Русская мемуарная литература обогатилась новымъ необыкновенно интереснымъ и значительнымъ документомъ. Центрархивомъ опубликованъ дневникъ Е. А. Перетца, бывшаго государственнымъ секретаремъ въ моментъ смерти Александра II и пережившаго при Александрѣ III смѣну направленія, въ результатѣ которой и самъ Перетцъ, принадлежавшій къ благороднѣйшимъ представителямъ русской либеральной бюрократіи, долженъ былъ уйти съ своего поста. Въ этомъ дневникѣ, въ частности, дается отчетливое и мѣстами чрезвычайно обстоятельное описаніе исторіи такъ называемой «конституціи Лорисъ-Меликова». Е. А. Перетцъ, по порученію Великаго Князя Константина Николаевича, еще въ 1880 году составилъ проектъ реформы Государственнаго Совѣта, въ смыслѣ призыва туда представителей дворянства и земства. Встревоженный тѣмъ, что Лорисъ-Меликовъ, призвавъ къ себѣ редакторовъ повременныхъ изданій, объявилъ имъ, чтобы они оставили всякія мечтанія о конституціи и хотя бы о совѣщательной «Земской Думѣ», Перетцъ обратился къ графу съ вопросомъ, не означаетъ ли это необходимость сдать и его проектъ въ архивъ.

«Отчего же, — отвѣчалъ съ живостью Лорисъ, — я возставалъ противъ конституціонныхъ стремленій, у насъ теперь невозможныхъ, но въ то же время я вполнѣ раздѣляю мысль о необходимости выслушивать мнѣнія толковыхъ и практичныхъ людей».

Такъ записываетъ Перетцъ 21 октября 1880 г., а 13 января онъ, со словъ Сольскаго, отмѣчаетъ, что Лорисъ, послѣ разговоровъ съ Великимъ Княземъ Константиномъ Николаевичемъ, совѣтывался съ нимъ, Сольскимъ, о томъ, какъ лучше организовать призывъ въ Государственный Совѣтъ гласныхъ отъ земствъ и городовъ. Въ виду того, что противъ проекта B. К. Константина Николаевича высказывался Цесаревичъ, Лорисъ отказывался отъ созданія постояннаго учрежденія при Государственномъ Совѣтѣ и имѣлъ въ виду создать лишь редакціонную комиссію изъ депутатовъ для предварительнаго разсмотрѣнія тѣхъ законодательныхъ предположеній, которыя явятся результатомъ организованныхъ Лорисомъ сенаторскихъ ревизій. Согласно отмѣткѣ Перетца 28 февраля, подобный проектъ былъ одобренъ совѣщаніемъ подъ предсѣдательствомъ Валуева. Государь прочелъ журналъ совѣщанія, сдѣлалъ нѣсколько частныхъ замѣтокъ, далъ свое предварительное согласіе, но, по важности дѣла, предложилъ обсудить его въ совѣтѣ министровъ.

«Какъ жаль, тамъ будетъ, вѣроятно, оппозиція со стороны Побѣдоносцева, — замѣтилъ B. К. Константинъ Николаевичъ, узнавъ объ этомъ, въ присутствіи Цесаревича».

«Что же за бѣда, — возразилъ Цесаревичъ, — тѣмъ лучше. Разные взгляды могутъ только способствовать разъясненію вопроса».

Такъ скрестили шпаги предъ этимъ, казалось бы, рѣшительнымъ моментомъ, царственные лидеры двухъ борющихся направленій.

Перваго марта произошло покушеніе. Обстановка радикально измѣнилась. Случилось то, подъ угрозой чего жили и Лорисъ-Меликовъ («Раздайся снова какой-нибудь злополучный выстрѣла — и я пропалъ, а со мною пропала и система моя. Отъ новыхъ вѣяній мы перейдемъ опять чуть ли не къ инквизиціи», записываетъ 15 декабря слова Лориса Перетцъ) и самъ Государь. Когда въ день покушенія Лорисъ, докладывая письмо Валуева, «клонившееся къ реакціи», ставилъ вопросъ объ отставкѣ, Государь отвѣтилъ, что питаетъ къ нему довѣріе и проситъ не оставлять — «пока мы живы»!..

Смѣна направленія произошла не сразу. Александръ III не пустилъ Лорисъ-Меликова въ отставку и даже категорически не высказался противъ одобреннаго въ принципѣ его отцомъ проекта созыва депутатовъ. 8 марта, въ 2 ч. дня, состоялось историческое засѣданіе совѣта министровъ, на которомъ вопросъ объ учрежденіи редакціонной комиссіи былъ подвергнутъ обсужденію. (*) Кромѣ министровъ, участвовали предсѣдатели департаментовъ Государственнаго Совѣта, Великіе Князья Владимиръ Александровичъ, Константинъ Николаевичъ и Михаилъ Николаевичъ, завѣдующій дѣлами совѣта министровъ Н. П. Мансуровъ и самъ Перетцъ, какъ государственный секретарь. Всего въ засѣданіи участвовало 25 человѣкъ. Совѣщаніе было открыто Государемъ, который, подтвердивъ, что проектъ въ общихъ чертахъ былъ одобренъ покойнымъ Александромъ II, и что имъ сдѣланы были лишь «нѣкоторыя замѣтки относительно частностей», каковыя замѣтки и предстоитъ теперь обсудить, вмѣстѣ съ тѣмъ предложилъ участвующимъ высказываться откровенно.

«Предваряю васъ, что вопросъ не слѣдуетъ считать предрѣшеннымъ, такъ какъ и покойный Батюшка хотѣлъ, прежде окончательнаго утвержденія проекта, созвать для разсмотрѣнія его совѣтъ министровъ».

Первымъ высказался графъ Лорисъ-Меликовъ. Онъ прочелъ записку и проектъ публикаціи въ «Правительственномъ Вѣстникѣ». Существо проекта заключалось въ томъ, чтобы тѣ законопроекты, которые будутъ составлены на основаніи матеріаловъ сенаторскихъ ревизій, были разсмотрѣны особой редакціонной комиссіей, въ которой, кромѣ должностныхъ лицъ, отъ правительственныхъ вѣдомствъ, участвовали бы представители Земства (по два отъ каждой губерніи) и городовъ (по одному отъ каждаго губернскаго города и два отъ столицъ). Комиссія должна подраздѣляться на отдѣлы для первоначальнаго обсужденія отдѣльныхъ проектовь, а затѣмъ соединиться въ общее собраніе, подъ предсѣдательствомъ лица, назначеннаго Государемъ Императоромъ. Выработанные проекты должны вноситься въ Государственный Совѣтъ, права котораго остаются неизмѣнными.

