Пріятель. Странное впечатлѣніе въ запискахъ людей конца прошлаго вѣка во Франціи производитъ сравненіе главъ описывающихъ французскую жизнь образованнаго круга въ предреволюціонную эпоху съ изображеніемъ невѣроятныхъ явленій эпохи революціи. Особенно это рѣзко у лицъ кото­рыхъ переворотъ засталъ въ лѣтахъ зрѣлыхъ и преклони ыхъ какъ у Мармонтеля и аббата Мореле. Точно двѣ разныя страны!

Авторъ. Историки революціи разсматривающіе событіе съ высоты своихъ политическихъ теорій нерѣдко прогляды­ваютъ что дѣйствующими лицами этого событія были живые люди и забываютъ ту массу страданій которая была прине­сена въ страну совершателями переворота болѣе всего гово­рившими о благѣ человѣчества. Во что обошлась революція и что она произвела? Теоретикъ революціонной доктрины на­говоритъ объ этомъ чудеса. Наблюдатель безпристрастный усмотритъ что революція какъ государственный переворотъ произвела одно—перемѣщеніе власти отъ законной династіи, чрезъ безумный. Конвентъ, въ руки геніальнаго похитителя престола. Его войнами, во имя началъ вовсе не революціон­ныхъ, опредѣлилось само всемірное значеніе французской ре­волюціи какъ историческаго событія. Не было политическа­го положенія презрѣннѣе того въ какое революція съ первыхъ лѣтъ своихъ поставила Францію. Лордъ Аукландъ (Auckland), представитель Англіи въ Голландіи, въ офиціальный бумагѣ на­зываетъ членовъ Конвента „мерзавцами (misérables) образую­щими то что они называютъ Національнымъ Конвентомъ“, ихъ собраніе „соединеніемъ негодяевъ, мнимыхъ философовъ, меч­тающихъ въ избыткѣ тщеславія о средствѣ утвердить новый общественный порядокъ“. Боркъ еще въ 1790 году говорилъ въ парламентѣ о Франціи: „Францію съ политической точки зрѣнія можно разсматривать какъ исключенную изъ европей­ской системы: политически она не существуетъ“. Эти факты я встрѣтилъ въ переводномъ сборникѣ Recueil de discours prononcés au Parlement par Fox et Pitt (Paris 1819; IX, 90; XI, 5, 57).

Выдвигая среднее сословіе какъ политическую силу, Фран­цузское правительство, какъ мы видѣли, близоруко на­дѣялось опереться на эту силу. Оно не замѣчало что выдвигаетъ такимъ образомъ не среднее сословіе, само по себѣ представлявшее косную политическую массу, но тѣхъ кого мы назвали ходатаями за это сословіе, интеллигентное разночинство, преобразовавшееся затѣмъ въ якобинство. Мо­гущественнымъ революціоннымъ рычагомъ было чувство за­висти и озлобленія именно въ этомъ межеумочномъ классѣ. Серіозной грани въ правахъ дворянъ и не дворянъ уже не было, феодализмъ былъ уже разрушенъ, дворянство не было правящимъ классомъ, доступъ въ него чрезвычайно облег­чился. Но въ общественномъ сужденіи еще была пропасть между понятіями дворянинъ и не дворянинъ. Суетный ти­тулъ былъ знаменіемъ касты. Средняго сословія нѣтъ, говорилъ Черутти, ибо каждый рвется изъ него выйти. Это относи­лось именно къ тому разночинному классу въ которомъ ли­шеніе суетнаго отличія чувствовалось какъ ядовитое оскор­бленіе. Дворянство губило себя и прожило старую Францію, прожило ее и чрезъ посредство тѣхъ своихъ членовъ которые въ сословіи являлись органами саморазрушенія и чрезъ по­средство тѣхъ которые пребывали въ тупой надменности. Дурное правительство въ обществѣ жившемъ для наслажденій— вотъ что произвело революцію. Несостоятельность королевской власти, несостоятельность высшихъ классовъ, наименован­ныхъ аристократами, и въ качествѣ таковыхъ уничтожен­ныхъ революціей, обратили политическое движеніе въ про­цессъ преобразованія Франціи изъ монархическаго государ­ства въ государство демократическаго строя и притомъ съ устраненіемъ религіознаго элемента изъ государственной жизни. Какой тягостный революціонный процессъ начался съ тѣхъ поръ, до сихъ поръ продолжающійся, неизвѣстно чѣмъ имѣющій окончиться, можетъ-быть грозящій прекрасной стра­нѣ полнымъ паденіемъ! Чрезъ сто лѣтъ тревожнаго суще­ствованія она и теперь стоитъ предъ тою же задачей какую хотѣла разрѣшить въ первые годы революціоннаго движенія. Вотъ почему такъ живучи революціонныя преданія и, при всемъ несомнѣнномъ безуміи процесса, Франція не научилась еще, еще не можетъ смотрѣть на него трезвыми глазами. Тамъ это понятно. Но мы-то куда тянемся, въ угоду нашихъ доморощенныхъ будущихъ Робеспьеровъ, Демуленовъ, Дан­тоновъ и пожалуй Маратовъ? Всѣ пріобрѣтенія въ какихъ усматривается прогрессъ человѣчества въ послѣднее столѣ­тіе свершались параллельно революціи, но непосредственно ею обусловлены не были. Революція сама по себѣ обратила было образованную Францію въ страну варваровъ.

Пріятель. Развернемъ записки Мореле. Аббатъ Мореле, скончавшійся девяностолѣтнимъ старцемъ въ 1819 году, былъ авторъ многихъ политико-экономическихъ сочиненій, членъ и потомъ секретарь Французской Ака­деміи. Онъ переЖилъ революціонный погромъ, заставшій его на шестьдесятъ второмъ году жизни, былъ свидѣтелемъ разрушенія Академіи, участвовалъ потомъ въ ея возстановленіи и является живою связью двухъ эпохъ. Мо­реле съ любовью останавливается на изображеніи дореволю­ціоннаго житья-бытья и вводитъ читателя въ міръ старой, любезной, образованной, салонной Франціи, когда жилось весь­ма привольно, главные интересы въ образованномъ кругѣ со­средоточивались на вопросахъ литературы, искусства, науки; вопросы политики обсуждались еще какъ вопросы философ­скіе. Страсти разгорались по поводу музыкальнаго соперни­чества Глюка и Пиччини. Мармонтель, другъ Мореле, женив­шійся на пятьдесятъ четвертомъ году на его восемнадцати­лѣтней племянницѣ, пересталъ посѣщать его завтраки, чтобы не встрѣчаться съ прежними друзьями своими, аббатомъ Арно и г. Сюардомъ, съ которыми разошелся по слѣдующему поводу. Первый напечаталъ въ Journal de Paris по поводу оперы Пиччини, либретто которой было составлено Мармонтелемъ, что Пиччини написалъ Орландино, тогда какъ Глюкъ создастъ Орландо, а Сюардъ въ свою очередь принялъ сторону Глюккистовъ.

Мореле описываетъ маленькій кружокъ собиравшійся въ Отӭлѣ у вдовы Гельвеція и въ Пасси у Франклина, растроившійся съ отъѣздомъ въ 1785 году знаменитаго Американца на родину; разсказываетъ анекдоты, приводитъ куплеты сво­его сочиненія, оканчивавшіеся припѣвомъ:

Le verre en main
Chantons notre Benjamin!

Онъ приводитъ шутливое письмо стараго Франклина къ Mme Helvetius. Американскій философъ, унесшій изъ Фран­ціи наилучшія воспоминанія, шлетъ фантастическое посланіе къ своей пріятельницѣ. Онъ очутился, пишетъ, въ Елисей- скихъ Поляхъ въ компаніи Сократа и Гельвеція. Покой­ный Гельвецій разспрашиваетъ о женѣ, разсказываетъ какъ послѣ продолжительнаго горя наконецъ утѣшился найдя новую подругу. Подруга оказалась не иная кто какъ покойная жена Франклина. Гельвецій совѣтуетъ Франклину, если тотъ желаетъ имѣть успѣхъ у Mme Гельвецій, обратиться за хо­датайствомъ къ аббату Мореле, задобривъ его хорошимъ кофе со сливками. Мореле такъ дорожитъ счастливыми воспоми­наніями кружка что присоединяетъ къ главѣ о немъ рисунки комическихъ фигурокъ грубо набросанныхъ Франклиномъ.

Перевернемъ нѣсколько главъ. Мы въ 1793 году. Француз­ская Академія закрыта. Мореле лишился средствъ существо­ванія и чтобы сохранить небольшую пенсію за тридцать пять лѣтъ полезныхъ трудовъ долженъ былъ получить „сви­дѣтельство политической благонадежности“, certificat de civisme отъ Парижской коммуны. Свидѣтельство надлежало получить прежде всего въ своемъ участкѣ отъ мѣстнаго комитета обще­ственной безопасности. Оттуда оно поступало въ общій со­вѣтъ коммуны, засѣдавшій въ думѣ. Совѣтъ или утверждалъ свидѣтельство или отвергалъ его. Мореле получилъ свидѣ­тельство отъ комитета своего участка въ Элисейскихъ По­ляхъ. Разъ восемь ходилъ въ думу, но безполезно. Не нахо­дили его бумагъ вслѣдствіе большаго скопленія просителей. Наконецъ пришла его очередь. Въ сентябрѣ 1793 „я явился, пишетъ онъ (Мéт. I, 436), въ думу часовъ около шести ве­чера. Два амфитеатра на концахъ залы были заняты женщи­нами изъ простонародья, вязавшими чулки, починивавшими платья и штаны, въ большинствѣ съ горящими глазами, сол­датскими ухватками, съ лицами достойными кисти Гогарта. Ихъ нанимали чтобъ участвовать въ спектаклѣ и апплодировать въ эффектныхъ мѣстахъ“. Въ семь часовъ открылось засѣданіе. Читали протоколъ предыдущаго, въ которомъ от­мѣчено что патріоты съ великою радостію услыхали объ арестѣ Бальи „пролившаго кровь гражданъ на Марсовомъ Полѣ“. Въ другой статьѣ протокола коммуны упоминалось о постановленіи чтобы хорошенькія женщины не являлись въ бюро мерій съ ходатайствами объ освобожденіи аристо­кратовъ. Геберъ (Hébert) жаловался что декретъ не испол­няется. При апплодисментахъ Геберъ громилъ „хорошень­кихъ женщинъ“. За чтеніемъ протокола послѣдовалъ пріемъ депутацій отъ пяти участковъ представившихъ каждый сво­ихъ новобранцевъ. Группы входили съ барабаннымъ боемъ, нѣкоторыя съ музыкой. Ораторы отъ имени товарищей обѣ­щались „очистить почву свободы отъ спутниковъ деспотизма, низвергнуть всѣхъ тирановъ съ ихъ троновъ, скрѣпить кровью зданіе свободы“. Президентъ отвѣчаетъ каждому и въ концѣ всякой рѣчи запѣваетъ Марсельезу. Собраніе подхватываетъ хоромъ. Одинъ изъ ораторовъ клялся „равенствомъ, свободою и братствомъ, единственною троицей въ какую хотимъ вѣрить и которая, вѣруемъ, едина и нераздѣльна“. Хлопанье, бро­санье вверхъ шапокъ. „Это поразило меня, прибавляетъ Мо- реле, какъ предвѣстіе уничтоженія христіанской религіи, скоро послѣдовавшаго“. Послѣ депутацій вышелъ какой-то раненый солдатъ и началъ рѣчь: „Граждане, я служивый, рана у меня: вотъ она. Посланъ чтобы присягу принесть, что вотъ клянусь умереть на своемъ посту, истребить тирановъ и проч. (j’ai-t- été à l’armeé, et j’ai-t-eu une blessure que la vlà et l’on m’a-t-on envoyé faire mon serment que je jure de mourir à mon poste, d’exterminer les tyrans etc)“. „Апплодисменты, какъ теперь принято говорить, покрыли рѣчь. Раненый герой былъ такъ доволенъ что счелъ долгомъ начать опять сначала. Выслу­шали и вновь апплодировали. Но когда онъ хотѣлъ повто­рить рѣчь въ третій разъ, ему дали не безъ труда понять что довольно и что всякому свой чередъ“. Потомъ явились три австрійскіе дезертира и ломанымъ языкомъ принесли присягу. Пришла очередь просителей свидѣтельствъ. Противъ Moреле возбуждено сомнѣніе. Одинъ изъ присутствовавшихъ выразилъ что ему помнится Мореле лѣтъ пятнадцать то­му назадъ писалъ что-то въ защиту деспотизма. Пред­ложена коммиссія съ порученіемъ ознакомиться съ сочи­неніями Мореле и сдѣлать докладъ. Въ коммиссію назначены граждане Віаларъ (Vialard), тотъ самый что возбудилъ со­мнѣніе, Бернаръ и Парисъ. Мореле долженъ былъ тащить къ нимъ свои сочиненія. Віаларъ выслушалъ объясненія уче­наго аббата, жаловавшагося на понесенныя потери. „Вы по­теряли, да и всѣ также. И я утратилъ мое положеніе съ революціей“. Мореле поинтересовался какое было это поло­женіе. „Онъ храбро отвѣчалъ: я былъ дамскій парикмахеръ, но всегда любилъ механику и представилъ въ Академію Наукъ тупеи (toupets) моего изобрѣтенія“. Таковъ былъ первый коммиссаръ. Инкриминированное сочиненіе оказалось Теорія парадокса (Théorie du paradoxe), гдѣ Moреле иронически хвалитъ Ленге (Linguet) по поводу его выходокъ въ пользу восточнаго деспотизма и правительствъ Персіи и Турціи. Бернаръ оказал­ся бывшій священникъ женившійся на молодой особѣ „весь­ма безобразной и грязной“, по описанію Мореле. Парисъ былъ учитель. Этотъ зналъ нѣкоторыя сочиненія Мореле, и бѣд­ный аббатъ возложилъ было на него нѣкоторыя надежды; но повредилъ себя позволивъ въ бесѣдѣ вдвоемъ высказать ужасъ по поводу казней умножавшихся съ каждымъ днемъ. Парисъ отзывался потомъ что Мореле очень неостороженъ. Четыре раза ходилъ Мореле въ Думу, оставался отъ шести до одиннадцати часовъ вечера; нѣкоторые изъ просителей говорили ему что имъ случалось ждать до двухъ и трехъ часовъ ночи. Тѣ же сцены проходили предъ его глазами съ небольшими варіаціями. Пѣли Марсельезу по многу разъ, потомъ какіе-нибудь куплеты. Поетъ президентъ фальши­вымъ басомъ, съ удивительными ужимками. Поетъ какой-то юноша, съ позволенія собранія, длинную пѣсню своего сочи­ненія, въ двѣнадцати куплетахъ. Одна скромная женщина изъ простонародья замѣчаетъ Мореле: „странно что они про­водятъ время засѣданій въ пѣніи; развѣ затѣмъ они здѣсь?“Мореле такъ и не добился свидѣтельства. Состоялось по­становленіе что такъ какъ участки слишкомъ снисходи­тельно роздали свои удостовѣренія, то надлежитъ отмѣнить выданныя и требовать новыхъ. Это послужило впрочемъ къ счастію Мореле. Неизвѣстно какая судьба ждала бы его еслибы стали обсуждать его благонадежность. До Мореле дошелъ разговоръ о немъ Гебера въ ресторанѣ близь Тюильри. Кто-то сказалъ что свидѣтельства раздаются слишкомъ легко. Вотъ де выдали аббату Мореле, а онъ писалъ противъ Руссо (и въ этомъ преступленіи Мореле былъ не повиненъ, противъ Руссо не писалъ). Геберъ замѣтилъ: „ты ошибаешься, Мореле не получилъ свидѣтельства, его отослали въ коммиссію. Когда докладъ будетъ готовъ и онъ явится,—будетъ принятъ какъ слѣдуетъ. Впрочемъ эти старые попы намъ больше вредить не могутъ. У нихъ ничего нѣтъ. Они рады попасть въ тюрьму чтобъ ихъ кормили на счетъ націи. Ну, мы имъ этого удоволь­ствія не доставимъ“.

Въ апрѣлѣ 1794 года, въ Фонтенэ, въ окрестностяхъ Пари­жа, въ дверь загороднаго дома г. Сюардъ постучался пут­никъ, съ длинною бородой, въ оборванной одеждѣ, раненый въ ногу и умирающій съ голоду. Это былъ извѣстный мате­матикъ, членъ Академіи Наукъ, писатель, журналистъ, вид­ный революціонный дѣятель маркизъ де-Кондорсе. Сюардъ, удаливъ прислугу, призналъ несчастнаго укрывшагося изъ Парижа и нѣсколько дней скитавшагося въ окрестностяхъ столицы; далъ ему хлѣба, сыру, вина и отправилъ изъ дому, обѣщая выхлопотать чрезъ одного госпитальнаго смотри­теля инвалидный паспортъ и прося тайкомъ придти черезъ день. Кондорсе не явился болѣе. На третій день Сюардъ услышалъ что какого-то человѣка арестовали въ Кламарѣ. Это былъ несчастный академикъ. Онъ обратилъ на себя вни­маніе одного изъ вольнопрактикующихъ шпіоновъ, какими тогда кишѣла Франція, своимъ видомъ и жадностію съ ка­кою ѣлъ яичницу на постояломъ дворѣ, куда послѣ скитанія по лѣсу зашелъ истомленный голодомъ. Его посадили подъ стражу. Въ ночь онъ отравился ядомъ какой всегда носилъ съ собою. Сюардъ вспомнилъ что при прощаньи онъ гово­рилъ: „если буду имѣть ночь предъ собою, не боюсь. Но не хочу чтобы меня вели въ Парижъ“. По ироніи судьбы, во время своего укрывательства въ Парижѣ Кондорсе писалъ Историческую таблицу успѣховъ ума человѣческаго (Tableau historique des progrès de l’esprit humain) изданную по его смерти (Paris, 1795). Не останавливаюсь на страшныхъ кар­тинахъ революціонныхъ казней.

Авторъ. Ты указываешь черты изъ той эпохи когда во власть поднялся тотъ сбродный классъ къ которому принад­лежали коммиссары разсматривавшіе сочиненія Мореле: не многимъ выше стояли и члены Конвента. Припоминает­ся мнѣ очеркъ общественной жизни въ Парижѣ въ пере­ходную эпоху, когда монархія лежала уже поверженною, но республика еще не наступила. Очеркъ принадлежитъ извѣст­ному нѣмецкому писателю Коцебу. Чрезъ нѣсколько мѣся­цевъ по смерти жены Коцебу, желая разсѣяться, предпри­нялъ въ концѣ 1790 года поѣздку въ ПариЖъ. Не имѣя осо­беннаго знакомства, онъ могъ наблюдать общественную жизнь только на улицѣ и особенно въ театрѣ. Тѣмъ не менѣе от­мѣченныя имъ черты весьма интересны именно для характе­ристики зачинавшагося перехода отъ предреволюціоннаго общества, когда тонъ давали дворъ и высшіе классы, къ эпо­хѣ когда прекрасная страна грозила превратиться въ громад­ный кабакъ и тюрьму. Сочиненіе называется Мое бѣгство въ Парижъ въ зимній мѣсяцъ 1790 года (Meine Flucht nach Paris im Wintermonat 1790. Kotzebue, Kleine gesamm. Schriften, Leipzig 1791, IѴ). Вотъ нѣсколько отрывковъ.

„19 декабря (1790). О свободѣ и обо всемъ что къ ней отно­сится болтаютъ здѣсь всюду до отвращенія. Нашъ парикма­херъ, членъ національной гвардіи и ревностный демократъ, называетъ короля не иначе какъ le pauvre homme, а короле­ву la coquine, la misérable femme du roi; когда въ добромъ расположеніи духа—la femme de Louis XѴI, если же въ на­смѣшливомъ, la femme de pouvoir executif. Вообще позво­ляютъ себѣ громко говорить: жаль и вредно что королеву не убили 6 октября, когда къ тому было такъ близко. Народъ въ безпокойствѣ что императоръ Леопольдъ двинетъ свои войска во Францію. Разсказываютъ что королева нашла подъ салфеткой записку заключающую угрозу что ея голова бу­детъ на пикѣ поднесена ея брату если онъ осмѣлится кос­нуться французской свободы.

„Нѣсколько дней тому назадъ въ Оперѣ былъ порази­тельный случай. Играли Ифигенію. Послѣ хора: „воспоемъ, прославимъ нашу королеву (chantons, célébrons notre reine) герцогиня Биронъ и нѣкоторые въ сосѣднихъ ложахъ заапплодировали, закричали bis! bis! что обыкновенно не при­нято въ Оперѣ. И когда актеръ осмѣлился заставить хоръ повторить, герцогиня бросила ему на сцену лавровый вѣ­нокъ. Этого было довольно и слишкомъ чтобы привести публику въ ярость. Закричали, затопали, обозвали гер­цогиню catin; все бросилось наружу, накупили и нахватали апельсиновъ, яблоковъ, грушъ, и мягкихъ и жесткихъ. Вся ложа во мгновеніе была покрыта плодами, а бѣдная гер­цогиня синяками. И еще счастье что брошенный вмѣстѣ ножикъ не попалъ въ нее. Кучка болѣе озорная чѣмъ злодѣйская притащила пучки розогъ чтобы раздѣлать­ся съ ней предъ всею публикой. Герцогиня имѣла настоль­ко присутствія духа что дала въ волю накричаться и оста­валась спокойною. Выдь она изъ ложи, ее разорвали бы въ фойе; позволь себѣ оскорбительное слово или жестъ, ее ра­зорвали бы въ ложѣ. Наконецъ все поуспокоилось. Герцо­гиня собрала всѣ яблоки, груши и апельсины, не забыла и ножикъ, и послала все къ маркизу Лафаейту, приказавъ ска­зать ему: „вотъ нагляднѣйшія доказательства французской свободы“ (des preuves frappantes de la liberté française). Ак­теръ Энне долженъ былъ на другой день смиренно просить у публики прощенія и полученный вѣнокъ публично растоп­тать ногами. Герцогиня, говорятъ, выѣхала изъ Парижа.

„Доказательства распущенности можно встрѣтить на каждомъ шагу. Кучеръ фіакра везшаго насъ вчера въ hôtel d’Angleterre et de Russie, гдѣ мы остановились, называлъ мо­его товарища mon ami. Тотъ спросилъ смѣясь: „серіозно ты думаешь что я твой другъ?“—Ah, ba, отвѣчалъ кучеръ,—мы всѣ равны (nous sommes tous égaux). Нашъ лонлакей, приведя экипажъ чтобы намъ ѣхать въ оперу, безъ церемоніи попро­силъ позволеніе сѣсть вмѣстѣ съ нами, такъ какъ де не хо­роша погода“.

Коцебу былъ въ Италіянскомъ театрѣ. Играли піесу Sargines. Слова: il faut vaincre ou mourir pour son roi! вызвали громъ рукоплесканій. „Еслибы судить по этому громкому одобренію, можно бы подумать что каждый Парижанинъ горитъ желані­емъ умереть за того самаго короля котораго зоветъ pauvre homme“.

Особенно заслуживаетъ вниманія сдѣланное Коцебу описа­ніе спектакля 24 декабря въ Національномъ Театрѣ (théâtre de la Nation). Давали трагедію Брутъ и піеску пользовав­шуюся большимъ успѣхомъ и касавшуюся современныхъ со­бытій Пробужденіе Эпименида въ Парижѣ. Въ трагедіи съ увлеченіемъ „доходившимъ до безумія“ хлопали стихамъ:

Destructeurs des tyrans, vous qui n’avez pour rois
Que les dieux de Numa, vos vertus et nos lois… …
Je porte en mon coeur
La liberté gravée et les rois en horreur! и т. д.

Зато нѣкоторые стихи произвели волненіе въ противополож­номъ смыслѣ. Актеру почти не дали кончить монологъ за­ключавшійся словами:

Les droits des souverains sont ils moins précieux?
Nous sommes leurs enfants, leur juges sont les dieux!

Не меньшая вспышка была при стихахъ:

Rome а changé de fers et sous le joug des grands
Pour un roi qu’elle avait a trouvé cent tyrans.

„При этихъ словахъ какой-то дерзновенный, монархически настроенный, сидѣвшій въ ложѣ втораго ряда, вздумалъ за­хлопать. Весь партеръ пришелъ въ движеніе, поднялись съ мѣстъ. Тотъ шикаетъ, другой кричитъ: „ахъ, какъ это глупо“. Образуются угрожающія группы, стонъ стоитъ отъ криковъ, стука, топанья. Всѣ глядятъ въ сторону откуда раздалось хлопанье. Актеры остановились и ждутъ чѣмъ кон­чится. Наконецъ бурныя волны улеглись мало-по-малу. Хло­павшаго не нашли. Покажи его сосѣди, висѣть бы ему безъ милости на фонарѣ.

„Смѣшно мнѣ было смотрѣть какъ эти бѣдные, маленькіе Французы все что говорили и дѣлали великіе Римляне при­лагали къ себѣ… При словахъ

Sois toujours héros, sois plus, sois citoyen!

y каждаго портнаго высоко поднималось сердце въ груди. Пріятно было слышать какъ легко сдѣлаться болѣе чѣмъ героемъ!“

Въ піесѣ Пробужденіе Эпименида выражается какъ дол­женъ былъ думать революціонный, но благомысленно по тому моменту настроенный Парижанинъ. Театръ представлялъ Тюильрійскій садъ. Аристъ разсказываетъ своей дочери Жо­зефинѣ что Эпименидъ, проживъ нѣкоторое время, засыпаетъ на сто лѣтъ и потомъ пробуждается къ новой жизни. Онъ долженъ сегодня проснуться. Что онъ увидитъ? Найдетъ „меньше блеску и больше правды, суетность и глупость въ траурѣ и народъ за что-нибудь почитаемый“ (compté pour quelque chose). Является Эпименидъ. Радъ вновь увидѣть садъ насаженный для Лудовика Великаго; сожалѣетъ что го­сударь этотъ предпочиталъ печальный Версаль этому весе­лому мѣстопребыванію. Аристъ отвѣчаетъ что „потомокъ Лудовика Великаго, кумиръ Франціи, предпочелъ жить здѣсь среди народа, принося съ собою покой и счастіе. Его не окружаетъ уже чужеземная стража“ и пр. Все это мѣсто нельзя было почти разслышать отъ восторженныхъ воскли­цаній публики. Всѣ кричали bis! bis! и актеръ долженъ былъ повторить.

Эпименидъ. Уничтожены ли всѣ злоупотребленія?

Аристъ (пожимая плечами). Многія.

Эпименидъ. У придворныхъ теперь значитъ другая си­стема? (въ партерѣ крики: non! non!} Не обманываешь ли меня?

Аристъ. Мудрый монархъ не спрашиваетъ болѣе совѣта отъ придворныхъ.

Эпименидъ. Спрашиваетъ значитъ парламенты?

Аристъ. Нимало.

Эпименидъ. Кого же?

Аристъ. Каждый честный человѣкъ его совѣтникъ. Каждая провинція шлетъ своихъ ко двору. Нельзя все сдѣлать въ одинъ день. Нѣкоторые разыграли печальныя роли, но это прошло. Небо очищается, кто будетъ теперь еще думать о буряхъ. Все идетъ хорошо, свободный народъ любитъ сво­его короля, повинуется королю, а монархъ законамъ. (Громкое одобреніе.)

Въ седьмой сценѣ Эпименидъ удивляется что журналист Горги позволилъ себя распространять невѣрныя извѣстія и выражаетъ опасеніе не посадили бы дерзновеннаго въ Басти­лію. Съ удивленіемъ слышитъ что Бастиліи нѣтъ болѣе. „Какъ, укрѣпленіе противъ котораго тщетно воевалъ великій Конде три мѣсяца?“

Жозефина (шутливо). Теперь люди искуснѣе. На это требуется часъ или два.

Д’Аркуръ. (Одно изъ дѣйствующихъ лицъ.) Нѣсколько храбрыхъ гражданъ взяли трудъ освободить городъ и разру­шить стѣны служившія мстительности тирановъ, подозри­тельности министровъ, прихотямъ любовницъ.

Mme Brochure покупаетъ летучіе листки: ни одной пѣсен­ки, все политика. Эпименидъ освѣдомляется о великихъ по­этахъ своего времени.

Эпименидъ. Мольеръ?

Mme Brochure. Его время прошло.

Эпименидъ. Какъ, болѣе не слыхать его прекрасныхъ стиховъ?

Mme Brochure. Иногда въ театрѣ, но это постные дни.

Эпименидъ. Но Корнель?

Мme Brochure. Боже оборони.

Эпименидъ. Расинъ?

Mme Brochure. Стиховъ больше не читаютъ. Каждый вѣкъ имѣетъ собственныя глупости. Цѣлыхъ десять лѣтъ стучала энциклопедія въ головахъ.

Жозефина. Потомъ пошла химія, наконецъ при дворѣ появилось немало экономистовъ, но ни однаго эконома. Те­перь политика на очереди. Каждый мастеритъ государство, и даже у кокетки на туалетѣ лежитъ книга о правахъ человѣка.

Является Monsieur Roture, бывшій королевскій цензоръ, лишившійся мѣста и не получившій пенсіона. Очень недо­воленъ новыми порядками. Ему совѣтуютъ найти какое-ни­будь мѣсто. Онъ сознается что хотя можетъ цензуровать Руссо и Вольтера, но самъ писать не можетъ.—Что же вы можете дѣлать?—Цензуровать.—И убѣгаетъ.

Арендаторъ (Pachter) говоритъ: Теперь не то. Мы ува­жаемъ храбраго дворянина, дерущагося за насъ на войнѣ, и работаемъ на него, но не хотимъ чтобы какая-нибудь шельма насъ притѣсняла. Мы знаемъ права человѣка.

Дворянинъ: Послушать этого малаго, можно подумать что мы равны. Да было прежде хорошее времячко во Франціи! Маркизъ кланялся предъ герцогомъ, купецъ предъ марки­зомъ, крестьянинъ предъ купцомъ и т. д. Заключаетъ поже­ланіемъ найти на широкомъ свѣтѣ уголокъ гдѣ было бы хотя немножко вкусу къ рабству и если найдетъ все только сво­боду бросится въ ближайшую рѣку.

Аббатъ: Отнимаютъ у насъ деньги и оставляютъ намъ обя­занности. Надо бы наоборотъ, сложить обязанности и оставить деньги.

Танцмейстеръ: Жалуется на паденіе искусства. „Не танцу­ютъ болѣе. Между аристократами были лучшіе мои ученики“. Заключаетъ извѣщеніемъ о предстоящемъ устраиваемомъ имъ праздникѣ по модѣ: національномъ балетѣ.

Являются офицеръ и два солдата національной гвардіи.

Эпименидъ. Чего хотятъ эти люди?

Аристъ. Вы требовали ихъ.

Эпименидъ. Я? Боже сохрани! Я просилъ портнаго.

Портной. Онъ предъ вами: я, рядовой.

Эпименидъ. И прокурора.

Прокуроръ. Сдѣлался гренадеромъ.

Эпименидъ. Нотаріуса.

Нотаріусъ. Вы видите его офицеромъ.

Д’Аркуръ. Мы всѣ солдаты. У короля столько воиновъ, сколько подданныхъ.

Начинается круговая пѣсня:

J’aime la vertu guerrière
Des nos braves défenseurs;
Mais d’un peuple sanguinaire
Je déteste les fureurs.

A l’Europe redoutables,
Soyons libres à jamais,
Mais soyons toujours aimables
Et gardons l’esprit français!

Увы! и эта любезность и этотъ духъ уже отлетѣли.

Начался балетъ. Націоналгарды гордо танцовали съ краси­выми дѣвушками украшавшими ихъ шляпы національными кокардами. Весь отрядъ проходитъ предъ публикой, отдавая честь. Развертываютъ бѣлое знамя съ надписью: свобода. За­навѣсъ падаетъ.

„А не малая, надо признаться, заключаетъ Коцебу, непо­слѣдовательность Французовъ въ Брутѣ прилагать къ ихъ королю что говорилось о Тарквиніи, а во второй піесѣ ра­достно хлопать тому что этотъ самый король больше не въ Версалѣ, а живетъ среди ихъ“. Явное свидѣтельство колеба­нія чувствъ толпы и ея отзывчивости на всяческія возбуж­денія. Піеса интересна, именно какъ характеризующая пере­ходное время. Все аристократическое исчезаетъ, но кабакъ еще не наступилъ.

Коцебу присутствовалъ еще при одномъ любопытномъ зрѣлищѣ. Онъ былъ въ Національномъ Собраніи.

Въ собраніе пускали по билетамъ. Истративъ шесть фран­ковъ, Коцебу и его два спутника добыли три билета и 3 января 1791 года отправились въ собраніе. Отъ воротъ гдѣ должно было оставить экипажъ до входа въ собраніе пришлось пройти два двора. „На одномъ была такая грязь что можно было завязить башмаки, другой былъ полонъ водой. Два Савойяра разложили доски и пропускали по нимъ за плату… Наконецъ приблизились мы къ самому зданію. Вслушиваюсь. Свобода уже гремѣла намъ навстрѣчу: шаговъ по крайней мѣрѣ за двѣсти до лѣстницы до меня долетѣли звуки грубаго смѣха. Смѣхъ шелъ изъ залы собранія. Насъ провели на галлерею; она вся, по крайней мѣрѣ въ три человѣческихъ роста, были набита посѣтителями и намъ не удалось за свои шесть франковъ найти удобнаго мѣста. Зала очень длинна и ши­рока. На обѣ стороны по длинѣ амфитеатра возвыша­ются лавки на которыхъ сидятъ члены собранія. Но многіе ходятъ вокругъ, или стоятъ въ среднемъ проходѣ, снуютъ взадъ и впередъ, имѣя въ рукахъ записные листки на кото­рыхъ отъ времени до времени дѣлаютъ отмѣтки. Споры се­годня были весьма живые. При нашемъ входѣ стоялъ на лѣвой сторонѣ какой-то молодой человѣкъ и декламировалъ противъ духовенства. Говорилъ о какомъ-то священникѣ ко­торый принося присягу присоединилъ: „согласно тому что сказалъ епископъ Лиддскій“. По этому поводу произошелъ великій шумъ. Кричали перебивая одинъ другаго, поддразни­вая, говоря bons mots и смѣясь неприличнымъ образомъ. Этотъ грубый смѣхъ, часто повторявшійся, казался мнѣ оскорб­ляющимъ достоинство собранія, и еслибъ я былъ его членомъ, этотъ хохотъ и насмѣшливыя выходки прогнали бы меня, какъ прогнали теперь въ качествѣ зрителя. Послѣ того какъ послѣдовало торжественное заключеніе: „духовенство должно приносить присягу безъ ограниченій“ собраніе перешло къ вопросу о свидѣтельскихъ показаніяхъ. Я уже мало интере­совался происходившимъ и ушелъ. Пришелъ я въ собраніе съ большими ожиданіями, удалился унеся самый мизерный образъ въ душѣ“.

Въ изданіи Архенхольца Минерва, въ первомъ томѣ 1792 года (Minerva, ein Journal von Archenholtz, Berlin, 1792, стр. 27) есть также любопытная картинка втораго Націо­нальнаго Собранія (Законодательнаго). Архенхольцъ, нахо­дясь въ Парижѣ, былъ 29 октября 1791 года, вскорѣ послѣ открытія Законодательнаго Собранія, въ одномъ изъ его за­сѣданій. Извѣстно что члены этого втораго собранія были, со­гласно постановленію перваго, всѣ новые, не засѣдавшіе въ Конститюантѣ. Это были, замѣчаетъ Архенхольцъ, „боль­шею частію молодые люди, отличавшіеся въ ихъ провинці­яхъ болѣе горячностью къ конституціи чѣмъ свѣдѣніями, болѣе юркою живостью чѣмъ разумѣніемъ и которые были, главное, лишены всякой опытности. Въ поведеніи многихъ изъ нихъ какъ внутри, такъ и внѣ собранія, прогляды­вала недостаточность образованія. По большей части они были изъ бѣдныхъ и могли потому рѣшаться на самыя смѣлыя законоположенія, ибо имъ терять было нечего. Парижъ былъ для нихъ невѣдомою страной. И при этомъ они больше всего боялись общества Якобинцевъ съ ихъ огром­нымъ вліяніемъ“. Архенхольцъ такъ описываетъ что ви­дѣлъ. „Для министровъ въ собраніи противъ президента осо­бая скамья, гдѣ они сидятъ какъ зрители, могутъ, если хо­тятъ, слѣдить за преніями, но не имѣютъ права выска­зывать своего мнѣнія объ обсуждаемыхъ предметахъ если не будутъ къ тому приглашены. Они сидѣли на своихъ скамьяхъ какъ и зрители въ галлереяхъ съ непокрытою го­ловой, тогда какъ напротивъ члены собранія сидятъ по­крывшись. Военный министръ, сидя на своемъ мѣстѣ, разбиралъ еще бумаги, когда какой-то дурно одѣтый, по ма­нерамъ судя, неблаговоспитанный юноша, парадировавшій здѣсь какъ законодатель, выступилъ и громкимъ голосомъ обратилъ вниманіе президента на непочтительное поведеніе министра не встающаго съ мѣста. Предсѣдатель, г. Дю-Кастель, напомнилъ дѣлающему замѣчаніе что еще выслушива­ніе министра не началось и что министръ вѣроятно не нуждается въ напоминаніи такого рода. Тотъ впрочемъ не­медленно всталъ и приступилъ къ объясненіямъ. Когда при­сутствовавшій тутъ же министръ юстиціи, Дю Поръ дю Тертръ, отличный патріотъ, хотѣлъ, съ цѣлью поддержать товарища по какому-то спорному пункту, дать ближайшія объясненія и просилъ быть выслушаннымъ, то въ отвѣтъ поднялся страш­ный шумъ. Какъ ни звонилъ предсѣдатель въ свой большой колокольчикъ, какъ ни кричали пристава приглашавшіе къ молчанію, шумъ длился нѣсколько минутъ. Когда наконецъ неистовый шумъ прекратился, предсѣдатель формально пере­далъ желаніе министра быть выслушаннымъ: предложеніе было отклонено огромнымъ большинствомъ голосовъ“.

Но довольно. Мы забѣжали впередъ. Время заключить нашъ довольно длинный очеркъ событій двухъ лѣтъ—съ эпохи со­званія нотаблей Калономъ—когда была подготовлена револю­ція. Мы начали наши бесѣды отрывочными очерками нѣ­сколькихъ революціонныхъ событій и невольно увлеклись ко внимательному изслѣдованію подготовительной революціон­ной работы. Этотъ трудъ оконченъ. Пойдемъ ли далѣе? Можетъ-быть. Пока остановимся на порогѣ революціон­ныхъ событій и взглянемъ на длинный путь какой при­шлось бы пройти еслибы пожелали подвергнуть ихъ такому же внимательному изученію. Печальная и потрясающая кар­тина! Подъ шумъ пустозвонныхъ декламацій, уличныхъ кри­ковъ, кровавыхъ столкновеній, при трескѣ разрушающагося государственнаго зданія, власть постепеннымъ паденіемъ пе­реходитъ въ руки разночиннаго класса революціонеровъ, немногочисленнаго, но сильнаго беззавѣтностью, не имѣ­ющаго ничего за собою въ прошедшемъ, увлекаемаго впе­редъ роковымъ рискомъ неизвѣстнаго будущаго; крайне непривлекательнаго въ отдѣльныхъ своихъ представителяхъ. Когда мы ближе и ближе знакомимся съ правдой событій, дѣянія героевъ революціи болѣе и болѣе разоблачаются предъ нами. Мы входимъ за кулисы, и зрѣлище представляется край­не неприглядное.

Пусть такъ, скажутъ намъ. Но піеса все-таки идетъ, вну­шая и ужасъ, и восторги, исторгая и смѣхъ, и слезы. Орудія мелочны, недостойны, но дѣло можетъ быть великимъ. Таин­ство преподанное недостойнымъ служителемъ не теряетъ дѣйствія для вѣрующихъ по заключающейся въ немъ чудес­ной силѣ. Идеи могли проводиться нечистыми людьми, вы­ставляемыя убѣжденія быть притворными, въ лучшихъ слу­чаяхъ напускными, но сами по себѣ быть великими пріобрѣ­теніями человѣчества. Потокъ можетъ состоять изъ грязныхъ пропитанныхъ иломъ струй, но обозрѣваемый съ высоты птичьяго полета являться величественнымъ и могучимъ. Сколько историковъ прибѣгаютъ къ этому пріему и рисуютъ величественную эпопею революціонныхъ событій. Но такъ какъ поднятіе это совершается исключительно воображеніемъ, то понятно картина можетъ представиться весьма различ­ною, смотря по тому какъ внутренно хочется чтобъ она представилась. Превращеніе хода событій въ движеніе яко­бы усмотрѣнныхъ идей и игру сочиненныхъ образовъ весьма обычный способъ историческаго изложенія. Но это не есть исторія въ положительномъ смыслѣ. Это есть превращеніе со­бытія въ миѳъ, для котораго дѣйствительность есть только канва. Есть событія настолько отдаленныя что другое къ нимъ отношеніе невозможно. Но французская революція есть собы­тіе настолько недавнее, оставившее столько документальныхъ слѣдовъ что тутъ возможно и должно быть другое отношеніе. Тутъ можно искать правды дѣйствительности. Нѣтъ сомнѣнія что въ исторіи, подобно какъ въ живомъ организмѣ, совершает­ся осуществленіе нѣкотораго предуставленнаго плана остаю­щагося недоступнымъ пониманію тѣхъ существъ въ которыхъ и чрезъ которыхъ онъ осуществляется и отражающагося въ ихъ сознаніи какъ отражается инстинктивное дѣйствіе въ со­знаніи существа его совершающаго, ощущающаго актъ, но не сознающаго его цѣли. Изучающій явленіе старается прони­кнуть въ этотъ планъ, но онъ можетъ сдѣлать это лишь въ очень ограниченныхъ предѣлахъ. Если хотимъ идти осто­рожнымъ путемъ естествоиспытателя, то должны дѣлать какъ естествоиспытатели. Изучимъ прежде всего явленіе въ его реальной правдѣ, обнаруживая дѣйствующія причины, causae efficientes и не перескакивая къ причинамъ конечнымъ, causae finales, разныхъ ступеней. Требуется представить ходъ собы­тій, а предлагается изображеніе путей провидѣнія сочинен­ныхъ историкомъ. Философско-историческая теорія прогрес­са много содѣйствуетъ миѳическому изложенію исторіи, при­надлежность историковъ къ политическимъ партіямъ еще бо­лѣе (по отношенію по крайней мѣрѣ къ событіямъ новаго времени).

Въ чемъ фактически состоитъ событіе именуемое фран­цузскою революціей? Оно состоитъ въ перемѣщеніи власти отъ короля и аристократіи къ интеллигентному разночин­ству въ формѣ національнаго Конвента и отъ Конвента чрезъ нѣсколько ступеней опять къ монархіи въ формѣ император­ской диктатуры. Въ періодъ какого мы касались въ нашихъ бесѣдахъ дѣло идетъ о паденіи существующей власти и по­степенномъ возрастаніи новой, отъ первыхъ ея начатковъ въ формѣ революціонной партіи. Главная движущая сила—стре­мленіе къ захвату власти. Остальное орудія дѣйствія. Въ ихъ числѣ были идеи вѣка, какъ были также деньги, какъ могли быть пики и ружья, какъ потомъ и были. Конечно дѣ­ло не дѣлалось такъ чтобы нѣсколько человѣкъ партіи сѣли вкругъ стола предъ шахматною игрой событій и составили планъ, разсчитавъ ходы. Но обстоятельства сложились такъ что именно этотъ разночинный класъ оказался въ условіяхъ благопріятныхъ для захвата власти. Исторія этого захва­та для насъ особенно поучительна, ибо подобный классъ по­явился и у насъ, и дѣлаются всяческія усилія, сознательныя и безсознательныя, возвести его въ силу.

Но почему именно этотъ классъ оказался въ условіяхъ наи­болѣе благопріятныхъ чтобы принять вываливавшуюся изъ рукъ законнаго правительства власть, принять временно, до той поры когда энергическій солдатъ разгонитъ правителей и сядетъ на тронъ? Дѣйствія опредѣляются понятіями. Въ чемъ основная идея революціоннаго движенія?

Революціонное движеніе было движеніе противомонархическое и противорелигіозное. Въ чемъ противоположность его идеи съ идеей монархическаго и религіознаго строя государ­ства?

Основная идея революціи есть—осуществить народное вер­ховенство. Государство есть группа равноправныхъ человѣ­ческихъ единицъ, управляемыхъ закономъ. Законъ же есть выраженіе коллективной воли этой группы. Воля эта есть ре­зультатъ коллективнаго разума группы. Такова простая, имѣющая видъ политической аксіомы, идея, осуществленіе которой въ дѣйствительныхъ человѣческихъ группахъ, по революціонному ученію, требуется для блага и прогресса че­ловѣчества. Но какъ ни проста идея въ отвлеченіи, осуще­ствленіе на практикѣ оказывается встрѣчающимъ такія труд­ности что набрасываетъ тѣнь сомнѣнія на самую, казалось, аксіому. Единицы оказываются крайне неравной величины, природа не вывела ихъ готовыми изъ своихъ нѣдръ: онѣ родятся, бываютъ дѣтьми и старцами; между собой физически неоднородны: одни мущины, другія женщины. Коллективный разумъ и коллективная воля оказываются неуловимыми и въ томъ смыслѣ какъ предполагаетъ теорія даже несуществую­щими, а потому всѣ попытки къ ихъ непрерывному правиль­ному обнаруженію тщетными, ведущими къ явной фальши. На практикѣ въ огромномъ числѣ случаевъ коллективный разумъ является коллективнымъ неразуміемъ, а коллективная воля стаднымъ подчиненіемъ.

Въ чемъ идея монархическаго и религіознаго строя государ­ства? Въ томъ что верховная власть не есть нѣчто зависящее только отъ воли наличнаго поколѣнія, а есть власть по исто­рическому праву, законная не въ силу сегодняшняго врученія, которое завтра можно отнять, а въ силу теоретически вѣчнаго права чрезъ рядъ поколѣній. Власть есть результатъ и завѣтъ исторіи. Но не есть ли это такая же фикція какъ и коллектив­ная воля? Мирабо приводилъ слова шута обращенныя къ коро­лю: что сдѣлаешь ты сказавъ да, если всѣ мы двадцать милліо­новъ скажемъ нѣтъ? Это такъ, но сила монархіи именно въ невозможности этого нѣтъ, въ присутствіи историческаго со­знанія въ народѣ, которое не должно смѣшивать съ коллек­тивнымъ разумомъ революціонной теоріи, ибо это есть фактъ который можетъ быть усмотрѣнъ каждымъ стороннимъ наблю­дателемъ, а не искусственная формула которую обязательно слагать нѣкоторому представительному собранію, интригой образованному, и которую требуется признавать въ качествѣ коллективнаго сознанія, хотя бы со стороны смотрящій наблю­датель въ сознаніяхъ громадной массы дѣйствительныхъ лю­дей ничего подобнаго не усматривалъ и даже усматривала бы нѣчто противоположное.

Когда власть является дѣятельнымъ историческимъ завѣ­томъ—это значитъ исторія дорога народу, и сознательно въ умахъ развитыхъ и безсознательно въ массахъ. Въ этомъ сила монархіи. Но вѣчнаго нѣтъ, народы не застрахованы отъ переворотовъ. Разница въ томъ что измѣненіе можетъ выходить отъ силы обстоятельствъ или сознанія интересовъ и можетъ выходить изъ идеи разрушенія. Первая посылка мо­нархіи—прочность строя. Первая посылка революціи—снести зданіе чтобы начать новую постройку. Опора прочности въ тѣхъ элементахъ которые связаны съ государственнымъ стро­емъ своими интересами, на которыхъ перемѣна должна ото­зваться болѣзненно. Мудрость правительства—не допускать чтобъ интересы эти были въ междуусобномъ противорѣчіи, грозящемъ потрясеніями, а единились бы въ общей государ­ственной цѣли. Элементъ наиболѣе подходящій къ цѣлямъ лом­ки и разрушенія—тѣ которые стоятъ или выходятъ внѣ свя­занныхъ своими интересами группъ, и для которыхъ главными внутренними возбудителями служатъ отвлеченныя понятія и единичные интересы честолюбія, удачи, въ лучшихъ случа­яхъ—служенія идеи.

Присутствіе историческаго сознанія въ народѣ великая гарантія прочности, но само по себѣ еще не ограждаетъ отъ переворотовъ. Поучительно что преданность королевской власти была чрезвычайно сильна въ предреволюціонной Фран­ціи въ значительной части дворянства и въ народѣ. Но это не помѣшало революціи. Дѣло въ томъ что раздробленное сознаніе можетъ легко быть лишено силы и обращается въ могущество лишь при объединеніи и направленіи. Вся рево­люція сдѣлана чрезъ распоряженія отъ власти исходившія вслѣдствіе ослабленія ея и захвата революціоннымъ элемен­томъ, воспользовавшимся всѣмъ арсеналомъ ея орудій.

Прибавлю въ заключеніе что нѣтъ двухъ понятій болѣе противоположныхъ какъ революція и свобода. Какая можетъ быть рѣчь о свободѣ въ процессѣ когда у одного власть вы­падаетъ и вырывается, а другимъ захватывается? Правда, когда идетъ борьба, власть отсутствуетъ. Открывается безна­казанное поприще всяческому своевольству. Но развѣ это свобода?

Я врагъ революціи, я пишу противъ нея, изъ изученія эпохи и наблюденій жизни вынесъ сильнѣйшую антипатію противъ тѣхъ натуръ, алчныхъ къ власти, безсердечныхъ, насквозь фальшивыхъ, мелкой и завистливой души, изъ кото­рыхъ выработались революціонные вожаки якобинской эпохи и которые суть типическіе представители революціоннаго движенія не въ одной Франціи. Но если чувствую въ себѣ,— при легко смущающейся мягкости и внутренней робости нравственнаго существа своего,—какой-либо дѣятельный ин­стинктъ, то именно инстинктъ свободы, ближайше родствен­ный съ инстинктомъ безпристрастія и отзывчивостію на каждое угнетеніе и страданіе. Тѣ кому не нравится Противъ те­ченія готовы выставить наши бесѣды какъ Тенденціозное служеніе предвзятымъ идеямъ. Смѣю думать что бесѣды наши суть произведеніе свободнаго духа.

Пріятель. Аминь.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 13

I.

<…> Итакъ что же такое нигилизмъ и откуда онъ взялся?

