арбатомъ къ Кремлю. День былъ великолѣпный, морозный и сухой. Полной грудью вдыхалъ я ледяной воздухъ. Румяны были московскія лица. Въ новомъ, ставшемъ мнѣ невѣдомымъ городѣ, чувствовалъ я себя въ Москвѣ. Свернулъ туда, куда указалъ мнѣ чрезвычайно любезный, несомнѣнно сразу угадавшій во мнѣ ему неподвластнаго, затянутый и хорошо вылощенный милиціонеръ — въ круглой военной каскѣ и темно-сѣрой пѣхотной шинели.

И вдругъ, прямо передъ глазами, въ вышинѣ, на фонѣ голубого безоблачнаго неба я увидѣлъ огромный, сіяющій въ прозрачномъ воздухѣ, двуглавый россійскій орелъ. Съ него не была сбита корона, скипетръ и держава были въ его когтяхъ — на кремлевской башнѣ такимъ же мощнымъ и великолѣпнымъ сіялъ онъ, какъ и при царяхъ. И вотъ, другой орелъ, вотъ третій — со всѣхъ башенъ Кремля глядѣли на новую Москву застывшіе геральдическіе орлы.

Я совершенно забылъ объ ихъ существованіи — въ голову не приходило, что они

могли сохраниться. И вотъ, послѣ плакатовъ, послѣ толпы, спѣшащей отъ хвоста къ хвосту, новой обезличенной московской толпы — я увидѣлъ ихъ и я почувствовалъ себя на мгновеніе въ Москвѣ, въ той Москвѣ, которая живетъ въ насъ.

Передъ кремлевскими башнями я стою «чужой», «иностранецъ» — ибо не совѣтскій гражданинъ, ибо по европейскому одѣтый, ибо не боящійся милиціонера, я, который могъ пріѣхать сюда лишь скрыпъ свое прошлое, свое «лицо».

Въ небѣ были орлы и сверкали подъ косыми лучами зимняго солнца купола Василія Блаженнаго.

***

Такъ велико было это впечатлѣніе отъ Кремля что я сразу не увидѣлъ мавзолея Ленина. Орлы и высокія башни подавляли его. На фонѣ памятниковъ Россіи могучая, побѣдная и гордящаяся тупость его замысла обнажалась во всей своей законченности. Фантастическіе, радужные, сверкающіе купола и — буро-красный мавзолей, словно тяжелый, огромный камень, съ другой планеты упавшій на площадь Москвы.

Къ мавзолею слѣва тянулся хвостъ. Конца ему не было видно — онъ терялся за площадью. Хвостъ этотъ двигался, словно процессія. Я подошелъ къ нему — съ безчувственными, какъ показалось мнѣ, лицами, безъ радости и безъ тоски въ глазахъ, люди въ тулупахъ, фуражкахъ, папахахъ шли смотрѣть на прахъ того, отъ кого пошла новая жизнь. Хвостъ шелъ не останавливаясь. Я пошелъ вдоль хвоста и самъ всталъ въ хвостъ. Оглянулся — за мной уже была вереница людей.

***

Двигаюсь съ хвостомъ. Идутъ въ образцовомъ порядкѣ. Мужчины, женщины — переговариваются. Дикое все еще для меня ощущеніе: всѣ говорятъ по русски, только по русски!

Бородатыя лица и гладко бритыя — съ необъятныхъ просторовъ Россіи и московскія, совѣтскія, американизированныя — молодыя и старыя, русскія каждой чертой своей и мнѣ, русскому, понятныя, но лишь до какой то грани — потому, что не понимаю я еще, что думаютъ эти русскіе люди, чего хотятъ, о чемъ мечтаютъ.Очень много женщинъ — крестьянки и полуинтеллигентныя, быть можетъ, нѣкоторыя и отвѣтственныя работницы. Идутъ и идутъ, и я иду съ ними.

Вхожу… Ступени — внизъ. Проходъ. Стѣны въ огромныхъ малахитовыхъ плитахъ. Снова ступени — вверхъ. Центральный покой. Посреди словно огромный акваріумъ — гробъ Ленина.

