— Христосъ Воcкресе, Елена Петровна!

— Воистину Воcкресе, Владимиръ Ивановичъ!

— Сергѣй Николаевичъ, дайте облобы­зать. Съ праздникомъ! Ухъ, и забрались же вы, господа, подъ самыя небеса… Ба­тюшки! что я вижу? Неужели окорокъ? Вотъ чудеса! Ну и столъ же у васъ въ этомъ году. Роскошь! Совсѣмъ старый режимъ. По какому случаю такъ шикарно? А? Наслѣдство, по всей вѣроятности, по­дучили?

— Хорошее наслѣдство, нечего сказать. Полгода уже безъ работы. И я, и жена.

— Вотъ какъ. Значитъ, съ горя? Что жъ. Это понятно. Отвлечься отъ дѣйстви­тельности — великая вещь. Воть, въ ми­нувшемъ декабрѣ, знаете, описывали ме­ня за долги портному и мяснику. Обстановка у насъ дрянь, сами знаете, гроша ло­манаго не стоить. Но все-таки жаль было. Свыкся. Кое-что дорого и какъ намять о жизни въ Парижѣ. Такъ я наканунѣ съ отчаянія устроилъ вечеринку для членовъ нашего объединенія. Юбилей тридцатипятилѣтней безпорочной службы по мини­стерству внутреннихъ дѣлъ въ интимномъ кругу рѣшилъ справить… Триста фран­ковъ обошлось торжество. Ваше здоровье, Елена Петровна. Бабы-то, бабы у васъ какія! А? Прямо во Франціи два грена­дера… Вотъ окончу телятину, непремѣнно попрошу кусочекъ. Сами, навѣрно, пекли?

— О, нѣтъ. Въ послѣднее время я такъ подавлена безработицей, что не было на­строенія возиться. Заказала.

— Такъ. Понимаю. Вообще, что теперь въ мірѣ дѣлается, уму непостижимо. Всѣ говорятъ — кризисъ, кризисъ, а я вамъ скажу, господа, что это уже не кризисъ, а катастрофа. Вы-то еще, слава Богу, удачно устроились: и не работаете, и не зара­батываете. А я воть седьмой мѣсяцъ какъ каторжникъ тружусь, но до сихъ поръ ни сантима не получилъ: у хозяина денегъ нѣтъ, нечѣмъ платить. А когда ничего не зарабатываешь, сами знаете, какъ расхо­ды увеличиваются. Бюджета не имѣется, распредѣлить суммъ нельзя, — вотъ и тратишь во всю, точно бѣшеный. А вы со мною ничего не выпьете, Сергѣй Николаевичъ? Давайте по рюмочкѣ!

— Я? Что же. Давайте Пропадать, такъ пропадать! Съ музыкой!

***

— Ахъ, милочка, наконецъ-то вижу васъ у себя. Страшно соскучилась. Ну, какъ дома? Все благополучно?

— Какое благополучіе, дорогая моя. Тихій ужасъ. Котикъ болѣетъ, Наташу до сихъ поръ замужъ не могу выдать. А тутъ Пасха. Расходы. Эти праздники нѣчто въ родѣ налога. Только не подоходнаго, а, такъ сказать… порасходнаго.

— Да ужъ не говорите. Только что оправилась отъ Рождества, и вотъ опять…

— А что у Константина Андреевича? Астма ?

— Нѣтъ, глаза скосилъ, дорогая моя. Изъ-за своей несчастной машины. Цѣлый день ѣздитъ по городу, нервно ищетъ гла­зами пассажировъ, ну и повредилъ эти самыя… мышцы. А вчера въ довершеніе всего ячмень вдругъ вскочилъ. Сидитъ до­ма, никуда не выходить и заявляетъ, что броситъ шофферское ремесло и сядетъ на землю. Воображаетъ, что если у него на глазу ячмень, то онъ уже и сельскій хо­зяинъ. Въ самомъ дѣлѣ, подумайте, что мы будемъ дѣлать съ Натальей, забрав­шись въ провинцію? Такъ ей и сидѣть въ старыхъ дѣвахъ?

— Странно, милочка. Насколько я знаю, у Наташи всегда были женихи…

— Ахъ, какіе это женихи, дорогая моя. Нѳдоразумѣніе. Одинъ ­— приватъ до­центъ, математикъ, которому негдѣ читать лекцій. Другой — писатель, которому — негдѣ печататься. А изъ людей съ солид­нымъ положеніемъ — маляровъ какихъ нибудь, полотеровъ или водопроводчиковъ — никого. Былъ одно время сослуживецъ Котика — шофферъ, но развѣ теперь шофферъ­— партія? Не партія, а аксиданъ. [1]

— Да, милочка, вѣрно. Сейчасъ выдать дочь, все равно, что выиграть въ ирланд­скій свипстейкъ. Притомъ вѣдь вашей Наташѣ пе мало лѣтъ. Успѣла въ Россіи и гимназію окончить, и высшіе курсы.

— Ахъ, нѣтъ, дорогая моя. Что вы. Ни­какихъ курсовъ Наташа не кончила.

— Нѵ, какъ же.. Окончила, дорогая моя.

— Увѣряю васъ. нѣтъ.

— Во всякомъ случаѣ, въ гимназіи по­лучила золотую металъ.

— Медаль? Никогда не получала, доро­гая моя. Перешла только въ третій классъ и бѣжала на югъ. Вообще, образованія у нея никакого, все же никто не беретъ. А тутъ, какъ на зло, съ одной стороны — кризисъ, съ другой — депрессія. Денегъ ни у кого нѣть. Всѣ страшно жмутся. Да, кстати: не придете ли къ намъ завтра вечер­комъ запросто? Будетъ бриджъ. Танцы… Ахъ, дорогая моя, куда мы всѣ. идемъ? Чѣмъ все это окончится?

***

— Иванъ Александровичъ, были вчера у заутрени?

— Да, разумѣется.

— Хотѣлъ васъ увидѣть, переговорить но одному дѣлу. Но во вторникъ ходилъ на докладъ о Дальнемъ Востокѣ, васъ не встрѣтилъ. Вчера искалъ во дворѣ церкви — тоже не было.

— Очень просто, голубушка. Я въ вашу церковь принципіально не хожу. А на до­клады о Дальнемъ Востокѣ — тѣмъ паче.

— Почему это?

— А потому, что ваша церковь…

— Господа! Вниманіе! Хозяйка дома просить гостей, особенно вѣрующихъ и патріотически настроенныхъ, не говорить ничего о Церкви и о Дальнемъ Востокѣ!

[1] Несчастный случай (фр.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2526, 2 мая 1932

Views: 32

Недавно на Монмартрѣ произошелъ слѣдующій случай. французскій радіо­репортеръ, передающій шумы столицы, установилъ свой аппаратъ въ одномъ изъ кабачковъ и во время сеанса сталъ уговаривать случайно присутствующую тамъ русскую эмигрантку сказать по радіо нѣсколько словъ.

— Произносите что нибудь по русски, — любезно упрашивалъ онъ.