Для рѣшенія этого вопроса необходимо прежде всего ознакомиться съ ученіемъ отцовъ нигилизма, первыхъ его основателей. Отличнымъ пособіемъ для этой цѣли могутъ служить брошюры [1] г. Цитовича (Что дѣлали въ романѣ „Что дѣлать“, Разрушеніе эстетики и Реальная критика), гдѣ сущность нигилистическаго ученія выясняется съ достаточною полнотой.

Не должно забывать что основатели интересующаго насъ ученія развивая свои идеи не были свободны: хотя нѣкоторые изъ нихъ невозбранно подвизались и въ подцензурныхъ изданіяхъ, но все же, такъ или иначе, приходилось имъ имѣть въ виду законы о печати и опасаться непріятныхъ и убыточныхъ послѣдствій въ случаѣ слишкомъ явнаго или слишкомъ грубаго ихъ нарушенія. Такое стѣсненіе, естественно, повредило догматическому изложенію ученія о которомъ мы поведемъ рѣчь. Приходилось изворачиваться, лавировать между Сциллой и Харибдой, въ одно и то же время и отрицать и утверждать, ломать старые и создавать новые идеалы,—и все это дѣлать лихорадочно, порывисто, страстно, но болѣе увлекаясь процессомъ разрушенія, чѣмъ актомъ созиданія.

Ширина отрицанія характеризующаго новое ученіе обнимаетъ не только весь у насъ установившійся порядокъ, но и весь современный строй государственной и общественной жизни. Нынѣшняя европейская цивилизація съ ея наукой, искусствомъ, литературой, отвергается новымъ ученіемъ. „Пусть догниваетъ старая цивилизація, говоритъ одинъ изъ второстепенныхъ нигилистовъ,—намъ незачѣмъ подбирать ея негодные обломки или наряжаться въ ея лохмотья. Старая цивилизація умираетъ не по годамъ, а по днямъ. Она чувствуетъ свою дряхлость и въ то же время страшится смерти, какъ суевѣрная грѣшница“. „Теперешняя Европа, замѣчаетъ Писаревъ, накопивъ въ своемъ наслѣдіи вѣковъ всѣ заблужденія, ошибки, знанія и невѣжество прошедшихъ временъ, хранитъ все это какъ Плюшкинъ въ одной кучѣ… Никто не понималъ что значитъ зло и что значитъ добро… Все это должно было прекратиться, когда стало извѣстно что въ  экономическомъ смыслѣ добро есть выгода, зло есть убытокъ; въ физіологическомъ отношеніи добро есть пріятное ощущеніе, а зло—ощущеніе непріятное; что добро и зло въ примѣненіи къ общимъ человѣческимъ отношеніямъ слѣдуетъ понимать какъ пользу и вредъ“. [2] „Монополь (?) знаній и гуманнаго развитія представляетъ конечно одну изъ самыхъ вредныхъ монополей. Наука должна быть осязательная… что осязательно, что можно разсмотрѣть глазами и ощупать руками, пойметъ и десятилѣтній ребенокъ и простой мужикъ“. [3] „Легіоны славныхъ англійскихъ ученыхъ, говоритъ тотъ же писатель, не что иное какъ защитники буржуазіи, какъ бойцы за эксплуатацію“. Ньютонъ, при всей своей геніальности, не имѣетъ права подавлять „своимъ умственнымъ величіемъ“ какого-нибудь штукатура. Писаревъ особенно безпощаденъ къ Маколею и Миллю, которыхъ осыпаетъ сарказмами, называя перваго „популярнымъ балагуромъ“, а втораго „воролюбивымъ экономистомъ“, потатчикомъ ворамъ. [4] Не лучше и германская ученость, особенно профессорская, „не признающая здраваго смысла“: пользы отъ нея ни малѣйшей! Велики, напримѣръ, труды Гриммовъ, но они не приносятъ „дѣйствительной пользы ни одному живому человѣку въ мірѣ“. Братьевъ Гриммовъ нашъ авторъ сравниваетъ съ Рафаэлемъ, причемъ замѣчаетъ что будь въ Италіи и десять тысячъ Рафаэлей, „то это нисколько не подвинуло бы впередъ италіянскую націю ни въ экономическомъ, ни въ политическомъ, ни въ соціальномъ, ни въ умственномъ отношеніи“. [5] Справедливость требуетъ сказать что не всѣ европейскіе ученые подвергаются сарказмамъ и осужденію: изъ нашего источника видно, напримѣръ, что Бокль и Дарвинъ принадлежатъ къ числу изъятыхъ.

Если въ западной Европѣ существующая цивилизація мѣшаетъ обновленію, то затрудненій много менѣе на нашей родинѣ. „Наша русская цивилизація, говоритъ Добролюбовъ, находится въ особенно благопріятномъ положеніи для того чтобы принять на себя обновляющія начала; ей благопріятствуетъ въ этомъ отношеніи именно то обстоятельство что она находится еще въ колыбели или въ утробѣ матери“. [6] Само собою разумѣется что въ ожиданіи развитія этихъ зачатковъ вся русская жизнь, руская гражданственность какъ она сложилась подлежатъ безпощадному разрушенію. Въ русской жизни отвергались всякія моральныя и даже юридическія основы,—религіозныя, нравственныя, семейныя и т. д. Разрушалось, то-есть предлагалось къ разрушенію такъ много, такая груда развалинъ рисовалась въ перспективѣ что трудно даже распознаться въ этой массѣ.

II.

По цензурнымъ условіямъ, не представлялось возможности сдѣлать прямыя, энергическія нападки на религію. Приходилось говорить о ней косвенно, иносказательно, но такъ однакоже что изъ многихъ отрицаній само собой выходило что отрицается религія то какъ одинъ изъ „старыхъ предразсудковъ“, то какъ „мистическія бредни“, „патологическія явленія“ и другія „фантазіи“, мѣшающія личному и общественному благополучію. „Общественныя и экономическія доктрины до сихъ поръ представляютъ, говоритъ Писаревъ, очень близкое сходство съ отжившими призраками астрологіи, алхиміи, магіи и теософіи“. [7] „Распространилась, замѣчаетъ въ свою очередь Добролюбовъ, общеизвѣстная нынѣ истина что сила есть неизбѣжное свойство матеріи,—съ тѣхъ поръ мы считали совершенно ненужными всѣхъ этихъ Ормуз-довъ и Аримановъ…“ (многоточіе въ подлинникѣ); [8] „Послѣдовательный реалистъ считаетъ себя свободнымъ отъ теософической опеки, не ожидаетъ себѣ свыше ни награды за добро, ни наказанія за зло“ (Писаревъ). [9]

При такомъ отношеніи къ религіи, естественно, нравственныя начала на ней основанныя должны также отвергаться. Нравственность, утверждаетъ Писаревъ, имѣетъ мистическій смыслъ, не имѣющій ничего общаго со здравымъ смысломъ. „Возгласы о добродѣтели, свидѣтельствуетъ Добролюбовъ, уже сбили у насъ съ толку нѣсколько талантливыхъ людей“. По мнѣнію того же философа, „вѣрить въ необходимость стѣсненія (нравственнаго) значитъ смотрѣть на весь міръ глазами аскета и истязать самого себя изъ любви къ искусству“. [10] Изъ того положенія (нигилистической аксіомы) что „человѣкъ есть не что иное какъ животный организмъ“ явственно вытекаетъ дальнѣйшее отрицаніе психической жизни, на мѣсто которой ставится одно наше тѣло, но въ двухъ его функціяхъ—физической и химической. На этомъ принципѣ зиждется положительная (реалистическая) и отрицательная (нигилистическая) сторона нашей новѣйшей этики. „Ставить вопросъ о нравственности и безнравственности, говоритъ одинъ изъ нигилистовъ, значитъ къ старымъ трудностямъ прибавлять новыя: это повтореніе спора о добрѣ и злѣ“. [11] По мнѣнію Писарева, „каждый здоровый человѣкъ добръ и честенъ до тѣхъ поръ пока всѣ его естественныя потребности удовлетворяются достаточнымъ образомъ… Животный инстинктъ самосохраненія долженъ бытъ сильнѣе всѣхъ нравственныхъ соображеній“. [12] По мнѣнію этого писателя, вѣрить на слово совѣсти значитъ „обрекать себя на вѣчную неподвижность“. [13] „Правило что во всякомъ случаѣ нужно быть честнымъ, по увѣренію Добролюбова, никуда не годится“, [14] а на счетъ долга онъ выражается такъ: кто исполняетъ требованія долга, тотъ „поступаетъ безчестно и подло, есть жалкая дрянь и тряпка и только напрасно позоритъ свое существованіе“. [15] Писаревъ относится къ долгу мягче, игривѣе: долгъ, говоритъ онъ, „въ глазахъ реалиста не имѣетъ никакого смысла“. [16] Писаревъ впрочемъ допускалъ „самосовершенствованіе“, но объяснялъ его физіологически и даже механически. „Самосовершенствованіе, говорилъ онъ, дѣлается также естественно и непроизвольно какъ совершаются процессы дыханія, кровообращенія и пищеваренія. Чѣмъ бы вы ни занимались, вы съ каждымъ днемъ пріобрѣтаете большую энергическую ловкость, большій навыкъ и опытность… Идеалъ человѣка comme il faut, человѣка дѣльнаго, хорошаго семьянина, хорошаго чиновника и проч.,—все это мечты которыя болѣе или менѣе отравляютъ жизнь и мѣшаютъ беззавѣтному наслажденію“. [17] Но не однѣми физіологическими причинами, а и экономическими (частію даже эстетическими, какъ ни странно это покажется) опредѣляются нашими этиками нравственныя понятія: такъ, напримѣръ, „добро есть“ не что иное какъ „выгода“ и ощущеніе пріятное, а „зло“—„убытокъ”, „ощущеніе непріятное“. [18] На этой морали основывается и квалификація уголовныхъ преступленій. Такъ уваженіе къ чужому выводится не изъ какихъ-нибудь нравственныхъ принциповъ, а изъ простаго расчета, основаннаго на инстинктѣ самосохраненія, изъ боязни попасться и получить за это серіозную непріятность. „Всякое преступленіе опасно, разсуждаетъ Писаревъ, и слѣдовательно не удобно. Умнымъ людямъ ничто, кромѣ личнаго вкуса, не мѣшаетъ убивать и грабить“. [19] Но съ точки зрѣнія нигилистической морали, обращики которой приводятся выше, самое понятіе о преступленіи отрицается, какъ равно и свободная воля и вообще всякая функція психической жизни. Вопросъ о преступникѣ, по мнѣнію Писарева, сводится къ слѣдующей дилеммѣ: или онъ больной, котораго надо лѣчить, или онъ „герой страшной трагедіи, погибающій подъ гнетомъ враждебныхъ обстоятельствъ“. [20] Идея невмѣняемости вытекаетъ по нигилистической доктринѣ изъ слѣдующаго силлогизма: дѣйствія человѣка основываются только на его внутреннихъ побужденіяхъ; а эти послѣднія зависятъ отъ его органическихъ условій и внѣшнихъ явленій, всегда угнетающаго свойства; очевидно что понятіе о виновности не имѣетъ никакого смысла. [21] На томъ же основаніи отрицается какъ нелѣпость и всякій судъ.

Всего строже, можно сказать, всего безпощаднѣе относятся наши нигилисты къ идеальной сторонѣ жизни. Ихъ понятіе объ идеяхъ и идеалахъ весьма широко; въ кругъ этихъ понятій они вводятъ всю совокупность явленій христіанской нравственности и европейской цивилизаціи, результаты просвѣщенія, наукъ, искусствъ и литературы. Восторженный Писаревъ, вѣроятно для полемическаго удобства, всю совокупность явленій моральнаго и идеальниго міра называетъ однимъ словомъ—„эстетикой“. Онъ съ безпощадною ироніей относится къ этому слову; употребляетъ всѣ свои силы, всю литературную свою дѣятельность, дѣйствительно не малую, на то чтобы вытравить эту „эстетику“. Не одинъ однако Писаревъ. „Пора бы намъ, говоритъ въ свою очередь Добролюбовъ, отстать отъ отвлеченныхъ идей, по которымъ будто бы образуется жизнь, точно такъ какъ отстали отъ теологическихъ мечтаній бывшихъ въ такой модѣ во времена схоластики. Искаженныя стремленія идеализма постоянно въ насъ проглядываютъ“. [22] Пора отстать тѣмъ болѣе „что, по выраженію одного изъ позднѣйшихъ реалистовъ, увлеченіе идеей и принципомъ вообще не въ характерѣ Русскаго народа“. Онъ провозглашаетъ: „никакое намѣреніе исполнить обязанности гражданина невыполнимо, потому что никакихъ гражданскихъ обязанностей въ сущности нѣтъ. Убѣжденія, принципы, цивическая добродѣтель,—все это нелѣпыя бредни“. [23] Писаревъ жалѣетъ объ аскетѣ все равно какъ о слѣпомъ, безрукомъ или сумашедшемъ, и полагаетъ что „полнѣйшее проявленіе человѣчности возможно только въ цѣльной личности, развившейся совершенно безыскусственно и самостоятельно, не сдавленной служеніемъ разнымъ идеаламъ, не потратившей силъ на борьбу съ собою“ [24] „Что такое благородный энтузіазмъ?“ спрашиваетъ онъ же, и сейчасъ же отвѣчаетъ: „Это пустой звукъ, не соотвѣтствующій никакому опредѣленному представленію. Мы можемъ не толковать теперь о борьбѣ за святыя убѣжденія, о принесеніи себя въ жертву принципамъ,—практическаго дѣла изъ этого выйти не можетъ“. [25] „Еслибы всѣ, говоритъ онъ же, въ строгомъ смыслѣ были эгоистами по убѣжденіямъ, то-есть заботились только о себѣ, не создавая себѣ искусственныхъ понятій идеала и долга, то, право, тогда привольнѣе было бы жить на бѣломъ свѣтѣ нежели теперь… теперь же вся жизнь отдѣльнаго человѣка сдавлена, спутана въ своихъ проявленіяхъ въ угоду отвлеченнаго понятія государства“ (и прочаго, конечно, идеальнаго). [26] „Пружина чести (читаемъ у него же въ другомъ мѣстѣ), уваженіе, личное достоинство, самолюбіе, благодарность, добро, зло, вѣжливость, великодушіе, состраданіе, милосердіе, сердце, справедливость, умъ, знаніе, законъ, конституція, свобода, равенство и т. д.,—всѣ эти слова для насъ отживающія слова“ [27] Писаревъ даетъ „эстетикѣ“ опредѣленіе очень краткое, признавая ее проявленіемъ „неисчерпаемой глупости“, объемъ которой онъ однакоже очерчиваетъ широко; сюда входитъ все что возбуждаетъ „въ груди пламеннаго эстетика цѣлую бурю высокихъ ощущеній“, а именно: „жестокость семейнаго деспота, фанатизмъ старой ханжи, несчастная любовь дѣвушки къ негодяю, кротость терпѣливой жертвы семейнаго самовластія, порывы отчаянія, ревность, корыстолюбіе, мошенничество, буйный разгулъ, тихая мечтательность, восторженная чувствительность“. [28] „Эстетика“ стѣсняетъ общество, давитъ его со всѣхъ сторонъ, подобно морали и законности; она есть „самый прочный элементъ умственнаго застоя и самый надежный (sic) врагъ разумнаго прогресса“. [29] „Мы затѣмъ и стараемся доканать эстетику чтобы сосредоточить вниманіе и умственныя силы общества на самомъ незначительномъ числѣ жгучихъ и неотразимыхъ вопросовъ первостепенной важности“. [30] Онъ особенно безпощаденъ къ поэтамъ. Онъ увѣренъ что поэтомъ можно сдѣлаться точно такъ же какъ адвокатомъ или сапожникомъ и что „реалисты“ потому не пишутъ стиховъ и драмъ что считаютъ себя выше этихъ занятій; онъ провозглашаетъ что Пушкинъ былъ вреденъ, ибо „обезоруживаетъ личный протестъ и укрѣпляетъ общественные предразсудки, которые нужно разрушить“; [31] что Бѣлинскій, какъ критикъ,—„уродливое явленіе“; „Мертвыя Души—„чепуха“. Но оставимъ пламеннаго Писарева и обратимся къ болѣе этой громадной толпы (образованные классы)? Ничтожный, грязный хаосъ, который долго можетъ задерживать своимъ присутствіемъ умственное развитіе человѣчества, но который никогда не можетъ произвести изъ себя ничего прочнаго, ничего живаго, ничего способнаго развиваться и совершенствоваться“ (и это не у однихъ насъ, но и „во всемъ цивилизованномъ мірѣ“). [32]

Чтобъ исчерпать вопросы подвергнувшіеся полному отрицанію со стороны нашихъ моралистовъ, остается сказать о русской семьѣ и о русской женщинѣ, которыя осуждались ими на безусловную гибель. Русскую семью, не однихъ московскихъ купцовъ, но вообще достаточныхъ классовъ, Добролюбовъ назвалъ „темнымъ царствомъ“; Писаревъ также принимаетъ это названіе, но имъ не довольствуется, а даетъ свое— „курятникъ“. Картину семьи (не только у насъ, но и вездѣ) онъ рисуетъ въ самомъ безотрадномъ видѣ, причемъ даже вдается въ поэзію и романтизмъ. Семья оказывается „превосходною школой безнравственности“, зародышемъ и поприщемъ войны и порабощенія, школой рабства, эксплуатаціи, воровства и грабежа; [33] но у насъ семья хуже чѣмъ гдѣ-нибудь, потому что у насъ самый законный протестъ осуждается всегда какъ преступленіе. Не сомнѣваясь въ силѣ и искренности чувствъ такъ-называемыхъ любящихъ матерей, Писаревъ сумму ихъ вліянія считаетъ не только вредною, но и „губительною“; но почему же? Потому, онъ думаетъ, что такая мать способна отвлечь „молодаго человѣка“ отъ „новаго, привлекательнаго образа жизни“ и возвратить его на истинный путь, т.-е. „заглохнуть въ томъ омутѣ изъ котораго онъ было старался выкарабкаться“. [34] Плоха семья, плохи и ея члены—отцы, матери, братья и сестры. Болѣе всего стараетея Писаревъ пристыдить русскихъ женщинъ. [35] Современныя женщины, увѣряетъ онъ, потому плохи что онѣ думаютъ „не столько о томъ чтобы наслаждаться жизнію сколько о томъ чтобы не попасть въ какую-нибудь непріятную передѣлку“, [36] — плохи онѣ опять-таки отъ „эстетики“, отъ зловреднаго вліянія семьи. Онѣ боятся общественнаго мнѣнія, родителей, родственниковъ и не даютъ воли своимъ влеченіямъ; онѣ эгоистки, ибо „рѣдко умная женщина рѣшится броситься на шею любимому мущинѣ, не связавъ его предварительно крѣпкимъ обѣщаніемъ предъ лицомъ общества и церкви“; [37] онѣ паразитки, ничего не производящія „кромѣ супружескаго счастія“; [38] онѣ склонны поддаваться „нелѣпому обычаю теологическаго мистицизма (таинству брака)“. [39] Но, обвиняя женщинъ, Писаревъ въ то же самое время и соболѣзнуетъ о нихъ, ибо признаетъ что источникъ зла, общаго для обоихъ половъ, кроется въ рабствѣ женщинъ, которое подлежитъ немедленному разрушенію. Женщина у насъ, по его мнѣнію, порабощена какъ дѣвушка, какъ жена и какъ раба. Рабство дѣвушекъ не требуетъ доказательствъ, ибо объясняется зловреднымъ вліяніемъ семьи (отцовъ и матерей); въ замужествѣ женщина порабощается „долгомъ“, что крайне нелѣпо, ибо „женщина не виновата если измѣняетъ намъ и отдается другому”; во вдовствѣ она порабощается, такъ-сказать, временемъ,—остается свободною тогда когда сама не знаетъ что дѣлать съ этою свободой. [40]

III.

Прежніе люди, мущины и женщины, оказались никуда негодными; явилась потребность въ новыхъ людяхъ, долженствующихъ стать солью Русской земли. Какіе же ожидались новые люди?

Новымъ человѣкомъ управляютъ только (говоритъ Писаревъ) личныя выгоды или личные расчеты. Ни надъ собой, ни внѣ себя, ни внутри себя онъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого принципа… Онъ дѣлаетъ только то что ему пріятно; ему пріятно то что ему хочется, слѣдовательно онъ дѣлаетъ только то что ему хочется… Онъ считаетъ совершенно излишнимъ стѣснять свою особу въ чемъ бы то ни было; онъ ни въ комъ не нуждается, никого не боится, никого не любитъ и вслѣдствіе этого никого не щадитъ… Люди новые могутъ безъ малѣйшей опасности быть эгоистами до послѣдней степени. [41] Сказать: „эгоистъ“ значитъ сказать: „человѣкъ“; ибо „эгоизмъ есть полная свобода личности, уничтоженіе обязательныхъ трудовъ и добродѣтелей“. [42] „Понятія жертвы и стѣсненія, говоритъ одинъ изъ адептовъ новаго ученія, совершенно не имѣютъ себѣ мѣста въ міросозерцаніи новыхъ людей“. Толковать о нравственныхъ началахъ и о какомъ-то „общемъ идеалѣ“ обязательномъ для всѣхъ также глупо какъ говорить объ „общихъ очкахъ или общихъ сапогахъ сшитыхъ по одной мѣркѣ и [43] на одну колодку“ (Писаревъ). Итакъ, эгоизмъ, можно сказать, главная нигилистическая добродѣтель, покоящаяся на „удовлетвореніи естественныхъ потребностей“. Въ этомъ отношеніи новый человѣкъ есть панъ, баринъ, нраву котораго никто не смѣетъ препятствовать. До какой степени онъ эгоистъ до той же степени простирается его „дерзость“. Вѣроятно въ минуты откровенности вотъ какъ проговорился на этотъ счетъ Писаревъ: „Дерзость наша равняется только нашей глупости и только нашею глупостью можетъ быть объяснена и оправдана“. [44]

Эгоизмъ „новаго“ человѣка, его индивидуальность, вполнѣ выясняются въ отношеніяхъ къ женщинѣ. Когда „реалистъ“ (онъ же и „новый“ человѣкъ) встрѣтится съ женщиной, когда ее полюбитъ, и когда она отвѣтитъ ему тѣмъ же; то онъ разсуждаетъ (конечно вслухъ) такъ: „любовь—такъ любовь; торгъ—такъ торгъ; а любви съ гарантіями и условіями я не понимаю“. [45] Полюбивъ женщину, „реалистъ“ не станетъ охлаждать и сдерживать себя, но не станетъ и подогрѣвать своего чувства, „когда оно остынетъ послѣ полнаго удовлетворенія“. Повинуясь лишь стимулу „естественныхъ потребностей“, новый человѣкъ „можетъ отдаваться очарованію многихъ женщинъ одной за другой“, но онъ не способенъ „поддерживать съ женщиной обязательныя отношенія“, не способенъ именно потому что новые люди чувствуютъ физіологическое отвращеніе „къ самой гуманной и добродушной эксплуатаціи“. [46]

Сильный эгоизмомъ, сильный дерзостью, новый человѣкъ, „реалистъ“, долженъ быть силенъ и крѣпокъ волей, долженъ быть атлетомъ, борцомъ отрицанія. Онъ долженъ, поучаетъ Добролюбовъ, „предпринять коренное измѣненіе ложныхъ общественныхъ отношеній стѣсняющихъ нашу дѣятельность“. Нельзя же „цѣлые годы и десятки лѣтъ сидѣть сложа руки и грустнымъ взоромъ смотрѣть на зло и неправду въ обществѣ!“ Надобно „стать выше этого общества, признать его явленіемъ ненормальнымъ, болѣзненнымъ, уродливымъ… Проповѣдывать необходимость радикальнаго лѣченія, серіозной операціи. Почувствуйте только какъ слѣдуетъ право вашей собственной личности на правду и на счастіе, и вы самымъ непримѣтнымъ образомъ придете ко кровной враждѣ съ общественною неправдой…“ [47] Въ послѣдней тирадѣ проглядываютъ цѣли отдаленныя, практика въ будущемъ. На первыхъ порахъ, въ эпоху формированія „новыхъ людей“, дѣло было въ задачахъ только теоретическаго свойства. Такихъ задачъ Добролюбовъ насчитываетъ пять, а именно: a) энергичность натуры довести въ себѣ до „настоящаго героизма“; b) либерализмъ до того чтобы чутко внимать „стону и воплю несчастныхъ братьевъ“ (писано въ 1860 году, въ разгаръ работъ по освобожденію крестьянъ); c) не бояться уголовной отвѣтственности; d) разрушить семейный деспотизмъ и e) равнымъ образомъ поступить со множествомъ предразсудковъ „неразлучныхъ съ системами, курсами и вообще съ рутиной образованія“. [48] Писаревъ упрощаетъ эти суровыя задачи, легче на нихъ смотритъ и игривѣе рисуетъ нигилистическую дѣятельность. Дѣятельность эта должна быть неугомонною; трудъ новыхъ людей—безустаннымъ и безконечнымъ. Но что трудъ этотъ не мускульный, не техническій,—это явствуетъ уже изъ задачъ подлежавшихъ рѣшенію и еще виднѣе изъ различія которымъ самъ себя отличаетъ „новый“ человѣкъ отъ простаго работника: „Трудъ тѣхъ людей которые кормятъ и одѣваютъ насъ въ высшей степени полезенъ, но эти люди совсѣмъ не реалисты“. [49] Писаревъ, предпочитавшій сапожниковъ поэтамъ и соглашавшійся на словахъ лучше быть булочникомъ чѣмъ Рафаэлемъ, на дѣлѣ отъ техническаго труда отворачивался и предпочиталъ ему трудъ интеллигентный, хотя будто бы и тяжелый, но неразлучный съ „наслажденіемъ“, съ удовлетвореніемъ всѣхъ „естественныхъ потребностей“. Тѣмъ не менѣе въ противоположность „эстетикамъ“ или романтикамъ, людямъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, воспитаннымъ на крѣпостномъ правѣ, „болтунамъ“, а не дѣятелямъ, „новые люди“ считаютъ себя, такъ-сказать, первоначальниками „труда“ въ землѣ Русской, находившейся до ихъ появленія въ непробудномъ снѣ. Необходимо поэтому, не довольствуясь вышеприведенною программой, войдя въ подробности „трудовой“ жизни „новаго человѣка“, перебрать виды его „трудовъ“.

Какъ трудъ „умственный“, нигилизмъ нуждается въ пропагандѣ устной и литературной; хотя оба рода дѣятельности и тѣсно связаны между собою, но не всякій можетъ быть въ одно и то же время нигилистомъ-практикомъ и нигилистомъ-теоретикомъ. Практическое поприще дѣятельности для „новаго человѣка“ очень велико. Онъ идетъ на проповѣдь новой доктрины, то-есть уничтожаетъ „эстетику“ и распространяетъ „естественно-научный реализмъ по всѣмъ сферамъ домашняго быта“. Онъ вербуетъ новобранцевъ, то-есть „размножаетъ мыслящихъ людей“: онъ развиваетъ женщинъ, то-есть присоединяетъ ихъ къ числу своихъ послѣдователей. Увеличенное отъ присоединенія женщинъ число „мыслящихъ людей“ возрастаетъ и образуетъ грозную силу, „мыслящій пролетаріатъ“, къ созданію котораго должны быть направлены всѣ стремленія лучшихъ изъ „новыхъ людей“. „Размножать мыслящихъ людей, учитъ Писаревъ, вотъ альфа и омега всякаго разумнаго общественнаго развитія. Кто отвлекаетъ молодежь отъ этого дѣла тотъ вредитъ общественному развитію“. [50] Процессъ такого размноженія всего удобнѣе производить посредствомъ „кружковъ“; но по поводу сего мы имѣемъ слѣдующее наставленіе Писарева: „Пусть каждый дѣйствуетъ своимъ непосредственнымъ вліяніемъ въ томъ самомъ кружкѣ въ которомъ онъ живетъ постоянно и на тѣхъ самыхъ людей съ которыми онъ находится въ ежедневныхъ сношеніяхъ… Вовлекайте вашихъ братьевъ, сестеръ, родственниковъ, товарищей, всѣхъ тѣхъ людей которыхъ вы знаете лично и которые питаютъ къ вашей особѣ довѣріе”… [51] Роль „дѣятеля” выясняется изъ взглядовъ Добролюбова. болѣе глубокихъ чѣмъ нѣсколько игривыя мысли Писарева. „Намъ нуЖны „дѣятели”, говоритъ авторъ Темнаго Царства, съ дѣтства охваченные одною идеей, сжившіеся съ ней такъ что имъ нужно или доставить торжество этой идеѣ, или умереть… Намъ не нужны герои-освободители, какъ нужны они какимъ-нибудь Болгарамъ; намъ нужны герои („дѣятели”) для борьбы со врагами внутренними“. „Развѣ мало у насъ враговъ внутреннихъ? спрашиваетъ Добролюбовъ; развѣ не нужна борьба съ ними и развѣ не требуется геройства для этой борьбы?” [52] Выше мы привели черты коими Добролюбовъ обрисовывалъ вообще „новыхъ людей”; но черты эти для типа „новаго человѣка” вообще слишкомъ рѣзки, черезчуръ требовательны: онѣ осуществимы лишь къ реалистѣ высшей природы, въ „дѣятелѣ”. Въ дополненіе въ характеристикѣ послѣдняго, въ основаніи которой должна лежать непримиримая ненависть къ существующему порядку, приводимъ еще слѣдующія изреченія Добролюбова: „Обязанность честнаго человѣка („дѣятеля”), говоритъ онъ,—принимать рѣшительныя, радикальныя воззрѣнія и переходить отъ нихъ уже прямо къ дѣятельности…“ ни предъ чѣмъ не останавливаясь; ибо „самое худое, что я могу потерпѣть,—это смерть; но вѣдъ я все равно умру же, стало-быть я ничѣмъ не рискую…” (многоточіе въ подлинникѣ). [53] День расплаты, день борьбы со внутреннимъ врагомъ, „во всякомъ“ случаѣ „канунъ“ того дня въ который „дѣятели“ одолѣютъ этого врага, не за горами. [54] Пока же, въ ожиданіи этого вожделѣннаго дня, „надобно радоваться каждой новой смерти въ старомъ поколѣніи, надобно разить все отжившее“. [55]

Какой серіозный смыслъ пріобрѣтаютъ всѣ эти пустыя сами по себѣ слова если припомнить какъ народившаяся шайка шагъ за шагомъ отъ безумныхъ ученій переходила къ безумнымъ дѣйствіямъ.

IѴ.

Разрушая „эстетику“ и осуждая на погибель европейскую цивилизацію вообще и русскую въ особенности, первоначальники нигилизма были еще далеки отъ практической революціонной дѣятельности. Своею ближайшею задачей они поставили нигилизовать литературу и школу, и послѣднія обращались въ превосходныя орудія пропаганды, что отлично поняли первые основатели новаго ученія: Чернышевскій, Добролюбовъ и Писаревъ, прославившіеся въ качествѣ литературныхъ, а не практическихъ „дѣятелей“.

Не забудемъ что въ названные годы литературная дѣятельность Бѣлинскаго еще была у всѣхъ въ свѣжей памяти и что университетское образованіе еще не потеряло, какъ позже, своего обаянія. Тогда казалось что въ журнальной дѣятельности безъ новыхъ Бѣлинскихъ обойтись невозможно, т.-е. безъ людей молодыхъ, даровитыхъ, способныхъ къ пропагандѣ либеральныхъ идей (какихъ, объ этомъ не заботились). Поэтому нечего удивляться что отцы нигилизма, люди во всякомъ случаѣ даровитые и всѣмъ этимъ условіямъ удовлетворявшіе, тотчасъ же заняли господствующее положеніе въ петербургской журналистикѣ, — именно положеніе Бѣлинскаго въ 40-хъ годахъ. Съ этой стороны сходство ихъ съ Бѣлинскимъ несомнѣнно: Чернышевскій и Добролюбовъ стали Бѣлинскими у Некрасова въ Современникѣ, Писаревъ у Благосвѣтлова въ Русскомъ Словѣ. Некрасовъ въ качествѣ редактора Современника былъ кормильцемъ и питателемъ цѣлой оравы нигилистовъ. Въ благодарность ему дозволялось писать стихи, ибо де онъ, по выраженію Писарева, горячо сочувствовалъ „страданіямъ народа“ (прекращеннымъ 19 февраля 1861 года), точно такъ же какъ Чернышевскому дозволялось писать романъ. „Нашу публику, говорилъ въ 1864 году Писаревъ, слѣдуетъ заманивать и подкупать разными фокусами то комическаго, то лирическаго свойства“, [56] —не особенно лестный отзывъ о поэтѣ, котораго нѣкоторые безъ затрудненія причисляютъ къ числу дѣятелей прославившихъ (!) прошлое царствованіе. [57]

Само собою разумѣется что еслибъ эти журналы наполнялись только твореніями названныхъ корифеевъ реализма (что, какъ извѣстно, въ журналистикѣ не мыслимо), или еслибъ эти творенія содержали въ себѣ одинъ чистѣйшій нигилизмъ, нигилизмъ красный; тогда бы, уже по однимъ цензурнымъ условіямъ, какъ ни эластичны они, дальнѣйшій путь его развитія былъ бы пріостановленъ. Но дѣло въ томъ что нигилистическая пропаганда въ журнальной формѣ значительно блѣднѣла, а подъ щитомъ реализма, въ одѣяніи котораго выступала, даже обѣлялась; реализмъ же былъ въ духѣ того времени о которомъ мы говоримъ, и ничего опаснаго казалось въ себѣ не имѣлъ; напротивъ, считался явленіемъ прогрессивнымъ и даже либеральнымъ, ибо у насъ что ново, то и либерально. Завладѣвъ журналистикой, нигилистическая пропаганда расчищала себѣ eo ipso широкій путь въ школу и въ семью; ибо по несчастію, по причинѣ нашей умственной недозрѣлости и пораждаемой ею дряблости, все новое имѣетъ для насъ великую приманку и успѣваетъ проникать въ сферы повидимому наименѣе удобныя для перемѣнъ.

Завоеваніе школы наши нигилисты не безъ основанія считали главнѣйшею своею задачей, даже болѣе важною чѣмъ завоеваніе семьи или развитіе женщинъ. Подъ именемъ „школы“ здѣсь надо понимать русскія учебныя заведенія, среднія и высшія. „Когда взята школа, говоритъ Писаревъ, тогда побѣда упрочена, тараканъ пойманъ… Взятіе школы составляетъ важнѣйшій результатъ и драгоцѣннѣйшій плодъ побѣды. Взять школу значитъ упрочить господство своей идеи надъ обществомъ… Школа вездѣ и всегда составляетъ самую крѣпкую и неприступную цитадель всевозможныхъ традицій“; [58] но намъ, думаетъ Писаревъ, нечего отчаиваться, ибо поможетъ само начальство введеніемъ „послѣдовательнаго реализма“ и изданіемъ „реальнѣйшихъ предписаній“. [59] И нашъ мыслитель не обманулся въ своихъ надеждахъ; все такъ и случилось какъ онъ предсказывалъ. „Послѣдовательный реализмъ” проведенъ былъ по всѣмъ среднимъ школамъ и даже въ начальномъ домашнемъ образованіи. Сущность „послѣдовательнаго реализма“ состояла и состоитъ у насъ съ одной стороны въ преслѣдованіи и изгнаніи изъ учебныхъ заведеній древнихъ языковъ, всякаго усидчиваго труда, идеальныхъ стремленій и дисциплины, съ другой — въ жаждѣ облегченій, послабленій, въ даровомъ ученьѣ и притомъ „чему-нибудь и какъ-нибудь“, по доброй охотѣ учащихся, обусловливаемой легкостью и пріятностью. Такая система образованія и воспитанія (о ней мы говорили въ другомъ мѣстѣ), [60] по всей справедливости, можетъ носить имя Простаковой, главной героини комедіи Фонвизина Недоросль, съ чѣмъ соглашается и Писаревъ, хотя выражается объ этомъ и въ шуточной формѣ. Главное достоинство Простаковой, по мнѣнію нашихъ реалистовъ, состоитъ въ томъ что она „понимаетъ что когда человѣкъ не хочетъ учиться, то и толковать объ этомъ нечего“, [61] чего никакъ не могутъ понять просвѣщенные педагоги. Но для полнаго процвѣтанія „послѣдовательнаго реализма” въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ необходима коренная реформа въ домашнемъ воспитаніи, начиная съ младенческаго возраста. И въ этомъ отношеніи предлагается цѣлая система. По теоріи новаго воспитанія, „сознаніе своей личности и своихъ человѣческихъ правъ“, своей свободы, ребенокъ всасываетъ вмѣстѣ съ молокомъ матери или кормилицы; начало слѣпаго авторитета, господствовавшее въ старомъ воспитаніи, должно быть радикально уничтожено. Стараніе удержать ребенка въ тѣхъ понятіяхъ и въ тѣхъ правилахъ которыхъ держалось старое поколѣніе—„стараніе вредное въ высшей степени какъ скоро оно доходитъ до стѣсненія воли и ума ребенка“; ибо, разсуждаетъ думающій такимъ образомъ Добролюбовъ, „какъ ни одному человѣку невозможно распоряжаться въ желудкѣ другаго и управлять ходомъ его пищеваренія, такъ точно никто не можетъ распоряжаться въ мозгу человѣка“. [62] Старшіе люди предыдущаго поколѣнія не могутъ знать того что нужно будетъ „молодымъ“; это зависитъ отъ несходства организмовъ. „Старый человѣкъ любитъ тепло, ищетъ солнца; молодой ищетъ холода… Старый погружается въ вопросы метафизическіе, молодой ищетъ отвѣта въ физіологіи“. [63] Въ системѣ нигилистическаго воспитанія и вообще реализма физіологія замѣняетъ не только психологію, но и религію, слѣдовательно въ ней заключается и источникъ морали. „Можно положительно сказать, говоритъ Добролюбовъ, что старанія дѣйствовать на сердце дитяти (курсивъ въ подлинникѣ) совершенно напрасны“. Напрасны и наши хлопоты заботиться о (моральной) чистотѣ ребенка; ибо какъ молочные зубы выпадаютъ и потомъ замѣняются настоящими, такъ, по мнѣнію Добролюбова, выпадутъ и наши „молочныя идеи“: „ребенокъ понимаетъ инстинктивно свою пользу гораздо вѣрнѣе чѣмъ ее понимаютъ взрослые“. Для ребенка, все должно быть открыто и доступно: „рано или поздно, черезъ лакейскую или черезъ дѣвичью, говоритъ Добролюбовъ, онъ узнаетъ всѣ тайны, семейныя или физіологическія, которыя скрывались отъ него самымъ положительнымъ образомъ“.[64] Собственно воспитаніе есть зло, а если оно уже существуетъ, такъ какъ ничего не подѣлаешь съ людьми: то по крайней мѣрѣ „воспитывать вообще, по мнѣнію Писарева, слѣдуетъ какъ можно менѣе“. [65] А умный и широко-развитой человѣкъ, говоритъ этотъ педагогъ, идетъ еще далѣе: онъ „никогда не рѣшится воспитывать ребенка; онъ пойметъ что врываться въ интеллектуальный міръ другаго человѣка со своею иниціативой безчестно и нелѣпо“. [66] „Естественное, правильное, здоровое развитіе всѣхъ силъ организма, поучаетъ Добролюбовъ, гораздо болѣе значитъ нежели всякія нравоучительныя сентенціи и патетическія тирады“, [67] то-есть нравственнорелигіозный элементъ воспитанія; но Писаревъ эту немногосложную задачу еще упрощаетъ: по его мнѣнію, „хорошо кормить ребенка и удалять отъ него вредные предметы“,— вотъ вся и задача воспитанія. [68] Учить нужно тоже какъ можно меньше, и притомъ главное дѣло образованія состоитъ „не въ знаніи, а въ развитіи“. Но образованіе уже дѣло школы, среднихъ учебныхъ заведеній, которыя нигилизировались частію путемъ „послѣдовательнаго реализма”, большею же частью посредствомъ литературы, то-есть журналистики. „Чѣмъ меньше молодой человѣкъ будетъ знать, говоритъ Писаревъ, по окончаніи гимназіи, тѣмъ лучше, [69] потому что тѣмъ скорѣе сдѣлается „послѣдовательнымъ реалистомъ“; кто же хочетъ содѣйствовать успѣхамъ образованія, „тотъ долженъ прежде всего обращать вниманіе на то ученіе которое производится послѣ школы“, [70] т.-е. нигилистическую пропаганду устную и литературную. Съ такой точки зрѣнія на гимназическое образованіе поступленіе въ университетъ считается дѣломъ весьма неважнымъ, хотя полезность университетскихъ дипломовъ и не отвергается. Поступить въ университетъ,— это значитъ, говоритъ Писаревъ, „еще на четыре года отложить свое превращеніе въ экономическихъ производителей“, [71] что и справедливо: гимназистъ развившійся на нигилистической литературѣ тотчасъ же превращается въ такого производителя, между тѣмъ какъ студентъ уже съ третьяго курса становится сомнительнымъ, а въ четвертомъ пожалуй станетъ и совсѣмъ безнадежнымъ. Но гимназисты (а потомъ и гимназистки) уже не школьники, не ученики, а „молодежь“, „молодое поколѣніе“. Эту „молодежь“ начинаютъ возбуждать, надмевать, заставляютъ ее кичиться своею молодостью; ей льстятъ; изъ нея дѣлаютъ свою „партію“, на которую и опираются и ссылаются вожаки нигилизма; ей говорятъ, напримѣръ, такія вещи: „философскія умствованія, эстетическія соображенія, историческіе, литературные и всевозможные общіе взгляды можетъ бросать всякій мальчишка со школьной скамьи; слѣдуетъ только подумать нѣсколько часовъ, а не нужно проводить мѣсяцы и годы въ переборкѣ, сличеніи, переписываніи и выпискахъ изъ десятковъ и сотенъ книгъ“ (Добролюбовъ). [72]

Ѵ.

Мы уже видѣли что трудъ „новыхъ людей“ немыслимъ безъ „наслажденія“, которое играетъ роль хорошаго вина, т.-е. освѣжаетъ и возбуждаетъ утомленныя силы трудящихся, „наслажденіе“, какъ замѣчено выше, состоитъ въ любви къ женщинѣ. Но такъ какъ женщины находятся де у насъ въ рабскомъ состояніи; поэтому о „любви“, въ ея теперешнемъ status quo, нечего говорить: такая „любовь“ не только не освѣжитъ „новыхъ людей“, не только не поможетъ ихъ пропагандѣ, но, напротивъ, равносильна самымъ тяжелымъ цѣлямъ. Поэтому необходимо не только эманципировать русскую женщину, но и создать новую теорію любви. Чтобъ эманципировать женщину, для этого нужно просвѣтить ее, развить, пріобщить, такъ-сказать, къ нигилистическому стаду; для такой роли необходимы „развиватели“. Развиваніе женщинъ—не легкое дѣло; оно представляетъ цѣлую систему. Успѣхъ развитія обусловливается „любовью“, т.-е. любовною „связью“; по крайней мѣрѣ Писаревъ безъ этого условія даже не совѣтуетъ приниматься „за великую дѣятельность просвѣтителя“. Вотъ его мораль: если же вы не расположены къ этому, „тогда оставьте въ покоѣ тоскующую (?) женщину и уходите отъ нея подальше, потому что ваши безсильныя утѣшенія и непримѣнимые совѣты не дадутъ ей ровно ничего кромѣ лишняго горя“. [73] Развиватель долженъ твердить что „трудъ современныхъ реалистовъ совершенно доступенъ женщинѣ”; что женщины не должны бояться ни общественнаго мнѣнія, ни родителей, что онѣ должны, „безъ оглядки и безъ боязни отдаваться влеченію господствующаго чувства“; „если мущина и женщина трудятся въ одинаковомъ направленіи, если они оба любятъ свою работу, или оба способны понять ея цѣль, то они начинаютъ чувствовать другъ ко другу симпатію и уваженіе, и наконецъ мущина и женщина призываютъ на свой союзъ благословеніе любви“; „женщина находится у насъ въ такомъ положеніи, при которомъ она не отвѣчаетъ ни за что; когда она изнемогаетъ и падаетъ, мы должны сочувствовать ей какъ мученицѣ, когда она одолѣваетъ препятствія, мы должны прославлять ее какъ героиню”; „женщина должна употребить всѣ усилія чтобы какъ можно ближе подойти къ полному самоосвобожденію, несмотря на строгости формальнаго закона“; „чтобы бороться съ семейнымъ деспотизмомъ, не разборчивымъ на средства, надо обладать значительною силой характера. Сила характера развивается на свободѣ и глохнетъ подъ нѣжнымъ давленіемъ“; поэтому ни одна порядочная дѣвушка не должна считать „своею обязанностью въ выборѣ мужа руководствоваться вкусомъ дражайшихъ родителей“; женская грація—глупость; „близость здороваго мущины вызываетъ радостное волненіе въ здоровой дѣвушкѣ; совершенная непосредственность и неподкрашенность простаго физіологическаго влеченія составляютъ весь секретъ ея граціи“. [74] Такія и подобныя сентенціи долженъ внушать „развиватель“ своимъ юнымъ слушательницамъ для того чтобы вполнѣ ихъ нигилизировать, т.-е. эманципировать отъ того рабства въ которомъ пребывала до сихъ лоръ русская женщина. Словомъ, „разрушеніе эстетики“ нигдѣ не практиковалось въ такихъ размѣрахъ какъ въ „женскомъ вопросѣ”; такъ какъ самая сущность женской эманципаціи заключается главнымъ образомъ въ освобожденіи отъ этой несносной „эстетики“, въ полномъ приравненіи женщинъ къ мущинамъ. По мнѣнію Писарева, которому принадлежатъ и выше приведенныя цитаты, въ рукахъ хорошаго развивателя такая задача рѣшается очень скоро: „въ одинъ мѣсяцъ (развиватель) заставитъ ее (женщину) взяться за умъ, задуматься надъ тѣми нелѣпостями которыя она видитъ и слышитъ вокругъ себя. За размышленіемъ слѣдуетъ отвращеніе, а такъ какъ природа не терпитъ пустоты, то женщина старается замѣнить въ своемъ умѣ выброшенныя нелѣпости какимъ-нибудь живымъ и осмысленнымъ содержаніемъ“. [75] Успѣхи развиванія, конечно, зависятъ отъ способностей оратора и отъ подготовки слушательницъ: но въ помощь ему и этимъ послѣднимъ указывается: что именно нужно дѣлать и какимъ образомъ. Такъ „развиватель“ долженъ налегать на Бокля, Дарвина, на политическую экономію (по воззрѣніямъ Чернышевскаго), на популяризацію естествознанія, т.-е. долженъ познакомить со всѣмъ этимъ своихъ слушательницъ. Послѣ такого изученія онъ долженъ держать къ нимъ слѣдующую рѣчь: „Есть же въ русской литературѣ журналы въ честности которыхъ нѣтъ никакихъ основаній сомнѣваться; читайте тѣ книги которыя они будутъ вамъ рекомендовать. Не бойтесь соціально-экономической теоріи, занимайтесь этою наукой, и она научитъ васъ тому что вамъ знать всего необходимѣе: она научитъ васъ оберегать свои собственные интересы и создавать себѣ тѣ выгоды которыми вы ныньче не пользуетесь. Займитесь тѣмъ что вы можете дѣлать выгоднѣе всего. Экономическая независимость есть первая и главная независимость общественнаго положенія женщины. Читайте хорошіе русскіе журналы, ихъ хотя и мало, но они есть: [76] читайте, читайте, читайте!“ [77] Но какъ достигнуть „экономической независимости“, когда матеріальныя блага нужныя всякому человѣку уже захвачены „самодурами“ (то-есть родителями), подъ вліяніемъ которыхъ находится слабая, угнетенная сторона? Вопросъ этотъ, по мнѣнію Добролюбова, рѣшается очень просто, на основаніи Дарвиновскаго закона борьбы за существованіе: отъ самодуровъ „можно бы и потребовать того чѣмъ они владѣютъ не по праву“. [78] Эмансипированная такимъ образомъ—черезъ развивателей, или самостоятельно, посредствомъ чтенія Современника и Русскаго Слова — дѣвушка становится уже вполнѣ способною къ воспріятію новой теоріи любви, которая, по нигилистической утопіи, должна царить въ обществѣ, окончательно разрушивъ старую теорію, основанную на цѣломудріи, женственности и святости семейныхъ узъ. „Новая любовь“ есть любовь „свободная“, по образу и подобію животныхъ, съ правомъ перехода отъ одного къ другому, проще—есть проституція, развратъ. Эта теорія весьма послѣдовательно развивается Добролюбовымъ въ его знаменитой статьѣ Темное Царство, гдѣ прозрачно доказывается что нельзя считать „паденіемъ если женщина предается полному наслажденію любовью“. Дѣйствительное паденіе—„бракъ“: „вотъ (гдѣ) потеря нравственной чистоты и силы!“ Стоитъ только измѣнить „пошлый языкъ нашей искусственной морали“, говоритъ этотъ мнимый преемникъ Бѣлинскаго, и тогда не трудно было бы доказать что проституція выше брака; но о публичныхъ женщинахъ „даже и не говорятъ нравственные люди, по крайней мѣрѣ въ трезвомъ видѣ“: таковы „чопорные пуристы формальнаго цѣломудрія“! [79]

Все сказанное нами до сихъ поръ относится къ отрицательной сторонѣ новаго ученія; но гдѣ же его положительная сторона? Такой стороны, строго говоря, совсѣмъ нѣтъ. Правда, по разрушеніи религіи, получается атеизмъ, нравственности— безнравственность, цѣломудрія — распутство, семьи и гражданственности—одичаніе, государственности — анархія и т. п.; но эти и подобныя понятія, будучи сами по себѣ отрицательнаго свойства, суть не что иное какъ видовыя понятія одного родоваго, общаго имъ всѣмъ,—разрушенія. Поэтому признавать нигилизмъ системой, ученіемъ или доктриной, можно только иронически; заключаясь въ разрушеніи всякой гражданственности, нигилизмъ не представляетъ собою никакой философствующей, прогрессивно развивающейся мысли, напримѣръ хотя бы въ родѣ соціальной демократіи, которая съ самаго начала несомнѣнно стала уже его подкладкой. Нашъ нигилизмъ, по крайней мѣрѣ въ устахъ первыхъ своихъ проповѣдниковъ, есть тупое отрицаніе и ничего болѣе.

Русскій Вѣстникъ, 1881, т. 156 (№ 11-12).

---

[1] Для сокращенія, брошюры г. Цитовича будемъ въ послѣдующемъ обозначать однѣми римскими цифрами, а фамилію его буквой Ц.

