Въ этомъ <1932> году мы, православные, отпраздновали Пасху на пять недѣль позже, нежели западные христіане — католики и протестанты. Когда мы были у себя въ Россіи, то мало чувствовали это расхожденіе. Но теперь мы ощущаемъ нѣчто подобное тому, что, по свидѣтельству Сократа-Схоластика, церковнаго историка Ѵ вѣка, переживалось христіанскимъ міромъ до Никейскаго собора, установившаго единство въ празднованіи Пасхи: «по причинѣ разногласія мы проводили Пасху гораздо печальнѣе» (цитирую по московскому изданію 1850 г.). Вѣдь многіе изъ пребывающихъ въ разсѣяніи пра вославныхъ русскихъ людей, вслѣдствіе этого разногласія, были лишены фактически возможности достойно отмѣтить въ своей жизни Свѣтлый Праздникъ.

Въ чемъ же корень расхожденія? Его первую причину знаетъ всякій: мы живемъ по старому, Юліанскому календарю, западный міръ — по новому, Грегоріанскому. Нашъ календарь отстаетъ отъ здѣшняго на 13 дней, и это ведетъ къ запозданію на 13 дней нашихъ «неподвижныхъ», т. е. приходящихся на опредѣленныя числа, праздниковъ.

Но это не все: наша Пасха можетъ отставать отъ здѣшней на одну-пять недѣль, но можетъ и совпадать съ ней. Дѣло въ томъ, что къ вычисленію праздника Пасхи нами и западными христіанами примѣняются разныя правила. Правила эти довольно сложны и мало кому, кромѣ спеціалистовъ, извѣстны. Но всякій мало-мальски церковный человѣкъ увѣренъ, что наши правила утверждены вселенскимъ соборомъ и только такимъ же соборомъ могутъ быть измѣнены.

На самомъ дѣлѣ, это совсѣмъ не такъ. Наше празднованіе Пасхи не отвѣчаетъ постановленіямъ, принятымъ въ Никеѣ, и потому не только можетъ, но и должно быть пересмотрѣно безъ вселенскаго собора. Чтобы подтвердить такую мысль, вамъ придется заглянуть въ глубокую старину. *)

Въ первый вѣкъ христіанства считалось, что Іисусъ Христосъ былъ распятъ 30 марта, и потому Пасха праздновалась 1 апрѣля, независимо даже отъ дня недѣли. Нѣсколько позже явилась мысль — сохранить память о томъ, что Іисусъ Христосъ былъ распятъ въ полнолуніе и воскресъ при слегка ущербленной лунѣ, кульминирующей въ предразсвѣтные часы. При практическомъ проведеніи этой мысли и возникли тѣ «печальныя разногласія», о которыхъ повѣствуетъ вышеупомянутый церковный историкъ и которыя были преодолѣны первымъ вселенскимъ соборомъ (въ 325 году).

Дѣянія этого собора до насъ не дошли, равно какъ его подлинныя постановленія по вопросу о Пасхѣ. Со словъ его участниковъ (напр., Евсевія) и раннихъ церковныхъ историковъ мы знаемъ, что вселенскій соборъ постановилъ: 1) праздновать Пасху всѣмъ вмѣстѣ и 2) при томъ въ первое воскресенье послѣ весенняго полнолунія. Выполненіе этого постановленія было возложено на церкви римскую и александрійскую.

Въ порядкѣ исполненія и возникли тѣ правила, которыя мы теперь ошибочно считаемъ установленными вселенскимъ соборомъ и которыя, кстати сказать, опятъ таки неизвѣстны намъ въ древнихъ подлинныхъ текстахъ.

Правила эти основаны на комбинаціи «солнечныхъ круговъ» въ 28 лѣтъ съ «лунными кругами» въ 19 лѣтъ.

Термины эти звучатъ довольно загадочно, но на самомъ дѣлѣ отвѣчаютъ простымъ вещамъ. Лунный мѣсяцъ (т. е. промежутокъ времени между двумя новолуніями) равенъ приблизительно 29 съ пол. днямъ; 12 лунныхъ мѣсяцевъ составляютъ 354,5 дней, и потому за солнечный годъ луна, сдѣлавъ вокругъ земли 12 оборотовъ, успѣваетъ начать 13-й. Въ силу этого, если въ данномъ году на нѣкоторое число (напр. 1-е марта) пало полнолуніе, то черезъ годъ фаза луны въ то же самое число будетъ значительно болѣе поздней.

Еще въ Ѵ вѣкѣ до Р. X. афинскій астрономъ Метонъ замѣтилъ, что 235 лунныхъ мѣсяцевъ почти точно равны 19 солнечнымъ годамъ. Отсюда было выведено правило, гласящее: черезъ 19 лѣтъ фазы луны придутся непремѣнно на тѣ же самыя числа, какъ въ данномъ году. Это и есть упомянутый выше «лунный кругъ».

Что касается солнечнаго круга, то съ нимъ дѣло стоитъ такъ. Въ году, какъ извѣстно, 52 недѣли и одинъ день (въ високосный, т. е. каждый четвертый годъ — два дня). Поэтому, если въ данномъ году какое-либо число (напр., то же первое марта) пришлось въ понедѣльникъ, то черезъ годъ оно будетъ вторникомъ (средой. если въ промежуткѣ пришлось вставное 29-е февраля). Легко сообразить, что черезъ 28 лѣтъ (28 есть произведеніе 7 на 4) числа мѣсяца придутся непремѣнно въ тѣ же дни недѣли, что и въ данномъ году.

Произведеніе 28 на 19 даетъ 532. Число это въ Пасхаліи именуется Великимъ Индиктіономъ. Такъ какъ въ 532 годахъ заключается 28 полныхъ лунныхъ круговъ и 19 полныхъ солнечныхъ круговъ, то черезъ 532 года и фазы луны, и дни недѣли придутся на тѣ же самыя числа, что въ данномъ году. А такъ какъ празднованіе Пасхи зависитъ и отъ фазъ луны (послѣ весенняго полнолунія), и отъ дней недѣли (непремѣнно въ воскресенье), то черезъ 532 года пасхальное уравненіе непремѣнно получитъ то же самое рѣшеніе, что и въ данномъ.

Все это было бы отлично, если бы было точно. Вся бѣда въ томъ, что астрономическіе расчеты, положенные въ основу обоихъ круговъ и сдѣланные еще въ языческія времена, были только приблизительными; они обезпечили правильное празднованіе Пасхи на короткое время, но затѣмъ накопленіе ошибокъ привело къ тому, что сейчасъ наша Пасха можетъ приходиться и въ новолуніе, и праздноваться не послѣ перваго, а послѣ второго весенняго полнолунія. Какъ разъ въ этомъ году мы отпраздновали Пасху послѣ второго полнолунія и при томъ такъ поздно, что луна уже приближались къ новолунію, наступившему въ пасхальный четвергъ. Нарушеніе прямого постановленія Никейскаго собора, во имя искусственныхъ и много менѣе авторитетныхъ по источнику правилъ, — несомнѣнное.

Правда, наши церковные авторитеты любятъ ссылаться на то, что наши правила обезпечиваютъ празднованіе православной Пасхи послѣ еврейской. Но, во-первыхъ, нѣтъ указанія, чтобы такое постановленіе было дѣйствительно принято вселенскимъ соборомъ, который осудилъ, правда, такъ наз. “четырнадцатидесятниковъ”, праздновавшихъ Пасху вмѣстѣ съ евреями, въ субботу 14 нисана, перваго весенняго мѣсяца еврейскаго календаря, но по существу предписалъ только одно: праздновать Пасху не въ субботу, а въ воскресенье.

Во-вторыхъ, въ еврейскомъ календарѣ во второй половинѣ IѴ вѣка была произведена существенная реформа. Что же считать еврейской Пасхой, раньше которой не можетъ быть православная: нѣкоторое условное число, на которое пришлась бы Пасха, если бы евреи не произвели реформы (вѣдь только такое число могло имѣться въ виду во времена никейскаго собора), или же день, который дѣйствительно празднуется евреями, но который они могли бы на томъ или иномъ основаніи еще разъ перенести?

Но, главное, во всемъ ходѣ мысли заключается принципіальная ошибка. По правильнымъ словамъ Сократа-Схоластика, обрядовая сторона Моисеева закона упразднена Новымъ Завѣтомъ и, потому нѣтъ никакихъ основаній считаться съ еврейскими правилами относительно Пасхи.

Итакъ, чтобы исполнить велѣніе вселенскаго собора, намъ слѣдовало бы пересмотрѣть нашу Пасхалію и вернуться къ празднованію Пасхи въ первое воскресенье послѣ весенняго полнолунія. Чтобы быть въ согласіи съ велѣніями собора, мы должны были бы сдѣлать это согласно, всѣми помѣстными церквами сразу; но согласіе по такому вопросу могло бы быть получено и не на вселенскомъ соборѣ, а на великомъ помѣстномъ соборѣ, на которомъ были бы представлены по возможности всѣ православныя церкви.

При этомъ за «первое весеннее полнолуніе» должно быть признано не то, которое приходится послѣ 21 марта стараго стиля, какъ мы сейчасъ дѣлаемъ, а то, которое приходится послѣ астрономическаго равноденствія, т. е. послѣ 21 марта новаго стиля. Вѣдь мистическій смыслъ пріурочиванія праздниковъ къ опредѣленнымъ датамъ заключается въ томъ, что въ эти даты небо (звѣздное небо) и земля (состояніе природы) бываютъ приблизительно такими же, какъ въ моменты, когда совершались празднуемыя событія. Измѣряя эти послѣднія невѣрными и потому условными календарями, мы отходимъ отъ истины и лишаемъ праздники части ихъ смысла.

Это естественно повлекло бы за собой переводъ и неподвижныхъ праздниковъ на новый стиль, какъ то уже сдѣлано въ церквахъ константинопольской, александрійской, греческой, финляндской, румынской, польской, латвійской и эстонской.

Означаетъ ли такое предложеніе простое принятіе католической Пасхаліи? Отнюдь нѣтъ. При реформѣ стиля въ XѴI вѣкѣ было допущено существенное отступленіе отъ ранне-христіанской традиціи: Пасху было позволено праздновать уже въ день полнолунія или въ день послѣ него, что не соотвѣтствуетъ основной мысли примѣненія къ Пасхѣ луннаго цикла — празднованія ея при замѣтно ущербленной лунѣ, какой она были въ моментъ Воскресенія Христова. Къ тому же католическая Пасхалія, какъ и православная, не вполнѣ точно соотвѣтствуете истинному лунному циклу, и потому Пасха у католиковъ иногда опаздываетъ на недѣлю сравнительно съ датой, когда надлежало бы ее праздновать во исполненіе точныхъ постановленій Никейскаго собора.

Любопытно отмѣтить, что протестантская Германія, принявъ въ 1700 ГОДУ «исправленный», т. е. Грегоріанскій календарь, вплоть до 1776 г. праздновало Пасху отдѣльно отъ католиковъ въ тѣ годы. когда католики дѣлали вышеуказанную ошибку (см. Mémain, Etudes sur l’unification des calendriers, Annales du Longitudes, Paris, 1899).

Католическихъ ошибокъ намъ не слѣдовало бы повторять при исправленіи нашей Пасхаліи. Слѣдовало бы вообще отбросить методъ приблизительныхъ и потому по необходимости неточныхъ расчетовъ и ограничиться краткимъ, но точнымъ и вразумительнымъ правиломъ вселенскаго собора, поручивъ главѣ первенствующей по чести изъ православныхъ церквей доводить до свѣдѣнія всѣхъ остальныхъ, на какое число въ данномъ году, на основаніи астрономическихъ данныхъ, приходится день Пасхи.

При такомъ примѣненіи православной Пасхаліи къ точному смыслу постановленій Никейскаго собора, наша Пасха чаще всего совпадала бы съ католической, а иногда расходилась бы съ ней на недѣлю, но всегда праздновалась бы въ условіяхъ, когда и западно-христіанскій міръ пребываетъ въ пасхальномъ или предпасхальномъ настроеніи.

«Праздновать Пасху много печальнѣе» намъ больше не приходилось бы, и въ то же время празднованіе ея было бы вновь пріурочено къ тѣмъ астрономическимъ и метеорологическимъ условіямъ, въ какихъ 1900 лѣтъ назадъ произошло Воскресеніе Христово.