Та молчала.

— Вы, навѣрно, графиня?

Молчаніе.

— Вы, быть можетъ, княгиня? Молчаніе.

— Неужели же вы, мадемуазель, такъ таки ничего не скажите на вашемъ прекрасномъ языкѣ?

И въ отвѣтъ въ микрофонъ послышалось, наконецъ, отчетливое, прекрасное, русское:

— Дуракъ!

***

Другой случай мнѣ передали со словъ очевидцевъ. Въ одинъ скромный французскій ресторанъ зашла пообѣдать приличная русская компанія — нѣсколько дамъ и мужчинъ. Стали разсматри­вать карточку, выбирать кушанья. А гарсонъ, стоявшій тутъ же, возлѣ стола, умильно смотрѣлъ на гостей въ ожиданіи заказа и старался всѣмъ своимъ ви­домъ подчеркнуть расположеніе къ нимъ.

— Вы торопитесь? Мы сейчасъ… — сказалъ одинъ изъ мужчинъ.

— О, нѣтъ, мсье. Пожалуйста. Я люблю русскихъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Очень пріятно.

— Да, мсье. У меня есть одинъ рус­скій пріятель. Грегуаръ. Прекрасный человѣкъ. Онъ научилъ меня многимъ русскимъ словамъ. Главнымъ образомъ, комплиментамъ, привѣтствіямъ.

—А напримѣръ?

— Напримѣръ? Вотъ примѣръ…

Гарсонъ поднялъ голову. Напряжен­но нахмурился. Зашевелилъ губами… И произнесъ.

Слово было замѣчательное, чисто русское, сочное, могущее сдѣлать честь не то что генералу Камброну, но лучшей русской извозчичьей биржѣ или трактиру петербургской окраины.

„А, вотъ, еще, мадамъ… — съ застѣнчивой улыбкой продолжалъ гарсонъ, не обращая вниманія на то, что почему то внезапно покраснѣли, а мужчины, наоборотъ, поблѣднѣли. — Вотъ еще русское доброе утро…

Гарсонъ опять закинулъ голову, натужился. И произнесъ доброе утро.

Это доброе утро состояло уже не изъ одного слова, и даже не изъ двухъ, а изъ сложнаго комплекса, хорошо извѣстнаго всѣмъ совѣтскимъ беллетристамъ, мужичкамъ-богоносцамъ и бывшимъ чудо-богатырямъ. Произношеніе, правда, не было безукоризненнымъ. Кое какіе звуки чуть чуть искажались. Но за­то, какое вдохновенное выраженіе ли­ца сопровождало цитату! Какое почтительно-бережное отношеніе къ сло­вамъ, которыя четко отдѣлялись одно отъ другого, чтобы дойти до сердца русскаго слушателя, быть вполнѣ воспри­нятыми роднымъ ухомъ!

Нечего и говорить объ изумленіи гарсона, когда дамы съ шумомъ, вдругъ, отодвинули стулья, встали и торопливо направились къ выходу. Задержавшись у двери, одинъ изъ мужчинъ суровымъ шепотомъ объяснилъ руссофилу, какую гнусную шутку сыгралъ съ нимъ его Грегуаръ.

И нужно было видѣть ярость гарсо­на.

— Вотъ какъ? Отлично. Превосход­но… Ну, пусть придетъ Грегуаръ сюда завтра! Я набью ему морду при всѣхъ!

***

Не помню точно — кажется у Ратцеля, а быть можетъ у Тейлора въ его «Первобытной культурѣ», — я читалъ про слѣдующую манеру африканскихъ дикарей:

Когда къ нимъ являются европейцы-миссіонеры или географы и начинаютъ систематически знакомиться съ язы­комъ, дикари всегда умышленно перетасовываютъ значеніе словъ.

Бегемота называютъ рѣкой. Луну бегемотомъ. Солнце луной.

Дѣлаютъ они это изъ лукавой предосторожности, изъ своего рода патріотизма: чтобы затруднить бѣлымъ проникновеніе сюда, пріостановить завоева­ніе края.

Но обычно такъ обстоитъ дѣло только съ людьми первобытными. Что же касается нашей эмигрантки съ Монмартра или нашего Грегуара, пріятеля гарсона, то едва ли у нихъ можетъ быть опасе­ніе, что французы завоюютъ Россію.

А потому ихъ патріотизмъ меня не на шутку тревожитъ.

Въ самомъ дѣлѣ. Даже у Ратцеля и у Тейлора примѣровъ подобной любви дикарей къ своей родинѣ нѣтъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2437, 3 февраля 1932

Views: 25

Сложный это вопросъ: бракъ русскихъ людей съ иностранцами.

Обычно подобную проблему у насъ, въ эмиграціи, обсуждаютъ принципіально, во всей полнотѣ:

— Честно ли по отношенію къ Россіи?

— Патріотично ли?

И почти никогда но подходятъ къ ней съ точки зрѣніи практической, хотя бы съ такой: кто именно вступаетъ въ бракъ — русская женщина или русскій мужчина?

На дняхъ, въ одномъ домѣ, по этому поводу возникла у насъ большая дискуссія. Гости горячо обсуждали вопросъ, спорили, приводили аргументы въ пользу того или иного мнѣнія. И только послѣ того, какъ находившійся среди насъ докторъ Верійскій разсказалъ исторію про своего паціента Буше, всѣ мы пришли, наконецъ, къ заключенію:

— Что русскаго мужчину отъ женитьбы на иностранкѣ необходимо удерживать. А русскую женщину, желающую выйдя замужъ за иностранца, наоборотъ, нужно всегда поощрять.

***

Въ самомъ дѣлѣ. Вѣдь сколько у насъ передъ глазами печальныхъ примѣровъ полной денаціонализаціи мужчинъ, связаівшихся съ француженками брачными узами!

Прежде всего, ужасно, что такія семьи слишкомъ ужъ дружно живутъ. Жена черезчуръ заботлива, все у нея въ отличномъ порядкѣ: кухня, столовая, спальня. Обѣдъ — вовремя, ужинъ вовремя, постель прибрана, комнаты подметены, полъ натертъ. Дѣта при такомъ бракѣ размножаются съ невѣроятной быстротой; чтобы каждаго ребенка погладить по головкѣ, необходимо провести весь вечеръ дома…

И вотъ, русскій мужчина постепенно и опускается.

Гостей ему не нужно.

Землячества тоже.

Въ объединеніе онъ перестаетъ ходить. Ежемѣсячныхъ взносовъ, подъ вліяніемъ жены, никогда не дѣлаетъ.

На собраніяхъ не выступаетъ.

И погибаетъ такъ человѣкъ почемъ зря. Сидитъ окруженный Мадленами, Этьенами, Морисами, надѣваетъ на голову колпаки изъ золоченой бумаги, чтобы развлечь ребятишекъ; ползаетъ по ковру, изображая крокодила; строгаетъ палочки, мастеря Пьеру игрушку… И на дверяхъ его квартиры, съ точки зрѣнія русскихъ національныхъ интересовъ, смѣло можно начертать мрачную надгробную надпись:

«Си-жи Жанъ Иваноффъ, си-деванъ русская личность». [1]

Совсѣмъ не то наша женщина, вступившая въ бракъ съ иностранцемъ.