[2] Ц. II, 60.

[3] Ц. II, 54.

[4] Ibid., 36—40.

[5] Ibid., 51.

[6] Ц. II, 44.

[7] Ц. И, 47.

[8] Ц. III, 33.

[9] Ibid. 60.

[10] Ц. II, 64, 67, а также III, 18.

[11] Ц. II, 61.

[12] Ц. II, 16.

[13] Ibid, 47.

[14] Ibid, 78.

[15] Ц. III, стр. 21.

[16] Ц. II, стр. 19.

[17] Ibid., 42—43.

[18] Ц. II, 60.

[19] Ц. II, 43—44.

[20] Ц. ІII, 60.

[21] Ibid.

[22] Ц. II, 7.

[23] Ц. II, 43.

[24] Ibid., 21.

[25] Ibid., 22.

[26] Ibid., 44, 47—48.

[27] Ibid., 80.

[28] Ibid. 59.

[29] Ц. II, 96.

[30] Ibid., 46.

[31] Предлагаемъ замѣтить это выраженіе тѣмъ которые считаютъ Добролюбова и Писарева продолжателями Бѣлинскаго.

[32] Ц. III, 54.

[33] Ц. II, § 29, стр. 72—74.

[34] Ibid., § 30, 74—75.

[35] Ibid., § 7, 22—24.

[36] Ibid., 20.

[37] Ц. II, 20.

[38] Ibid., 63.

[39] Ibid., 67.

[40] Ibid., § 26, стр. 63—66.

[41] Ц. II, стр. 16 и 21.

[42] Ibid., 80.

[43] Ibid., 61—62.

[44] Ibid., 9.

[45] Ibid., 21.

[46] Ц. II, стр. 20—21.

[47] Ibid., стр. 48—49.

[48] Ц. III, стр. 28—29.

[49] Ц. II, стр. 18.

[50] Ц. II, стр. 18.

[51] Ц. II, стр. 80.

[52] Ц. III, стр. 29.

[53] Ц. II, стр. 49—50.

[54] Ц. III, стр. 30.

[55] Ц. II, стр. 50.

[56] Ц. II, стр. 93.

[57] См. Русскую Старину 1878, т. XXI, стр. 357—361.

[58] Ц. III, стр. 55—56.

[59] Ibid.

[60] См. нашу статью „Военно-учебный реализмъ“ въ Русск. Вѣстн. 1877, 4.

[61] Ц. III, стр. 68—69.

[62] Ц. III, стр. 65.

[63] Ibid., стр. 65—66.

[64] Ц. III, стр. 66—67. Уже одна эта тирада показываетъ что у ех-семинариста Добролюбова затѣи и вкусы были совсѣмъ не мѣщанскіе, а барскіе.

[65] Ibid., 71.

[66] Ibid., 69.

[67] Ibid., 68.

[68] Ibid., 70.

[69] Ц. III, стр. 71.

[70] Ibid., 59.

[71] Ibid., 74.

[72] Ibid., 57.

[73] Ц. II, стр. 67.

[74] Ц. II, стр. 18, 20, 27—28, 71, 74—75, а также III, стр. 70.

[75] Ц. II, стр. 75—76.

[76] Писано въ 1865 году, слѣдовательно рѣчь идетъ о Современникѣ и о Русскомъ Словѣ.

[77] Ц,. II, стр. 76.

[78] Ibid., стр. 77—78.

[79] Ц. III, стр. 26—27.

Views: 37

Авторъ. Періодъ которымъ мы занимались,—отъ распу­щенія собора нотаблей въ маѣ 1787 года до правительствен­наго рѣшенія, состоявшагося въ августѣ 1788, созвать со­словныхъ представителей и до замѣны Бріена Неккеромъ, есть, какъ мы видѣли, періодъ борьбы главныхъ государ­ственныхъ силъ, парламентовъ и привилегированныхъ сосло­вій съ королевскою властію. Личное ничтожество короля дѣлало возможнымъ искусственное отдѣленіе его отъ его пра­вительства. Явилась иллюзія раздѣлявшаяся громаднымъ чи­сломъ лицъ, по положенію, натурѣ и убѣжденіямъ вовсе не революціонныхъ, будто борьба направлена не къ потрясе­нію монархическаго строя, а только противъ деспотизма ми­нистровъ злоупотребляющихъ именемъ и властію короля. Духъ оппозиціи созрѣлъ до послѣдней степени. Быть въ оппозиціи сдѣлалось не только главнымъ, но и единствен­нымъ средствомъ пріобрѣсти значеніе. Возглашеніе неотлож­ной необходимости созвать сословныхъ представителей сдѣ­лалось центромъ соединенія для оппозиціонныхъ стремленій, дало предметъ, знамя требованіямъ. Наконецъ правитель­ство уступаетъ, и уступаетъ съ полнымъ желаніемъ заключить, по выраженію Неккера, договоръ съ общественнымъ мнѣ­ніемъ. Именно эту задачу дѣлаетъ своею новый министръ. Если дѣйствія правительства въ полномъ согласіи съ обществен­нымъ мнѣніемъ должны необходимо вести къ благоденствію, то эпоха отъ вступленія въ министерство Неккера и созы­ва представителей должна бы быть самою благодѣтельною для страны и приготовить ей не крушеніе, а дѣйствитель­ное возрожденіе.

Пріятель. Печально думать какъ самыя увлекательныя, повидимому, теоріи разбиваются о подводные камни дѣйстви­тельности. Король и нація въ полномъ согласіи предпринима­ютъ задачу возрожденія страны. Чего бы желать лучшаго?

Авторъ. Легко было бы благодѣтельствовать людямъ еслибъ историческую дѣйствительность можно было строить на добрыхъ намѣреніяхъ и „широко либеральныхъ“, по нашей терминологіи, планахъ. Опытъ безжалостно разбиваетъ эту иллюзію. Вина нерѣдко складывается на тѣхъ кого имѣется въ виду облагодѣтельствовать. Но подлежатъ внимательному разбору, и благодѣтели, и вся система. Французскій примѣръ представляетъ много поучительнаго матеріала. Въ физикѣ бываютъ опыты въ которыхъ испытателю такъ удается уеди­нить дѣйствующую причину отъ стороннихъ причинъ могу­щихъ возмутить явленіе, что дѣйствіе ея обнаруживается въ полной чистотѣ и заключенія могутъ дѣлаться безъ опасенія. Подобные опыты и называются чистыми. Къ такимъ именно принадлежитъ историческій опытъ приготовленный въ девять мѣсяцевъ съ августа 1788 года и исполненный въ 1789 году. Правительство, въ удовлетвореніе общественнаго мнѣнія, пред­принимаетъ дѣло наилучшаго переустройства государства, съ согласія и по указанію націи, представленной собраніемъ на­родныхъ избранниковъ, назначенныхъ вполнѣ свободнымъ го­лосомъ страны, при допущенной свободѣ печати и невозбранности общественныхъ сходокъ. Выборные снабжены наказами избирателей, нестѣсненно высказавшихъ желанія и чаянія земли до послѣдняго ея уголка. Представители организованы въ собраніе по указаніямъ того же общественнаго мнѣнія, при самомъ искреннемъ желаніи со стороны правительства въ лицѣ его главныхъ представителей, короля и его первенствую­щаго министра, идти объ руку съ мнѣніемъ къ успѣшнѣйшему разрѣшенію вопроса. Вотъ какой былъ предпринятъ опытъ. Могъ ли онъ не увѣнчаться ожидаемымъ успѣхомъ: могъ ли быть неудачнымъ? А если вопреки чаянія, оказался тако­вымъ и привелъ къ пагубнымъ результатамъ, то какой вы­ходитъ изъ такого факта непререкаемый выводъ? Выводъ, очевидно, по меньшей мѣрѣ тотъ что всѣхъ этихъ условій недостаточно для разрѣшенія вопроса о государствен­номъ благоустройствѣ и при полномъ ихъ соблюденіи воз­можно государственное крушеніе вмѣсто государственнаго благоустройства.

Пріятель. Но былъ ли дѣйствительно опытъ, какъ ты его называешь чистымъ?

Авторъ. Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія и изъ бли­жайшаго разбора фактовъ не трудно въ томъ убѣдить­ся. Укажу мимоходомъ черту свидѣтельствующую о искрен­ности намѣренія правительства неуклонно слѣдовать то­му что, повидимому, указывалось мнѣніемъ страны въ его свободномъ проявленіи. Въ запискахъ маркиза Булье, начальника войскъ въ Метцѣ въ 1789 году, родственника Лафайета, члена собора нотаблей въ 1787 и 1788 годахъ, читаемъ (Mém., Paris 1823, стр. 68): „Нѣкоторые друзья Неккера, люди честные и просвѣщенные, старались дать ему почувствовать неудобства началъ принятыхъ имъ для образованія собранія сословныхъ представителей и предла­гали полезныя измѣненія. По ослѣпленію ли или по упрям­ству, онъ постоянно отказывалъ въ этомъ. Предлагали ему также повліять на выборы, чтобы доставить правитель­ству нѣсколько приверженцевъ въ собраніи. Онъ отвергъ эту мѣру какъ безнравственную; отвергъ также вскорѣ потомъ сдѣланное предложеніе привлечь подкупомъ нѣс­колькихъ опасныхъ членовъ собранія“. Булье прибавляетъ: „Неккеръ не зналъ людей и мѣрилъ ихъ въ кабинетѣ съ философскимъ компасомъ въ рукахъ“. Въ другой разъ когда Булье обращалъ вниманіе Неккера на опасность вооружить народъ противъ высшихъ классовъ, къ чему неминуемо долж­ны вести нѣкоторыя правительственныя мѣры, способныя возбудить чувство „мщенія, направляемаго двумя дѣятель­нѣйшими страстями человѣческаго сердца—своекорыстіемъ и честолюбіемъ“, министръ „холодно отвѣчалъ, поднявъ глаза къ небу что надо же имѣть разчетъ и на людскую добродѣ­тель (qu’il fallait bien compter sur les vertus morales des hommes). Я возразилъ, прибавляетъ Булье, что это отличный романъ; но что онъ увидитъ страшную трагедію съ окрова­вленною сценой; совѣтовалъ только избѣжать катастрофы. Неккеръ улыбнулся, жена его сказала что я человѣкъ пре­увеличеній (un homme exagéré) и если не выразила что я сумашедшій, то подумала это“ (Mivr. 78.) Можно основательно полагать что сентиментальныя ожиданія Неккера по отно­шенію къ собранію народныхъ представителей были искренни. Можно привести данное самою революціей похвальное сви­дѣтельство теченію дѣлъ во Франціи въ эпоху правитель­ственнаго объявленія о созывѣ собраній въ Версалѣ. Я гово­рю о гимнѣ въ честь новой наступающей де эры свободы на первыхъ страницахъ брошюры Камиля Демулена La France libre, написанной въ концѣ мая, отпечатанной въ іюнѣ 1789 года (но выданной по винѣ книгопродавца 17 или 18 іюля). Послѣ нѣсколькихъ строкъ вступленія, противопо­ставивъ эпоху Неккера эпохѣ Цезаря, Демуленъ говоритъ „Слушайте Парижъ, Ліонъ, Руанъ и Бордо, Кале и Марсель! Отъ одного конца Франціи до другаго слышится одинъ кличъ, общій кличъ. Какое наслажденіе для добраго гражданина пробѣгать провинціальные наказы выборнымъ! Какую ярость должны они возбуждать въ сердцахъ нашихъ притѣснителей! О благодарю тебя небо, что родился я къ концу нынѣшняго вѣка! Я увижу значитъ какъ на всѣхъ площадяхъ нашихъ воз­высятся бронзовыя колонны, подобныя той какую испрашива­етъ Парижскій наказъ, и гдѣ написаны будутъ наши права и исторія нашей революціи, а учить читать дѣтей моихъ буду по тому катехизису гражданъ какого требуетъ другой наказъ. Нація повсюду выразила одно желаніе. Всѣ хотятъ быть свободными. Да, дорогіе сограждане, да, мы будемъ сво­бодны. Кто въ силахъ тому воспрепятствовать!… И Парижъ какъ остальная Франція громко призываетъ свободу. Мер­зостная полиція, это чудовище съ десятью тысячами головъ, наконецъ кажется парализована во всѣхъ своихъ членахъ. Глаза ея уже не видятъ, уши не слышатъ. Одни патріоты подымаютъ голосъ. Враги общественнаго блага молчатъ, а если осмѣливаются заговорить тотчасъ получаютъ кару за свое вѣроломство и измѣнничество. На колѣняхъ должны просить прощенья“… Вотъ результатъ обращенія къ свободно­му мнѣнію націи съ полнымъ самоустраненіемъ правительства.

Важнѣе можетъ быть другое возраженіе. Опытъ повелъ къ крушенію, но можетъ-быть крушеніе-то и требовалось. Можетъ- быть оно-то и есть то благо которое должно было родиться изъ принятыхъ мѣръ. Мы можемъ съ тобою, надѣюсь, побѣдонос­но доказать что въ предреволюціонную эпоху правительство и высшіе классы дѣйствовали такъ какъ еслибъ ихъ цѣлью было произвести революціонное крушеніе въ странѣ, и что если какое-нибудь правительство желаетъ произвести въ своей странѣ революцію, то должно дѣйствовать по образцу французскаго; если же не желаетъ, должно дѣйствовать иначе. Но что же изъ этого? Можетъ быть революція-то и требуется для народнаго блага и если сопровождалась жертвами, то жерт­вы де эти ничто въ сравненіи съ купленными ими благами для человѣчества: вѣдь вотъ въ чемъ революціонная доктрина. Вѣдь восклицаетъ же въ паѳосѣ революціонной болтовни Мишле приступая къ изображенію революціоннаго крушенія какъ завѣта всей предшествовавшей исторіи (Hist. de la rév. I, CXXVII): „святая, святая революція, что медлишь прид­ти! Тысячу лѣтъ, съ порога Среднихъ Вѣковъ ждалъ я тебя; Жду еще. О какъ медленно время; сколько сосчиталъ часовъ! Придешь ли наконецъ!… Что такое старый порядокъ, король, полъ въ древней монархіи? Тиранія во имя Благодати (Grâce). Что такое революція? Реакція справедливости, позднее при­шествіе вѣчной Правды. Правда моя мать; Право мой отецъ; они едины съ Богомъ“. Правда эта къ концу страницы ока­зывается Любовью и становится тождественною съ Благодатью, во имя которой только что была тиранія, и такъ далѣе. Вотъ до какой мистики доходитъ культъ революціи какъ благодѣ­тельнѣйшаго переворота, хотя и не дешево де стоившаго. Надѣлила ли французская революція міръ благами и чѣмъ собственно она его надѣлила и справедливо ли пріурочивать движеніе человѣчества, насколько оно представляется намъ восходящимъ, ко французскому революціонному погрому, какъ къ нѣкоторой огромной ступени,—это вопросъ важный, осо­бый, которымъ надѣюсь еще займемся, а теперь онъ отвлекъ бы насъ слишкомъ далеко въ сторону. Вернемся къ изученію любопытнаго опыта. Говоря объ условіяхъ его, о согласіи съ общественнымъ мнѣніемъ, свободѣ выборовъ и свободѣ печати, послужившихъ дѣлу крушенія вмѣсто того чтобъ явиться средствомъ созиданія, я не желаю нисколько вносить элементъ ироніи. Желаю только внимательно разо­брать явленіе. Начнемъ съ общественнаго мнѣнія. Правитель­ство, съ призваніемъ Неккера, вступило съ мнѣніемъ въ са­мое искреннее соглашеніе. Какія же указанія дало оно? Чему научило оно правительство?

Въ непродолжительный періодъ, отъ августа 1788 до мая 1789, и даже точнѣе въ послѣдніе четыре, пять мѣся­цевъ этого періода, сдѣланъ замѣчательный шагъ. Сочинено среднее сословіе, thiers état. Не спѣши возражать и выслу­шай что я хочу сказать. Когда мы обращаемся назадъ, то этотъ шагъ общественнаго мнѣнія намъ не представляется въ его дѣйствительной ширинѣ, и мы скачка не замѣчаемъ. Мы склонны представлять явленіе въ логической постепенно­сти и думать что къ началу 1789 года среднее сословіе нахо­дилось въ томъ настроеніи какое выразилось въ писаніяхъ его хвалителей. Въ то время какъ привилегированныя сословія кло­нились къ паденію, среднее возрастало богатствомъ, трудомъ, познаніями и почувствовало де наконецъ свою силу. Ощущеніе этой силы перешло де въ общественное сознаніе и стало об­щественнымъ мнѣніемъ страны. Печать и ораторы обществен­ныхъ собраній явились его выразителями. Предъ напоромъ его уступило правительство. Вглядываясь ближе не трудно убѣдиться что такая картина не есть точное изображеніе явленія. Общественное мнѣніе обыкновенно вовсе не есть естественное порожденіе общественнаго организма. Исключи­тельные случаи когда выразитель мнѣнія является дѣйстви­тельнымъ глашатаемъ національнаго чувства или націо­нальнаго интереса нашедшимъ слово для общаго ощуще­нія, рѣдки и знаменуютъ благодатные историческіе момен­ты. Такого голоса между писателями и ораторами воспитав­шими революціонное мнѣній 1789 года не нахожу. Обществен­ное мнѣніе обыкновенно фабрикуется. Это есть мнѣніе нѣсколькихъ лицъ, иногда порожденное дѣйствительнымъ убѣжденіемъ, иногда составленное какъ придуманная фор­мула для достиженія цѣлей властолюбія той или другой партіи. Если есть въ обществѣ закваска броженія, то пять, шесть ловкихъ агитаторовъ могутъ навязать свою фор­мулу массѣ людей ждущихъ чтобъ ихъ научили.

Пріятель. Не могло же однако среднее сословіе, буду­щая буржуазія, не сознавать своей силы и значенія и не оскорбляться незаслуженнымъ преимуществомъ привилегиро­ванныхъ классовъ нерѣдко нагло о томъ напоминавшихъ своимъ презрѣніемъ.

Авторъ. Конечно для узора требуется канва, и если среднее сословіе одержало верхъ, къ тому были задатки. Я говорю о сознаніи политическаго значенія. Такого не было. Ощущеніе недовольства, отъ котораго впрочемъ до сознанія себя націею съ исключеніемъ всего остальнаго еще чрезвы­чайно далеко, было сильно именно въ классѣ названномъ на­ми классомъ интеллигентныхъ разночинцевъ и отчасти въ классѣ негоціантовъ завидовавшихъ почестямъ которыхъ нельзя купить. Въ массѣ его не было, ей оно привито было искусственно. Наглаго презрѣнія которое могло бы раздра­жать массы также не вижу. Въ большинствѣ было готов­ность отказаться отъ привилегій. Угнетенія никакого.

Повторяю, среднее сословіе, какъ исключительная политиче­ская сила, было, при содѣйствіи правительства, сочинено и создано въ краткій промежутокъ фактической свободы пе­чати и клубнаго ораторствованья со времени замѣчательнаго постановленія королевскаго совѣта 5 іюля 1788 года. Про­слѣдимъ какъ сформировалось въ этотъ промежутокъ обще­ственное мнѣніе. Мысль моя станетъ чрезъ это яснѣе. Этотъ періодъ даетъ яркое свидѣтельство какъ быстро можетъ рас­пространяться увлеченіе въ революціонныя эпохи.

Пріятель. Эта быстрота насъ удивлять не должна. Вспомни какъ было мы шагнули въ подобномъ отношеніи въ памятный годъ „умиротворенія“.

Авторъ. Совершенно вѣрное замѣчаніе. Если многое что происходило въ предреволюціонной Франціи можетъ служить поучительнѣйшимъ для насъ урокомъ, то съ другой стороны наблюденіе явленій на нашихъ глазахъ происходившихъ и происходящихъ можетъ во многомъ служить къ лучшему по­ниманію событій во Франціи наканунѣ 1789 года.

Перенесемся мыслію къ осени 1788 года, въ эпоху паденія Бріена и вступленія Неккера. Рѣшено собраніе сословныхъ представителей. Но кто будутъ призваны, какая ихъ задача, что будутъ они дѣлать и что должны сдѣлать? Въ эпоху объ­явленія о созывѣ всѣ эти вопросы были въ великомъ туманѣ. Всѣ произносили желанное и роковое слово—états généraux, но ни въ правительствѣ, ни въ обществѣ никто еще не пред­ставлялъ себѣ, съ ясностію чѣмъ должно быть это собраніе. Послѣднее собраніе было въ 1614 году и было неудачно. Не­чего было думать чтобы порядки начала XѴII вѣка могли удовлетворить общественному возбужденію конца XѴIII. Ожидаемое собраніе должно было представить собою нѣчто совершенно иное, высшее. Но что именно? „Никогда, гово­ритъ Неккеръ о эпохѣ своего вступленія въ министерство, не приходилось подвергать разбору предметы столь великой важности въ столь краткій промежутокъ времени. Предметы эти были абсолютно новы для всѣхъ людей эпохи, въ томъ числѣ и для министровъ. Если они, прибавляетъ Неккеръ, со­вершили какія ошибки, то могутъ справедливо предъявить свои права на снисхожденіе“ (De la rév. I). О политическомъ преобладаніи средняго сословія нѣтъ еще и мысли. Скорѣе раждалась мысль о преобладаніи привилегированныхъ клас­совъ; ихъ оппозиція главнымъ образомъ заботила правитель­ство, и оно хотѣло опереться на народъ въ смыслѣ средняго класса; но вмѣсто народа всею силою своей выдвинуло, какъ увидимъ, тотъ революціонный классъ который мы назвали интеллигентнымъ разночинствомъ.

Въ путешествіи Англичанина Йонга, посѣщавшаго Фран­цію въ 1787, 1788 и 1789 годахъ, встрѣчаемъ любопытную страницу гдѣ подъ впечатлѣніемъ видѣннаго и слышаннаго имъ осенью 1787 года, въ эпоху когда зрѣла мысль о созывѣ представителей, онъ высказываетъ (I, 218) что собраніе со­словныхъ представителей можетъ повести къ вящему пре­обладанію привилегированныхъ классовъ. Въ октябрѣ 1787 года Йонгъ въ Парижѣ обѣдалъ въ одномъ обществѣ. Раз­говоръ былъ исключительно о политикѣ. „Во всей ком­паніи было одно мнѣніе, а именно что находимся нака­нунѣ какого-нибудь великаго переворота въ правительствѣ (quelque grande révolution dans le gouvernement). Безпоря­докъ въ финансахъ чрезвычайный. Оказался дефицитъ который нельзя пополнить безъ собранія сословныхъ представителей. И между тѣмъ нѣтъ никакой опредѣленной идеи о послѣд­ствіяхъ такого собранія. Нѣтъ министра, неизвѣстно никого и внѣ министерства кто обладалъ бы достаточнымъ талан­томъ чтобы предложить какое-либо средство кромѣ палліа­тивныхъ. На престолѣ государь съ прекрасными намѣренія­ми, но недостаточно способный чтобы въ подобныя минуты править безъ министровъ. Дворъ погруженный въ удоволь­ствія и расточительность только прибавляетъ затрудне­ній…. Великое броженіе въ умахъ, жадное желаніе пере­мѣнъ безъ знанія чего собственно хотятъ, на что могутъ на­дѣяться; сильныя дрожжи свободы накопившіяся съ эпохи американской революціи, все это образуетъ соединеніе об­стоятельствъ грозящее взрывомъ, если какой-нибудь искус­ный человѣкъ высшихъ талантовъ и мужества не станетъ у кормила дѣлъ чтобы направлять событія вмѣсто того чтобъ уноситься ихъ потокомъ… Всѣ согласны, невозможно чтобы собраніе представителей не привело къ увеличенію свободы. Но я встрѣтилъ очень мало людей имѣющихъ истинное по­нятіе о свободѣ, такъ что не знаю какой родъ свободы изъ этого выйдетъ. Они не умѣютъ оцѣнивать привилегіи народа. Что же касается духовенства и дворянства, то если революція еще увеличитъ ихъ преобладаніе, то думаю что отъ этого будетъ болѣе вреда чѣмъ пользы“. Помѣщая эти строки въ своемъ сочиненіи, Йонгъ дѣлаетъ примѣчаніе (отъ 20 іюня 1790) что приводитъ ихъ дабы показать настроеніе мнѣ­нія во Франціи предъ революціей и какъ доказательство того какъ мало еще предвидѣлись событія. Годъ прошелъ въ борьбѣ привилегированныхъ классовъ съ правительствомъ. Сужденія осени 1787 года едва ли много отличались отъ суж­деній осени 1788. Но въ послѣдующіе девять мѣсяцевъ прави­тельствомъ причиненное возбужденіе общественнаго мнѣнія пустило въ оборотъ массу новыхъ понятій и чаяній. Какъ еще мало политическая жизнь была развита въ среднихъ обществен­ныхъ кругахъ, особенно провинціальныхъ, даже когда рево­люція была уже въ разгарѣ о томъ свидѣтельства встрѣча­емъ у того же Йонга. Въ августѣ 1789 года, находясь опять во Франціи, онъ былъ въ Муленѣ (Moulins) и удивлялся что въ главномъ городѣ большой провинціи, мѣстопребованіи ин­тенданта, въ самой посѣщаемой кофейной, „скорѣе можно бы­ло найти слона чѣмъ газету“. Содержатель сказалъ ему что не держитъ журналовъ потому что дороги. Въ Клермонѣ око­ло того же времени онъ „обѣдалъ нѣсколько разъ за общимъ столомъ въ обществѣ двадцати или тридцати негоціантовъ, купцовъ, офицеровъ и т. под…. И почти ни слова о полити­кѣ въ моментъ когда всѣ сердца должны бы были биться по­литическими чувствованіями“.

Есть письмо Мирабо знакомящее съ ожиданіями какія рево­люціонные вожди имѣли въ августѣ 1788 года по отношенію къ собранію представителей, котораго такъ добивались. 16 ав­густа онъ писалъ къ книгопродавцу Ливро (Livrault) въ Страсбургъ (Mém, Ѵ, 187): „Нельзя сомнѣваться что сословные представители будутъ собраны. Какъ иначе, спрашиваю васъ, заплачено было бы 1 мая 1787 года? Съ правительствомъ слу­чилось то что я ему столько разъ предсказывалъ: если вы не хотите ихъ пѣшкомъ, верхомъ пріѣдутъ (si vous ne les voulez pas à pied, ils viendront à cheval). Стараясь удалить срокъ, правительство приблизило его до торопливости. И это отзо­вется. Что будутъ они дѣлать? Конечно массу глупостей. Но не бѣда. Націи какъ дѣти растутъ съ крикомъ, спазмами въ животѣ, прорѣзываньемъ зубовъ. Первый созывъ сословныхъ представителей будетъ шуменъ, пойдутъ слишкомъ далеко; второй пойдетъ болѣе увѣреннымъ шагомъ, а третій завер­шитъ конституцію. Не будемъ уклоняться отъ потребности создать ее въ цѣломъ составѣ. Пусть все будетъ сегодня справедливо, завтра все будетъ законно (que tout soit juste aujourd’hui, tout sera legal demain). Въ особенности станемъ остерегаться учености. Нечего смотрѣть на то что было сдѣ­лано, поищемъ что надо сдѣлать и на станемъ предпринимать слишкомъ многаго. Согласіе націи на налоги и займы, граж­данская свобода, періодичность представительныхъ собраній. Вотъ три капитальные пункта которые должны покоиться на точномъ объявленіи національныхъ правъ; остальное при­детъ. Что касается моихъ личныхъ взглядовъ, я скажу вамъ точно. Война съ привилегированными и съ привилегіями, вотъ мой девизъ. Привилегированные полезны противъ коро­ля, но никуда не годны противъ націи. Никогда нація не прі­обрѣтетъ общественнаго духа, пока отъ нихъ не освободится. Вотъ почему мы должны оставаться ревностными монархи­стами, и я лично буду таковымъ. [1] И правду сказать—чѣмъ была бы республика составленная изъ всяческихъ аристо­кратій насъ гложущихъ? Очагомъ самой дѣятельной тираніи“.

Вотъ какая сила приписывалась еще Мирабо привилегиро­ваннымъ классамъ. Торжество надъ ними, такъ легко потомъ достигнутое, казалось возможнымъ лишь чрезъ соединеніе ко­роля съ среднимъ классомъ, точка зрѣнія вскорѣ усвоенная правительствомъ.

„Вы убѣдитесь въ томъ, прибавляетъ Мирабо, по той вну­тренней борьбѣ какая будетъ пожирать собраніе сословныхъ представителей, особенно если правительство будетъ упорство­вать, чтобъ оно не было многолюдно. Восемьсотъ человѣкъ (ниже этого числа не можетъ быть представительство достойное французской націи) можно направлять легче чѣмъ тридцать. Пять или шесть человѣкъ будутъ заправлять стадомъ какъ оно ни велико. Если оно мало, то частные раздоры будутъ имѣть болѣе значенія. Если же будетъ велико, то значеніе по­лучитъ талантъ. И правительство можетъ не прибѣгая къ под­купу (кого можно подкупить такіе никогда не стоятъ быть подкупленными) пріурочить себѣ этихъ пять, шесть человѣкъ“.

Замѣчательно что можетъ-быть революціоннѣе всѣхъ смо­трѣло на дѣло собранія правительство. Въ іюнѣ 1788 года духо­венство препроводило свои представленія. Въ уста короля вложенъ былъ отвѣтъ заключающій въ себѣ освященіе револю­ціонной доктрины. „Я хочу вновь (Eggers, IѴ, 218) довѣрить націи пользованіе правами которыя ей принадлежатъ. Я соберу ее, и не разъ, а буду собирать какъ только того потребуютъ нужды государства. Среди сословныхъ представителей, имѣя въ виду навсегда обезпечить свободу и счастіе моихъ народовъ, я совершу великое предпринятое мною дѣло возрожденія ко­ролевства и возстановленія порядка во всѣхъ его частяхъ“.

Правительство объявляетъ что предпринимается перерож­деніе королевства чрезъ возвращеніе націи принадлежащихъ ей правъ. Но въ этомъ и была революціонная программа, хотя возрожденіе представлялось конечно и не въ той формѣ какъ мнилось королю.

Какимъ же путемъ завершилось революціонное воспитаніе страны, какъ былъ пройденъ послѣдній его курсъ приведшій къ невѣроятно быстрому крушенію всего стараго порядка въ нѣ­сколько мѣсяцевъ по открытіи національнаго собранія? Какъ произошло,—на это указывали принцы крови въ письмѣ къ королю [2] въ концѣ 1788 года, — что „мнѣнія которыя еще недавно показались бы предосудительными, теперь кажутся разумными и справедливыми, а то что нынѣ возбуж­даетъ негодованіе разсудительныхъ людей завтра быть-можетъ будетъ признано правильнымъ и законнымъ?“ Революціонное воспитаніе это было сдѣлано главныхъ образомъ самимъ пра­вительствомъ, его мѣропріятіями.

Началось съ того что постановленіемъ королевскаго со­вѣта состоявшимся въ присутствіи Лудовика XѴI, отъ 5 іюля 1788 года (Eggers, IѴ, 318), предпринято какое-то всенарод­ное ученое историческое изслѣдованіе о собраніяхъ сослов­ныхъ представителей прежняго времени. Мѣра придумана Бріеномъ и принята въ видахъ популярности. „Видя, гово­ритъ г-жа Сталь (Oeuvr. XII, 134), что его деспотическія мѣ­ры не удаются и недовольный привилегированными классами, онъ хотѣлъ угодить націи, приглашая всѣхъ писателей вы­разить мнѣнія о способѣ организаціи собранія сословныхъ представителей“. Мѣра эта, хотя и принятая Бріеномъ, какъ нельзя лучше подошла къ направленію и Неккера и осуще­ствлена при его поощреніи.

Въ постановленіи совѣта 5 іюля, указывается что отъ прежняго времени сохранилось не мало подробностей отно­сительно происходившаго на собраніяхъ, но очень мало о порядкѣ созыва, числа и квалификаціи выборныхъ.

„По этой причинѣ его величество пожелалъ пополнить то о чемъ умалчиваютъ старые документы, но не иначе какъ спросивъ желаніе его подданныхъ, дабы они получили пол­ное довѣріе къ собранію истинно національному, по составу и дѣйствіямъ. А потому король повелѣлъ чтобы возможныя изы­сканія были сдѣланы во всѣхъ провинціальныхъ архивахъ касательно упомянутыхъ предметовъ“. Не ограничиваясь пред­писаніемъ офиціальныхъ разысканій, совѣтъ приглашалъ вся­каго имѣющаго какіе-либо документы касающіеся преж­нихъ собраній доводить таковыя до свѣдѣнія правитель­ства. Наконецъ въ параграфѣ 18 постановленія значится: „его величество приглашаетъ въ то же время всѣхъ ученыхъ и образованныхъ людей его королевства и въ особенности чле­новъ Академіи Надписей и Словесности его добраго города Парижа препровождать къ хранителю печатей всѣ свѣдѣнія и мемуары о предметахъ упомянутыхъ въ настоящемъ по­становленіи“.

Это приглашеніе, такъ торжественно объявленное и сопровож­давшееся допущеніемъ свободы печати, имѣло большія послѣд­ствія. Въ то время когда и безъ правительственнаго пригла­шенія число публицистическихъ писаній быстро возрастало, правительственное поощреніе и фактическое допущеніе сво­боды печати удесятерили скрипъ перьевъ. Франція, по обще­му свидѣтельству, была наводнена брошюрами посвященными политическимъ вопросамъ. Всяческихъ писаній по случаю предстоящаго созыва въ мартѣ 1789 года, по увѣренію нѣ­мецкаго Политическаго Журнала (Politisches Journal, mars 1789, Hambourg), насчитывалось громадное количество 2.700.

Калонъ хорошо понималъ значеніе этого возбужденія. Онъ говоритъ въ письмѣ королю (отъ 9 февраля 1789) когда нѣкоторыя главнѣйшія писанія, какъ напримѣръ бро­шюра Сіеса, еще не появились (Lettre, 11): „Несомнѣнно было великою ошибкой побуждать чрезъ постановленіе совѣта всѣхъ и каждаго къ сообщенію и опубликованію своихъ изслѣдованій и наблюденій о вопросахъ относя­щихся къ созванію сословныхъ представителей. Какъ будто правительство нуждалось въ помощи для разрѣшенія вооб­ражаемыхъ трудностей существующихъ только для тѣхъ кто не умѣетъ принять рѣшеніе. Такое приглашеніе никогда не бывалое вложило перо въ руки цѣлой толпы писателей и писакъ (une foule d’écrivains et d’ecrivailleurs) возмнившихъ себя уполномоченными поучать націю и выдававшихъ свои политическія мечтанія за основанія государственнаго права. Они наперерывъ одинъ передъ другимъ изощрялись въ диссертаціяхъ всякаго рода. Въ началѣ толковали о формѣ прежнихъ національныхъ собраній, затѣмъ о существѣ пред­метовъ ими обсуждавшихся, а далѣе о правахъ народа и о томъ что предстоитъ сдѣлать его представителямъ. Начали рыться въ памятникахъ нашей исторіи дающихъ всяческій матеріалъ и нить которыхъ немногіе въ состояніи прослѣдить. Отъ нихъ перебрались къ авторамъ наиболѣе антимонархи­ческимъ, приводили цитаты вкривь и вкось примѣняемыя, выводили слѣдствія не выдерживающія критики. И когда ни въ исторіи, ни въ политическихъ сочиненіяхъ не нашли авто­ритетовъ на которые могли бы опереть свои теоріи нагромож­денныя одна на другую до верхней ступени дерзости, кончили тѣмъ что взяли въ основаніе исключительно отвлеченныя начала естественнаго права. Отправились къ происхожденію человѣческихъ обществъ чтобъ утвердить понятія какія над­лежитъ имѣть нынѣ о французской монархіи! И такимъ-то образомъ въ промежутокъ какихъ-нибудь четырехъ, пяти мѣсяцевъ „мнѣніе“ сдѣлало шагъ поистинѣ невѣроятный, о которомъ иностранцы не могутъ составить понятія. Писанія безъ числа наводнили публику, такъ сказать, воспламеняясь чрезъ взаимное треніе. Многія, конечно, были продиктованы горячимъ желаніемъ общаго блага, но такъ какъ наиболѣе смѣлыя наилучше принимались толпой, то дерзость поощрялась дерзостью. Она терпѣ­лась, чтобы не сказать воодушевлялась, тѣми кто должны бы были ее сдерживать, и перешла всѣ границы; произвела на­конецъ такую революцію въ умахъ что нынѣ, дабы привести какой-нибудь издаваемый памфлетъ въ тонъ ея интересую­щихся читателей, едва достаточно то что года два тому на­задъ сочлось бы политическою ересью или чудачествомъ“. Калонъ поименовываетъ рядъ брошюръ и продолжаетъ: „Ва­ше величество, можете усмотрѣть что въ нихъ чинится от­крытое нападеніе на права короны, о правленіи чисто мо­нархическомъ (purement monarchique) говорится какъ будто оно стыдъ человѣчества и варварство нетерпимое въ вѣкѣ столь просвѣщенномъ какъ нашъ; высказывается какъ нѣчто несомнѣнное необходимость безконечно ограничить власть французскихъ королей: они де не имѣютъ права отказывать въ созваніи представителей. Утверждается что пришла минута передѣлать всю конституцію государства, или точнѣе, создать таковую, такъ какъ ея де нѣтъ во Франціи; что первымъ осно­ваніемъ ея должно быть возвращеніе націи законодательной власти у ней похищенной, но которая принадлежитъ ей исклю­чительно; государю слѣдуетъ де оставить много, много власть исполнительную. Наконецъ, принимая за образецъ то что ре­волюція 1688 года произвела въ Англіи и дѣлая ложныя при­мѣненія переходятъ въ выводахъ своихъ далеко за предѣлы оригинала, ибо согласно этимъ новымъ законодателямъ фран­цузскіе короли относительно власти будутъ поставлены не на уровнѣ британскихъ королей, но гораздо ниже. При пол­номочіяхъ не болѣе обширныхъ, они для поддержки этихъ полномочій не будутъ имѣть ни помощи верхней палаты, ни другихъ принадлежностей сохраняющихъ равновѣсіе въ кон­ституціи, которую Французы, въ большинствѣ, знаютъ не болѣе теперь, когда ее восхваляютъ, какъ знали когда кле­ветали на ея достоинства.

Собственно говоря, не знаютъ чего хотятъ и куда стре­мятся. Слишкомъ мало образованы чтобы составить раз­умный планъ. Но опасность тѣмъ еще значительнѣе. Тѣмъ болѣе угрожаютъ эти слѣпыя претензіи, неспособныя поро­дить прочный порядокъ. Съ такими вожаками мы не сдѣла­емъ конституціи, а поколеблемъ всѣ начала. Раздѣлимся, разгорячимся; число возьметъ верхъ надъ разумомъ. Идя ощупью по пути исполненномъ опасности ввергнемъ государ­ство въ страшную пропасть. Отсутствіе плана не имѣетъ пото­му ничего въ себѣ успокоительнаго. Революція, которая имѣетъ свой источникъ въ неясныхъ идеяхъ, тѣмъ опаснѣе. Вотъ, государь, въ какомъ мы положеніи. Вотъ что произвело по­становленіе совѣта 5 іюля 1788 года!“

Слова въ высшей степени замѣчательныя, показывающія проницательность выходящую изъ ряда. Не забудемъ, они писаны въ началѣ февраля 1789 года, и какъ оправдались событіями!

Вотъ еще нѣсколько свидѣтельствъ, съ разныхъ сторонъ, о послѣдствіяхъ правительственнаго обращенія къ помощи печати.

Бертранъ де-Молевиль говоритъ: „Архіепископъ Санскій (Бріенъ) имѣлъ несчастіе побудить короля дать торжествен­ное обязательство созвать въ 1789 году сословныхъ предста­вителей. Къ довершенію безумства онъ заставилъ выдать со­вѣтское постановленіе уполномочивавшее всѣхъ безъ разли­чія писателей королевства свободно публиковать для настав­ленія правительству свои идеи и планы относительно спосо­ба созыва представителей, состава собранія, предметахъ суж­денія и проч. и проч., какъ будто во Франціи никогда не бы­ло собранія сословныхъ представителей или какъ будто бы вопросъ шелъ объ установленіи новой формы прави­тельства. Такова именно была цѣль тысячи памфлетовъ бо­лѣе или менѣе возмутительныхъ, наполнившихъ столицу и провинціи“. (Mém. I, 34).

„Свобода печати, включая сюда періодическія изданія, за­мѣчаетъ Лакретелъ (ѴII, 331) была отвоевана у устрашеннаго правительства за четыре мѣсяца предъ взятіемъ Бастиліи: этого достаточно чтобъ объяснить взятіе Бастиліи и всю революцію“.

Составители Введенія къ Монитеру (Arch. parlem., I, 563), приверженцы революціи, указываютъ что „революція мнѣній и вещей“ (une révolution d’opinions et des choses), обнаружив­шаяся въ 1789 году, была слѣдствіемъ быстраго распростра­ненія, въ годъ предъ переворотомъ, идей и ученій заключав­шихся въ сочиненіяхъ до того времени мало доступныхъ мас­самъ и остававшихся въ библіотекахъ людей достаточныхъ и образованныхъ. Авторы брошюръ „сослужили эту службу отечеству“… „Они истолковали для массъ начала Руссо, Мабли, Райналя, Дидро, Кондильяка и проч.; въ краткихъ, легко понимаемыхъ разсужденіяхъ они напомнили естественныя права народовъ; тѣ коими пользовались древніе Франки, зна­ченіе первыхъ національныхъ собраній; и искусными наме­ками и аллегоріями раскрыли злоупотребленія деспотизма и феодализма. Туча брошюръ вдругъ наводнила Францію, и са­мые важные вопросы государственнаго права быстро пере­шли во всѣ уста, освѣтили всѣ умы: революція съ тѣхъ поръ уже совершалась во мнѣніяхъ (fut dès lors dans les opinions)“.Это вѣрно, но весьма невѣрно утвержденіе будто авторы бро­шюръ „сослужившихъ службу“ обнаружили мужество дѣйствуя „вопреки инквизиціи и цензорамъ“. Они дѣйствовали, какъ видимъ, не только благодаря снисходительной терпимости правительства, но по его приглашенію, при фактически до­пущенной свободѣ печати.

Въ предреволюціонной журналистикѣ, занимавшейся пре­имущественно литературными явленіями и общественными сплетнями, форма осмѣянія всегда была въ большомъ упо­требленіи. Та же форма послужила сильнымъ орудіемъ и для народившейся политической печати. „Въ каждоднев­но появляющихся брошюрахъ и памфлетахъ, негодуетъ Салье (Ann. Franç. 303; цитата въ изданіи мемуаровъ Вебера, I, 261), народъ предрасполагали къ преступленію проповѣдуя ему звѣрство подъ формою шутки. Въ то же вре­мя чтобы пріучить его къ осмѣянію всего что было для него священно, для этихъ книжонокъ заимствовали заглавія и формулы отъ религіозныхъ дѣйствій. Тутъ были моле­бенъ средняго сословія, его евангеліе, его проповѣди, ве­черни, страсти, смерть и воскресеніе. Богами и святыми но­ваго культа были тѣ на кого народная партія возлагала свое довѣріе. Наиболѣе восхваленій получилъ Неккеръ и упоялся ими. И король получилъ дань хваленій къ которой не остался нечувствительнымъ. Мораль этихъ евангелистовъ мятежа была избіеніе дворянъ и судебныхъ сановниковъ. И эти-то произведенія нечестія и разбойничества продавались публич­но. Эмиссары партіи раздавали ихъ даромъ народу. Книжные магазины выставляли взорамъ публики. Они безъ ма­лѣйшаго препятствія читались въ кофейняхъ, и никто не боялся быть за нихъ обезпокоеннымъ“.

Пріятель. Да, приходится признать что допущенная правительствомъ фактическая свобода печати могущественно помогла революціонному движенію. Эта драгоцѣнная для мы­слящаго ума форма свободы, такое безспорное казалось бы бла­го, причинила зло. Неужели то мечта что правда возьметъ наконецъ верхъ, что въ самой свободѣ есть цѣлительная сила противъ ея злоупотребленій? Какъ-то тяжело винить прави­тельство за то что оно допустило и поощряло свободу слова, столь дорогую каждому мыслящему человѣку, и притомъ въ эпоху когда все рвалось къ этой свободѣ и она была несо­мнѣнно общимъ желаніемъ націи. Это видно изъ наказовъ выборнымъ: въ рѣдкомъ нѣтъ упоминанія о свободѣ печати въ ряду главныхъ народныхъ желаній.

Авторъ. Въ обсужденіи важнаго и труднаго вопроса о свободѣ печати мы часто дѣлаемъ смѣшеніе, производящее не малую смуту понятій. О какомъ правѣ, о какой свободѣ идетъ рѣчь когда говорится о свободѣ мысли и слова какъ одномъ изъ главныхъ пріобрѣтеній,—хотя еще и оспаривае­момъ,—цивилизаціи новаго времени, какъ о благѣ купленномъ великими пожертвованіями, мученіями Галилея, тяжелою борьбой съ инквизиціонными гоненіями мысли, но въ пол­ное владѣніе которымъ и до нынѣ еще не вступило чело­вѣчество? Порывъ человѣческаго духа на рубежѣ новой философіи въ славномъ XѴII вѣкѣ, къ исканію истины пу­темъ естественнаго разума все подвергающаго разсмотрѣнію сдѣлалъ свободу изслѣдованія исходнымъ пунктомъ научнаго знанія. Для испытующаго разума нѣтъ запретныхъ областей. Онъ имѣетъ въ себѣ мѣрило истины. Полученный мною, путемъ напряженной умственной работы, выводъ, каковъ бы онъ ни былъ, хотя бы противорѣчилъ всему что принято, мнѣнію всего человѣческаго рода, имѣетъ право на нескрытое существованіе какъ опытъ движенія въ области гдѣ всѣ пути открыты для изысканія. Можетъ-быть выводъ мой есть заблужденіе. Опровергайте меня, но не лишайте меня права предъявить мои аргументы. Нѣтъ такого научнаго убѣжденія которое бы возбранялось, подлежало преслѣдованію, было бы лишено права существованія. Инквизиція мысли должна быть печальнымъ преданіемъ прошлаго, ея костры, матеріальные и нравственные, потушены на вѣкъ. Вотъ въ чемъ свобода мысли. Ея допущеніе обусловливается существованіемъ убѣжденій. Но тутъ и возникаетъ трудность, дѣлающая вещь теоретически простую на практикѣ крайне сложною. Достаточно ли того чтобъ я сказалъ: таково мое убѣжденіе, что­бы сказанное мною чрезъ это получило значеніе свободнаго вывода пытливаго разума. А если это сознательный обманъ иди легкомысленная недодуманность? Гдѣ признакъ дѣйствитель­наго убѣжденія и кто тутъ судья? И гдѣ граница со стороны государства между допущеніемъ и поощреніемъ, такъ какъ нынѣ крайне рѣдко чтобы высказывающій былъ въ такой мѣрѣ независимымъ, частнымъ человѣкомъ, какъ былъ на­примѣръ Декартъ, котораго все званіе было философъ и вы­сказанное имѣло исключительно теоретическое значеніе. Многоразличныя общественныя отношенія, правительствен­ныя, наставническія и иныя обязательства, не препят­ствуя свободѣ изысканія, вносятъ не мало ограничительныхъ условій въ свободу выраженія. Нѣтъ ничего труднѣе какъ удовлетворительно регламентировать эту свободу формальны­ми параграфами закона. Еще ни одно законодательство не разрѣшило задачу и врядъ ли скоро разрѣшитъ, хотя соста­вители французской конституціи надѣялись достичь цѣли нѣ­сколькими почерками пера. Дѣло улаживается лишь сложны­ми условіями дѣйствительности.

Наибольшая свобода научнаго изслѣдованія въ настоящее время замѣчается въ Германіи, въ ея университетахъ, гдѣ съ каѳедры могутъ безвозбранно сообщаться всякіе результаты научнаго изслѣдованія. Условія учрежденій таковы что дѣло становится необходимо серіознымъ и злоупотребленія имѣютъ такую незначительную силу что имъ оказывается возможность пренебречь. Но и въ Германіи Вирховъ на ученомъ съѣздѣ счелъ не лишнимъ напомнить о благоразуміи чтобы не на­нести ударъ счастливо пріобрѣтенному пользованію свободой. Политическая печать свободнѣе всего въ Англіи; и опять потому что злоупотребленія оказываются настолько не опас­ными для самой Англіи что могутъ быть пренебрежены.

Область свободы политическихъ сужденій много еще слож­нѣе чѣмъ область свободы научнаго изслѣдованія. Теоретиче­скій идеалъ и тутъ тотъ же: право на невозбранное существо­ваніе каждаго независимаго, честнаго (въ смыслѣ отсутствія сознательнаго обмана) и серіознаго убѣжденія. Но въ чемъ безошибочные признаки такого убѣжденія. Какой пагубный грузъ нельзя провезти подъ этимъ флагомъ? Тупоуміе по отношенію къ щекотливымъ вопросамъ свободы обыкновенно уловляется тѣмъ что ему вывѣшиваютъ флагъ якобы либе­ральный и оно до сути дѣла не доходитъ. Печать, и въ особен­ности политическая, не есть только средство выраженія сво­боднаго убѣжденія, она есть орудіе, и крайне могущественное, пропаганды. Французскій примѣръ нами изучаемый есть вѣское свидѣтельство что и въ какой короткій срокъ можетъ быть сдѣлано печатью для обработки общественнаго мнѣнія. Вспомнимъ быстрое движеніе у насъ въ эпоху умиротворенія и тѣ небезуспѣшныя старанія чтобъ оно охватило провин­ціальную печать, вдругъ сдѣлавшуюся предметомъ особен­ныхъ заботъ.

Требовать отъ правительства безучастнаго отношенія къ фабрикаціи на его глазахъ общественнаго мнѣнія есть одна изъ капитальныхъ глупостей намъ преподаваемыхъ подъ именемъ либерализма. Расписываютъ дѣло такъ: выскажутся де разныя мнѣнія, изъ ихъ столкновенія выйдетъ истина. Надо быть очень наивнымъ чтобы ждать академической борьбы мнѣній и повѣрить газетамъ въ родѣ Голоса что у нихъ непочатые короба истины, остающіеся закрытыми толь­ко по недостатку свободы слова. А ловятся и на эту удочку! Безучастное отношеніе правительства равносильно покрови­тельству и поощренію. Требовать отъ правительства чтобъ оно въ виду явно чинимой пропаганды не принимало завися­щихъ отъ него мѣръ, значитъ требовать отъ него глупости, а не либерализма.

