Недавно въ Парижѣ было высказано о монархіи въ ея противоположеніи республикѣ не мало цѣнныхъ сужденій, воочію показавшихъ, что мы все таки не совсѣмъ напрасно прожили національную драму истекшаго пятнадцатилѣтія. Мы кое въ чемъ подвинулись впередъ на пути физіономическаго познанія соціальныхъ явленій и поучились отличать въ нихъ дѣйствительныя истины отъ мертвыхъ и трафаретныхъ полу-истинъ. При этомъ наиболѣе интересное сужденіе о комплексѣ монархія-республика было высказано, на мой взглядъ, Н. С. Тимашевымъ.

Послѣдній исходить изъ установленнаго И. А. Ильинымъ положенія, что существующія опредѣленія часто опредѣляютъ не просто монархію и республику, а настоящую монархію и настоящую республику. Между тѣмъ послѣднія почти не встрѣчаются въ чистой формѣ. И не въ томъ бѣда, что онѣ всегда даны въ нѣкоторомъ смѣшенія, причемъ обнаруживается либо преобладаніе одного изъ двухъ смѣшанныхъ стилей, либо нѣкое ихъ равновѣсіе. Бѣда, напротивъ, заключается въ томъ, что «доведеніе нѣкоторыхъ элементовъ монархическаго или республиканскаго стиля до предѣла, до полнаго одолѣнія своего антагонизма, ставится причиною соціально-патологическихъ явленій».

Весьма слаженъ вопросъ о соотношеніи въ обоихъ этихъ стиляхъ мистики и утилитарности. И. А. Ильинъ можетъ быть нѣсколько упрощаетъ это соотношеніе, относя «утилитарность» къ республиканскому стилю, а «мистику» къ монархическому. Многіе республиканцы и, прежде всего во Франціи, считаютъ, наоборотъ, «мистику» прерогативою именно республиканскаго строя (въ чемъ, конечно, ошибаются). Напомню, что какъ разъ подъ аккомпанементъ данной идеологіи — ея глашатаемъ выступилъ сенаторъ Викторъ Борэ — палъ кабинетъ Тардье. Но если Борэ не правъ, закрѣпляя за республикою монополію мистики, то все же трудно отрицать ея наличность и въ республиканскомъ строѣ. Но столь же трудно, какъ кажется, отрицать и въ монархіи — утилитарность. Чтобы не ходить далеко за примѣрами, укажу, что новоевропейская монархія, въ частности, и наша, россійская, вырасла и укрѣпилась именно на «утилитарности», на практическомъ дѣйствіи пробужденныхъ ею въ жизни силъ. Въ этомъ утвержденіи не заключено ни малѣйшаго отрицанія ни самаго присутствія въ монархическомъ строѣ, ни въ монархической идеѣ весьма глубокой мистики, ни творческаго вліянія этой мистики на жизнь, т. е. вліянія также и утилитарнаго. Въ этомъ-то пунктѣ и соприкасаются мистика и утилитарность, что и указываетъ на весьма сложное между ними соотношеніе. Исторически эта связь восходитъ къ общей родинѣ и монархіи и республики, да и вообще всей нашей культуры: къ первобытному тотемизму.

Впрочемъ, и Н. С. Тимашевъ и И. А. Ильинъ приходятъ къ выводу, въ сущности, недалекому отъ вышенамѣченнаго: полное устраненіе момента утилитарности есть выраженіе серьезнаго заболѣванія монархіи.

А съ другой стороны — полный отказъ отъ мистики обезцѣниваетъ республику. Это-то и значить, что «настоящихъ» республики и монархіи (коими обычно оперируетъ теорія) въ дѣйствительности не можетъ быть. А коль скоро они выявляются, то именно это выявленіе свидѣтельствуетъ о томъ, что данныя формы осуждены на исчезновеніе и должны будутъ уступить мѣсто другимъ…

***

Но всѣ эти сужденія, помимо своей внутренней цѣнности, интересны и тѣмъ, что они, можно думать, перемѣстились бы при дальнѣйшемъ своемъ развитіи на нѣсколько иную плоскость, въ значительной степени уже подготовленную чрезвычайно яркими и глубокими построеніями Шпенглера.

Здѣсь прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что современная европейская республика существенно отличается не только отъ древнихъ формъ того же имени, но даже и отъ ново-европейскихъ ея осуществленій, въ родѣ первоначальныхъ швейцарскихъ кантоновъ, итальянскихъ средневѣковыхъ городскихъ республикъ, голландскихъ «штатовъ», ганзейскихъ городовъ и даже Венеціи ХѴІ—ХѴІІ столѣтій. То, что мы нынѣ разумѣемъ подъ республикой, чрезвычайно далеко отъ античной концепціи res publica. И «подобно тому, какъ въ Англіи никогда не было и нѣтъ до сихъ поръ конституціи, въ континентальномъ смыслѣ этого слова, столь мало имѣетъ общаго республиканскій идеалъ XIX вѣка» — съ прежними историческими формами республики (Шпенглеръ). То, что нынѣ называется республикою, вообще не есть форма, т. е. форма самостоятельная. Она представляетъ собою, по существу, отрицаніе.

Новоевропейская республика есть, съ этой точки зрѣнія, дитя новоевропейской же монархіи. Но все ея существо и весь ея дѣйственный смыслъ направлены къ отрицанію этой материнской связи и самаго этого материнства. Это и дѣлаетъ живое ея содержаніе — въ этихъ словахъ вовсе не заключено безусловнаго ея осужденія — чисто отрицательнымъ. Ея живое содержаніе тѣмъ и исчерпывается, что она не есть монархія, или, сказать еще яснѣе и ярче, что она есть немонархія… Современная республика построена не на какомъ либо самостоятельномъ принципѣ, а такъ сказать на противоприпципѣ, на обратномъ принципѣ, на принципѣ, вывернутомъ на изнанку. Но, какъ часто бываетъ съ такими «противопринципами», — въ его отрицаніи именно и заключено сугубое утвержденіе отрицаемаго принципа. Республиканское отрицаніе всегда со внутреннею необходимостью предполагаетъ, это-то и подчеркиваетъ Шпенглеръ — полную актуальность отрицаемаго, т. е. продолжающуюся его реальность. Современная республика именно своимъ подчеркнутымъ отрицаніемъ монархіи, свидѣтельствуетъ — о ея живой силѣ. Республика обнаруживаетъ этимъ отрицаніемъ, что она сама находится еще подъ властью монархическаго принципа и вообще монархической ментальности. Оттого-то именно тамъ, гдѣ республика кажется наиболѣе утвердившейся, наиболѣе вросшей въ бытъ, вошедшей въ правы, и уже успѣвшей выработать свои собственныя формы (напр., во Франціи), — именно тамъ она и не подчеркиваетъ особенно своего анти-монархическаго отрицанія.

Однако самостоятельныя республиканскія формы даже такихъ «утвердившихся» республикъ, какъ Франція, является, какъ и само это «утвержденіе» — въ значительной степени иллюзіей. Въ томъ то и дѣло, что, будучи отрицаніемъ монархіи, современная республика заимствуетъ тѣмъ не менѣе отъ монархіи ея формы. Въ этомъ-то и заключается одно изъ существенныхъ выраженій ея зависимости отъ монархіи. И все это объясняется именно тѣмъ, что, хотя въ новоевропейскомъ мірѣ всегда бывали республики, и что въ немъ часто, особенно въ послѣднее время, срывались монархіи, міръ этотъ есть вѣчное приближеніе къ монархіи. Это-то и объясняетъ «смѣшанность» формы большинства современныхъ республикъ (какъ съ другой стороны смѣшанность формъ современныхъ монархій объясняется выше отмѣченнымъ противо-принципомъ анти-монархіи. вошедшимъ въ ново-европейскую жизнь). Но все же подлинный духъ Европы, начиная съ крушенія античнаго міра и вплоть до нашихъ дней есть (не взирая на рядъ новѣйшихъ республиканскихъ новообразованій) духъ монархическо-династическій. По крайней мѣрѣ, этотъ духъ былъ выявленъ съ наибольшею силою, яркостью и полнотою, именно въ европейскомъ мірѣ.

Генеалогическое чувство настолько могущественно въ западномъ человѣкѣ, и оно столь сильно выявляется въ его сознаніи, что династія опредѣляетъ общее политическое направленіе даже тогда — когда ее болѣе уже нѣтъ. Въ ней воплощается исторія, а мы, западные люди, не можемъ жить не-исторически. Античный человѣкъ отвергалъ династическій принципъ — изъ внутренняго своего чувства, изъ-за основного своего ощущенія бытія; онъ просто не зналъ этого принципа, не могъ его вмѣстить въ себя; мы же исходимъ, — когда отрицаемъ этотъ принципъ — изъ абстракціи: разница огромная… Тайнымъ врагомъ всѣхъ писанныхъ, т. е. не выросшихъ органически, конституцій является именно наше внутреннее чувство (Шпенглеръ).