*) Историческія свѣдѣнія заимствую преимущественно изъ серіи статей прот. Перовскаго, помѣщенныхъ въ «Церковномъ Вѣстникѣ» за 1927-31 гг.

Н. С. Тимашёвъ.
Возрожденіе, № 2541, 1932.

Views: 36

Вслѣдствіе быстрыхъ экономическихъ успѣховъ послѣ войны, Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты заняли руководящую роль въ мірѣ. Явленіе это многимъ казалось страннымъ, но такъ или иначе съ нимъ приходилось считаться. За Америкой стояла такая внушительная «реальность», какъ необыкновенная, небывалая финансовая мощь! И съ этой финансовой мощью, выражавшейся не столько въ богатствѣ государства, сколько въ огромныхъ денежныхъ рессурсахъ промышленныхъ ассоціацій и банковъ связывался общій очень высокій уровень «благосостоянія», выражавшагося въ легкихъ и большихъ заработкахъ самыхъ разнообразныхъ слоевъ населенія.

***

Америка, такимъ образомъ, въ періодъ отъ 1919 до 1929 года являлась очень большой и даже преобладающей въ мірѣ жизненной силой. Во что же была употреблена эта сила, въ добро или въ зло? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, нѣть надобности даже восходить къ какимъ то абсолютнымъ категоріямъ добра и зла! Достаточно будетъ ограничиться категоріями «относительными»…. Что сдѣлало американское вліяніе въ мірѣ, что, собственно, оно дало? Начнемъ съ меньшаго. Казалось бы, первой заботой такой неимовѣрнымъ темпомъ развивающейся промышленной страны должна была быть забота о правильной и разумной организаціи новыхъ внѣшнихъ рынковъ. Сѣверная Америка, казалось бы, должна была въ первую очередь «привести въ порядокъ» Америку южную. Вмѣсто того, однако, въ силу ли неудачнаго вмѣшательства Сѣверной Америки, или въ силу ея неудачнаго невмѣшательства, Южная Америка пришла въ состояніе почти банкротства, нѣсколько страннаго для этой богатой естественными рессурсами страны. Сѣверная Америка должна была бы, въ своей заботѣ о внѣшнемъ рынкѣ, заняться «организаціей» Китая. Но что изъ нѣкоторыхъ попытокъ американской организаціи въ Китаѣ получилось — это мы всѣ знаемъ! Дальніе созданія эфемернаго нанкинскаго правительства, очень хорошо умѣющаго заботиться объ интересахъ маленькой группы «младокитайцевъ», но безсильнаго распространить свою власть и на сто километровъ вокругъ столицы, Америка здѣсь не пошла. Мало того, неловкія ея дѣйствія обострили ненужнымъ образомъ и безъ пользы для нея самой конфликтъ съ конкурирующей Японіей настолько, что призракъ Тихоокеанской войны, одно время, казалось, совсѣмъ угасшій. вновь заблисталъ всѣми красками…

Таковы американскія вліянія внѣ Европы. Но каковы они въ Европѣ? Тутъ эти вліянія сказались въ двухъ направленіяхъ. Въ горячечномъ, чисто спекулятивномъ финансированіи Германіи съ одной стороны (и не безъ попутнаго финансированія большевиковъ!) — и въ какихъ то очень туманныхъ, якобы идеалистическихъ и сеовершенно безпочвенныхъ призывахъ къ разоруженію, съ другой. Что изъ этого получилось. читателю не надо напоминать. Американскія вліянія въ Европѣ не только не разсѣяли ни одного изъ европейскихъ «недоразумѣній». но вплелись самымъ запутаннымъ образомъ въ существовавшій клубокъ европейскихъ противорѣчій. Что можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, «скандальнѣе». такого исхода какъ нынѣ создавшееся положеніе вещей, выражаемое въ очень простой формулѣ. Америка, дѣятельно участвовавшая во всѣхъ сложнѣйшихъ комбинаціяхъ, порожденныхъ вопросомъ о военныхъ долгахъ, Америка, бывшая участницей и плана Дауса, и плана Юнга, и прошлогоднихъ рѣшеній о мораторіи, въ концѣ концовъ выказываетъ величайшую снисходительность ко всевозможнымъ измѣненіямъ въ европейскихъ военныхъ долгахъ, за исключеніемъ одного пункта, каковымъ является сохраненіе и поддержаніе обязательствъ, лежащихъ на европейскихъ странахъ по отношенію къ ней самой!

***

Къ такому весьма элементарному «повороту» свелись сейчасъ американскія вліянія въ Европѣ. Въ Европѣ, такъ же какъ и въ Азіи, такъ же, какъ и въ Южной Америкѣ, Сѣверная Америка за десять лѣтъ своего величайшаго подъема и величайшаго благополучія, за десять лѣтъ своей огромной экономической силы, не умѣла создать рѣшительно ничего. И этому не приходится удивляться, ибо. какъ показываютъ обстоятельства послѣдняго года, ничего добраго не сумѣла создать она и у себя дома! Американская жизнь находится сейчасъ въ состояніи безчисленныхъ и тяжелѣйшихъ затрудненій, изъ которыхъ пока не видно никакого выхода. Ибо за десять лѣтъ «счастливой» поры, Соединенные Штаты не сдѣлали рѣшительно ничего для оздоровленія и упорядоченія регулирующихъ эту жизнь учрежденій, т. е. въ первую очередь конгресса и сената. По согласному заключенію всѣхъ иностранныхъ наблюдателей, именно эти «представительныя учрежденія» являются сейчасъ главной помѣхой для страны въ ея поискахъ путей отъ печальнаго настоящаго къ лучшему будущему.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2530, 6 мая 1932.

Views: 31

Зеленый лугъ, покатый къ дорогѣ, а за лугомъ скрипятъ въ березовой рощѣ качели.

На трилистникахъ играютъ крупныя капли росы и, хотя много народу ходитъ по лугу, лоснится, не примята, трава и пахнеть, какъ раннимъ утромъ, свѣжей прохладой.

Въ рощѣ гамъ. Отъ шумнаго вѣтра качелей ходятъ жидкія вершины березъ, залитыя солнцемъ. Березы кажутся издали золотыми кропилами. Надъ березовой рощей носятся распуганные воробьи.

На колокольнѣ дренькають и болтаютъ деревенскіе колокола, точно льютъ съ колокольни воду съ битымъ стекломъ, или потряхиваютъ кадушками со звонкими рублями.

У насъ въ селѣ одна колокольня, а словно въ чистомъ небѣ кругомъ перекликаются колокольни, и за дорогой, гдѣ верстовой столбъ и сѣдые валуны, и въ полѣ, по заимкамъ, отъ рощи къ рощѣ, всюду звонкія колокольни, до самой желѣзной дороги и дальше, въ дальнемъ черномъ бору, надъ которымъ дымно синѣютъ низкія облака.

Кофты дѣвокъ, красныя, бѣлыя, желтыя, пестрятъ надъ лугомъ. Всѣ дѣвки въ бѣлыхъ платкахъ и въ натопорщенныхъ юбкахъ, въ мягкихъ прюнелевыхъ башмакахъ и въ калошахъ. Солнце блескомъ бьетъ по калошамъ, ало зажигаетъ кофты, свѣтится на загорѣвшихъ лицахъ. Дѣвки ходятъ по лугу, какъ солнечные столбы. Вѣтеръ отбиваетъ назадъ ихъ легкія кофты,съ кружевной оторочкой, и видно,какія у дѣвокъ высокія, крѣпкія груди.

Онѣ ходятъ съ топоткомъ, взявшись за руки, и поютъ всей грудыо, въ одинъ голосъ. А съ ними ходить Леша-гармонистъ. Онъ въ бѣлой рубахѣ безъ пояска, тоже въ калошахъ, только на босу ногу. Вѣтеръ полощетъ Лешину рубаху, надуваетъ бѣлымъ флагомъ. Леша бѣлокуръ и невеликъ ростомъ, ниже рослыхъ дѣвокъ. Онъ водитъ кадриль, какъ журавль, слушаетъ одну свою тальянку, которая кривится и выгибается въ его рукахъ длиннымъ бумажнымъ фонарикомъ. Мѣдными лучами вспыхиваютъ планки гармоники.

Я и Даша посмотрѣли на кадриль, а потомъ взялись за руки и пошли съ зеленаго луга внизъ къ дорогѣ, къ церкви.

У Даши зажатъ бѣлый платочекъ. Есть серебряное колечко на ея загорѣлой полудѣтской рукѣ. Она въ башмакахъ на резинкахъ, изъ башмаковъ торчать ушки. Она въ желтой кофтѣ съ оборкой и въ бѣломъъ платкѣ съ вишневыми ягодами. Ея синяя юбка струится по вѣтру и шумитъ, обдавая прохладой.

На церковной паперти пусто. Надъ деревянными измочаленными ступенями прозрачно дрожитъ солнечный воздухъ. Церковныя двери отворены.

Мы вошли въ церковь. Странно, что тамъ никого, какъ и на паперти.

Въ церкви стоитъ теплота воскового огня. Темныя иконы украшены зелеными вѣтвями и въ зелени свѣтлые огни лампъ мигаютъ, какъ въ таинственныхъ рощахъ.

На потертыя бархатныя хоругви, на клиросъ, косыми стрѣлами падаетъ солнечный свѣтъ, въ немъ блистаютъ золотыя пылинки. На покосившемся церковномъ фонарѣ сине и зелено сіяютъ уголки стеколъ.

Связки травы набросаны на церковномъ полу, и можетъ быть отъ травы иль вѣтвей, которыми увиты клиросы, но церковь погружена въ зеленоватый-нѣжный сумракъ. Вѣетъ сырымъ сѣномъ отъ вянущихъ травъ.

Мы съ Дашей посмотрѣли другъ на друга и вдругъ разсмѣялись. Я первый прыснулъ, Даша закрылась платочкомъ.

Тутъ-же мы испугались — можно ли въ церкви смѣяться, и почудилось, что косятся на насъ изъ зелени всѣ святые, что изъ сумрака вѣтвей, освѣщенныхъ лампадой, посмотрѣла на насъ сама Божья Матерь.

Смуглая Богородица въ золотомъ вѣнцѣ, склонившаяся къ Младенцу, дѣйствительно смотрѣла на насъ сквозь вѣтки, и мнѣ показалось, что деревенская Божья Матерь едва-едва улыбнулась и улыбка ея была такъ же проста и прелестна, какъ у Даши.

Даша часто, со страхомъ, закрестилась, поцѣловала звучно икону. Она скрылась изъ церкви безшумно.

Я тоже перекрестился и поцѣловалъ темное и холодное стекло рядомъ съ уже исчезающимъ туманнымъ пятнышкомъ отъ дыханія Даши.

Въ отворенныхъ дверяхъ солнечный воздухъ стоить, какъ дрожащая золотая стѣна. Даша на паперти какъ будто купается въ потокахъ солнца. Сквозь ея юбку видны нѣжно и словно безплотно тѣни ея ногъ.

На паперти она строго посмотрѣла на меня и сказала:

— Ужо, обоихъ Богъ накажетъ, что въ церкви смѣялись..

Я согласенъ, что накажетъ, но мнѣ почему то смѣшно.

Даша вспыхнула, изъ глазъ синева брызнула, она разсмѣялась и кинулась съ паперти бѣгомъ. Я за нею.

Мы мчимся вдоль погоста, по мягкой дорогѣ. За нами низко клубится пыль, передъ нами прометываютъ мгновенно ласточки, взблескивая бѣлыми грудками.

Куда мы несемся, зачѣмъ? Я слышу ея сильное счастливое дыханіе, мнѣ обдаетъ лицо ея холодный шумъ.

— Ахъ, ахъ, — заливается смѣхомъ Даша, — Моченьки болѣ нѣтъ.

Двумя руками я охватилъ ее за бока, она съ силой оттолкнула меня:

— Эва, пусти…

Вотъ мы куда примчались: къ изгороди, къ гречихамъ. Въ воздухѣ летучій запахъ меду и вспаханной сырой земли. Курчавый хмель вьется по жердямъ, подъ изгородью шуршитъ высокая и темная крапива.

Часто и счастливо дыша открытыми ртами, мы смотримъ другъ на друга и молча улыбаемся, оба блѣдные отъ бѣга. Носъ Даши въ капелькахъ пота. Отъ бѣга намъ стало жарко.