Эти разсужденія предполагаютъ конечно правительство умное и сильное. Неразумное и безсильное тѣмъ себя и вы­даетъ что дѣлаетъ неразумныя вещи.

Какъ далека отъ неприглядной дѣйствительности розовая картина свободнаго столкновенія мнѣній въ свободной по­литической печати, долженствующаго по теоріи вести къ не­премѣнному торжеству правды, можно видѣть въ слѣдующемъ печальномъ изображеніи набросанномъ либеральнымъ марки­зомъ де-Ферьеромъ и относящемся къ 1790 году, когда по­литическая журналистика сдѣлалась первенствующею рево­люціонною силой, служа звеномъ соединившимъ двигателей мятежа съ его орудіями.

„Якобинскіе журналисты, говоритъ де-Феррьеръ, описывая положеніе дѣлъ лѣтомъ 1790 года (Mém., II, 125), навод­няли Парижъ и Францію зажигательными писаніями. Го­ворили безпрерывно о заговорахъ, аристократахъ, лигахъ иностранныхъ государствъ, вторженіяхъ на французскую тер­риторію. Поселяли недовѣріе въ народѣ къ королю, королевѣ, министрамъ. Малуэ, Клермонъ-Тоннеръ, Виріэ и другіе кон­ституціоналисты хотѣли остановить это наводненіе клеветъ и неистовствъ. Ихъ усилія были тщетны. Когда не были въ состояніи противоположить законъ произволу, стали проти­вополагать книжонки книжонкамъ (libelles à libelles). Журна­листы раздѣлились: якобинцы, аристократы, конституціоналис­ты имѣли своихъ писателей. Шайка людей безъ знанія и за­слугъ, покрытыхъ позоромъ, продавшихся партіямъ разру­шенія, безстыдно восхвалявшихъ злодѣевъ которые имъ плати­ли, создала диктатуру которою подчинила себѣ короля, націо­нальное собраніе, каждаго депутата, каждаго гражданина. Чест­ному человѣку оставалось только завернуть голову въ плащъ и молча принимать ядовитые удары продажныхъ. перьевъ. Ка­миль Демуленъ, Бриссо, Горса (Gorsas), Карра, Маратъ и другіе, если можно еще болѣе низкіе, были агентами комитета возстанія, который направляли вожди якобинцевъ и орлеа­нистовъ. Желали произвесть мятежъ—пускали неопредѣлен­ные толки объ убійствѣ (on répandait des notions vagues d’assasinat) и съ помощію пяти, шести сообщниковъ не­замѣтно пробиравшихся въ народъ образовывали сборища праздной и легковѣрной толпы къ которымъ присоединялись агенты партіи. Такъ, помощію клеветъ, невѣрныхъ розсказней, ссылаясь на какое-нибудь знаменитое лицо, легко смущали невѣжественную чернь, которую убійственныя писанія жур­налистовъ сдѣлали звѣрскою. Совѣтовали грабежъ и убійство, якобы средство остановить заговоры враговъ народа. И тогда какъ одни разгорячали умы, другіе — раздаватели денегъ—хо­дили между группъ. Замѣтятъ лицо отмѣченное печатью зло­дѣйства, начинаютъ заговаривать, разспрашивать: на васъ мож­но положиться? Если отвѣтитъ: вѣрный человѣкъ, ему давали двѣнадцать франковъ. Этимъ заключалось обязательство слѣ­довать приказамъ вождей мятежа. Если дѣло шло о томъ чтобы собрать разсѣянныя шайки, возвѣщали заранѣе что въ такой-то день въ Парижѣ или въ такомъ-то городѣ произой­дутъ большіе безпорядки, убійства, грабежъ, которому будетъ предшествовать раздача денегъ по рукамъ вѣрнымъ людямъ и подначальнымъ вожакамъ. Бродяги, браконьеры, бѣглые каторжники, сбѣгались изъ-за тридцати, сорока льё въ назна­ченное мѣсто. Вотъ способъ какъ якобинцамъ и орлеанистамъ удалось собрать цѣлую многочисленную, сильную армію злодѣевъ, помощію небольшихъ денегъ тамъ и сямъ раз­бросанныхъ и внушенныхъ надеждъ на грабежъ и безна­казанность!“

Преобладающій потокъ въ журнальномъ наводненіи послѣд­нихъ мѣсяцевъ предъ собраніемъ сословныхъ представите­лей шелъ противъ привилегированныхъ классовъ къ возвы­шенію средняго сословія. Наиболѣе характеристическимъ вы­разителемъ движенія былъ знаменитый памфлетъ Что та­кое среднее сословіе? (брошюра во 130 страницъ появившаяся въ мартѣ 1789 года) аббата Сіеса.

Пріятель. Ты произносишь Сіесъ. Имя пишется Sieyès иногда Sieyes. Правильно ли произносить Сіесъ?

Авторъ. Да, Камиль Демуленъ въ письмѣ къ отцу отъ 3 іюня 1789 года говоритъ между прочимъ: „Аббатъ имя ко­тораго вы не разобрали, авторъ книги вышедшей третьимъ изданіемъ Qu’est ce que le Thiers? аббатъ Sieyès, произносится Syess” (Oeuvr. de C. Demoulins, II, 315). Вотъ нѣсколько мѣстъ изъ брошюры:

„Мы имѣемъ сдѣлать три вопроса: 1) Что такое есть среднее сословіе? — Все. 2) Чѣмъ было оно до нынѣ въ нашемъ политическомъ строѣ? — Ничѣмъ. 3) Чего оно требуетъ? — Сдѣлаться въ немъ чѣмъ-нибудь…. Среднее сословіе есть вся нація… Оно одно, говорятъ, не можетъ образовать собраніе сословныхъ представителей. Ну такъ тѣмъ лучше. Оно образуетъ національное собраніе… Де­путаты духовенства и дворянства не имѣютъ ничего общаго съ народнымъ представительствомъ; никакой союзъ не воз­моженъ между тремя сословіями въ собраніи… Они могутъ еще соединиться въ одномъ общемъ желаніи какъ могутъ въ общемъ желаніи соединиться три союзныя націи, но вы ни­когда не сдѣлаете изъ нихъ одной націи, одного представи­тельства, одной общей воли… Нынѣ среднее сословіе все; дво­рянство одно наименованіе, но подъ это наименованіе про­кралась новая невыносимая аристократія; и народъ имѣетъ все основаніе не хотѣть аристократіи… Среднее сословіе представляетъ собою двадцать пять милліоновъ людей и со­вѣщается объ интересахъ націи… Два первыя сословія пред­ставляютъ собою не болѣе двухъ сотъ тысячъ человѣкъ, ду­мающихъ только о своихъ привилегіяхъ. Въ чемъ интересъ средняго сословія? Во благѣ націи. Народъ есть единственная корпорація которая не живетъ злоупотребленіями и иной, разъ отъ нихъ умираетъ. Чего требуетъ онъ? Общественной свободы и національной реформы… Что сдѣлали нотабли 1787 года? Они защищали привилегіи противъ короля. Что сдѣлали нотабли 1788 года? Они защищали привилегіи противъ націи. У трона значитъ одинъ другъ—нація, у націи одинъ другъ— тронъ. Когда другимъ была нужда въ монархѣ, они прости­рались ницъ предъ нимъ. Прекратилось нужда, они недоволь­ны, изъ рабовъ становятся цензорами, изъ просителей дѣла­ются противниками… Жалуются что писатели возбуждаютъ, разгорячаютъ, мутятъ націю. Но вотъ два года дворянство, духовенство, магистратуры только и твердятъ что о націи. Она является: они отказываются отъ нея, зовутъ ее безум­ною… (Prudhomme, Hist. des révol, I, 119. Paris 1824, Arch. Parl. I, 589).

Итакъ нація есть среднее сословіе. Вотъ новый полити­ческій догматъ проповѣдуемый и распространяемый предре­волюціонною періодическою печатью.

Но какъ ни значительно было вліяніе печати, не ею была обезпечена побѣда. Дѣло было рѣшено правительствомъ, тѣми распоряженіями какія были сдѣланы въ концѣ 1788 года и которыя заслуживаютъ особаго разсмотрѣнія

---

[1] То же писалъ Мирабо въ ноябрѣ 1788 къ герцогу Лозенскому (duc de Lauzun). „Совершенно вѣрно и можете этому повѣрить что въ національномъ собраніи я буду самымъ ревностнымъ монархи­стомъ, ибо глубоко сознаю какъ нуждаемся мы въ томъ чтобъ убить деспотизмъ министровъ и поднять авторитетъ короля“.

[2] На этотъ документъ указывалось въ тринадцатомъ разговорѣ.

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 8

Авторъ. Исторію борьбы парламентовъ съ правитель­ствомъ въ 1787 и 1788 годахъ можно раздѣлить на нѣсколько актовъ. Мы разобрали первый изъ нихъ: сопротивленіе эдик­тамъ сопровождавшееся заявленіемъ желанія чтобы были созваны сословные представители. Правительство рѣшило настоять на внесеніи эдиктовъ и съ этою цѣлью объявило засѣданіе lit de justice. Оно состоялось 6 августа 1787 года. Король повелѣлъ занести эдикты въ связи и заключилъ засѣ­даніе словами: „вы слышали мою волю, разчитываю на ваше повиновеніе“.

На другой же день парламентъ имѣлъ засѣданіе въ которое были приглашены принцы и перы. Восемь часовъ продолжались пренія. Состоялось рѣшеніе прямо противное волѣ короля. Внесеніе эдиктовъ въ сводъ, состоявшееся въ засѣданіи lit de justice, парламентъ призналъ незаконнымъ. Парламентъ собирал­ся и въ слѣдующіе дни, 10 и 13 августа. Былъ поднятъ вопросъ о преданіи, заднимъ числомъ, суду Калона, произносились са­мыя запальчивыя рѣчи. 13-го состоялось рѣшеніе порицавшее въ рѣзкихъ выраженіяхъ дѣйствія правительства и призывав­шее къ неповиновенію эдиктамъ, которые въ промежутокъ по­слѣ 6-го августа были напечатаны во всеобщее свѣдѣніе, безъ обнародованія протокола о томъ что происходило въ lit de justice. „Парламентъ объявляетъ что эдикты эти и королев­скія объявленія не могутъ лишить націи ни одного изъ ея правъ и уполномочить сборъ новыхъ налоговъ, каковой былъ бы противенъ всѣмъ началамъ, правиламъ и обычаямъ ко­ролевства“ (Eggers, II, 470.)

„Въ продолженіе длинныхъ преній, пишетъ Веберъ (I, 181) объ этомъ засѣданіи, отъ восьми часовъ утра до семи вечера, громадная толпа народа наполняла залы, дворъ суда (Palais de justice) и даже прилежащія улицы. Когда закрылось засѣданіе, двери залы собранія отворились, и рѣшеніе, по су­ществу долженствовавшее оставаться въ тайнѣ, было прочи­тано публично. Какое-то изступленіе овладѣло толпой. Это были не крики, а вой, выраженіе изступленнаго восторга, по­чти опасное для тѣхъ кто его возбудили; крики негодованія противъ правительства и моленіе какъ на идоловъ на чле­новъ парламента, сопротивлявшихся правительству. Степен­ные сенаторы старались укрыться отъ изліяній восторга, внутренно довольные что ихъ не заслужили: съ ихъ стороны было значительное противодѣйствіе. Молодые совѣтники, чув­ствовавшіе наслажденіе быть центромъ привлеченія, выда­вали такъ-сказать одинъ другаго и указывали для тріумфа тѣхъ изъ своей среды которые отличились особою смѣлостію въ преніяхъ палатъ. Совѣтникъ Эпремениль едва показался какъ былъ поднятъ надъ головами и на рукахъ отнесенъ до кареты. Подражатели его смѣлости были пріобщены къ его славѣ. Храмъ правосудія сдѣлался незамѣтно ареной возму­щенія“.

Въ тотъ же вечеръ и на другой день въ Версалѣ происхо­дили чрезвычайныя засѣданія королевскаго совѣта. Было рѣ­шено выслать парламентъ изъ Парижа и перемѣстить въ Труа. Въ ночь на праздникъ Успенія, каждый членъ парла­мента получилъ именное повелѣніе (une lettre de cachet) предписывавшее въ двадцать четыре часа выѣхать изъ Па­рижа и чрезъ четыре дня быть въ Труа. Постановленія Па­рижскаго парламента и другихъ парламентовъ, подобно Па­рижскому заявлявшихъ свои протесты, были кассированы ко­ролевскимъ совѣтомъ. Бріенъ получилъ усиленныя полномочія со званіемъ перваго министра.

Въ новомъ мѣстопребываніи парламентъ продолжалъ засѣ­данія. Но судебныхъ разбирательствъ не было, такъ какъ ни­кто не являлся, адвокаты и прокуроры остались въ Парижѣ. Со всѣхъ сторонъ приходили знаки привѣтствія и ободренія. Являлись многочисленныя депутаціи. Настоятель каѳедральна­го собора въ Труа прислалъ привѣтствіе, Парижскій универси­тетъ препроводилъ латинскую рѣчь. Но время взяло свое. Жаръ скоро поутихъ, пребываніе въ Труа наскучило; сильнѣе и сильнѣе развивалось желаніе вернуться въ Парижъ. Со своей стороны и Бріенъ думалъ о компромиссѣ и уже сожалѣлъ что поторопился изгнаніемъ. „Едва успѣлъ парламентъ прибыть въ Труа, говоритъ Мармонтель со словъ хранителя печатей Ламуаньйона, какъ Бріенъ совѣщаясь съ Ламуаньйономъ вспомнилъ, точно случайно, что присутствіе парламента будетъ ему не­обходимо для ноябрскихъ займовъ. Подумай я объ этомъ прежде, воскликнулъ онъ, я бы его не выслалъ; надо по­скорѣе его вернуть“. И тотчасъ его эмиссары пришли въ движеніе. Бріенъ въ переговорахъ старался все свалить на Ламуаньйона, къ которому парламентскіе питали нерасполо­женіе за проекты судебной реформы и на котораго смотрѣли какъ на измѣнника своей корпораціи, такъ какъ онъ былъ прежде членомъ парламента. Бріенъ обѣщалъ его удаленіе. „Я отправилъ мое вѣрительное письмо“, сказалъ онъ Ламуаньйону.—Какое письмо? спросилъ тотъ.—„Письмо въ которомъ обѣ­щалъ ваше удаленіе, если они вернутся къ благоразумію. Но не безпокойтесь“. (Мармонтель, IѴ, со словъ самого Ламуаньйо­на.) Эдиктъ о гербовомъ сборѣ и поземельномъ налогѣ Бріенъ соглашался взять назадъ.

Парламентъ вернулся въ Парижъ съ торжествомъ. Сряду нѣсколько вечеровъ мелкій судейскій людъ и чернь принуж­дали жителей въ окрестностяхъ суда освѣщать дома и били стекла у неповиновавшихся. 1 октября 1787 чучело изобра­жавшее Калона было сожжено на площади Дофина, двѣ другія куклы, изображавшія барона Бретӭля и герцогиню Полиньякъ, были съ гамомъ и свистомъ пронесены по улицамъ.

У Бріена былъ новый планъ. Онъ возымѣлъ надежду поправить финансовое положеніе помощію займовъ не при­бѣгая къ налогамъ. Онъ тѣмъ болѣе разсчитывалъ на удачу плана что Эпремениль неожиданно посѣтилъ Ламу­аньйона и совѣтовалъ прибѣгнуть именно къ значитель­ному займу, а затѣмъ созвать сословныхъ представите­лей. Бріенъ, чтобы провести заемъ, прибѣгъ ко все­возможнымъ интригамъ. Онъ рѣшилъ сдѣлать неожиданное королевское засѣданіе тотчасъ послѣ парламентскихъ вака­цій, когда члены далеко еще не всѣ собрались. На день за­сѣданія, чтобъ отвлечь подозрѣнія, была назначена коро­левская охота и распоряженіе о засѣданіи было сдѣлано ночью наканунѣ 19 ноября (Mém. de Besenval, 318). Бріенъ старался войти въ сношенія съ членами парламента, пускалъ въ ходъ всевозможныя увѣщанія, даже деньги. „Надо со­знаться, прибавляетъ Безанваль, что человѣкъ который хо­четъ быть первымъ министромъ долженъ бы лучше знать людей и вещи, долженъ бы понимать что многочисленное со­браніе такъ скоро не перемѣняетъ своего мнѣнія, особенно когда оно открыто стало на сторону оппозиціи и возмущенія; что въ такомъ случаѣ убѣжденія и ласканія не приводятъ къ результату и даже разбрасываемыя деньги оказываются бро­шенными попусту. Такъ по всей вѣроятности было и съ ар­хіепископомъ, если судить по словамъ его секретаря, имѣв­шаго неосторожность въ комнатѣ королевской свиты (dans le cabinet de gens de roi) сказать что онъ потерялъ за ночь восемь голосовъ. Это доказываетъ что предстоящее прибытіе короля въ парламентъ не сохранилось въ тайнѣ, какъ ду­малъ архіепископъ, и что ожесточеніе противъ власти было такъ укоренено что нельзя было побѣдить его съ такою легкостію“.

Но входя съ одной стороны въ переговоры и соглаше­нія, Бріенъ съ другой дѣйствовалъ между тѣмъ такъ какъ еслибы ни въ какихъ соглашеніяхъ не нуждался. Прави­тельственное объявленіе о займѣ разсроченномъ на пять лѣтъ, послѣ чего имѣютъ быть созваны сословные представители, бы­ло въ королевскомъ засѣданіи парламента 19 ноября 1787 года сдѣлано въ тонѣ сильной власти. Возвѣщая о займѣ и указывая что предположенныя пятьдесятъ милліоновъ экономіи позво­лятъ его перенести, Бріенъ напоминалъ парламенту что „зако­нодательная власть пребываетъ въ лицѣ государя безъ зависи­мости и безъ раздѣла“, что „право созванія сословныхъ пред­ставителей принадлежитъ одному королю и когда сочтетъ юнъ это полезнымъ и необходимымъ“. Вмѣстѣ съ тѣмъ чле­намъ парламента было предоставлено высказать свои сужде­нія. Они широко воспользовались дозволеніемъ чтобы вы­сказать все что накопилось въ раздраженіи преній и подѣй­ствовать на присутствующаго короля. Роберъ Сенъ-Вен­санъ (Robert de Saint Vincent) рѣзко, обычно грубымъ то­номъ, но и съ явственною силой убѣжденія указывалъ на необходимость поспѣшить созывомъ представителей. „Не пришло, говорятъ, еще время, воскликнулъ онъ. Ищу что можно подъ этимъ разумѣть. Развѣ безпорядокъ въ финансахъ не довольно еще великъ?… Правда вотъ въ чемъ. Ваши министры хотятъ избѣгнуть сословныхъ пред­ставителей, ибо страшатся ихъ наблюденія. Но надежды эти тщетны. Государственная необходимость заставитъ васъ собрать ихъ чрезъ два года. Да, заставитъ, и всего разумнѣе было бы воспользоваться добрымъ настроеніемъ умовъэтимъ желаніемъ общественнаго блага которое нынѣ оду­шевляетъ всѣхъ Французовъ.“ Эпремениль говорилъ вкрад­чиво, умоляя короля объявить рѣшеніе о немедленномъ со­браніи представителей. „Государь, обратился онъ къ Лудовику XѴI, одно ваше слово—и общее завѣтное желаніе испол­нится. Общій порывъ энтузіазма мгновенно изъ этой, залы распространится по столицѣ и отъ столицы по всему королев­ству. Предчувствіе, которое не обманетъ меня, внушаетъ мнѣ увѣренность; я читаю это во взорахъ вашего величества: намѣ­реніе это въ сердцѣ вашемъ, слово на вашихъ устахъ. О, произ­несите его, государь, даруйте его любви всѣхъ Французовъ“. Друзья Эпремениля минуту думали что король уступитъ увлеченію какое казалось имъ овладѣло, но онъ устоялъ, замѣчаетъ Радо (La France avant la révol. 228). Собраніе продолжалось нѣ­сколько часовъ. Президентъ приступилъ ко сбору голосовъ, сбираясь формуловать мнѣніе парламента, но дѣло приняло неожиданный оборотъ. Хранитель печатей подошелъ къ коро­лю. Лудовикъ XѴI обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими словами и затѣмъ громко произнесъ: „Выслушавъ ваши мнѣнія, нахожу что необходимо сдѣлать заемъ указываемый въ моемъ эдик­тѣ. Я обѣщалъ созвать сословныхъ представителей не позже 1792 года. Моего слова должно быть достаточно. Повелѣваю занести мой эдиктъ въ сводъ“. Хранитель печатей немедлен­но провозгласилъ занесеніе по формѣ какая употреблялась въ засѣданіяхъ lit de justice. Блѣдный, смущенный, поднялся гер­цогъ Орлеанскій, помедлилъ нѣсколько мгновеній и прерывисто произнесъ слова: „Государь, это занесеніе кажется мнѣ не­законнымъ. Надо такъ и сказать что оно сдѣлано по особо­му повелѣнію вашего величества“. Король также смутился. „Мнѣ все равно, сказалъ онъ, какъ вы хотите… Нѣтъ, это законно, потому что я такъ хочу“. Король удалился; было пять часовъ пополудни, засѣданіе началось въ восемь утра. Герцога Орлеанскаго просили чтобъ онъ формуловалъ свой протестъ. Къ протесту присоединилось все собраніе.

Герцогъ Орлеанскій получилъ именное повелѣніе ссылав­шее его въ его имѣніе Вилле-Коттере (Villers-Cotterets). Два совѣтника, Сабатье и Фрето, были арестованы: они участво­вали въ совѣщаніи въ Пале-Роялѣ когда былъ рѣшенъ про­тестъ герцога Орлеанскаго. 23 ноября парламентъ обратился къ королю съ настойчивою просьбой возвратить изъ ссылки герцога Орлеанскаго и освободить арестованныхъ чле­новъ. „Иностранцы, государь, не поймутъ, говорилъ парла­ментъ, потомство откажется вѣрить чему можно подвер­гнуться высказывая правду лично вашему величеству. Присутствіе ваше всюду вносило милость, должно ли оно отнынѣ нести съ собою страхъ и огорченіе… Наше довѣріе, ободряемое вашимъ величествомъ, сдѣлалось сигналомъ ссылки и ареста. И какого ареста! Честь содрагается, человѣчество и справедливость стенаютъ. Грязныя руки поднялись на вашего судебнаго сановника. Его домъ осажденъ, полицейскіе удалили его семью… Если ссылка есть награда вѣрности принцевъ вашей крови, заключеніе грозитъ искренности первыхъ судебныхъ сановниковъ, первыхъ слугъ вашего величества, то не должны ли мы съ ужасомъ и горестью спросить себя что же станется съ закономъ, общественною свободой, тѣсно связанною съ нашею свободой, съ національ­ною честью и французскими нравами, столь мягкими сохра­нить кои необходимо въ общемъ интересѣ трона и народовъ“. Постановленіе состоялось безъ участія принцевъ крови и перовъ, получившихъ отъ короля письменное приказаніе не являться въ парламентъ впредь до распоряженія. Тотчасъ же семнадцать перовъ сдѣлали представленіе королю, ссыла­ясь на свои права участвовать въ парламентскихъ засѣдані­яхъ и ходатайствуя о герцогѣ Орлеанскомъ и двухъ аресто­ванныхъ членахъ.

Пріятель. Я любопытствовалъ прослѣдить какъ отно­сился къ событіямъ этого времени Мирабо, который жадно прислушивался къ шуму борьбы приближавшей неизбѣжный, ему желанный, переворотъ. Въ сборникѣ названномъ Мемуа­рами Мирабо, встрѣчаемъ въ этомъ отношеніи нѣсколько интересныхъ указаній. Входя съ одной стороны въ сношенія съ правительствомъ, онъ съ другой имѣлъ закулисное уча­стіе въ парламентскомъ возбужденіи. Въ началѣ октября мы видимъ Мирабо въ сношеніи съ лицомъ близкимъ Бріену, молодымъ Суфло (Soufflot). Повидимому Суфло звалъ Мирабо въ Версаль. „Что буду дѣлать я въ Версалѣ“, гово­ритъ въ отвѣтномъ письмѣ (Mém. IѴ, 450) Мирабо и указы­ваетъ на предубѣжденіе какое министръ противъ него имѣ­етъ. Въ то же время искусно намекаетъ что предубѣжденіе неосновательно. „Въ чемъ можетъ онъ меня упрекнуть? Въ томъ ли что я содѣйствовалъ паденію человѣка на развалинахъ котораго онъ поднялся до высшей власти?.. Оставьте же меня въ моемъ удаленіи. Я имѣю твердое намѣреніе не вы­ходить изъ него пока изъ нынѣшней смуты не выйдетъ правильный порядокъ вещей и какой-либо великій перево­ротъ (quelque grande révolution) ко благу или ко злу не по­велитъ каждому доброму гражданину, всегда отвѣтственному за свои мнѣнія и даже за свои таланты, возвысить свой го­лосъ. Эта революція не замедлитъ. Проливъ въ какой во­шелъ государственный корабль одинаково и узокъ и труденъ. Искусный лоцманъ конечно можетъ вывести его въ откры­тое море. Если такой найдется, корабль спасенъ; но и онъ не можетъ обойтись безъ содѣйствія экипажа. Никакимъ ма­тросомъ нынѣ пренебрегать не слѣдуетъ“. Не трудно понять чье содѣйствіе искусно предлагается. Мирабо говоритъ да­лѣе о займѣ и указываетъ на свой планъ изложенный въ за­пискахъ какія онъ представлялъ Калону. Около того же вре­мени Мирабо (12 октября 1787) обращался съ письмомъ къ Монморену, министру иностранныхъ дѣлъ, предлагая свои услуги въ этотъ разъ по дипломатической части: „въ Варша­ву, Петербургъ, Константинополь, Александрію — все равно“. Исканія Мирабо не увѣнчались успѣхомъ. Правительство не пожелало воспользоваться его услугами и сдѣлало этимъ не­малую ошибку.

Въ то же время Мирабо находился въ сношеніи съ нѣко­торыми членами парижскаго парламента и возбуждалъ ихъ къ сопротивленію министерскимъ планамъ. 10 ноября онъ пишетъ къ какому-то молодому члену парламента, котораго, повидимо­му, сманивали на министерскую сторону, и подбиваетъ его примкнуть къ той партіи которая имѣла въ виду противодѣй­ствовать замыслу министра надѣявшагося провести заемъ обѣщая созвать сословныхъ представителей, но въ неопредѣ­ленный срокъ.

„Созваніе сословныхъ представителей, пишетъ Мирабо (Mém., IѴ, 461) въ такой мѣрѣ предписывается необходимо­стію, такъ неизбѣжно, что съ первымъ министромъ или безъ перваго министра, при Ахиллѣ или Ѳерситѣ, оно непремѣнно будетъ, и особой благодарности правительство не получитъ, въ какую бы эпоху его ни назначило. Но если эпоха эта будетъ удалена, то это будетъ еще лишній поводъ къ недовольству, нерасположенію и зложелательству. Въ вашемъ возрастѣ, когда человѣкъ только-что освободился отъ кипѣній непослѣдо­вательной юности, вы можете имѣть прекраснѣйшую долю въ революціи которая устроитъ Францію и разовьетъ ея ве­личіе. Не давайтесь же въ обманъ, не теряйте вашей благо­роднѣйшей ставки, не повредите изъ-за личнаго дѣла игрѣ въ которой согласно замѣшаны интересъ и честь, ибо нація ея не проиграетъ. Данный толчекъ таковъ что даже тѣмъ кто дали его изъ дурныхъ видовъ уже поздно вернуться на­задъ. Вѣкъ ушелъ уже слишкомъ впередъ, умы слишкомъ возбуждены чтобы мы могли потерять что-либо изъ того что пріобрѣли. Какъ судебный сановникъ воспользуйтесь непо­стижимымъ порядкомъ вещей сдѣлавшимъ Францію парла­ментскою; какъ гражданинъ содѣйствуйте всѣми силами вашими великому дѣлу конституціи и не давайте себя развлекать никакою иллюзіей, никакою уверткой. Спросите себя за много ли дней можемъ мы ручаться и бойтесь медленности еще болѣе чѣмъ поспѣшности…. Vale, spes altera Romae“.

Не правда ли любопытное письмо! Мирабо понималъ какой безповоротный шагъ былъ сдѣланъ созваніемъ нотаблей. Для него былъ ясенъ дальнѣйшій путь революціоннаго движенія, и онъ не упускалъ случая когда могъ сколько-нибудь содѣйствовать его ускоренію.

Въ парламентѣ заемъ былъ отвергнутъ. На другой день Мирабо пишетъ къ Монморену: „Заемъ отвергнутъ. Иначе и быть не могло…. Но что будутъ дѣлать, великій Боже, что будутъ дѣлать?… Вотъ о чемъ съ ужасомъ спрашиваютъ себя добрые граждане…. Вы честный человѣкъ въ министерствѣ, вы кого мы почитаемъ добрымъ гражданиномъ; вы другъ короля, не можете его покинуть, какъ не можете обмануть и ожиданія націи въ этомъ ужасномъ кризисѣ. Вотъ почему я счелъ себя обязаннымъ предъ вашею репутаціей, предъ добротой какую вы мнѣ оказывали, предъ привязанностью какую она внушила, наконецъ предъ самимъ собою, не остаться нѣмотствующимъ среди безумнаго отчаянія моего отечества“. Мирабо стращаетъ банкротствомъ, какъ позоромъ и несчастіемъ страны. Что же дѣлать? спрашиваетъ онъ далѣе, и даетъ обстоятельный отвѣтъ. „Возвѣстить въ точныхъ и торжественныхъ выраженіяхъ созывъ сословныхъ представителей на 1789 годъ. Безъ нихъ обойтись уже нельзя. Тщетно удалять эпоху созыва…. Годъ когда король соберетъ націю будетъ лучшимъ годомъ его жизни…. Франція возродившаяся внутри, поднявшаяся внѣ, покроетъ монарха лучемъ своей славы. Да, при одномъ словѣ: собраніе сословныхъ представителей въ 1789 году кредитъ возродится и заемъ необходимый при современномъ положеніи дѣлъ съ избыткомъ состоится. Вы знаете, теперь не то время когда милости короля было достаточно чтобы сдѣлать славу министра, немилости чтобъ ее уничтожить. Источникъ истин­ной славы теперь индѣ и выше: теперь отъ націи и только отъ націи будетъ зависѣть политическая фортуна (c’est Іа nation seule qui fera les fortunes politiques). Прочтите и пе­речтите, умоляю именемъ отечества, эти наскоро набросан­ныя строки, которыя шлю вамъ подъ печатью секретнѣйшаго довѣрія“.

Монморенъ предлагалъ Мирабо написать сочиненіе про­тивъ парламентовъ. Изъ черноваго его отвѣта, facsimile кото­раго приложено къ Мемуарамъ, видно какъ Мирабо колебался, хотѣлъ было принять на себя составленіе сочиненія, напи­салъ: „je ferai l’ouvrage que Vous me demandez, я напишу сочиненіе которое вы у меня спрашиваете“ и потомъ вы­черкнулъ эти слова. Онъ доказываетъ что при условіяхъ въ какія поставило себя правительство такое сочиненіе бы­ло бы безполезно и несвоевременно. „Правительству слиш­комъ не довѣряютъ, и не безъ основанія…. Я никогда не поведу войны съ парламентами иначе какъ въ присутствіи націи. Тогда, и только тогда они должны и могутъ быть при­ведены къ значенію простыхъ служителей правосудія“. Въ заключеніе Мирабо возвращается къ мысли о необходимости созыва сословныхъ представителей.

Авторъ. Послѣ громкаго событія 19 ноября 1782 года со­противленіе парламентовъ продолжалось. „Они образовали, по выраженію Мармонтеля, общую лигу противъ министер­ства“. Въ Парижѣ, въ январѣ 1788, состоялись парламентскія постановленія противъ употребленія lettres de cachet и адми­нистративныхъ высылокъ. Постановленіе сопровождалось энергическими заявленіями противъ произвольныхъ дѣйствій правительства. Правительство рѣшилось было на энергиче­скія дѣйствія. Хотѣли выслать значительную часть членовъ парламента, ограничились призывомъ парламента въ Версаль и заявленіемъ неудовольствія. Постановленія его предписано вычеркнуть изъ протоколовъ. Правительство однако не прочь было отъ уступокъ. Въ декабрѣ было объявлено о созывѣ представителей, но чрезъ пять лѣтъ. Въ мартѣ 1788 герцогъ Орлеанскій былъ возвращенъ изъ изгнанія и сталъ популяр­нѣйшимъ лицомъ въ Парижѣ.

Но о соглашеніи съ парламентомъ нельзя было и думать. Тогда Бріенъ замыслилъ обширный, крайне рискованный планъ, уничтожить значеніе парламентовъ, возстановивъ древнее учрежденіе именовавшееся cour plénière, или точнѣе, обра­зовавъ новую высшую палату на обязанности которой было бы заносить въ сводъ всѣ законы общіе для королевства. Хранитель печатей Ламуаньйонъ возставалъ противъ идеи cour plénière и предложилъ ослабить парламенты усиливъ значеніе судей низшей сравнительно инстанціи. Бріенъ на­стоялъ на необходимости cour plénière. Образовался обшир­ный планъ, осуществлявшій много желанныхъ усовершен­ствованій въ дѣлѣ правосудія, но вмѣстѣ съ тѣмъ равно­значительный съ уничтоженіемъ парламентовъ. „Мнѣніе“ предполагалось удовлетворить объявленіемъ скораго созыва представителей.

Возможность такого рѣшительнаго плана есть свидѣтель­ство что правительство далеко не сознавало той степени сла­бости до какой была уже доведена власть. Бріенъ былъ скло­ненъ переходить отъ крайности къ крайности, но едва ли онъ рѣшился бы приступить къ такой реформѣ какъ уничтоже­ніе политическаго значенія парламентовъ въ эпоху когда парламенты стояли на высотѣ своей популярности, еслибы не имѣлъ увѣренности въ полной крѣпости королевской власти несмотря на увлеченіе мнѣнія. Въ такое время, при имѣв­шихся на лицо средствахъ, такой крутой поворотъ кажется теперь почти безумствомъ, но не казался таковымъ въ маѣ 1788 года.

Мѣры заготовлялись въ великой тайнѣ. Ихъ предположено было объявить во всемъ королевствѣ 8 мая 1788 года. Губер­наторамъ провинцій было предписано быть на своихъ мѣ­стахъ, отданы распоряженія военнымъ начальникамъ въ горо­дахъ гдѣ были парламенты. Тайна впрочемъ не сохранилась. Эпременилю удалось какъ-то достать оттискъ печатавшихся постановленій. 3 мая парламентъ собрался въ засѣданіе и составилъ знаменательное постановленіе въ которомъ выра­зилъ „основныя начала Французской монархіи“. Рѣшеніе было принято единогласно, о чемъ и упомянуто въ заявленіи. „Пар­ламентъ, сказано между прочимъ въ немъ, объявляетъ что Франція есть монархія управляемая королемъ по законамъ… Нація имѣетъ право свободно дѣлать постановленія о нало­гахъ чрезъ посредство собранія сословныхъ представителей правильно созываемаго и составленнаго… Сохраненіе осо­бенностей и правъ провинцій…. Судьи не смѣняемы…. Пар­ламентъ имѣетъ право провѣрять въ каждой провинціи ко­ролевскія велѣнія, внося въ сводъ тѣ кои согласны съ кон­ституціонными законами провинціи и основными законами государства. Каждый гражданинъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть приведенъ предъ иныхъ судей кромѣ своихъ естественныхъ, то-есть указанныхъ закономъ… Никто ни по чьему приказанію не можетъ быть задержанъ, не будучи не­медленно переданъ въ руки компетентныхъ судей“ (Droz, 205.) Въ заключеніе члены парламента клятвенно обязались, по отношенію къ упомянутымъ началамъ, „не уполномочи­вать ни малѣйшаго нововведенія и не принимать никакого мѣста въ какомъ-либо новомъ учрежденіи, которое не было бы самимъ парламентомъ, составленнымъ отъ тѣхъ же лицъ съ тѣми же правами“.

Правительство въ виду такого постановленія рѣшилось дѣй­ствовать крутыми мѣрами. Предписано арестовать Эпремениля и еще другаго члена Гуаляра. Арестъ произошелъ въ засѣданіи парламента, куда они укрылись отъ угрожавшей опасности. Салье во Французскихъ Анналахъ такъ описываетъ сцену ареста.

„Парламентъ былъ предупрежденъ что маркизъ д’Агу (d’Agoust), aide-major французскихъ гардовъ, испрашиваетъ разрѣшеніе войти въ засѣданіе, имѣя королевское пору­ченіе. Онъ былъ немедленно введенъ, и предполагалъ передать содержаніе порученія въ выраженіяхъ которыя сгладили бы то что строгость распоряженія могла заклю­чать въ себѣ для него неблагопріятнаго. Но видъ собра­нія болѣе чѣмъ изо ста двадцати судебныхъ сановниковъ, среди которыхъ засѣдали герцоги и леры, маршалы Франціи, прелаты, невольно внушавшіе почтеніе; тишина ночи, глубо­кое молчаніе царствовавшее въ залѣ суда, освѣщенной сла­бымъ свѣтомъ; толпа идей порождавшихся величіемъ мѣста, ис­торическими воспоминаніями, серіозностью обстоятельствъ— все это внесло смущеніе въ душу маркиза, и онъ измѣнившим­ся голосомъ могъ только прочесть королевское повелѣніе, гла­сившее: „Повелѣваю маркизу д’Агу отправиться немедленно въ палату во главѣ шести ротъ гардовъ, занять всѣ выходы и арестовать въ залѣ засѣданій или гдѣ окажутся гг. Дюва­ля д’Эпремениля и Гуаляра де-Монсабера (Goislard de Mont- sabert) чтобы предать ихъ чинамъ высшаго полицейскаго суда [1] (entre les mains des officiers de la prévôté de l’hôtel), получившимъ надлежащія распоряженія“. Подписано Лудовикъ. Президентъ отвѣчалъ: Судъ будетъ совѣщаться. Маркизъ д’Агу оправившись отъ перваго волненія и возбуждая себя къ твердости отвѣтилъ рѣзко: „Ваша форма совѣщаться, но я не знаю этихъ формъ. Мнѣ дано королевское порученіе, оно не терпитъ отлагательства и должно быть исполнено“. На­стаивая въ своемъ порученіи маркизъ требовалъ отъ прези­дента чтобъ онъ или выдалъ двухъ сказанныхъ сановниковъ или подписалъ отказъ. Президентъ, отвергнувъ первое предло­женіе презрительнымъ жестомъ, на второе отвѣчалъ что ему не въ чемъ отказывать, что онъ можетъ дать отвѣтъ только отъ имени парламента, а его волю онъ можетъ узнать толь­ко изъ совѣщанія. И кромѣ того, повелѣніе короля обраще­но не къ парламенту и не къ президенту, а къ подателю его, и слѣдовательно ему надлежитъ рѣшить какъ поступить. „Не­обходимо однако, отвѣчалъ маркизъ, чтобы вы мнѣ показали этихъ двухъ господъ: я ихъ не знаю и этимъ лишенъ воз­можности исполнить приказъ“. Тогда изъ угла залы послышал­ся голосъ, повторенный со всѣхъ сторонъ: „Мы всѣ Эпремениль и Гуаларъ; такъ какъ вы ихъ не знаете, то арестуйте насъ всѣхъ или выбирайте“. Глубокое молчаніе послѣдовало за этимъ восклицаніемъ. Маркизъ д’Агу прерывалъ его отъ времени до времени настояніями, въ безполезности которыхъ наконецъ убѣдился. Онъ удалился объявивъ что сдѣлаетъ донесеніе полковнику и будетъ ждать повелѣній короля… Ночь прошла какъ среди осажденной крѣпости. Всякое сообщеніе внѣ было прекращено, членамъ парламента была предоставлена только свобода выходить изъ залы засѣданія въ другія комнаты суда, но въ сопровожденіи стражи. Письма приходилось передавать начальникамъ отряда только вскрытыми. Было одиннадцать часовъ утра когда маркизъ д’Агу появился вновь. Напомнивъ о своемъ порученіи, и безуспѣшно повторивъ убѣжденіе чтобы г. Эпремениль слѣдовалъ за нимъ, онъ приказалъ войти одному изъ чиновниковъ при судѣ и показать ему требуемаго члена парламента. Чиновникъ, по имени Артье, обвелъ глазами собраніе, какъ бы исполняя приказъ, и затѣмъ объявилъ что не видитъ г. Эпремениля. Трижды повторялъ маркизъ прика­заніе посмотрѣть внимательнѣе, но получилъ тотъ же отвѣтъ и принужденъ былъ еще разъ удалиться не исполнивъ при­казанія. Великодушіе произвело то чего власть безуспѣшно стремилась достигнуть въ продолженіи двадцати четырехъ часовъ. Эпремениль, чувствительно тронутый поведеніемъ чи­новника и видя что тотъ потеряетъ чрезъ это и мѣсто и свободу, хотѣлъ пощадить его отъ этихъ бѣдъ, попросилъ позвать маркиза д’Агу и открылся самъ. „Я, сказалъ онъ, тотъ членъ парламента котораго вы пришли съ вооруженною силой захватить во святилищѣ закона“. Затѣмъ нѣсколько разъ переспросилъ о свойствѣ повелѣнія и средствахъ какія маркизъ долженъ былъ употребить для приведенія его въ ис­полненіе. „Я хочу, сказалъ онъ, пощадить собраніе и самого себя отъ ужаса зрѣлища какое намъ приготовлено. Объявляю что принимаю отвѣтъ вашъ равнозначащимъ употребленію насилія въ моемъ лицѣ. Слѣдую за вами“. Обратившись къ парламенту, прибавилъ: „Я жертва которую заклали на са­момъ алтарѣ, преступленія мои въ томъ что я защищалъ об­щественную свободу отъ безчисленныхъ на нее покушеній. Желаю чтобы побѣда одержанная нынѣ врагами законовъ не причинила зла государству. Прошу собраніе не забыть пре­данности какую я ему оказывалъ и могу увѣрить, какая бы участь меня ни ожидала, какія бы предложенія ни были мнѣ сдѣланы, я всегда останусь достойнымъ быть однимъ изъ его членовъ“. Онъ сошелъ со своего мѣста обнявшись съ окру­жавшими и послѣдовалъ за маркизомъ. Маркизъ хотѣлъ пере­дать его въ руки молодаго подпоручика, но съ тѣмъ сдѣлалось дурно при этомъ порученіи. Маркизъ самъ увелъ г. Эпре­мениля“ (Ann. franç. приведено издателями мемуаровъ Ве­бера, I, 483).

Пріятель. Въ этомъ очевидно напыщенномъ и театраль­номъ описаніи, даже съ обморокомъ юнаго офицера, заслу­живаютъ вниманія слова вложенныя въ уста Эпремениля. Онъ говоритъ: „Какія бы предложенія ни были мнѣ сдѣланы“. Онъ ждалъ значитъ что. его будутъ сманивать. Слабое правитель­ство въ самыхъ рѣшительныхъ своихъ дѣйствіяхъ, пуская въ дѣло весь аппаратъ неограниченной власти, не внушало особаго страха и ясно что не требовалось очень большаго гражданскаго мужества сопротивляться ему. Веберъ, который, привлеченный любопытствомъ, самъ былъ въ этотъ день если не въ засѣданіи, то въ залахъ суда, разказываетъ эпизодъ менѣе театрально и нѣсколько иначе. По его словамъ, Элре- мениля побудило открыться замѣчаніе одного молодаго члена что еслибъ онъ былъ на мѣстѣ Эпремениля, то не сталъ бы изъ-за личнаго своего дѣла компрометировать весь парла­ментъ. Веберъ утверждаетъ также что арестованный Эпремениль, проходя по двору суда, покушался взволновать на­родъ. Послышалось нѣсколько криковъ, но тѣмъ и кончилось.

Авторъ. 8 мая 1788 года состоялось объявленіе объ учреж­деніи cour plénière и о судебной реформѣ. Король въ Версалѣ открылъ засѣданіе lit de justice словами упрека къ парламен­тамъ. „Цѣлый годъ, сказалъ онъ, парижскій Парламентъ позво­лялъ себѣ всяческія правонарушенія. Провинціальные парла­менты подражали ему. Въ результатѣ вышло неприведеніе въ дѣйствіе законовъ заслуживающихъ всяческаго вниманія и желанныхъ, проволочка въ дѣлахъ самыхъ важныхъ, потеря кредита, прекращеніе правосудія, наконецъ потрясеніе всего общественнаго зданія. Общественное спокойствіе, охраненіе котораго моя обязанность по отношенію къ моимъ народамъ, ко мнѣ самому и къ моимъ преемникамъ, требуетъ чтобъ я положилъ конецъ этимъ нарушеніямъ“. Столь повидимому твердо объявленное рѣшеніе правительство оказалось без­сильнымъ исполнить. Новыя мѣры возбудили общій ро­потъ всюду гдѣ занимались политикой. Средній классъ въ тѣсномъ смыслѣ смотрѣлъ на происходившее какъ на борь­бу правительства съ парламентами, къ которымъ сочувствія не питалъ, и оставался спокоенъ. Но оцѣнить выгоды новаго порядка можно было только въ его примѣненіи, а между тѣмъ отправленіе правосудія пріостановилось въ королевствѣ. Сановники изъ коихъ должна была составить­ся новая палата упорно отказывались участвовать въ ней. Въ Парижѣ стали проявлять себя низшіе элементы мятежа, поощряемые подъ рукой. „Магистратура, говоритъ Мармонтель (IѴ, 25), выдвинула чернь на свою защиту, и безнака­занно чинились на глазахъ полиціи дерзкія явленія своеволь­ства“. О волненіяхъ въ эту эпоху Безанваль говоритъ (Mém. § 41): „Легко представить себѣ какъ эти событія увеличива­ли народное волненіе, раздуваемое парламентскими. Покуше­нія были пропорціональны раздраженію и въ особенности безнаказанности. Тщетно стража стремилась противостать без­порядкамъ. Чернь болѣе многочисленная чѣмъ страна не только брала надъ нею верхъ, но и обходилась съ ней чрезвычайно дерзко. И такъ какъ было предписано не употреблять орудія, то ей оставалось бѣгство. Такая слабость увеличивала дер­зость черни, которая начала нападать на стражу, выгонять ее съ гауптвахтъ въ разныхъ мѣстахъ Парижа и разрушать ихъ“.

И въ высшихъ слояхъ парламенты нашли дѣятельныхъ союзниковъ. Ихъ сторону приняли нѣкоторыя провинціаль­ныя дворянства во имя мѣстныхъ привилегій. Въ провинціяхъ разыгрались сцены мятежа, предвѣстники революціи. Осо­бенно характеристичны явленія въ шумной Бретани. Бре­тань принадлежала къ привилегированнымъ провинціямъ, имѣла сословныя собранія; ея крикливое и бурливое дворян­ство ревниво дорожило привилегіями и охотно вступало въ борьбу за ихъ охраненіе.

Эпоха сословныхъ собраній здѣсь всегда была весьма шум­ною. „Обѣдали, описываетъ Шатобріанъ (Chateaubriand, Mém. d’outre-tombe II, 11), y коменданта, обѣдали y предводи­теля дворянства (président de noblesse), обѣдали y предсѣ­дателя собраній духовенства, обѣдали у главнаго казначея (trésorier des états), обѣдали у интенданта провинціи, обѣдали у президента парламента. И пили!.. Дворяне присутствовав­шіе на собраніи очень напоминали польскіе сеймы… Госпожа Севинье такъ описывала подобные съѣзды своего времени: „Безчисленное множество подарковъ, пенсій, поправокъ дорогъ и городовъ, пятнадцать или двадцать большихъ обѣдовъ, постоянная игра, вѣчные балы, спектакли, опера разъ въ недѣлю, великое щегольство—вотъ сословный съѣздъ (voilà les états). Я забыла триста или четыреста выпитыхъ боченковъ пива!“

„Бретонское дворянство, разказываетъ Шатобріанъ, бывшій очевидцемъ событій, безъ разрѣшенія собралось въ Реннѣ (въ концѣ мая 1788) чтобы протестовать противъ учрежденія cour plénière. Я отправился на этотъ сеймъ. Это было первое въ моей жизни политическое собраніе на которомъ я присут­ствовалъ. Я былъ ошеломленъ и забавлялся криками какіе слышалъ. Взлѣзали на столы, на кресла, жестикулировали, говорили всѣ разомъ. Маркизъ Тремерга (Trémergat) на деревяшкѣ кричалъ голосомъ стентора: „Пойдемте всѣ къ коменданту Тіару (Thiard); скажемъ ему: Бретонское дворянство пришло къ вамъ и хочетъ говорить съ вами; самъ король не отказалъ бы ему въ томъ“. Тирада встрѣчена громкимъ браво. Маркизъ началъ опять: „Самъ король не отказалъ бы намъ въ этомъ“. Крики и топанье удвоились. Мы отпра­вились къ графу Тіару, человѣку придворному, эротическому поэту, человѣку мягкаго и легкомысленнаго характера, смер­тельно скучавшему нашимъ гвалтомъ. Онъ смотрѣлъ на насъ какъ на кабановъ или дикихъ звѣрей. Горѣлъ жела­ніемъ скорѣе покинуть нашу Арморику и не имѣлъ ни малѣй­шаго желанія закрыть предъ нами двери своего жилища. Ора­торъ нашъ высказалъ что хотѣлъ, послѣ чего состоялась наша декларація: „Объявляемъ безчестными всѣхъ кто рѣшится при­нять мѣста въ новыхъ судебныхъ учрежденіяхъ или въ упра­вленіи, несогласованныхъ съ конституціонными законами Бре­тани (lois constitutives de la Brétagne)“. Двѣнадцать дворянъ были избраны отвезти этотъ документъ королю. По прибы­тіи ихъ въ Парижъ, ихъ заключили въ Бастилію, откуда они скоро вышли съ ореоломъ геройства, были приняты по воз­вращеніи съ лавровыми вѣтвями. Мы носили тогда широкія перламутровыя луговицы съ надписью вокругъ по-латыни: „лучше смерть чѣмъ безчестіе“. Мы торжествовали надъ дво­ромъ, надъ которымъ весь свѣтъ торжествовалъ, и летѣли вмѣстѣ съ нимъ въ ту же пропасть“.