Впускаютъ по четыре-пять человѣкъ. Обходятъ съ правой стороны по площадкѣ. смотря на гробъ въ полуоборотъ. Человѣкъ въ формѣ повелительнымъ шопотомъ приговариваетъ: «Проходи, проходи». У гроба Ленина нельзя останавливаться — потому то такъ быстро п движется хвостъ. По бокамъ гроба — двасол дата, — стоять во фронтъ, не моргнуть, окаменѣлые.

Ленинъ… По площадкѣ, въ тишинѣ, быстро проходятъ, смотря внизъ на него. И вотъ онъ подо мной. Рефлекторъ бьетъ ему въ лицо. Узнаю его сразу, въ ту же секунду, узнаю монгольскія его скулы, узнаю хитрое и высокомѣрной вмѣстѣ выраженіе его лица, застывшаго въ какомъ то началѣ улыбки, быть можетъ, смѣшка, быть можетъ, судороги. Лицо блѣдное, словно восковое прекрасно сохранившееся. Вижу руки его на темномъ покрывалѣ, вижу короткіе его ногти, изъ подъ покрывала выступаетъ воротничекъ.

— Проходи, проходи!

Снова проходъ — разноцвѣтныя плиты. У выхода расходятся. Морозъ ударяетъ въ лицо и въ глазахъ снова сіяніе орловъ. Смотрю на тѣхъ, кто выходятъ изъ мавзолея. Что думаютъ они, эти стремившіеся въ хвостъ къ трупу Ленина? Зачѣмъ шли къ нему? И вотъ въ лицахъ я чую —- тупое любопытство, кажется мнѣ — такое же тупое, какъ тупъ замыселъ буро-краснаго ленинскаго мавзолея.

Идутъ вѣрно, чтобы увидѣть того, съ кого начались всѣ эти плакаты, вся эта пятилѣтка, всѣ эти колхозы, вся эта общая повинность, всѣ вти грезы о міровомъ планетарномъ переворотѣ, вся эта жизнь, гдѣ нѣтъ времени для мыслей. Не всегда можно на него смотрѣть, потому что отъ времени до времени производятъ надъ нимъ какія то операціи, А когда можно, хвостъ съ утра до вечера. Вѣдь со всей Россіи пріѣзжаютъ въ Москву и всѣ, кто пріѣзжаютъ, идутъ вѣ этотъ хвостъ. Идутъ смотрѣть, какъ идутъ смотрѣть на столичную достопримѣчательность, идутъ другіе тогда, когда рано еще идти домой, идутъ вѣрно и потому, что чувствуютъ надъ собой власть, которую надо переносить, которая на все накладываетъ свою печать — на бытъ и на духъ — и идутъ потому, что власть эта началась съ того, кто въ этомъ гробу, что словно огромный акваріумъ — подъ сѣнью изъ мрамора и малахита. — Идутъ вѣрно и потому, что падокъ человѣкъ до зрѣлищъ. И еще потому, думается, идутъ многіе, что кромѣ завѣтовъ и приказовъ этого человѣка съ монгольскими скулами и хитровато-высокомѣрной улыбкой, не знаютъ они ничего — ибо все прочее имъ запретно.

***

Я взялъ извозчика. Вымирающая, какъ сказали мнѣ, въ Москвѣ профессія. Кажется, извозчики и носильщики — единственные теперь частники въ Москвѣ. На Театральной площади видѣлъ я еще утромъ нѣсколькихъ лихачей, великолѣпныхъ лихачей — какъ узналъ потомъ — спеціально для иностранцевъ.

Совсѣмъ ветхій былъ мой извозчикъ. Простоватый такой, сѣденькій, съ глазами прищуренными, добродушными, какъ будто. Вотъ влѣзь въ сани и гляжу на широкую его спину, ободранную, линялую, но истинно-русскую — кучерскую.

— Вези куда хочешь по Москвѣ.