Прежде всего, пока ея мужъ еще не мужъ, а женихъ, она обязательно перерабатываетъ его по своему вкусу, чтобы къ моменту замужества отлучился или полный разрывъ или полное созвучіе душъ.

При полномъ разрывѣ вопросъ, конечно, самъ собой упрощается. Но при полномъ созвучіи жизнь на нѣкоторое время становится крайне запутанной, пока жена не побѣдитъ, наконецъ.

Онъ ложится спать въ девять вечера, она въ два часа пополуночи.

Онъ встаетъ въ шесть утра, она опять-таки въ два. Но уже пополудни.

Когда у нихъ обѣдъ и когда ужинъ, никто толкомъ не знаетъ. Даже консьержка.

За обѣдомъ онъ хочетъ поговорить о цѣнахъ на продукты, а она читаетъ романъ. Послѣ обѣда онъ начинаетъ читать романъ, а она садится рядомъ и строго допытывается:

— Жанъ, ты понимаешь мою душу?

И тихо ли, шумно ли, но черезъ годъ, черезъ два Жалъ, въ концѣ концовъ, принужденъ, все-таки, сдаться.

Денегъ уже не откладываетъ, цѣнъ на продукты не знаетъ. Ложится спать въ два; обѣдаетъ, когда придется; за обѣдомъ читаетъ; послѣ обѣда разсуждаетъ о порывахъ, о душевныхъ изгибахъ. И па службѣ, въ разговорѣ съ сослуживцами, нерѣдко гордо бросаетъ:

— Нѣтъ, у насъ, у славянъ, на это смотрятъ не такъ.

***

Между прочилъ, исторія съ Буше, которую разсказалъ намъ докторъ Верійскій и которая повліяла на нашу резолюцію о бракѣ, очень несложна.

Всего годъ назадъ, передъ женитьбой на русской, Буше отличался завиднымъ здоровьемъ. Былъ жизнерадостнымъ, крѣпкимъ мужчиной, А теперь на пріемъ къ доктору явился неузнаваемымъ. Совсѣмъ другой человѣкъ.

Въ волосахъ сѣдина, лицо блѣдное, подъ правымъ глазомъ тикъ.

— На что жалуетесь, мсье Буше?

— На мою русскую жену, докторъ.

— А въ чемъ дѣло?

— О, докторъ. Вы помните, какимъ я былъ раньше. Цвѣтущимъ… А теперь, не повѣрите, на краю силъ. Каждый день какой-нибудь славянскій сюрпризъ. Вчера даже сознаніе потерялъ. Купилъ наканунѣ, по ея просьбѣ, два билета въ «Опера», заплатилъ около ста франковъ. А приходитъ вечеръ спектакля, и она, вдругъ, заявляетъ: «не хочу итти, нѣтъ настроенія». — «Какъ это такъ? — спрашиваю я, — билеты есть, а настроенія нѣтъ?» — «А вотъ, такъ, — говоритъ, — нѣтъ настроенія и кончено». Вы представляете, докторъ, какъ я разволновался въ отвѣтъ? Билеты взяты, деньги уплачены, вечерь свободный. А она…. Хотѣлъ я еще что-то сказать, но голова закружилась, языкъ отнялся, въ глазахъ круги… И пришлось лечь въ постель. Можетъ быть, докторъ, противъ такихъ случаевъ вы пропишете мнѣ какія-нибудь капли? Чтобы я могъ безболѣзненно руссифицироваться?

[1] «Здѣсь покоится Иванъ Ивановъ, бывшая русская личность» (смѣсь русскаго и французскаго).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2512, 18 апрѣля 1932.

Views: 31

Отличный способъ укрѣпленія нервовъ рекомендовалъ мнѣ знакомый продавецъ граммофонныхъ пластинокъ.

Такъ оказывается, знаменитый докторъ Куэ въ свое время «наговорилъ» на граммофонь рядъ сакраментальныхъ формулъ внушенія. И теперь любой владѣлецъ аппарата и дисковъ можетъ спокойно лѣчиться у себя на дому.

На случай физическаго недомоганія — будь то ревматизмъ или фурункулъ — есть пластинка, начинающаяся такими словами:

«Успокойтесь! съ каждымъ днемъ вамъ становится все лучше и лучше. Боли ваши стихаютъ. Вы ясно чувствуете улучшеніе во всемъ организмѣ…»

На случай безсонницы запись такая: «Вы ложитесь въ постель безъ боязни, что не заснете. Вы ощушаете необходимость глубокаго сна. Безпокойныя мысли покидаютъ ваше сознаніе. Вѣки тяжелѣютъ. Сонная истома охватываетъ организмъ…»

И, наконецъ, третья, въ видѣ мелодекламаціи подъ аккомпанементъ піанино, на случай общей нервной депрессіи:

«Съ каждымъ днемъ вы становитесь бодрѣе и бодрѣе. Движенія ваши рѣшительны. Ваше сознаніе ясно. Вы увѣрены въ успѣхѣ своего предпріятія. Ваша работа вамъ кажется легкой. Окружающіе васъ не раздражаютъ. У васъ достаточно энергіи для общенія съ міромъ…»

Нашелъ я двухъ поручителей-французовъ, взялъ въ магазинѣ на прокатъ граммофонъ, три пластинки — и рѣшилъ подвинтить себя. Въ самомъ дѣлѣ, надоѣло тянуть эту гнусную лямку: бронхитъ пятую недѣлю не проходитъ, при общеніи съ людьми раздражаюсь отъ всякаго пустяка, а безсонница уже второй <годъ?> не даетъ покоя, со времени кризиса.

Одну ночь думаешь о домохозяинѣ, какъ уплатить «термъ». Думаешь, думаешь… Ничего не выходилъ.

Другую ночь вспоминаешь молочницу. Тоже противно.

Третью ночь прачку… Еще хуже какъ<-то?>.

Иногда начнешь подсчитывать — кому ты долженъ, кто тебѣ долженъ, и <такъ?> до самаго утра ворочаешься: при дебетѣ на правую сторону, при кредитѣ на лѣвую.

Относительно одного только пункта у меня было сомнѣніе, когда бралъ граммофонъ: можетъ ли голосъ гипнотизера дѣйствовать не непосредственно, а пройти черезъ мертвую запись?

Сейчасъ, однако, по прошествіи трехъ недѣль опыта, записи приводятъ меня въ восторгъ. Раньше, до системы Куэ, бронхитъ обычно мучилъ не столько ощущеніемъ боли, сколько тревожнымъ вниманіемъ со стороны родныхъ и сосѣдей. Начнешь кашлять, и сейчасъ же появляется кто-нибудь со стаканомъ воды и кодеиномъ.

— На, прими! Закутай шею!