На мѣсто арестованныхъ двѣнадцати депутатовъ дворян­ство выслало новыхъ, уже нѣсколько десятковъ. Со свой­ственною правительству непослѣдовательностію эти были при­няты. О представленіи какое повергалось на воззрѣніе ко­роля можно судить по слѣдующему отрывку:

„Министры вашего величества развернули въ городахъ на­шихъ всѣ аппараты войны, подняли громкій голосъ деспо­тизма, заглушили голосъ законовъ. Они мнили что страхъ принудитъ насъ къ молчанію: они ошиблись… Голосъ обще­ственнаго мнѣнія, имѣющій болѣе силы велѣнія чѣмъ голосъ министровъ и королей, заклеймилъ впередъ всякаго кто при­метъ мѣсто въ этой новоустроенной палатѣ (cour plénière) и въ трибуналахъ не признаваемыхъ націей, установленныхъ про­тивъ всѣхъ законовъ, основанныхъ на развалинахъ истинной магистратуры… Ваши министры обманули васъ, государь: они преступны. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, вашимъ подданнымъ достаточно противопоставить министерское поведеніе съ ха­рактеромъ монарха, котораго они обожаютъ“ (Eggers, IV, 171.)

Отвѣтъ короля депутатамъ Бретани 10 іюня 1788 былъ таковъ (Eggers, IѴ, 181): „Я чрезвычайно недоволенъ проис­шедшимъ въ Реннѣ. Прокурокъ-синдикъ осмѣлился возста­вать противъ моихъ эдиктовъ, даже еще не зная ихъ, и кле­вещетъ на заключающіяся въ нихъ распоряженія. Дворяне собрались въ значительномъ числѣ безъ моего позволенія, и это отсутствіе полномочія еще малѣйшій изъ недостатковъ ихъ собранія. Коммиссія позволила себѣ шаги которые на­зову только необдуманными и непочтительными. Члены пар­ламента, не довольствуясь протестомъ противъ эдиктовъ, въ такой мѣрѣ, вопреки моему повелѣнію, умножили свои со­бранія и дѣйствія неповиновенія что я нашелся вынужденнымъ ихъ разсѣять и не могу имъ дозволить возвратиться въ ихъ собственномъ интересѣ… Сообщите вашимъ согражданамъ что снисходительность короля имѣетъ предѣломъ моментъ когда начинаетъ грозить опасность общественному порядку“.

Беарнское дворянство также протестовало, въ сепаратист­скомъ духѣ, по поводу учрежденія cour plénière (Eggers, IѴ, 160). „Неожиданный ударъ въ одинъ день поразилъ все коро­левство. Вѣрные подданные всѣ удивлены и огорчены… Внезап­ное разрушеніе трибуналовъ, правительственныя кары, прекра­щеніе правосудія, что иное могутъ видѣть во всемъ этомъ ва­ши народы, какъ не желаніе министровъ вашего величества разрушить основные законы государства? Государь, народы должны были существовать прежде королей: есть необходимо нѣкоторый договоръ между государями и народами. У Беарн­скаго народа общаго съ провинціями вашего королевства одно: счастіе жить подъ вашимъ правленіемъ. Общія повелѣнія по королевству не относятся до нашей страны: здѣсь они не имѣ­ютъ силы. Мы не должны принимать ихъ отъ отдаленнаго трибунала чуждаго странѣ и ея конституціи“.

Представители сословій въ Провансѣ, въ свою очередь, гово­рили: „Новая система законодательства, поддержанная страш­нымъ аппаратомъ власти, внесенная въ сводъ по высшему повелѣнію, то-есть безъ свободнаго обсужденія, присоединяетъ насъ ко Французскому королевству въ качествѣ не болѣе какъ простой его провинціи“. Представленіе заключается просьбой немедленнаго созыва сословныхъ представителей.

Въ Дофине, въ Греноблѣ, происходили событія подавшія поводъ къ сценамъ самаго скандальнаго свойства. Дворяне, собравшись 11 мая, чрезъ три дня послѣ опубликованія эдик­товъ, постановили отправить депутаціи къ королю и про­сить отмѣны эдиктовъ, возстановленія сословныхъ собраній (états particuliers) въ Дофине и созыва сословныхъ предста­вителей королевства. Члены парламента, не имѣя доступа въ залы палаты, уже запертыя, собрались у своего президента и составили протестъ, оканчивавшійся словами: „Надо же нако­нецъ показать имъ (министрамъ) что можетъ великодушная нація которую они хотятъ заковать въ цѣпи“. Пришли имен­ные приказы предписывавшіе членамъ парламента выѣхать изъ города въ свои имѣнія. Въ городѣ началось волненіе. Лавки заперли, на всѣхъ колокольняхъ забили въ набатъ, толпы собрались на улицахъ, осадили жилище военнаго на­чальника (герцога Клермонъ-Тоннера) и несмотря на до­вольно сильные отряды войскъ ворвались во дворъ. Герцогъ появился у окна, уговаривая толпу, но тщетно. На звукъ набатовъ сбѣжались тысячи изъ предмѣстьевъ. Дворъ, садъ, домъ военачальника наполнились народомъ. Погреба разбиты, мебель переломана и летитъ въ окна. Герцога схватили за шиворотъ, топоръ поднятъ надъ его головой. Его заставляютъ подписать капитуляцію: ею онъ обязывался считать разослан­ные приказы недѣйствительными, возвратить ключи залы засѣданія, велѣть войскамъ,—и такъ остававшимся въ без­дѣйствіи— возвратиться въ казармы. Толпа бросилась въ помѣщеніе парламента, опозоривъ его сценами пьянства и разврата (par des scènes d’ivresse et de prostitution); другіе отправились разыскивать членовъ парламента, привели кого успѣли, заставили засѣдать, украсивъ предсѣдателя вѣнкомъ изъ розъ. На другой день парламентъ составилъ протоколъ въ которомъ, отклоняя отъ себя всякую отвѣтственность за происшедшее, заявлялъ что только насиліе не позволило ему исполнить королевскія повелѣнія. Городское управленіе при­слало благодарность отряду охранявшему домъ военнаго на­чальника за то что щадилъ народъ, то-есть тому отряду кото­рый допустилъ толпу подвергнуть его начальника позорнѣй­шему насилію. Вмѣстѣ съ тѣмъ требовалось удаленіе отряда Royal-marine убившаго двухъ мятежниковъ когда въ него летѣли тысячи камней. Такъ разсказываетъ Веберъ, прибавляя: „Читатель замѣтитъ конечно съ грустію какой страшный шагъ сдѣлало общееразстройство. Не только собраніе дворянъ, корпораціи судеб­ныхъ сановниковъ находятся въ состояніи противленія вла­сти, но и часть арміи представляетъ распущенность близкую къ мятежу. Тамъ набиваютъ пепломъ дула ружей; здѣсь офицеръ допускаетъ въ ряды солдатъ публичныхъ женщинъ, безстыдствомъ связывающихъ ихъ дѣятельность. Одному отряду приказъ стрѣлять былъ данъ унтеръ-офицеромъ, а офицеръ тому противился. Солдаты тогда еще не безъ удив­ленія слышали слова, къ которымъ потомъ привыкли: „не­ужели будете стрѣлять въ братьевъ?“ Съ этой минуты стало несомнѣнно что посылать въ волнующійся городъ войска зна­чило скорѣе испытывать вѣрность солдатъ чѣмъ приводить въ повиновеніе подданныхъ“.

Парламенты были въ борьбѣ съ правительствомъ. Дворяне въ мѣстностяхъ гдѣ пользовались нѣкоторыми политически­ми правами принимали сторону парламентовъ. Архіепископъ- министръ разсчитывалъ на поддержку духовенства. Въ іюнѣ 1788 года созвано было въ Парижѣ общее собраніе духовен­ства, въ надеждѣ получить отъ него субсидію въ формѣ don gratuit. Финансовыя отношенія духовенства къ государству были весьма неправильныя. Оно само дѣлало раскладку при­ходившихся на его долю государственныхъ повинностей, не допускало оцѣнки своихъ имуществъ, съ которыхъ получало до 180 милліоновъ дохода, и съ давнихъ поръ считалось обя­заннымъ вносить въ казну до 10 милліоновъ. Но это было только номинально, благодаря хитро придуманной системѣ don gratuit. На собраніяхъ происходившихъ каждыя пять лѣтъ дѣлались постановленія о такомъ поднесеніи, обыкновенно въ 15 милліоновъ. Чтобъ образовать эти суммы какъ бы приносимыя въ даръ королю, духовенство дѣлало займы и проценты по нимъ вычитало изъ 10 милліоновъ своихъ повинностей. Въ 1787 году такой долгъ духовенства возросъ до 160 милліоновъ и оно уплачивало около семи милліоновъ процентовъ, такъ что въ казну приходилось три милліона, изъ которыхъ король пла­тилъ пенсіи священникамъ, суммы на больницы и духовныя учрежденія. Въ концѣ концовъ выходило что духовенство при громадныхъ имуществахъ не только ничего не платило каз­нѣ, но обходилось ему болѣе чѣмъ въ милліонъ ливровъ. (За­имствуемъ этотъ расчетъ у маркиза Булье: Mém., 44.)

И духовенство обратилось противъ правительства, выска­залось противъ учрежденія cour plénière и за созваніе сословныхъ представителей. Мягко и лукаво выступило оно въ своемъ представленіи отъ 15 іюня 1788: „Когда первое со­словіе въ государствѣ, говорило оно, одно монетъ возвы­сить голосъ, когда общественный крикъ (le cri public) побуж­даетъ его принести къ подножію короля общее желаніе всѣхъ другихъ, когда предписываютъ ему это и національный ин­тересъ, и его рвеніе на службу вашему величеству, нѣтъ осо­бенной славы говорить, но было бы постыдно молчать. На­ше молчаніе было бы преступленіемъ котораго нація и по­томство намъ никогда не простили бы“. Духовенство входитъ за тѣмъ въ историческія подробности о cour plénière, какъ одной общей палатѣ для всего государства, указываетъ на особыя условія и нравы провинцій и крайнія неудобства но­ваго учрежденія, и переходитъ къ главному предмету—собра­нію сословныхъ представителей. „Соберите, государь, націю, и вы будете непобѣдимы… любовь къ вамъ вашего народа и національный духъ суть неисчерпаемыя чувствованія… Ваше величество найдете среди сословныхъ представителей вѣр­ныхъ подданныхъ одушевленныхъ тою античною гордостію которая никогда послѣ пораженія не хотѣла слышать о ми­рѣ… Духовенство вашего королевства простираетъ къ ва­шему величеству умоляющія руки. Трогательно и прекрасно видѣть когда сила и могущество уступаютъ мольбамъ“.

Предъ всеобщностію требованій рѣшено уступить. Отвѣтъ короля заключалъ въ себѣ обѣщаніе собрать представителей и среди ихъ приступить къ совершенію великаго дѣла воз­рожденія королевства.

Духовенство (Eggers, IѴ, 308) отвѣчало въ новой меморіи 25 іюля 1788: „Ваше величество хотите посреди собранія сословныхъ представителей обезпечить свободу и счастіе наро­довъ. Такое благородное чувствованіе могло выдти лишь изъ великой души. Да пошлетъ небо намъ скорѣе насладиться его счастливыми послѣдствіями. Всѣ права будутъ уважены, всѣ части государственнаго тѣла приведены во взаимное рав­новѣсіе, направляемые вашею мудростію. Тронъ заблещетъ новымъ блескомъ… Франція сильная своимъ древнимъ, госу­дарственнымъ строемъ (forte de son ancienne constitution) удержитъ свое положеніе во вселенной и поведетъ страну на враговъ“. Надо замѣтить что политическое значеніе Франціи быстро упало въ послѣднее время предъ революціей и, на­примѣръ, въ вопросѣ о голландскихъ столкновеніяхъ оказалось весьма слабымъ.

Декретомъ 8 августа 1788 созывъ сословныхъ представи­телей въ маѣ 1789 года былъ объявленъ всенародно. Вмѣстѣ съ тѣмъ послѣдовала равносильная отмѣнѣ отсрочка неосу­ществленнаго еще учрежденія. „Его величество, сказано въ декретѣ, рѣшилъ пріостановить учрежденіе cour plénière до собранія сословныхъ представителей и подождать, от­носительно существованія этого учрежденія, состава его и предѣловъ власти, представленій какія могутъ быть сдѣланы собраніемъ“. Такъ мотивировано отступленіе (Eggers, IѴ, 324). Въ надеждѣ угодить мнѣнію прибавлено: „Его величество не допуститъ чтобы какая-либо изъ отдѣльныхъ корпорацій перешла границы ей предписанныя въ то время когда ему угодно вновь вручить націи вполнѣ пользованіе тѣми правами какія ей принадлежатъ“ Революціонная доктрина торжественно признана королемъ. Незадолго предъ тѣмъ съ цѣлью также польстить мнѣнію правительство обратилось къ содѣйствію общества и печати побуждая (постановленіе со­вѣта 5 іюля 1788) къ собиранію и доставленію свѣдѣній и соображеній касательно прежнихъ собраній сословныхъ представителей и наилучшаго устройства предстоящаго со­бора. Но и такое рѣшительное вступленіе на путь угожденія мнѣнію не могло уже поправить положеніе Бріена. Дни его были сочтены. Финансовое положеніе оставалось затруд­нительнымъ, и когда при срокѣ платежей пришлось объявить родъ банкротства, постановивъ уплачивать ренту на двѣ пя­тыя монетой и на три пятыя бумажными обязательствами, общее неудовольствіе разразилось съ неудержимою силой. Представился одинъ исходъ. Въ интимныхъ совѣтахъ двора рѣшено уволить Бріена и призвать къ управленію финанса­ми популярнаго Неккера. „Я былъ, говоритъ Неккеръ, при­званъ въ Версаль. Король пожелалъ меня видѣть въ кабине­тѣ королевы и въ ея присутствіи. Въ великой добротѣ своей онъ испытывалъ нѣкоторое смущеніе, такъ какъ въ прошломъ году онъ меня выслалъ. Я говорилъ ему только о моей пре­данности и моемъ почтеніи. Съ этой минуты я вновь занялъ то мѣсто моего монарха какое имѣлъ въ прежнее время“. (De la rév., I, 43.)

За отставкой Бріена послѣдовала отставка Ламуаньйона, ненавистнаго парламентамъ. Послѣдній не долго пережилъ паденіе. Парламентская ненависть преслѣдовала его въ семьѣ. Благодаря ей разстроилась свадьба его сына. Разбитый духомъ, Ламуаньйонъ кончилъ жизнь самоубійствомъ въ маѣ 1789 года.

Неккеръ возвратился. Восторгамъ не было, казалось, кон­ца. Онъ вернетъ обиліе, онъ надежда націи, злые геніи бѣ­гутъ при его видѣ. Не успѣлъ онъ вступить, его уже поздрав­ляютъ со счастливою администраціей. Ему посвящаются оды; портреты его всюду, на табатеркахъ, даже на пуговицахъ. Городъ даетъ праздникъ и переименовываетъ одну изъ улицъ въ улицу Неккера. Выбито до четырнадцати медалей въ его честь. (Challamel Hist.-Musée de la rév. fr. Paris, 1857, 17.) Фейерверки, иллюминаціи. „Въ Греноблѣ курьеръ привезшій великую новость прибылъ днемъ. Жители не дождавшись но­чи зажгли иллюминацію“ (Droz, 216.)

Низшій судейскій людъ и чернь ознаменовали восторги по случаю паденія Бріена и Ламуаньйона сценами скандала и буйства. „Изображенія архіепископа Санскаго и Ламуаньйо­на, пишетъ Безанваль (Mém., 349), были сожжены. Пло­щадь Дофина походила на поле битвы по громадному чис­лу постоянно бросаемыхъ петардъ. На Pont Neuf оста­навливали экипажи и проходящихъ, заставляли становить­ся на колѣни предъ статуей Генриха IѴ. Женщины осво­бождались отъ этой церемоніи, но и мущины и женщины должны были кричать: да здравствуетъ Генрихъ IѴ, къ чор­ту Ламуаньйона! Случалось что у проходящихъ брали деньги подъ предлогомъ покупки ракетъ. Затѣяли устроить похоро­ны Ламуаньйона. Отъ Pont Neuf потянулись вереницей два ряда факельщиковъ и направились къ Гренельской улицѣ, гдѣ былъ домъ хранителя печатей: хотѣли поджечь его. Одинъ изъ моихъ людей находившійся въ толпѣ слышалъ этотъ за­говоръ и побѣжалъ увѣдомить людей Ламуаньйона. Тотъ по­требовалъ военную силу изъ Дома Инвалидовъ, и когда ско­пище приблизилось, командовавшій офицеръ говорилъ съ та­кимъ жаромъ и угрозами что произвелъ дѣйствіе. Все отхлы­нуло къ дому Бріена (графа) на улицѣ Св. Доминика, также съ намѣреніемъ произвести пожаръ. Графъ Бріенъ только что вернувшійся домой, видя происходящее, бросился въ Домъ Инвалидовъ. Посланъ отрядъ, и тогда какъ онъ входилъ съ одной стороны улицы, съ другой подоспѣлъ отрядъ Француз­скихъ гардовъ, получившихъ приказъ прекратить обнаружив­шіеся безпорядки. Командовавшій отрядомъ сержантъ под­вергся оскорбленіямъ, получилъ даже ударъ; онъ двинулъ отрядъ на толпу которая не могла убѣжать встрѣтивъ отрядъ изъ Дома Инвалидовъ. Нанесены были удары штыками, бы­ли убитые и раненые. Пока эта сцена происходила въ Сенъ- Жерменскомъ предмѣстьѣ, болѣе кровавая разыгралась на улицѣ Меле (Meslée), гдѣ жилъ Дюбуа, командиръ внутренней стражи, противъ котораго какъ и противъ его команды была озлоблена чернь. Съ Pont Neuf большая толпа двинулась къ площади Дофина съ намѣреніемъ истребить всѣхъ стражниковъ кто попадется и сжечь домъ Дюбуа. Увѣдомленный во­время, онъ далъ приказъ командѣ скрыться въ домахъ улицы Меле. На своемъ дворѣ поставилъ конную стражу, и когда толпа наполнила улицу выдвинулъ пѣшихъ стражниковъ со штыками изъ домовъ, тогда какъ отрядъ двинулся прямо на толпу съ саблями. Этимъ онъ спасъ себя и свой домъ, но было много раненыхъ и убитыхъ“.

Много убитыхъ, это повидимому преувеличеніе, основанное на слухахъ.

Любопытно какъ отнесся къ этимъ сценамъ парламентъ. „Парламентъ, говоритъ Салье (приведено въ мемуарахъ Ми­рабо, Ѵ, 161), счелъ обязанностію собрать свѣдѣнія о про­исшедшемъ, и первое послѣ того собраніе его обратилось въ возданіе почестей черни. Ничѣмъ неоправдываемое без­порядочное волненіе, сцены крайняго буйства (scènes de bri­gandages) представились невинными въ глазахъ парламента, и обвиняемыми явились полицейскіе офицеры и военные на­чальники. Декламаціи вожаковъ партіи были повторяемы су­дебными сановниками. Они говорили, какъ бы въ священномъ негодованіи, о преступной стрѣльбѣ въ народъ, о неизвѣст­номъ, но надо де думать громадномъ числѣ убитыхъ и ране­ныхъ. Рисовали картины какъ солдаты будто бы не усмиряли мятежныхъ, а безразлично набрасывались на всѣхъ проходя­щихъ и т. д. Послѣдствіемъ этихъ рѣчей былъ призывъ къ рѣшеткѣ парламента полицеймейстера (lieutenant de police) и командира внутренней стражи (commendant de guet). Ихъ призвали среди засѣданія. Народъ наполнявшій залы нагло ликовалъ. Призванные чиновники были оскорбляемы при проходѣ, надо было тайно проводить ихъ изъ засѣданія чтобы спасти отъ ожидавшихся оскорбленій при выходѣ. Парламентъ заключилъ засѣданіе постановленіемъ подвергнуть разслѣдованію не сборища и мятежныя дѣйствія, но превы­шеніе власти со стороны полиціи и внутренней стражи.

Другимъ постановленіемъ, болѣе благоразумнымъ, воспреща­лись сборища и пусканіе ракетъ. Но чтобы не потерять распо­ложенія толпы, въ томъ же постановленіи прибавлено увѣща­ніе полиціи обращаться съ народомъ гуманно, благоразумно и умѣренно. Народъ такъ хорошо понялъ постановленіе что сборища и шумныя выраженія восторговъ продолжались попрежнему, полиція и стража были правильно каждый вечеръ оскорбляемы“.

Наступила послѣдняя зима старой Франціи. Хлѣбъ былъ дорогъ, такъ какъ лѣто 1788 года было несчастно для земле­дѣлія: страшный градъ опустошилъ множество мѣстностей. На дворѣ стояли большіе холода; много дней держалась темпе­ратура семнадцать градусовъ мороза. За то никогда благотво­рительность не достигала такихъ значительныхъ размѣровъ. Еще лѣтомъ была обильная подписка для пострадавшихъ отъ града. Французскій Театръ, Опера, Италіянскій Театръ давали представленія въ пользу потерпѣвшихъ. Зимой герцогъ Орле­анскій, искавшій всячески популярности, учредилъ даровую раздачу хлѣба въ разныхъ приходахъ и устроилъ для холод­ныхъ дней костры на площадяхъ; о бокъ со своимъ дворцомъ устроилъ двѣ даровыя кухни. Архіепископъ Парижскій Жюинье (Juigné), не только потратившій весь свой доходъ, но и вошедшій въ долги чтобы помогать бѣднымъ, еще усилилъ свою благотворительность. Король приказалъ сдѣлать поруб­ки въ прилежащихъ къ Парижу лѣсахъ и раздавать даромъ дрова, носилъ дырявые башмаки и позволялъ себѣ проигры­вать не болѣе экю въ триктракъ.

Въ высшемъ кругѣ увеселенія шли своимъ чередомъ. По случаю холода вошли въ особую честь муфты, и франты прогуливались нося на себѣ, по капризу тогдашней моды, по двое часовъ и скрывая руки въ громадныхъ муфтахъ. Игра достигла крайнихъ предѣловъ; мущины и женщины ночи проводили въ игорныхъ притонахъ высшаго тона, носившихъ наименованіе ада. Карнавалъ былъ продолжительный и блестя­щій. Шелковыя кофты (caracos de satin), китайскіе башмач­ки, бархатные панталоны, фраки съ цвѣтною подкладкой, пряжки aux noeds d’amour и aux coquilles, рединготы и двой­ные воротники дѣлали фуроръ (Challamel. Hist.-Musée, I, 22).

Но крушеніе приближалось. Точно предвидя грядущіе ужасы, одинъ проповѣдникъ, бывшій іезуитъ, отецъ Борегаръ (Beauregard), произнесъ Великимъ Постомъ съ церковной каѳедры замѣчательныя слова, которыя чрезъ четыре года кощунство Гебера и Шометта, съ богиней разума въ храмѣ Парижской Богоматери, обратило въ удивительное пророче­ство. „Да, Господи, воскликнулъ онъ, Твои храмы будутъ расхищены и разрушены, Твои праздники уничтожены, хула произнесется на имя Твое, служеніе Тебѣ будетъ преслѣдо­ваться. Но что слышу я, великій Боже? Что вижу? Святыя пѣснопѣнія, потрясавшія священные своды въ честь Тебя, за­мѣнены мерзостными и безстыдными пѣснями! И ты, мер­зостное божество язычества, мерзостная Венера, дерзко за­нимаешь мѣсто Бога Живаго, садишься на престолъ гдѣ святая святыхъ. Тебѣ курятъ ѳиміамъ твои новые обожатели“ (Lacretelle, Hist. de France, ѴII, 11. Paris 1821).

---

[1] Судъ этотъ засѣдалъ по полугодно въ Парижѣ (въ Луврѣ) и въ Версалѣ. Онъ состоялъ изъ „grand prévôt de France, de deux lieutenans généraux de robe courte, civils, criminels et de police, et d’un procureur du roi“ (Cassagnac, Hist. des causes de la rév., I, 359.)

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 5

Авторъ. И друзья и враги политическаго крушенія Фран­ціи въ исходѣ прошлаго вѣка одинаково свидѣтельствуютъ что вопросъ быть или не быть революціи былъ утвердительно рѣшенъ чрезъ собраніе нотаблей. Есть книга, Апологія фран­цузской революціи въ отвѣтъ на нападки Борка, писанная Макинтошемъ и изданная въ 1791 году на англійскомъ языкѣ. У меня подъ руками ея французскій переводъ съ третьяго изданія вышедшаго въ Парижѣ въ 1792 году (Apologie de la révolution française par Jacques Mackintosh, Paris, 1792). Авторъ, разбирая событія съ точки зрѣнія приверженцевъ революціи, говоритъ (стр. 21): „Собраніе нотаблей не замед­лило дать достопамятное свидѣтельство опасности для деспо­тизма всякаго рода общественныхъ соборовъ, хотя бы законо­мѣрно и не облеченныхъ правами (danger que font courir au despotisme toutes les assemblées publiques, quand même elles ne seraient revêtues de pouvoirs légaux)… Нотабли уничто­жили своего создателя (Калона). Поверхностные наблюдатели не усматривали въ этомъ паденіи чего-либо важнаго. Прони­цательные умы видѣли что все уже было сдѣлано (que tout était fait)“.

Когда въ странѣ распространено, отъ тѣхъ или другихъ причинъ, недовольство существующимъ порядкомъ, а власть въ то же время слаба, то для правительства нѣтъ ничего опас­нѣе представительныхъ собраній, и ничего нѣтъ выгоднѣе для революціи. Недовольство и такъ ходитъ по землѣ. Требуется ли собрать его во едино, дать ему кровъ, одѣть, накормить его?

Пріятель. Твои слова напомнили мнѣ выраженіе Шатобріана (Mém. d’outre-tombe II, 3): „Мнѣніе умираетъ отъ без­силія или безумства если не помѣстится въ собраніи кото­рое дѣлаетъ его силой, снабжаетъ его волей, даетъ ему языкъ и руки. Революціи всегда происходили и будутъ происходить чрезъ собранія законныя или незаконныя“. [i]

Авторъ. Въ подобныя эпохи, и это для насъ поучитель­но, всякая общественная сила, всякое корпоративное учре­жденіе имѣетъ стремленіе стать въ оппозицію, иногда столь сильное что заставляетъ забывать свои истинные интересы. Необходимо станетъ въ оппозицію и общее представитель­ное собраніе, созванное ли, выборное ли; сокрушеніе суще­ствующей власти сдѣлается первою задачей.

Въ такія эпохи человѣкъ преданный родинѣ, если убѣжде­ніе говоритъ ему что сокрушеніе существующей власти, пе­редача ея въ другія руки будетъ пагубно для страны, долженъ направлять усилія насколько отъ него зависитъ къ тому чтобы поднялось значеніе власти, чтобы существующее пра­вительство стало достойно своего званія. Смыслъ имѣющіе правительственные люди должны стремиться къ тому чтобъ исчезло недовольство, остановилось требованіе; они должны искать элементовъ на которые правительство могло бы опи­раться чтобы подняться въ значеніи. Тутъ пагубнѣе и пре­ступнѣе всего путь уступокъ якобы общественному мнѣ­нію, а на дѣлѣ тѣмъ кто орудуютъ имъ въ видахъ перемѣще­нія власти.

Пріятель. Неккеръ, впрочемъ, находитъ что послѣ па­денія Калона дѣло не было въ отчаянномъ положеніи и могло еще быть исправлено. „Отчего, говорилъ онъ дочери (Staël, Oeuvres, XII, Considér.. 164) при вступленіи въ министерство послѣ Бріена, отчего не дали мнѣ эти пятнадцать мѣсяцевъ архіепископа Санскаго (de Sens, Бріена). Теперь уже поздно“.„Еще было, пишетъ онъ объ эпохѣ вступленія въ министерство Бріена (De la révol. Paris, 1797, I, 26), время заключить но­вый договоръ съ общественнымъ мнѣніемъ. И я не сомнѣ­ваюсь что вполнѣ разумное управленіе могло бы еще раз­влечь націю отъ тревожныхъ чувствованій съ какими она уже стремилась къ созыву сословныхъ представителей и ко­торыя побуждали ее искать охраны въ лучшемъ политиче­скомъ строѣ (dans une meilleure constitution politique)“.

Авторъ. Намекъ на „разумное управленіе“ понятенъ. Это то управленіе которое было бы еслибы преемникомъ Калона король назначилъ желаннаго общественному мнѣнію Неккера, а не Бріена. Задѣлалъ ли бы онъ прорванную уже плотину—дозволительно усомниться. Документъ въ которомъ наиболѣе выразился политическій характеръ Неккера, его донесеніе королю 27 декабря 1788 года (о двойномъ пред­ставительствѣ средняго сословія), мало говоритъ въ поль­зу его государственнаго ума. Во всякомъ случаѣ несо­мнѣнно что управленіе Бріена могущественно ускорило переворотъ. Все дѣлалось такъ какъ еслибы въ планахъ правительства было подготовить революцію на погибель мо­нархическому строю государства. Фальшивый во всемъ су­ществѣ своемъ, этотъ невѣрующій архіепископъ, окончившій жизнь, какъ подозрѣваютъ, самоубійствомъ, не имѣвшій ни хитрой честности Неккера, ни отваги Калона, дѣйствовавшій въ лихорадочномъ состояніи души и тѣла, при организмѣ по­трясенномъ, какъ говорили, излишествомъ наслажденій, полу­чилъ въ свои руки дѣло, для спасенія котораго прежде всего требовалось крѣпкое сознаніе его правоты. Отсутствіе этого сознанія въ предреволюціонномъ правительствѣ и было одною изъ главнѣйшихъ причинъ его слабости. Въ умѣ самого ко­роля идея власти смѣшивалась съ идеей деспотизма. Въ пред­ставленіи большинства правительственныхъ лицъ тотъ госу­дарственный строй который по чести и званію они обязаны были защищать, и тотъ идеальный, крайне неясный, который казался соотвѣтствующимъ требованіямъ высшей справедли- вости и новыхъ понятій, имѣющимъ неизбѣжно вытѣснить первый, громадно разстояли между собою. Легкомысленнѣйшіе готовы были ускорять паденіе. Носителями крѣпкихъ монархическихъ преданій были люди стараго времени и по­кроя, считавшіеся отжившими свой вѣкъ антиками и отчасти дѣйствительно бывшіе таковыми. Люди съ дѣйствительнымъ государственнымъ разумѣніемъ, отвѣчающимъ истинной исто­рической потребности минуты, были, какъ обыкновенно въ эпохи роковыхъ кризисовъ, въ тѣни и безвѣстности. Гдѣ основаніе сказать чтобъ ихъ совсѣмъ не было? При такихъ условіяхъ кормило всего правленія попало въ руки министра преобладающимъ качествомъ котораго была юркость ума и характера. „Объясните мнѣ наконецъ Бріена, спрашивалъ разъ Малербъ Безанваля (Mém. de Bésenval, éd. Barrière, IѴ 333): нѣтъ свадьбы, сплетни, дѣла, общаго и частнаго, чтобъ онъ не былъ тутъ, какъ тутъ: у него должно быть нѣсколько тѣлъ“.

Калонъ, столь неосмотрительный какъ министръ, но обна­ружившій вдали отъ дѣлъ замѣчательную, проницательность въ сужденіяхъ о событіяхъ и людяхъ, въ письмѣ къ коро­лю (Lettre 9 février 1789, 5) такъ говоритъ о Бріенѣ, упо­миная о громадности шага сдѣланнаго страной на пути крушенія въ эпоху отъ собора нотаблей до выборовъ въ со­браніе сословныхъ представителей: „Взгляните, государь, го­воритъ онъ, что были вы два года тому назадъ и что вы те­перь. Посмотрите какъ направленіе принятое во внутреннихъ и внѣшнихъ дѣлахъ повліяло на высоту уваженія какимъ пользовались вы у всѣхъ дворовъ Европы въ эпоху когда министры только содѣйствовали осуществленію вашихъ лич­ныхъ намѣреній. Иностранцы дивятся перемѣнѣ, ваши истин­ные слуги возмущены. Всѣмъ извѣстны причины. Министръ колеблющійся во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, непослѣдователь­ный во всѣхъ своихъ намѣреніяхъ, постоянный только въ интригахъ, поперемѣнно являлся то слабымъ, то неудержи­мымъ; то льстилъ парламентамъ, то раздражалъ ихъ. Выста­витъ цѣлый арсеналъ началъ непоколебимѣйшей власти и тот­часъ съ низостью отъ нихъ отступитъ. Заставитъ внести за­конъ въ сводъ и немедленно его отмѣнитъ; возвѣститъ что духовенство отказывается отъ привилегій несправедливость которыхъ была показана мною, а затѣмъ, жертвуя государ­ствомъ желанію угодить своей корпораціи, вырветъ у вашей доброты подтвержденіе этихъ самыхъ привилегій. За дѣй­ствіемъ слабости недостойной вашего характера заставитъ послѣдовать дѣйствія утѣсненія несогласныя съ чувствова­ніями вашего сердца. И злоупотребляетъ вашею властію, и вмѣстѣ съ тѣмъ ослабляетъ ее.“

Пріятель. Мармонтель (Mém. IѴ, 2) рисуетъ фигуру этого архіелископа-министра такими чертами: „Отъ природы тонкій, проницательный, пронырливый, онъ не умѣлъ и не хотѣлъ скрыть намѣренія быть таковымъ. Его взглядъ, на­блюдая васъ, васъ высматривалъ; самая веселость его имѣла нѣчто внушавшее безпокойство. Что-то ужъ черезчуръ хит­рое въ физіономіи располагало къ недовѣрію. Со стороны та­ланта онъ обладалъ проницательностію походившею на ковар­ство. Ясность въ идеяхъ и обширность, но лишь на поверх­ности; нѣсколько отрывочныхъ свѣдѣній, болѣе взгляды чѣмъ истинныя воззрѣнія; граненый умъ (esprit à facettes), если можно такъ выразиться. Въ важныхъ вещахъ легкость схва­тить мелкія подробности, при полномъ отсутствіи способно­сти обнять цѣлое. Съ нравственной стороны—клерикальный эгоизмъ во всей его живости и жесткость скупости въ со­единеніи съ крайнею жесткостью честолюбія (apprêté de l’ava­rice réunie au plus haut degré à celle de l’ambition). Въ свѣ­тѣ, гдѣ по всему скользятъ ни во что не углубляясь, Бріенъ владѣлъ политическимъ пустомельствомъ (un certain babil politique) сжатымъ, быстрымъ, прерываемымъ таинственны­ми остановками, заставляющими предполагать затѣмъ что нѣчто не договорено и оставляющими неопредѣленную ширь мнѣнію какое говорящій внушаетъ о себѣ. Этотъ способъ выставляться, притворяясь скрывающимся, эта самоувѣрен­ность смѣшанная со скромностію и воздержностію, эта смѣна полусловъ и напускнаго молчанія, а по временамъ лег­кая и презрительная критика того что дѣлалось безъ него, соединенная съ удивленіемъ какъ это не видѣли что надлежало сдѣлать—вотъ въ чемъ собственно былъ секретъ и искусство Бріена… И вотъ почти во всѣхъ кругахъ, гдѣ составляют­ся репутаціи, никто не сомнѣвался что онъ вступаетъ въ ми­нистерство съ головой полною широкихъ воззрѣній и съ порт­фелемъ набитымъ самыми свѣтлыми проектами. Онъ всту­пилъ, и портфель и голова оказались одинаково пустыми“. Надо, впрочемъ, замѣтить что аббатъ Мореле, извѣстный политико-экономъ, членъ Французской Академіи (Mém. inédits de l’abbé Morellet, Paris 1822, II, 465), энергически протесту­етъ противъ этого изображенія, продиктованнаго Мармонтелю, полагаетъ онъ, Ламуаньйономъ, врагомъ Бріена. Въ осо­бенности возстаетъ онъ на обвиненія Бріена въ эгоизмѣ и жад­ности, и говоритъ что архіепископъ, напротивъ, отличался чрезвычайною щедростью и благотворительностію.

Мореле прибавляетъ что виною неудачъ Бріена была не столько неспособность сколько несчастное стеченіе трудныхъ обстоятельствъ. „Я спросилъ бы, говоритъ онъ, этихъ искус­никовъ которые теперь знаютъ что тогда надо было сдѣлать, что сдѣлали сами они, что сдѣлали столько мнимыхъ вели­кихъ людей возвѣщавшихъ столь вѣрные рецепты имѣющіе де спасти государство. Могу спросить ихъ какой могуще­ственный геній поднялся изъ нѣдръ нашего крушенія въ про­долженіе десяти лѣтъ, до эпохи 18 брюмера“ (когда Наполе­онъ разогналъ собраніе представителей).

Авторъ. Мореле въ извѣстной степени правъ въ томъ отношеніи что отсутствіе плана, непослѣдовательность были главною чертой правительственныхъ дѣйствій не только при Бріенѣ, но и послѣ него, во весь періодъ крушенія королев­ской власти. На это обстоятельство указываетъ Мунье (De l’influence. attr. aux philos. Paris, 1828; 90) говоря: „отсутствіе плана которое можно поставить въ упрекъ всему совѣту Лудовика XѴI есть одна изъ величайшихъ причинъ несчастій Франціи, о которой между тѣмъ наименѣе говорятъ. Коро­левская власть пала благодаря ряду слѣдовавшихъ одна за дру­гою противорѣчивыхъ мѣръ. Льстя надеждамъ всѣхъ партій, поочереди благопріятствуя имъ и покидая ихъ, правительство дѣлало тщетными всѣ усилія тѣхъ кто хотѣлъ ему служить и ободряло тѣхъ кто хотѣлъ его гибели. Всякое прави­тельство которое въ эпоху политической смуты не дѣй­ствуетъ быстро и энергически, не имѣетъ умѣнья или примирить между собою партіи, или связать себя съ одною изъ нихъ чтобы побѣдить или погибнуть вмѣстѣ, должно неизбѣжно пасть“.

Но непослѣдовательность Бріена была такихъ размѣровъ что онъ дѣлаетъ впечатлѣніе человѣка мечущагося изъ угла въ уголъ. Онъ вступилъ въ министерство при обстоятельствахъ лично для него благопріятныхъ: онъ былъ однимъ изъ вожа­ковъ собора въ борьбѣ съ Калономъ и назначеніе его было торжествомъ нотаблей. Но онъ не удовлетворилъ ни чьихъ ожиданій.

Онъ началъ съ того что торопливо приступилъ къ распу­щенію нотаблей, не давъ имъ даже констатировать состоянія финансовъ, что лишило бы парламенты возможности обра­титься къ правительству съ требованіемъ росписи доходовъ и расходовъ, какъ они немедленно сдѣлали. (Неккеръ, De lа rév. I, 26.) „Онъ хотѣлъ угодить двору, который, онъ видѣлъ, былъ утомленъ поведеніемъ нотаблей и тѣмъ значеніемъ какое они пріобрѣли своимъ сопротивленіемъ Калону. Онъ имѣлъ къ тому же не мало теоретическихъ идей которыя не­терпѣливо желалъ испробовать на дѣлѣ и не былъ увѣренъ чтобы нотабли раздѣлили его любопытство“.

Парламенты приняли наслѣдство оставленное нотаблями и почувствовали удвоенными свои силы для борьбы съ прави­тельствомъ. Опытъ съ нотаблями показалъ что при тог­дашнемъ общественномъ настроеніи ничто не могло такъ разсчитывать на общую поддержку какъ оппозиція пра­вительству. Нотабли собравшіеся при недовѣрчивомъ къ нимъ отношеніи общественнаго мнѣнія разошлись въ сі­яніи популярности именно потому что обозначилось ихъ противодѣйствіе правительству, а пріобрѣсти популяр­ность значило пріобрѣсти силу. Это обстоятельство намѣ­тило дальнѣйшій образъ дѣйствія парламентовъ и обра­тило ихъ болѣе или менѣе сдержанную оппозицію въ страст­ную борьбу. Наступилъ періодъ прямыхъ столкновеній. Явилось пагубное раздѣленіе власти на двѣ враждующія сто­роны, вступающія въ битвы, входящія въ договоры. Съ одной король съ его совѣтами и министрами, съ другой нація не имѣющая живаго выраженія, но именемъ кото­рой хочетъ дѣйствовать каждая сила въ странѣ могущая проти­водѣйствовать правительству. На первомъ планѣ парламенты, но, какъ увидимъ, далеко не одни парламенты. Скоро въ роли сопротивляющихся явятся дворянство, духовенство. Насту­паетъ періодъ страстей съ ихъ своеобразною логикой, совер­шенно отличною отъ логики сужденій. Первенствующія си­лы страны—правители, парламенты, дворяне, духовенство— всѣ дѣйствуютъ противъ истинныхъ своихъ интересовъ, под­готовляя свое крушеніе, къ торжеству силы медленно высту­пающей, почти еще не замѣтной, въ эпоху которую разсма­триваемъ. Эту силу мы назвали интеллигентнымъ разночин­ствомъ (будущее якобинство). Главная характеристика ея въ томъ что она не имѣетъ собственнаго вклада въ общемъ дѣлѣ, своей доли въ политическомъ капиталѣ, но чувствуетъ себя въ роли ходатая по чужимъ дѣламъ, адвоката въ обшир­номъ смыслѣ, живущаго чужими тяжбами.

Пріятель. Ходатаевъ этихъ уже можно тамъ и сямъ за­мѣтить въ годы предшествовавшіе революціи. „Въ 1788 году, говоритъ Малле дю-Панъ, я слышалъ какъ Маратъ на пуб­личной прогулкѣ читалъ и пояснялъ Contrat social при руко­плесканіяхъ восторженныхъ слушателей“ (Sainte-Beuve Caus. de lundi. IѴ, 365. Paris 1853, статья о Малле дю-Панѣ.)

Авторъ. Явленія которыми намъ предстоитъ заняться ясно свидѣтельствуютъ какъ могутъ быть въ заблужденіи цѣлые классы, какъ можетъ обманываться цѣлое общество, какъ слѣдовательно фальшиво ученіе о непогрѣшимости „мнѣнія“ и какъ осторожно и съ разумѣніемъ подлежитъ отно­ситься къ этому во всякомъ случаѣ важному фактору обще­ственной жизни.

Знамя мятежа поднимаютъ, по ироніи судьбы, тѣ группы и классы которыхъ первыхъ унесетъ революція. Правительство въ борьбѣ съ ними не усматриваетъ съ какой стороны гори­зонта идетъ гроза, спѣшитъ ей на встрѣчу и ускоряетъ ея приближеніе. Александръ Ламетъ, членъ Національнаго Со­бранія, говоритъ въ своей исторіи Конститюанты (Hist. de l’assembl. const.; цитата въ Mém. de Mirabeau, ѴI, 24): „Кто прі­училъ народъ собираться толпами и оказывать сопротивленіе? Парламенты. Кто въ провинціяхъ обнаружилъ наиболѣе вражды противъ королевской власти? Дворянство. Кто обнаружилъ наи­болѣе упрямства въ отказѣ придти на помощь государствен­ному казначейству и наиболѣе употребилъ лукавства чтобъ ускользнуть отъ общей тяготы? Духовенство. Такимъ обра­зомъ парламенты, дворянство, духовенство, и только парла­менты, дворянство и духовенство, вотъ кто на дѣлѣ объявилъ войну правительству и подалъ знакъ къ возстанію; народъ былъ только пособникомъ“.

Пріятель. Припоминаю что то же самое, отъ лица мож­но сказать революціи, говоритъ Камиль Демуленъ въ „рѣчи о политическомъ положеніи націи, произнесенной въ обществѣ друзей конституціи 21 октября 1791 года“.

„Да, господа, для того кто какъ я три года посвятилъ всѣ свои мысли Революціи, слѣдилъ ее не издали, а на мѣстѣ, вовсе не парадоксъ что народъ нисколько ея не требовалъ, что онъ не шелъ на встрѣчу свободѣ, а его вели… Чтобы здраво судить о нашемъ политическомъ состояніи не должно терять изъ виду что сколь ни много обязаны мы основате­лямъ нашей свободы, неспособность и грубыя ошибки аристо­кратовъ уже такъ высоко вывели ея фундаментъ что искус­ству патріотовъ ничего почти не оставалось дѣлать. Вспо­мните, господа, неспособность визиря Вержена, утѣснителя Женевы и освободителя Америки, заставившаго нашихъ сол­датъ переѣхать Океанъ чтобы, простите за выраженіе, ткнуть ихъ носомъ въ объявленіе правъ. А визирь Калонъ, столь впрочемъ тонкій, на которомъ теперь вертится контръ-революція, не онъ ли, среди общаго крика противъ его грабитель­ства, далъ націи точку соединенія въ собраніи нотаблей? А визирь Бріенъ развѣ не далъ обѣщанія созвать сословныхъ представителей въ отвѣтъ на предложеніе безсмысленное (stupide) въ устахъ Эпремениля, яростнѣйшаго изъ аристо­кратовъ? Кто не видитъ что именно аристократы за руку привели къ возстанію равнодушный народъ. Наконецъ и этотъ другой столбъ аристократіи, безумный баронъ Коппетъ (Неккеръ), развѣ не двинулъ двойнымъ представительствомъ сред­няго сословія со всею силой въ минуту когда Общественный договоръ (Contrat social) былъ у всѣхъ въ рукахъ… Корни на­шей свободы аристократическіе. Парижскій народъ былъ толь­ко орудіемъ революціи“ (Oeuvr. de Сат. Dumoulins, II, II, Paris 1874.)

Замѣчательно что самое слово аристократія, сдѣлав­шееся потомъ такимъ страшно обвинительнымъ наимено­ваніемъ въ противоположность патріотамъ, было въ пер­вый разъ въ обличительномъ смыслѣ употреблено правитель­ствомъ и вложено въ уста королю. Въ отвѣтѣ на представленіе парламента 17 апрѣля 1788 король говоритъ: „Еслибы парла­ментское большинство могло насиловать мою волю, то монар­хія стала бы аристократіей судебныхъ властей, столь же про­тивною интересамъ націи какъ и верховной власти“ (Arch. Parlem. I, 284.) „Судьи, говоритъ Прюдомъ (Hist. des révol, I, 101; Paris, 1824), обвиняли министровъ въ деспотизмѣ, министры бросили имъ упрекъ въ аристократіи, и упрекъ этотъ, столь часто потомъ повторявшійся, въ первый разъ вышелъ изъ устъ короля“. Подобнымъ образомъ, революціонное наимено­ваніе король Французовъ вмѣсто короля Франціи дано Фран­цузскому монарху духовенствомъ. Представленіе свое (Ег- герсъ, IѴ, 116) отъ 15 іюня 1788 года духовенство заключаетъ словами: „Слава вашего величества не въ томъ чтобы быть ко­ролемъ Франціи, но въ томъ чтобы быть королемъ Францу­зовъ; сердце вашихъ подданныхъ лучшее изъ вашихъ владѣній“. Авторъ. Послѣ распущенія нотаблей всѣ ожидали(Lacretelle, Histoire ѴI, 72) что Бріенъ устроитъ королевское засѣданіе Парижскаго парламента для внесенія въ сводъ законовъ всѣхъ разсматривавшихся въ собраніи нотаблей правительственныхъ предложеній съ тѣми измѣненіями какія найдено будетъ воз­можнымъ допустить. Въ особенности это было важно для поземельнаго налога, имѣвшаго коснуться привилегированныхъ классовъ. Въ засѣданіяхъ такого рода, по выслушаніи мнѣній, рѣшенія постановлялись волею короля, тогда какъ при обычномъ теченіи дѣлъ парламенты, въ случаѣ усмотрѣнныхъ затрудненій, останавливали занесеніе закона и дѣлали свои представленія. Чтобы побѣдить сопротивленіе, правительство прибѣгало къ формѣ королевскаго засѣданія, носившей наименованіе lit de justice. Въ засѣданіи такого рода король безъ преній объявлялъ призванному въ его присутствіе парламенту свою волю, и законъ немедленно заносился въ сводъ. Бріенъ избралъ путь обыкновенныхъ засѣданій и внесъ прежде всего постановленія о провинціальныхъ собраніяхъ, о натуральной повинности и о хлѣбной торговлѣ. Постановленія были занесены безъ со­противленія. Парламентъ высматривалъ непріятеля. Затѣмъ Бріенъ внесъ постановленіе о гербовомъ налогѣ касавшемся всѣхъ классовъ. Это повело къ первой стычкѣ. Парламентъ, предварительно внесенія, потребовалъ сообщенія росписи до­ходовъ и расходовъ. Было отвѣчено что предметъ этотъ разсматривался нотаблями и не входитъ въ кругъ занятій парламента. Это было сигналомъ къ рѣшительному дѣйствію.

Особенно замѣчательна система борьбы неожиданно при­нятая Парижскимъ парламентомъ. Парламентъ объявилъ что не въ правѣ вносить въ сводъ законовъ постановленія о налогѣ. Для утвержденія налога, говорилъ онъ, требуется согласіе націи въ лицѣ сословныхъ представителей, и если парламентъ доселѣ заносилъ такого рода постановленія въ сводъ, то дѣлалъ это неправильно, въ уступку велѣніямъ власти. Такимъ образомъ, для успѣха борьбы парламентъ отказывался ото всего своего прошлаго. Этотъ маневръ которымъ была куплена попу­лярность,—такъ что, по выраженію Мирабо, Франція не­постижимымъ образомъ сдѣлалась парламентскою,—нѣкото­рые современные свидѣтели называли прямо непонятнымъ, другіе усматривали въ немъ разчитанньій ходъ. „Трудно по­нять, говоритъ Безанваль (Mém. ed. Barrière, 301), какой былъ мотивъ подобнаго постановленія парламента, ибо парламентъ съ давнихъ временъ, во всѣхъ случаяхъ, подъ предлогомъ за­щиты народа, всегда искалъ какъ бы вмѣшаться въ управле­ніе; а тутъ повидимому принижалъ себя, требуя собранія со­словныхъ представителей, которое уничтожало его власть“. То же постановленіе Бертранъ Молевиль (морской министръ Лудовика XѴI въ 1791 году, а предъ революціей интендантъ въ Бретани, Mémoires, Paris, 1823, стр. 18) называетъ „не­постижимою ошибкой парламентовъ“ (faute à jamais inconce­vable que firent les parlements).

Пріятель. Какой въ самомъ дѣлѣ могъ быть расчетъ у парламентовъ желать созыва сословныхъ представителей? Сословное представительство необходимо должно было уда­лить ихъ на второй планъ, лишить всякаго законодательнаго значенія, какого они такъ добивались, въ лучшемъ случаѣ оставивъ за ними скромную роль чисто судебнаго учрежденія.