Но это основное отрицаніе, заключенное въ содержаніи новѣйшей республики и вызываемое имъ раздвоеніе ея существа переходитъ и въ область конституціонной монархіи; здѣсь дѣйствительное и мыслимое, творчество и критика — рѣзко противостоятъ другъ другу, и взаимное между ними треніе является тѣмъ, что обычно зовется «внутреннею политикою». «Только въ Англіи сохранился цѣльный правительственный бытъ». Тамъ раса отстояла себя въ борьбѣ съ теоріей. Ибо англійская политика выращивалась, а не создавалась по доктринальнымъ трафаретамъ. Въ Англіи вошло въ самый бытъ сознаніе, что образованіе можетъ дополнить выращиваніе политическихъ дѣятелей, можетъ быть, дастъ имъ болѣе утонченныя формы пріемовъ, но никакъ не можетъ это выращиваніе замѣнить. Но Этонъ и Оксфордъ именно не столько «образовали», сколько выращивали правителей Англіи. Оттого-то, въ противоположность другимъ странамъ, именно Англія, въ которой не было конституціи, но которая сама была конституція (въ смыслѣ «быть въ порядкѣ», «быть въ формѣ»), охватила со всѣхъ сторонъ понятіе демократіи и вполнѣ овладѣла имъ»…

***

Демократія и является главнѣйшимъ камнемъ преткновенія для республики. Всѣ современныя республики (за исключеніемъ совѣтской) являются демократическими. Всѣ они созданы демократіей и для демократіи. Всѣ онѣ были задуманы въ качествѣ канала или пути, ведущаго къ ней. Всѣ онѣ представляются какъ бы неотдѣлимыми отъ нея (изъ чего, какъ я показалъ въ недавней статьѣ о демократіи — “Возрожденіе” 22.Ѵ.31, — отнюдь еще не слѣдуетъ, что послѣдняя не была бы совмѣстима съ монархіей). И все же несмотря на эту тѣсную связь республики съ демократіей и нѣкое ихъ внутреннее сродство, именно это ихъ соединеніе въ общую судьбу таитъ въ себѣ нѣкую для республики весьма значительную угрозу.

Эту угрозу, кажется чувствовалъ уже Тьеръ, возвѣстившій при созданіи Третьей Французской Республики, что она будетъ консервативной (т. е. не слишкомъ республиканской и демократической), или ея вовсе не будетъ: слова, какъ извѣстно, вполнѣ въ общемъ подтвердившіяся. Но въ эпоху Тьера далеко еще не выявилось въ этой угрозѣ главнѣйшее: изживаніе самой демократіи.

Между тѣмъ въ этомъ изживаніи совершенно уже нельзя сомнѣваться въ наши дни. И это прежде всего можно сказать о демократіи формальной, нашедшей главнѣйшее выраженіе въ принципѣ народнаго суверенитета и всемъ томъ, что изъ этого принципа вытекаетъ.

Здѣсь необходимо имѣть въ виду слѣдующее. Всякая соціальная доктрина, всякое политическое ученіе, — всегда бываютъ тѣсно связаны съ общими данностями своей эпохи, съ общимъ ея идейнымъ движеніемъ, въ частности, и съ общими историческими взглядами данной эпохи. Такъ въ свое время и принципъ народнаго суверенитета явился, въ сущности, лишь преломленіемъ и отраженіемъ въ области политическихъ теорій — общаго взгляда уходящей нынѣ эпохи, по которому за каждымъ историческимъ дѣйствіемъ, за каждою «историческою судьбою» (и, въ частности, за жизнью каждой націи, за каждою національною культурою) предполагалась творческая дѣятельность особаго массоваго дѣятеля, эту національную судьбу создающаго: народа. «Народный суверенитетъ» явился такимъ образомъ лишь функціей и логическимъ послѣдствіемъ (вполнѣ логическимъ!) творческихъ способностей, признанныхъ за «народомъ»: разъ народъ былъ признанъ субъектомъ творчества жизни, субъектомъ самой исторіи, то онъ долженъ былъ явиться и субъектомъ всяческихъ правъ.

Но данный историческій взглядъ на «народъ», какъ источникъ національнаго творчества, нынѣ все болѣе утрачиваетъ права гражданства. Да и самъ этотъ терминъ все болѣе исчезаетъ изъ обиходнаго языка историческаго изслѣдованія. И поскольку этимъ терминомъ обозначаются «народныя массы», увѣренно можно сказать, что не въ нихъ источникъ того, что называется «національнымъ творчествомъ», что онѣ не субъектъ, но объектъ исторіи. И столь же увѣренно можно сказать, что по мѣрѣ укрѣпленія этого взгляда, — а онъ, несомнѣнно, укрѣпится въ мысли и чувствѣ недалекаго будущаго — окажется совершенно поколебленной и исчезнетъ изъ жизни и теорія народнаго суверенитета.

Но параллельно съ этимъ неизбывнымъ штурмомъ основныхъ идеологическихъ позицій демократіи, — и въ ней самой происходитъ чреватое еще болѣе грозными для нея послѣдствіями перерожденіе. Это-то перерожденіе и ведетъ къ тому, что она, въ конечномъ итогѣ, сама себя уничтожаетъ, сама себя ликвидируетъ.

Хотя демократія уже по самому своему существу и съ самаго начала основывается, какъ только что было показано, на иллюзіи, эта иллюзія, т. е. питаемый ею идеалъ, можетъ создавать, на первыхъ порахъ, крупныя творческія цѣнности. Въ эту пору демократія, въ извѣстномъ смыслѣ, является торжествомъ духа, т. е. новаго духа. Пусть она и знаменуетъ, вмѣстѣ съ наполняющей ея живое содержаніе идеей личной свободы, нѣкую оторванность, нѣкое прекращеніе почвенной связанности города (въ которомъ она и возникаетъ). Пусть она возникаетъ на смѣну и въ борьбѣ съ тѣмъ, что можетъ быть названо — въ соціально-политической сферѣ — силами расы, т. е. съ традиціей, со старыми авторитетами и цѣнностями, съ прежнимъ аристократическимъ идеаломъ. Но и ея новый идеалъ есть все же идеалъ. И ея сила есть все же сила духовнаго порыва.

Однако творцы демократическихъ конституцій, — такъ было уже въ древности — никогда себѣ не представляли (и отчасти именно въ силу своего «идеализма»), къ чему можетъ привести дѣйствіе этихъ конституцій на практикѣ. Въ древности онѣ привели къ открытому подкупу народныхъ массъ демагогами и денежными магнатами. Но и въ новѣйшей Европѣ создалось положеніе, при которомъ дѣйствительная власть избирателей становится тѣмъ меньше, чѣмъ болѣе «всеобщимъ» является избирательное право. Принципы демократіи являются дѣйственными, въ сущности, лишь до того момента, пока не создается организованнаго водительства массами. Но какъ только таковое создается, выборы получаютъ, въ лучшемъ случаѣ, лишь чисто отрицательное значеніе своего рода «цензуры», и то не на долго. Современный избиратель не имѣетъ даже, въ сущности, права выбора между партіями. Ибо его воля направляется чрезвычайно могущественнымъ аппаратомъ «организованнаго» общественнаго мнѣнія, диктующаго свою волю и самимъ партіямъ. Такимъ образомъ, и выборы и сами партіи утрачиваютъ, въ концѣ демократическаго «Эона», свой первоначальный смыслъ. Выборы становятся малопоказательной формальною манипуляціей, а партіи, давно уже сами себя укомплектовывающія, — карьернымъ учрежденіемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы лишь свитою нѣсколькихъ выдѣлившихся изъ массы вождей.

Это-то и является наиболѣе существеннымъ признакомъ: въ демократіи пробуждается раса. Но это пробужденіе и означаетъ конецъ демократіи. Особенно типичнымъ для нашего времени является въ этомъ отношеніи дѣйствіе нынѣшней «веймарской» конституціи Германіи. Она привела къ цезаризму партійныхъ организацій, находящему коррективъ лишь въ президентской диктатурѣ. Но при всемъ отличіи парламентскаго управленія Германіи отъ такового же Франціи, — и въ послѣдней обнаруживается аналогичная линія. Въ извѣстномъ смыслѣ, эта линія во Франціи еще рельефнѣе, ибо она и традиціонно есть страна скорѣе личностей, чѣмъ партій, что весьма ярко обнаружилъ лишній разъ недавній «Бріановскій» кризисъ… Но эта же основная линія отдѣляющаго значенія и даже прямого господства личностей вполнѣ ясна и въ древнемъ Римѣ, а именно — въ эпоху заката его демократіи.

Эта линія и означаетъ пробужденіе въ демократіи «расы», т. е. ея конецъ. Ибо какъ ни называть столь ярко нынѣ обнаруживаемое въ политической жизни всѣхъ странъ господство сильныхъ личностей — диктатурой, цезаризмомъ или еще какъ нибудь иначе — трудно не видѣть, что новѣйшая Европа идетъ къ чему-то, весьма напоминающему цезаризмъ древняго міра. И идетъ именно по тому самому пути, по какому шелъ къ нему этотъ міръ, т. е. по пути демократіи.