Я близко смотрю въ ея сѣрые глаза, которые синѣютъ въ тѣни, и въ ея глазахъ какъ въ чистыхъ озерахъ, въ лѣсной водѣ. въ самой ихъ глубинѣ, гдѣ проносится солнечный блескъ, я вижу небо, поле и самого себя.

Я хочу ей что-то сказать и не знаю, что сказать, только молча беру загорѣвшія руки въ свои.

Она тянетъ отъ меня руки къ себѣ, перегибаясь назадъ, а я къ себѣ и, откинувшись такъ назадъ, мы начинаемъ съ ней кружиться на вытянутыхъ рукахъ, все быстрѣе вертѣться у гречихи, на мягкой дорогѣ.

Вѣроятно, мы кружимся совершенно такъ же, какъ въ тѣхъ танцахъ, какіе изображали древніе греки на своихъ амфорахъ.

Рука Даши вырвались, мы разлетѣлись она на дорогу, а я къ хмелямъ, чуть было не въ крапиву.

— Острекавился крапивой? — говоритъ Даша съ тревогой. При этомъ, она перекинула на грудь косу и быстро развязала бѣлый съ вишневыми ягодами платокъ придерживая его концы во рту. Она оправляетъ русые волосы. Ея тонкое дѣтское лицо въ загарѣ, лобъ-же нѣженъ и бѣлъ

— А шапку гдѣ потерялъ? — внезапно спохватилась она.

Мы оба озабочены. Идемъ назадъ искать шапку.

Вотъ она, моя гимназическая фуражка, лежитъ на дорогѣ, въ тѣни жидкихъ березъ, какъ будто живая, или какъ синій звѣрекъ, и вспыхиваютъ на ней снопами два серебряныхъ лавра.

Даша беретъ у меня изъ рукъ фуражку и заботливо стряхиваетъ съ нея пыль.

Мы снова взялись за руки и молча идемъ къ зеленому лугу.

На лугу стонутъ тальянки, тамъ крикъ и гомонъ, какъ въ таборѣ, тамъ ухаютъ качели и ходятъ теперь табунами парни и дѣвки. Измятая трава въ яичной скорлупѣ, а все свѣжа и прохладна.

На гулянье пришли смотрѣть мужики. Они стоять въ московкахъ, въ исправныхъ пиджакахъ, чистые и свѣтящіеся, какъ бородатые святые отцы стоять они, заложивши коричневыя узловатыя руки за спину. Слободской мѣщанинъ въ рваномъ пиджакѣ, съ потнымъ, блѣднымъ лицомъ, пьяный, молча пляшетъ на одномъ мѣстѣ, точно ковыряетъ землю носкомъ сапога.

Съ мужиками смотритъ на гулянье нашъ деревенскій лавочникъ, бѣлый, какъ лунь, въ большихъ очкахъ, больше похожій на стараго профессора, съ куриной тощей шеей, который нарядился зачѣмъ то въ мужицкую косоворотку съ крапомъ. Вотъ стоить наша учительша, съ грустнымъ и немного припухлымъ лицомъ, въ байковомъ платкѣ, съ нею веселая сухощавая докторша, съ тонкой папиросой, пышноволосая, рыжая, у которой лѣвая щека въ пріятныхъ родинкахъ, и моя тетка. Я подхожу къ нимъ и вѣжливо снимаю фуражку…

Небо станетъ желтѣть и потускнѣетъ лугъ, а я все буду стоять и смотрѣть, какъ ходитъ съ дѣвками Даша и ждать, когда она пройдетъ мимо меня, лукаво покосясь, грудью впередъ, сама поетъ всей грудью. До сумерекъ я буду искать въ толпѣ на лугу ея бѣлый платокъ.

Ей и мнѣ шелъ четырнадцатый годъ, и я не понималъ, что люблю ее, и она не понимала, что любить меня. Никогда мы и не подумали-бы сказать другъ другу объ этомъ…

Вечеромъ, когда туманомъ и росой курится наше село, я встрѣчу Дашу на улицѣ и мы молча постоимъ съ нею у нашихъ крылецъ, на которыхъ тлѣютъ огни папиросъ докторши съ родинкой и моей тетки.

— Я домой побѣгу, — скажетъ, наконецъ, Даша. — Не то батюшка забранится.

И умчится безшумно.

Никогда и ничего мы не сказали другъ другу…

Но я думаю, что въ то Свѣтлое Воскресеніе сама Деревенская Богородица улыбнулась сквозь зелень на нашъ чистый смѣхъ.

Я еще думаю, что въ моемъ деревенскомъ дѣтствѣ я видѣлъ совершенно то же, что, было въ древней Элладѣ, что я жилъ тогда въ босоногой русской Ахеѣ, гдѣ богини и боги водили хороводы въ рощахъ и на зеленыхъ лугахъ Геликона, гдѣ Даша кружилась со мной на полевой дорогѣ у гречихъ, совершенно такъ же, какъ то могло быть въ древней Микеѣ или Милетѣ.

Я думаю, потому такъ свѣтла и прекрасна была наша радостная младость — Зеленый Лугъ, Деревенская Россія, — что уже было предопредѣлено исчезнуть безъ слѣда пасхальной русской красѣ, исчезнутъ нашему Зеленому Лугу, — и сгинуть Дашѣ съ мужемъ и кучей дѣтей въ архангельской ссылкѣ, и всѣмъ намъ стать перекати-поле…

Судьба дала намъ чистую радостную младость, точно жалѣя насъ, точно зная, что все отъ насъ будетъ отнято, все нами потеряно, — все исчезнетъ…

Иванъ Лукашъ.
Возрожденіе, № 2525, 1 мая 1932.

Views: 31

Эмигрантъ, легально побывавшій въ Москвѣ и С.-Петербургѣ. — Въ купэ пе­редъ границей. — Совѣтскій пограничный пунктъ. — Солдаты у костра. ­— Чекистъ въ шинели до пятъ. — Какъ можно въѣхать безъ денегъ въ СССР. — Негорѣлое. — «Вотъ она! вотъ русская граница!» ­— Кассирша въ тулупѣ. — Два разговора съ совѣтскими гра­жданами. — «Политическіе разговоры запрещены». — Оффиціантъ-чекистъ. — Россія… — «Смерть соціалъ-фашистамъ»

Нынѣ онъ подданный иностранной великой державы и одинъ изъ директоровъ крупной иностранной фирмы. Но въ прошломъ, онъ русскій, адвокатъ одного изъ южныхъ русскихъ городовъ, начавшій карьеру незадолго до революціи, русскій эмигрантъ, русскій и понынѣ духомъ и воспитаніемъ. Поѣхалъ въ СССР, чтобы увидѣть, что стало со страною, которую и понынѣ считаетъ своимъ отечествомъ. Ѣхалъ, какъ частное лицо — однако, въ виду положенія, которое онъ занимаетъ, и въ виду того, что съ фирмой его большевики очень хотѣли бы войти въ сношенія —  ему тамъ, несмотря на достаточно контръ-революціонное его прошлое, ничего не грозило.

Разсказъ его, кажется, первый за послѣдніе годы въ печати разсказъ русскаго эмигранта — т. е. человѣка нашей формаціи, бѣжавшаго, какъ и мы, много лѣтъ назадъ оттуда, человѣка нѣсколько мѣсяцевъ просидѣвшаго въ большевицкой тюрьмѣ, эмигранта, получившаго возможность проникнуть во вражескій станъ.

Онъ увидѣлъ Москву и С.-Петербургъ нашими глазами. И хотя былъ онъ въ СССР всего лишь немного болѣе недѣли и вы­несъ, естественно, въ общемъ лишь внѣш­нія впечатлѣнія, свидѣтельство его цѣн­нѣе для насъ свидѣтельства иностранныхъ дипломатовъ и инженеровъ, по иностран­ному, холоднымъ сердцемъ, воспринимаю­щихъ то, во что превратилась наша роди­на, цѣннѣе даже свидѣтельства нынѣш­нихъ бѣглецовъ изъ СССР, у которыхъ такъ или иначе, за долгіе годы — подъ со­вѣтской властью, притупилась возмож­ность непосредственно воспринималъ со­вѣтскую дѣйствительность.

Записываю то, что онъ мнѣ разсказалъ, по мѣрѣ силъ стараясь не пропустить ни одной черты, запечатлѣть все, что ему удалось замѣтить или понять.

Быль онъ въ СССР въ началѣ этого го­да. Точныхъ свѣдѣній о времени его поѣзд­ки и о мѣстахъ, гдѣ онъ останавливался, ­— по причинамъ, достаточно понятнымъ, ­— не привожу.

***

— Это было вечеромъ и уже темнѣло, —  началъ онъ. — Люди, которые сидѣли со мной въ купэ, были американцы и нѣмцы. Нѣсколько часовъ разговаривалъ я съ ни­ми, разспрашивалъ о Москвѣ, о Днѣпростроѣ и о новыхъ заводахъ, о Россіи и о пятилѣткѣ. То, что говорили они мнѣ, бы­ло чрезвычайно, волнующе интересно. Но разспрашивалъ я ихъ только первые часы пути. Бѣжало время и бѣжали мимо оконъ вагона телеграфные столбы. Наступало то, что казалось моимъ сосѣдямъ по купэ весьма обыденнымъ: не въ первый разъ эти люди, по нѣсколько лѣтъ жившіе въ Рос­сіи, думающіе, что знаютъ всѣ ея возмож­ности, всѣ ея извилины, но такъ и не удо­сужившіеся научиться русскому языку, дѣлали этотъ путь. Наступало… И хотя, оче­видно было, что вотъ черезъ часъ, вотъ че­резъ полчаса, вотъ черезъ нѣсколько ми­нутъ, наступитъ, свершится, — казалось это невозможнымъ, немыслимымъ, нереальнымъ.

Послѣднія минуты… Въ шубѣ я стоялъ въ проходѣ. Тамъ за окномъ, въ темнотѣ, гдѣ мелькали черными тѣнями сосны и столбы, былъ морозъ. Поѣздъ замедлялъ ходъ. Я понялъ, что близится черта… И въ вту секунду страхъ, безсознательный и из­ступленный. вдругъ охватилъ меня. Страхъ и — радость, отъ которой хотѣлось кри­чать, смѣяться и говорить безъ конца. Снѣгъ билъ въ окно. Быстро спустилъ сте­кло. Морозъ дохнулъ на меня и снѣгомъ обдало мнѣ лицо. Рѣдкіе огни, сосны и по­ля въ снѣгу. Совсѣмъ медленно пошелъ по­ѣздъ. И вотъ тихо проплылъ мимо оконъ вагона, слабо освѣщенный, бѣло-амаранто­вый польскій пограничный столбъ. — И я ясно увидѣлъ проволочное загражденіе, тянущееся въ ночи. Другого столба я даже не замѣтилъ, мелькнула лишь надъ поѣздомъ огромная арка, на которой, я зналъ, надпись: «Привѣть трудящимся Запада».

Огни. Впереди изба, ярко освѣщенная. Поѣздъ сталъ.

Окно открыто. Вѣтеръ треплетъ волосы. Сзади — слышу — суетятся американцы и нѣмцы. Гляжу…

Вотъ краснорожій солдатъ въ зеленой фуражкѣ, вотъ другой, третій. Вѣрно — по­граничники. Притоптываютъ вокругъ ко­стра, хлопаютъ въ ладоши. Пламя языками освѣщаетъ ихъ курносыя лица. И дико, и страшно, и радостно смотрѣть мнѣ на нихъ. Ощущеніе, вѣроятно, въ жизни неповторимое.

— Граждане, ваши паспорта!

На пограничномъ пунктѣ — осмотръ паспортовъ, осмотръ вещей; и пересадка далѣе — въ Негорѣломъ.

Голосъ перваго русскаго человѣка на совѣтской территоріи, и «Граждане, ваши паспорта». Голосъ сухой, металлическій. Ихъ двое — оба длинные, худые, въ шинеляхъ до пятъ. Вотъ главный — агентъ ГПУ — красный кантъ у него на фуражкѣ. Козыряютъ, щелкаютъ шпорами, фуражки заломлены набекрень. Старые русскіе жандармы? Нѣтъ, тѣ были попроще и какъ то непосредственнѣе. Первыя мимолетныя, не ясныя впечатлѣнія во вражескомъ станѣ… Явно подчеркиваютъ свою вѣжливость, чувствуется какая то дѣланность — «для иностранцевъ».

Ушли съ паспортами. И доносятся, уда­ляясь, оть купэ къ купэ тотъ же вопросъ и щелканье шпоръ.