Когда Лорисъ кончилъ, Государь обратился къ сидѣвшему рядомъ съ нимъ гр. С. Г. Строганову. Тотъ высказался рѣшительно противъ.

«Мѣра эта вредна потому, что съ принятіемъ ея власть перейдетъ изъ рукъ самодержавнаго монарха, который теперь для Россіи безусловно необходимъ, въ руки разныхъ шалопаевъ, думающихъ не о пользѣ общей, а только о своей личной выгодѣ…» «Путь этотъ ведетъ прямо къ конституціи, которой я не желаю ни для васъ, ни для Россіи».

«Я тоже опасаюсь, — подхватилъ Государь, — что это первый шагъ къ конституціи», и затѣмъ далъ слово Валуеву, который высказался въ совершенно другомъ духѣ, полемизируя со Строгановымъ.

«Предполагаемая мѣра очень далека отъ конституціи». Она имѣетъ цѣлью справляться съ мнѣніями и взглядами мѣстныхъ людей, а это необходимо при необъятности Имперіи. «Вамъ, Государь, небезызвѣстно, что я давнишній авторъ, могу сказать, — ветеранъ разсматриваемаго предположенія». Оно было сдѣлано Валуевымъ въ 1863 году, затѣмъ въ 1866 году и, наконецъ, въ прошломъ году Валуевъ представилъ Государю соотвѣтственную записку. Валуевъ постоянно держался одного и того же взгляда на этотъ вопросъ и не измѣняетъ его и теперь. «Напротивъ, я нахожу, что при настоящихъ обстоятельствахъ, предлагаемая намъ мѣра оказывается въ особенности настоятельной и необходимой». Валуева поддержалъ гр. Д. А. Милютинъ, высказавшійся за безотлагательное положительное разрѣшеніе вопроса.

«Покойный Государь, по вступленіи на престолъ, предпринялъ цѣлый рядъ великихъ дѣлъ. Начатыя имъ преобразованія должны были обновить весь строй нашего отечества. Къ несчастью, выстрѣлъ Каракозова остановилъ исполненіе многимъ благихъ предначертаній великодушнаго монарха. Кромѣ святого дѣла освобожденія крестьянъ… всѣ остальныя преобразованія исполнялись вяло, съ недовѣріемъ къ пользѣ ихъ… Въ Россіи все затормозилось, почти замерзло, повсюду стало развиваться глубокое неудовольствіе… Въ самое послѣднее только время общество ожило, всѣмъ стало легче дышать, дѣйствія правительства стали напоминать первые лучшіе годы минувшаго царствованія…» Когда Милютинъ упомянулъ о томъ, что слухъ о новыхъ мѣропріятіяхъ дошелъ до заграницы, Государь прервалъ его указаніемъ на письмо Вильгельма къ Александру II съ мольбой — «не давать Россіи конституціи».

«Ваше Величество, не о конституціи идетъ у насъ теперь рѣчь. Нѣтъ ея и тѣни», возразилъ Милютинъ. Важно участіе въ обсужденіи людей жизни.

Послѣ выступленія министра почтъ и телеграфовъ Л. С. Макова противъ проекта, слово взялъ министръ финансовъ А. А. Абаза, съ необыкновенной горячностью его защищавшій.

«Тронъ не можетъ опираться исключительно на милліонъ штыковъ и армію чиновниковъ».

Наконецъ, послѣ разъясненія Лорисъ-Меликова, который особенно подчеркивалъ, что предлагаемыя мѣры ни въ какой мѣрѣ не должны ослабить энергіи для борьбы со злодѣями, а имѣютъ въ виду привлечь на сторону правительства благомыслящихъ людей, и указывалъ на срочность, ибо «черезъ три мѣсяца нынѣшнія, въ сущности, весьма скромныя, предположенія окажутся, по всей вѣроятности, уже запоздалыми», выступило главное дѣйствующее лицо новой эпохи, — К. П. Побѣдоносцевъ. «Блѣдный, какъ полотно, и, очевидно, взволнованный», онъ заявилъ, что онъ не только «въ смущеніи», но и «въ отчаяніи». «Finis Russiae!» [1] «Проектъ дышетъ фальшью. Здѣсь говорятъ объ экспертахъ. Эксперты вызывались и въ прежнія времена, но не такъ, какъ предлагается теперь. Нѣтъ, въ Россіи хотятъ ввести конституцію, и если не сразу, то по крайней мѣрѣ, сдѣлать къ ней первый шагъ… А что такое конституція? Отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ намъ Западная Европа. Конституціи, тамъ существующія, суть орудіе всякой неправды, орудіе всякихъ интригъ…» Пустые болтуны испортили высокія предначертанія покойнаго Государя. Послѣ освобожденія крестьянъ, имъ не дали надлежащей власти… Открыты повсюду кабаки. Открыты земскія и городскія общественныя учрежденія, въ которыхъ не занимаются дѣйствительнымъ дѣломъ, и гдѣ орудуютъ люди негодные, безнравственные. Потомъ открылись новыя судебныя учрежденія — новыя говорильни, благодаря которымъ, самыя ужасныя преступленія остаются безнаказанными. Дали, наконецъ, свободу печати, этой самой ужасной говорильнѣ, которая во всѣ концы необъятной русской земли разноситъ хулу на власть, сѣетъ раздоръ, разжигаетъ страсти. А теперь предлагаютъ учредить Верховную говорильню, когда «въ Петропавловскомъ Соборѣ не погребенъ еще прахъ благодушнаго русскаго Царя, который среди бѣлаго дня растерзанъ русскими же людьми». Въ этомъ преступленіи всѣ виновны. «На насъ всѣхъ лежитъ клеймо несмываемаго позора, павшаго на русскую землю, всѣ мы должны каяться…» «Сущая правда, всѣ мы виноваты, — подтвердилъ Государь, — я первый обвиняю себя». — Въ такое ужасное время нужно думать не объ учрежденіи говорильни, кончилъ Побѣдоносцевъ, нужно дѣйствовать.

Рѣчь Побѣдоносцева произвела на всѣхъ и особенно на Государя весьма сильное впечатлѣніе. Съ возраженіями выступилъ Абаза, заявивъ, что если Константинъ Петровичъ правъ, то «всѣхъ насъ, принимавшихъ участіе въ преобразованіяхъ прошлаго — скажу смѣло — великаго царствованія», нужно уволить. Абаза вновь подтвердилъ свое прежнее мнѣніе. Его поддержалъ Д. М. Сольскій, подчеркнувшій, что, по его мнѣнію, разногласія происходятъ отъ недоразумѣній, такъ какъ для борьбы съ соціализмомъ нужно, прежде всего, имѣть хорошую полицію, которой у насъ нѣтъ, а о конституціи вообще никто не думаетъ. Революціи боялись, когда освобождали крестьянъ, когда вводили земскія учрежденія. Эти опасенія оказались несправедливыми… Самъ Побѣдоносцевъ не отвергаетъ пользы соображенія важныхъ законодательныхъ мѣръ при участіи людей практическихъ… Въ его рѣчи мрачная критика, но нѣтъ конкретныхъ предположеній.