Авторъ. Старшіе, болѣе опытные члены такъ и разсу­ждали, но большинство, въ началѣ незначительное, было увле­чено желаніемъ произнести роковое слово: сословные пред­ставители (états généraux). Это слово, являвшееся устрашаю­щимъ по отношенію къ правительству, уже было произнесе­но Лафайетомъ въ совѣщаніяхъ нотаблей, высказано въ представленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ и пользовалось большою популярностію у политикующей ча­сти общества. Произнося его парламентъ становился во главѣ либеральнаго движенія. Въ эту эпоху въ парламентѣ господ­ствовали горячія молодыя головы, „jeunes têtes bouillantes“, по выраженію Мармонтеля. Изъ нихъ одни, какъ Эпремениль, искренно увлекались заблужденіемъ что собраніе сословныхъ представителей вовсе не опасно для парламентовъ, что уничтоживъ деспотизмъ министровъ оно напротивъ еще болѣе укрѣпитъ значеніе парламентовъ. Когда говорили Эпременилю что парламентамъ придется дать отчетъ собранію представи­телей, онъ отвѣчалъ „что собраніе не преминетъ заключить тѣсный союзъ съ парламентами, что оно почувствуетъ необ­ходимость утвердить эти великія корпораціи, которыя будутъ наблюдателями за всѣмъ происходящимъ въ продолжительный промежутокъ отъ одного созыва до другаго, что парламентамъ откроется возможность противопоставить произволу не спорное какое-либо право, а право истекающее изъ чистѣйшаго источника“. (Lacretelle, Hist. ѴI, 183). Другіе, выставляя тѣ же аргументы, имѣли болѣе широкіе виды на имѣющій произой­ти переворотъ, открывавшій широкій путь честолюбію, а объ исключительныхъ интересахъ парламентской корпораціи не очень заботились. Многіе, какъ указываетъ маркизъ Булье въ своихъ запискахъ (Mém. du marquis de Bouillé, ed. Berville, et Barrière, Paris 1827, стр. 65), требовали собранія предста­вителей „въ увѣренности что члены магистратуры, въ боль­шомъ числѣ входя въ составъ дворянскаго сословія, будутъ на собраніи въ немъ господствовать краснорѣчіемъ и привыч­кой говорить публично. Еще болѣе льстили себя надеждою имѣть вліяніе въ среднемъ сословіи чрезъ второстепенныхъ членовъ судебной корпораціи, долженствующихъ, какъ дѣй­ствительно и случилось, наполнить собою составъ предста­вителей этого сословія и направлять ихъ. Духовенства не боя­лись; полагали что зависть и нерасположеніе внушаемыя бо­гатствами и привилегіями этого сословія лишатъ его вліянія и послужатъ въ его невыгоду, сравнительно съ двумя другими сословіями; а на второстепенное духовенство, долженство­вавшее имѣть численное преобладаніе, разсчитывали, ибо оно привыкло глядѣть на парламенты какъ на свою опору противъ власти высшаго духовенства, постоянно обращаясь къ судамъ чтобъ уйти отъ дисциплины и встрѣчая въ нихъ поддержку“. Нѣкоторые надѣялись что чрезъ собраніе пред­ставителей „парламентамъ или по крайней мѣрѣ привилеги­рованнымъ классамъ будетъ добыто постоянное и прямое участіе въ управленіи страной и что классы эти будутъ ограж­дены напередъ отъ мечтаній Тюрго или отчаянныхъ пред­пріятій Калона (замѣчаніе Эггерса въ его Denkwürdigkeiten der Fr. Revol., Kopengagen 1795, II, 304). „И нечего удив­ляться, прибавляетъ Эггерсъ, что парламентскіе члены могли такъ сильно ошибаться. При той блестящей роли какую они до сихъ поръ играли, при ощущеніи своей силы питаемой успѣхомъ борьбы съ правительствомъ, при незнакомствѣ со среднимъ сословіемъ, къ которому только немногіе изъ нихъ принадлежали, какъ могли они не считать себя необходимыми?“

Въ брошюрѣ Катехизисъ Парламентовъ, вышедшей въ 1788 году, можно видѣть какъ представляли себѣ образъ дѣй­ствій парламентовъ ихъ противники. Вотъ отрывокъ приво­димый въ Archives Parlent. (I, 580).

„Вопросъ. Что вы такое по своей природѣ?

Отвѣтъ. Мы королевскіе чиновники, на обязанности ко­торыхъ лежитъ давать судъ народу.

Вопросъ. Чѣмъ стремитесь вы сдѣлаться?

Отвѣтъ. Законодателями и слѣдовательно властителями въ государствѣ.

Вопросъ. Какъ можете вы сдѣлаться такими власти­телями?

Отвѣтъ. Захвативъ законодательную и исполнительную власть, мы не будемъ имѣть ничего что могло бы намъ про­тивиться.

Вопросъ. Какъ же вы думаете этого достичь?

Отвѣтъ. Мы будемъ имѣть особую политику съ коро­лемъ, съ духовенствомъ, съ дворянствомъ и съ народомъ.

Вопросъ. Какъ думаете вы вести себя, вопервыхъ, от­носительно короля?

Отвѣтъ. Мы постараемся отнять у него довѣріе націи, противодѣйствуя всѣмъ его велѣніямъ, увѣряя народы что мы ихъ защитники и для ихъ блага отказываемся заносить въ сводъ налоги.

Вопросъ. А не замѣтитъ ли народъ что вы отказывае­те въ налогахъ потому что вамъ самимъ пришлось бы пла­тить?

Отвѣтъ. Нѣтъ; ибо сдѣлаемъ поворотъ, говоря что только нація можетъ давать согласіе на налоги и потребуемъ созванія сословныхъ представителей.

Вопросъ. А если на ваше несчастіе король поймаетъ васъ на словѣ и сословные представители будутъ созваны, какъ вы тогда вывернетесь?

Отвѣтъ. Мы начнемъ дѣлать затрудненія по вопросамъ о формѣ и потребуемъ формы 1614 года.

Вопросъ. Зачѣмъ это?

Отвѣтъ. Ибо при этой формѣ среднее сословіе будетъ представлено судейскими (gens de loi) и это дастъ намъ пре­обладаніе.

Вопросъ. Но судейскіе васъ ненавидятъ.

Отвѣтъ. Ненавидятъ, за то боятся, и мы согнемъ ихъ подъ свою волю…“

Во всякомъ случаѣ главную роль въ парламентскомъ рѣ­шеніи требовать созыва представителей играло увлеченіе. Объ этомъ свидѣтельствуетъ уже характеръ лица бывшаго главнымъ двигателемъ предпріятія. Нѣсколько мѣсяцевъ этотъ неудержимый ораторъ, южной крови (онъ родился въ Пондишери) былъ популярнѣйшимъ человѣкомъ во Франціи. Онъ былъ герой минуты подходившей къ ея требовані­ямъ. Человѣкъ увлеченія, безъ чутья истины, умъ спо­собный поддаться, обману, и софизму. Достаточно вспомнить что Эпремениль страстно поддался шарлатанству Месмера и даже Каліостро, и былъ ихъ ревностнымъ адептомъ. Отсут­ствіе серіозной логичности соединялось съ замѣчательною способностью легко говорить и театрально воодушевляться собственною шумихой фразъ. Его тѣшили эффекты красно­рѣчія, и онъ искалъ препятствій чтобъ имѣть случай проявить шумную смѣлость слова. Но онъ былъ пѣвецъ по небольшой залѣ, и въ многолюдномъ, безпорядочномъ національномъ со­браніи, гдѣ требовались грудь и энергія Мирабо, его деликат­ный ораторскій талантъ съ небольшимъ запасомъ болѣе или менѣе тонкихъ эффектовъ, требовавшій любительской оцѣнки, не могъ производить дѣйствія. Онъ затерялся въ толпѣ. Но онъ оказался наиболѣе пригоднымъ орудіемъ въ самоубій­ственной войнѣ парламентовъ съ правительствомъ. „Его водили, говоритъ Лакретелъ (ѴI, 179), а казалось что онъ всѣхъ ведетъ… Этотъ глава оппозиціи былъ человѣкъ самый веселый, самый довѣрчивый, самый простой. Агитація его забавляла. Нужно было подумать что въ то время какъ онъ мутилъ всю Францію у него не было другой мысли какъ хорошо вывер­нуться изъ драматическаго положенія. Запальчиво выступая противъ двора, онъ почиталъ себя вѣрнѣйшимъ подданнымъ короля; компрометтируя интересы и самое существованіе своей корпораціи, онъ былъ въ то же время самый пылкій ея приверженецъ“. Старый членъ парламента, сказавшій въ отвѣтъ на горячія рѣчи Эпремениля: „Провидѣніе накажетъ за ваши пагубные совѣты исполнивъ ваши пламенныя желанія“, былъ правъ съ точки зрѣнія интересовъ корпораціи.

Іюль 1787 года прошелъ въ препирательствахъ съ прави­тельствомъ по поводу внесенныхъ имъ эдиктовъ. Отъ 6 до 24 іюля происходили пренія, составлялись представленія, получа­лись уклончивые королевскіе отвѣты. Роковое слово было произнесено въ засѣданіи 16 іюля въ формѣ каламбура. „Вы хотите финансовыхъ штатовъ, а нужны вамъ генеральные шта­ты“ (Vous demandez messieurs les états de recette et de dépen­se, et ce sont les états généraux qu’il vous faut), воскликнулъ одинъ изъ членовъ, аббатъ Сабатье. 24 іюля состоялось то замѣчательное представленіе въ которомъ парламентъ, отказы­вая въ занесеніи гербоваго налога, высказалъ ученіе о необхо­димомъ собраніи націи предварительно всякаго новаго налога. Идея созыва сословныхъ представителей прошла въ парла­ментѣ не безъ затрудненій и въ началѣ незначительнымъ чи­сломъ голосовъ. Когда рѣшено было наконецъ выказать такое желаніе, изъ двухъ редакцій представленія избрана была умѣрен­нѣйшая—Феррана, и отклонена болѣе рѣзкая — Эпремениля. Представленіе 24 іюля 1787 года заслуживаетъ большаго вни­манія по тому тону съ какимъ парламентскіе вожаки сочли возможнымъ обратиться къ верховной власти въ странѣ съ неограниченнымъ монархическимъ правленіемъ. Возможность такого тона—одно изъ яркихъ свидѣтельствъ паденія власти.

Представленіе это находимъ въ сборникѣ Эггерса (II, 418 стр., въ Arch. parlem., его нѣтъ).

Пріятель. Ужъ тонъ послѣднихъ мнѣній въ собраніи нотаблей былъ рѣзко оппозиціонный. Правительство, вымали­вая одобреніе предположенныхъ налоговъ, торжественно обѣ­щало сокращеніе издержекъ на 40 милліоновъ ливровъ. Но это не было поставлено ему въ заслугу, а вызвало новыя декламаціи о экономіи вообще. „Народы, говорится въ представленіи бюро герцога Пантьевра (Penthièvre), подавлены сборами, а госу­дарство не становится богаче…. Что можетъ возвратить ему благосостояніе и старый блескъ? Экономія, не та эконо­мія которая довольствуется преходящею реформой и даетъ минутное утѣшеніе удрученнымъ горемъ народамъ, но та ко­торая, будучи возведена въ принципъ управленія, прости­рается на всѣ предметы расхода не представляющіе без­условной необходимости. Вѣрноподанное чувство не поз­воляетъ намъ скрыть отъ вашего величества что народъ столько разочаровавшійся въ своихъ надеждахъ, многочи­сленный народъ, приношенія коего, орошенныя его потомъ и слезами, поддерживаютъ изобиліе и наслажденіе столицы и двора, ваша вѣрная и покорная нація, судьбы коей покоятся въ рукахъ вашего величества, будутъ приведены въ отчаяніе если экономія не сдѣлается главнымъ средствомъ уврачевать зло какимъ поражено государство“…. Рекомендуется, замѣча­етъ Родо (La France avant la rév., 169), экономіей покрыть го­дичный дефицитъ во 140 милліоновъ, то-есть уменьшить чуть не вдвое государственныя издержки. Какъ будто это было возможно. Бюро графа д’Артуа требовало опубликованія со­кращеній, „дабы предметы коихъ они коснутся были явствен­но означены, и публичность объявленія стала нѣкоторымъ образомъ охраной прочности таковыхъ сокращеній“. Такъ не­довѣрчиво относились нотабли къ торжественнымъ заявлені­ямъ власти.

Авторъ. Представленіе парламента отличается духомъ высокомѣрнаго поученія, производящаго особенное впечатлѣ­ніе если вспомнимъ что оно идетъ отъ парламентской молодежи, юныхъ совѣтниковъ считающихъ себя мужами Плутарха, увлеченныхъ желаніемъ борьбы съ „деспотизмомъ“, не грозив­шей имъ при слабости правительства никакою серіозною опас­ностію, но дававшей популярность, сдѣлавшуюся въ ту эпоху главною приманкой для честолюбій всякаго рода.

„Государь, говорится въ представленіи, вашъ парламентъ повергаетъ къ подножію трона и свои почтительныя моленія, и справедливыя тревоги народовъ. Одно прочтеніе объявленія о гербовомъ сборѣ поразило его глубокимъ смущеніемъ. Послѣ пяти лѣтъ мира, послѣ постепеннаго увеличенія доходовъ на сто тридцать милліоновъ менѣе чѣмъ въ тринадцать лѣтъ, казалось бы самое слово налоги не должно быть произно­симо благодѣющимъ монархомъ какъ развѣ для того чтобы смягчить ихъ тягость или уменьшить число. И между тѣмъ въ эту-то эпоху, государь, возвѣщаютъ намъ о новыхъ нало­гахъ и предлагаютъ одинъ изъ разорительнѣйшихъ. Первое раждающееся размышленіе спросить: да какое же нынѣшнее состояніе финансовъ? Каково же должно быть послѣднее управленіе, если зло котораго оно источникъ требуетъ по­добнаго средства? Ваше величество припомните съ какой точки зрѣнія представляли вамъ въ 1784 и 1785 годахъ состояніе казны. Казалось или точнѣе хотѣли показать что близко время освобожденія отъ обязательствъ, а между тѣмъ никогда казна не была такъ обременена долгами. Парламентъ дѣлалъ тщетныя усилія вывести истину на свѣтъ. Но было слиш­комъ много интереса скрывать ее отъ вашего величества. Всѣ представленія парламента были безполезны. Умѣли даже внушить вашему величеству сомнѣніе относительно чистоты его намѣреній. Избытокъ зла вынудилъ наконецъ изслѣдовать его размѣры. Нотабли созванные по повелѣнію вашего величе­ства приподняли завѣсу которая скрывала эту администрацію. Тотчасъ всѣмъ глазамъ представилось страшное зрѣлище. Открылась громадная пустота. Стали искать какъ бы ее на­полнить… Таково, государь, послѣдствіе претящихъ общему чувству (qui semblent contredites par un sentiment universel) назначеній въ управленіи, для котораго чистѣйшія руки и тѣ недостаточны.. Таковъ великій, но печальный, при­мѣръ указывающій государямъ до какой степени должны они уважать общественное мнѣніе, рѣдко могущее ошибаться, ибо рѣдко люди въ совокупности (les hommes rassemblés) обна­руживаютъ или получаютъ впечатлѣнія противныя истинѣ“.

Пріятель. Сколько зла принесло и не одной Франціи это ученіе о коллективной непогрѣшимости какое проповѣдывалъ парламентъ!

Авторъ. Подобно нотаблямъ, парламентъ указываетъ на сокращеніе расходовъ какъ на главное средство испра­вленія финансовъ и съ упрекомъ обращается къ королю. „Еслибы ваше величество знали истинное состояніе финан­совъ, нѣтъ сомнѣнія, не предприняли бы этихъ громадныхъ по­строекъ, не дозволили бы разорительныхъ даровъ прикры­тыхъ именемъ обмѣновъ; въ особенности не потерпѣли бы ужасающей легкости бланковъ (acquits-comptant), этого смер­тельнаго яда всякой администраціи“. Обѣщанное сокращеніе на сорокъ милліоновъ и на парламентъ не произвело ожидав­шагося впечатлѣнія. „Вмѣсто предложенныхъ сорока милліо­новъ, ваше величество легко могли бы довести сокращеніе до двойнаго количества“. Намекается главнымъ образомъ на из­держки двора. „Есть, государь, почтенная экономія. Царскія лишенія которыя не только не уменьшаютъ блескъ трона, но еще увеличиваютъ его достоинство. Монархъ всегда великъ когда подданные счастливы, и зрѣлище счастія цѣлаго народа есть самая внушительная пышность, повсюду возбуждающая удивленіе и признательность. Этихъ реформъ, сокращеній о коихъ столько разъ ходатайствовали ваши парламенты, коихъ требовали нотабли и кои были обѣщаны ихъ справедливой настойчивости, Ждетъ несчастный земледѣлецъ, орошающій слезами свои поля, содѣйствующія столькимъ безполезнымъ тратамъ прежде чѣмъ доставить средства существованія сѣю­щему. Ихъ ждетъ рабочій, еще болѣе несчастный, имѣющій только руки для себя и семьи, лишенный необходимаго, беру­щій со своей бѣдности чтобъ удовлетворить нуждамъ госу­дарства. Государь, эти несчастные—Французы, они люди“…

Любопытенъ этотъ тонъ задора и преувеличеній въ декламаціяхъ партіи парламентской молодежи. Правительственный замыселъ состоитъ въ томъ чтобы, не отягчая низшіе классы, наложить нѣкоторыя тягости на привилегированныя сословія. Борьба парламента была въ сущности борьба за присвоенныя права и за привилегіи. Съ точки зрѣнія либерализма, прави­тельство, вступившее, къ тому же весьма серіозно, на путь экономіи, было несравненно либеральнѣе парламентовъ. И между тѣмъ оно было предметомъ поруганія тогда какъ парла­менты превозносились. Весь интересъ сосредоточивался на борьбѣ съ правительствомъ.

Пріятель. Прибавь что эти сентиментальныя фразы о слезахъ земледѣльца и потѣ рабочаго говоритъ тотъ самый парламентъ который столько разъ держалъ совсѣмъ иныя рѣчи. Какъ возставалъ онъ, напримѣръ въ 1776 году, по случаю эдик­та предложеннаго Тюрго объ обращеніи дорожной барщины въ денежную повинность. Парламентъ доказывалъ что „личная служба духовенства состоитъ въ обученіи, богослуженіи и дѣ­лахъ милосердія; дворянство жертвуетъ кровью для защиты го­сударства и предстоитъ на царскихъ совѣтахъ; третій же классъ, который не можетъ оказывать подобной особой заслуги, ис­полняетъ долгъ взносами, прилежаніемъ и тѣлеснымъ тру­домъ“. Обратить дорожную повинность въ денежную значитъ де возложить ее и на тѣхъ которые всегда были отъ нея сво­бодны. „Не будетъ никакой разницы между подданными. Духовенство и дворянство подвергнутся барщинѣ, ибо, что рѣшительно все равно, денежная повинность имѣющая замѣ­нить барщину падетъ и на нихъ. А должны ли всѣ подданные быть смѣшаны?… Не выйдетъ ли что когда вздумается обра­тить эту денежную повинность въ натуральную, можно бу­детъ дворянъ принудить къ барщинѣ? и т. д.“. Вотъ какъ ревниво защищались привилегіи (Eggers, II, 301).

Авторъ. Осторожно переходитъ парламентъ къ главному пункту представленія редижированному партіей благоразумія. Лудовикъ XIѴ, указываетъ парламентъ, ввелъ налогъ—сборъ одной десятой (dixième). Парламентъ занесъ этотъ налогъ въ сводъ принявъ въ соображеніе что онъ долженъ имѣть лишь временное значеніе, а положеніе государства не допускало от­срочки. „Иначе онъ сказалъ бы…

Пріятель. Это при Лудовикѣ-то XIѴ, который входилъ въ парламентъ въ охотничьемъ костюмѣ и съ хлыстомъ въ рукахъ и приказывалъ заносить свои распоряженія.

Авторъ. …„сказалъ бы что только нація созванная въ собраніе сословныхъ представителей (réunie dans les états généraux), можетъ дать необходимое согласіе для постояннаго налога; что парламентъ не имѣетъ права замѣнять это со­гласіе своимъ, а еще менѣе свидѣтельствовать о таковомъ согласіи, когда ничто его не подтверждаетъ. Уполномоченный государемъ возвѣщать его волю народамъ, онъ никогда не былъ уполномоченъ народомъ замѣщать его собою. Вотъ что парламентъ беретъ почтительную свободу высказать вашему величеству… Только нація ознакомленная съ истиннымъ положеніемъ финансовъ можетъ искоренить великія злоупотреб­ленія и доставить великіе рессурсы. Вамъ, государь, было пред­оставлено возобновить національныя собранія, возвеличив­шія царствованіе Карла Великаго, изгладившія несчастія ко­роля Іоанна, содѣйствовавшія вмѣстѣ съ парламентомъ воз­становленію Карла ѴII на тронѣ. Нотабли приготовили націю къ возстановленію права великой и благо родной цензуры, какую она столь часто обнаруживала по отношенію къ самой себѣ, и къ тѣмъ невѣроятнымъ жертвамъ (sacrifices incroyables) ко­торыя кажутся ей легкими, когда онѣ испрашиваются чув­ствительнымъ монархомъ (par un monarque sensible) и тре­буются дѣйствительною нуждой. Парламентъ думаетъ что пришла минута высказать предъ вашимъ величествомъ жела­ніе продиктованное чистѣйшимъ усердіемъ. Да, государь, мо­нархъ Франціи никогда не можетъ быть такъ великъ какъ посреди своихъ подданныхъ. Нечего опасаться избытка ихъ любви, нечего брать предосторожности противъ предложеній которыя были бы выше средствъ исполненія. Все выиграетъ отъ такого созыва. Въ ожиданіи счастливой и желанной ми­нуты когда ваше величество удостоитъ оказать это благодѣя­ніе націи, вашъ парламентъ умоляетъ съ самою почтитель­ною и живѣйшею настойчивостію отмѣнить объявленія о гер­бовомъ сборѣ, совершенно недопустимомъ, одно извѣщеніе о которомъ произвело общее огорченіе въ королевствѣ, а испол­неніе повергло бы въ трауръ“.

Король при представленіи перваго президента высказалъ свое огорченіе и хотѣлъ дать рѣзкій отвѣтъ, но смягчился, и отвѣтъ его дошелъ въ парламентъ въ уклончивой формѣ. „Я разсмо­трю внимательно представленіе парламента о гербовой пош­линѣ и сообщу мою волю“. Упоминалось о внесеніи новаго эдикта касательно поземельнаго налога, вопросъ о сословномъ. представительствѣ обойденъ молчаніемъ. Между тѣмъ слухи о происходящемъ въ парламентѣ распространялись всюду, парламентъ печаталъ свои опредѣленія, они читались напере­рывъ. „Парламентъ въ нѣсколько дней возвратилъ себѣ ста­рую популярность“. (Roquain, 447.) Движеніе не ограничилось Парижскимъ парламентомъ, провинціальные слѣдовали при­мѣру столичнаго.

---

[i] Toute opinion meurt impuissante ou frénétique, si elle n’est logée dans une assemblée qui lui rend pouvoir, la munit d’une volonté, lui attache une langue et des bras. C’est et ce sera toujours par des corps légaux ou illégaux qu’arrivent et arriveront les révolutions.

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 3

Авторъ. Ты ставилъ вопросъ почему собраніе именитыхъ людей страны богатой умственными силами, вмѣсто того чтобъ укрѣпить тронъ и водворить порядокъ, сдѣлалось роковымъ шагомъ къ революціонному крушенію.

Пріятель. Да, мнѣ представлялось что еслибы въ собра­ніи воспреобладали великодушныя стремленія, были забыты эгоистическіе и сословные расчеты, и оно явилось дѣйствитель­нымъ выразителемъ націи, въ сущности преданной монархи­ческому началу, то крушеніе было бы, можетъ-быть, устра­нено.

Авторъ. Сколько-нибудь внимательное разсмотрѣніе эле­ментовъ собранія должно разсѣять эту иллюзію, ибо иллюзіей всегда оказываются расчеты принимающіе въ соображеніе не дѣйствительныхъ людей, а такихъ какими, въ виду данной цѣли, желательно ихъ видѣть. Не могли ли бы нотабли, говоришь ты, явиться истинными выразителями націи? Выразителями чего? Мнѣнія націи? Но что значитъ это мнѣніе? Преоблада­ющій говоръ минуты, не прочный, зависящій отъ вѣтра, или сознаніе интересовъ страны? Но интересъ становится дѣя­тельною силой когда онъ есть свой интересъ, эгоистическій— личный или корпоративный, сословный. Бываютъ случаи, и великіе, свободнаго пожертвованія своимъ интересомъ, но случаи эти бываютъ не по заказу и теоретическому расчету. Калонъ не былъ впрочемъ настолько наивенъ чтобы строить планы на предполагаемомъ великодушіи. Его отважные поли­тическіе расчеты были практическаго характера. Его роковая иллюзія была въ томъ что онъ легкомысленно не оцѣнилъ важности шага на который склонилъ короля.

Короля увлекла идея призвать къ содѣйствію обществен­ныя силы и ва нихъ опереться. Но какія же были эти силы, въ которыхъ монархическая власть могла найти для себя дѣйствительную опору? Силы эти были вѣрное дворянство и преданный народъ. Не на народъ въ тѣсномъ смыслѣ могъ опереться король въ собраніи нотаблей. Это было собраніе привилегированныхъ классовъ. Когда потомъ наступила пора новой иллюзіи: непосредственнаго обращенія ко всей націи въ лицѣ избранныхъ ею представителей, то „народъ“ и „націю“ замѣстилъ собою поднявшійся классъ интеллигентныхъ разночинцевъ, сдѣлавшій революцію. На дворянство? Но дворянское сословіе утратило политическое значеніе и не было надежною политическою силой. Наиболѣе могущественною силой являлось духовенство. Могъ ли на него опереться ко­роль?

Духовенство составляло сильную талантами, опытную по­литически корпорацію. Воспитаніе католическаго духовен­ства, устройство монашескихъ орденовъ давали возможность крупнымъ талантамъ съ какой бы ступени они ни вышли подняться до вершинъ іерархіи. Съ другой стороны, въ ря­дахъ высшаго духовенства было много представителей знат­нѣйшихъ родовъ Франціи. Духовенство владѣло огромными богатствами, имѣло свои политическія собранія, привыкло держать себя какъ сила независимая, какъ нѣкоторое госу­дарство въ государствѣ. Въ формахъ смиренія обнаруживало значительное властолюбіе. Оно могло быть и сильнымъ дру­гомъ и еще болѣе сильнымъ врагомъ. Интересы его были тѣсно связаны съ интересами монархіи. Тронъ и алтарь всегда считались въ неразрывной связи. Но какъ нравствен­ный авторитетъ, сословіе духовенства большой опоры оказать не могло, ибо сила его надъ умами была поколеблена. Какъ политическому сословію, ему предлагалось поступить­ся своими интересами. Но для этого требовались болѣе силь­ныя побужденія чѣмъ планы министра не внушавшаго до­вѣрія. Возможность паденія монархіи не приходила и на мысль. Присоединилось важное обстоятельство: сословіе утра­тило внутреннюю правду, преобладающею силой въ верхнемъ слоѣ его стало лицемѣріе. Въ рядахъ высшаго духовенства, какъ тогда говорили, было нѣсколько іерарховъ глубоко вѣ­рующихъ, но лишенныхъ политическихъ талантовъ, и было нѣсколько талантовъ, но не вѣрующихъ (Мармонтель). Одинъ изъ главныхъ политическихъ предводителей корпораціи, архіепископъ Ломени де-Бріенъ, занявшій потомъ мѣсто Ка­лона, смѣялся надъ чудесами и не безъ основанія подозрѣвался въ невѣріи. Когда нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ вопросъ о назначеніи его архіепископомъ Парижа, король не далъ согла­сія, говоря: „надо по крайней мѣрѣ чтобы архіепископъ па­рижскій вѣрилъ въ Бога“. И не одинъ Бріенъ былъ еписко­помъ и христіаниномъ только по имени.

Правительство не могло опереться въ собраніи нотаблей и на президентовъ парламентовъ. Люди сами по себѣ строго монархическаго образа мыслей, они въ то же время были предсѣдателями собраній боровшихся съ правительствомъ и не могли не понимать что самое собраніе нотаблей было сдѣлано чтобы побѣдить сопротивленіе парламентовъ и провести новые законы при поддержкѣ созваннаго собора име­нитыхъ людей.

Оставалось дворянство какъ сословіе. Но именно какъ сословіе, дворянство утратило политическое значеніе и не было политическою силой. Оно не имѣло даже своихъ собраній какъ имѣло ихъ духовенство, какъ имѣетъ ихъ дворянское сословіе, напримѣръ, у насъ. Интересы дворянства были самымъ тѣснымъ образомъ связаны съ интересами короны, но сознанія этихъ интересовъ не было, ибо въ сословіи не было политическаго воспитанія. Дворяне были придворные, военные, администра­торы, предсѣдатели и отчасти члены парламентовъ и нако­нецъ частныя лица. Они дорожили своими привилегіями и главнымъ образомъ наиболѣе суетными, оскорблявшими дру­гія сословія; но какъ политическую силу себя не сознавали и дѣйствовали въ интересѣ другихъ. Сознавали себя какъ касту высшаго происхожденія, что могло только вредить су­ществующему порядку, и не сознавали себя политическою силой, что могло быть для государства полезно. Говоря о политическомъ легкомысліи французскаго общества предъ революціей, надо главнымъ образомъ имѣть въ виду дворян­ское сословіе.

„Каждый вечеръ, говоритъ Веберъ, члены отъ духовенства собирались у архіепископа Нарбонскаго. Давали отчетъ о томъ что происходило утромъ и устанавливали мнѣнія какія высказывались на слѣдующій день. Маркизъ де-Лафайетъ, ревнуя за дворянство къ такому преобладанію духовенства и нетерпѣливо желая играть роль въ мирное время, подобно тому какъ блестяще игралъ ее на войнѣ, тщетно старался образовать подобный центръ соединенія для дворянъ. Члены парламентовъ держали малыя, таинственныя совѣщанія у хранителя печатей (Миромениля, врага Калона), мало гово­рили въ бюро, болѣе наблюдали чѣмъ высказывались и явно приберегали себя для времени когда придетъ ихъ чередъ, то- есть когда рѣшенія собранія поступятъ для внесенія въ спи­сокъ законовъ (enregistrement). Представители средняго со­словія не знали другъ друга“.

По желанію короля, Калонъ имѣлъ совѣщаніе съ пятью главными прелатами. Они соглашались съ началомъ равномѣр­наго распредѣленія налоговъ, но рѣшительно отклоняли какія- либо перемѣны во внутреннихъ распорядкахъ относительно управленія обширными имуществами духовенства. Въ общемъ министръ встрѣтилъ въ нихъ противодѣйствіе. „Владыко (monseigneur), обратился онъ къ архіепископу Тулузскому Бріену (Веберъ, I, 159): дайте мнѣ перемиріе на время со­бранія нотаблей. Будемъ принадлежать только королю и го­сударству. Можетъ ли кто не содрогнуться если предприня­тое дѣло не удастся. Это послѣднее прибѣжище. Я говорилъ и повторялъ королю что оно можетъ спасти государство, мо­жетъ и погубить. Надо или не предпринимать, или уже испол­нить. Король пока твердъ, но его можно поколебать и насту­питъ общій пожаръ (on mettra tout en combustion). Вступимъ въ договоръ. Поддержите мой планъ и потомъ возьмите мое мѣсто“. Бріенъ съ усмѣшкою опровергалъ несправедли­вое де предубѣжденіе министра. Архіепископъ Нарбонскій былъ откровеннѣе. „Вы хотите войны, сказалъ онъ Калону. Будете имѣть ее съ вашей стороны рѣшительную, но прямую и открытую. По крайней мѣрѣ вы идете прямо подъ ударъ“. „Владыко, возразилъ Калонъ, продолжая глядѣть на архіе­пископа Тулузскаго,—я усталъ отъ ударовъ наносимыхъ мнѣ сзади и рѣшился вызвать ихъ съ лица“. Тѣмъ совѣщаніе и кончилось.

Нотабли раздѣлились на семь бюро, каждое подъ предсѣ­дательствомъ какого-либо члена королевской фамиліи, и при­ступили къ разсмотрѣнію предложенныхъ плановъ. Первое высказанное требованіе было чтобы министръ представилъ подробный бюджетъ доходовъ и расходовъ, который далъ бы возможность судить о размѣрахъ зла и соотвѣтственно взвѣ­сить предложенныя средства къ его устраненію. Первое сло­во Калона было: „эти господа слишкомъ любопытны“. Офи­ціальный, хотя и не прямой отвѣтъ онъ далъ въ рѣчи про­изнесенной въ третьемъ засѣданіи 12 марта 1787 года, при представленіи нотаблямъ мемуаровъ втораго отдѣла. Упомя­нувъ (Arch. parlem., I, 208) что представленныя нотаблями замѣчанія относительно мемуаровъ перваго отдѣла, сдѣлан­ныя при обсужденіи ихъ въ бюро, прочтены королемъ и бу­дутъ обсуждаться въ его совѣтѣ, Калонъ прибавилъ: „король съ удовольствіемъ видѣлъ что вообще убѣжденія ваши согласуются съ его началами; что проникнувшись духомъ по­рядка и благодѣтельными намѣреніями направляющими всѣ его виды, вы показали себя воодушевленными желаніемъ содѣй­ствовать къ усовершенствованію ихъ исполненія; что вы изы­скивали трудности какими это исполненіе можетъ быть окру­жено единственно съ цѣлью ихъ избѣгнуть и наконецъ что возраженія вамъ представляемыя и которыя преимущественно касаются формъ не противорѣчатъ существеннымъ пунктамъ цѣли какую поставилъ себѣ его величество: улуч­шить финансы и облегчить его народъ чрезъ устраненіе зло­употребленій“.

Заявленіе министра вызвало бурю. Борьба сдѣлалась от­крытою.

Пріятель. Въ это время появилась и ходила изъ рукъ въ руки знаменитая каррикатура такъ описанная Гриммомъ (Corresp. 10, 206). „Нѣкоторые увѣряютъ что на этихъ дняхъ видѣли каррикатуру изображающую толстаго фермера на зад­немъ дворѣ, окруженнаго курами, пѣтухами, индѣйками и проч. Внизу прибавленъ небольшой діалогъ.

Фермеръ. Друзья мои, я собралъ васъ чтобъ узнать подъ какимъ соусомъ угодно вамъ быть скушанными.

Одинъ изъ пѣтуховъ (топыря гребень). Да мы вовсе не хотимъ быть съѣденными.

Фермеръ. Вы удаляетесь отъ вопроса.

Авторъ. Въ промежутокъ между третьимъ засѣданіемъ 12 марта и четвертымъ 29, бюро составили свои рекламаціи и настаивали чтобы рекламаціи эти были занесены въ прото­колъ засѣданія 12 марта непосредственно за рѣчью министра. Разрѣшеніе было дано королемъ. „Изъ нѣкоторыхъ выраже­ній министра, читаемъ въ рекламаціи перваго бюро, можно вывести будто бы мнѣнія бюро отличаются отъ мемуаровъ ему сообщенныхъ только по вопросамъ формы, а не въ су­щественныхъ пунктахъ. Принимая во вниманіе какъ важно чтобы мнѣнія бюро были сохранены въ ихъ точности, бюро считаетъ необходимымъ заявить что его сужденія относи­тельно провинціальныхъ собраній касаются всей сово­купности устройства этихъ собраніи, а не подробностей формы; что признанная бюро невозможность поземельнаго налога натурой не повела его къ выраженію какого-либо мнѣнія о поземельномъ налогѣ вообще, безъ предварительнаго получе­нія необходимыхъ сообщеній которыя могли бы уяснить его необходимость, размѣры и продолжительность“. Четвертое бюро находило „устройство провинціальныхъ собраній въ прямомъ противорѣчіи съ основнымъ началомъ монархическаго строя“. „Предлагаемое смѣшеніе трехъ сословій, поясняло пятое бюро, разрушаетъ іерархію необходимую для поддержки авто­ритета монарха и существованія монархіи“. Шестое бюро оказавшееся весьма рѣзкамъ въ преніяхъ,—гренадеры Кон­ти, какъ звали его членовъ (Веберъ, 1, 166), кратко требова­ло представленія счетовъ расхода и прихода за 1786 и 1787 годы.

Несмотря на борьбу, въ которой, по общему призванію, Калонъ защищалъ свои проекты съ замѣчательною силой таланта, особенно обнаружившагося на общемъ комитетѣ у старшаго брата короля, возможность соглашенія между правительствомъ и нотаблями, по мнѣнію Вебера, не была еще утрачена. Старшій братъ короля (въ послѣдствіи король Лудовикъ ХѴIII) составилъ примирительный мемуаръ, сообщенный по бюро и встрѣтившій почти общее одобреніе. Предлагалось согласиться на образованіе провинціальныхъ собраній и когда организуются собрать ихъ мнѣнія относи­тельно наименѣе обременительной формы налоговъ; пока же поддержать правительство во временныхъ его мѣропріятіяхъ,

Пріятель. О характерѣ вообще дѣйствій старшаго брата короля въ мемуарахъ Монбаре есть такое любопытное упомцнаніе. Принцъ въ ранней еще молодости, повѣряя Монбаре свои планы и говоря что ему навсегда предстоитъ пас­сивная роль, замѣтилъ: „Я осужденъ навсегда думать какъ братъ и долженъ выучиться всегда ставить ногу на то мѣсто съ котораго онъ только-что удалилъ свою“.

Авторъ. Мелькнувшее было соглашеніе мгновенно раз­рушилось. Его разрушили, по выраженію Вебера, двѣ стра­ницы прибавленныя Калономъ къ напечатаннымъ имъ во всеобщее свѣдѣніе его мемуарамъ. Онъ и на этотъ разъ, по­добно какъ и въ своей первой рѣчи, не сдержался въ пре­дѣлахъ умѣренности и прибавилъ къ мемуарамъ „предувѣ­домленіе“, которое было принято какъ обвиненіе нотаблей и возбужденіе противъ нихъ, средняго сословія. „Калонъ, го­ворить о томъ же Безанваль (Mém. 11, 217), своимъ необду­маннымъ поступкомъ сдѣлалъ что пламя запылало съ большею яростью чѣмъ когда-либо. До этого времени публикѣ не были сообщены ни мемуары представленные нотаблями, ни мнѣнія ихъ бюро объ этихъ мемуарахъ. Калонъ изъ близорукаго отмщенія распорядился допечатать свои мемуары. И чтобы довершать нападеніе прибавилъ объявленіе въ которомъ подъ личиною умѣренности указывалъ что надо винить нотаблей если король задержанъ въ задуманномъ имъ облегченіи народа. Боясь что писаніе это распространится не довольно скоро и желая распространить его повсюду, онъ отправилъ его по всѣмъ приходскимъ священникамъ, чтобъ этимъ спо­собомъ довести до общаго свѣдѣнія народа. Легко понятъ какое возбужденіе и какое негодованіе произвело это у лю­дей которымъ нуженъ былъ только поводъ. На другой же день всѣ бюро прервали всѣ дѣла чтобы заняться этимъ близко ихъ касавшимся. Единогласно постановили просить у короля позволенія опубликовать ихъ постановленія. Не остановились на этомъ, стали перебирать управленіе Кало­на“. Лафайетъ…

Пріятель. Непремѣнно этотъ интриганъ!

Авторъ. …поддерживаемый епископомъ Лангрскимъ вы­далъ обличительное писаніе, подъ которымъ поставилъ свое имя и въ которомъ выставлялъ двѣ предпринятыя минист­ромъ сдѣлки какъ свидѣтельство хищенія и лихоимство. „Вы­ходка Лафайета обратилась впрочемъ противъ него, такъ какъ обличеніе было совершенно бездоказательно и основы­валось на слухахъ“.

Пріятель. Любопытно прочитать это „возжегшее пламя“ объявленіе Калона.

Авторъ. Въ Archives parlementaires нѣтъ этого доку­мента. Я рылся чтобъ отыскать его. Нашелъ въ нѣмец­комъ сборникѣ Эгерса (Denklwürdigkeiten der französischen Revolution von Chr. Eggers, Kopenhagen, 1795. T. II, 180). Онъ оказался также помѣщеннымъ къ концѣ сочиненія Ка­лона De l’état de la France (Londres 1790). Вотъ этотъ до­кументъ съ небольшими сокращеніями: „Мемуары эти были составлены исключительно для нотаблей и первоначально были вручены имъ и имъ однимъ. Было справедливо чтобъ изложеніе видовъ короля о которыхъ спрашивались ихъ за­мѣчанія было представлено исключительно ихъ разсмотрѣнію прежде чѣмъ быть доведеннымъ до свѣдѣнія публики, и чтобъ они могли спокойно составить свое мнѣніе среди ихъ бюро, не будучи ни предупреждаемы, ни возмущаемы мнѣніемъ извнѣ приходящимъ. Но распространились слухи и предпо­ложенія способные ввести народъ въ заблужденіе. А потому необходимо ознакомить его съ истинными намѣреніями ко­роля. Время указать ему все добро какое его величество хо­четъ для него сдѣлать и разсѣять безпокойство какое хотѣли ему внушить. Заговорили объ увеличеніи налоговъ: будто бы имѣются въ виду новые. Слова нѣтъ объ этомъ. Король единственно чрезъ устраненіе злоупотребленій и введеніе бо­лѣе точнаго порядка взиманія намѣревается увеличить до­ходы казны, какъ того требуютъ государственныя нужды, и об­легчить его подданныхъ сколько позволяютъ обстоятельства… Прочитавъ мемуары, всякій убѣдится что планы принятые его величествомъ суть тѣ самые какимъ давно дана санкція общества (sanctionnés depuis longtemps par le public): провин­ціальныя собранія изъ представителей всѣхъ собственниковъ для распредѣленія сборовъ; равномѣрное распредѣленіе позе­мельнаго налога на всѣ имущества безъ исключенія; уплата долга духовенства дабы оно наравнѣ со всѣми подданными ко­роля участвовало въ общественныхъ тяготахъ и проч. (пере­числяются остальныя мѣры)… Въ цѣломъ, результатъ предла­гаемыхъ мѣръ долженъ быть тотъ что наконецъ установится равновѣсіе между доходами и расходами и окажется на трид­цать милліоновъ облегченіе для народа, не говоря объ отмѣнѣ третьей двадцатой. Какія затрудненія могутъ перевѣсить эти выгоды? Какой можетъ быть поводъ къ безпокойству? Бу­дутъ платить болѣе. Конечно: но кто? Тѣ которые платили недостаточно. Они будутъ платить въ справедливой пропор­ціи и никто не будетъ обремененъ. Привилегіи будутъ при­несены въ жертву! Да, того желаетъ справедливость, того требуетъ нужда. Лучше ли было бы обременить неприви­легированныхъ—народъ? Поднимутся большія жалобы. Надо ждать. Можно ли сдѣлать общее благо не нарушивъ нѣкоторыхъ частныхъ интересовъ? Проходятъ ли реформы безъ жалобъ? Но голосъ патріотизма, но чувство питаемое къ монарху, входящему въ соглашенія съ націей о средствахъ обезпечить общественное спокойствіе, но честь, честь столь могуще­ственная въ сердцѣ Французовъ, можно ли сомнѣваться, возь­мутъ верхъ надъ всякими другими соображеніями. Первыя сословія государства уже признали что поземельный налогъ долженъ простираться на всѣ земли, безо всякаго исключенія, и пропорціонально производительности. Они уже предложили пожертвовать для облегченія народа личными изъятіями какія король счелъ справедливымъ имъ даровать. Уже собраніе принесло благодарность его величеству за виды имъ указанные. Было бы совершенно несправедливо еслибы разумныя сомнѣнія, замѣчанія продиктованныя усердіемъ, выраженія благородной откровенности породили бы мысль о недоброже­лательной оппозиціи. Это значило бы нанести оскорбленіе націи. Надо не знать ея чтобы не быть увѣреннымъ что ея желаніе совпадетъ съ желаніемъ короля котораго она обожаетъ и видитъ одушевленнымъ единственно желаніемъ сдѣлать его народы счастливыми“.

Примѣчаніе какимъ Калонъ въ своей книгѣ сопровождаетъ это „предувѣдомленіе“ интересно не менѣе самого предувѣ­домленія. „Вотъ, говоритъ онъ, писаніе которое желаніе по­губить меня объявило зажигательнымъ, хотя истина его из­ложенія никогда не была оспариваема. Нашли что я не до­вольно осторожно говорилъ о привилегированныхъ. Чтобъ успокоить ихъ, пожертвовали мною. Еслибъ я разбросалъ деньги чтобы возбудить народъ на противившихся, я бы совершилъ большую вину; но вина эта предохранила быть- можетъ отъ многихъ золъ“.

Замѣчательная откровенность! Министръ, политическій авантюристъ сказывается въ этомъ примѣчаніи какъ и въ са­момъ предувѣдомленіи! Правительство въ его лицѣ само является революціоннымъ, шевелитъ тѣ самыя средства которыя собираются обратить противъ него; прибѣгаетъ къ общественному мнѣнію, къ народу въ борьбѣ съ привиле­гированнымъ классомъ который только что призвало на помощь какъ свою опору. Мнѣніе поставляется верховнымъ судьей. Калонъ обращается къ нему въ минуту увлеченія. Неккеръ потомъ будетъ служить ему съ хладнокровнымъ расчетомъ. Правительственный актъ носитъ характеръ жур­нальной полемики. Такъ революціонное движеніе создава­лось самимъ правительствомъ.

Пріятель. Калону не удалось привлечь „мнѣніе“ на свою сторону. Какъ только нотабли сдѣлались силою явно оппозиці­онною они немедленно пріобрѣли популярность, тогда какъ въ началѣ были встрѣчены недовѣріемъ и насмѣшками. Стали гово­рить) „нотабли показали что нація еще существуетъ (Corresp. secr., II, 140. Цитата у Roquain Esprit révol, 445). Намѣренія пра­вительства не были оцѣнены, хотя несомнѣнно были много разъ „либеральнѣе“ стремленій собранія. Но враги Калона умѣли сдѣлать его непопулярнымъ. А популярность стано­вилась, при слабости правительственной власти, властію пер­венствующею. Въ дѣло разумѣется никто не входилъ. На Калона посылались всякія обвиненія. Какъ водится со сла­быми правителями, король выдалъ своего министра. Калонъ былъ уволенъ. Собраніе торжествовало, и состоялось засѣда­ніе пятое, въ королевскомъ присутствіи. Лудовикъ XѴI про­изнесъ рѣчь уступчиваго, почти заискивающаго характера. „Король, говоритъ Безанваль (Mém. II, 229), прочелъ рѣчь о которой говорили что она принадлежитъ ему самому, хоть это совершенно невѣрно. Она въ началѣ имѣла успѣхъ, но потомъ была раскритикована. Королева была у окна во дворцѣ и съ большимъ нетерпѣніемъ ждала услышать новости о за­сѣданіи. Братъ короля, сидѣвшій въ королевской коляскѣ, какъ только можно было его увидать издали далъ понять, ударивъ въ ладоши, что все обошлось какъ нельзя лучше. Королева такъ обрадовалась что въ продолженіе всего дня осы­пала ласками нотаблей, кого встрѣчала, какъ бы въ благо­дарность за доброту какую они оказали королю. Надо со­знаться—мало примѣровъ такой ошибки“. Власть, какъ при­личествуетъ слабости, присѣдала предъ оппозиціей и выда­вала своихъ.

Авторъ. Паденіе Калона совершилось слѣдующимъ обра­зомъ. Весь образъ дѣйствій этого министра опредѣлялся увѣ­ренностію въ безусловной поддержкѣ короля, усвоившаго пови­димому его планы. Расчетъ оказался неосновательнымъ. На­стойчивое противодѣйствіе нотаблей повліяло на слабаго короля. Онъ почувствовалъ потребность отступиться отъ министра, поддержать котораго требовалась значительная энергія. Съ самаго начала собранія, король, склонный къ по­дозрительности, принималъ секретно записки отъ архіепископа Тулузскаго, главнаго врага Калона. Мирабо пишетъ (письмо къ г-жѣ Нера, Mém, IѴ, 404) что Лудовикъ XѴI съ большою похвалой отозвался объ Обличеніи ажіотажа и назвалъ „ве­ликою услугой“ сочиненіе оканчивающееся, какъ мы видѣли, самымъ рѣзкимъ нападеніемъ на Калона. Когда борьба возго­рѣлась, положеніе Калона пошатнулось. Это тотчасъ было за­мѣчено. Интрига вступила въ дѣйствіе. Королю съ разныхъ сторонъ внушали что разстройство финансовъ есть слѣдствіе легкомысленнаго, расточительнаго и даже нечестнаго образа дѣйствій его министра, вводившаго де его въ заблужденіе. До свѣдѣнія короля было доведено какъ въ послѣднее время для поддержанія фондовъ нѣсколько милліоновъ было передано Калономъ нѣкоторымъ банкирамъ. Врагомъ Калона, хранителемъ печати, Мироменилемъ, представлена была королю копія съ письма бывшаго министра финансовъ Флӭри (смѣнившаго Неккера въ 1781 году) и который въ препирательствѣ Калона съ Неккеромъ принялъ сторону послѣдняго. Письмо это, адресо­ванное къ Калону и о которомъ тотъ не сообщилъ королю, про­извело большое впечатлѣніе на Лудовика XѴI. Онъ спросилъ Калона, тотъ отвѣчалъ уклончиво. Тогда король съ нѣкоторою строгостію объявилъ что содержаніе письма ему знакомо въ подлинникѣ. Калонъ воспользовался послѣднимъ случаемъ возстановить свое вліяніе и откровенно раскрылъ королю ходъ интриги какую велъ противъ него хранитель печати. Это въ свою очередь возмутило короля, и онъ рѣшился удалить Миромениля замѣнивъ его по совѣту Калона Ламуаньйономъ (Droz, Hist. du règne de Louis XѴI. Bruxelles, 1839, 179). Ho ужъ и участь Калона была рѣшена. Въ воскресенье, на Пасхѣ, 8 апрѣля былъ уволенъ Миромениль, а 9-го король принялъ отставку Калона. Признакъ близости паденія былъ замѣченъ и нѣсколько дней прежде. Герцогъ де-Ниверне, одинъ изъ наиболѣе замѣтныхъ нотаблей, дѣйствовавшій въ духѣ согла­шенія, разказывалъ Безанвалю (Mém. II, 220) какъ король, проходя въ церковь, остановился предъ нимъ и сказалъ: „не думайте чтобы заявленіемъ Калона (ограничиться фор­мами не касаясь сущности) имѣлось въ виду сдѣлать вамъ непріятное“. Герцогъ замѣтилъ что нотаблямъ наиболѣе тя­гостно быть часто вынужденными подавать мнѣніе противъ того что было бы пріятно его величеству. Король съ добро­тою сказалъ: „подавайте мнѣніе по совѣсти“.