Поѣздъ тронулся.

***

— Чтобы не забыть, любопытная подробность, — денегъ при мнѣ не было. Въ СССР ѣдутъ съ деньгами только люди, не умѣющіе устраиваться. Валюта подлежитъ на границѣ размѣну по обязательному курсу: за долларъ даютъ два рубля. А в лимитрофныхъ государствахъ, въ любой мѣ­няльной лавкѣ, можно купить совѣтскіе рубли дешевле въ 16 съ половиной разъ. При связяхъ есть возможность — какая не могу вамъ сказать для печати — получить въ Москвѣ рубли, которые вы купили заграницей.

— А какъ же доѣхать отъ Негорѣлаго до Москвы?

— А это очень просто устроить. При выѣздѣ изъ СССР, всякій обязанъ оста­вить на границѣ всѣ имѣющіяся при немъ совѣтскія деньги. Выѣзжающему на пограничной станціи какъ бы открывается теку­щій счетъ и, возвращаясь, онъ получаетъ свои деньги обратно. Нужно найти загра­ницей иностранца, оставившаго деньги на совѣтской границѣ и попросить его выпи­сать вамъ на нихъ чекъ. И все въ порядкѣ. Большевики прекрасно изучили ати «методы», но ничего подѣлать не могутъ.

***

Онъ продолжалъ:

— Отошли отъ полустанка…. Огни и ог­ни. Халупы. Большое зданіе. Пусто кру­гомъ. Негорѣлое.

Помните строки Пушкина:

«Вотъ, вотъ она! вотъ русская гра­ница!
Святая Русь, отечество? Я твой!
Чужбины прахъ съ презрѣньемъ отряхаю
Съ моихъ одеждъ, — пью жадно воздухъ новый!
Онъ мнѣ родной!..»

Но въ Россію въѣзжалъ я, какъ иностра­нецъ. И эти курносые солдаты, что топта­лись вокрутъ костра, будь я русскій по паспорту, повели бы мепя на разстрѣлъ. Но лишь увидѣлъ я ихъ лица, лишь блеснули мнѣ ихъ глаза, почувствовалъ минутную ненависть къ нѣмцамъ и американцамъ, вотъ такимъ, какъ тѣ, что были въ вагонѣ, которые презираютъ мой народъ.

Платформа… Русскія лица, русскія фу­ражки, русскіе носильщики, русскія ши­нели, русскіе тулупы, русскій говоръ, рус­ская брань.

Почувствовалъ: я здѣсь у себя, на сво­ей землѣ, среди своего народа.

Огромные плакаты. И на плакатахъ этихъ слова:

«Индустріализація, механизація». «Догнать и перегнать».

Кого это перегнать? Америку? Нѣтъ, видно, не только Америку; всѣхъ — всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ.

***

Носильщикъ, бородатый и жилистый мужичекъ, съ хитро бѣгающими косыми гла­зами, схватилъ мои чемоданы. Услышавъ русскую рѣчь не удивился: совѣтскіе гра­ждане вѣдь тоже возвращаются изъ загра­ницы въ европейскомъ нарядѣ, да черезъ Негорѣлое ѣдутъ часто поляки, латыши, эстонцы, финны, которые говорятъ по русски.

Крякнулъ. — Снесемъ, гражданинъ, мигомъ снесемъ… И поплелся, что то себѣ въ бороду приговаривая. И этотъ хочетъ «догнать и перегнать»?

Такой же, какъ и прежде, носильщикъ. И почему бы ему. въ сущности, быть инымъ? Глупо, но думалъ — сразу же въ лицѣ перваго русскаго человѣка увижу, прочту рус­скую революцію.

Горящій огнями залъ, грязный и запле­ванный. Толпятся въ немъ иностранцы, снуютъ шинели пограничниковъ. Двѣ огром­ныя картины — для нихъ, какъ мнѣ объ­ясняли, все это освѣщеніе — изображаютъ Днѣпрострой: краны, рычаги…

Буфетъ. Жалкіе бутерброды, бутерброду цѣна 2—3 рубля, т. е. по офиціальному курсу — 25—40 франковъ. Рядомъ книж­ный магазинъ «Торгсина». Глаза разбѣ­гаются и все путается въ головѣ.

Толпятся иностранцы. Сейчасъ начнется мучительный, кропотливѣйшій осмотръ ве­щей.

***

— Когда же вамъ въ первый разъ уда­лось поговорить съ совѣтскими граждана­ми?

— Въ самомъ Негорѣломъ. Обмѣнялся незначительными словами. Но запомнилъ эти слова, потому что многое сразу мнѣ въ нихъ открылось.

Пошелъ покупать билетъ. Поразила ме­ня кассирша. Кассирша самой крупной со­вѣтской пограничной станціи, а одѣта въ тулупъ, — съ платкомъ на головѣ, подвя­занномъ подъ подбородкомъ, не кассирша, а истинная мужичка по платью, но лицо не крестьянское, да и по разговору видно что имѣетъ какое то образованіе. Вдругъ спра­шиваетъ:

— А что это, гражданинъ, у васъ за зна­чекъ — совѣтскій или фашистскій?

Вижу — оставилъ въ петлицѣ иностранный корпоративный значекъ.

— Почему фашистскій? Ни то и не дру­гое.

Кассирша смотритъ удивленно.

— Не совѣтскій, — такъ значитъ фа­шистскій…

Въ первую минуту захотѣлось ей объяс­нить, что не всѣ иностранцы фашисты, что не всѣ значки политическіе и т. д. Спохва­тился во-время, почувствовалъ къ тому же, что ее заявленіями не переубѣдишь.

Второй разговоръ.

Даю буфетчику на чай. Тотъ, неестест­венно громко и гордо:

— У насъ на чай не берутъ!

Что такое? Вѣдь мнѣ же разсказывали, что въ СССР, какъ нигдѣ, берутъ на чай. Вотъ оно что… Вижу рядомъ человѣка въ шинели съ краснымъ кантомъ: чекистъ. Смотритъ на насъ этотъ человѣкъ слащаво умильно, словно говорить: «вотъ видите, какъ у насъ все устроено».

На своей землѣ, среди своего народа… И вотъ тутъ то я ясно понялъ, что на землю эту и на этотъ народъ надѣта маска, скры­вающая его лицо, маска ложная и давящая.

Сколько дать на чай посплыцику? Сую рубль. — Мало, гражданинъ. Сую два. — Мало! Три — благодаримъ покорно. Стя­нулъ картузъ.

Носильщику — 3 рубля, т. е. 40 фран­ковъ!

***

— Пересѣлъ въ поѣздъ, идущій въ Мо­скву. Вагонъ-ресторанъ. Давнишній, старомодный. Какія то инкрустаціи, бронза, вет­хая роскошь.

Со мной американецъ. Въ вагонѣ все больше иностранцы. Два-три совѣтскихъ гражданина. Иностранцы громко разговариваютъ. Совѣтскіе граждане молчатъ: не полагается имъ говорить съ иностранцами. Офиціанты, въ тужуркахъ съ металличе­скими пуговицами, подаютъ хорошо, под­черкнуто услужливы. Водка и икра. Такъ, оказывается, заведено. Какъ только ино­странецъ въѣзжаетъ въ СССР, сразу зака­зываетъ себѣ водку и икру. Порція икры — 5 рублей. Американецъ, сидящій со мной, спецъ съ Днѣпростроя, разсказыва- етъ, что получаетъ 2500 долларовъ въ мѣ­сяцъ и…. что ему не хватаетъ на жизнь съ семьей.

Наискось отъ насъ совѣтскій гражда­нинъ въ гимнастеркѣ, въ высокихъ сапо­гахъ. Лицо неопредѣленное, типомъ скорѣй полуинтеллигентъ, угрюмый и сосредото­ченный.

Мы выпили много водки. И вотъ, быть можетъ, оть водки, а быть можетъ, просто отъ полноты переживаній, сдѣлалъ я вещь, въ совѣтской Россіи строго заказанную и безтактную — при всѣхъ я, иностранецъ, вступилъ въ разговоръ съ совѣтскимъ гра­жданиномъ. Онъ не могъ мнѣ не отвѣтить и былъ пораженъ, что американецъ, какъ онъ думалъ, говоритъ на чистомъ русскомъ языкѣ. Сообщилъ, что служитъ въ нефтя­ной промышленности. Я что то сталъ ему разсказывать про нефтяную промышлен­ность въ Америкѣ. И вдругъ, окрикъ:

— Граждане, разговоры на политическія темы запрещены!

Оборачиваюсь въ изумленіи — при чемъ здѣсь политика? Это сказалъ офиці­антъ. Взглядъ сухой и тонъ, не терпящій возраженія. Бритое лакейское лицо. Неф­тяникъ мой сразу же скисъ, замялся, по­сидѣлъ еще и вдругъ… пересѣлъ за дру­гой столъ.

— Видѣли ли вы что нибудь подобное? — сказалъ я американцу.

— О, вы не такое еще увидите, — от­вѣтилъ тотъ. — Этотъ офиціантъ, значитъ, главный здѣсь чекистъ….

***

Удобные спальные вагоны. Мягко и хо­рошо въ нихъ спится. Старые русскіе ва­мпы. Вотъ только странно — въ уборной нѣтъ мыла, не то, что только въ уборной моего вагона, а нигдѣ въ поѣздѣ. Подумалъ я тогда, что это просто небрежность.

И проводники старые, привѣтливые, ви­димо, были проводниками еще до «октяб­ря», услужливые, ласковые: ждутъ хоро­шихъ чаевыхъ, но въ разговоры не вступа­ютъ.

Я проснулся и не повѣрилъ глазамъ. Дивное ясное утро. Бѣлая равнина, ни едина­го холма. Лѣса да снѣгъ, сверкающій, рых­лый снѣгъ. Бурой лентой вьется дорога. И тихо, тихо тянется по дорогѣ телѣга. Му­жичекъ подхлестываетъ жалкую свою кля­чу. Кажется, такъ и слышишь, какъ онъ понукаетъ ее.

Россія….

И вотъ медленно прошелъ поѣздъ мимо какой то маленькой, запущенной, ветхой станціи. Водокачка въ снѣгу. Мужики смотрятъ на поѣздъ, какъ всегда смотрѣли на поѣздъ русскіе мужики — съ любопыт­ствомъ и нѣкоторой опаской. Бороды въ инеѣ, красныя морозныя лица. Жмутся другъ къ другу, топчатся.

Изумило меня, — на этой маленькой станціи въ этотъ ранній часъ сотни и сотни мужиковъ, съ мѣшками въ рваныхъ тулупахъ, съ бабами, дѣтьми и, видно, что ждутъ они чего то.

Американецъ, мой сосѣдъ, поясняетъ съ равнодушно любезной улыбкой:

— Это всюду въ Россіи такъ. Съ мѣста на мѣсто движется населеніе за ку­скомъ хлѣба и всѣмъ, что нужно для жизни. Такой же толпой запружены всѣ станціи, всѣ вокзалы, всѣ города….

На будкѣ стрѣлочника плакатъ: «Смерть соціалъ-фашистамъ» и еще что то объ «ударныхъ темпахъ»….

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2531, 7 мая 1932.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Views: 23

…Всѣмъ ясно, сколь тяжкіе. Нѣть русскаго, кто не былъ бы задѣть, взволно­ванъ, пораженъ. Отмѣнены балы, собра­нія — даже у частныхъ лицъ. Страшное нѣчто ворвалось въ жизнь черною тѣнью. Какъ? — Мы, русскіе, годы во Франціи живущіе, во многомъ съ ней и съ Пари­жемъ сроднившіеся, годами честно тру­дящіеся, далекіе отъ преступленій, ненавистники большевизма… — и русскій стрѣляетъ во Францію: именно такъ, Думеръ Францію собой представ­лялъ, а мы, Франціей пригрѣтые, ее то и убиваемъ. И какую Францію! Обра­зецъ мужества, выдержки, спокойствія, добродѣтели — дружественную Россіи Францію. Вѣдь есть же у французскаго правительства враги свои, французы. А не французскій коммунистъ убилъ Думера, какъ не французскій анархистъ въ свое время президента Карно.

Волненію и горю русскихъ нѣть пре­дѣла. Это волненіе понятно. Горе и подавленность доводитъ и до новыхъ трагедій. Сегодняшній день начался подъ такимъ знакомъ — если Горгуловъ оказался во власти силъ дьявольскихъ, то вотъ и новый отголосокъ. Русской кровью обагри­лась мостовая Парижа, кровью невѣдо­маго нашего собрата: не могъ онъ сне­сти, что Думера убилъ русскій. Кинулся съ шестого этажа. “Умираю за Францію”, написалъ на предсмертной запискѣ.