Но цезаризмъ былъ и въ древнемъ мірѣ явленіемъ преходящимъ. И инымъ онъ не можетъ быть, ибо онъ есть нѣчто безформенное. А безформенности не выносить жизнь. Въ дѣйствительности, цезаризмъ не начало, а конецъ. Въ немъ — лишь возвѣщеніе объ иныхъ силахъ. О какихъ именно, — объ этомъ когда нибудь въ другой разъ…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2223, 4 іюля 1931.

Views: 35

Соглашеніе лорда Ирвина съ Ганди внесло, какъ извѣстно, нѣкоторую передышку въ чрезвычайно обострившееся прошлою зимою развитіе англо-индійской проблемы. Нынѣ (на прошлой недѣлѣ) иниціаторъ и осуществитель этого соглашенія произнесъ большую рѣчь на общую тему объ Имперіи, т. е. о британскомъ имперскомъ единствѣ.

Бывшій вице-король Индіи высказался, что сторонники политики «твердой руки» исходятъ изъ иллюзіи, которой уже не отвѣчаетъ современная дѣйствительность. Представленіе, что Британская имперія является собственностью англичанъ, должно быть замѣнено новымъ идеаломъ общности имперскихъ интересовъ.

***

Лордъ Ирвинъ не первый заговорилъ о «Британской имперіи». Терминъ этотъ, введенный въ обиходъ политической жизни Англіи еще Чемберлэномъ—старшимъ, давно уже получилъ въ ней право гражданства. И все же можно сказать, что англичане вспомнили о немъ довольно поздно, даже, можетъ быть, слишкомъ поздно.

«Отсталая» Россія можетъ служить имъ въ этомъ отношеніи и примѣромъ и урокомъ. Она дѣйствительно отстала въ очень многомъ, но ужъ никакъ не въ пониманіи имперскаго идеала, ужъ никакъ не въ силѣ и отчетливости выработанной ею имперской концепціи національной жизни. Въ этомъ отношеніи Россія, по крайней мѣрѣ, на два вѣка старше и зрѣлѣе Англіи, даже, можетъ быть, на цѣлое тысячелѣтіе: ибо Имперіей была въ сущности уже древняя Русь св. Владимира и Ярослава Великаго. И хотя имперскій идеалъ и имперское сознаніе омрачились и у насъ, начиная со второй половины ХІХ-го вѣка — это и выразилось въ рожденіи и быстромъ ростѣ культа «русскости» — имперская закваска Россіи все же была настолько сильна, что ее не могли вполнѣ уничтожить даже большевики.

***

Но, на мой взглядъ, лордъ Ирвинъ ошибается въ нѣкоторомъ отношеніи. Для того, чтобы превратить въ подлинную Имперію совокупность колоніалъныхъ и полуколоніальныхъ образованій, покрываемыхъ англійскимъ флагомъ, дѣло заключается вовсе не въ томъ, чтобы англичане перестали ихъ считать своей «собственностью». Основное дѣло здѣсь въ томъ, — выражусь рѣзко и немного парадоксально — чтобы англичане перестали быть англичанами, чтобы они перестали быть ими въ томъ самомъ смыслѣ, въ какомъ перестали быть «московскими людьми» и стали россіянами наши предки — въ эпоху Петровскаго сдвига. Въ такомъ психологическомъ сдвигѣ, сопровождаемомъ и выражаемомъ рядомъ внѣшнихъ символовъ, и прежде всего <въ> рожденіи новаго національнаго имени, — и заключена тайна рожденія Имперіи, всякой Имперіи.

***

Англичане все это отчасти понимаютъ. Такъ, офиціальная Англія въ послѣднее время стала вновь усиленно выдвигать термины «Британія» и «британскій» — вмѣсто «Англія» и «англійскій». Но замѣна эта плохо входитъ въ англійскіе нравы. Вѣдь и въ наши дни коренной лондонецъ ни за что не назоветъ «англичаниномъ» или «британцемъ» — Эдинбургскаго уроженца: онъ для него навсегда остается «шотландцемъ». Что же сказать о канадцѣ, австралійцѣ, жителѣ Капской колоніи, не говоря уже о представителяхъ подчиненныхъ Англіи цвѣтныхъ расъ? Такъ-то и выходитъ, что въ то время, какъ англичане субъективно-психологически плохо подготовлены къ задачамъ имперскаго объединенія, задача эта является для нихъ и объективно куда труднѣе, чѣмъ аналогическая задача, стоявшая предъ нашими поколѣніями ХѴІІІ-го вѣка.

Есть извѣстное противорѣчіе между провинціальнымъ сознаніемъ Англіи и міровымъ распространеніемъ англійской расы и вызываемыми этимъ распространеніемъ проблемами. Это-то противорѣчіе и колеблетъ больше всего силу авторитета Англіи въ ея имперскомъ строительствѣ, авторитета, который не можетъ быть замѣненъ никакимъ, рекомендуемымъ лордомъ Ирвиномъ, соглашеніемъ. Ибо Имперіи создаются именно авторитетомъ, а никакъ не соглашеніемъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2180, 22 мая 1931.

Views: 33

Я былъ въ Испаніи одинъ только разъ и провелъ въ ней лишь короткое время. И притомъ это была очень давно. Такъ что я имѣю всѣ основанія не писать о нынѣшнихъ испанскихъ событіяхъ, которыя, признаться, понимаю плохо. Не всѣмъ дана, увы! та мѣра наивности, та мѣра безнадежнаго политическаго провинціализма, дублированнаго сектантскою оголтѣлостью, которая, раскрывая передъ нашими республиканцами всѣ карты прошлаго, настоящаго и будущаго, возвѣщаетъ имъ въ происшедшихъ въ Испаніи событіяхъ «законъ современной эпохи», т. е. вполнѣ несомнѣнную побѣду и столь же несомнѣнное утвержденіе демократіи. Я, увы, не знаю, есть ли вообще въ современной эпохѣ какой-либо общеобязательный законъ. Я вижу въ ней, напротивъ, въ различныхъ странахъ, дѣйствіе многихъ и притомъ довольно разнообразныхъ «законовъ». И нисколько не убѣжденъ въ томъ, что въ Испаніи нынѣ проявился — мнимый «общій законъ» нашихъ республиканцевъ.

***

Итакъ, не буду писать о нынѣшнихъ испанскихъ событіяхъ. Поживемъ — увидимъ. Я знаю только то, что Испанія имѣетъ длинную революціонную генеалогію, на общемъ фонѣ которой и нынѣшнія событія получатъ, несомнѣнно, какое-то мѣсто, которое опредѣлитъ будущее. Не берусь предсказывать — что это будетъ за мѣсто. Однако судя по революціонному прошлому Испаніи, трудно ожидать, чтобы нынѣшнія событія означали стабилизацію созданнаго ими положенія.

Но если эти событія не даютъ мнѣ матеріала для прогноза, то они невольно увлекаютъ мысль къ прошлому, напоминая объ эпизодахъ упомянутой выше пестрой «революціонной генеалогіи» Испаніи. Такъ при имени города Картагена (порта на юго-востокѣ Испаніи), чрезъ который покинулъ свою страну король Альфонсъ, всплываетъ въ памяти одинъ прекурьезнѣйшій эпизодъ испанскаго революціоннаго движенія 1873 года, потому особенно интересный для насъ, русскихъ, что въ немъ принимали довольно дѣятельное участіе — наши соотечественники.

***

Движеніе парижской коммуны 1871 года перекинулось, какъ извѣстно, въ Ліонъ, а оттуда — въ Испанію. Но если парижскіе коммунары далеко не во всемъ были похожи на нынѣшнихъ коммунистовъ — а кое въ чемъ даже вовсе не были похожи на нихъ — то движеніе, чѣмъ дальше шло оно къ Югу, тѣмъ болѣе окрашивалось большевицкими чертами… Въ Испаніи оно приняло, вмѣстѣ съ тѣмъ, кантоналистскій характеръ, т. е. усвоило программу мелкихъ децентрализованныхъ анархическихъ коммунъ. Въ общемъ изъ этого движенія мало что вышло. За исключеніемъ, однако, упомянутой выше Картагены, гдѣ возникла и просуществовала нѣкоторое время — форменная кантоналистская коммунистическая республика.

***

Любопытно то, что болѣе половины (какъ помнится) образовавшагося въ Картагенѣ коммунистическаго правительства состояло изъ поляковъ — тогдашняго наиболѣе революціоннаго элемента Европы — и русскихъ. Вотъ истинные предшественники Ленина и Троцкаго, куда болѣе заслуживающіе это имя, чѣмъ Энгельсъ и Марксъ!

Замѣчу кстати, что знаменитый бунтъ и отшествіе въ румынскіе воды нашего броненосца «Потемкина» (въ 1905 году) были рабски скопированы — у революціи гораздо меньше воображенія, чѣмъ кажется на первый взглядъ — съ бунта и, въ концѣ концовъ, ухода въ чужія воды испанскаго броненосца, стоявшаго въ 1873 году въ Картагенѣ: этимъ уходомъ и завершилась ея кантоналистская революція…

Такъ-то испанскій кантонализмъ 1873 года получаетъ нѣкоторое мѣсто въ исторіи не только испанской, но и нашей революціи. Такъ то и вырисовывается, въ исторической перспективѣ, нѣкій довольно яркій прецедентъ той «склонности, рода недуга», которую обнаруживаютъ въ отношеніи нынѣшней испанской революціи — современные наши республиканцы.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2148, 20 апрѣля 1931.