Не останавливаясь на изложеніи дальнѣйшихъ преній, отмѣчу только выступленіе B. К. Константина Николаевича, который подчеркнулъ, что онъ независимо отъ П. А. Валуева, поднялъ разсматриваемый вопросъ въ 1866 году, и что если бы въ данный моментъ не было предложено соотвѣтственнаго проекта министромъ внутреннихъ дѣлъ, то онъ самъ бы возобновилъ свое предложеніе. Онъ не возражаетъ противъ новаго разсмотрѣнія проекта: «нужно нѣсколько разъ отмѣрить наши предположенія, но въ концѣ концовъ, нужно ихъ отрѣзать». Съ этимъ мнѣніемъ согласился и B. К. Владимиръ Александровичъ. Государь подхватилъ эту мысль. Предсѣдательствовать въ комиссіи для новаго разсмотрѣна Проекта Государь предложилъ гр. Строганову, но тотъ отказался. Составъ комиссіи остался неразрѣшеннымъ.

Сторонники проекта были въ общемъ довольны ходомъ дѣла, отнюдь не считая его проиграннымъ. Предсѣдателемъ комиссіи былъ вскорѣ назначенъ B. К. Владимиръ Александровичъ, котораго не считали врагомъ проекта.

Дальнѣйшимъ этапомъ развертывающихся событій было совѣщаніе въ Гатчинѣ 21 апрѣля. Засѣданіе происходило по иниціативѣ Лориса и Абазы, которые считали необходимымъ установить единство дѣйствій среди министровъ, образуя какъ бы кабинетъ, составленный изъ людей приблизительно одного и того же направленія. Государь отнесся къ этому сочувственно и созвалъ совѣщаніе, весьма немногочисленное, въ которое, между прочимъ, не были приглашены ни предсѣдатель кабинета министровъ Валуевъ, ни предсѣдатель Государственнаго Совѣта B. К. Константинъ Николаевичъ. Первымъ говорилъ Побѣдоносцевъ «въ обычномъ плаксивомъ тонѣ своемъ», сводя все къ отсутствію нравственности. Рѣчь его была эффектна, но безъ прежней увѣренности. Лорисъ-Меликовъ и Абаза защищали свое предложеніе и въ общемъ, какъ имъ казалось, побѣдили. Было признало необходимымъ главнѣйшіе вопросы передать въ совѣщаніе нѣкоторыхъ министровъ подъ предсѣдательствомъ B. К. Владимира Александровича. Побѣдоносцевъ не возражалъ. Лорисъ и Абаза (со словъ котораго Перетцъ описываетъ засѣданіе) считали, что наступило ихъ полное торжество. «Побѣдоносцевъ уничтоженъ и стертъ въ порошокъ», — сказалъ Абаза.

На самомъ дѣлѣ, оказалось иначе. На идеѣ «единства управленія» погибли и Лорисъ-Меликовъ и Абаза! Единство управленія состоялось — но подъ знакомъ вліянія Побѣдоносцева. 29 апрѣля Перетцъ заноситъ въ свой дневникъ: «Особенное и неожиданное совершилось. Распубликованъ манифестъ, заявляющій о твердомъ намѣреніи Государя охранить самодержавіе. Манифестъ, очевидно, написанъ Побѣдоносцевымъ… Манифестъ дышетъ, отчасти, вызовомъ, угрозой, а въ то же время не содержитъ въ себѣ ничего утѣшительнаго ни для образованныхъ классовъ, ни для простого народа. Въ обществѣ онъ произвелъ удручающее впечатлѣніе. Лорисъ и Абаза узнали объ этомъ громовомъ ударѣ только вчера вечеромъ на совѣщаніи, куда Набоковъ привезъ корректуру манифеста». Лорисъ и Абаза подали въ отставку. За ними вскорѣ ушелъ Милютинъ. Еще раньше быль рѣшенъ и постепенно былъ вынужденъ уходъ B. К. Константина Николаевича. Объ этомъ не лишенномъ драматизма эпизодѣ подробно повѣствуетъ Перетцъ, приводя документальную переписку, связанную съ этой отставкой. Великій Князь не хотѣлъ уходить, онъ требовалъ, чтобы его уволили, считая себя неразрывно связаннымъ съ дѣломъ флота, коего онъ былъ генералъ-адмираломъ и съ дѣломъ Государственнаго Совѣта. Онъ считалъ, что оставаясь на своемъ посту, онъ исполняетъ завѣты своего Отца и державнаго Брата. Однако Государь не могъ выносить Великаго Князя, считая его — не безъ основанія! — вдохновителемъ той линіи политики, которая для него была отвратна, и оставался непоколебимъ. Великому Князю пришлось уйти. Его лебединой пѣсней было засѣданіе Государственнаго Совѣта, въ которомъ разсматривалось — трогательная случайность судьбы! — послѣднее звено той великой реформы, которая была въ значительной мѣрѣ дѣломъ энергіи Великаго Князя. Обсуждался вопросъ о переводѣ крестьянъ на обязательный выкупъ. Великій Князь произнесъ рѣчь, въ которой прекрасно, по утвержденію Перетца, разъяснилъ вопросъ. Затѣмъ докладывалъ дѣло министръ финансовъ Абаза. Когда онъ привелъ слова Государя Александра II: «Изъ всего, что помогли мнѣ совершить, крестьянскую реформу я считаю самымъ важнымъ дѣломъ всего моего царствованія» — «Великій Князь склонилъ голову къ столу, закрылъ себѣ лицо руками и зарыдалъ. Всѣ смолкли; минута была торжественная и трогательная…»

Когда Великій Князь узналъ объ уходѣ Лориса, Абазы и о предстоящемъ уходѣ Милютина, онъ сказалъ:

— Au moins je m’en vais en bonne compagnie. [2]