Безсмысленно? “По русски”?. Легче всего отнестись пренебрежительно —  „ну, конечно, амъ славъ, [1] всѣ психопаты“.

Шагъ Дмитріева — безумный шагъ. Великій грѣхъ самое лишеніе себя жизни. Но кто посмѣетъ его судить? Кто по­смѣетъ отрицать героичности мотива?

— Пусть одинъ пролилъ неповинную кровь — я своею кровью за это отплачиваю! Не дай Богъ Дмитріеву подра­жать. Но съ глубокою горечью, съ брат­скимъ сочувствіемъ надъ его трупомъ склонимся…

— Вѣдь съ какого то конца это за каж­даго изъ насъ. За честь нашу, за рус­ское имя…

***

Въ церкви, на заупокойной литургіи по Думерѣ, когда Владыка говорилъ съ амвона, женщина забилась въ истерикѣ. Кто то рядомъ сказалъ: “кликуша”. Давнее, русское, знакомое слово! Во времена дѣтства моего почти не было обѣдни, чтобы двухъ-трехъ бабъ-кликушъ не выносили на рукахъ изъ церкви (въ истериче­скихъ припадкахъ). Нашъ народъ нервно слабъ, много въ немъ душевной болѣзненности, склонности къ одержимости и извращеніямъ. Въ нѣкоемъ смыслѣ между латинскимъ человѣкомъ и славянскимъ бездна. Но вѣдь и тяготъ, страданій, бѣдствій, униженій столько, сколько рус­скимъ выпало — врядъ ли кому дано другому. И вопль женщины въ храмѣ на Дарю есть вопль долго копившихся стра­даній, всего ужаса вынесенной револю­ціи, изгнанія, быть можетъ, нищеты и одиночества. Великъ Крестъ русскихъ на “многострадальной родинѣ”, — онъ ра­стетъ, на глазахъ растетъ и здѣсь. Не приходится удивляться, что не всѣ его выдерживаютъ. (Не знаю статистики са­моубійствъ эмигрантскихъ, а часто, о, какъ часто, о нихъ читаю!).

Такъ и сейчасъ: горечь и подавлен­ность русскими завладѣли — по причи­нѣ понятной, но съ силою чрезмѣрной. Было бы ужасно, если бы мы на вы­стрѣлъ убійцы просто никакъ не отвѣтили-бъ. Этого не случилось. Произошло обратное. Намъ нужна сейчасъ бодрость и выдержка. Потрясеніе велико, но да­вать себя во власть нервамъ и меланхо­ліямъ не приходится. Лучшій отвѣтъ на несчастье — спокойствіе.

***

О, я знаю, сказать многое легче, чѣмъ сдѣлать. Ничего нѣтъ труднѣе, чѣмъ пе­реломить себя, когда находишься во власти стихій и разныхъ токовъ. Все таки. Да будутъ позволены и разсужденія: Пусть простѣйшія, но неоспоримыя:

Говорятъ:

— Горгуловъ русскій. Онъ убилъ не­повиннаго, выдающагося человѣка, главу государства, друга русскихъ. Онъ насъ опозорилъ.

— Вѣрно, но и поверхностно. Преступники бывали и почище, и у другихъ на­родовъ и никто въ отчаяніе не впадалъ. На нашихъ глазахъ Кюртенъ рѣзалъ нѣ­мецкихъ женщинъ, не такъ давно Ландрю — французскихъ. Въ Америкѣ средь бѣ­ла дня крадутъ и душатъ дѣтей. Міръ за­блудился, и находится въ такомъ ужас­номъ состояніи, въ такой тьмѣ… что уди­вительнаго, если и въ великой націи, какъ русская, нашелся человѣкъ психо­патическій и фантастическій, съ болѣз­ненно устремленной волей. Это у всяка­го народа можетъ быть. Такъ что не на­до внутренно сгибаться. Да, мы принад­лежимъ именно къ великой націи, способной, какъ и всѣ, на подвиги, и на зло­дѣйства. И никакъ мы не бѣдные род­ственники, не приживальщики.

Многіе сейчасъ говорятъ: ‘‘раньше я гордился тѣмъ, что я русскій, а теперь стыжусь”. Нечего стыдиться. Не время, разумѣется, вылѣзать со своей гордостью къ иностранцамъ, съ ними долж­ны мы быть сдержаны, скромны и покой­ны, но съ чувствомъ собственнаго достоинства! Мы можемъ, и должны, горевать, но не пристало намъ унижаться. И французы, люди умнѣйшіе и, къ счастью, какъ разъ мало подвер­женные “стихіямъ” и психическимъ за­разамъ, превосходно это поняли (какова сдержанность ихъ прессы!) — и еще пой мутъ лучше: во многомъ это будетъ за­висѣть отъ нашего поведенія (въ бѣдѣ).

Чрезвычайно для насъ благопріятно слѣдующее — съ каждымъ днемъ под­тверждается то, что смутно чувствовалъ каждый изъ насъ съ самаго начала трагедіи: чья тутъ рука. Мильеранъ, быв­шій президентъ республики, прямо за­являетъ сотруднику “Энтрансижана” —  (“самымъ категорическимъ образомъ”), что по его личнымъ свѣдѣніямъ, убійца Думера принадлежалъ “къ дѣйствующей большевицкой арміи”. То же самое под­тверждаютъ бельгійскія газеты. Офиціальное сообщеніе правительства француз­скаго кончается фразой о Горгуловѣ, ко­торую русскій эмигрантъ долженъ пом­нить наизусть:

«А l’occasion de l’enquête faite sur lui il fut précisé, qu’il était à ce mo­ment porteur d’une carte de membre du parti communiste». [2]

Кончено. Пусть это русскій. Но онъ коммунистъ. Въ 1930 г. былъ членомъ коммунистической партіи. Эта партія убивала нашихъ братьевъ, отцовъ, матерей, сыновей. Она истребила русскую царственную семью (перебили дѣтей, откуда-же ждать пощады для престарѣлаго Президента — не меньшаго ихъ врага, чѣмъ Николай II-й). Мы, живущіе во Франціи русскіе, были физически побѣж­дены ими, и ушли сюда (а духовно не побѣждены). Здѣсь прямой силы надъ нами они не имѣютъ. Но любого изъ насъ въ моментъ, когда оказались бы у власти, поставили бы они къ стѣнкѣ и пролили бы нашу кровь съ кровожадно­стью еще и большею, чѣмъ французскую. Любому французу въ разговорахъ на эту тому долженъ отвѣтить эмигрантъ-рус­скій:

— Да, это гнусное дѣло есть дѣло русскаго, но коммуниста. За враговъ на­шихъ, хотя бы и русскихъ, отвѣчать мы не можемъ.

***

Такъ что русскому эмигранту нечего опускать голову и впадать въ уныніе. Жаль русскаго имени, но что подѣлать. Пока цѣлъ коммунизмъ въ Россіи (под­держиваемый всѣми торгашами міра), до тѣхъ поръ нечему удивляться. Вѣдь и то­гда, Кутепова похитили тоже русскіе. Все дѣло въ томъ, какіе русскіе.

Таково жизненное рѣшеніе. Мистиче­скихъ глубинъ касаться здѣсь не будемъ. Это иной, высшій планъ, сверхъ-жизненный. Его коснулся (вскользь) о. Жиллэ, французскій православный священникъ, въ рѣчи своей на заупокойной литургіи. (Христіанство иначе смотритъ вообще на преступленіе и преступника, на круго­вую поруку вины, на всеобщую отвѣт­ственность…)

Во всякомъ случаѣ, о душенастроеніи русскихъ: ужъ менѣе всего долженъ под­даваться отчаянію и слабости христіан­ски-чувствующій человѣкъ. Чѣмъ болѣе онъ вѣрить въ высшій свѣтъ, въ послѣд­няго Властелина, тѣмъ менѣе подвер­женъ нервамъ, впечатлѣнію минуты.

[1] âme slave — славянская душа (фр.).

[2] Проведенное разслѣдованіе показало, что въ это время онъ былъ обладателемъ партійнаго билета коммунистической партіи (фр.).

Борисъ Зайцевъ,
Возрожденіе, № 2535, 11 мая 1932

Views: 23

Латышскій министръ народнаго просвѣщенія все воюетъ съ меньшиинственной школой и все придумываетъ «скорпіоны» и для дѣтей, и для учителей «инородцевъ».

— Я хочу, чтобы меньшинственныя дѣти знали курсъ латышскаго языка въ такой же мѣрѣ, какъ и латыши.

— Я хочу, чтобы всѣ меньшинственые учителя, до 1-го іюня, выдержали экзаменъ по латышскому языку.

— Я хочу, чтобы ученики-евреи не учились въ тѣхъ школахъ, гдѣ ведется преподаваніе на русскомъ или нѣмецкомъ языкѣ.

Не будемъ входить въ подробности, чего г. министръ хочетъ и чего онъ не хочетъ, но, чтобы опредѣлить качество вина, нѣтъ надобности выпить его цѣлую бочку — достаточно и маленькой рюмки…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2532, 8 мая 1932

Views: 20

— Христосъ Воcкресе, Елена Петровна!

— Воистину Воcкресе, Владимиръ Ивановичъ!

— Сергѣй Николаевичъ, дайте облобы­зать. Съ праздникомъ! Ухъ, и забрались же вы, господа, подъ самыя небеса… Ба­тюшки! что я вижу? Неужели окорокъ? Вотъ чудеса! Ну и столъ же у васъ въ этомъ году. Роскошь! Совсѣмъ старый режимъ. По какому случаю такъ шикарно? А? Наслѣдство, по всей вѣроятности, по­дучили?

— Хорошее наслѣдство, нечего сказать. Полгода уже безъ работы. И я, и жена.

— Вотъ какъ. Значитъ, съ горя? Что жъ. Это понятно. Отвлечься отъ дѣйстви­тельности — великая вещь. Воть, въ ми­нувшемъ декабрѣ, знаете, описывали ме­ня за долги портному и мяснику. Обстановка у насъ дрянь, сами знаете, гроша ло­манаго не стоить. Но все-таки жаль было. Свыкся. Кое-что дорого и какъ намять о жизни въ Парижѣ. Такъ я наканунѣ съ отчаянія устроилъ вечеринку для членовъ нашего объединенія. Юбилей тридцатипятилѣтней безпорочной службы по мини­стерству внутреннихъ дѣлъ въ интимномъ кругу рѣшилъ справить… Триста фран­ковъ обошлось торжество. Ваше здоровье, Елена Петровна. Бабы-то, бабы у васъ какія! А? Прямо во Франціи два грена­дера… Вотъ окончу телятину, непремѣнно попрошу кусочекъ. Сами, навѣрно, пекли?

— О, нѣтъ. Въ послѣднее время я такъ подавлена безработицей, что не было на­строенія возиться. Заказала.

— Такъ. Понимаю. Вообще, что теперь въ мірѣ дѣлается, уму непостижимо. Всѣ говорятъ — кризисъ, кризисъ, а я вамъ скажу, господа, что это уже не кризисъ, а катастрофа. Вы-то еще, слава Богу, удачно устроились: и не работаете, и не зара­батываете. А я воть седьмой мѣсяцъ какъ каторжникъ тружусь, но до сихъ поръ ни сантима не получилъ: у хозяина денегъ нѣтъ, нечѣмъ платить. А когда ничего не зарабатываешь, сами знаете, какъ расхо­ды увеличиваются. Бюджета не имѣется, распредѣлить суммъ нельзя, — вотъ и тратишь во всю, точно бѣшеный. А вы со мною ничего не выпьете, Сергѣй Николаевичъ? Давайте по рюмочкѣ!

— Я? Что же. Давайте Пропадать, такъ пропадать! Съ музыкой!

***

— Ахъ, милочка, наконецъ-то вижу васъ у себя. Страшно соскучилась. Ну, какъ дома? Все благополучно?

— Какое благополучіе, дорогая моя. Тихій ужасъ. Котикъ болѣетъ, Наташу до сихъ поръ замужъ не могу выдать. А тутъ Пасха. Расходы. Эти праздники нѣчто въ родѣ налога. Только не подоходнаго, а, такъ сказать… порасходнаго.