Views: 27

Жалѣю отъ души республиканскаго дядю Юніуса: президентъ Гинденбургъ и либерально-прогрессивное правительство Брюнинга преподнесли ему пренепріятный репримандъ.

Въ теченіе долгихъ недѣль распинался дядя за то, что въ Германіи нѣтъ и не можетъ быть разочарованія въ демократіи. Не можетъ быть потому, что не было раньше и очарованія ею. А такового не было, ибо прежняя, вильгельмовская, Германія просто не знала, что такое демократія. Съ демократіей ознакомилъ ее только республиканскій, возникшій изъ революціи строй…

И вдругъ — бомба гинденбурговской усиленной охраны, отмѣны «конституціонныхъ гарантій», свободы собраній и т. д. Могла ли такая бомба разразиться въ Вильгельмовской, «не знашей демократіи» Германіи?.. И самое характерное въ томъ, что бомба принята всѣми, какъ нѣчто должное, что никто съ демократической стороны противъ нея не протестовалъ.

Можно ли себѣ представить болѣе разительное — и притомъ столь быстрое — опроверженіе основной темы Юніуса?

***

Ужъ не знаю, какъ будетъ выкручиваться попавшій впросакъ дядя. Но я, по человѣчеству, готовъ утѣшить его. Ужъ очень это скользкая, колеблющаяся почва — демократія. Chaqun y met du sien. [1] Удивительно-ли, что при разсужденіяхъ о ней поминутно образуются невязки и возникаютъ недоразумѣнія?

Вѣдь вотъ, напримѣръ, Англія. Ужъ кажется, на дядинъ взглядъ, демократическая страна: старѣйшій въ мірѣ парламентъ!.. И однако, почти трюизмомъ была фраза о томъ, что Англія управляется — «изъ помѣщичьихъ усадебъ». Въ наши дни это, можетъ быть, уже не такъ, не совсѣмъ такъ. Но эта характеристика вполнѣ соотвѣтствовала дѣйствительности при королевѣ Викторіи и даже еще при Эдуардѣ ѴII ( не говоря уже о болѣе раннихъ временахъ). Англійское парламентское правительство было, во всякомъ случаѣ, въ большей степени «помѣщичьимъ правительствомъ», чѣмъ наше правительство эпохи Александра ІІІ и Николая ІІ. Болѣе того: по мнѣнію очень неплохихъ мыслителей, именно вслѣдствіе вышеуказанныхъ чертъ и могъ выработаться въ Англіи парламентскій строй.

***

Но такое его пониманіе, конечно, неполно. Оно восполняется слѣдующимъ.

Одинъ близкій мнѣ человѣкъ (я не откажусь при случаѣ его назвать) много разъ встрѣчался въ теченіе ряда лѣтъ (у одной весьма извѣстной русской дамы въ Лондонѣ — въ восьмидесятыхъ годахъ) съ однимъ немолодымъ англійскимъ джентльменомъ. При этомъ послѣдній часто возвращался къ темѣ: на континентѣ плохо понимаютъ англійскій государственный строй. «Полагаютъ, говорилъ старый джентльменъ, что король (т. е. королева Викторія) не имѣетъ у насъ власти, что у насъ монархія есть лишь только терпимый пережитокъ прошлаго. Увѣряю васъ, что такой взглядъ глубоко невѣренъ. Монархъ вовсе не лишенъ нашей конституціей личности. И фактически и по духу нашей конституціи онъ имѣетъ огромное значеніе».

Старый джентльменъ былъ довольно компетентенъ въ вопросѣ, котораго онъ касался: это былъ — Гладстонъ…

***

Такъ вотъ: я все это припомнилъ, чтобы утѣшить республиканскаго дядю… Не онъ одинъ спотыкался о тему демократіи.

Но дядя не платитъ мнѣ взаимностью. Говоря попросту, онъ лжетъ на меня безпардонно и нагло. Но не безхитростно. Ибо онъ не столько выдумываетъ ложь, сколько подтасовываетъ, кривитъ правду. Такъ намекнулъ онъ на дняхъ на полемику мою (на столбцахъ «Новаго Времени») съ органомъ кадетской партіи, имѣвшую мѣсто четверть вѣка назадъ. Онъ утверждаетъ при этомъ, что я былъ тогда изобличенъ симъ органомъ въ невѣжествѣ. Но въ томъ-то и дѣло, что уличенъ тогда въ невѣжествѣ и даже хуже того: въ подтасовкѣ и извращеніи фактовъ — былъ отнюдь не я, а именно почтенная редакція, пребывавшая на улицѣ Жуковскаго.

А это, согласитесь, все-таки, какъ говориль покойный Козьма Прутковъ, — двѣ разницы.

[1] Каждый въ ней видитъ свое (фр.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2134, 6 апрѣля 1931.

Views: 22

Помѣщенныя на-дняхъ въ нашей газетѣ сужденія — воспоминанія гр. Д. А. Олсуфьева о цареубійствѣ 1-го марта и всей тогдашней эпохѣ — воспроизводятъ не только внѣшнія физіономическія очертанія русской жизни восьмидесятыхъ годовъ, но и внутреннія ея линіи; авторъ показываетъ само тогда внезапно обнажившееся ея дно.

И особенно вѣщимъ (и даже зловѣщимъ) является сохранившееся въ его памяти ощущеніе психологической связи между злодѣяніемъ революціонеровъ и умонастроеніемъ тогдашняго русскаго общества, ощущеніе нѣкотораго идейнаго его соучастія въ этомъ злодѣяніи.

***

Эта связь, это «соучастіе», можно, конечно, трактовать въ весьма различныхъ построеніяхъ — начиная отъ конфликта націи съ нѣкоторыми личными свойствами монарха и вплоть до перерожденія самой націи, начавшагося, какъ разъ при погибшемъ столь трагически царѣ-освободителѣ, т. е. ослабленія силъ національнаго сцѣпленія — по мѣрѣ углубленія въ ней этническихъ уклоновъ.

Но ретроспективное впечатлѣніе гр. Олсуфьева можно дополнительно расшифровать и въ нѣсколько иной плоскости. Спрашивается: не былъ ли грѣхъ сумеречной Россіи, о которомъ свидѣтельствуетъ авторъ, грѣхомъ, т. е. дефектомъ, прежде всего — ея самопознанія?

***

Россія сумеречныхъ десятилѣтій боролась за осуществленіе «демократическаго строя». Она не постѣснялась даже принести въ жертву этой борьбѣ верховнаго носителя національной идеи. И при этомъ она даже не подозрѣвала, что давно уже осуществляетъ «демократическій строй» — всею своею жизнью, всѣмъ своимъ существованіемъ. Ибо, если нуженъ историческій примѣръ того, что реальная демократія не покрывается — даже, въ сущности, лишь едва задѣвается — тѣмъ, что называется демократіей «формальною», то этотъ примѣръ именно данъ сумеречною Россіей.

Оговариваюсь. Демократія есть, конечно, лишь слово, т. ѣ. весьма условное понятіе. Кромѣ того, центръ этого понятія всегда нѣсколько скользитъ, т. е. легко перемѣшается отъ религіи личности (въ коей всегда заключалась подлинная сущность демократіи на Западѣ) къ религіи «народныхъ массъ», къ которой тяготѣла преимущественно русская демократія… И все же есть нѣкій общій демократическій уклонъ, есть нѣкая общая демократическая настроенность, проявляющаяся чрезвычайно властно — при всякихъ внѣшнихъ политическихъ формахъ. Вотъ эта-то особая демократическая настроенность не только выявлялась спорадически, но и успѣла уже у насъ выработать свой собственный стиль и даже болѣе того: успѣла наполнить, за послѣднія десятилѣтія, собственнымъ своимъ содержаніемъ — всѣ традиціонныя внѣшнія формы императорской Россіи.

***

Ибо надо дѣйствительно быть полнымъ слѣпцомъ, чтобы видѣть во внѣшнихъ политическихъ формахъ послѣднихъ нашихъ десятилѣтій осуществленіе «приказнаго строя», «бюрократическаго режима», «правительства помѣщиковъ», вообще какого бы то ни было «Самодержавія». Русская бюрократія была наименѣе бюрократической изъ всѣхъ существующихъ. На самомъ дѣлѣ она была неразрывно связана сь интеллигенціей. Интеллигенціей заполнялись ея ряды, и интеллигенціей она вдохновлялась, отъ нея получала свой тонъ, свой стиль и «вѣяніе»…

Между тѣмъ религіей интеллигенціи и была религія демократіи. И если демократія есть лишь слово, т. е. нигдѣ еще и никогда она не была вполнѣ осуществлена, то все же ея осуществленіе особенно подвинулось впередъ въ тогдашней императорской Россіи. Ея дѣйствительнымъ «правящимъ слоемъ», въ томъ вполнѣ реальномъ смыслѣ, въ какомъ употребляютъ этотъ терминъ евразійцы, именно и была — хотя мы тогда объ этомъ и не подозрѣвали — насквозь проникнутая демократизмомъ интеллигенція.