Сказалъ ему «на ты»: вышло само собой. Не удивился. Обернулся, ласково, какъ мнѣ показалось, посмотрѣлъ на меня. И стало мнѣ радостно, что ласково смотритъ на меня житель новой Москвы.

— Изъ пріѣзжихъ, видно, будете?

— Я? Да, изъ пріѣзжихъ. А ты давно уже возишь?

— Тридцать лѣтъ будетъ…

Тридцать лѣтъ! Можетъ, онъ и меня возилъ… Спрашиваю прямо, безъ оговорокъ:

— А какъ это остались орлы на Кремлѣ?

Гляжу ему въ глаза. Глаза прищурены, и кажется мнѣ — лучистые, свѣтлые.

— Это нашъ Луначарскій велѣлъ оставить: памятники старины.

Меня передернуло. Нашъ Луначарскій! «Тебѣ-то какой онъ — нашъ, что онъ для тебя сдѣлалъ, что имѣешь ты отъ этой власти?» — не сказалъ я этого, конечно.

Стегнулъ лошадь. Заскрипѣли сани. Мы одни — я и этотъ старый русскій человѣкъ. Насъ никто не слышитъ. Неужели же нельзя говорить — всего?

— Объясняй мнѣ, — говорю. — Я первый день въ Москвѣ…

— Извольте, гражданинъ, съ удовольствіемъ.

Тычетъ кнутомъ на кремлевскія стѣны. — Здѣсь живутъ наши вожди.

Опять «наши»! Вѣдь насъ же никто, никто не слышитъ… Неужели онъ думаетъ, что я его выдамъ — если онъ что не такъ скажетъ? Или это привычка? Или безразлично ему все, что меня волнуетъ? Или разучился онъ уже иначе говорить?

Шуршатъ полозья. Въ глазахъ, тамъ внизу, грязный снѣгъ и рельсы трамвая…

— Вотъ тамъ, гражданинъ, Храмъ Спасителя былъ. Теперь снесли…

Онъ смотритъ на меня. Ничего не вижу въ его глазахъ — стали они какіе-то безчувственные. Не выдерживаю:

— Ну и что же ты скажешь на это?

Смотритъ.

— Какъ это — что скажу?..

Пауза.

И вдругъ:

— Другія-то церкви, видите, вѣдь стоятъ..»

И все. Я убѣжденъ, я чувствую, какъ чувствуютъ только правду, что то мелькнуло у него въ глазахъ, что-то понялъ я въ немъ и онъ во мнѣ, — что-то очень близкое, родственное…

И понялъ я прежде всего,что такъ, какъ я разговаривалъ съ этимъ извозчикомъ — не умно, не хорошо и нелѣпо разговаривать съ жителями новой Москвы.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2536, 12 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 10

Москва… — Море плакатовъ. — Невѣроятная толпа на улицахъ. — На фонѣ московскихъ дворцовъ. — Уже слѣжка. — Почему всѣ спѣшатъ? — Въ хвостѣ. — Сахара не даютъ, а даютъ пикули. — Привыкли и стали смиренными. — Спѣшатъ и спѣшатъ съ утра.

— И вы скоро освоилась съ мыслью, что вы среди совѣтскихъ гражданъ, на совѣтской территоріи?

Русскій эмигрантъ, вліятельнымъ иностранцемъ проѣхавшій запретную черту, отвѣтилъ:

— Первые часы я былъ какъ въ угарѣ. Во въ то утро, когда я увидѣлъ русскій снѣгъ и русскіе лѣса, увидѣлъ покривившіяся избы Россіи, русскихъ бабъ и русскихъ мужиковъ, — я ясно понялъ, что всякій здѣсь лишь взглянетъ на меня — сочтетъ за «чужого», за иностранца и испугается меня. Въ мое сознаніе уже крѣпко вошло — по вѣжливости, съ которой со мной разговаривали всѣ должностныя совѣтскія лица, что я имѣю право, право неоспоримое быть здѣсь и говорить съ этими должностными высокомѣрно. Вы вѣдь замѣтили, конечно, что къ самымъ неожиданнымъ вещамъ привыкаешь гораздо быстрѣе, чѣмъ передъ тѣмъ воображаешь себѣ. Къ Москвѣ я подъѣзжалъ, уже, такъ сказать, вполнѣ сознательно. Но чувства я испытывалъ сложнѣйшія — волненія, радости, обиды, истерическаго прямо таки любопытства и, не скрою отъ васъ, потому, что хочу быть совсѣмъ искреннимъ, нѣкотораго подсознательнаго, смутнаго желанія увидѣть, что все таки моя страна совершила нѣчто истинно великое, что, несмотря на всѣ свои ошибки, ошибки великаго народа, русскій народъ будетъ скоро въ правѣ поучать другихъ. Я почувствовалъ уже на границѣ, что Россія прикрыта какой то ложной маской, но я хотѣлъ провѣрить это ощущеніе, слиться хотя бы на мигъ съ Россіей, узнать, есть ли подъ этой новой маской и новый, по новому горящій и созидающій духъ.

***

Москва….

«Привѣть міровому пролетаріату!»… «Развалины фашистскаго міра…» «Темпы» и «темпы», пятилѣтка и снова о гибели фашистскаго міра. «Догнать и перегнать» и «соціалистическое строительство». Направо, налѣво, всюду, огромными буквами: «Механизація», «Индустріализація», «Полностью выполнимъ заданіе». «Смерть кулакамъ». — Тамъ то будетъ выполнено… Тамъ то уже выполнено… «Коммунизмъ сотретъ всѣ границы» и проч., и проч., и проч.

Вотъ что ударило мнѣ сразу въ глаза на вокзалѣ, и застлало все кругомъ. Ничего подобнаго я не ожидалъ и представить себѣ не могъ. Вокзалъ буквально утопалъ въ плакатахъ, въ прокламаціяхъ, таблицахъ афишахъ, и со всѣхъ стѣнъ глядѣло среди этого моря бумаги и матеріи грузинское лицо Сталина. А когда на встрѣтившемъ меня автомобилѣ поѣхалъ я по улицамъ, увидѣлъ тѣ же плакаты и тѣ же афиши. Такъ что, въ первую секунду, Москва показалась мнѣ какимъ то чудовищнымъ, невообразимымъ, фантастическимъ конгломератомъ плакатовъ коммунистической пропаганды.

Двѣ мысли сразу пронеслись у меня въ головѣ.

Первая… Я понялъ, почему въ Негорѣломъ кассирша вообразила, что разъ мой значекъ не совѣтскій, значитъ — фашистскій. Достаточно было прочесть эти плакаты, растянутые черезъ улицы, вывѣшенные на домахъ, наклеенные на ворота, что бы понять, что міръ во всѣхъ этихъ призывахъ, во всѣхъ этихъ утвержденіяхъ раздѣленъ на два начала: совѣтское и фашистско-капиталистическое.

И вторая… Я подумалъ — вотъ я пріѣхалъ въ Москву и меня поразило это чудовищное изобиліе плакатовъ, вь которыхъ говорилось одно и то же — рудиментарное, вульгарное до тошноты. Но какъ же не надоѣли они до тошноты, до омерзенія, до бѣшенства, всѣмъ, которые видятъ ихъ всюду, каждый день?..