— Да ужъ не говорите. Только что оправилась отъ Рождества, и вотъ опять…

— А что у Константина Андреевича? Астма ?

— Нѣтъ, глаза скосилъ, дорогая моя. Изъ-за своей несчастной машины. Цѣлый день ѣздитъ по городу, нервно ищетъ гла­зами пассажировъ, ну и повредилъ эти самыя… мышцы. А вчера въ довершеніе всего ячмень вдругъ вскочилъ. Сидитъ до­ма, никуда не выходить и заявляетъ, что броситъ шофферское ремесло и сядетъ на землю. Воображаетъ, что если у него на глазу ячмень, то онъ уже и сельскій хо­зяинъ. Въ самомъ дѣлѣ, подумайте, что мы будемъ дѣлать съ Натальей, забрав­шись въ провинцію? Такъ ей и сидѣть въ старыхъ дѣвахъ?

— Странно, милочка. Насколько я знаю, у Наташи всегда были женихи…

— Ахъ, какіе это женихи, дорогая моя. Нѳдоразумѣніе. Одинъ ­— приватъ до­центъ, математикъ, которому негдѣ читать лекцій. Другой — писатель, которому — негдѣ печататься. А изъ людей съ солид­нымъ положеніемъ — маляровъ какихъ нибудь, полотеровъ или водопроводчиковъ — никого. Былъ одно время сослуживецъ Котика — шофферъ, но развѣ теперь шофферъ­— партія? Не партія, а аксиданъ. [1]

— Да, милочка, вѣрно. Сейчасъ выдать дочь, все равно, что выиграть въ ирланд­скій свипстейкъ. Притомъ вѣдь вашей Наташѣ пе мало лѣтъ. Успѣла въ Россіи и гимназію окончить, и высшіе курсы.

— Ахъ, нѣтъ, дорогая моя. Что вы. Ни­какихъ курсовъ Наташа не кончила.

— Нѵ, какъ же.. Окончила, дорогая моя.

— Увѣряю васъ. нѣтъ.

— Во всякомъ случаѣ, въ гимназіи по­лучила золотую металъ.

— Медаль? Никогда не получала, доро­гая моя. Перешла только въ третій классъ и бѣжала на югъ. Вообще, образованія у нея никакого, все же никто не беретъ. А тутъ, какъ на зло, съ одной стороны — кризисъ, съ другой — депрессія. Денегъ ни у кого нѣть. Всѣ страшно жмутся. Да, кстати: не придете ли къ намъ завтра вечер­комъ запросто? Будетъ бриджъ. Танцы… Ахъ, дорогая моя, куда мы всѣ. идемъ? Чѣмъ все это окончится?

***

— Иванъ Александровичъ, были вчера у заутрени?

— Да, разумѣется.

— Хотѣлъ васъ увидѣть, переговорить но одному дѣлу. Но во вторникъ ходилъ на докладъ о Дальнемъ Востокѣ, васъ не встрѣтилъ. Вчера искалъ во дворѣ церкви — тоже не было.

— Очень просто, голубушка. Я въ вашу церковь принципіально не хожу. А на до­клады о Дальнемъ Востокѣ — тѣмъ паче.

— Почему это?

— А потому, что ваша церковь…

— Господа! Вниманіе! Хозяйка дома просить гостей, особенно вѣрующихъ и патріотически настроенныхъ, не говорить ничего о Церкви и о Дальнемъ Востокѣ!

[1] Несчастный случай (фр.).

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2526, 2 мая 1932

Views: 32

Притокъ богатствъ, подъемъ націо­нальнаго чувства послѣ побѣды надъ испанской Армадой, придавали англійской жизни бурный, стремительный темпъ. Создавался новый стиль — стиль ренессанса. выявляемый не только архитектурой, внутреннимъ убранствомъ, роскошными одѣяніями придворной знати, но и литературой и научной мыслью. Литтонъ Стречи, недавно умершій знаменитый біографъ Елизаветы Англійской, справедливо отмѣчаетъ, что сочетаніе этихъ новыхъ вѣяній со старыми пережитками феодальнаго строя, создавало въ психологіи людей того времени невѣроятные контрасты, столкновеніе непримиренныхъ душевныхъ страстей, рѣзкіе переходы отъ жестокости къ сентиментализ­му, отъ утонченныхъ формъ жизни къ самымъ грубымъ и примитивнымъ.

Великій драматургъ Бенъ (Веніаминъ) Джонсонъ — одинъ изъ наиболѣе ха­рактерныхъ и любопытныхъ представи­телей этой «веселой старой Англіи» елизаветинскаго періода.

Онъ родился въ Лондонѣ въ скромной и бѣдной семьѣ, и въ дѣтствѣ своемъ помогалъ своему отчиму, каменщику, въ укладываніи кирпичей. Люди, знав­шіе поэта въ періодъ его славы, вспо­минали, какъ онъ мальчикомъ работалъ надъ укладкой большой кирпичной стѣны Линкольнъ-Иннъ (сохранившейся до нашихъ дней). Въ рукѣ у него была лопатка, а изъ кармана неизмѣнно торчала книжка какого нибудь греческаго или латинскаго автора, которыхъ онъ про­должалъ изучать въ перерывѣ работъ. Дѣло въ томъ, что благодаря протекціи знаменитаго археолога Кендена и его собственному усердію, молодому Бену удалось получить стипендію въ Вестминстерской школѣ продолжающей и по настоящее время считаться однимъ изъ лучшихъ разсадниковъ классическаго образованія въ Англіи.

Свое знакомство съ народнымъ бы­томъ Бенъ Джонсонъ могъ существен­но расширить послѣ того, какъ онъ (20 лѣтъ отъ роду) сдѣлался членомъ бро­дячей труппы актеровъ, съ которой долго ѣздилъ по ярмаркамъ въ крытомъ фургонѣ. Здѣсь, въ этой актерской средѣ онъ и нашелъ свое призваніе. Пріобрѣтя въ провинціи нѣкоторую извѣстность, онъ былъ приметъ антрепренеромъ Генсло въ лондонскую труппу лорда-адмирала, гдѣ его вскорѣ перевели на рабо­ту «драмодѣла». Тѣ же самыя функціи выполнялъ, какъ извѣстно, въ труппѣ лорда-камергера не кто иной, какъ Вильямъ Шекспиръ…

Преисполненная самыхъ необыкновен­ныхъ приключеній жизнь Джонсона до послѣдняго времени оставалась столь же мало извѣстной русскому читателю, какъ и его произведенія, которыя современники его не безъ основанія прирав­нивали къ шекспировскимъ. Московское издательство «Академія» выполнило весьма полезное культурное начинаніе, выпустивъ недавно весьма тщательный и удачный переводъ нѣкоторыхъ глав­нѣйшихъ драматическихъ произведеній Бенъ Джонсона и снабдивъ ихъ обстоя­тельной вступительной статьей И. А. Аксенова [*]).

Бенъ Джонсонъ былъ человѣкомъ огромнаго роста, съ лицомъ изможден­нымъ морщинами, съ выразительными глазами и необыкновенно зычнымъ го­лосомъ. По темпераменту своему онъ былъ забіякой, задирой, пожалуй даже «скандалистомъ» (порода, столь знако­мая намъ, русскимъ, и почти совершен­но вышедшая изъ европейскаго обихо­да). Вино было для него «пятой народ­ной стихіей» и онъ поглащалъ его въ доброй компаніи въ неограниченномъ количествѣ. Любимымъ его мѣстопребыва­ніемъ были лондонскія таверны, преисполненныя чадомъ, дымомъ и веселой руганью и столь художественно изображенныя имъ въ «Варфоломевой Ярмаркѣ». Здѣсь подъ вывѣской «Митры», «Трехъ Журавлей» «Сирены», «Солнца» и «Чорта», просиживалъ онъ долгіе часы, окруженный толпою поклонниковъ, товарищей и соперниковъ по ремеслу, и раз­глагольствовалъ на литературныя, философскія и политическія темы, не щадя никого и ничего своими ѣдкими, сати­рическими выпадами. «Льстить я неспо­собенъ, даже подъ угрозой смерти», — заявлялъ неукротимый Бенъ, — «я го­товъ скорѣе потерять друга, чѣмъ ли­шиться возможности сострить на его счетъ».

Дѣйствительно, даже его геніальному старшему другу Шекспиру, нерѣдко до­ставалось за незнаніе географіи и за ко рабли, «пристающіе къ Богеміи». Въ случаѣ необходимости, Бенъ Джонсонъ не стѣсняясь переходилъ отъ словъ къ дѣ­лу… Писатели Бомонъ и Флечеръ на всю жизнь сохранили воспоминаніе о грандіозномъ побоищѣ между Джонсо­номъ и Марстономъ, при которомъ имъ довелось присутствовать въ студенче­скіе годы.

Несдержанный языкъ и необузданный нравъ Бенъ Джонсона создали ему, естественно, большое число враговъ не только среди литературной братіи, но и при дворѣ, и не разъ приводили его къ столкновенію съ судебными властями. Онъ судился верховнымъ королевскимъ судомъ (звѣздной палатой) за оскорбленіе юристовъ, военныхъ, актеровъ и разныхъ другихъ сословій въ его пьесѣ «Стихо­плетъ». Сановный герцогъ Нортгемптонъ привлекалъ его къ отвѣту по обвиненію въ «папизмѣ и государственной измѣнѣ». Нѣсколькими годами позже Консисторскій судъ обвинялъ его въ томъ, что «онъ не ходитъ въ церковь и не причащается». Подъ конецъ жизни онъ былъ замѣшанъ въ дѣлѣ Фультона, сразившаго кинжаломъ королевскаго фаворита Букингама: Джонсонъ былъ соб­ственникомъ кинжала, послужившаго орудіемъ этого преступленія.

Съ тюремной обстановкой Джонсонъ ознакомился впервые послѣ представленія комедіи «Собачій Островъ», написанной въ сотрудничествѣ съ Том. Нешемъ и преисполненной «дерзкими и мятежными выпадами противъ предержащихъ властей». Во второй разъ Джонсонъ былъ заключенъ въ тюрьму за дуэль съ акте­ромъ Габріелемъ Спенсеромъ, имѣвшей для послѣдняго трагическій исходъ. Благодаря содѣйствію друзей Джонсону удалось добиться освобожденія, но на большомъ пальцѣ его лѣвой руки было выжжено клеймо «Т», что должно было читаться: «Годенъ для тайбурнскаго де­рева», иначе говоря «висѣльникъ». Въ третій разъ Джонсонъ самъ добровольно отправился въ тюрьму, объявивъ себя со­лидарнымъ съ писателями Чампеномъ и Марстономъ, которые были арестованы за высмѣиваніе на сценѣ шотландцевъ и шотландскаго акцента короля Іакова Стю­арта (преемника Елизаветы). Послѣдовавшее и на этотъ разъ освобожденіе было отпраздновано большимъ пиромъ, на которомъ присутствовала и старуха мать Джонсона. Когда дошла до нея очередь произнести тостъ, она, къ изумленію го­стей, предъявила имъ вмѣсто рѣчи бума­гу съ ядомъ который былъ ею пр готов­ленъ для себя и для сына, на случай пло­хого исхода дѣла.

Всѣ эти злоключенія, однако, лишь од­на сторона жизни Джонсона. Они пріоб­рѣтаютъ совершенно особый интересъ въ сопоставленіи со свѣтскими и придворными успѣхами, выпавшими одновременно на его долю. Геніальный представитель лондонской богемы и завсегдатай кабач­ковъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ, по характерному для елизаветинской эпохи контрасту — придворнымъ поэтомъ-лауреа­томъ и желаннымъ гостемъ въ самыхъ аристократическихъ салонахъ столицы. Къ числу великосвѣтскихъ покровителей Джонсона принадлежалъ не только зна­менитый водитель англійскаго флота и основатель первыхъ англійскихъ поселе­ній въ Сѣверной Америкѣ сэръ Уолтеръ Раллей, самъ авантюристъ въ душѣ, но и вельможный меценатъ лордъ д-Обиньи, графиня Бедфордъ и Ретландъ.

При дворѣ короля Якова Стюарта Бенъ Джонсонъ былъ своимъ человѣкомъ, и его грузная, нескладная фигура рѣзко выдѣлялась въ толпѣ утонченныхъ вель­можъ. Бенъ Джонсонъ былъ монополь­нымъ поставщикомъ текстовъ для при­дворныхъ представленій, «масокъ», какъ ихъ тогда называли. Его творчество въ области англійскаго драматическаго ис­кусства, осталось непревзойденнымъ.