Теперь же, какъ только чувствую приступъ кашля, сейчасъ же схватываюсь за ручку граммофона. Крякъ, крякъ, крякъ. Ш-ш-ш… И Куэ начинаетъ:

«Успокойтесь! Съ каждымъ днемъ вамъ становится все лучше и лучше Вы ясно чувствуеіе улучшеніе во всемъ организмѣ…»

Говоритъ Куэ, говоритъ. И когда, наконецъ, изъ сосѣдней комнаты слышится озабоченный голосъ:

— Это ты опять кашлялъ?

— Нѣтъ, не я. Докторъ Куэ.

Борьба съ безсонницей при помощи пластинки налажена у меня тоже недурно. Поздней ночью, ложась спать часа въ два, ставлю я аппаратъ на ночной столикъ, тушу свѣтъ и жду часъ или два.

Если сонъ самъ собою приходитъ, Куэ отдыхаетъ. Если же часы на башнѣ мэріи уже бьютъ четыре, а изъ головы не выходятъ домохозяинъ и прачка, я тихо приподнимаюсь, переставляю рычагъ… Куэ начинаетъ увѣренно-громко:

«Вы ложитесь спать безъ боязни… Безпокойныя мысли покидаютъ ваше сознаніе…»

И, о чудо! Все вокругъ во всемъ домѣ почему-то въ движеніи. Двери хлопаютъ. Дѣти плачутъ. Кто-то протяжно стонетъ, бранится, очевидно — семейная сцена.

А я засыпаю. Безъ боязни. Съ отяжелѣвшими вѣками. Съ сонной истомой во всемъ организмѣ.

Недостатокъ мѣста не даетъ, къ сожалѣнію, возможности разсказать во всѣхъ деталяхъ, какъ чудодѣйственно дѣйствуетъ на меня третья пластинка — для общаго укрѣпленія нервовъ при общеніи съ міромъ. Но скажу вкратцѣ — это дѣйствительно, магія. Носишь аппаратъ съ собой всюду, встрѣтишься съ какимъ-нибудь нахаломъ, выслушаешь кучу непріятностей… Въ другое время, при вспыльчивости, Богъ знаетъ, что могло бы произойти.

А тутъ въ отвѣтъ торопливо раскроешь ящичекъ, быстро заведешь: крякъ, крякъ, крякъ. Куэ заговоритъ:

— Ш… ш… ш… Окружающіе васъ не раздражаютъ. Ш.. ш… ш…У васъ достаточно энергіи для общенія съ міромъ…

И сразу негодованье проходитъ Проходитъ не только въ столкновеніяхъ съ грубыми типами, но даже тогда, когда скромная начинающая романистка принесетъ вдругъ тетрадь и попроситъ кое-что внимательно выслушать.

Она читаетъ. Куэ говоритъ. Аппаратъ — ш-ш… Рычагъ время отъ времени «крукъ, крукъ…» А я сижу, покорно улыбаюсь и думаю:

— Нѣтъ, при современномъ состояніи науки обязательно нужно имѣть граммофонъ!

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2469, 6 марта 1932.

Views: 32

Театры военныхъ дѣйствій, благодаря новѣйшимъ завоеваніямъ техники, начинаютъ превращаться въ обыкновенные театры для публики.

Вотъ что пишетъ, напримѣръ, манчжурскій корреспондентъ «Таймса» о недавнемъ китайско-японскомъ сраженіи возлѣ Телина у рѣки Ляо-Хэ:

«Когда битва достигла достаточнаго напряженія, японцы доставили на передовыя позицій всѣ приспособленія для передачи звуковъ сраженія по радіо, и любители радіофоніи могли, сидя дома, наслаждаться полной картиной не инсценированной, а настоящей баталіи: свистомъ пуль, ревомъ орудій, разрывами снарядовъ, стонами раненыхъ, предсмертнымъ хрипомъ умирающихъ».

Ну что такое теперь, сравнительно съ подобнымъ реальнымъ воспроизведеніемъ сраженія, всѣ устарѣлыя художественныя описанія битвъ и батальная живопись?

Куда годятся сейчасъ поле сраженія въ «Орлеанской Дѣвѣ» Шиллера? Бирнамскій лѣсъ Шекспира? Полтавскій бой Пушкина?

«Отряды конницы летучей
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся съ плеча.
Бросая груды тѣлъ на груду,
Шары чугунные повсюду
Межъ ними прыгаютъ, разятъ…»

Или:

«Бой барабанный, клики, скрежетъ,
Громъ пушекъ, топотъ, ржанье,стонъ,
И смерть и адъ со всѣхъ сторонъ».

А теперь — сиди дома, протянувъ ноги, уютно расположившись у диффузера пріемнаго аппарата, и наслаждайся.

Не напрягаясь ничуть.

— Бу-бухъ! — гремитъ реальное орудіе.

— Пью-пію… — поетъ реальная пуля.

— Я умираю! — по-японски или по-китайски реально кричитъ кто-то.

И иногда только, среди общаго треска и гула, когда орудія, пулеметы и ружья сливаются въ симфоническій реальный ансамбль, приходится немного усилить вниманіе, чтобы различить отдѣльные звуки:

— Что это? Стонъ умирающаго или радіофоническій паразитъ въ передачѣ?

— Хрустѣніе костей или шуршаніе въ самомъ аппаратѣ?

Битва при Телинѣ, очевидно, останется въ исторіи цивилизаціи исторической датой. Начиная съ нея всѣ приличныя, болѣе или менѣе богато обставленныя сраженія будутъ обязательно передаваться по радіо, служа двоякой цѣли:

Во-первыхъ, упроченію пацифистскихъ идей.

Во-вторыхъ законному удовлетворенію инстинктовъ.

Въ военное время, приблизительно учитывая, когда можно при создавшейся обстановкѣ ожидать того или иного столкновенія на фронтѣ, радіо-журналы будутъ заранѣе объявлять въ программѣ на недѣлю впередъ: «Понедѣльникъ. 7 час. утра — гимнастика. 11 час. — информація. Половина пятаго — концертъ Паделу — Пасторальная симфонія Бетховена. Семь съ четвертью — обстрѣлъ предмостнаго укрѣпленія на Изерѣ. Восемь — ожесточенная канонада вблизи Реймса. Грохотъ разрушающихся зданій. Стоны раненыхъ и умирающихъ адъ либитумъ».

Кромѣ звукового воспроизведенія, къ радіофоническимъ картинамъ сраженій будутъ, разумѣется, присоединяться и телевизіонныя, зрительныя. Находясь дома, семья призваннаго на войну можетъ съ интересомъ слѣдить, какъ ихъ отецъ, брать, или сынъ сражается въ первыхъ рядахъ, какъ стонетъ отъ раны, какъ умираеть. Между двумя номерами программы, турецкимъ маршемъ Моцарта и приглашеніемъ на вальсъ Вебера, это будетъ достаточно занятнымъ, достаточно увлекательнымъ зрѣлищемъ. Гдѣ бы сраженіе ни происходило, весь цивилизованный міръ всегда можетъ на экранѣ и у диффузера получить полную картину боевъ, увеличивая свой горизонтъ. Громъ пушекъ, топотъ, ржанье, стонъ, смерть и адъ со всѣхъ сторонъ будутъ царить не только на театрѣ войны, но въ каждой гостиной, въ каждой столовой, гдѣ только имѣются пріемные аппараты.