***

Нынѣ намъ объяснили все это вполнѣ наглядно — большевики. «Свергнуть» можно только то, что дѣйствительно царитъ. Русская революція и означала сверженіе интеллигенціи и демократіи: это и осуществлено большевиками. И тѣ, кто виновны — сознательно или безсознательно — въ томъ, что лили воду на ихъ мельницу, виновны прежде всего въ отсутствіи пониманія той Россіи, въ которой они родились И вырасли. Они проглядѣли, что тогдашній русскій «режимъ» именно и былъ демократическимъ режимомъ интеллигенціи — не въ меньшей, а скорѣе въ большей мѣрѣ, чѣмъ любой иной европейскій режимъ.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2117, 20 марта 1931.

Views: 33

Мнѣ было тогда восемь лѣтъ. Но я отчетливо помню туманное мартовское утро, когда, полвѣка тому назадъ, пришла въ Москву вѣсть о покушеніи на Екатерининскомъ каналѣ и мученической кончинѣ Государя Александра II.

Генералъ-губернаторъ кн. Долгоруковъ получилъ телеграмму объ этихъ событіяхъ къ вечеру 1-го марта. Но Москва узнала о кончинѣ Государя лишь утромъ 2-го марта.

***

Какъ сейчасъ помню: я сидѣлъ, только что вставъ, за приготовленіемъ уроковъ, какъ вдругъ услыхалъ необычное движеніе за дверью, въ коридорѣ. Я кинулся туда. Вижу — стоитъ только что пришедшій дворникъ, окруженный прислугой. И въ рукахъ у него четвертушка бумаги съ черною каемкой: это и было офиціальное оповѣщеніе о вчерашнихъ петербургскихъ событіяхъ.

Мнѣ сейчасъ же сообщилось состояніе, въ которомъ находились стоящіе въ коридорѣ. Событіе не входило въ мозгъ. Мозгъ отказывался его принять. Чувствовалось, что жизнь выбита изъ обычныхъ ея измѣреній и втиснута въ какое-то новое… Выходъ нашла молодая дѣвушка Аля. Она стала плакать навзрыдъ. И всѣхъ заразилъ ея плачъ… Плакала и моя мать, тѣмъ временемъ также вышедшая въ коридоръ…

***

«Consternation». Это французское слово, означающее печаль, уныніе, изумленіе и ужасъ, можетъ всего лучше передать чувства Москвы, вызванныя событіемъ 1 марта. Ужасъ и изумленіе были разлиты на московскихъ улицахъ. Останавливались знакомые и незнакомые, не столько «обсуждая» событіе, сколько подавленные имъ, ища какой-то ненаходимый отвѣтъ, ожидая какой-то нужной, совершенно необходимой, реакціи… Здѣсь не было различія между классами. На весь «народъ московскій» легъ тяжелый грузъ недоумѣнія.

Это продолжалось и въ послѣдующіе дни. Москва искала и не находила отвѣта. И символическимъ выраженіемъ ея состоянія служили висѣвшіе на домахъ черные флаги. Ихъ было очень много и провисѣли они, помнится, болѣе мѣсяца.

***

Не давая себѣ, вѣроятно, отчета въ своихъ чувствахъ, я все же тогда ощутилъ чрезвычайно сильно національное сцѣпленіе Россіи. Свидѣтельствую, что тогда національное единство Россіи не было мифомъ, что оно было реальною силою большого напряженія. «Преданность царю», бывшая тогда также отнюдь не реторическою фигурою, и служила мѣриломъ, главнѣйшимъ выраженіемъ и наиболѣе горящимъ центромъ національнаго чувства. Въ лицѣ Государя Александра II — почувствовало себя тогда убитымъ сердце Россіи: Москва.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ именно Первое Марта показало, что въ національномъ сцѣпленіи Россіи образуется нѣкій разрывъ…. Начался онъ уже задолго до 1-го марта, но именно тогда обнаружилось, насколько онъ уже успѣлъ углубиться.

***

Тогдашняя московская толпа, потрясенная, подавленная и сбитая съ толку, искала какой-то отвѣтъ. Она искала какой-то, какъ я уже отмѣтилъ, совершенно необходимой (хотя и трудно опредѣлимой), реакціи. Изъ этого-то народнаго чувства, изъ этой-то народной реакціи (многіе этого и до сихъ поръ не понимаютъ) — и возникла «реакція» царствованія Александра III. Но именно вслѣдствіе тѣснѣйшей связи своей съ народнымъ (я сказалъ бы даже: простонародно-туземнымъ) чувствомъ, не всегда трезвымъ и отчетливымъ и лишеннымъ провѣрки творческаго и организующаго сознанія, — Россія Александра III «реагировала» на обнаружившійся 1-го марта національный разрывъ болѣзненно и порою неумѣло, во всякомъ случаѣ, не всегда благоразумно. И эта реакція не нашла, въ сущности, того отвѣта, который тщетно искала смятенная московская толпа 1881 года.

Тѣмъ не менѣе не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что то «освободительное движеніе», однимъ изъ этаповъ котораго было событіе 1-го марта, было именно движеніемъ національнаго разложенія.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2110, 13 марта 1931.

Views: 23

Я не былъ на недавней лекціи гр. Кейзерлинга, но, судя по тому, что я о ней читалъ и слышалъ, она не была особенно интересною. Ужъ очень это грубый, односторонній и поверхностный подходъ къ «американизму» — видѣть его сущность въ чертахъ, сближающихъ его съ большевизмомъ. Да, и здѣсь и тамъ — матеріализмъ. И здѣсь и тамъ — догматъ «техническаго прогресса» (хотя въ большевизмѣ онъ имѣетъ характеръ скорѣе «словесности», чѣмъ чего-то дѣйствительно осуществляемаго). И все же — какое коренное различіе! Американизмъ, пусть и не лишенный стадной дисциплины, основанъ на огромномъ развитіи личной иниціативы и отвращеніи къ этатизму, — въ то время какъ послѣдній именно и составляетъ дѣйствительную сущность большевизма.

***

Далѣе: матеріализмъ американизма въ значительной мѣрѣ уравновѣшивается пуританско-мистическимъ уклономъ Америки. И при всемъ своемъ видимомъ противорѣчіи оба эти уклона — матеріалистическій и мистическій — тѣсно связаны другъ съ другомъ системою, правда довольно сложной, «передачи». Мнѣ приходилось уже касаться этого вопроса. Американская жизнь не знаетъ безусловнаго примата чистаго интеллектуализма. Поэтому-то и ея «прогрессизмъ» вполнѣ мирится съ традиціонною іерархіей цѣнностей. И если односторонняя направленность американскаго «практическаго разума» обусловливаетъ техническій прогрессъ, то эта же особая направленность питаетъ нѣкоторыми производными своими излученіями и пуританствующій мистицизмъ, вѣру въ чудесное, стремленіе къ оккультнымъ знаніямъ и ко всевозможнымъ обрѣтеніямъ и изобрѣтеніямъ всякаго рода «философскихъ камней жизни».

Въ большевизмѣ же «работаютъ» совершенно иныя силы и въ иныхъ сочетаніяхъ…

***

Правда, и о большевизмѣ говорятъ, не безъ нѣкотораго видимаго основанія, что онъ коренится не столько въ матеріалистическомъ отрицаніи, сколько въ утвержденіи вѣры въ матеріализмъ, что онъ основанъ не на отсутствіи вѣры въ существованіе Бога, а на вѣрѣ въ его не-существованіе, т. е. что большевизмъ есть нѣкая вывернутая на изнанку религія. Но, во-первыхъ, не слѣдуетъ вообще слишкомъ увлекаться такого рода «углубленіями», могущими завести чрезвычайно далеко… И главное: все это совершенно невѣрно, если говорить не о чрезвычайно, въ сущности, неглубокой идеологической «надстройкѣ» большевизма, а о внутреннемъ, глубинномъ его существѣ, о подлинномъ почвенномъ и инстинктивномъ большевизмѣ, который питаетъ и его идеологическую надстройку. Только этотъ примитивный большевизмъ и призвалъ къ жизни большевизмъ «литературный», лишь внѣшне къ нему пристегнутый, который только имѣютъ въ виду вышеприведенныя «умозрѣнія».

***

Что касается Америки, то надо и то сказать, что отмѣчаемыя Кейзерлингомъ темныя стороны ея жизни едва ли не являются въ ней «болѣзнью роста», поскольку многія изъ нихъ вообще не являются акциденціями. Многія темныя стороны машинизма и экономизма были въ свое время извѣстны и Европѣ, особенно Англіи. И если между современнымъ американизмомъ и его европейскими прецедентами все же есть разница, то объясняется она условіями времени, т. е. прежде всего ростомъ мірового хозяйства; но также и огромностью всѣхъ американскихъ масштабовъ, данныхъ уже самою природою, т. е. огромными природными богатствами Америки: въ извѣстномъ смыслѣ, весь американскій «техническій прогрессъ» есть функція этихъ богатствъ.