***

Какъ и подобаетъ истинному англича­нину, Бенъ Джонсонъ питалъ склонность къ путешествіямъ, ради которой онъ по­кидалъ иногда свой любимый Лондонъ. Еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ онъ записался добровольцемъ въ экспедиці­онную армію, направлявшуюся въ Нидерланды, на помощь тамошнимъ протестан­тамъ, воевавшимъ противъ испанскаго короля. Военныя операціи затянулись: обѣ арміи стояли въ бездѣйствіи другъ противъ друга. Ожиданіе и терпѣніе бы­ли не въ характерѣ Джонсона. По при­мѣру героевъ Иліады онъ вызвалъ на единоборство одного изъ испанскихъ воена­чальниковъ, побѣдилъ его и, снявъ съ трупа врага оружіе, торжественно вер­нулся въ свой станъ. Бенъ Джонсонъ во время пирушекъ съ былыми участниками кампаніи любилъ впослѣдствіи вспоми­нать объ этомъ своемъ подвигѣ.

Вторично онъ посѣтилъ континентъ въ зрѣломъ возрастѣ въ качествѣ воспита­теля и наставника молодого Роллея, сы­на его знаменитаго друга мистера Волте ра Роллея. На этотъ разъ онъ попалъ въ Парижъ, гдѣ принялъ участіе, въ ка­чествѣ человѣка большой учености, въ диспутѣ между протестантами и католи­ками на тему о «реальномъ присутствіи» (Христоѣа тѣла и крови въ причастіи). Диспутъ этотъ былъ перенесенъ изъ Сорбонны въ трактиръ и закончился грандіознымъ пьянствомъ. Бенъ Джонсонъ отстаивалъ свою точку зрѣнія настолько усердно, что наконецъ впалъ въ безчувствіе и молодой Роллей, нанявъ открытыя носилки, повелъ прогулять гигантское тѣло своего руководителя по улицамъ Парижа…

Наибольшей извѣстностью пользуются путешествіе Бенъ Джонсона въ Шотландію. Прогулку отъ Эдинбурга въ Лондонъ и обратно онъ совершилъ пѣшкомъ къ изумленію всей Англіи. Столица Шотландіи приняла эксцентричнаго поэта съ большимъ почетомъ, пожаловавъ ему званіе своего гражданина. Обѣдъ, данный Бену, обошелся городской казнѣ въ 221 фунтъ стерлинговъ, на 21 фунтъ больше той суммы, которую поэтъ выручилъ отъ всѣхъ своихъ театральныхъ произведеній!

Бенъ Джонсовъ скончался 6 августа 1637 года, окруженный уваженіемъ своихъ согражданъ. Вкладъ, сдѣланный имъ въ англійскую литературу весьма великъ: двѣ трагедіи («Сеянъ» и «Катилина»), рядъ бытовыхъ комедій (въ томъ числѣ знаменитый «Вольпоне», который еще въ прошломъ году съ такимъ успѣхомъ шелъ въ Парижѣ) и много другихъ сатирическихъ и драматическихъ произведеній. Въ бумагахъ Джонсона были найдены три акта неоконченной пасторали «Печальный пастухъ или Робинъ Гутъ». Во всей елизаветинской поэзіи невозможно найти болѣе изящныхъ стиховъ, болѣе нѣжныхъ красокъ.

Онъ былъ похороненъ съ подобающей пышностью въ Вестминстерскомъ аббатствѣ. Вспыхнувшая вновь гражданская война помѣшала сооруженію обычнаго нагробнаго памятника. Въ плитѣ, покрывающей мѣсто его погребенія, рабочій-каменщикъ выбилъ за 18 пенсовъ знаменитую эпитафію, которую знаетъ всякій англичанинъ:

«О, рѣдчайшій Бенъ Джонсонъ!»

К. Грюнвальдъ,
Возрожденіе, № 2467, 4 марта 1932

---

[*] Бенъ Джонсонъ. Драматическія произведенія. Редакція, вступительная статья и примѣчнія И. А Аксенова. Предисловіе И. И Анисимова. Изд. «Акаде­мія» (Москва-Петроградъ).

Views: 23

Недавно на Монмартрѣ произошелъ слѣдующій случай. французскій радіо­репортеръ, передающій шумы столицы, установилъ свой аппаратъ въ одномъ изъ кабачковъ и во время сеанса сталъ уговаривать случайно присутствующую тамъ русскую эмигрантку сказать по радіо нѣсколько словъ.

— Произносите что нибудь по русски, — любезно упрашивалъ онъ.

Та молчала.

— Вы, навѣрно, графиня?

Молчаніе.

— Вы, быть можетъ, княгиня? Молчаніе.

— Неужели же вы, мадемуазель, такъ таки ничего не скажите на вашемъ прекрасномъ языкѣ?

И въ отвѣтъ въ микрофонъ послышалось, наконецъ, отчетливое, прекрасное, русское:

— Дуракъ!

***

Другой случай мнѣ передали со словъ очевидцевъ. Въ одинъ скромный французскій ресторанъ зашла пообѣдать приличная русская компанія — нѣсколько дамъ и мужчинъ. Стали разсматри­вать карточку, выбирать кушанья. А гарсонъ, стоявшій тутъ же, возлѣ стола, умильно смотрѣлъ на гостей въ ожиданіи заказа и старался всѣмъ своимъ ви­домъ подчеркнуть расположеніе къ нимъ.

— Вы торопитесь? Мы сейчасъ… — сказалъ одинъ изъ мужчинъ.

— О, нѣтъ, мсье. Пожалуйста. Я люблю русскихъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Очень пріятно.

— Да, мсье. У меня есть одинъ рус­скій пріятель. Грегуаръ. Прекрасный человѣкъ. Онъ научилъ меня многимъ русскимъ словамъ. Главнымъ образомъ, комплиментамъ, привѣтствіямъ.

—А напримѣръ?

— Напримѣръ? Вотъ примѣръ…

Гарсонъ поднялъ голову. Напряжен­но нахмурился. Зашевелилъ губами… И произнесъ.

Слово было замѣчательное, чисто русское, сочное, могущее сдѣлать честь не то что генералу Камброну, но лучшей русской извозчичьей биржѣ или трактиру петербургской окраины.

„А, вотъ, еще, мадамъ… — съ застѣнчивой улыбкой продолжалъ гарсонъ, не обращая вниманія на то, что почему то внезапно покраснѣли, а мужчины, наоборотъ, поблѣднѣли. — Вотъ еще русское доброе утро…

Гарсонъ опять закинулъ голову, натужился. И произнесъ доброе утро.

Это доброе утро состояло уже не изъ одного слова, и даже не изъ двухъ, а изъ сложнаго комплекса, хорошо извѣстнаго всѣмъ совѣтскимъ беллетристамъ, мужичкамъ-богоносцамъ и бывшимъ чудо-богатырямъ. Произношеніе, правда, не было безукоризненнымъ. Кое какіе звуки чуть чуть искажались. Но за­то, какое вдохновенное выраженіе ли­ца сопровождало цитату! Какое почтительно-бережное отношеніе къ сло­вамъ, которыя четко отдѣлялись одно отъ другого, чтобы дойти до сердца русскаго слушателя, быть вполнѣ воспри­нятыми роднымъ ухомъ!

Нечего и говорить объ изумленіи гарсона, когда дамы съ шумомъ, вдругъ, отодвинули стулья, встали и торопливо направились къ выходу. Задержавшись у двери, одинъ изъ мужчинъ суровымъ шепотомъ объяснилъ руссофилу, какую гнусную шутку сыгралъ съ нимъ его Грегуаръ.

И нужно было видѣть ярость гарсо­на.

— Вотъ какъ? Отлично. Превосход­но… Ну, пусть придетъ Грегуаръ сюда завтра! Я набью ему морду при всѣхъ!

***

Не помню точно — кажется у Ратцеля, а быть можетъ у Тейлора въ его «Первобытной культурѣ», — я читалъ про слѣдующую манеру африканскихъ дикарей:

Когда къ нимъ являются европейцы-миссіонеры или географы и начинаютъ систематически знакомиться съ язы­комъ, дикари всегда умышленно перетасовываютъ значеніе словъ.

Бегемота называютъ рѣкой. Луну бегемотомъ. Солнце луной.

Дѣлаютъ они это изъ лукавой предосторожности, изъ своего рода патріотизма: чтобы затруднить бѣлымъ проникновеніе сюда, пріостановить завоева­ніе края.

Но обычно такъ обстоитъ дѣло только съ людьми первобытными. Что же касается нашей эмигрантки съ Монмартра или нашего Грегуара, пріятеля гарсона, то едва ли у нихъ можетъ быть опасе­ніе, что французы завоюютъ Россію.

А потому ихъ патріотизмъ меня не на шутку тревожитъ.

Въ самомъ дѣлѣ. Даже у Ратцеля и у Тейлора примѣровъ подобной любви дикарей къ своей родинѣ нѣтъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2437, 3 февраля 1932

Views: 25

«Вечера на хуторѣ близъ Паннальди». — В. В. Мусинъ-Пушкинъ. — Служба при С. Ю. Витте и А. В. Кривошеинѣ. — Великая война. — Изюмскій гусаръ. — Предокъ-комендантъ Берлина. — «Каноническая» статья «Зарницъ» — Полученный мною разносъ. — Наполеонъ о Бернадотѣ. — Антрацитъ и трюфели — У постели умирающаго въ Панчевѣ — Ящикъ съ русской землей. — Старушка, зарытая англичанами. — Смерть.

Юношеская поступь и фигура, красивое, обрамленное бородкой съ просѣдью лицо. Князь-инокъ. Сверкающіе молодые глаза, горѣвшіе энтузіазмомъ бытія, зовущіе куда то сейчасъ пойти, что-то сдѣлать.

Таковъ былъ мой хозяинъ, хозяинъ доми­ка въ Таталвѣ, близъ Панкальди, на улицѣ Эшрефъ-Эффенди, гдѣ мы нашли пріютъ по­слѣ Крыма. Домъ Мусинъ-Пушкины точ­но перенесли съ собой изъ Москвы, прямо съ Сивцева-Вражка.

Столовая во второмъ этажѣ была «холлемъ», гостиной, залой политическихъ собраній, гдѣ засѣдалъ «Союзъ спасенія родины».

Къ обѣду въ часъ дня я домой не возвра­щался, а обыкновенно ходилъ обѣдать изъ бюро въ ресторанъ.

Ужиналъ же дома. Къ ужину всѣ обитате­ля дома собирались въ «столовой», гдѣ и проводили вечеръ. Дамы работали. Хозяинъ сидѣлъ на диванѣ, шурша листами газетъ, ко­торыми быль заваленъ. Иногда приходили «съ воли». Всѣ видные пріѣзжіе въ Константннополѣ появлялись за нашимъ ужиномъ. Я говорилъ, что наши собранія — это вечера на хуторѣ близъ Панкальди. Новый (1921) годъ съ вами встрѣчалъ Врангель, очень любившій всю семью Мусинъ-Пушкиныхъ.

***

В. В. Мусинъ Пушкинъ былъ  человѣкъ особенный. Его точно выточилъ скульпторъ, какъ художественное изваяніе.

На него обратили вниманіе два государ­ственныхъ дѣятеля, обладавшихъ даромъ выбирать сотрудниковъ, С. Ю. Витте и А. В. Кривошеинъ. Они привлекли его къ государ­ственной работѣ. При первомъ онъ управлялъ одно время Дворянскимъ и Кре­стьянскимъ земельными банками, а при второмъ, въ министерствѣ зем­ледѣлія занималъ должность товарища министра. Какъ только представлялась возмож­ность онъ радостно покидалъ Петербургъ и возвращался въ подмосковную.

Война застала его членомъ государствен­ной думы. Онъ не долго выдержалъ въ крас­номъ крестѣ и, несмотря на то, что ему шелъ пятый десятокъ, пошелъ прапорщикомъ запаса въ Изюмскій гусарскій волкъ. Предокъ его, тоже изюмскій гусаръ, дравшійся съ нѣмцами въ Семплѣтнюю войну, былъ комендантомъ Берлина. Тяжелая болѣзнь вывела В. В. Мусинъ-Пушкина изъ строя. Тогда вѣроятно онъ нажилъ зачатки недуга, сведшаго его въ могилу.