Мѣсто Лориса занялъ Игнатьевъ, человѣкъ, котораго Перетцъ рисуетъ въ своихъ запискахъ съ чрезвычайно невыгодной стороны, какъ человѣка необыкновенно способнаго, но лживаго и безсовѣстнаго карьериста. Любопытно, что когда узнали о назначеніи Игнатьева, то и Лорисъ и многіе изъ его лагеря считали, что Игнатьевъ пойдетъ по пути Лориса и, быть можетъ, даже дальше его! Нѣкоторыя дѣйствія Игнатьева такъ толковалъ первое время и Перетцъ. Нужно сказать, что въ конечномъ итогѣ, эти сужденія оправдались! 20 мая Перетцъ отмѣчаетъ слѣдующее: Игнатьевъ «выкинулъ такую штуку, которой никто не ожидалъ. Расчитывая на безусловное довѣріе у Государя, онъ представилъ Его Величеству записку о необходимости созвать къ предстоящему коронованію Земскій Соборъ. Несмотря на то, что Игнатъевъ просилъ о сохраненіи этого предположенія въ совершенной тайнѣ, Государь передалъ записку Игнатьева Побѣдоносцеву, который, разумѣется, былъ возмущенъ и упросилъ Его Величество созвать совѣщаніе для обсужденія этой записки». Не зналъ ничего объ Игнатьевскихъ предположеніяхъ и новый предсѣдатель Государственнаго Совѣта B. К. Михаилъ Николаевичъ. Узнавъ объ нихъ онъ сказалъ Перетцу, что, «по всей вѣроятности, цѣль Игнатьева — противодѣйствіе анархистамъ, которые больше всего опасаются либеральныхъ правительственныхъ мѣръ и въ восторгѣ отъ всякой крутой мѣры, возбуждающей недовольство». Записка Игнатьева была разсмотрѣна 6 мая въ совѣщаніи, въ которомъ участвовали, кромѣ Игнатьева, Островскій, Рейтернъ, Деляновъ и Побѣдоносцевъ. «Игнатьевъ защищался плохо и лгалъ безъ зазрѣній совѣсти. Государь, видимо, былъ имъ недоволенъ». Черезъ нѣсколько дней Игнатьевъ былъ уволенъ и преемникомъ ему назначенъ гр. Д. А. Толстой. Этимъ кончилась исторія «Лорисъ-Меликовской конституціи».

Новый курсъ принялъ окончательныя формы. Вскорѣ долженъ былъ покинуть свой постъ и Перетцъ, несмотря на все уваженіе, которое къ нему питалъ B. К. Михаилъ Николаевичъ. Когда Перетцъ, со свойственнымъ ему тактомъ, самъ возбудилъ вопросъ объ увольненіи, Государь сказалъ: «Я знаю, что онъ человѣкъ умный, честный, опытный, однимъ словомъ, совершенно на своемъ мѣстѣ. Но если Перетцъ самъ возбуждаетъ вопросъ, то я долженъ сказать по совѣсти, что удерживать его не буду. Онъ напоминаетъ мнѣ такое время, которое мнѣ несимпатично. Они съ дядей Костей, при покойномъ Государѣ, хозяйничали въ Государственномъ Совѣтѣ и вели дѣла не такъ, какъ бы желалъ я…» Перетцъ былъ назначенъ членомъ Государственнаго Совѣта.

Я, конечно, далеко не исчерпалъ цѣннѣйшаго матеріала, заключеннаго въ «Дневникѣ» Перетца. Каждый, интересующійся русской исторіей XIX в., его долженъ прочесть. Какъ живой, встаетъ въ этихъ запискахъ плѣнительный обликъ Великаго Князя Константина Николаевича… Зловѣщей тѣнью проходитъ фигура К. П. Побѣдоносцева на фонѣ многочисленной галлереи государственныхъ дѣятелей, дѣйствія и слова которыхъ четко и явственно обозначены въ правдивыхъ лѣтописныхъ замѣткахъ государственнаго секретаря. Особый интересъ представляетъ «Дневникъ» для спеціалистовъ государственнаго права, давая драгоцѣнный матеріалъ для сужденія о той своеобразной охранѣ законности — не субъективныхъ правъ отдѣльныхъ гражданъ, а прежде всего объективнаго порядка прохожденія закона и исполненія его, — которая характерна для царской Россіи и вошла въ традицію, главнымъ образомъ, начиная съ Николая I. Какъ убѣжденный законникъ, Перетцъ защищалъ права Государственнаго Совѣта, какъ учрежденія законосовѣщательнаго, и отмѣчалъ въ своихъ запискахъ рядъ эпизодовъ, которые необыкновенно живо рисуютъ нормальный ходъ и перебои нашей государственной машины подъ угломъ зрѣнія охраны законности.

Въ заключеніе — одинъ штрихъ. Всѣ сторонники «конституціи Лорисъ-Меликова» искренно считали, что проектируемая ими мѣра не только не есть конституція, но и не есть шагъ къ ней, въ чемъ, и, конечно, совершенно справедливо, былъ убѣжденъ Побѣдоносцевъ. Изъ всѣхъ многочисленныхъ лицъ, о которыхъ пишетъ Перетцъ, иного мнѣнія былъ лишь гр. Шуваловъ, убѣжденный конституціоналистъ. По поводу засѣданія 8 марта, онъ опредѣленно заявилъ, что совѣщательное собраніе не принесетъ пользы и что нужно учредить двѣ палаты и предоставить имъ голосъ рѣшительный. Если же этого сдѣлать нельзя, то нужно положить такое основаніе, изъ котораго могло бы потомъ развиться настоящее представительство. Поэтому ему болѣе нравился прежній Валуевскій проектъ. А когда, черезъ того же Шувалова, Бисмаркъ нѣсколько позже пытался повліять на Царя въ смыслѣ необходимости «зажать ротъ всѣмъ крикунамъ, мечтающимъ о конституціи», Шуваловъ категорически отказался быть посредникомъ. Бисмаркъ, кстати сказать, ужасно обидѣлся и сказалъ присутствующей при этомъ своей женѣ:

— Tu entends, Bismark n’est plus rien. [3]

Впрочемъ, Бисмаркъ сумѣлъ, считаетъ Перетцъ, довести свое мнѣніе до Государя другимъ путемъ — черезъ германскаго императора. Во всякомъ случаѣ, замѣчаетъ Перетцъ, — паденію Лориса рукоплескали въ Берлинѣ.

(*) Сужденія засѣданія 8 марта записаны Перетцомъ подъ свѣжимъ впечатлѣіемъ, почти дословно — «фотографически». Въ сокращенномъ изложеніи, эта запись, какъ протоколъ засѣданія якобы Государственнаго Совѣта, была опубликована въ январской книжкѣ журнала «Былое» за 1906 г. Полностью этотъ отрывокъ дневника раньше напечатанъ въ «Красномъ Архивѣ», т. 8. (Прим. автора.)

[1] «Конецъ Россіи!» (лат.).

[2] «По меньшей мѣрѣ, я ухожу въ хорошей компаніи» (фр.).

[3] «Слышишь, Бисмарка нынче ни въ грошъ не ставятъ» (фр.).

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 765, 7 іюля 1927.