И къ тому времени, когда начнется, наконецъ, свѣтопреставленіе, человѣчество, безъ сомнѣнія, достигнетъ окончательнаго совершенства въ воспроизведеніи событій. Ни одинъ моментъ этого жуткаго дня не останется незафиксированнымъ, не переданнымъ ко всеобщему свѣдѣнію. Какой-нибудь ловкій радіо-репортеръ, типа Сюршана, попытается даже установить свой микрофонъ такъ, чтобы передать въ точности слушателямъ послѣднія минуты вселенной.

И погибнетъ человѣчество, не останется въ живыхъ никого. А среди развалинъ, во всеобщемъ хаосѣ, уцѣлѣютъ кое-какіе аппараты со свѣтовыми и звуковыми записями. И изъ мертвой бездны будутъ раздаваться голоса пластинокъ съ наиграннымъ когда-то фокстротомъ:

«Аллилуйя!»

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2423, 20 января 1932.

Views: 35

Пусть это и мелкое національное тщеславіе, но что подѣлаешь, если факты сами говорятъ за себя?

Нападеній бандитовъ-автомобилистовъ на парижскихъ улицахъ зарегистрировано въ послѣднее время немало.

Почти каждую ночь гдѣ-нибудь кого-нибудъ грабятъ.

Но изъ всѣхъ этихъ случаевъ только два раза грабители были обращены въ позорное бѣгство. И оба раза, какъ извѣстно, нашими соотечественниками: русскими.

Граждане другихъ національностей почему-то обычно проявляютъ къ грабителямъ чрезмѣрную лояльность. Скажутъ имъ: «руки вверхъ», они поднимаютъ, скажутъ: «дай бумажникъ», даютъ.

Впечатлѣніе такое, будто не бандиты напали, а почтальонъ съ налоговой повѣсткой пришелъ.

Совсѣмъ не то наши, русскіе.

Духъ ли противорѣчія это или просто чувство обиды, но только дѣйствительно… Съ какой стати? Термъ [1] плати. Налогъ плати. За картъ д-идантите [2] плати, консьержкѣ плати. Работы полгода нѣтъ, тутъ еще ночью на улицѣ раскрывай кошелекъ, доказывай, что ничего нѣтъ.

Какъ не ударить палкой по головѣ?

Въ общемъ, въ данномъ случаѣ мы стоимъ передъ однимъ изъ величайшихъ парадоксовъ капитализма. Иностранцы съ туго набитымъ бумажникомъ, когда нападаютъ бандиты, легко повинуются, поднимаютъ вверхъ руки. Русскіе же съ пустыми карманами, когда нападаютъ бандиты, оказываютъ отчаянное сопротивленіе, даже несутся въ погоню.

Очевидно, помимо вопроса о храбрости, тутъ дѣло еще вотъ въ чемъ: состоятельный иностранецъ видитъ въ дѣйствіяхъ грабителей вполнѣ осмысленный актъ. Чувствуетъ, что ради его бумажника бандитамъ стоитъ рисковать, заводить собственный автомобиль, тратить бензинъ. Состоятельному человѣку слегка даже можетъ быть льстить то обстоятельство, что его остановили не даромъ.

И онъ не волнуется.

Но нашъ русскій эмигрантъ, котораго уже грабили: а) въ Петербургѣ, б) въ Кіевѣ, в), въ Одессѣ, г) въ Батумѣ, а остатокъ вещей раскрали въ Константинополѣ, этотъ человѣкъ видитъ ясно всю нелѣпость нападенія. Мало того: самолюбіе его глубоко оскорбляется тѣмъ, что грабитель послѣ обыска можетъ отнестись къ нему съ полнымъ презрѣніемъ.

И эмигрантъ сопротивляется. До послѣдней возможности.

Я не знаю, искоренятъ ли русскіе люди бандитизмъ въ Парижѣ, избивъ для острастки нѣсколькихъ наиболѣе опасныхъ грабителей. Несмотря на всю энергію, быть можетъ, мы съ этимъ гигантскимъ міровымъ центромъ и не совладаемъ.

Но вотъ въ нѣкоторыхъ небольшихъ городахъ или пригородахъ наши русскіе, какъ мнѣ извѣстно, не безъ успѣха навели уже кое-какой порядокъ.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, напримѣръ, въ Медонѣ неуловимые до тѣхъ поръ грабители забрались ночью въ квартиру русскаго гофмейстера, жившаго вмѣстѣ съ двумя сыновьями. Не успѣли преступники проникнуть внутрь, какъ молодые люди вмѣстѣ съ отцомъ набросились на нихъ, отобрали всѣ инструменты, всю выручку предшествующихъ ночей, жестоко избили, выкинули вонъ… И грабежи прекратились.

Очевидно, невыгодно стало.

А въ Бѣлградѣ, въ первый же годъ послѣ пріѣзда бѣженцевъ въ Сербію, когда среди мѣстнаго населенія стали ходить фантастическіе слухи о томъ, будто русскіе навезли съ собой массу драгоцѣнностей, нападенія были пресѣчены въ самомъ началѣ и въ самомъ корнѣ одной энергичной молодой русской дамой.

На глазахъ у пишущаго эти строки въ квартиру къ бѣженцамъ на окраинѣ города ворвалось два замаскированныхъ разбойника, съ ружьями на перевѣсъ. Всѣ оцѣпенѣли. Дѣлать, какъ будто, было нечего: нужно отдавалъ всѣ оставшіяся донскія деньги, всѣ «колокольчики». [3]

И вдругъ находившаяся среди насъ дама схватила плетеный столовый стулъ. Подняла высоко въ воздухъ. Съ крикомъ:

«Какъ? И здѣсь грабятъ?», погнала бандитовъ изъ столовой въ переднюю, изъ передней въ садъ. Гналась по саду со стуломъ…

И послѣ этого въ бѣлградской округѣ пошелъ слухъ, прекратившій всѣ нападенія:

— О, у руссовъ ничего не возьмешь. Это юнаки. [4] Одна ихъ женщина сильнѣе десяти нашихъ жандармовъ!

[1] Квартирная плата (фр.).

[2] Удостовѣреніе личности (фр.).

[3] Тысячерублевыя ассигнаціи Вооруженныхъ Силъ Юга Россіи съ изображеніемъ Царь-Колокола.

[4] Молодцы (сербск.)

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2480, 17 марта 1932.

Views: 25

Нѣсколько недѣль тому назадъ въ петербургской «Вечерней Красной Газетѣ» прочелъ я фельетонъ нѣкоего Л. Лода на тему о честности.

Статья была недурная, искренняя и, поскольку логика можетъ укрѣпить основы нравственности, логически обоснованная.