„Отступать послѣ шага сдѣланнаго его министромъ, замѣ­чаетъ Безанваль, предоставлять полную свободу мнѣнія послѣ того какъ объявили что дозволяются только сужденія о формахъ и никакъ не о сущности, все это выказывало нерѣшительность, слабость характера, страхъ, словомъ ин­тригу которой королева была главною пружиной“. На мѣсто Калона былъ назначенъ государственный совѣтникъ Фуркӭ, че­ловѣкъ имѣвшій отличную репутацію, но старый и боль­ной. Калонъ между тѣмъ оставался въ Версали, продолжалъ заниматься дѣлами, ѣздилъ въ Парижъ въ государственный контроль, входилъ въ сношенія съ банкирами. Это заставляло даже думать не есть ли удаленіе Калона одна уловка на время собранія нотаблей. Дѣло объяснилось тѣмъ что король, удаляя министра, желалъ сохранить всѣ его планы и требо­валъ отъ него мемуаровъ послѣдняго отдѣла. У Калона, по его обычаю отлагать все къ послѣднему дню, мемуары не были готовы, и онъ долженъ былъ усиленно работать чтобъ исполнить приказаніе короля. Уступка нотаблямъ завѣнчалась королевскимъ засѣданіемъ 23 апрѣля. Король объявилъ между прочимъ что повелѣлъ доставить предсѣдателямъ отдѣ­леній свѣдѣнія о состояніи государственныхъ доходовъ и рас­ходовъ. Новый хранитель печатей присоединилъ въ своей рѣчи что требуя этого сообщенія нотабли „сдѣлали то что должны были сдѣлать“. Фуркӭ прочелъ послѣдніе мемуары Калона.

Духъ требовательности возросъ въ собраніи. Лафайетъ ужъ организовалъ партію конституціоннаго движенія. По его пла­ну, если не все собраніе, то по крайней мѣрѣ внушительная его доля должна была явиться прямо къ королю и сказать: „вы требуете вашего голоса въ пользу налоговъ; но мы не имѣемъ никакого полномочія его дать. Мы ничто для націи которая насъ не высылала. Мы осмѣлимся однако же взятъ на себя вступить въ борьбу съ затрудненіями минуты, если служа королю послужимъ также Французскому народу. Да дару­етъ вамъ ваше величество великую хартію, и да войдутъ въ ея составъ свобода личности и періодически созываемое со­словное представительство (la liberté individuelle et des états généraux périodiques), и мы вотируемъ налогъ необходимый впредь до ближайшаго собранія сословныхъ представителей, коего срокъ будетъ назначенъ по тщательномъ обсужденіи“. (Веберъ, Mém. I, 171). Желая привлечь на свою сторону чле­новъ изъ духовенства, Лафайетъ вступилъ въ переговоры съ архіепископомъ Тулузскимъ Бріеномъ. Тотъ обнадеживалъ его своимъ содѣйствіемъ, подбивая со своей стороны Лафайета на обличеніе финансоваго управленія. Лафайетъ ис­полнилъ желаемое и напомнилъ Бріену о его обѣщаніяхъ. „Все идетъ прекрасно, говорилъ онъ, повидайте меня дня черезъ два“. Чрезъ день (1 мая) Бріенъ былъ назначенъ министромъ съ усиленными полномочіями (со званіемъ пред­сѣдателя совѣта финансовъ) въ виду именно той партіи сре­ди нотаблей къ которой принадлежалъ Лафайетъ. Фуркӭ былъ по прошенію уволенъ отъ званія генералъ-контролера.

Общественное мнѣніе со своей стороны считало возмож­нымъ преемникомъ Калона только его торжествующаго про­тивника Неккера. Рѣчь о Неккерѣ была нѣсколько разъ въ совѣтахъ короля, но Лудовикъ XѴI имѣлъ личное нерасполо­женіе къ популярному финансисту; впрочемъ онъ почти было уступилъ настойчивымъ совѣтамъ Монморена и Ламуаньйона. „Ну, не остается ничего какъ его призвать“, сказалъ онъ. Но присутствовавшій на совѣщаніи Бретель возсталъ про­тивъ такой уступки мнѣнію. „Такое поведеніе, говорилъ онъ, было бы признакомъ крайней слабости; и какую силу придало бы оно тому кто поставленный мнѣніемъ чув­ствовалъ бы себя обязаннымъ только ему и себѣ“ (Мармонтель, Mém., III, 386; со словъ самого Монморена). „Архі­епископъ Тулузскій былъ предложенъ и принятъ безъ сопро­тивленія“. Бретель дѣйствовалъ согласно желанію королевы покровительствовавшей Бріену, по ходатайству аббата Вермона имѣвшаго на нее большое вліяніе (Mém. de Mme Campan).

Вступивъ въ правительство со значеніемъ перваго мини­стра, Бріенъ поспѣшилъ закрыть собраніе нотаблей, ко­торые уже сильно надоѣли въ Версали. „Онъ видѣлъ, гово­ритъ Неккеръ (De la rév. fr. I, 28), что поведеніе нотаблей и значеніе какое пріобрѣла борьба съ Калономъ утомили дворъ“. Шестое и послѣднее засѣданіе, опять королевское, состоялось чрезъ мѣсяцъ послѣ пятаго, 25 мая 1787. Засѣда­ніе прошло во взаимныхъ комплиментахъ. Король благода­рилъ нотаблей за высказанныя ими мнѣнія, которыя будутъ де приняты во вниманіе. Хранитель печатей и новый министръ произнесли рѣчи, въ которыхъ указывали на результаты совѣщаній и рѣшенія принятыя, на основаніи этихъ совѣща­ній, королемъ. Дальнѣйшія рѣчи говорили: братъ короля отъ имени дворянства, старѣйшій изъ прелатовъ архіепископъ Нарбонскій отъ имени духовенства; первый президентъ Па­рижскаго парламента отъ имени учрежденій этого рода, стар­шій депутатъ изъ привилегированныхъ провинцій, предсѣда­тели главныхъ парижскихъ судовъ и парижскій городской го­лова (купеческій старшина, prévôt des marchands). Между эти­ми рѣчами представлявшими почти исключительно цвѣты краснорѣчія, выдѣлялась рѣчь президента Парижскаго парла­мента. Она была написана искусною рукой и, полагали, была вложена въ уста президента кѣмъ-либо болѣе талантливымъ чѣмъ онъ (fourni par une plume adroite, attendu la nullité de ce magistrat. Besenv. II, 235). „Нотабли, говорилъ президентъ, съ ужасомъ усмотрѣли глубину зла. Благоразумная, зна­ющая мѣру администрація должна нынѣ успокоить націю относительно пагубныхъ послѣдствій многократно указан­ныхъ парламентомъ вашего величества. Различные пла­ны предлагаемые вашему величеству заслуживаютъ внима­тельнѣйшаго разсмотрѣнія. Неспѣшность съ какою угодно вашему величеству приступить къ объявленію вашей воли можетъ только оживить и утвердить общественное довѣріе. Было бы нескромно съ нашей стороны осмѣлиться указы­вать въ эту минуту предметы какіе по преимуществу заслу­живали бы вашего выбора. Въ настоящую минуту почтитель­ное молчаніе наша единстеенная доля“. Не долго длилось это молчаніе; парламенты скоро прервали его.

Пріятель. Не много пользы принесло собраніе имени­тыхъ людей для устраненія государственныхъ золъ страны. Изъ рѣчи Бріена можно усмотрѣть что главный вопросъ, рѣше­ніе котораго подвинулось преніями собранія, былъ вопросъ объ устройствѣ земскихъ учрежденій въ формѣ провинціаль­ныхъ собраній, скоро получившихъ осуществленіе. Подвину­лось также рѣшеніе вопросовъ о натуральной повинности, уничтоженіи внутреннихъ таможенныхъ сборовъ и отмѣнѣ солянаго налога. Но капитальный вопросъ, о мѣрахъ къ устраненію дефицита, остался открытымъ. Цѣль для которой собраны были нотабли не была достигнута. Собраніе оста­лось безъ результата.

Авторъ. Результатъ былъ, и при томъ великой важности. То неопредѣленное возбужденіе какое было въ обществѣ предъ соборомъ получило опредѣленную форму, и форму эту дало само правительство. Лафайетъ писалъ къ одному прія­телю въ Америку что собраніе нотаблей дало странѣ „при­вычку думать объ общественныхъ дѣлахъ“. Много и прежде говорилось о націи и ея правахъ. Это неясное противополо­женіе націи и правительства, шагъ сдѣланный Калономъ, обра­тилось въ дѣйствительное роковое раздвоеніе, окончившееся неизбѣжнымъ крушеніемъ. Нація была призвана, во въ та­кую минуту и пра такихъ условіяхъ что она явилась какъ нѣкоторая сила противостоящая правительству. Соборъ име­нитыхъ людей, какъ увы! не трудно было предвидѣть, ока­зался въ оппозиціи. Оппозиціонное настроеніе, бывшее въ этомъ расшатанномъ обществѣ явленіемъ наиболѣе рас­пространеннымъ и популярнымъ, могло имѣть офиціаль­ное, государственное выраженіе только въ парламентахъ. Насколько настроеніе это было сильно, тому свидѣтель­ствомъ служитъ именно тогдашняя популярность парламен­товъ. Едва окончилась ихъ оппозиціонная роль, они мгно­венно въ глазахъ „мнѣнія“ остались не болѣе какъ нена­вистными учрежденіями стараго порядка, и декретомъ націо­нальнаго собранія были сметены въ мигъ, при рукоплесканіяхъ „мнѣнія“. Во сколько же разъ должна была увеличиться сила оппозиціоннаго настроенія когда собраніе именитыхъ людей, изъ классовъ считавшихся главною опорой власти, явилось въ оппозиціи съ правительствомъ? Власть призвала ихъ какъ выразителей націи. Они стали противъ власти. Значитъ инте­ресы власти и интересы націи не одни и тѣ же. Вся даль­нѣйшая исторія обратилась въ борьбу власти съ „націей“. Но нотабли не суть еще истинные выразители націи, и сами та­ковыми себя не сознавали. Истинные выразители суть вы­борные представители сословій, états généraux. Требованіе созванія представителей обратилось въ общій кликъ, соеди­нивъ на себѣ всю совокупность оппозиціонныхъ стремленій, то-есть громадное большинство страны. Не много пройдетъ времени, и представители сословій окажутся не истинными представителями націи. Депутаты дворянства и духовенства, какъ сословные, не представляютъ де націи. Нація не зна­етъ де сословій. Мало-по-малу окажется что нація есть груп­па интеллигентныхъ разночинцевъ, захватывающая власть и деспотически господствующая надъ милліонами. Такъ катит­ся внизъ колесница пущенная рукою политическаго шарла­тана.

Пріятель. Что стало бы съ нашею колесницей пущен­ною подъ гору руками людей самаго скуднаго образованія и низкой умственной формаціи, поучающихся политической мудрости отъ „ученыхъ“ фельетонистовъ Голоса!

Авторъ. Въ виду оппозиціи нотаблей, парламентъ по­чувствовалъ силы свои удвоенными. Начинается рѣшительная борьба ихъ съ правительствомъ. Мы входимъ въ полную ре­волюцію…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 5

Авторъ. Открытіе собранія нотаблей состоялось 22 фе­враля 1787 года. Первоначально оно было назначено на 29 ян­варя. Нотабли съѣхалась къ этому сроку, но Калонъ, работав­шій съ большою легкостію, но любившій откладывать дѣло до послѣдней минуты, не былъ готовъ со своими мемуарами. Для окончанія потребовалось три недѣли усиленнаго труда. Въ это время нотабли успѣли войти въ сношенія между собою. Образовались соглашенія, неблагопріятныя для министра про­тивъ котораго было значительное предубѣжденіе, искусно раз­дуваемое его врагами. Особенно неблагопріятнымъ для Ка­лона событіемъ была смерть министра иностранныхъ дѣлъ де-Вержена, опытнаго государственнаго человѣка, пользовав­шагося особеннымъ расположеніемъ короля. Верженъ раздѣ­лялъ планъ Калона и дѣйствовалъ съ нимъ заодно по во­просу о созваніи вотаблей: „Не хочу сказать, пишетъ Безанваль (Mém. II, 206), чтобы министръ этотъ оказалъ непремѣн­но большую помощь Калону: очень можетъ быть даже что, видя всеобщее на него нападеніе, онъ бы не рѣшился его под­держивать, такъ какъ всегда отличался чрезвычайною осмотри­тельностью въ своихъ шагахъ. Но надо думать что, имѣя при­вычку вести большія дѣла, онъ посовѣтовалъ бы болѣе разсчитанный образъ дѣйствія“. Король глубоко сожалѣлъ о по­терѣ и посѣтивъ его могилу на кладбищѣ, гдѣ онъ скромно велѣлъ себя погребсти, произнесъ горькія слова, услышанныя однимъ изъ придворныхъ: „какъ былъ бы я счастливъ мирно покоиться рядомъ съ тобою“. (Soulavie, Mém. du règne Louis XѴI, T. ѴI, 152).

22 февраля, послѣ богослуженія вѣ дворцовой церкви, око­ло одиннадцати часовъ, королевскій кортежъ въ парадныхъ экипажахъ двинулся изъ дворца въ помѣщеніе назначенное для засѣданій нотаблей, собравшихся на этотъ разъ въ па­радной формѣ. Войдя въ залу, король, окруженный членами королевской фамиліи, сѣлъ на тронѣ помѣщенномъ на эстра­дѣ, снялъ шляпу, надѣлъ ее опять и произнесъ рѣчь. Затѣмъ говорилъ хранитель печатей, враждебный Калону и тайно дѣйствовавшій противъ него Миромениль. Главнымъ со­бытіемъ засѣданія была рѣчь Калона. (Arch. parlem. I, 189) Англійскій министръ Питтъ, прочтя эту рѣчь, спросилъ фран­цузскаго посла не памфлетъ ли это (Louis XѴI par А. Renée, Paris 1858, 321) на министра, составленный его врагами. Авторъ Взгляда на причины революціи въ Корреспонденціи Гримма (V, 82) такъ съ насмѣшкою передаетъ ея „краткое содержаніе“: „Три года уже я васъ обманывалъ, во съ согла­сія короля. Теперь мы заинтересованы болѣе чѣмъ когда-либо васъ еще обманывать. А поэтому вѣрьте вамъ“. Ми­рабо, называя ненавистнаго ему Калона „танцоромъ кото­рому временно дали роль театральнаго короля”, пародируетъ рѣчь такими словами (appendice du T. IѴ des Mém. 492): „Господа, мы тащимъ все и сверхъ того, съѣдаемъ все и сверхъ того; постараемся найти средство для этого сверхъ того отъ богатыхъ, деньги которыхъ ничего общаго не имѣ­ютъ съ бѣдными. Предупреждаю васъ что эти богатые вы; скажите теперь ваше мнѣніе о предложенномъ средствѣ“(письмо къ маркизу Лонго 10 мая 1782).

Калонъ въ началѣ рѣчи съ удареніемъ указывалъ что планы которые онъ имѣетъ предложить „сдѣлались личными воз­зрѣніями монарха, вслѣдствіе настойчиваго вниманія съ ка­кимъ его величество ознакомился съ каждымъ изъ нихъ преж­де чѣмъ ихъ принять“. Естественно это наводило на мысль что если дѣло рѣшено, то зачѣмъ было собирать нотаблей. Затѣмъ ораторъ дѣлаетъ обзоръ заслугъ своего министерства. Онъ при­нялъ министерство когда финансовое положеніе страны было крайне разстроено; между тѣмъ „теперь деньги въ изобиліи, кредитъ возстановленъ, государственные фонды поднялись и состояніе ихъ, еслибы не замѣшательства отъ ажіотажа, бича эфемернаго, который скоро исчезаетъ отъ принятыхъ противъ него мѣръ, не представляло бы ничего желать лучшаго“. Въ то же время исполнены многочисленныя государственныя соору­женія. Есть два вида экономіи, продолжалъ министръ, проводя очевидную параллель между своею системой и системой Нек­кера. „Одна экономія внушительно дѣйствуетъ строгою внѣш­ностью, жесткими отказами просителямъ; другая можетъ сдѣ­лать болѣе, выставляясь менѣе. Она не обнаруживаетъ сурово­сти гдѣ того не требуется; заставляетъ говоритъ о томъ что даетъ и умалчиваетъ о томъ что сберегаетъ… Видя какъ доступна она просителямъ, не хотятъ повѣрить чтобы большая часть просьбъ отвергалась; вида какъ старается она усладить горечь отказа, ее считаютъ неспособною отказать… Судить объ экономіи въ обширной администраціи надлежитъ по ея круп­нымъ результатамъ… Когда король довѣрилъ мнѣ завѣдываніе финансами, все прибѣжище мое было въ кредитѣ, всѣ усилія направилъ я къ тому чтобъ его возстановить. Денегъ недоста­вало, ибо онѣ не обращались; надо было разлить ихъ чтобъ ихъ привлечь (l’argent manquait, parcequ’il ne circulait pas; il a fallu en répandre pour l’attirer); надо было призвать ихъ извнѣ чтобы заставить выйти наружу тѣ которыя страхъ держалъ скрытыми внутри; принять видъ изобилія чтобы скрыть раз­мѣры нужды“. Таково сдѣланное министромъ откровенное изображеніе политики расточительности, напоминающей пріе­мы проживающихся людей, надѣющихся вывернуться воз­бужденіемъ кредита позволяющаго перехватить денегъ. Стран­ное раскрытіе еще было бы понятно еслибы система увѣн­чалась успѣхомъ. Но за яркимъ переднимъ планомъ картины министръ съ отважною откровенностію указалъ весьма тем­ный фонъ. Сдѣлалъ признаніе долженствовавшее произвести цѣлую бурю въ общественномъ мнѣніи: открылъ предъ всѣми существованіе значительнаго дефицита которому „мнѣніе“, оппозиціонно настроенное, не замедлило придать громадное значеніе, указывая въ немъ признакъ крушенія всей прави­тельственной системы.

Пріятель. Да, новое слово быстро облетѣло Францію и сдѣлалось главною темой политическихъ разговоровъ. „Ни­когда общественныя дѣла не занимали такъ умы, читаемъ у Гримма (IѴ, 612) въ Отрывкѣ изъ письма о собраніи нотаблей 1787 года („Fragment d’une lettre manuscrite sur l’assemblée des notables de 1787“). Клубы расширили область разговоровъ, рѣчи и чувства стали смѣлѣе; перечитали всѣ книги объ администраціи. Свѣтскіе люди, у кото­рыхъ дѣтская память, затверживали техническія слова и научно уснащали ими рѣчь. Женщины, соскучившись слу­шать, какъ водится, сами пустились толковать о тѣхъ же вещахъ. Весь Парижъ вообразилъ себя нотаблемъ, и никакого секрета, ничего тайнаго, никакого стѣсненія. Во всѣхъ обще­ственныхъ мѣстахъ, во всѣхъ собраніяхъ, за всѣми столами раздаются самыя смѣлыя декламаціи. Полиція и не пытается умѣрить эту вольность. А несогласіе между министрами дѣлало то что одни поощряли броженіе, а другіе его глухо воз­буждали. Съ другой стороны, эта свобода все высказывать опьяняла умы. Собраніе нотаблей, говорили, насъ возродило; оно пробудило патріотизмъ въ сердцахъ, обнаружило энергію Французовъ, могущество разума и прогрессъ знанія. Оно должно создать національный духъ который послужитъ свѣ­тильникомъ и уздой власти. Во Франціи были только под­данные, она будетъ имѣть наконецъ гражданъ и обществен­ное мнѣніе навсегда сдѣлается королемъ королей (et l’opinion publique serait la reine des rois). Но тѣ кто озирали положе­ніе вещей и характеръ людей взглядомъ болѣе спокойнымъ, съ точки болѣе возвышенной, признавали что все это броженіе было въ обществѣ, а не въ націи. Нація оставалась, не про­являя силы, косною и пассивною, какъ была всегда; первое же направлялось побужденіями неясными и суетными. Его болт­ливый и преходящій энтузіазмъ былъ безъ послѣдствій какъ и безъ предмета. Источникъ его былъ не въ любви къ отечеству, не въ искреннемъ недовольствѣ дурнымъ управленіемъ, не въ продуманномъ желаніи лучшаго строя; нѣтъ, его породила безплодная бурливость ума которой наскучило обнаружи­ваться въ легкимъ формахъ и пожелалось блеснуть въ области болѣе обширной и серіозной.

„Въ самомъ дѣлѣ, среди остроумнаго и бездѣльнаго обще­ства каково наше, разговоры вообще составляютъ арену от­крытую для фантазіи; большинство старается блеснуть заим­ствованнымъ языкомъ щеголяя философскими сентенціями похищенными въ театрѣ или изъ романовъ. Этимъ именемъ зову писанія многихъ великихъ философовъ не потому чтобы тамъ не высказывалось простой истины, но истина эта являет­ся романическою по ея несоразмѣрности съ нашими нра­вами. И тогда какъ наша драмы зачастую суть не болѣе какъ разговоръ, наши разговоры являются представленіемъ въ которомъ каждый выходитъ на сцену, стараясь разукра­сить свои мысли и дать рѣчи своей такъ-сказать театраль­ный костюмъ, искусно расположенный для эффекта перспек­тивы… Такимъ образомъ среди броженія возбужденнаго со­браніемъ нотаблей… парижская публика являла собою зрѣ­лище труппы комедіантовъ разыгрывающихъ роли республи­канцевъ предъ громаднымъ сборищемъ народа апплодирующаго жестами и декламаціей. Не съ чѣмъ нельзя лучше срав­нить болтовню ораторовъ нашихъ кружковъ и клубовъ. Какъ на сценѣ посредственный актеръ утрируетъ страсть которой не чувствуетъ, такъ у насъ повсюду изображали гражданскую свободу въ видѣ личной независимости разрушающей обще­ственный порядокъ, подобно свободѣ дикаря. Можно бы по­думать что предъ вами образованные рабы (des esclaves ingé­nieux) злоупотребляющіе сатурналіями. Никогда лондонское Сити не слыхало столько мятежныхъ выходокъ какъ слы­шитъ нынѣ Пале-Ройяль“.

Надъ происхожденіемъ дефицита не много задумывались. Объясненіе было готовое: расточительность двора. Любовь короля къ экономіи была слишкомъ извѣства чтобъ обвинять его. Ненависть осужденія остановилась на королевѣ, которая въ ту эпоху вмѣшивалась въ дѣла и имѣла много враговъ. Сулави разсказываетъ (Soulavie, Mém., ѴI, 171) что когда въ 1787 году королева отправилась однажды въ Парижъ въ оперу, на нее указывали говоря: „вотъ идетъ Mme дефицитъ“ (voilà madame déficit qui passe). Распускались слухи, составлялись писанія, ходили остроты. Вотъ обращикъ вышедшій отъ клубистовъ Пале-Рояля (относящійся, впрочемъ, къ нѣсколько позднѣй­шему времени). Это якобы письмо къ барону Бретӭлю, близ­кому лицу къ королевѣ, отъ брата ея, Австрійскаго импера­тора Іосифа II. „Необходимо, любезный баронъ, чтобы вы оказали мнѣ небольшую услугу. Безусловно нужно чтобы вы доставили мнѣ 50 милліоновъ для исполненія моего плана относительно Турокъ. Меня очень хорошо знаютъ вашъ по­койный (feu, въ насмѣшку), добрый и честный другъ, Калонъ, и королева, его достойная и высокопочитаемая покровительница. Вамъ легко включить эту сумму въ текущій дефицитъ вашего короля и сочинить новый налогъ чтобы покрыть при­бавку дефицита. Въ королевскомъ засѣданіи (lit de justice) вы заставите занести этотъ налогъ въ списокъ законовъ, и соберете его при помощи именныхъ приказовъ (lettres de cachet), ссылокъ, гренадеровъ, Швейцарцевъ, драгуновъ, ка­валеристовъ, французскихъ гардовъ, тѣлохранителей, всей вооруженной компаніи. А если уже абсолютно нельзя будетъ принудить платить, то объявите банкротство. Королева за­поетъ отъ радости, Monsieur воздохнетъ, графъ д’Артуа по­хохочетъ, Франція потерпитъ, Европа услышитъ, а добрый король поплачетъ, а все-таки сдѣлаетъ какъ вы захотите любезный баронъ. Что до меня, мнѣ все равно, только бы по­лучить французскія денежки“ (Soulavie, ѴI, 172).

Гравье де Кассаньякъ (Hist. des causes de la rev. I, 89, 1856) старается доказать что никакой расточительности двора не было. Это по его мнѣнію выдумка безъ доста­точной критики занесенная въ исторію. Цифры имъ приво­димыя и заимствованныя изъ рукописныхъ матеріаловъ На­ціональной Библіотеки дѣйствительно чрезвычайно скромны. Главная цифра на которую указывали какъ на свидѣтель­ство громадныхъ злоупотребленій была цифра пенсіоновъ раздававшихся отъ кабинета. Цифра эта доходила въ 1781 году до 28, въ 1787 до 26 милліоновъ ливровъ. Кассаньякъ указываетъ что въ этой суммѣ 16 милліоновъ шло на пенсіи отставнымъ военнымъ. Пенсіи выдавались какъ милость, до­ставалась имѣвшимъ случай. Чрезъ это возбуждалось неудо­вольствіе въ массѣ недобившихся. Не мало пенсій шло ученымъ и литераторамъ. Пенсіи эти были предметомъ ревниваго иска­тельства и отказы породили не мало враговъ правительству. Въ эпоху собранія нотаблей между брошюрами направлен­ными противъ Калона довольно видное мѣсто принадлежитъ брошюрѣ Карра (Carra) обращенной къ нотаблямъ. Послѣ па­денія Калона Карра издалъ памфлетъ: Калонъ какъ есть цѣликомъ (M. de-Calonne tout entier), гдѣ съ наивною откровен­ностію указываетъ источникъ своихъ враждебныхъ писаній. (Droz, livre Ѵ, 179). Карра просилъ пенсіи, получилъ вѣжливый отвѣтъ что Калонъ „съ удовольствіемъ доложитъ просьбу королю когда его величество будетъ заниматься распредѣле­ніемъ милостей литераторамъ“. „Я думалъ, пишетъ Карра, что столь священное обязательство принятое министромъ относительно меня своимъ письмомъ не преминетъ имѣть послѣдствія. Ничуть не бывало. Съ тѣхъ поръ оскорбитель­ная несправедливость обнаружившаяся въ этомъ забвеніи раскрыла мнѣ глаза ва поведеніе г. Калона по отношенію къ его приверженцамъ и союзникамъ. Размышленія возбуж­денныя этимъ обстоятельствомъ породили мой, надѣлавшій шума, мемуаръ, который я препроводилъ нотаблямъ во время ихъ собранія“.

Авторъ. Кассаньякъ правъ въ томъ только отношеніи что нельзя объяснять происхожденіе огромнаго дефицита исключительно и даже  главнымъ образомъ расточительностію двора; можно согласиться что нельзя его объяснить даже и дурнымъ управленіемъ финансовъ. Главнымъ его источникомъ дѣйствительно были обширныя и дорогія предпріятія, какъ Американская война, построеніе цѣлаго флота, множество общественныхъ работъ. Но отсюда не слѣдуетъ чтобы финансы, да и вообще страна, управлялись хорошо и чтобы дворъ былъ образ­цовъ экономіи. Нравственный дефицитъ вытекавшій изъ дѣй­ствовавшей системы былъ значительнѣе матеріальнаго и удеся­терялъ значеніе послѣдняго. И нечего удивляться что все было свалено на вину системы. Финансовое управленіе стремив­шееся всячески возбуждать кредитъ чтобы дѣлать долги, едва ли надлежитъ призвать образцовымъ. Систему общаго управ­ленія характеризовали двѣ черты: вопервыхъ, господство чи­новническаго, бюрократическаго начала, и вовторыхъ, подав­ляющее господство протекціи, исключавшее правильную оцѣн­ку заслуги, которая и укорочиваетъ свое значеніе и свою цѣну. Какъ управлялась Франція? Была масса мѣстъ и должностей для государственнаго и придворнаго парада. Занимающіе ихъ получали большое содержаніе и не дѣлали никакого дѣла которое можно было бы назвать полезнымъ. „Было въ провинціяхъ, говорить Тэнъ (I, 84), тридцать семь большихъ генералъ-губерваторствъ (grande gouvernement généraux), семь малыхъ, шестьдесять шесть намѣстничествъ (lieutenances générales), четыре­ста семь управителей (gouvernements particuliers), тринадцать дворцовыхъ управителей и масса другихъ мѣстъ безъ пользы и для парада“, не говоря уже о безчисленныхъ придворныхъ долж­ностяхъ съ жалованіемъ. Дѣйствительныя нити управленія были въ рукахъ гражданскихъ чиновниковъ, интендантовъ, дѣйствовавшихъ по предписаніямъ министровъ. Губернаторы и не жили въ своихъ провинціяхъ. Требовалось позволеніе не для того чтобы выѣхать изъ мѣстъ своего управленія, а чтобы туда отправиться — „lа permission d’aller résider dans son gouvernement“. Мѣстнаго самоуправленія не было. Управ­леніе феодальное распалось. Дворянство, сдѣлавшись классомъ исключительно придворнымъ, стремилось въ столицу; на мѣ­стахъ оставались бѣднѣйшіе никакого значенія не имѣвшіе. Для англійскихъ путешественниковъ наиболѣе рѣзкамъ явленіемъ, по сравненію со своею страной, было отсутствіе во француз­ской провинціи мѣстной дѣятельной, управляющей, занимаю­щейся хозяйствомъ аристократіи. Управленіе сдѣлалось цен­трализованнымъ и бюрократическимъ: на все требовалось раз­рѣшенія, для всего ждали предписанія. Собранія чиновъ въ привилегированныхъ провинціяхъ утратили значеніе. Капи­тальный вопросъ объ организаціи земскихъ учрежденій и мѣстнаго самоуправленія занималъ Тюрго; въ скромныхъ размѣрахъ разрѣшенъ по мѣстамъ Неккеромъ; породилъ ши­рокій планъ Калона въ духѣ новыхъ вѣяній и разрѣшился только наканунѣ революціи устройствомъ провинціальныхъ собраній при такихъ условіяхъ что они немедленно, вмѣсто земскаго, получили политическій характеръ и, вмѣсто того чтобы стать средствомъ возрожденія страны, могущественно посодѣйствовали революціонному крушенію. Что касается си­стемы протекціи, то ты упомянулъ уже какъ раздавались милліоны на пенсіи и пособія въ качествѣ королевской мило­сти. Это была въ значительной долѣ добрая трата, но какъ она дѣлалась? Не всегда обходили, конечно, и заслугу, но не чрезъ заслугу какъ таковую можно было что-нибудь пріобрѣ­сти. Протекція требовалась какъ необходимое условіе. Понят­но какую массу искательствъ, ревности, горечи, недовольства и озлобленія, наконецъ потерю вѣры въ нравственныя начала долженъ былъ порождать такой порядокъ. Не даромъ слово abus (злоупотребленіе) было въ такомъ ходу, какъ характеристика эпохи. Мармонтель назвалъ предреволюціонную Францію „стра­ной гдѣ многое множество людей живутъ злоупотребленіями и безпорядками“ (pays où tant de monde vivait d’abus et de désordres). Явленій расточительности, хищенія въ правящихъ кругахъ можно указать множество. Не мало приводитъ ихъ Тэнъ. Оппозиціонное настроеніе преувеличивало ихъ значе­ніе. Внѣшній блескъ власти недавно бывшій гордостью націи сталъ знаменіемъ ея злоупотребленій. Отмѣчу обстоятель­ство содѣйствовавшее паденію королевскаго престижа и на которое не довольно обращено вниманіе. Король въ эпоху предъ революціей былъ такъ-сказать статскій король. Войско его почти не видало предъ своими рядами. Могущественная опора власти, военная сила, не пользовалась какъ въ Пруссіи или Россіи особымъ вниманіемъ главы государства. Лудовикъ XѴI менѣе всего былъ генераломъ. И это въ странѣ воинственныхъ наклонностей, гдѣ чрезъ нѣсколько лѣтъ счастли­вому солдату удалось сдѣлаться императоромъ и на первомъ планѣ поставить воинскую заслугу. Лудовикъ XѴI смотрѣлъ иногда на военныя эволюціи какъ на зрѣлище не лишенное любопытства и для невоеннаго человѣка. Въ 1786 году король свершилъ поѣздку въ Нормандію. Онъ встрѣтилъ въ провин­ціи еще искреннее выраженіе любви и восторга подданныхъ (Grimm, IѴ, 12). Предъ нимъ бросались на колѣни, просили позволенія выпрячь экипажъ и везти народомъ, осыпали цвѣ­тами, встрѣчала процессіями молодыхъ людей и дѣвицъ съ музыкой во главѣ. Могла ли родиться, мысль что чрезъ нѣ­сколько лѣтъ среди столь преданнаго, казалось, народа тотъ же король, отъ сердца желавшій благодѣтельствовать націи, сложитъ голову на эшафотѣ! Король дѣлалъ смотръ флоту въ Шербургѣ. Эскадра въ 18 судовъ сдѣлала предъ нимъ примѣрный бой. Онъ слѣдилъ за зрѣлищемъ не отходя отъ подзорной трубки. Только удивился почему судно на кото­ромъ онъ находится не стрѣляетъ. Ему отвѣтили что на ко­раблѣ гдѣ находится король не принято производить выстрѣлы. „Король тотчасъ отмѣнилъ этотъ этикетъ и приказалъ про­извести значительное число выстрѣловъ ядрами чтобы по­смотрѣть эффектъ рикошета на водѣ“. Не лучше производи­лись смотры и сухопутнымъ силамъ. Да и производились ли? Мнѣ не случалось встрѣчать описаній.

Но возвратимся къ первому засѣданію нотаблей. Калонъ въ рѣчи своей не объявилъ прямо цифры дефицита. Въ послѣдо­вавшихъ совѣщаніяхъ онъ опредѣлилъ его во 115 милл. ливровъ. Нотабли потомъ насчитали болѣе 140 милл. Преемникъ Ка­лона Бріенъ, провѣряя цифры, высчиталъ дефицитъ во 104 милліона. Не безъ основанія можно полагать что Калонъ нарочно преувеличилъ дефицитъ на одиннадцать милліоновъ въ расчетѣ, получивъ санкцію нотаблей на предлагаемыя мѣры къ постепенному покрытію недочета, быть свободнѣе въ финансовыхъ операціяхъ, имѣя эту значительную сумму въ резервѣ при будущихъ счетахъ.

Во всякомъ случаѣ въ финансахъ огромный дефицитъ. Какъ же поправить дѣло? Этотъ вопросъ ставитъ Калонъ въ своей рѣчи и указываетъ средство выйти изъ затруднительнаго положенія. Средство это, не безъ расчета на эффектъ выра­зился министръ—злоупотребленія, les abus.

„Да, милостивые государи, говорилъ онъ, въ злоупотребленіяхъ кроется источникъ богатствъ какія въ правѣ требовать государство и которыя должны возстановить порядокъ. Уни­чтоженіе злоупотребленій единственное средство удовлетво­рить всѣмъ нуждамъ“. Затѣмъ министръ указалъ въ главныхъ чертахъ правительственныя предположенія. Важнѣйшія изъ вихъ были: устройство провинціальныхъ собраній, общій по­земельный налогъ взимаемый съ произведеній почвы, за­мѣна натуральныхъ повинностей денежными, уничтоженіе внутреннихъ стѣсненій торговли и промышленности, облегче­ніе солянаго налога, вопросъ о регулированіи долга духо­венства. Каловъ заключилъ рѣчь словами: „Пусть другіе на­поминаютъ извѣстное правило монархіи: такъ требуетъ ко­роль, такъ требуетъ законъ (si veut le roi, si veut la loi), правило его величества: такъ требуетъ благо народа, такъ требуетъ король (si veut le bonheur du peuple, si veut le roi)“.

Эффектъ рѣчи вышелъ далеко не таковъ какъ повидимому ожидалъ Калонъ. Указывая происхожденіе дефицита, онъ имѣлъ отвагу, оказавшеюся нерасчетливостью, выступить об­винителемъ популярнаго Неккера, имѣвшаго и между нотаб­лями сильную партію. Каловъ напалъ на знаменитый финан­совый отчетъ Неккера 1781 года (Compte rendu), въ которомъ тотъ, впервые раскрывая предъ публикой состояніе государ­ственныхъ финансовъ, свидѣтельствовалъ что довелъ ихъ до вполнѣ удовлетворительнаго состоянія: доходы не только по­крывали расходъ, во и оставался избытокъ до десяти милліо­новъ. Каловъ смѣло сказалъ что отчетъ Неккера не вѣренъ и что въ эпоху 1781 года въ казнѣ былъ дефицитъ до сорока милліоновъ ливровъ, возросшій къ 1783 году, вслѣдствіе зай­мовъ составившихъ около 450 милл., до восьмидесяти милліо­новъ. Понятно какое впечатлѣніе такое заявленіе должно было сдѣлать на Неккера и его друзей. Когда еще прежде за­сѣданія до Неккера дошелъ слухъ что Калонъ намѣренъ дока­зывать существованіе дефицита въ эпоху управленія Нек­кера, тотъ обратился къ нему съ письмомъ прося сообщать расчеты и предлагая дать объясненіе. Калонъ уклонился и какъ бы въ отвѣтъ прислалъ экземпляръ своей рѣчи когда она была уже произнесена. Неккеръ напасалъ письмо къ королю, умоляя дозволить ему лично явиться въ собраніе нотаблей и дать разъясненіе. Разрѣшенія не послѣдовало. Неккеръ обратился къ общественному мнѣнію и вопреки прямому ко­ролевскому воспрещенію напечаталъ свой оправдательный мемуаръ, приславъ его предварительно королю. Послѣдовалъ именной приказъ удалявшей Неккера на сорокъ лье отъ сто­лицы. „Общественное мнѣніе, пишетъ дочь Неккера, г-жа Сталь (Consider, sur la rév., Oeuvres ХII, 124), обратило пре­слѣдованіе въ тріумфъ. Весь Парижъ сдѣлалъ визитъ Неккеру, въ продолженіе сутокъ требовавшихся для приготовле­нія къ отъѣзду. Даже архіепископъ Тулузскій, покровитель­ствуемый королевою и готовившійся занять мѣсто Калона, по расчетамъ честолюбія, счелъ нужнымъ показаться у из­гнанника. Со всѣхъ сторонъ предлагали Неккеру помѣщеніе. Всѣ замки за сорокъ лье отъ Парижа были предложены въ его распоряженіе“. Ссылка, понятно, длилась не долго. Все это сильно вредило Калону.

Пріятель. Но кто же былъ правъ въ спорѣ? Неужели Калонъ просто оболгалъ Неккера?

Авторъ. Этого никакъ сказать нельзя. Возможность представить то же дѣло въ разномъ видѣ проистекала, какъ нерѣдко бываетъ въ спорахъ, отъ того что одна и та же вещь называлась разными именами и разныя вещи шли подъ оди­накимъ наименованіемъ. Такъ, между прочимъ, представляетъ дѣло Мирабо во Второмъ письмѣ объ администраціи Неккера (Mém., IѴ, 412), къ которому онъ питалъ ненависть не мень­шую какъ къ Калону. Каловъ разчитывалъ по дѣйствитель­нымъ полученіямъ и выдачамъ разсматриваемаго года: сколько денегъ прилило въ разныя казенныя кассы и сколько изъ нихъ отлило. Бюджетъ Неккера былъ бюджетъ нормальныхъ полученій, смѣтный, исключавшій случайныя и экстра-орди­нарныя выдачи и недополученія. Ничего фальшиваго у Неккера не было, но комбинація цифръ была въ извѣстной мѣрѣ искусная и искусственная. Какъ можно было, комбини­руя цифры, давать выводамъ разный видъ, о томъ свидѣтель­ствуетъ дальнѣйшая судьба исчисленія дефицита. Объявляя дефицитъ во 115 милліоновъ, Калонъ включалъ въ годичную издержку 58 милліоновъ уплаты, изъ коихъ 53 срочныхъ (en comprenant dans la dépense annuelle 58 millions de rembourse­ment dont 53 étaient à termes fixes). Бріенъ потомъ высчиталъ тотъ же дефицитъ во 104 милліона, обнаруживъ что Калонъ одиннадцать милліоновъ накинулъ“. Въ правительственномъ отчетѣ (того же Бріена) въ мартѣ 1788 года, говоритъ Калонъ (De l’état de la France, 36), этотъ дефицитъ разсматривается со­ставляющимъ около 55, но уже отвлекаясь отъ этихъ самыхъ уплатъ. Въ маѣ 1789 года Неккеръ при открытіи собранія сословныхъ представителей (états généraux) представилъ новый отчетъ. Онъ объявилъ что дефицитъ (déficit ordinaire) приведенъ (ве trouvait réduit) въ настоящую минуту къ 56 милліонамъ. Это слово приведенъ произвело на мало свѣдущую публику дѣй­ствіе какого онъ ожидалъ. Не вспомнили что уже его предше­ственникъ, вычтя изъ издержекъ срочныя уплаты, понизилъ цифру дефицита до 55 милліоновъ. Никто не обратилъ вниманія что довести его въ слѣдующій годъ до 56 милліоновъ, поль­зуясь тою же методой, значитъ скорѣе увеличатъ его чѣмъ „привести“. Обманутая прельщающимъ оборотомъ фразы Неккера публика отнесла къ строгой точности, съ какою онъ, хвастался, управляетъ финансами, то что было простымъ слѣдствіемъ разнаго способа распредѣлятъ цифры. И изъ собранія вышли съ увѣренностію что дефицитъ дѣйствитель­но уменьшился“.

Въ книгѣ Неккера, которую мы съ тобой начали читать на дняхъ (De la révolution française. Paris 1797, nouv. ed.) ав­торъ въ обзорѣ событій предшествовавшихъ 1789 году вовсе не упоминаетъ объ исторіи съ дефицитомъ.

Пріятель. Скажи, ты знакомъ былъ прежде съ этомъ сочиненіемъ Неккера?

Авторъ. Нѣтъ, я досталъ его только на дняхъ.

Пріятель. Это должно нѣсколько льстить нашему само­любію. Сужденія Неккера, его характеристика самого себя замѣчательно подтверждаютъ то что было вынесено нами изъ знакомства съ другими источниками.

Авторъ. Вообще сочиненія Калона, Неккера, Мирабо, главныхъ дѣятелей эпохи непосредственно предшествовавшей революціи и перваго ея періода, имѣютъ капитальное значенія для разъясненія ея причинъ и смысла. Гдѣ какъ не въ ихъ умахъ должны были съ наибольшею силою отражать событія ими же направляемыя? Критически относясь къ передаваемому ими, можно много извлечь освѣщающаго со­бытія въ ихъ сокровенномъ смыслѣ. Надѣюсь, будемъ еще пользоваться этими документами. Что касается чувства са­моудовлетворенія можешь испытать его и при чтеніи только что вышедшаго третьяго тома Тэна. Помнишь наше сужде­ніе о Малле дю-Панѣ и приведенный нами случай съ этимъ журналистомъ. Сужденіе наше совпадаетъ съ сужденіемъ Тэна и извлеченный нами эпизодъ обратилъ на себя и его вниманіе.

Пріятель. Вотъ, напримѣръ, нѣсколько общихъ сужде­ній Неккера объ эпохѣ предшествовавшей революціи. „Я зани­малъ, говоритъ онъ (стр. 6 и слѣд.), важное мѣсто въ прави­тельствѣ и около короля на разстояніи немногихъ лѣтъ отъ созванія сословныхъ представителей (états généraux). Я былъ слѣдовательно въ такомъ положеніи гдѣ могъ усмотрѣть предвѣстниковъ революціи… Вотъ что я видѣлъ. Прежде всего великую силу общественнаго мнѣнія. Она меня поразила… Въ могуществѣ своемъ она утвердилась не при дворѣ, а въ городѣ, и стала раздавать награды и вѣнки которые стави­лись наравнѣ съ почестями раздаваемыми королями… И куріозная странность: тѣ же люди которые пользовались при дворѣ милостями государя возвращались въ общество полу­чить свою долю похвалъ расточавшихся чувству независимо­сти и мужеству свободы.

Авторъ. Знакомая странность! Сколько каждый изъ насъ знаетъ примѣровъ этого двойственнаго служенія, да еще въ усовершенствованной формѣ съ пріобрѣтеніемъ спеціальной репутаціи честности.

Пріятель. „…Прославляли Американцевъ, судили и ряди­ли объ англійской конституціи… Каждый толковалъ о народѣ и его бѣдственномъ положеніи. Прекрасный языкъ, спора нѣтъ, но какъ было согласить его съ безграничною роскошью и всякаго рода суетностію его сопровождавшими. Ахъ, въ ка­кой противоположности были нравы съ принципами какіе выставлялись на показъ и съ правами какія стремились воз­становить! Всѣ связи были разслаблены, всякая власть и принужденіе казались несносными; иго приличія и то было ослаблено. Молодые люди заняли господствующее положеніе. Брошенные въ свѣтъ прежде чѣмъ успѣли просвѣтить свое сужденіе, они считали себя мыслителями, имѣя въ запасѣ только нѣсколько общихъ идей, на все направляющихъ, но которыхъ ни на что хватить не можетъ. Парламентская мо­лодежь, дѣйствуя въ духѣ времени, тоже жаждала парадиро­вать и производить эффектъ; утратили охоту скромно жить среди процессовъ и тяжбъ, искали шума и извѣстности. Мо­лодежь эта дала сигналъ самоотреченія, очерняя политическія претензіи и старыя преимущества верховныхъ судовъ (cours souveraines) и нападая на нихъ. Такимъ образомъ отъ разныхъ точекъ шли къ одной цѣли еще неясной и плохо опредѣленной. Но всѣ пути приводили къ одному исходу—недовольству на­стоящимъ положеніемъ и общему желанію чтобы было по новому. Нѣсколько писателей извѣстныхъ всей Европѣ по­колебали древнѣйшія мнѣнія и открыли пути всяческимъ за­блужденіямъ воображенія и злоупотребленіямъ свободы… Народившійся въ наши дни философскій духъ усиливался разрушить всякое понятіе долга, насмѣхаясь надъ религіоз­ными мнѣніями… Такъ приготовляли общее расшатываніе, увѣряя людей что нѣтъ ничего уважительнаго ни въ вебѣ, ни на землѣ. И вотъ чтобы противостоять вліянію новыхъ системъ и чтобъ удалить ихъ опасность, чтобы сразиться, если требовалось, съ авторитетомъ общественнаго мнѣнія и войти съ нимъ въ переговоры,—я видѣлъ короля, честнѣйшаго человѣка, друга добра, высокой нравственности, здравомыс­леннаго, во котораго воля требовала опоры и который въ дѣлахъ рѣдко обнаруживалъ твердость мнѣнія или собствен­ную настойчивость, характеръ наименѣе способный къ борь­бѣ съ трудными обстоятельствами. Ибо ничто не придаетъ столько дерзости нападеніямъ на правительство какъ увѣ­ренность что нападающіе не будутъ имѣть прочнымъ обра­зомъ противъ себя особы и чувствъ государя который одинъ есть неизмѣнное существо въ кругу властей“.

Отдавая себя „безъ союзниковъ и товарищей на судъ Европы и потомства“, Неккеръ разсуждаетъ такимъ обра­зомъ (стр. 45):

„Я желалъ бы только что,бы позволено мнѣ было не брать въ судьи два разряда цензоровъ, одинаково переходящихъ мѣру въ своихъ мнѣніяхъ. Одни видятъ въ министрѣ короля только слѣпаго служителя власти и требуютъ отъ него по­жертвованія всякаго рода либеральной идеей. Другіе въ томъ же министрѣ видятъ только простое частное лицо, минутна­го агента націи и требуютъ отъ него рабской покорности идеямъ пользующимся популярностію. Долгъ министра лежитъ между этими двумя крайностями…. Я постоянно гово­рилъ Лудовику XѴI о несчастіяхъ и нуждахъ народа; я по­стоянно говорилъ народу о добродѣтеляхъ и благодѣтель­ныхъ намѣреніяхъ его короля; всѣми сидами защищалъ мо­нархію, не скрывая отъ монарха пользы уравновѣшиванія въ устройствѣ правительства“. Не справедливо ли характе­ризовали мы Неккера какъ благожелательнаго посла предъ королемъ нѣкоторой державы, именуемой Нація.

Разсуждая о революціонномъ крушеніи (стр. 47) Неккеръ дѣлаетъ сравненіе къ какому и мы не разъ прибѣгали. „Тол­па зрителей, говоритъ онъ, смотря на меня съ раввины, долж­на была видѣть меня постоянно близь низходящей колесницы съ быстротой катившейся съ вершины высокой горы и мо­гла думать что я толкаю эту колесницу или по крайней мѣрѣ ускоряю ея движеніе, тогда какъ напротивъ я постоянно удерживалъ колеса изо всѣхъ силъ и постоянно звалъ на помощь“. Въ послѣднемъ показаніи позволительно, впрочемъ, усомниться.

Авторъ. Вернемся къ нотаблямъ. На слѣдующій день послѣ открытія собранія было второе общее засѣданіе подъ предсѣдательствомъ старшаго брата короля (Monsieur), все посвященное чтенію шести мемуаровъ перваго отдѣла плановъ правительства. Предсѣдатель къ концу засѣданія сдѣлалъ предложеніе чтобы всѣ совѣщанія, и общія, и частныя по бюро, нотабли хранили въ тайнѣ и сообщали о нихъ въ разго­ворахъ развѣ только въ самыхъ общихъ чертахъ для пред­упрежденія перетолкованій. Но понятно что такое событіе какъ собраніе нотаблей не могло остаться безъ сильнѣйшаго отголоска среди возбужденнаго общества и при дворѣ. Ты привелъ слова статьи изъ Корреспонденціи Гримма. Безанваль въ свою очередь такъ говоритъ о придворныхъ кругахъ (Mém., II, ):

„На другой день послѣ перваго засѣданія, въ Версали было общее броженіе, слышались рѣчи крайне удаленныя отъ того почтенья и той покорности какія въ дѣтствѣ я привыкъ встрѣчать по отношенію къ королю. Домъ г-жи Бове былъ главнымъ центромъ возстанія если не противъ короля, то противъ мѣръ его генералъ-контролера. На г-жу Бове можно было смотрѣть какъ на представительницу партіи Неккера и какъ на центръ сближенія духовенства посѣщавшаго ея салонъ въ большомъ числѣ“.