Views: 30

«Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всѣхъ своихъ желаній и сознаніе полнѣйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженное Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно было только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освѣжая и нѣжа насъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если бы кто-нибудь стенографировалъ всѣ разсказы и анекдоты изъ жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, всѣ глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изрѣченія, не заключавшія въ себѣ ни одной громкой, ни вульгарной фразы, эти сужденія, точныя, правдивыя, логичныя, съ неумолимымъ презрѣніемъ клеймящія всякую ложь, даже и въ искусствѣ, если бы кто-либо сдѣлалъ это, подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете, тотъ собралъ бы неоцѣнимую сокровищницу вѣчной красоты и мудрости… За утреннимъ чаемъ, въ саду, за завтракомъ, сидя со мною въ столовой, широкія окна которой выходили на свѣжіе зеленые луга, окаймленные лѣсистыми горами, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца. Надо было только воcпользоваться всѣмъ этимъ, чтобы получить на всю жизнь обильный матеріалъ для мысли, для вдохновенія…»

Такъ писалъ другъ Тургенева, нѣмецкій критикъ Пичъ, по поводу своихъ посѣщеній Тургенева въ Баденъ-Баденѣ. Примѣрно такъ же воспринимали Тургенева лучшіе представители латинскаго міра: достаточно назвать Флобера. Этотъ живой Тургеневъ, тончайшее и благороднѣйшее русское воплощеніе европейской культуры, ушелъ отъ насъ, едва отразившись въ своихъ произведеніяхъ, оставивъ отблескъ своего несравненнаго, уступающаго лишь пушкинскому, ума, своей огромной образованности и своего элегантнѣйшаго художественнаго вкуса въ перепискѣ съ многочисленными друзьями — этомъ блистательнѣйшемъ памятникѣ нашей духовной культуры, дающемъ Тургеневу право на безсмертіе, быть можетъ, еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ все его литературное наслѣдіе. Именно здѣсь, можно сказать словами Пича, Тургеневъ «выливался весь», «полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего ума и сердца…»

Только что вышедшая въ свѣтъ небольшая книжечка извѣстнаго профессора всеобщей исторіи И. М. Гревса, посвященная роману Тургенева и Полины Віардо, прежде всего плѣняетъ именно тѣмъ, что въ ней щедрой рукой разсыпаны цитаты изъ этой трудно доступной читателямъ переписки. Какая подлинная радость читать и перечитывать эти драгоцѣнныя строки! Заслуживаетъ, конечно, благодарности и добросовѣстная попытка И. М. Гревса систематически изложить матеріалъ, сохранившійся для потомства объ этой прекрасной, поэтической любви. Напрасно только онъ придалъ своей въ общемъ превосходной книгѣ характеръ повѣствованія à thèse, [1] педантично и обидчиво оправдывая Тургенева и Віардо отъ всякихъ нареканій. Это лишь ослабляетъ убѣдительность изложенія, создавая къ тому же впечатлѣніе нѣкоторой прилизанности и напомаженности героевъ его книги. Вотъ ужъ кто не нуждается въ ретушевкѣ! А если жизнь сложна, то задача изслѣдователя не затушевывать эту сложность, а лишь пролить на нее свѣтъ…

Самый вопросъ, поставленный И. М. Гревсомъ, еще долго будетъ волновать читателя. Тургеневъ и Віардо — какая плѣнительная тема для историка-поэта! Какой богатый матеріалъ для размышленій!

Женщина, которой лучшіе цвѣты своей души отдалъ такой человѣкъ, какъ Тургеневъ, — что можетъ быть великолѣпнѣе этого жребія! Оказалась ли она достойной его? Дала ли она счастье своему великому другу?

Знаменитая красавица-дурнушка, Полина Меттернихъ, хозяйка одного изъ блистательнѣйшихъ салоновъ Второй Имперіи, другъ Листа и поклонница и покровительница Вагнера, который, кстати сказать, отплатилъ ей черной неблагодарностью, запомнилъ изъ общенія съ нею и отмѣтивъ въ своихъ мемуарахъ лишь одну ея неудачную и показавшуюся ему глупой фразу о Бахѣ — разсказываетъ, какъ она привезла на вечеръ къ графу Валевскому Листа. Онъ былъ не въ духѣ, мрачно ходилъ съ ней, съ яростью говоря, что она напоминаетъ ему поводыря съ медвѣдемъ, и рѣшительно отказывался играть. Что было дѣлать? На счастье, тутъ была Полина Віардо. Она пришла на помощь княгинѣ и… попросила Листа ей проаккомпанировать. Медвѣдь былъ сразу прирученъ, и публика услышала Листа.

О томъ, какъ пѣла эта дивная артистка, можно получить представленіе по слѣдующему отзыву Адельгейды фонъ-Шорнъ, автора воспоминаній о Листѣ и его подругѣ жизни, княгинѣ Сайнъ-Витгенштейнъ: «У Листа я познакомилась съ г-жей Віардо. Великая артистка такая прелестная женщина, что забываешь ея уродливость. Она пѣла съ такимъ огнемъ, съ такимъ выраженіемъ, что хотѣлось кричать отъ радости. Когда она музицировала съ Листомъ, для обоихъ это было такое наслажденіе, что они и не помышляли о томъ, чтобы кончитъ, пока глотка г-жи Віардо выдерживала. Листъ рѣдко находилъ артистовъ себѣ по плечу. Полина Віардо-Гарсіа была однимъ изъ такихъ рѣдкихъ артистовъ».

Эти два свидѣтельства, которыя я привожу въ дополненіе къ тѣмъ, которыя сообщаетъ И. М. Гревсъ, достаточно показываютъ степень музыкальности Полины Віардо, ставившую ее вровень съ лучшими музыкантами той поистинѣ титанической эпохи. Это была артистка въ высшемъ смыслѣ этого слова, зажигавшая, по выраженію Полонскаго, «восторгъ, похожій на испугъ», заставлявшая, какъ говорилъ Тургеневъ, «плакать слезами восторга». Но она была къ тому же женщиной исключительнаго личнаго шарма, большой духовной культуры и совершенно незауряднаго ума. Это была большая женщина, способная вызвать пламенную страсть, восторженное поклоненіе, нѣжную дружбу. Всѣ эти чувства питалъ къ ней Тургеневъ. Много онъ ей далъ, но, надо думать, много онъ и получитъ отъ нея, достойной его подруги.

Но дала ли она ему главное — дала ли она ему счастье?