***

Я былъ въ послѣдній разъ въ Москвѣ двадцать лѣтъ назадъ. Быть можетъ, поэтому, а, быть можетъ, потому, что море плакатовъ скрыло въ первыя минуты все другое отъ глазъ — я вначалѣ ни одного зданія, ни одной улицы не узналъ. Я замѣтилъ лишь,, что улицы были залиты асфальтомъ и что огромное, невообразимое движеніе, царило на нихъ. Автомобили совѣтскаго производства, автобусы, грузовики, трамваи летѣли мимо насъ. Но не они поражали своимъ числомъ — куда меньше ихъ было, чѣмъ въ Парижѣ или Берлинѣ, не больше, думается, чѣмъ на главныхъ улицахъ Мюнхена или Ліона. Поражало людское множество. Летѣли трамваи съ повисшими гроздями людей, и на тротуарахъ и даже посреди улицы была невообразимая толпа, кишащая, волнующаяся, куда то спѣшащая, сумбурная, необъятная — такъ что можно было подумать, вывалили изъ казармъ въ нестроевомъ порядкѣ цѣлыя полчища, несмѣтныя полчища обывателей. Толпа эта текла, сбиваясь, пересѣкаясь, стремясь куда то. Куда? И рѣяли надъ ней коммунистическіе плакаты.

Плакаты… Я увидѣлъ ихъ первыми, затѣмъ увидѣлъ толпу и только затѣмъ московскіе дома. И хотя то тамъ, то здѣсь высились среди нихъ новыя зданія — въ нагроможденіи кубовъ и пирамидъ, архитектурно — мало измѣнилась Москва; на фонѣ старинныхъ колоннадъ и фронтоновъ, на фонѣ блещущихъ церквей, на фонѣ громоздкихъ старомодныхъ строеній кишѣла, спѣшила фабрично-заводская новая московская толпа.

***

Пріятель мой, иностранный дипломатъ, у котораго я остановился, подводитъ меня къ окну. Домъ далеко отъ главныхъ артерій. На улицѣ сравнительно пусто. Нѣсколько минутъ наблюдаетъ. И вдругъ:

— Такъ и есть, уже слѣжка! Вотъ видите этотъ въ мерлушкахъ, на углу, что читаетъ газету… Онъ только что стоялъ на другой сторонѣ — смотрѣлъ сюда. И вотъ тотъ, въ фуражкѣ, — уже успѣлъ мнѣ примелькаться. У меня глазъ набитъ на этихъ господъ. Значитъ, уже извѣстно, что вы остановились у меня. Будутъ васъ сопровождать всюду, возьмутъ «въ вилку» — это классическій пріемъ: одинъ шагахъ въ пятидесяти передъ вами, другой — сзади.

Въ конечномъ счетѣ, — продолжалъ онъ, — вы можете быть увѣрены, что васъ не арестуютъ. Но спровоцировать могутъ. Хотя бы какой нибудь чекистъ, рвущійся отличиться передъ начальствомъ… Изобьютъ, а потомъ будутъ извиняться. Не ходите слишкомъ долго одинъ. И главное, не заговаривайте. съ прохожими, не спрашивайте даже дороги, — совѣтскаго гражданина, съ которымъ вы вступите въ разговоръ, могутъ потомъ повести на Лубянку. Обращайтесь къ милиціонерамъ. А если встрѣтите стараго знакомаго, бѣгите отъ него на другую сторону… Впрочемъ, онъ самъ къ вамъ не подойдетъ. Хорошая, правда, страна!

***

Хочу выяснить, хочу понять въ первую очередь, почему такая толпа на московскихъ улицахъ.

Арбатъ… Магазины за магазинами. Продукты питанія, книги, галантерея. Старые реквизированные магазины: ветхая былая роскошь убранства. Но продаютъ просто дрянь. Я потомъ еще подробно разскажу вамъ о московскихъ магазинахъ. Худшихъ товаровъ я нигдѣ не видѣлъ въ Европѣ. И мимо магазиновъ течетъ толпа.

Я ошибся, — въ этой толпѣ не всѣ крестьяне и рабочіе, — даже не большинство. Лица мужскія и женскія — полуинтеллигентныя: работники и работницы совѣтскихъ учрежденій. Портфели, корзины, пакеты подъ мышками. Но одѣты всѣ, какъ крестьяне и рабочіе — внѣшнихъ классовыхъ отличій не существуетъ. И всѣ куда то спѣшатъ. Это самое странное, непонятное. Лишь незначительная часть слоняется какъ будто безъ дѣла. Не праздничная это веселая толпа, а сосредоточенная, дѣловитая. Тѣ, кто шатаются, тоже чѣмъ то озабочены. Вѣрно — то, что замѣчаютъ всѣ путешественники по СССР — въ московской толпѣ не видно улыбокъ.