Въ общемъ гр. Кейзерлингъ, конечно, правъ, когда, исходя изъ вѣры въ нѣкій «историческій контрапунктъ», онъ предвидитъ реакцію противъ «американизма». Но онъ могъ бы, какъ кажется, обосновать это свое предположеніе гораздо убѣдительнѣе и объективнѣе, т. е. и не прибѣгая къ апріорно-мистическимъ построеніямъ…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2113, 16 марта 1931.

Views: 45

Намѣчая въ предыдущей статьѣ историческую перспективу современной Австріи, я отмѣтилъ и моментъ ея возникновенія — изъ развалинъ Гогешнтауфенской націи-имперіи. Къ этой-то отдаленной эпохѣ, къ этому-то ея исходному положенію, и вернулъ Австрію 1918 годъ… Но пусть территоріально и укороченная и съ пресѣченными нынѣ возможностями раскрытія бывшей въ ней заложенной великой судьбы, — Австрія и въ наши дни существуетъ вполнѣ реально, т. е. какъ нѣчто не только отдѣленное политически, но и отличное духовно, національно, отъ другихъ группъ, входящихъ въ нѣмецкое культурное соединство. Да, Австрія, несомнѣнно, входитъ въ группу германской культуры. Но столь же несомнѣнно, что она отлична, какъ нація, отъ націи нѣмецкой. И если можно сказать, что лучшая характеристика Вѣны заключается въ томъ, что она не есть Берлинъ, то эту характеристику можно распространить и на всю Австрію: въ ней характерно именно то, что она не есть Германія…

Слѣдуетъ, впрочемъ, остерегаться преувеличенія и чрезмѣрной упрощенности и въ пониманіи принадлежности Австріи — къ странамъ германской культуры. Ибо, наряду съ германскою, Австрія имѣетъ и свою собственную, лишь отчасти сливающуюся съ германскою, весьма своеобразную специфически-австрійскую культуру. У этой культуры есть свое опредѣленное лицо, кое въ чемъ отличное отъ лица германской культуры… Можно, конечно, говорить объ общей литературной культурѣ Австріи и Германіи. Но и въ этомъ отношеніи требуется нѣкоторое разъясненіе и выпрямленіе историческихъ линій, обычно упрощаемыхъ и спутываемыхъ. Что современная Австрія питается германскою литературою (какъ и Германія — австрійскою), — есть несомнѣнный фактъ. Но такой духовный обмѣнъ существуетъ (и всегда существовалъ) и между всѣми вообще европейскими націями. Поэтому выводить какія-либо особыя заключенія изъ распространенія современной нѣмецкой литературы въ австрійскихъ земляхъ, — было бы по меньшей мѣрѣ неосторожно…

Что касается прошлаго, то я обращаю вниманіе на тотъ фактъ, что развалъ Гогенштауфенской имперіи означалъ вмѣстѣ съ тѣмъ и конецъ ранней нѣмецкой литературы. «Все то, что появлялось въ Германіи въ послѣдующія столѣтія, т. е. въ эпоху яркаго цвѣтенія литературы всѣхъ остальныхъ западныхъ націй, — не заслуживаетъ имени литературы». — Лишь начиная съ Лессинга, т. е. съ эпохи Фридриха Великаго, — нѣмецкая литература рождается вновь. Но не забудемъ, что въ эту эпоху теперешней нѣмецкой націи, какъ я уже отмѣтилъ въ предшествующей статьѣ, вообще не существовало. Не существовало ея и въ эпоху «Шиллера и Гете». Такимъ образомъ, несомнѣнная связь современной Австріи съ литературною и вообще духовною традиціей Шиллера и Гете еще не даетъ основанія связывать ее съ современной нѣмецкой націей… Рядъ европейскихъ поколѣній былъ воспитанъ на Вергиліи и Гораціи, также на французскихъ классикахъ. Но эти поколѣнія самыхъ различныхъ націй не стали отъ этого ни римлянами, ни французами…

***

Можно лишь съ очень большою натяжкою утверждать, что Австрія есть — духовно и національно — созданіе Германіи. Послѣдняя есть въ главнѣйшей своей основѣ — Пруссіи — продуктъ творчества Гогенцоллерновъ. Но Гогенцоллерны не имѣли ни малѣйшаго отношенія къ творческому процессу образованія австрійской націи. Эта нація, въ своей жизненной реальности и конкретности, вовсе не есть продуктъ «германскаго моря» — хотя она и развивалась въ тѣснѣйшей связи съ его судьбою… Такъ и Россія развивалась въ тѣсной связи съ судьбою Польши, Орды, Балтійскихъ земель, Швеціи…

Какъ я уже отмѣтилъ въ общихъ чертахъ въ предыдущемъ очеркѣ, Австрія есть, въ первую очередь, созданіе Габсбургскаго дома. Она является дѣломъ своей династіи даже, можетъ быть, въ большей степени, чѣмъ другія европейскія націи. И при томъ созданіемъ Габсбурговъ является не только историческая, нынѣ исчезнувшая, Австрія, но прежде всего — основное ея ядро, т. е. именно то, что отъ нея уцѣлѣло послѣ катастрофы 1918 года. На этомъ-то ядрѣ — современной Австріи — и видно особенно отчетливо, что Габсбурги были не только кузнецами исторической судьбы своей страны, но и наложили на людей этой страны неизгладимый отпечатокъ своей коллективной личности.

Объ этой коллективной личности очень интересно писалъ въ свое время (въ 1919 г.) Эрихъ ф. Калеръ. По его мнѣнію, силу — и вмѣстѣ съ тѣмъ ограниченность — всѣхъ Габсбурговъ — силу самыхъ незначительныхъ изъ нихъ и ограниченность наиболѣе выдающихся — составляло то. что никто изъ нихъ не укладывался сполна въ свою собственную индивидуальность: ни одинъ изъ нихъ не былъ меньше своего рода, но зато ни одинъ и не подымался значительно надъ общимъ его уровнемъ. Такъ-то они и представляли своеобразное соединеніе могущества и безпомощности, безсилія и вмѣстѣ съ тѣмъ неодолимости… Но развѣ нельзя узнать въ этой мастерской характеристикѣ дома Габсбурговъ — наиболѣе типическія черты и австрійскаго національнаго характера? И вмѣстѣ съ тѣмъ: какой рѣзкій контрастъ она рисуетъ — между Габсбургами и Гогенцоллернами! И если въ послѣднихъ не безъ основанія видятъ создателей не только Прусскаго государства, но и прусскаго національнаго характера, то, пожалуй, съ еще большимъ основаніемъ можно назвать Габсбурговъ — творцами «австрійской души». Габсбурги прежде всего узнаются въ нѣкоторой «нейтральности», нерѣзкости, въ «среднихъ» тонахъ этой души, въ нѣкоторой ея пассивности… Всякій австріецъ — немного космополитъ, хотя и очень привязанъ къ своей «почвѣ». Но во всемъ и всегда онъ избѣгаетъ «педали» и fortissimo. Странно сказать, но ничего менѣе «австрійскаго» — и вмѣстѣ съ тѣмъ менѣе «габсбургскаго» — нельзя себѣ и представить, чѣмъ нота Баллплаца, вызванная Сараевскимъ убійствомъ и которою началась трагедія послѣдней войны…

Напротивъ, типическою чертою Габсбурговъ, донынѣ сказывающеюся въ любомъ австрійцѣ, всегда было, какъ кто-то сказалъ, — «стремленіе къ половинчатымъ цѣлямъ половинчатыми средствами»… Но окрашены габсбургскими тонами и другія черты австрійскаго національнаго характера, въ числѣ которыхъ есть много положительныхъ. У австрійца много «природнаго добродушія», что не мѣшаетъ ему однако быть превосходнымъ дипломатомъ. Bella gerant alii, tu felix, Austria, nube [1] — пусть и опровергнутое послѣднею войною — осталось донынѣ въ австрійскомъ характерѣ… И вмѣстѣ съ тѣмъ австріецъ, какъ истый Габсбургъ, — скептикъ, несмотря на живость въ немъ католической традиціи. Габсбургскими же чертами являются въ немъ весьма развитое чувство собственнаго достоинства и отсутствіе вульгарности. И не противорѣчитъ, во всякомъ случаѣ, комплексу наслѣдственныхъ габсбургскихъ чертъ — его стремленіе къ интимности и вмѣстѣ съ тѣмъ къ «рекреаціи», къ легкой и игривой — совершенно не «нѣмецкой» — шуткѣ и веселости, ко всему тому, что хорошо объединяется именами «вѣнской крови» и «вѣнскаго воздуха»…