Онъ принадлежалъ къ старинному бояр­скому роду, находился въ родствѣ со знат­нѣйшими русскими семьями. Женатъ былъ на Воронцовой-Дашковой. Въ дѣтствѣ иг­ралъ съ покойнымъ Государемъ Николаемъ II. Но онъ тяготился Петербургомъ, больше цѣнилъ свободу и дѣятельность уѣзднаго предводителя.

Конечно, когда все рухнуло и началась борьба, онъ оказался на югѣ съ бѣлой армі­ей. Отдалъ дѣлу борьбы за освобожденіе от­рока сына, погибшаго въ бою съ красными въ одинъ изъ трагическихъ дней конца, ко­гда деникинская армія откатывалась къ морю. Тогда дѣти опять выходили спасать положеніе. Всѣ помнятъ это славное дѣло, на­ступленіе красныхъ, отбитое юнкерами въ Крыму. Самъ онъ оставался до послѣдней минуты въ Новороссійскѣ, завѣдуя скромной частью — церковнымъ управленіемъ. Онъ былъ очень «церковенъ». И «государ­ствененъ» И разъ случилось такъ, что я не­вольно при столкновеніи канонической бук­вы и политической необходимости навлекъ на себя его гнѣвъ.

***

Въ «Зарницахъ» была напечатана статья о бракоразводныхъ дѣлахъ русскихъ бѣженцевъ. Статья была написана спеціалистомъ, а потому я ее направилъ въ наборъ, не чи­тая, тѣмъ болѣе, что въ церковныхъ дѣлахъ считалъ себя невѣждой.

Въ чемъ была ея суть теперь забылъ. Вѣроятно, если бы я ее прочелъ, она въ «Зар­ницы» не попала бы. Ознакомившись со статьей у себя дома днемъ, когда я былъ въ бюро, В. В. Мусинъ-Пушкинъ не стерпѣлъ. Онъ долженъ былъ излить па меня свой гнѣвъ. Таталва была на одномъ концѣ горо­да, а бюро печати на другомъ. До моего прибытія къ ужину оставалось два часа. Но онъ не имѣлъ терпѣнія ждать, устремился въ бюро печати на другой конецъ города, чтобы высказать мнѣ свое негодованіѳ по поводу «бракоразводной» статьи. Какъ буря под­нялся онъ ко мнѣ на антресоли, кричалъ и даже стучалъ палкой по полу. Я никакъ не могъ сообразить, чѣмъ онъ взволновавъ, а выяснить не удалось, потому что, накричавъ на меня, сказавъ все, что считалъ нужнымъ, онъ также быстро сбѣжалъ по винтовой лѣстницѣ. Мои мысли были заняты другимъ, по­тому что за пять минуть передъ тѣмъ у меня въ бюро междусоюзная контръ-развѣдка производила очередной обыскъ и удалились, угрожая мнѣ тюрьмой.

Я потребовалъ толью что вышедшій но­меръ «Зарницъ», прочелъ «инкриминируемую», какъ говорятъ газетчики, статью и убѣдился, что В. В. совершенно правь; статья была безтактна и вредна.

Вечеромъ, пріѣхавъ домой ужинать, я со­всѣмъ забылъ о разносѣ, учиненномъ мнѣ днемъ В. В-чемъ. Онъ встрѣтилъ меня нѣ­сколько смущенный.

— Вы не получили моей записки съ из­виненіями, спросилъ онъ меня.

— Извиненія — въ чемъ? спросилъ я съ недоумѣніемъ. — Я напротивъ вамъ очень благодаренъ.

— За что?

— Какъ за что? Вѣдь я думалъ, что вы меня ударите палкой!

Всѣ разсмѣялись, и мы сѣли за столъ.

Въ этомъ эпизодѣ сказался весь В. В. со своей молодостью, огнемъ, неудержимой потребностью изругать меня сейчасъ, не откладывая даже на полчаса, съ потребностью дать немедленно бой,  какъ только онъ натк­нулся на то, что считалъ вреднымъ. Я нико­гда въ жизни не встрѣчалъ такого искренняго человѣка, претворявшаго свои чувства въ дѣйствія тутъ же, немедленно.

***

В. В. Мусинъ-Пушкинъ не издалъ при жизни книги. Онъ изрѣдка писалъ неболь­шія статьи и замѣтки (преимущественно критическаго содержанія) для «Великой Россіи» и «Зарницъ», скрывая свое авторство подъ иниціалами. Все, что онъ писалъ, бы­ло тонко, нервно, мѣтко, попадало въ цѣль. Имя его въ литературѣ неизвѣстно. Въ го­сударственной думѣ онъ рѣдко выходилъ на трибуну. Онъ не возглавлялъ ни одного ка­бинета, ни разу не имѣлъ министерскаго портфеля, даже въ походномъ управленіи арміи принялъ участіе тогда, когда оно сули­ло: неблагодарный трудъ, неудобства, необ­ходимость оставаться до «конца» и долю от­вѣтственности въ опредѣлявшейся уже не­удачѣ.

Онъ ничего не дѣлалъ, чтобы выйти изъ тѣни, и въ то же самое время былъ многозначителенъ. Почему?

Наполеонъ отозвался о Бернадотѣ: «Это не человѣкъ-орудіе, это человѣкъ-препятствіе». Такъ расцѣнивалась личность распорядителемъ народовъ. Но и намъ, про­стымъ смертнымъ, приходится опредѣлять значеніе современника, взвѣшивая его роль въ механизмѣ окружающей насъ жизни. Есть водители, есть водимые. Мусинъ-Пуш­кинъ принадлежалъ къ первымъ. Для этого не надо быть непремѣнно ни генераломъ, ни апостоломъ, ни вожакомъ партіи. Для этого надо обладать способностью обращать свои внутреннія возгоранія въ двигательную си­лу окружающей среды. Личный процессъ душевнаго горѣнія превращается въ движеніе во внѣ. Такіе люди колонновожатые человѣ­чества. Они часто остаются совсѣмъ неиз­вѣстными. Иногда ихъ выбрасываетъ впе­редъ. Они молча, безъ фразъ, какъ можно незамѣтнѣе, берутъ знамя убитаго зна­менщика и уже явно ведутъ разстроившіеся ряды. Чаще же всего ихъ никто не знаетъ. Но они двигаютъ, отъ нихъ идутъ въ безконечность круги духовныхъ волнъ.

***

Было еще друтое. Этотъ баринъ былъ — какъ бы выразиться? — настоящій демократъ.

Да, демократъ. Другого слова не придумаю. Слово опошлено. Но оно имѣетъ свой хорошій русскій смыслъ.

Мусинъ-Пушкинъ обладалъ симпатіей къ людямъ безъ различія общественныхъ пере­городокъ, онъ умѣлъ находить интересъ въ каждомъ человѣкѣ, красоту въ каждомъ лицѣ, какъ ее находитъ проникновенный портретистъ. Онъ любилъ и уважалъ людей (это вовсе не такъ просто), не брезгалъ своимъ случайнымъ сосѣдомъ въ жизни, который меньше всего интересовалъ его со стороны іерархическаго положенія въ обществѣ.

Пламенное сердце, ясный взглядъ, видѣвшій реальности. Искатель людей, всегда готовый помочь въ добромъ, всегда готовый помѣшать злу, не щадя себя. Чистый какъ аскетъ, онъ въ то же время любилъ радость жизни, шутку, смѣхъ, цѣнилъ всѣ жизненныя цѣнности — въ искусствѣ, въ природѣ «аллегро» сонаты, чеканный звонъ пушкинскаго стиха, уголокъ Стамбула, соннный плескъ адріатической волны. Въ бумагахъ его есть рукопись, посвященная счастью. Я читалъ отрывокъ. Онъ описалъ все, что по воспоминаніямъ дѣтства ему врѣзалось въ память, какъ «ощущеніе счастья».

У него иногда срывались замѣчанія, отъ которыхъ становилось весело. Въ то же самое время импровизація куда то проникала, что то углубляла, къ чему то неожиданному привлекала умъ.

Однажды, передъ какимъ то засѣданіемъ, въ холодный, сырой константинопольскій вечеръ, мы съ В. В. растапливали въ посольствѣ каминъ. При этомъ онъ вдругъ ска­залъ:

— Я не понимаю, почему антрацитъ горитъ, по внѣшности онъ не долженъ, прямо таки не хочетъ горѣть. Вы замѣтили: есть предметы, которые не имѣютъ физіономіи своего амплуа.

Я улыбнулся, попросивъ его назвать еще одинъ такой предметъ, лишенный «физіономіи своего амплуа».

— Возьмите трюфели :онѣ не имѣютъ физіовоміи деликатесса.

***

Въ скитаніяхъ онъ сохранилъ въ неприкосновенности свою культуру. За всѣмъ слѣдилъ, перечитывалъ старое, съ порывистостью юноши дѣлился впечатлѣніемъ, воспринималъ съ глубокимъ интересомъ чужую мысль, терпимый въ спорахъ.

Позже, два года спустя, я засталъ его въ Панчевѣ подъ Бѣлградомъ, за два дня до смерти, за «Дневникомъ Николая II». Онъ лежа въ постели, окруженный книгами, карандашемъ исправлялъ безчисленныя ошибки въ указателѣ именъ и съ ужасомъ обра­тилъ мое вниманіе, что приведенное въ примѣчаніи письмо принца Вильгельма (буду­щаго Вильгельма II) къ Императору Александру III ствидѣтельствуетъ о предатель­ствѣ принца въ отношеніи собственной страны.

Изгнаніе не оставило на немъ слѣда. Онъ оставался такимъ же, какимъ былъ въ Москвѣ, въ своемъ Покровскомъ. Широкой мо­лодой поступью съ блестящими глазами шагалъ онъ по Галатѣ, по каменистымъ склонамъ далматинскаго побережья въ Дубровникѣ, быстро оріентируясь въ мѣстномъ языкѣ, обычаяхъ, достопримѣчательностяхъ, понимая, осваивая терпимой русской чуткостью, даже въ своихъ отрицаніяхъ чужого не идя дальше благодушной усмѣшки, которой мы расцѣниваемъ не совсѣмъ понятное иноземное явленіе.

Онъ былъ настоящій русскій человѣкъ, скорѣе склонный къ безпредметной фрондѣ, чѣмъ къ предметнымъ обожествленіямъ.

Онъ крѣпко хранилъ духовную связь съ Россіей. Не переставалъ носить въ себѣ старый нашъ обычай, красоту, чистоту языка, православную церковность. Онъ возилъ съ собою ящикъ русской земли, собранной нмъ передъ оставленіемъ Россіи.

При развалѣ деникинскаго фронта, на англійскомъ пароходѣ скончалась его дальняя родственница, которую онъ ни разу не ви­дѣлъ въ жизни. Въ Новороссійскѣ ее никто не зналъ. Англичане поспѣшили ее похоро­нить, вѣрнѣе, попросту зарыли. Мусинъ Пушкинъ не успокоился, пока съ громад­нымъ трудомъ въ разгаръ эвакуаціи, въ никѣмъ незабываемый, кто его разъ испыталъ, новороссійскій нордъ-остъ, не разыскалъ за городомъ пустыря, гдѣ закопали старушку, пока не перенесъ на кладбище тѣла и не совершилъ надъ покойной положенный чинъ погребенія.

Смерть для него была важнымъ явленіемъ. Онъ спокойно, безбоязненно готовился къ собственной кончинѣ, распорядившись обо всемъ, даже оставилъ евангельскіе тексты для надписи на крестѣ.

Онъ былъ монархистъ и націоналистъ, понималъ величавую государственность старой Россіи, благородную нерасчетливость ея внѣшней политики, щедрость, расточитель­ность русской души, жертвенность мысли, додумавшійся въ концѣ концовъ до политическаго самоубійства на пользу сингалезцевъ. Но онъ вѣрилъ, что распавшееся въ тлѣніи пшеничное зерно взойдетъ удесяте­реннымъ и что страшный посѣвъ не пропадетъ.

……………………………………………………………

Мои очерки были бы неполны, если бы я не отвелъ въ нихъ виднаго почетнаго мѣста этой ушедшей «тѣни Царьграда». Я его не забылъ. Онъ предо мной какъ живой. Без­сребренникъ, духомъ свободный, мечтатель, умѣвшій обращать мечты въ дѣйствитель­ность.

Н. Чебышёвъ,
Возрожденіе, № 2521, 27 апрѣля 1932.

Views: 23