Помню, я даже призадумался тогда надъ труднымъ положеніемъ совѣтскихъ моралистовъ. Съ одной стороны, честность должна ограничиваться строго классовымъ признакомъ, не расширяясь за предѣлы рабоче-крестьянскихъ потребностей. Съ другой стороны, аргументы для внѣдренія честности приходится искать толь ко въ плоскости экономическаго матеріализма, отбрасывая въ сторону буржуазно-феодальныя выдумки о Богѣ, о душѣ, о врожденныхъ идеяхъ.

А какъ безъ Бога, безъ души и безъ врожденныхъ императивовъ докажешь общеобязательность и незыблемость нравственныхъ нормъ?

Вѣдь при матеріалистическомъ толкованіи честность — вовсе не внутренняя потребность души, контролируемая божеской совѣстью, а одна изъ условностей, вродѣ манеръ или приличій, полезныхъ для общенія внутри коллектива. Честность выгодна обществу тѣмъ, что при ней облегчается контроль надъ каждой отдѣльной личностью. Честность удобна въ частной жизни, упрощая взаимоотношенія сосѣдей; честность пріятна властямъ. давая возможность точно учитывать впередъ бюджетъ учрежденій. Въ концѣ концовъ, если матеріалистически строго опредѣлить это понятіе, честность не что иное, какъ высшій видъ хитрости. Начальство довѣряетъ, сослуживцы уважаютъ, публика цѣнить. Развѣ это не лучшее средство для созданія карьеры?

Въ статьѣ Л. Лода такое матеріалистическое пониманіе честности и было изложено. «Привычка быть честнымъ, — говорить Лодъ, — постепенно въ насъ образуется. — Гражданинъ торопится купить билетъ не только потому, что боится контролера, а въ силу привычки, той культурной привычки, которая пріучаетъ его снимать шляпу въ театрѣ, вытирать ноги, не шумѣть на собраніяхъ. Это — результатъ дѣйствія неписанной и никѣмъ неузаконенной общественной дисциплины»…

«Точно такая же честность наблюдается среди насъ и при обращеніи съ почтовыми автоматами, — продолжаетъ разсуждать Лодъ. — Провѣрка доказала, что если въ первое время случаи надувательства и имѣли мѣсто, то теперь они дѣлаются все рѣже и рѣже. Люди привыкаютъ быть честными. Такія привычки нужно вырабатывать у трудящихся. Изъ подобныхъ черточекъ складывается новый бытовой обликъ…»

Въ общемъ, на протяженіи 160 строкъ Л. Лодъ толково и ясно объяснилъ читателямъ «Вечерней Красной Газеты», какъ нужно понимать честность, какъ необходимо ее вырабатывать. Статья, повторяю, была совсѣмъ недурная, искренняя, логически обоснованная, поскольку логика можетъ укрѣпить основы морали.

И вдругъ…

И вдругъ, какой ужасъ! Какая непріятность для соціалистической честности!

Прошло нѣсколько недѣль послѣ статьи Лода. Раскрываю я на-дняхъ очередной номеръ «Вечерней Москвы», встрѣчаю замѣтку нѣкоего Бермонта подъ заглавіемъ: «А не воръ ли вы, гражданинъ?..» И съ изумленіемъ читаю:

«Ленинградская «Вечерняя Газета» неравно напечатала у себя фельетонъ Л. Лода «Привычка быть честнымъ». Авторъ, анализируя рядъ общеизвѣстныхъ фактовъ, доказываетъ, что соціальные сдвиги, произведенные революціей, привели къ измѣненію бытового облика человѣка, въ частности, къ культурной привычкѣ быть честнымъ. Между тѣмъ, я заявляю, что изъ 160 строкъ фельетона Лода 70 буквально списаны изъ моего фельетона, а 90 представляютъ безпомощный пересказъ изложенныхъ мною фактовъ и мыслей. Для сравненія привожу нѣкоторыя строки изъ моего фельетона:

«Торопится же онъ купить билетъ въ силу привычки, въ силу той культурной привычки, которая пріучаетъ снимать шапку въ театрѣ, вытирать ноги, не шумѣть на собраніяхъ»…

«То же самое наблюдается и у почтовыхъ аппаратовъ. Случаи надувательства встрѣчаются теперь все рѣже и рѣже. Люди привыкаютъ быть честными. И такія привычки нужно вырабатывать у трудящихся, т. к. изъ подобныхъ черточекъ складывается новый бытовой обликъ»…

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2472, 9 марта 1932.

Views: 29

Очевидно, за годы эмигрантскаго существованія я сталъ настоящимъ поэтомъ.

Прежде, въ Петербургѣ, никогда не мечталъ о веснѣ. Снѣгъ ли идетъ, дождь ли; буря ли мглою небо кроетъ или никакой мглы нѣтъ, а свѣтитъ солнышко, все равно. Какое-то безразличіе царило въ прозаической очерствѣлой душѣ.

Надѣнешь галоши, поднимешь воротникъ шубы, надвинешь глубже на голову каракулевую шапку — и безчувственно отправляешься по дѣламъ.

И въ квартирѣ во время работы тоже не было никакого томленія. Сидишь, пишешь, забывая, какое за окномъ время года. Не замѣчаешь, когда выпалъ снѣгъ — на третье въ ночь или на пятнадцатое, и что подѣлываетъ гусей крикливыхъ караванъ: отбылъ на югъ или не отбылъ.

Чувствовать все обаяніе весны, томительно жаждать ея наступленія, встрѣчать первые признаки ея съ умиленіемъ, наслаждаться пушкинскимъ дуновеніемъ ея въ лицо на лонѣ сельской тишины — все это постигъ я только послѣ эвакуаціи. Въ первый разъ — въ февральскій морозный день, когда сидѣлъ на окраинѣ Варны въ нетопленомъ сараѣ и, ежась, смотрѣлъ со страхомъ на широкія щели въ стѣнѣ.

И затѣмъ, когда жилъ въ полуразрушенныхъ сербскихъ домахъ, въ старыхъ особнячкахъ парижскихъ предмѣстій. То же.

Весна, весна, пора любви! Какъ я теперь жажду тебя, отсчитывая каждый ушедшій въ небытіе зимній день, нетерпѣливо вглядываясь въ календарь, переводя утомленный взглядъ на градусникъ за треснувшимъ оконнымъ стекломъ! Какое томное волненіе въ моей душѣ, въ моей крови каждый разъ, когда на дворѣ преждевременно синѣя заблещутъ вдругъ небеса; когда, грѣясь на февральскомъ солнцѣ, довѣрчиво начнутъ воскресать къ новой жизни, наливая почки, прозрачные кламарскіе лѣса!

Развѣ мнѣ чуждо наслажденіе?
И все что радуетъ, живитъ?
Все, что ликуетъ и блеститъ?

Странно. Говорятъ, что поэтомъ, воспѣвающимъ прелесть весны, нужно родиться. А я ясно помню, какъ еще недавно, въ совершенно зрѣлые годы, постепенно изъ закоренѣлаго прозаика превращался въ чуткаго лирика.