Такъ велика толпа, что, когда ѣхалъ въ автомобилѣ, я сразу не замѣтилъ въ ней хвостовъ — безконечныхъ и безчисленныхъ хвостовъ.

***

Стою самъ въ хвостѣ. Хочу послушать, чувствую себя какъ прокаженный. Отъ меня сторонятся: я въ европейскомъ нарядѣ, т. е. не въ валенкахъ или сапогахъ, не въ фуражкѣ или папахѣ; да очень ужъ виденъ воротничекъ.

— Даютъ, голубчики, сказали — сахаръ даютъ, — приговариваетъ старуха и добрые глаза ея блестятъ.

Парень въ картузѣ оборачивается. Сумрачный:

— Думать надо, дадутъ, хотя вотъ вчера тоже было объявлено, а не дали.

Отхожу. Въ сосѣднемъ кооперативѣ пусто. Спрашиваю сахару — нѣтъ сахару. Любопытствую — а колбаса?

— Эхъ, да что гражданинъ спрашиваете, — не глядя на меня, буркаетъ приказчикъ. — Видите сами, что нѣтъ. Завтра получимъ. Вотъ развѣ что пикули, хотите?..

Дѣйствительно, кромѣ пикулей, да банокъ какихъ то, ничего нѣтъ. Поэтому то пусто въ магазинѣ. Иду обратно.

Хвостъ передъ кооперативомъ, гдѣ должны были выдавать сахаръ, разстроился. Старуха съ добрыми глазами, что такъ надѣялась, бѣжитъ куда то и всѣ бѣгутъ. Что такое?

Слышу:

— Скорѣй, скорѣй. Вѣдь до того «копа» минутъ двадцать бѣжать. А сказали — ужъ навѣрное выдадутъ. Попасть бы только…

Оказывается, хвосту объявили, что сахаръ сегодня будутъ выдавать не здѣсь, а въ другомъ мѣстѣ. Стоялъ же этотъ хвостъ съ утра, пять—шесть часовъ, теперь хвостъ будетъ стоять передъ другимъ кооперативомъ, — а тамъ уже свой хвостъ набрался. А оттуда… оттуда спѣшить надо въ хвостъ передъ кооперативомъ, гдѣ, сказали. — будутъ давать хлѣбъ. А оттуда… Во многомъ вѣдь нуждается человѣкъ…

Спѣшатъ, спѣшатъ и спѣшатъ. Встаютъ, когда еще темно, и бѣгутъ съ мѣста на мѣсто. Недовольны? Никакого неудовольствія — во всякомъ случаѣ, внѣшняго—надо спѣшить, надо ждать, надо мерзнуть въ хвостахъ. Обычай, каждодневное дѣло, многолѣтняя привычка, школа.

Такъ вотъ куда спѣшитъ московская толпа… А когда же работа? При системѣ пятидневокъ, всякій шестой день — праздникъ для части населенія. Эта часть и бѣгаетъ за предметами первой необходимости: въ другіе дни работа. А тѣ, кто работаютъ, тоже съ утра подымаются, чтобы успѣть въ одномъ-другомъ хвостѣ постоять.

Но не только потому такая толпа. «Дома» вѣдь ни у кого нѣтъ; не хочется итти домой, гдѣ пять, шесть, семь человѣкъ спятъ въ одной комнатѣ. Дома сидишь только, если боленъ. Это я понялъ въ первые же дни въ Москвѣ по отдѣльнымъ услышаннымъ фразамъ, — и не потому, чтобы въ этихъ фразахъ сквозило недовольство. Просто говорили люди такое:

— Все устроилъ — а домой итти рано — спать вѣдь не хочется. Эхъ, побѣгаю еще, можетъ быть, что нибудь еще раздобуду…

Левъ Любимовъ
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 12