Сама Віардо дала на этотъ вопросъ, казалось бы, лапидарный и недвусмысленный отвѣтъ. Она въ 1862 году въ письмѣ къ графинѣ Елизаветѣ Егоровнѣ Ламбертъ, интимному другу Тургенева, съ которой онъ велъ постоянную (сравнительно недавно опубликованную) переписку, выразилась о Тургеневѣ: это — печальнѣйшій изъ людей (le plus triste des hommes). Неизбывная печаль, тоска по семейному уюту, ощущеніе обреченности на безрадостное доживаніе звучатъ часто и въ письмахъ Тургенева.

«Эхъ, любезный Толстой, писалъ онъ въ 1858 г., если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело и грустно. Берите примѣръ съ меня: не давайте проскользнуть жизни между пальцами, и сохрани васъ испытать слѣдующаго рода ощущенія: жизнь прошла, а въ то же время вы чувствуете, что она не начиналась, и впереди у васъ неопредѣленность молодости со всей безплодной пустотой старости. Какъ вамъ поступить, чтобы не попасть въ такую бѣду — не знаю; да, можетъ быть, вамъ вовсе не суждено попасть въ такую бѣду. Примите, по крайней мѣрѣ, мое искреннее желаніе правильнаго счастья и правильной жизни. Это вамъ желаетъ человѣкъ, глубоко и заслуженно несчастливый».

Подобныя цитаты можно было бы легко умножить, а къ старости эти эти жалобы принимаютъ иногда характеръ криковъ отчаянія, какъ, напримѣръ, въ письмѣ къ Полонскому въ 1877 году.

Но можно ли, положа руку на сердце, сказать, что эта несчастливость, эта печальность Тургенева коренится въ его «несчастной связи» съ иноземной пѣвицей, съ «проклятой цыганкой», какъ называла Віардо мать Тургенева? Подобное утвержденіе было бы поспѣшнымъ и легкомысленнымъ. Печаль или, вѣрнѣе, грусть была свойственна природѣ Тургенева. «Я нахожусь въ томъ полувдохновенномъ-полугрустномъ настроеніи, которое всегда находитъ на меня передь работою», пишетъ онъ въ 1859 г. графинѣ Ламбертъ. И если не было у Тургенева полнаго счастья (бываетъ ли вообще такое, какъ характеристика итога жизни?), то не потому ли, что онъ самъ слишкомъ многаго хотѣлъ — и «тревожнаго» счастья молодости, озарявшаго его жизнь даже на склонѣ его дней (вспомнимъ его почти юношескую романтичную влюбленность въ Савину!), и прочнаго семейнаго уюта. Когда слишкомъ многаго и слишкомъ разнаго хочешь — можно лишь пригубить это многое и разное. Человѣческая натура, если это глубокая натура, иногда въ итогѣ выигрываетъ, пріобрѣтая исключительную многогранность, отзывчивость, широту, но полнаго счастья, счастья исключительнаго обладанія, такой человѣкъ ощущать не можетъ и, въ зависимости отъ темперамента и сердца, становится либо завистливымъ и ѣдкимъ ипохондрикомъ, либо благостно-скептическимъ, меланхолическимъ созерцателемъ.

Такимъ сталъ Тургеневъ. Помимо «тревожнаго» счастья — обжигающій душу потокъ его дала ему и Віардо — Тургеневъ былъ, повидимому, способенъ лишь на то артистически созерцательное соучастіе въ жизни, которое ему обезпечила дружба съ Полиной Віардо… «Сидѣть передъ раскрытымъ окномъ и глядѣть въ неподвижный садъ, медленно мѣшая образы своей фантазіи съ воспоминаніями друзей и далекой родины. Въ комнатѣ свѣтло и тихо, въ коридорѣ слышны голоса дѣтей, сверху доносятся звуки Глюка… Чего больше!».

Если и хотѣлъ порой большаго Тургеневъ — былъ ли онъ на большее способенъ?

Тургеневъ обладалъ великимъ сердцемъ и великимъ умомъ, но это былъ не только мягкій, это былъ слабый человѣкъ. И слабый въ двоякомъ смыслѣ. Въ немъ не было того, всегда немного хищнаго, азарта жизни, того избытка жизнеспособности и жизнерадостности, который въ самомъ себѣ носитъ оправданіе житейскихъ захватовъ и побѣдъ и въ экстазѣ котораго человѣкъ властно и самоупоенно подгибаетъ подъ себя чужія существованія, отдавая себя — хотя бы бъ данный моментъ — полностью и безъ оглядки, но и беря полностью и безъ остатка. Но если въ немъ не было этой, отъ полноты жизни идущей и потому дающей полноту удовлетворенія, вѣры въ себя, то у него не было и подлинной возносящей и укрѣпляющей вѣры въ какія-либо объективныя цѣнности, ниже́ въ Господа Бога… «Земное — все прахъ и тлѣнъ, пишетъ онъ въ 1861 году графинѣ Ламбертъ, и блаженъ тотъ, кто бросилъ якорь не въ эти бездонныя волны. Имѣющій вѣру имѣетъ все и ничего потерять не можетъ, а кто ея не имѣетъ, тотъ ничего не имѣетъ — и это я чувствую тѣмъ глубже, что самъ принадлежу къ неимущимъ».

Тургенева очень многіе не любили. При его рѣдкой отзывчивости, подобное отталкиваніе представляетъ интереснѣйшую психологическую проблему, разрѣшенію которой посвящена, между прочимъ, книга безвременно погибшаго Ю. А. Никольскаго о Тургеневѣ и Достоевскомъ. Это отталкиваніе ощущали иногда люди даже преданные Тургеневу. М. П. Драгомановъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Тургеневѣ говоритъ, что онъ испытывалъ поперемѣнно то институтское «обожаніе» «богоравнаго» Тургенева, то почти физическое къ нему отвращеніе. Драгомановъ объясняетъ это свое чувство именно слабостью Тургенева, его неспособностью къ самоутвержденію, къ отстаиванію того, что онъ онъ самъ считалъ правильнымъ. Это же самое имѣлъ, очевидно, въ виду одинъ русскій современникъ Тургенева (не помню сейчасъ кто), утверждавшій о немъ, что у него нѣть нравственнаго хребта (Il n’a pas d’épine dorsale morale). Эта послѣдняя характеристика зла и несправедлива, но нельзя отрицать того, что неизреченныя деликатность, доброта и широта Тургенева какъ-то непосредственно граничили съ той степенью податливости, которая сама уже граничитъ съ безотвѣтственностью и является какъ бы нарушеніемъ долга по отношенію и къ другимъ и къ себѣ самому, психологически неизбѣжно вызывая чувство отталкиванія у другихъ, чувство неудовлетворенности у себя.