Систематическое перерожденіе, строго говоря, началось нѣсколько лѣтъ назадъ. въ парижскомъ отелѣ, когда перваго апрѣля, несмотря на снѣгъ, центральное отопленіе перестало работать.

— О, весна! Придешь ли? — мечталъ я до 27-го.

Затѣмъ сильно подвинула впередъ пробуждающееся стремленіе къ вешнимъ лучамъ простая печка «тортю», которую я пріобрѣлъ, переселившись въ «банлье». [1]

— Неужели придетъ время? То блаженное время, когда пчела за данью полевой летитъ изъ кельи восковой?

— Хотя бы скорѣе!

Послѣ этого, выкинувъ «тортю», я пріобрѣлъ саламандру. Двѣ зимы подрядъ саламандра своимъ непрерывнымъ негрѣющимъ огнемъ воспитывала во мнѣ неотвязныя мечты о весеннихъ мутныхъ ручьяхъ.

Но выкинулъ я саламандру. Разстался. И, вотъ теперь заканчиваю свое лирическое воспитаніе системой «годэнъ», высокой стройной печью, за сто франковъ по случаю.

Надъ годэномъ я просиживаю сейчасъ лучшіе часы своей жизни, то насыпая въ него уголь, то выгребая, то присыпая сверху песочкомъ, чтобы не было запаха, то отсыпая песочекъ обратно, чтобы посмотрѣть, что случилось. И этотъ «годэнъ» довершаетъ теперь формированіе души.

---

Я увѣренъ, что западно-европейская поэзія, посвященная чуду пробужденія природы, имѣетъ въ корнѣ своемъ тѣ же причины, что и у меня: нераціональную топку.

Другими словами, какъ говоритъ Жуковскій:

«Въ страданіяхъ душа поэта зрѣетъ».

Вѣдь только въ Россіи, гдѣ было все приспособлено, зимніе мѣсяцы могли пріобрѣтать особую прелесть. Только въ Россіи авторъ въ состояніи былъ безъ противодѣйствія со стороны публики написать про зиму:

«Пришла, разсыпалась клоками,
Повисла на сукахъ дубовъ.
Блеснулъ морозъ. И рады мы
Проказамъ матушки зимы».

Здѣсь же, на Западѣ, среди тортю, годэновъ и саламандръ, подобныя радостныя строки о матушкѣ могутъ вызвать только всеобщую панику.

— Зима пришла? Какой ужасъ! Повисла клоками? Брр! Блеснулъ морозъ? О-ла-ла!

Вѣдь зима здѣсь, на Западѣ, не просто время года. Это — народное бѣдствіе.

Неизбѣжное зло, подобное періодической неизлечимой болѣзни.

А весна потому и радостна и потому особенно всѣхъ вдохновляетъ, что во-первыхъ, весной не дымитъ. Во-вторыхъ, изъ щелей не такъ дуетъ. И въ третьихъ — на триста франковъ въ мѣсяц меньше расходовъ!

[1] Банльё — окраина (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2442, 8 февраля 1932.

Views: 22

Жутко смотрѣть, какъ легко россійскіе коммунисты отрекаются отъ своихъ заблужденій.

Изложилъ товарищъ въ печати личные взгляды. Получилъ нахлобучку за уклонъ отъ генеральной линіи партіи. И черезъ день-два привычной рукой строчитъ въ газетѣ письмо:

— Какъ могъ я впасть въ такую позорную ошибку?

— Куда я, идіотъ, смотрѣлъ?

Покаянныя цыдульки пишутся сейчасъ въ Москвѣ такъ же непринужденно и просто, какъ любовныя письма: «Дорогая Шурочка, вы мнѣ очень нравитесь, приходите на Ваганьковское кладбище, я вамъ буду вѣренъ до самой могилы, надъ которой мы проведемъ вечерокъ».

Встанетъ утромъ этакій убѣжденный идеологъ, напьется чаю, сядетъ за работу… А по телефону звонокъ.

— Алло! Кто говорить? Кагановичъ? Здравствуйте, товарищъ. Очень радъ. А въ чемъ дѣло? Вотъ какъ! Опять неправильно? Хорошо. Отрекусь. А что написать? Крупное заблужденіе? Легкое? Какъ вы сказали? Чудовищное? Подождите минутку, возьму стило. Ну, говорите. Преступное извращеніе? Такъ. Нелѣпая постановка вопроса? Отлично. Легкомысліе? Есть. Невѣжество. Все? Сегодня же отправлю въ газету. А, кстати, гдѣ завтракаете? Въ Метрополѣ? Можетъ быть, вмѣстѣ поѣдемъ?

Намъ, эмигрантамъ, воспитаннымъ на старыхъ буржуазныхъ началахъ, все это казалось бы шаржемъ, если бы сами совѣтскія газеты ежедневно не печатали покаянныхъ писемъ въ редакцію. Вслѣдъ за китами, вродѣ Ярославскаго, Радека, Преображенскаго, на путь офиціальныхъ раскаяній вступила даже мелкая вобла. Каждый день сейчасъ каются: составители учебниковъ. Репортеры. Инструкторы. Бригадники. Зеленые комсомольцы. Впечатлѣніе такое, будто у редакцій газетъ стоятъ цѣлые хвосты жизнерадостныхъ, бодрыхъ людей. И съ вожделѣніемъ ждутъ очереди:

— Разрѣшите покаяться!

Коммунистическіе вожди, разумѣется, создали въ своихъ подчиненныхъ подобную психологію не сразу.

Цѣлыхъ четырнадцать лѣтъ воспитывали кадры, пока воспитали.

Сначала отреченіе отъ Бога.

Затѣмъ — отъ родителей.

Потомъ — отъ исторіи.

И, наконецъ, какъ высшее завершеніе, — отъ собственнаго процесса мышленія.

Натасканный на всѣхъ послѣдовательныхъ отреченіяхъ коммунистъ въ настоящее время твердо придерживается только того, что ему пришло въ голову сегодня, а не того, что онъ обдумалъ вчера.

Его мысль все время находится въ гегелевскомъ становленіи. Въ непрестанномъ діалектическомъ процессѣ — отъ полюса ударно-строительскаго до полюса судебно-вредительскаго.

Опираться на такихъ помощниковъ въ созданіи новой жизни — одно удовольствіе. Бога нѣтъ. Родителей нѣтъ. Исторіи нѣтъ. Нѣть даже собственныхъ мыслей. Нажмешь кнопку — готово. Пошлешь директиву — директива цѣликомъ заполнила мозгъ.

И конечно, все это было бы въ высшей степени чудно, если бы только не одна мысль, которая почему-то неотвязно приходить на умъ:

— А что произойдетъ, когда настанетъ рѣшительный часъ?

Утромъ, до переворота, всѣ отрекальщики будутъ какъ одинъ. Молодецъ къ молодцу. Надежной опорой. Защитой.

А къ вечеру вдругъ измѣнится обстановка. Неожиданно. Катастрофически.