Какъ бы то ни было, но этотъ, порою душистый и заманчивый, букетъ пестрыхъ цвѣтовъ, простыхъ, отнюдь не «оранжерейныхъ», — выросъ изъ почвы, взрыхленной поколѣніями Габсбурговъ… Вышеприведенную ихъ характеристику, сдѣланную Калеромъ, можно было бы продолжить — придавъ ей болѣе пессимистическіе тона. Можно, въ извѣстномъ смыслѣ, сказать, что Габсбурги соединили въ себѣ неумѣніе жить, во всякомъ случаѣ, неумѣніе жить въ прусскомъ, гогенцоллернскомъ, стилѣ, — съ неумѣніемъ же умереть… Такъ и нынѣ витаютъ они, воплотившись въ бывшихъ своихъ подданныхъ, въ какомъ-то единственномъ въ своемъ родѣ существованіи «между жизнью и смертью», въ какой-то особой атмосферѣ, одинаково далекой отъ боренія и страстей большой политики и всякаго рода міровыхъ «рекордовъ» и одновременно — отъ агоніи не наступающаго, не могущаго наступить, «послѣдняго дня»… Австрія, не менѣе «культурная», не менѣе современная, чѣмъ другія страны Европы, нынѣ ушла въ самое себя и болѣе, чѣмъ когда-либо, живетъ своими собственными интересами, что значитъ, переводя на австрійскую, габсбургскую, психологію, интересами, главнымъ образомъ, сегодняшняго дня. Не сумѣвъ, въ трагическую минуту, приспособиться къ готовившемуся на міровой аренѣ сдвигу, она нынѣ отступила отъ этой арены. Но, какъ неоднократно съ нею бывало и раньше, «отступила въ порядкѣ». И если она была выкинута изъ міровой политики при ликвидаціи войны, то она очень быстро приспособилась къ новому своему положенію. Это умѣніе приспособиться ко всякому положенію есть также габсбургская черта. Во всякомъ случаѣ, всѣ вышеуказанныя черты суть черты не нѣмецкія, находящіяся въ кричащемъ противорѣчіи съ коренными нѣмецкими чертами огромныхъ заданій и вмѣстѣ съ тѣмъ не-гибкости, стальной напряженности (и вслѣдствіе этого часто — ломкости)…

***

Я не вижу въ будущемъ осуществленія аншлусса, — несмотря на видимое словесное торжество его идеи. Не вижу, во всякомъ случаѣ, его осуществленія безъ сильныхъ потрясеній и борьбы. Сдается, что тогда-то и проснется австрійская нація, оторвавшись отъ своихъ грезъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ текущихъ интересовъ повседневности, тогда-то и ощутитъ себя особенно живо, — когда аншлуссъ станетъ близкимъ къ осуществленію. «Нѣтъ, Австрія не умерла, — сказалъ недавно одинъ видный представитель ея литературнаго міра, — поэтъ Францъ Гинцкей. — Для меня она жива. И я какъ разъ теперь яснѣе, чѣмъ когда-либо, вижу ея миссію: стать духовнымъ центромъ Европы. Говорятъ о Пан-Европѣ. Но развѣ уже не были мы, австрійцы, — не фантастическою, а дѣйствительною Пан-Европою? Мы были — пусть и съ военнымъ оркестромъ впереди. Но мы можемъ быть ею и иначе. Нашъ нѣмецкій языкъ не отдѣляетъ насъ, вопреки распространенному мнѣнію, отъ другихъ народовъ старой Австріи, сохранившихъ свои собственые языки. Да, «австрійскій человѣкъ (der oesterreichische Mensch) существуетъ. Это не выдумка, а реальность. И этотъ человѣкъ, ко всему приспособляющійся, вмѣстѣ съ тѣмъ многое передѣлалъ по-своему. Думаю, что онъ нынѣ справится со многими изъ теперешнихъ модныхъ лозунговъ и вообще механизаціей мышленія»…

[1] «Пусть другіе ведутъ войны, ты же, счастливая Австрія, заключай браки» (лат.).

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2068, 30 января 1931.

Views: 25

Недавнія событія привлекли вновь вниманіе къ небольшому уцѣлѣвшему на Дунаѣ и Альпахъ обломку бывшей Габсбургской монархіи.

Скрытою борьбою за націю является, въ основной своей сущности, происходящая нынѣ въ Австріи борьба. Но она принимаетъ видъ партійно-политической распри, борьбы соціально-политическихъ программъ. Поэтому-то и интересенъ и многозначителенъ вопросъ: существовала ли вообще когда-нибудь австрійская нація и, если существовала, то жива ли она еще въ наши дни?

Я не затрудняюсь отвѣтить на оба эти вопроса утвердительно. И какъ разъ послѣдніе выборы выявили лишній разъ глубокій разрывъ между національными мірами Австріи и Германіи: все всегда складывается въ нихъ различно, и даже подъ внѣшнимъ сходствомъ нѣкоторыхъ чертъ и явленій въ нихъ скрываются непреоборимыя различія и даже чаще всего — противоположность. Не характерно ли, что ни націоналъ-соціалисты, ни коммунисты, недавно праздновавшіе въ Германіи оглушительную побѣду, не получили въ Австріи ни одного мандата? И нельзя не согласиться съ Вогуэномъ, сказавшимъ, что понятіе «австріецъ» есть нѣчто вѣчное, что это понятіе — не искусственное созданіе 1918 года.

***

Современная Австрія можетъ быть понята только въ исторической перспективѣ.

Характернѣйшею особенностью новоевропейскаго культурнаго цикла является стремленіе къ безконечному, къ безконечному не только въ пространствѣ, но и во времени. Ярчайшимъ символомъ этого «пафоса отдаленности» и неопровержимымъ документомъ его дѣйственной и творческой роли въ жизни Европы, — является символъ династіи. И хотя цѣлый рядъ европейскихъ династій нынѣ исчезъ съ горизонта, — династическая функціональность, до нынѣ еще живая и не только познаваемая, но и дѣйствующая еще въ своихъ твореніяхъ, — остается и нынѣ характерной особенностью европейской культуры. Явленіе династіи существовало и въ болѣе древнихъ культурахъ, напр., въ древнихъ восточныхъ монархіяхъ и Египтѣ. Однако значеніе этого символа и даже сама концепція династіи были тамъ иными и, главное, данное явленіе никогда не достигало въ другихъ культурахъ столь полнаго, какъ въ нашемъ культурномъ циклѣ, раскрытія заложенныхъ въ него возможностей.

Всѣ современныя европейскія крупныя націи — династическаго происхожденія. Около 1000 г. по P. X. кристализуются, собираясь вокругъ своихъ династій и освобождаясь отъ предшествовавшаго этническаго хаоса, — новыя націи французовъ, нѣмцевъ, итальянцевъ и испанцевъ. Въ эту же эпоху быстро развивается и наша нація — Русь князей Рюриковичей. Что касается Германіи (и отчасти Италіи, бывшей также созданіемъ нѣмецкихъ императоровъ), то ихъ національная судьба, въ противоположность другимъ европейскимъ націямъ, развивается почти съ самаго начала по ломанной, даже прерывающейся линіи. — Особенно это приложимо къ судьбѣ нѣмецкой націи и въ этомъ-то и заключается одно изъ разительнѣйшихъ подтвержденій только что высказаннаго о значеніи династическаго фактора въ образованіи европейскихъ націй. Закатъ Гогенштауфеновъ, приведшій къ замѣнѣ крупной и творческой династіи множествомъ мелкихъ и даже мельчайшихъ, оказался исходною точкою длительнаго, растянувшагося на вѣка, кризиса нѣмецкой націи. Конецъ Штауфеновъ прервалъ нить ея судьбы, и, въ сущности, разбилъ ея существованіе. И какъ разъ тогда — когда національное сознаніе Франціи, Испаніи и Англіи поднялось на ранѣе не извѣстную высоту… Отсюда-то и неполнота нѣмецкой націи, чувствующаяся до сихъ поръ.

Но паденіе Штауфеновъ имѣло и иное послѣдствіе: зарожденіе Габсбургской австрійской націи. Въ томъ-то и дѣло, что въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ — и вплоть до созданія Бисмаркомъ въ 1871 году ново-нѣмецкой имперіи — нѣмецкой націи вообще не существовало: ея историческая дѣйствительность обратилась въ проблематическую возможность. Въ «Германіи» ХѴІІІ вѣка были націи австрійская, прусская, саксонская, баварская. Націями чувствовали себя и гессенцы, и гановерцы, и баденцы, и вюртембержцы. Но не было націи нѣмецкой. «Нѣмецъ» было въ теченіе ряда вѣковъ вовсе не именемъ націи, а собирательнымъ именемъ, обозначающимъ совокупность нѣсколькихъ національныхъ (а отчасти и вовсе не національныхъ) соединствъ.

Все вышесказанное и придаетъ полную реальность націи австрійской… Но вмѣстѣ съ тѣмъ и объясняетъ нѣкоторую ея двойственность, которая, мѣняя свои формы, продлилась вплоть до катаклизма 1918 г. И въ ХѴІІ и даже отчасти въ ХѴІІІ еще вѣкѣ Габсбургскій міръ чувствовалъ себя одновременно и вполнѣ самостоятельной и цѣлокупною австрійской націей и вмѣстѣ съ тѣмъ — націей Священной Римской Имперіи. Пусть эта Имперія превратилась въ тѣнь и стала разсыпанной храминой сотни самостоятельныхъ націй-династій. Но она воплощала историческую и культурную традицію и поэтому — пусть и въ порядкѣ, главнымъ образомъ, идейномъ — имѣла въ глазахъ Австріи большую цѣну… Но въ XIX вѣкъ Австрія выталкивается — въ два этапа — изъ Германіи. Въ 1815 году смерть дряхлой Имперіи получаетъ офиціальное засвидѣтельствованіе: ея им ператоръ превращается въ «императора австрійскаго». А въ 1866 году Бисмаркъ прерываетъ и послѣднія нити, политически связывавшія Австрію съ территоріей «Германіи». Пять лѣтъ спустя онъ превращаетъ эту территорію въ Новонѣмецкую имперію (но уже подъ гегемоніей Пруссіи).