Qui trop embrasse mal étreint. [1] Тургеневъ былъ, какъ никто, открытъ для любви, для дружбы, для артистическихъ наслажденій, для радости творчества, для умной бесѣды, для любованія природой. Онъ былъ воплощеніемъ поэта и артиста, способнымъ до конца своихъ дней отвѣтно трепетать на всякое проявленіе красоты въ природѣ, жизни, искусствѣ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ счастливецъ и даже печаль для него была своего рода эстетическимъ наслажденіемъ. Примѣрно за годъ до смерти, онъ могъ писать Савиной по поводу ея хандры, что «хандрятъ только молодыя сердца, у которыхъ еще много впереди. Это — птица, которая еще не можетъ полетѣть». А какія крылья были еще у сердца самого старика Тургенева! «Какъ-то въ два часа ночи, пишетъ Савина Базилевскому, послѣ ужина, онъ спросилъ: кто хочетъ итти слушать «ночные голоса»? Я, конечно, первая вызвалась и, несмотря на то, что шла подъ руку съ Иваномъ Сергѣевичемъ, немножко трусила отъ темноты и неизвѣстной мѣстности. И, Боже мой, что это за чудная музыка «ночные голоса».

Это ли не счастье — не утратить способность слышать «ночныя голоса», уже глядя въ могилу?! Но эта же артистическая обостренность воспріятія, присущая Тургеневу, эта его художественная открытость имѣла и свою оборотную сторону. Мать назвала Тургенева «однолюбомъ». Въ какой-то мѣрѣ это вѣрно и объясняетъ неизмѣнную преданность Тургенева Полинѣ Віардо. Но вѣдь даже это, самое сильное въ жизни Тургенева, можно сказать, — опредѣляющее, роковое чувство, было въ сущности цѣлой гаммой чувствъ и ощущеній, не сплавившихся въ то единственное, всепокоряющее божественно-человѣческое чувство, въ которомъ два человѣка сливаются, утопая одинъ въ другомъ, въ особый для нихъ лишь существующій, сотканный изъ ихъ любви міръ!

Такого счастья не было дано Тургеневу. Виною ли въ томъ Полина Віардо?

[1] На заданную тему.

[2] За всё браться — ничего не сдѣлать.

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 709, 12 мая 1927.

Views: 34

«— Ѣду однажды съ нимъ ночью. Обращается ко мнѣ полупьяный и спрашиваетъ:

«Знаешь, кто я такой»?

«3наю».

«Нѣтъ, не знаешь… Я мистикъ…»

«И это знаю…»

Таращить на меня свои старческіе глаза и пророчествуетъ:

«Ты умрешь раньше своего брата!»

«Можеть быть».

«Помазую тебя елеемъ, какъ Самуилъ помазалъ Давида. Пиши».

Этотъ человѣкъ похожъ на изящнаго француза, и въ то же время на попа-разстригу. Человѣчина стоющій вниманія».

Эти любопытныя строки Чехова, написанныя имъ въ 1883 году о Лѣсковѣ, пришли мнѣ на память, когда я читалъ только что появившуюся въ печати французскую диссертацію нашего соотечественника П. Ковалевскаго, посвященную знаменитому писателю. Это очень добросовѣстная работа, пополняющая одинъ изъ пробѣловъ французской науки и дающая весьма полезное пособіе и для русскихъ. Но живого образа Лѣскова книга молодого ученаго не даетъ. Больше того: въ ней «проблема» Лѣскова даже не поставлена. А между тѣмъ весь Лѣсковъ есть проблема — и проблема труднѣйшая и интереснѣйшая. И въ этомъ отношеніи попутно оброненныя въ частномъ письмѣ слова Чехова больше говорятъ уму и сердцу, чѣмъ все изслѣдованіе П. Е. Ковалевскаго.

Это не упрекъ молодому автору, написавшему, повторяемъ, полезную и добросовѣстную книгу. Спасибо ему за нее. Это простое констатированіе. Все загадочное, все недоумѣнное почти цѣликомъ ушло изъ-подъ пальцевъ автора. Осталась опись и живое описаніе фактовъ его жизни, матеріалы къ его характеристикѣ и порой превосходное, свидѣтельствующее о недюжинномъ литературномъ тактѣ и вкусѣ, изложеніе нѣкоторыхъ его сочиненій.

Въ чемъ же «проблема» Лѣскова?

Лѣсковъ — геніальный писатель. Это нужно признать и сказать. Но этотъ геніальный писатель могъ писать весьма посредственныя вещи. Въ одномъ и томъ же человѣческомъ футлярѣ рядомъ съ геніемъ пера сидѣлъ второсортный сочинитель. Великій Толстой писалъ плохія и неубѣдительныя разсужденія. Но Толстой-умствователь могъ заставить умолкнуть Толстого-художника и не могъ вынудить у него антихудожественной литературной прозы.

У Толстого, какъ всякаго геніальнаго мастера слова, была своя художественная совѣсть, завѣты которой онъ, упражняя свое мастерство, преступить не могъ.

Лѣсковъ былъ геніальнымъ художникомъ съ притупленной художественной совѣстью. Онъ — или какой-то сидящій въ немъ двойникъ — могъ писать явно плохую, безвкусную и фальшивую литературную прозу.

Если бы Лѣсковъ былъ себялюбцемъ-матеріалистомъ а ля Анатоль Франсъ, сочетавшимъ огромную, можно сказать предѣльную внѣшнюю даровитость съ умоначертаніемъ мелко-буржуазнаго резонера и душою блудливаго бѣсенка; даже если бы онъ былъ себялюбцемъ-идеалистомъ а ля Флоберъ, отдавшимъ себя въ жертву искусству, превратившимъ себя изъ художника въ искусника и изсушившимъ себя въ аскетическомъ подвигѣ художественнаго творчества; тогда, не колебля глубиннаго единства личности, можно было бы какъ то объяснить провалы творчества художника. Но вѣдь Лѣсковъ былъ въ отличіе отъ А. Франса и даже Флобера подлинный геній, въ творчествѣ котораго художественная высота и правда сливаются безъ всякой нарочитости съ нравственною вы сотою и правдою. И къ тому же — подлинный «мистикъ», погруженный въ стихію религіи и одаренный непосредственнымъ ощущеніемъ божества въ душѣ человѣка. Да еще мистикъ совсѣмъ особой складки — мистикъ-бытописатель.

Въ этомъ послѣднемъ свойствѣ Лѣскова основное его значеніе и обаяніе.

Лѣсковъ сейчасъ несомнѣнно растетъ въ своемъ вліяніи и величіи. Для пишущаго эти строки нѣкоторыя вещи Лѣскова сейчасъ ближе, чѣмъ весь Гончаровъ, ближе, чѣмъ большинство вещей Тургенева. Чѣмъ объясняется это — едва ли единичное — явленіе? Тѣмъ, что Лѣсковъ наряду съ С. Т. Аксаковымъ и Пушкинымъ является величайшимъ изобразителемъ духовной красоты русскаго быта.