И на слѣдующій же день въ газеты посыпятся тысячи писемъ. Въ привычной формѣ. Написанныя привычной рукой.

И въ тѣхъ же привычныхъ словахъ:

— Какъ могъ я служить подлецу Сталину?

— Куда я, идіотъ, смотрѣлъ?

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2440, 6 февраля 1932.

Views: 29

Былъ сочельникъ 1962 года. Въ уютной гостиной Перепелкиныхъ въ Москвѣ собралось не мало народу. Зеленая молодежь радостно окружила зажженную елку. Пожилые мужчины разсѣлись у столика съ ликерами. Дамы расположились на диванѣ, слѣдя за дѣтьми. А престарѣлый восьмидесятилѣтній дѣдушка Викторъ Степановичъ, бывшій эмигрантъ, неподвижно вытянулся въ креслѣ возлѣ химическаго камина, въ которомъ весело потрескивала превращавшаяся въ тепловую энергію матерія, и погрузился въ обычныя глубокія думы.

Когда огни елки погасли и танцы окончились, молодежь обступила старшихъ, требуя традиціонныхъ интересныхъ разсказовъ.

— Николай Петровичъ, вспомните что-нибудь… Вы вѣдь старый морской волкъ!

— Иванъ Сергѣевичъ, вы охотникъ. Разскажите!

Николаю Петровичу, моряку, выросшему въ Россіи и совершавшему обычно рейсы между Петербургомъ и англійскими портами, какъ-то разъ удалось съѣздить черезъ Суэцъ на Дальній Востокъ. И эта поѣздка естественно составляла гордость всей его жизни.

— Ну что-жъ, — самодовольно произнесъ онъ. — Странъ я, конечно, видалъ не мало. Можеть быть, хотите послушать про случай, когда насъ возлѣ Хай Нана застигъ небывалый тайфунъ?

— Да, да!

— Да, да!

Николай Петровичъ откашлялся, выпилъ немного ликера, разсказалъ о тайфунѣ, о поломкѣ руля, о вынужденномъ блужданіи по волѣ волнъ возлѣ Борнео… И когда при глубокомъ молчаніи слушателей окончилъ разсказъ, всѣ хоромъ воскликнули:

— Какъ интересно!

А дѣдушка Викторъ Степановичъ пріоткрылъ глаза, повернулся въ креслѣ и, блаженно улыбаясь, пробормоталъ:

— Да… Чудесно это Южно-Китайское море. Хотя по профессіи я и присяжный повѣренный, но на островѣ Дисковери, помню, съ удовольствіемъ около года смотрителемъ маяка прослужилъ. А вы какъ: на Филиппины заходили?

— Нѣтъ… Не заходили.

— Хорошіе острова. На Минданао послѣ эвакуаціи изъ Владивостока, помню, два года прожилъ. Надсмотрщикомъ на плантаціи. А въ Австраліи не удалось побывать?

— Нѣть…

— Жаль. Отличная часть свѣта. Въ Квинслендѣ, помню, вмѣстѣ съ семьей Слюсаренко одно время проживалъ. Ферму устраивалъ. Глушь только, воды мало. А въ Южной Америкѣ не жили?

— Нѣтъ. Не приходилось.

— Великолѣпная страна… Богатѣйшая. Съ экспедиціей художника Перфильева, помню, Мато Гроссо изучали. Верховья правыхъ притоковъ Амазонки.

— Дѣдушка! Разскажите подробно про Амазонку! Пожалуйста! — раздались вокругъ голоса.

— Про Амазонку? А что же разсказывать? Нечего. Лѣса какъ лѣса. Рѣки какъ рѣки. Вотъ развѣ съ продовольствіемъ были большія затрудненія…

Охотникъ Иванъ Сергѣевичу, всю жизнь прожившій въ Россіи, не заставилъ себя долго просить. Съ нимъ произошелъ жуткій случай въ дебряхъ Кавказа возлѣ Дыхъ-тау. Поднимался онъ съ двумя спутниками къ главному хребту по дикому ущелью рѣки Черекъ и напоролся на стадо въ двѣсти дикихъ кабановъ. Деревья эти кабаны срѣзали клыками, будто ножемъ. Спастись невозможно, оба спутника были убиты, и только ему, Ивану Сергѣевичу, случайно удалось избѣгнуть смерти, юркнувъ въ пещеру и загородивъ входъ въ нее обломкомъ скалы.

Дѣдушка Викторъ Степановичъ, закрывшій было глаза, снова открылъ ихъ. Повернулся, посмотрѣлъ на разсказчика, оживился. И сочувственно пробормоталъ:

— Да. Кабаны непріятны. А вы на львовъ не охотились?

— Нѣтъ, не охотился.

— Жаль. Понятно, я самъ тоже не охотникъ. По необходимости только. Но для любителя должно быть пріятно. Въ Абиссиніи, помню, служилъ полтора года въ компаніи по ловлѣ живыхъ львовъ для звѣринцевъ. Западни въ видѣ деревяннаго сруба устраивалъ. А въ леопардовъ стрѣляли?

— Нѣтъ, не стрѣлялъ.

— Леопарды страшнѣе львовъ. Львы добродушны. Впрочемъ, во всемъ дѣло привычки. Въ Бразиліи, помню, я думалъ, что боа констрикторъ чрезвычайно опасенъ. А вотъ, по возвращеніи въ Европу прослужилъ въ Парижѣ въ Жарденъ дэ плантъ въ качествѣ уборщика въ отдѣленіи змѣй, и привыкъ. Самаго большого боа, коричневаго Ваньку, приручилъ. Мыломъ иногда мылъ, чтобы глянецъ поддерживать…

— Дѣдушка! Разскажите подробно про львовъ! И про змѣй! — раздались вокругъ голоса.

— Про львовъ? А что же разсказывать? Звѣри какъ звѣри. Рычатъ. Бросаются. Ничего особеннаго нѣтъ. Да, кромѣ того, развѣ упомнишь подробности!

***

Разошлись послѣ сочельника поздно. Старый морской волкъ возвращался на двухмѣстномъ легковомъ аэропланѣ вмѣстѣ съ охотникомъ Иваномъ Сергѣевичемъ.

— Вы какъ думаете, дорогой мой, — задумчиво спрашивалъ онъ своего спутника. — Вретъ старикъ или не вретъ?

— Вретъ, по-моему.

— Я тоже такъ полагаю. Конечно, немного присочинить никогда не мѣшаетъ. Мой тайфунъ, напримѣръ, никакого руля не ломалъ. Опоздали мы не на мѣсяцъ, а всего на два дня. Вашихъ кабановъ тоже, навѣрно, было не двѣсти, а двадцать или не больше одиннадцати. Но всему есть предѣлъ! А старикъ… Боа констриктора мылъ. Львовъ ловилъ. Мато Гроссо изслѣдовалъ. Въ Квинслендѣ ферму устраивалъ. На Филиппинахъ служилъ. Какой дуракъ повѣритъ такимъ нелѣпымъ разсказамъ?

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2414, 11 января 1932.

Views: 39