Однако 1866 годъ имѣлъ и иное послѣд ствіе, давно уже подготовлявшееся. Возстановленіе исторической конституціи Венгріи, ставшее необходимостью послѣ пораженія Австріи на поляхъ Ломбардіи въ 1859 году. — обернулось созданіемъ двуединой «австро-венгерской» монархіи. Такъ-то историческая двойственностъ австрійской націи сохранилась и при этомъ измѣненіи. Но она получила иное содержаніе: австро-нѣмецкая двойственность Габсбургской націи превращается въ двойственность австро-венгерскую. И если отрѣшиться отъ чрезмѣрнаго гипноза совершившихся фактовъ, то нельзя, на нашъ взглядъ, не признать, что австро-венгерская нація, дуалистическая, разноязычная и будто бы «искусственная», — чѣмъ-то, а именно главнѣйшимъ, психологическимъ и духовнымъ, все же была единою.

Австро-венгерское единство разбито нынѣ ложною научною теоріей, ставшею достояніемъ улицы и вдохновившею вершителя судебъ новѣйшей Европы, заокеанскаго фантазера, развѣнчаннаго впослѣдствіи собственными его соотечественниками: теоріей, по которой нація опредѣляется племенемъ, т. е. чѣмъ-то такимъ, признаковъ чего установить невозможно (почему и выбирается признакъ лингвистическій, признакъ «материнскаго языка», имѣющій весьма мало отношенія къ племенному порядку)… Безспорнымъ однако является, что послѣ того, какъ Габсбургская монархія была вытолкнута изъ Германіи, ей предстояло найти какую-то новую базу національнаго бытія. Базу органическаго сліянія ея нѣмецкихъ элементовъ съ не-нѣмецкими.

Правовой статутъ австрійскихъ «народовъ» становился все болѣе настоятельною необходимостью по мѣрѣ того какъ — силою вещей — все сильнѣе стушевывалась культурная гегемонія говорящихъ на нѣмецкихъ говорахъ элементовъ Австріи… Здѣсь умѣстно сказать два слова объ имп. Францѣ-Іосифѣ, — этомъ живомъ символѣ и воплощеніи Австріи послѣднихъ десятилѣтій. Въ нынѣшнемъ году исполнилось какъ разъ сто лѣтъ со дня его рожденія. Человѣкъ сороковыхъ годовъ прошлаго вѣка и связанный вдобавокъ съ міромъ старой Германіи всѣми традиціями своего рода, онъ, наряду со многими достоинствами какъ правителя, имѣлъ, какъ говорятъ, одинъ несомнѣнный недостатокъ: недостатокъ творческаго воображенія… И все же онъ чувствовалъ, несмотря на этотъ недостатокъ, судьбу Австріи. Уже кабинетъ Гогенворта (1871 г.) имѣлъ задачею дальнѣйшее развитіе заложенной въ австро-венгерскій дуализмъ идеи политической эмансипаціи австрійскихъ «народовъ», разумѣется, — въ общей рамкѣ имперско-національнаго австрійскаго строительства. Еще шире и радикальнѣе была поставлена эта же задача, т. е. организація имперскаго сотрудничества свободныхъ народовъ Австріи — кабинету Бадени (1897 г.). Но какъ въ свое время съ Гогенвортомъ, Францу-Іосифу пришлось разстаться и съ Бадени: его не потерпѣло разбушевавшееся море этническо-нѣмецкихъ инстинктовъ вѣнской улицы, грозившей настоящимъ мятежемъ… Этимъ пробужденіемъ этническихъ инстинктовъ еще господствовавшихъ тогда въ Австріи нѣмецкихъ элементовъ, инстинктовъ, вскормленныхъ уже упоминавшимися выше «научными» предразсудками XIX вѣка — и были скомпрометированы новыя широкія возможности перерожденія — возрожденія австрійской націи: превосходный примѣръ того, какъ этносъ губитъ націю…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2053, 15 января 1931.

Views: 27

Нѣсколько дней назадъ я «развлекался» вечеромъ тѣмъ, что смотрѣлъ фильмъ «Конецъ свѣта». Развлеченія пошли теперь, можно сказать, странныя! Что же касается фильма, то онъ оказался чрезвычайно неудачнымъ, несмотря на то, что, какъ мнѣ разсказали, онъ обошелся въ восемнадцать милліоновъ… Эти деньги можно было бы истратить разумнѣе тысячами другихъ способовъ. Морализмъ и сентиментальность фильма, разумѣется, несомнѣнны. Но чтобы сдѣлать людей лучше — для этого, пожалуй, все равно мало и восемнадцати милліоновъ. А напугать ихъ и даже гораздо больше, можно, конечно, и «на болѣе экономическихъ началахъ»…

***

Несмотря на всѣ истраченные милліоны, комета экрана не показалась сколько-нибудь страшной. Нѣсколько больше удались различныя непріятныя послѣдствія ея приближенія къ землѣ. Вотъ тутъ невольно приходило на умъ такое соображеніе. Всѣ эти послѣдствія были очень похожи на тѣ явленія, которыя непремѣнно сопровождали бы нынѣшнюю войну. Отравленіе атмосферы газами, огонь, падающій съ небесъ на города, какія-то молніи, какіе-то прорывы плотинъ, какіе-то взрывы, какое-то паническое бѣгство людей, желающихъ отъ бѣды укрыться — все это во времена Фламмаріона, давшаго исходную мысль фильма, казалось, могло быть результатомъ лишь столкновенія земли съ блуждающимъ небеснымъ тѣломъ. Съ тѣхъ поръ наука сдѣлала «значительные успѣхи». Всего этого мы можемъ достигнуть теперь своими собственными средствами, безъ помощи какой-либо странствующей въ пространствахъ кометы.

***

Вопросъ о концѣ свѣта ставится теперь, слѣдовательно, въ совершенно иную плоскость. Все болѣе и болѣе становится похоже на то, что человѣчество усиленно работаетъ надъ тѣмъ, чтобы подготовить этотъ финалъ своими собственными руками. Въ этомъ отношеніи христіанство оказалось гораздо болѣе прозорливымъ, чѣмъ такъ называемая точная наука. Оно поставило срокъ конца свѣта въ зависимость отъ накопленія нѣкоторыя дѣяній человѣческихъ, именуемыхъ грѣховными дѣяніями. Оно, значитъ, установило нѣкоторую органическую причинную связь этого заключительнаго явленія человѣческой жизни съ предшествующими жизненными процессами. Оно не отнесло его на долю случайнаго столкновенія какихъ-то «слѣпыхъ» небесныхъ тѣлъ. И въ этомъ смыслѣ, если угодно, пророчества Апокалипсиса болѣе «научны», чѣмъ научныя фантазіи Фламмаріона.

***

Человѣчество, какъ я уже сказалъ, лихорадочно и какъ бы «дружно» работаетъ надъ своимъ собственнымъ разрушеніемъ. Могутъ сказать, что соглашеніе всѣхъ цивилизованныхъ народовъ должно предотвратить эту бѣду. Но, во-первыхъ, этого соглашенія мы не видимъ даже по поводамъ куда болѣе скромнымъ. А во вторыхъ, въ средѣ такъ называемыхъ цивилизованныхъ народовъ 6езъ всякой помѣхи дѣйствуетъ сила, заранѣе отвергающая всѣ соглашенія и заранѣе объявляющая о свободѣ своей отъ какихъ бы то ни было международныхъ обязательствъ. Пока существуетъ совѣтское государство, открытой своей цѣлью ставящее войну всѣми способами со всѣмъ цивилизованнымъ міромъ — какимъ бы это образомъ можно было надѣяться на всеобщее мирное соглашеніе? Это совѣтское государство остается обширнѣйшей лабораторіей, въ которой (съ привлеченіемъ иностранныхъ спеціалистовъ!) изготовляются и будутъ готовляться всевозможные виды и роды погубленія, разрушенія, разложенія и истребленія человѣческой жизни.

Разумѣется, вѣдающіе этимъ государствомъ большевики менѣе всего думаютъ о концѣ свѣта. Они вамъ съ улыбкою скажуть, что конецъ буржуазной эры не есть еще конецъ свѣта. Однако сама по себѣ техника той всемірной и всемѣрной войны, которая является цѣлью 6ольшевиковъ, — эта техника такова, что, если бы была поставлена чисто техническая задача «подготовки конца свѣта», то эта задача не могла бы быть разрѣшена иными средствами, кромѣ тѣхъ, какія такъ старательно накопляютъ большевики.

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, № 2084, 15 февраля 1931.

Views: 31