«Вѣчный» Лѣсковъ (въ отличіе отъ «временнаго» Лѣскова-сочинителя) не замѣчаетъ поверхностной злободневности, не смотритъ на пѣну жизни. Онъ съ эпическимъ спокойствіемъ, безъ тѣни обличительства и столь характернаго для русской литературной братіи бытоборчества, безъ интеллигентскаго надлома и надрыва, нащупываетъ и воспроизводитъ, во всемъ его захватѣ и размахѣ, почвенный, крѣпкій, вѣковой русскій бытъ и воочію показываетъ неизреченную его красоту.

«Вѣчный» Лѣсковъ есть художественное и вмѣстѣ религіозно-нравственное оправданіе русскаго быта. И потому такимъ цѣлительнымъ спокойствіемъ и бодростью вѣетъ сейчасъ съ страницъ «вѣчнаго» Лѣскова.

И вотъ тутъ-то и встаетъ недоумѣнный вопросъ: какъ могъ геніальный писатель, пронзенный ощущеніемъ мистики быта, его религіозной подпочвы, умѣющій разглядывать въ окружающей его обыденщинѣ черту, отдѣляющую жизнь отъ «житія», способный отыскать на базарѣ житейской суеты безбрежнаго россійскаго размаха цѣлыя плеяды сіяющихъ правдой, а иногда и высокой духовной красотой образовъ — какъ могъ этотъ величайшій писатель писать лишенную не только внутренней правды, а даже иногда внѣшней занимательности, второсортную и третьесортную литературную прозу?

Обычно у великановъ искусства можно какъ-то отдѣлить ихъ человѣческую, и даже слишкомъ человѣческую біографію отъ ихъ художественнаго подвига, который по мѣрѣ ихъ роста устанавливается и держится на какомъ-то опредѣленномъ уровнѣ, характерномъ для даннаго художника.

У чудака Лѣскова этого нѣтъ. Очевидно, не вся его художественная дѣятельность есть художественный подвигъ и подвижничество.

Лѣсковъ профанировалъ свой талантъ. И что онъ могъ это походя дѣлать, при глубокой зоркости и чистотѣ его духовнаго взора и при громадности его художественнаго дарованія — заставляетъ задуматься надъ особенной, прямо-таки загадочной сложностью этой личности.

Въ Лѣсковѣ лежитъ какая-то присущая ему двойственность его духовнаго облика, которую онъ окончательно преодолѣвалъ лишь эпизодически, въ высшихъ точкахъ своего творчества. Онъ позволяетъ себѣ писать плохо, неубѣдительно и безвкусно. Но этого мало. Даже когда онъ пишетъ хорошо, когда на сцену выступаетъ «вѣчный» Лѣсковъ, часто витаетъ надъ нимъ какая-то тѣнь… Нѣкая едва уловимая дымка соблазна обвѣваетъ многія его на первый взглядъ художественно-правдивыя, нравственно-безупречныя произведенія. Не случайно зоркій на зло глазъ Достоевскаго распозналъ что-то неладное даже въ «Запечатлѣнномъ ангелѣ». И не одна только слѣпота офиціозно-лицемѣрной благонамѣренности сказывалась въ недовѣріи и смущеніи, вызванныхъ многими его произведеніями изъ духовнаго быта.

Лѣсковъ разсказывалъ объ иконахъ, на которыхъ въ углу значилось едва замѣтное изображеніе… черта. Отдаленный его призракъ маячитъ иногда и въ твореніяхъ Лѣскова. Это я какъ-то особенно почувствовалъ и ощутилъ, всматриваясь и вдумываясь въ одно замѣчательное современное литературное явленіе, какъ-то уходящее корнями въ Лѣскова — въ явленіе Ремизова. Ремизовъ есть нѣкій модернизованный и стилизованный отпрыскъ Лѣскова и на фонѣ этого порожденія лѣсковской стихіи едва намѣченный, едва уловимый, почти лишь воображаемый лѣсковскій «чертикъ» облекается въ нѣкую плоть и кровь.

То, что изъ Лѣскова вышелъ Ремизовъ, заставляетъ какъ-то заднимъ числомъ вновь и вновь особенно задуматься надъ этимъ любопытнымъ и примѣчательнымъ писателемъ и, какъ-то особенно ярко, почти «современно», ощутить лежащую въ немъ проблему и загадку — проблему «бреннаго» и «вѣчнаго» Лѣскова и загадку бѣсовской тѣни на свѣтломъ ликѣ «вѣчнаго» Лѣскова.

Да, «человѣчина, стоющій вниманія».

Кириллъ Зайцевъ.
Возрожденіе, № 254, 11 февраля 1926.

Views: 34

Нерѣдко изъ всего, что написано даже исключительно выдающимися писателями, самый значительнымъ, глубокимъ и правдивымъ, художественно вѣчнымъ оказывается то, что они писали о себѣ. Интересно и поучительно читать и изучатъ Руссо, но живетъ сейчасъ не Руссо «Новой Элоизы», надъ которой пролива слезы цѣлыя поколѣнія, даже не Руссо «Соціальнаго Договора», не безъ основанія признаваемаго иногда самой вліятельной въ исторіи европейской цивилизаціи, послѣ Евангелія, книгой, а Руссо — авторъ «Исповѣди». Интересно и поучительно читать и изучать Шатобріана, но живой прозой Шатобріана являются сейчасъ не его «Рене» и «Атала», лежащіе у истоковъ огромнаго литературнаго движенія, не его блистательные политическіе памфлеты, не его велерѣчивая защита христіанства, а «Mémoires d’outre-tombe», причемъ особенно начало ихъ, искренне и просто описывающее дѣтство, отрочество и юность величайшаго ритора Франціи. Дѣло жизни этихъ писателей, создавшее ихъ историческое вліяніе и значеніе, ушло въ исторію; написанныя же ими между дѣломъ, въ часы досуга, какъ бы сверхъ жизненнаго заданія, автобіографическія страницы остаются съ нами и живутъ, вновь и вновь вливаясь живымъ ручьемъ въ смѣняющійся потокъ литературной новизны. Почему? Не потому ли отчасти, что, какъ замѣтилъ однажды мудрый Гете, «если не говоритъ о людяхъ и вещахъ съ пристрастіемъ, полнымъ любви, то вообще сказанное не заслуживаетъ того, чтобы бытъ сказаннымъ»? Бываютъ люди, и притомъ весьма замѣчательные, которые способны испытывать «пристрастіе, полное любви» лишь къ самимъ себѣ…

Continue reading →

Views: 54