Духовенство, интересы котораго сильно затрогивались пред­ложенными мѣрами, выступило главнымъ противникомъ Ка­лона, „оно, прибавляетъ Безанваль, сумѣло заинтересовать въ своемъ дѣлѣ дворянство, такъ что вышло странное зрѣлище: духовенство отказывало королю въ томъ налогѣ какой съ неза­памятныхъ временъ взимало со своихъ подданныхъ, а дво­рянство, само потерявъ всѣ привилегіи, защищало привилегіи духовенства“.

„Сказать по правдѣ, замѣчаетъ въ свою очередь Веберѣ (Mém., I, 160), собраніемъ нотаблей руководило духовенство. За нимъ были образованіе, опытность, взаимная солидар­ность; оно имѣло центръ соединенія“.

Но о значеніи духовенства среди нотаблей и вообще объ элементахъ изъ какихъ слагалось ихъ собраніе слѣдуетъ побесѣдовать особо…

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 5

Авторъ. Въ смыслѣ историческаго урока считаю осо­бенно важнымъ утвердитъ положеніе что Французское пра­вительство не было вынуждено обстоятельствами собирать нотаблей, что собраніе это было свободнымъ дѣйствіемъ предпринятымъ для осуществленія рискованнаго плана мини­стра и для привлеченія на свою сторону „мнѣнія“, а не въ удовлетвореніе дѣйствительной потребности страны въ ту минуту.

Пріятель. А дефицитъ съ которымъ правительство сво­ими средствами оказалось безсильнымъ справиться? Могъ ли быть другой исходъ?

Авторъ. Слово дефицитъ сдѣлалось пугаломъ и главнымъ свидѣтельствомъ негодности всей правительственной системы съ той минуты когда на первомъ засѣданіи созванныхъ но­таблей Калонъ объявилъ о его существованіи и значитель­ныхъ размѣрахъ. Состояніе финансовъ въ ту эпоху храни­лось въ тайнѣ. Финансовый отчетъ Неккера за 1781 годъ былъ первый публичный отчетъ о состояніи казначейства. Это не мало содѣйствовало популярности Неккера. Калонъ же держался системы обмана, всѣми мѣрами старался заставить думать о положеніи финансовъ лучше чѣмъ было въ дѣстви- тельности, разчитывая поддержать этимъ кредитъ и помощію его вывернуться изъ затрудненій. Чтобъ убѣдиться что ужасъ внушавшійся дефицитомъ былъ раздутымъ, достаточно припомнить какъ въ революціонную эпоху о немъ перестали и думать и онъ утратилъ силу страшнаго аргумента противъ дѣйствующей правительственной системы, хотя возросъ до высшей степени. Положеніе казначейства было дѣйствительно трудное, но не должно забывать обстоятельства капитальной важности: богатство страны расло и, съ устраненіемъ приви­легій, податныя силы могли возвыситься. Безанваль (Mem, II, 230) говоритъ: „Поразительное зрѣлище: король близокъ къ банкротству въ то время какъ Франція процвѣтаетъ, населеніе находится въ состояніи вполнѣ удовлетворительномъ; земле­дѣліе, промышленность доведены до высшей степени, Парижъ переполненъ деньгами. Таково неизбѣжное послѣдствіе дурной администраціи безъ принципа и послѣдовательности, хищеній всякаго рода, слабаго правительства не представляющаго точки соединенія“. „Думаютъ, читаемъ въ статьѣ Взглядъ на причины нынѣшней революціи (апрѣль 1787 года, Correspond. Гримма, Ѵ, 90) что нація обѣднѣла; напротивъ, никогда не была она такъ богата! Государь кажется никогда не былъ такъ богатъ, ибо доходы его огромны: на дѣлѣ никогда не былъ онъ такъ бѣденъ. Бѣднѣйшій зависитъ отъ болѣе бо­гатаго. Отъ націи, значитъ, отнынѣ будетъ зависѣть мо­нархъ“. Въ матеріальномъ отношеніи Франція предъ ре­волюціей вовсе не была въ разстройствѣ. Она вынесла революціонное разореніе, выйдя изъ него все-таки богатою страной, конечно, не вслѣдствіе революціонныхъ благодѣяній. Но къ дефициту мы еще вернемся. Теперь пополнимъ по­казаніе Калона о томъ какъ возникла въ правительствѣ мысль о созваніи нотаблей нѣкоторыми другими свидѣтель­ствами.

При закрытіи собранія нотаблей, въ седьмое засѣданіе, хранитель печатей Ламуаньйонъ особенно выставлялъ на видъ то что созывъ нотаблей былъ дѣломъ совершенно свободной правительственной иниціативы и не вызывался никакими особыми обстоятельствами. Ламуаньйонъ указывалъ что пред­шественники Лудовика XѴI неоднократно „собирали вкругъ трона представителей или отборныхъ людей страны (repré­sentants ou l’élite de leur empire) чтобы совѣщаться о законахъ, принимать мѣры противъ злоупотребленій, успокоивать волне­нія, предотвращать бури“. Но слишкомъ часто, прибавляетъ онъ, оказывалось, къ сожалѣнію, что національныя совѣщанія теряли время въ пустыхъ спорахъ и химерическихъ планахъ. „Государственныя корпораціи почти всегда соединялись лишь затѣмъ чтобъ еще болѣе разъединиться“. Печальный опытъ, казалось, осудилъ эта бурныя собранія и отъ нихъ отвыкли въ теченіе полутора столѣтія какъ королевская власть не­зыблемо утвердилась. „Но король въ мудрости своей обра­тилъ вниманіе на перемѣны внесенныя распространеніемъ образованія, развитіемъ общественныхъ отношеній и при­вычкой къ повиновенію (!). Все было спокойно внутри и внѣ его государства, когда его величество, въ тишинѣ своихъ совѣтовъ, поражаясь массой злоупотребленій требующихъ бы­стрыхъ и сильныхъ средствъ, возымѣлъ мысль спросить от­борнѣйшихъ членовъ разныхъ сословій государства, повѣ­ривъ имъ горестную тайну своего сердца и предъявивъ имъ таблицу его финансовъ“.

Можно возразить что рѣчь Ламуаньйона не была откровеннымъ изображеніемъ положенія дѣла, и что указывая на ко­ролевскій починъ онъ имѣлъ въ виду по возможности уда­лить мысль о томъ что созывъ былъ вызванъ обстоятельства­ми и давленіемъ общественнаго мнѣнія. Но есть свидѣтель­ства и кромѣ Ламуаньйона, показывающія что собраніе но­таблей, рѣшенное въ самомъ тѣсномъ королевскомъ совѣтѣ, было для всѣхъ неожиданностію. Салье (Sallier, Annales franç. III, 51. Cassagnac Hist. des causes, I, 5) говоритъ: „Возвѣщенное въ послѣдній день 1786 года собраніе нотаблей поразило не­ожиданностію всѣ умы (vint surprendre tous les esprits)“. „Я былъ пораженъ“, говоритъ въ свою очередь Бальи разсказывая какъ въ первый разъ на обѣдѣ у маршала Бове услыхалъ о предстоящемъ созывѣ нотаблей. Декламацій о верховномъ зна­ченіи націи, объ ограниченіи власти, благодѣтельномъ значеніи англійскаго парламента; рѣзкихъ возгласовъ о министерскихъ злоупотребленіяхъ была масса, но какого-нибудь опредѣленна­го плана и желанія, которые можно было бы предъявить правительству какъ общественное требованіе, не было. Планъ опредѣлился послѣ того какъ правительство само сдѣлало первые практическіе шаги, созвавъ нотаблей. До того времени безпокойство возбужденныхъ умовъ находило исходъ въ сочувственномъ отношеніи къ борьбѣ парламентовъ съ пра­вительствомъ, въ рукоплесканіи всякому изобличенію зло­употребленій власти и неудержимомъ критикованіи всего про­исходящаго и предпринимаемаго. Послѣ созванія нотаблей требованіе опредѣлилось и явился громкій общій кликъ — созваніе сословныхъ представителей. Тогда и началось въ полномъ смыслѣ революціонное движеніе. Какъ мало было у правительства предвидѣнія грозящаго переворота можно видѣть изъ той же рѣчи Ламуаньйона. Восхваляя нотаблей за ихъ содѣйствіе по вопросу объ уменьшеніи расходовъ и разложенію податей, онъ говоритъ: „Такимъ образомъ вы составили собою совѣтъ вашего короля и подготовили  и облегчили самую желанную революцію (vous avez préparé et fa­cilité la révolution la plus désirable), обладая однимъ авторите­томъ довѣрія, главнѣйшею силой въ управленіи государствъ“.Вотъ еще въ какомъ смыслѣ употребляли лотомъ ставшее столь страшнымъ слово революція!

Пріятель. Во Франціи собранія нотаблей были не разъ. Почему же собраніе 1787 года сдѣлалось роковымъ? Почему должно оно было необходимо вести за собой собраніе сослов­ныхъ представителей и съ ними революцію? Не могло ли пра­вительство остановиться на этомъ первомъ шагѣ и не пере­ходить къ выборному собранію? Да почему же и выборное собраніе должно было непремѣнно сдѣлать революцію? Не противорѣчимъ ли мы себѣ высказываясь противъ историче­скаго фатализма и въ то же время указывая на собраніе но­таблей какъ на шагъ неминуемо ведшій къ революціонному крушенію?

Авторъ. Возможно ли было, послѣ того какъ рѣшенъ былъ вопросъ объ обращеніи къ націи, остановиться на собра­ніи нотаблей, когда во всѣхъ умахъ же не въ обществѣ только, но и въ правительствѣ, идея участія націи въ управленіи необходимо соединялась съ идеей выбора. Могла ли эта идея не сообщиться и слабому королю когда въ самомъ его прави­тельствѣ собраніе нотаблей считалось полумѣрою, первымъ тагомъ въ дѣлѣ призыва націи къ участію въ правленіи. Мы видѣли какъ думалъ объ этомъ двигатель предпріятія Калонъ, полагавшій что собраніе нотаблей достаточно на первый слу­чай и что на немъ пока можно остановиться. „Мнѣніе» имѣ­етъ значеніе не чрезъ то только что покоряетъ себѣ умы въ обществѣ: главную силу оно получаетъ когда покоряетъ умы въ правительствѣ. Оно становится всемогущимъ когда, какъ при второмъ назначеніи Неккера министромъ, само дѣлается правительствомъ. И для Калона было аксіомой что выборъ есть единственный истинный источникъ національнаго представительства. Надъ кѣмъ не продѣлано таинство избра­нія, тотъ не есть представитель націи. Въ запискѣ объ устройствѣ провинціальныхъ собраній, представленной но­таблямъ, Каловъ выставляетъ преимущества выборнаго по­рядка, предлагаемаго въ его проектѣ, надъ порядкомъ назна­ченія, имѣвшимъ мѣсто въ собраніяхъ какія уже были въ то время въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, и указываетъ что назначен­ные члены не имѣютъ великаго достоинства какимъ обла­даютъ выборные „представлять всю совокупность собственниковъ данной провинціи и внушать полное довѣріе, каковое было бы имъ оказано еслибы наименованіе ихъ было дѣломъ свободнаго голосованія ихъ согражданъ“. Министръ проговорился. Значитъ правы были не хотѣвшіе признавать нотаб­лей за истинныхъ представителей націи.

Съ предреволюціонной эпохи понятіе самоуправленія во Франціи, повидимому, навсегда соединилось съ идеей вы­бора. Французскихъ писателей и нынѣ крайне удивляетъ что въ классической странѣ самоуправленія, Англіи, выборъ вовсе не есть его существенный элементъ. Столбы само­управленія,—мировые судьи съ обширною властію,—назнача­ются отъ короны. Дюпонъ Уайтъ (Dupon White) въ статьѣ объ администраціи во Франціи и въ Англіи (Révue des deux Mondes, 1862, mars, стр. 291), перечисляя англійскія уѣздныя власти (въ графствахъ), не безъ изумленія восклицаетъ: „и во всемъ этомъ ничего выборнаго“ (rien d’éléctif dans tout cela) и прибавляетъ что на французскій взглядъ совсѣмъ не понятно соединеніе чрезвычайнаго разнообразія власти въ рукѣ миро­ваго судьи.

На то къ чему должно было вести собраніе нотаблей есть вѣское указаніе въ свидѣтельствѣ идущемъ изъ перваго источника: отъ самой революціи. Это свидѣтельство Мирабо, который есть живое воплощеніе революціи перваго періода. Изъ писемъ революціоннаго вождя (Mémoires biographe., litté­raires et polit. de Mirabeau, écrits par lui même, par son père, son oncle et son fils adoptif, Paris 1834, T. IѴ, 339, 340) слѣ­дуетъ заключить что самая идея собранія нотаблей принад­лежала Мирабо и имъ внушена Калону. „Совѣтъ который вы называете превосходнымъ, читаемъ въ письмѣ Мирабо къ Мовильйону, идетъ отъ меня. Я далъ его идею, планъ, со­ставилъ записку… Это чисто моя мысль“. „Мое сердце,—го­воритъ онъ въ офиціальномъ почти письмѣ къ его посред-никамъ въ сношеніяхъ съ Калономъ, аббату Перигору и гер­цогу Лозӭнскому (duc de Lauzun), изъ Берлина (гдѣ онъ имѣлъ правительственное порученіе, въ концѣ 1786 года когда было объявлено о созваніи нотаблей), — не соста­рилось и если энтузіазмъ мой и ослабъ, то онъ не погасъ. Я считаю одномъ изъ лучшихъ въ моей жизни день когда вы сообщили мнѣ о созваніи нотаблей, за которымъ, безъ сомнѣнія, очень скоро послѣдуетъ національное собраніе. Я усматриваю въ этомъ новый порядокъ вещей могущій возро­дить монархію. Считалъ бы себя тысячу разъ польщеннымъ еслибы былъ сдѣланъ послѣднимъ секретаремъ нынѣшняго собранія, котораго имѣлъ счастіе датъ идею“. Стремясь вся­чески добиться политической роли, Мирабо яснѣе Калона пони­малъ куда долженъ былъ вести путь на который въ честолюби­выхъ замыслахъ стремился направить правительство. Для Мирабо собраніе нотаблей было первою частью революціон­наго плана. Неосторожный Калонъ, отклонивъ услуги Мирабо, создалъ себѣ въ немъ яростнаго врага, особенно съ тѣхъ поръ когда не сдерживаясь по обычаю въ словахъ сказалъ прія­телямъ Мирабо указывавшимъ что невыгодно раздражать такого человѣка: „я улажу все это деньгами“, намекая ва продажность пера честолюбца (Mém., IѴ, 362). Мирабо, же­лавшій показать что если „хорошо бы было его взять, то дурно было покинуть“ (si j’étais bon à prendre, je n’étais pas bon à laisser), написалъ длинное, въ цѣлый печатный томъ, обличительное письмо къ Калону, но оставилъ его въ руко­писи и издалъ искусно составленную, въ свойственномъ ему декламаторскомъ тонѣ, брошюру Обличеніе биржевой игры (Dénonciation de l’agitotage\ обращенную къ королю и нотаб­лямъ. Мирабо заключаетъ брошюру слѣдующею рѣзкою вы­ходкой противъ Калона:

„Вы, говорить онъ, обращаясь къ нотаблямъ,—кого отецъ отечества созвалъ для обсужденія государственныхъ дѣлъ, вы его старшіе сыны, ахъ! не считайте моихъ ужасныхъ предсказаній пустымъ химерическимъ страхомъ. Дерзайте показать королю ихъ вѣроятность во всей ширинѣ. Дерзайте сказать ему что въ эти три года обнаружились слишкомъ ясные признаки чего должны мы ожидать отъ финансовой системы при которой живемъ… Скажите ему, а его доб­родѣтельное сердце легко вамъ повѣритъ, что въ дѣлѣ прав- ленія искусство исключаетъ нечестность, что государствен­ные люди, нравственность коихъ всѣмъ ненавистна, должны быть извергнуты какое бы тамъ мнѣніе ни составилось объ ихъ мнимыхъ талантахъ; что хорошо говорить не освобож­даетъ отъ обязанности хорошо дѣлать; что гибкость ума, легкость въ работѣ, красота слога, изящныя вступленія, красныя рѣчи, суть обличительные документы противъ ми­нистра, который такъ искусно излагаетъ начала и отступаетъ отъ нихъ, оскорбляетъ ихъ въ исполненіи“. (Grimm, IѴ, 211).

„Книга, говоритъ о своемъ Обличеніи Мирабо въ письмѣ къ г-жѣ Нера (de Nehra) отъ 17 марта 1787 года (Mém., IѴ, 404), имѣла громадный, безпримѣрный успѣхъ, какого далеко не за­служивала какъ сочиненіе, но можетъ-быть достойна была какъ услуга оказанная съ мужествомъ и достоинствомъ“. Нотабли, по большей части стоявшіе во главѣ разныхъ корпорацій, по­чтенные люди изо всѣхъ классовъ, поздравляли, благодарили меня. Отъ конторъ нотаріусовъ до будуаровъ прекрасныхъ дамъ меня читали, хвалили, превозносили“. Одинъ пріятель сказалъ Мирабо: „вотъ какъ пріобрѣтается великое уваженіе, но какъ и теряется все“. (Письмо къ г-жѣ Нера 19 марта 1787 г.). Мирабо отвѣтилъ: „а развѣ великое уваженіе ничего уже не значитъ?“ Въ болѣе откровенномъ письмѣ къ Мовильйону онъ такъ развиваетъ свой отвѣтъ: „то что говори­те вы мнѣ заключаетъ въ себѣ противорѣчіе, ибо высокое уваженіе есть почти все; но отрицаю чтобы такимъ образомъ все терялось даже въ вашемъ смыслѣ. Вашъ герой (Калонъ) слишкомъ безуменъ чтобъ имѣть продолжительный успѣхъ. Такой успѣхъ даютъ только послѣдовательность, характеръ, истинные таланты. Въ тотъ день когда онъ падетъ или когда приведетъ васъ къ банкротству, увидите на какомъ разстояніи буду я отъ него!“ Завтрашній двигатель зачинавшагося пере­ворота проницательно усматривалъ будущее которое призы­валъ всею душой.

Повторяю, если рѣшенъ былъ правительствомъ вопросъ объ обращеніи къ націи, то выборная форма этого обращенія была уже неизбѣжностію. Еще неизбѣжнѣе было революціон­ное крушеніе какъ послѣдствіе созыва представителей из­бранныхъ по теоретически, казалось, наилучшему плану. На этомъ надѣюсь еще внимательно остановиться, теперь же ограничусь однимъ замѣчаніемъ.

Привлекательность теоретическихъ идей одна изъ главныхъ опасностей и нерѣдко одно изъ первыхъ золъ въ политиче­скихъ дѣлахъ. Выборное начало есть одна изъ такихъ идей. Оно, по теоріи, должно доставлять наилучшихъ людей для вся­каго дѣла. Практика убѣждаетъ что въ громадномъ числѣ случаевъ далеко не такъ. Предлагаютъ утѣшеніе что въ та­кихъ случаяхъ избиратели сами виноваты и ни на кого не должны пенять кромѣ самихъ себя, какъ будто отъ этого кому-нибудь лучше и дѣло этимъ сколько-нибудь поправится. Теоретическое тупоуміе не сдается на указаніе практики. Начало де непогрѣшимо, зло единственно отъ неправильнаго его приложенія: требуется только устранить злоупотре­бленія въ приложеніи. Какъ будто это возможно! Госу­дарственный умъ тѣмъ и отличается отъ доктринеровъ что ясно прозрѣваетъ въ условія дѣйствительности и считается съ дѣйствительными людьми во всемъ ихъ живомъ много­различіи, а не съ отвлеченными образами произвольно од­нихъ качествъ лишенными, другими надѣленными. Честный Малербъ (Malesherbes), другъ Тюрго, въ 1792 году такъ говоритъ о дѣятельности своей и своего друuа, отмѣченной печатью доктринерства. „Тюрго и я, мы имѣли наилучшія намѣренія; и между тѣмъ оба были въ заблужденіи. Мы хо­тѣли управлять Французами не такими каковы они на самомъ дѣлѣ, а такими какими Желали ихъ видѣть и какими пред­ставляло намъ ихъ наше сердце. Самая прямота наша была несправедливостію по отношенію къ нашимъ современникамъ, которые свободны же были жить какъ воспитаны и думать какъ желали; тогда какъ мы не имѣли права подчинять ихъ ни нашей строгости поведенія, ни нашей независимости мнѣній. Насъ ввело въ заблужденіе ваше рвеніе…. Не знаю куда приведутъ теперешнія событія. Но должно признать что отъ усовершенствованія къ усовершенствованію мы до­шли до нынѣшняго положенія. И заблуждающаяся нація думала идти къ благу одобряя ихъ“ (Soulavie, ѴI, 101).

По отношенію къ выбору дѣлается, между прочимъ, одна, такъ сказать, математическая ошибка. Имѣемъ сто избирате­лей. Каждый представляется единицей точно такою какъ дру­гой. Такъ ли на дѣлѣ? Всѣ ли имѣютъ равную величину, равный вѣсъ по отношенію къ рѣшаемому вопросу? Во Франціи на нѣ­которыхъ экзаменахъ по каждому предмету дѣлаютъ отмѣтки баллами, употребляя ихъ одинакое число, но потомъ, чтобы различить предметы по степени важности, каждый баллъ множится на коеффиціентъ соотвѣтствующій предмету и тѣмъ большій чѣмъ болѣе вѣса желаютъ придать значенію этого предмета при испытаніи. Слѣдовало бы и каждаго избирателя по­множить на коеффиціентъ соотвѣтствующій дѣйствительному значенію его голоса. Но кто и какъ можетъ опредѣлить эти коеффиціенты? И приходится довольствоваться теоріей что всѣ равны, зная очень хорошо что этимъ только обманыва­емъ себя. Это теоретическій недостатокъ системы. Не говорю о злоупотребленіяхъ. И выходитъ въ результатѣ, какъ ни чудовищнымъ это можетъ инымъ показаться, что шансъ вы­брать наилучшаго путемъ голосованія во многихъ случаяхъ не превышаетъ шанса простаго выдергиванія жребія и мо­жетъ быть много ниже шанса прямаго назначенія, хотя бы оно было поручено первому встрѣчному на улицѣ. Выборъ форма во многихъ случаяхъ хорошая, но никакъ не чудо­дѣйственная. Въ приложеніи ко Франціи 1789 года она была роковою. Мы видѣли какую палату доставилъ странѣ вы­боръ произведенный въ самыхъ либеральныхъ условіяхъ, по наилучшему, казалось, плану и, надо призвать, безъ избира­тельныхъ злоупотребленій.

Ты догадываешься, полагаю, по какой причинѣ стараюсь я особенно внимательно остановиться на разъясненіи неиз­бѣжности революціи вслѣдствіе шага сдѣланнаго Француз­скимъ правительствомъ въ 1787 году. Мы только-что пережили историческій моментъ представляющій нѣкоторое сходство съ тѣмъ какой рѣшилъ судьбу королевской власти во Франціи. Къ счастію, Провидѣніе хотѣло чтобъ исходъ правительствен­наго рѣшенія у насъ былъ другой. Насъ усиленно, чрезъ агитацію печати, интриги въ правительственныхъ сферахъ, смущеніе общественнаго мнѣнія, разложеніе университе­товъ (оригинальный пріемъ исключительно принадлежа­щій нашему „движенію“) приглашали на путь долженство­вавшій необходимо вести къ революціи. Партія кото­рая у васъ зоветъ себя либеральною присвоиваетъ себѣ не точное названіе. Точное для нея названіе—партія государ­ственнаго переворота, попросту, революціонная. Конечно, дѣйствующія въ ея интересѣ лица далеко не всѣ революціо­неры, даже большинство вовсе не революціонеры, по крайней мѣрѣ никакъ не чувствуютъ себя таковыми. Но дѣйствовать въ интересѣ данной партіи значитъ, хотя бы и косвенно, къ ней принадлежать. Одно изъ главныхъ нашихъ золъ то что люди сановные, власть имѣющіе, въ совѣтахъ участвующіе, у насъ не рѣдко суть люди скуднаго ученія, а потому къ дѣлу требующему серіозныхъ усилій развитаго ума неспособные, а простой смыслъ, остающійся въ кругѣ немногочисленныхъ, но ясныхъ и здравыхъ понятій, утратившіе, о послѣднихъ словахъ науки и политической мудрости поучающіеся изъ фельетоновъ и статей популяризующихъ якобы выводы цивили­заціи. Въ туманѣ жалкаго умничанья легіоны людей утра­тившихъ способность мыслить самостоятельно, но мнящихъ себя представителями интеллигенціи чиновной, учебной, су­дебной, проглядываютъ что дѣло идетъ не о теоретиче­скихъ вопросахъ о значеніи власти, или участіи народа въ дѣлѣ управленія, а о вопросѣ весьма практическомъ— революціонной программѣ направленной противъ вашего оте­чества, имѣющей цѣлью его ослабленіе и разложеніе. Програм­ма эта не тайна. Послѣ періода „хожденія въ народъ“, окон­чившагося неудачей, революціонная партія, какъ сама заявила, вступила на поприще политической дѣятельности. Она сосре­доточила силы на правительственныхъ сферахъ, не скрыва­ясь поставила своею цѣлью покушеніями на правительствен­ныхъ лицъ и на главу государства терроризовать правитель­ство и направить всѣ усилія на „перемѣну государственнаго строя“ въ Россіи. Началось „конституціонное движеніе“. „Дайте конституцію и мы стрѣлять не будемъ“, говорили нелегальные. „Дайте конституцію; они стрѣлять не будутъ“, ежедневно подтверждали легальные. Даже не конституцію. Партія не скрывала что каждый шагъ къ этой цѣли направ­ленный, какъ бы скроменъ въ началѣ ни былъ, она зачтетъ въ свое пріобрѣтеніе. Нельзя отрицать что въ „политической“ своей дѣятельности партія имѣла большую удачу. Ея инте­ресы вступали въ союзъ съ ею же раздуваемыми якобы „ли­беральными“ стремленіями. На приманку обѣщаемыхъ правъ и якобы свободы въ разныхъ формахъ пошло не мало умовъ въ игрѣ не участвующихъ. Развилось политическое легко­мысліе котораго главный признакъ неумѣнье различать те­оретическую приманку отъ дѣйствительнаго интереса. Забвеніе дошло до неумѣнія понять что ограниченіе власти, въ эпоху когда требуется вся ея энергія и когда въ отсутствіи этой энергіи все несчастіе, было бы шагомъ самымъ пагуб­нымъ. Истинный, неотложный интересъ минуты не въ осуществленіи чужихъ плановъ, не въ удовлетвореніи таящихся честолюбій, жадно раздающихъ рты на яблоко вла­сти, а въ укрѣпленіи власти расшатанной на всѣхъ путяхъ, возстановленіе исчезнувшей идеи обязанности, устраненіи вопіющихъ злоупотребленій въ дѣйствіи всяческихъ учреж­деній и старыхъ и новыхъ, утвержденіи порядка въ его пер­выхъ, простѣйшихъ основахъ. Главный обманъ будто дѣло идетъ не объ ослабленіи власти, а о вящемъ ея укрѣпленіи. Примѣръ французской революціи весьма поучителенъ для разъясненія и этого обмана. Явно, шагъ за шагомъ власть отни­малась у монарха, а между тѣмъ продолжали пышно говорить о возвышеніи королевскаго достоинства и укрѣпленіи трона си­лою народной признательности за даруемыя якобы вольности.

Когда революціонное движеніе ваше, еще недавно такъ ничтожное по собственнымъ силамъ, слилось на практикѣ въ одинъ потокъ съ „конституціоннымъ“ оно пріобрѣло небы­валую силу. Въ странѣ образовалась дѣйствительно сильная партія перемѣны государственнаго строя. Государство влек­лось на путь неизбѣжно революціонный. Увѣрялось что этимъ будто бы способомъ истребится крамола и указывалось на мнимое умиротвореніе въ роковой періодъ, когда подготовля­лось событіе 1 марта (даже верховная власть была введена въ заблужденіе и въ рескриптѣ графу Лорисъ-Меликову объ умиротвореніи говорилось какъ о совершившемся). Между тѣмъ никогда крамола не дѣлала такого шага впередъ какъ въ эти тринадцать мѣсяцевъ умиротворенія.

Настойчивый обманъ произвелъ такую умственную сбив­чивость что самые поразительные аргументы остаются безъ дѣйствія. Въ самомъ дѣлѣ, какъ возможно, спрашивается, чтобъ и крамола и истребители крамолы могли разсчитывать достичь своихъ противоположныхъ цѣлей однимъ и тѣмъ же средствомъ. Вѣдъ эта задача не легче той какъ въ одномъ и томъ же вагонѣ ѣхать заразъ въ двѣ стороны—и въ Петер­бургъ и въ Москву. Что-нибудь одно—или „движеніе“ должно служить къ торжеству крамолы и слѣдовательно уже никакъ не къ ея истребленію, иди къ торжеству ея истребителей и слѣдовательно никакъ не быть ей желанной. Между тѣмъ оказывается и то и другое. Кто обманываетъ и кто обма­нутъ? Можетъ-быть обманывается крамола непредусмотри­тельно дающаяся въ сѣти. Сомнительно, ея шаги до сихъ поръ такой наивности не показываютъ. Обманываются зна­читъ ея якобы истребители. Сомнительно и это, по крайней мѣрѣ для не малой части: въ ихъ первыхъ рядахъ находит­ся „пресса“; она въ послѣднее время дошла до такой виртуоз­ности въ пріемахъ обманыванія другихъ что едва ли пойдетъ на грубую удочку. Какъ же выйти изъ этихъ противорѣчій? Исходъ, кажется, одинъ: допустимъ что крамола и ея якобы истребители суть взаимныя орудія дѣйствія. Достиженію цѣлей крамолы помогаютъ истребители, для цѣлей истребите­лей полезна крамола. Но орудіе не есть что-либо самосто­ятельное, и если обѣ стороны суть только орудія, то должно быть нѣчто третье управляющее для чего онѣ служатъ ору­діями. Это третье есть нѣкоторый планъ противонаціональный, противорусскій. Кто управляетъ имъ—не знаю. Но онъ дѣйствуетъ и явно и скрытно. Явнымъ орудіемъ онъ имѣетъ крамолу, скрытымъ то что принято нынѣ именовать якобы ли­беральною партіей. Скрытое дѣйствіе творится въ двухъ фор­махъ: отчасти съ сознаніемъ тѣхъ кто дѣйствуетъ, отчасти и можетъ-быть главнымъ образомъ безъ яснаго сознанія, ча­сто вовсе безъ сознанія, со стороны тѣхъ которые даютъ увлечь себя теченіемъ. Обману удалось отчасти овладѣть „мнѣ­ніемъ“. Дѣйствіями доставляющими популярность, вызываю­щими хваленія, предъ чарами которыхъ многіе не въ силахъ устоять, сдѣлались такія которыя направлены на пользу пла­на и его орудій. Составлены рецепты какимъ должны слѣдо­вать судья, профессоръ, сановникъ чтобы стяжать похваль­ный листъ и найти дѣйствительную поддержку въ цѣломъ лагерѣ. Появилось дѣленіе, нелѣпое въ самомъ себѣ, но даю­щее отмѣтку на какихъ-то консерваторовъ и якобы либера­ловъ. Можно было дивиться зрѣлищу партіи противной су­ществующему строю, оппозиціонной по существу и вмѣстѣ правящей. Въ весьма существенномъ „либеральная партія“ находила союзниковъ въ противномъ ей лагерѣ. Люди доктри­нерствующіе, для которыхъ всего дороже усвоенныя ими схе­мы, которые на дѣйствительность могутъ смотрѣть только какъ на матеріалъ для приложенія этихъ схемъ, увѣренные что дѣло остановится именно тамъ гдѣ требуетъ теорія и не осмѣлится ей не подчиниться,—не могли устоять противъ приманки умничанія и выступали съ рекомендаціей своихъ схемъ, не замѣчая что выходя съ противоположной стороны указывали на тотъ же исходъ какого добивались противники. Промыслъ Божій спасъ насъ отъ шага который, при совре- менныхъ условіяхъ, могъ бы быть роковымъ, какъ было ро­ковымъ созваніе нотаблей во Франціи въ условіяхъ 1787 года.

Пріятель. Аминь.

Русскій Вѣстникъ, 1881

Views: 8

Авторъ. Въ концѣ декабря 1786 года, въ тринадцатый годъ царствованія Лудовика XѴI, былъ сдѣланъ шагъ вели­кой важности. Рѣшено было созвать собраніе нотаблей, нѣ­что въ родѣ собора именитыхъ людей. Въ составъ его вхо­дили принцы крови, приглашенные королемъ представители высшаго дворянства, духовенства, магистратуры, далѣе члены королевскаго совѣта (conseil du roi), депутаты отъ провинцій, гдѣ были сословныя собранія (paye d’états), купеческіе старши­ны (городскія головы, prévôts de marchands) Парижа и Ліона и меры двадцати двухъ другихъ городовъ изъ остальной Франціи (списокъ нотаблей см. Archives parlem. 1,182). Дѣло держалось въ секретѣ и было рѣшено неожиданно для всѣхъ (Bezenval, Мет. II, 204) въ совѣщаніи короля съ тремя ми­нистрами: Калономъ, хранителемъ печатей Мироменилемъ и министромъ иностранныхъ дѣлъ Верженомъ (de Vergennes). Другіе ближайшіе совѣтники короля узнали волю его въ за­сѣданіи совѣта депешъ (conseil des dépêches), изъ котораго должно было послѣдовать объявленіе о созывѣ. О тайнѣ не знали даже королева и близкія къ вей лица (Droz, 168). Ма­ло впечатлительный король подъ конецъ такъ увлекся мы­слію такого обращенія къ націи что на другой день послѣ объ­явленія въ совѣтѣ своего рѣшенія писалъ къ Калону: „я не спалъ эту ночь, но отъ удовольствія“. Немедленно разосла­ны были приглашенія и собраніе назначено на 29 января 1787 года. Подборъ членовъ былъ сдѣланъ тщательно и без­пристрастно. Калонъ, двигатель всего предпріятія, не устра­нилъ даже явныхъ своихъ враговъ, какъ архіепископа Ту­лузскаго Ломени де Бріена, своего будущаго преемника. Въ безпристрастіи выбора Калону отдавали справедливость даже его порицатели (Неккеръ De la révol franç., I, 22; Paris 1797). Члены за немногими исключеніями принадлежали къ двумъ высшимъ классамъ, дворянству и духовенству, къ послѣднему въ лицѣ высшихъ его представителей, вышедшихъ также изъ дворянскаго сословія. Собраніе не было выборнымъ, но го­сударственныя силы страны въ ихъ высшемъ элементѣ были представлены достаточно и внушительно: это были тѣ силы въ которыхъ монархическое начало должно было, казалось, найти наиболѣе прочную опору. И что же? Собраніе послужило не дѣлу укрѣпленія и возвышенія пошатнувшейся вла­сти, а дѣлу революціи; шагъ оказался роковымъ. Знамена­тельный фактъ заслуживающій внимательнаго разбора.

Пріятель. Король не спалъ ночь отъ удовольствія. Не­льзя не признать что въ этой идеѣ собрать именитыхъ лю­дей было не мало привлекательнаго. Не мудрено что Калону удалось прельстить короля мыслію созвать въ минуты затруд­неній лучшихъ людей страны и на нихъ опереться чтобы про­извести широкія реформы для блага народа. Положеніе дѣлъ было дѣйствительно трудное. Въ финансахъ значительный дефицитъ, авторитетъ власти въ паденіи, въ умахъ безпо­койство неспособное ничѣмъ удовлетвориться, породившее всеобщее критиканство. Надо же было что-нибудь предпри­нять! Какая мѣра могла бытъ дѣйствительнѣе собора лучшихъ людей? Еслибы собраніе оказалось на высотѣ своего призна­нія, овладѣло бы положеніемъ, вошло бы въ преобразователь­ные виды правительства, поддержало бы ихъ своимъ автори­тетомъ, сдѣлалось бы опорой монархіи,—ходъ событій могъ быть совсѣмъ иной. Получи мѣра успѣхъ,—она бы въ вѣкахъ прославлялась какъ актъ государственной мудрости. Успѣха не было, и мы зовемъ ее роковою ошибкой.

Авторъ. И мы правы. Одинъ и тотъ же актъ можетъ быть и дѣломъ мудрости, и ошибкой, смотря по условіямъ въ какихъ онъ предпринимается. Послѣ событія не трудно вы­яснить обстоятельства опредѣлившія его ходъ. Трудно разчитать ихъ предъ событіемъ. Тутъ-то и познается го­сударственный умъ. Былъ ли созывъ собора нотаблей удо­влетвореніемъ вѣрно угаданной дѣйствительной потребно­сти страны въ тѣ минуты? Въ общественномъ настроеніи было безпокойное чувство неудовлетворенности, но безъ созна­нія какихъ-либо практическихъ мѣръ способныхъ прекратить огульное порицаніе существующаго порядка. „Мнѣніе“ громко чего-то требовало, чего-то свободнаго, лучшаго, имѣющаго смѣнить безаппелляціонно негодный источникъ всего зла: су­ществующій порядокъ, но чего именно требовало, это остава­лось въ густомъ туманѣ отвлеченныхъ идей о естественныхъ правахъ человѣка, верховенствѣ націи, о свободныхъ учрежде­ніяхъ, истребленіи злоупотребленій и предразсудковъ и т. д.

Пріятель. Не въ родѣ ли того какъ у насъ по вопросу о „правовомъ порядкѣ“? Одному мерещится земскій соборъ именитыхъ людей отъ митрополита до крестьянина, другому собраніе выборныхъ людей отъ земствъ, третьему англійскій парламентъ, тому конвентъ гдѣ онъ засѣдаетъ, этому феде­рація, всѣмъ благодѣтельная конституція, улыбающаяся каж­дому пріятною улыбкой.

Авторъ. Общественный говоръ, хотя бы онъ громко за­являлъ себя какъ общественное мнѣніе, и интересы страны суть двѣ вещи далеко не совпадающія. Благо для страны когда интересы ея совпадаютъ съ ея общественнымъ мнѣні­емъ. Это плодотворные историческіе моменты подъема на­роднаго духа. Бываютъ, напротивъ, эпохи замутившагося об­щественнаго сознанія, разнородныхъ требованій не считаю­щихся съ дѣйствительностію, въ дѣйствительности неосу­ществимыхъ, но пораждающихъ за то отрицаніе всего суще­ствующаго въ дѣйствительности какъ подлежащаго смѣнѣ. Общество является потерявшимъ голову. Если при этомъ теряетъ голову и правительство, то исходъ одинъ — рево­люціонное крушеніе.

Чѣмъ характеризовалась эпоха созванія нотаблей? Государ­ство находилось въ состояніи скрытой анархіи, чрезъ два го­да поразительно обнаружившейся явными признаками такъ хорошо описанными Теномъ: anarchie spontanée. При неограниченномъ правленіи и крайней административной центра­лизаціи, власти на дѣлѣ не было. Правительство дѣйствовало въ разбродъ, безъ системы. Произволу управляющихъ от­вѣчалъ произволъ управляемыхъ. Правительство въ борьбѣ съ парламентами то пассовало, то прибѣгало къ крутымъ мѣ­рамъ, до конца недоводимымъ. Въ позднѣйшее время, въ эпоху Наполеона III, во французскихъ законахъ о печати говорилось о преслѣдованіи за возбужденіе „ненависти и презрѣнія къ правительству“. Меня какъ-то коробило это выраженіе, казавшееся черезчуръ откровеннымъ со стороны правительства, долженствовавшаго, казалось бы, не допускать и мысли о возможности презрѣнія къ нему. Не изъ эпохи ли предреволюціоннаго паденія власти пришла эта идея? Прави­тельство поставившее себя одинаково противъ оппозиціи, сдѣлавшейся мало-по-малу всеобщею, дѣйствительно было въ презрѣніи. Презрѣніе это у однихъ боролось съ завѣ­щанною преданіемъ преданностію королю, у другихъ — бо­лѣе или менѣе переходило въ ненависть. Еслибы могло подняться достоинство власти, Франція была бы спа­сена отъ революціи. Оно поднялось послѣ страшныхъ бѣд­ствій, когда на изящныя лиліи древняго трона королей сту­пила одѣтая въ ботфорту нога полководца захватившаго власть. Чѣмъ болѣе вглядываюсь въ событія, тѣмъ болѣе убѣждаюсь что революція во Франціи не была явленіемъ исторической необходимости. Она стала необходимостью съ момента роковаго шага 1787 года. Обычный выводъ необ­ходимости революціи изъ свойствъ стараго порядка вещей есть система прилаженная къ событіямъ. Если требуется отыскать виновника совершившагося, то виновникъ этотъ правительственныя мѣропріятія. Можно прослѣдитъ шагъ за шагомъ какъ правительство дѣлало революцію, роняя власть изъ рукъ. Это паденіе съ минуты созыва нотаблей стало уже дѣйствительно роковымъ.

Починъ въ дѣлѣ созванія нотаблей принадлежитъ Калону. Если бытъ первымъ виновникомъ Французской революціи естъ честь, то честь эта должна принадлежать этому министру. Въ послѣдствіи, въ сочиненіи О современномъ и будущемъ положеніи Франціи (De l’état de la France présent et à venir) изданномъ въ 1790 году въ Лондонѣ (послѣ паденія сво­его Калонъ переселился на житье въ Англію), разбирая дѣйствія Конститюанты и вѣрно предвидя грозившія странѣ бѣдствія, онъ съ горечью, но и не безъ оттѣнка гор­дости вспоминалъ что первый двинулъ Францію на путь переворота. „Еслибы не имѣлъ я, пишетъ онъ (préface, 2), важнаго личнаго повода съ участіемъ слѣдитъ за событія­ми, которыхъ быть-можетъ буду сочтенъ первою причиной, такъ какъ я побудилъ возобновитъ національныя собранія, то достаточно быть Французомъ по рожденію чтобы быть глубоко взволнованнымъ и постоянно заниматься этими со­бытіями“. Въ февралѣ 1787 году Калонъ написалъ обширное письмо къ королю, изданное также въ Лондонѣ (Lettre ad­ressée au Roi par M. de Calonne, le 9 février 1789). Въ кон­цѣ этого любопытнаго письма онъ говоритъ: „не могу не признать что я возродилъ идею о національныхъ собраніяхъ и былъ первою причиной ихъ возвращенія“.

Пріятель. Это впрочемъ не пріобрѣло ему милости со стороны историковъ, приверженцевъ революціи. За нимъ осталось имя министра хищника и расточителя, разстроивша­го финансы Франціи легкомысленными операціями. Ему противополагаютъ честность и экономію заклятаго врага его, Неккера.

Авторъ. Преувеличенно дурная репутація Калона есть историческая несправедливость, какъ и преувеличенное вос­хваленіе Неккера: печальное свидѣтельство что популярничаньемъ и умѣньемъ составить кружекъ приверженцевъ пріобрѣтается не только восхваленіе при жизни, но и при­страстіе на судѣ исторіи. Историкъ, имѣя предъ глаза­ми неумолкаемыя похвалы или порицанія современниковъ, невольно и самъ становится ихъ отголоскомъ, и прогляды­ваетъ чѣмъ были куплены похвалы и изъ какого источника вышли порицанія. Калонъ вовсе не былъ хищникомъ какъ обвиняли его враги; удалившись отъ дѣлъ, онъ оказался не имѣющимъ состоянія и получилъ средства къ жизни лишь благодаря женитьбѣ на богатой вдовѣ (Biographie Universelle). Человѣкъ безспорно талантливый, увлекательный въ обра­щеніи, чаровавшій женщинъ, игрокъ въ политикѣ, со вспышками вдохновенія и труда, съ небрежностью и лѣнью свойственными артистическимъ натурамъ, онъ былъ роко­вымъ человѣкомъ для предреволюціонной Франціи. Ловкость и отвага были недостаточны тамъ гдѣ требовались или гені­альность, или высокая нравственная сила. Но онѣ были до­статочны чтобы двинуть страну на путь революціи. Веберъ въ своихъ Мемуарахъ (I, 151) такъ характеризуетъ Калона „Всѣ безпристрастные люди отдавали ему справедливость въ разнообразныхъ административныхъ позваніяхъ и при­знавали что онъ обладаетъ умомъ плодовитымъ въ изобрѣ­теніи путей, замѣчательною легкостію пониманія, работы, слова; личнымъ безкорыстіемъ, то-есть честолюбіемъ безъ алчности. Въ способѣ вести дѣла, онъ отличался благо­родствомъ, пріятностію, гладкостью. Его самоувѣренность доходила до небреженія, и тутъ начиналась опасность. Онъ обладалъ сильнымъ желаніемъ нравиться, что дѣла­ло для него всякій отказъ труднымъ, и воображеніемъ безъ границъ, заставлявшимъ его вѣрить неосуществимымъ надеж­дамъ“. Онъ всегда игралъ игру, и его политика была одна изъ формъ политики обмана. Это была впрочемъ еще наименѣе подлежащая осужденію форма этой пагубной политики, ибо пользовавшійся ею самъ увлекался своими иллюзіями, желалъ добра своей странѣ и былъ все-таки вѣрнымъ слугой короля.

Что побудило Калона предложить созваніе нотаблей, о ко­торомъ никто въ то время не думалъ? Игра имѣла такой расчетъ. Каловъ задумалъ широкій планъ реформъ, имѣвшій, съ одной стороны, удовлетворить либеральнымъ идеямъ вре­мени, съ другой покрыть значительный дефицитъ, невѣдо­мый публикѣ, составлявшій государственную тайну и самая цифра котораго при тогдашнемъ счетоводствѣ не могла быть точно опредѣлена, и возстановить порядокъ въ финансахъ разстроенныхъ Американскою войной, многочисленными пред­пріятіями и системой финансовой игры, давшей въ началѣ блестящіе результаты, во въ концѣ грозившей банкротствомъ. Какъ было провести этотъ планъ? Надлежало ждать сильнаго противодѣйствія парламентовъ, находившихся въ постоян­ной борьбѣ съ правительственными мѣрами. На соглаше­ніе съ парламентами для Калона не было никакой надежды. Еще въ свѣжей памяти было столкновеніе по случаю займа въ концѣ 1785 года, когда Калонъ одержалъ верхъ и побудилъ короля обратиться къ призваннымъ въ Версаль представи­телямъ парижскаго парламента со словами: „знайте что я доволенъ моимъ генералъ-контролеромъ и не потерплю чтобы возбужденіемъ неосновательнаго безпокойства мнѣ мѣшали въ исполненіи плановъ направленныхъ ко благу моего государ­ства и облегченію моихъ подданныхъ“. Теперь, когда опасе­нія надлежало призвать основательными, Калонъ задумалъ мѣру которая шла бы на встрѣчу либеральнымъ вожделѣні­ямъ общественнаго мнѣнія, сдѣлала бы планъ министра и пра­вительства популярнымъ и побѣдила бы сопротивленіе пар­ламентовъ. Мѣра эта—созваніе нотаблей. Въ обществѣ хо­дило не мало толковъ о представительствѣ и участіи націи въ правленіи, о парламентѣ по англійскому образцу, объ амери­канской конституціи, но все это были неясныя теоретическія представленія, не сложившіяся въ форму обращеннаго къ правительству практическаго требованія или хотя желанія. Тамъ и сямъ говорилось о собраніи государственныхъ сосло­вій (états généraux), какъ формѣ представительства имѣющей историческіе корни во Франціи; слово упоминалось въ пред­ставленіяхъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ парламентовъ. Но всякій звалъ что отмѣна этого рода собраній требова­лась установленіемъ неограниченной монархіи послѣд­нихъ столѣтій. Это было бы шагомъ наперекоръ всѣмъ пре­даніямъ завѣщаннымъ Лудовику XѴI его предшественниками и едва ли кому приходило въ голову чтобы король собствен­нымъ движеніемъ могъ рѣшиться на такой шагъ. Дѣйстви­тельно, Лудовикъ XѴI былъ, казалось, еще безконечно далекъ отъ этой мысли и склонить его на такое собраніе было бы невозможно. Калонъ нашелъ переходный мостъ въ собраніи нотаблей.

Въ Письмѣ къ королю Калонъ припоминаетъ Лудовику XѴI какъ склонялъ его къ собранію нотаблей, о которомъ ни­кто не думалъ. „Любитъ часто вступать въ отеческія совѣща­нія съ подданными, стягивающія узы привязанности и укрѣп­ляющія узы повиновенія, что могло быть достойнѣе добро­ты вашего сердца! Такъ дѣлалъ Лудовикъ XII, такъ дѣлалъ Генрихъ IѴ, и они заслужили обожаніе націи подчиненной ихъ законамъ. Вы знаете, государь, что таковъ всегда былъ мой языкъ, что я такъ говорилъ вамъ склоняя васъ собрать нотаб­лей, когда такія собранія было потеряны изъ виду“ (Lettre, 49). Еще полнѣе въ другомъ мѣстѣ письма (73) высказываетъ Ка­ловъ что возобновленіе національныхъ собраній было дѣломъ правительства не вынужденнаго къ тому обстоятельствами. „Вы не были, государь, вынуждены созывать собраніе сословныхъ представителей (assemblée des états généraux), хотя такое собраніе само по себѣ и казалось мнѣ желательнымъ когда я предложилъ вамъ только собраніе нотаблей. Я думалъ тогда что этого перваго шага будетъ достаточно. И его было бы достаточно еслибы планъ принятый вашимъ величествомъ былъ исполненъ въ цѣлости. Безъ сомнѣнія было бы пред­почтительнѣе еслибы возрожденію великихъ національныхъ собраній въ собственномъ смыслѣ предшествовало возста­новленіе финансовъ помощію преобразованія вредныхъ при­вилегій, осуществленіе экономическихъ сокращеній рѣшен­ныхъ вашимъ величествомъ и окончательное устройство про­винціальныхъ собраній во всемъ королевствѣ. Нельзя было бы подумать что возвращеніе собраній есть слѣдствіе необходи­мости“. Неисполненный въ цѣлости планъ былъ именно тою опасною игрой въ которой Каловъ рискованно надѣялся вы­играть и съ помощію собранія нотаблей вывести государствен­ный корабль въ открытое море, ловко обойдя подводныя скалы. Вопреки рискованному расчету, корабль, въ силу естественной необходимости, вошелъ въ водоворотъ.

Есть два любопытные документа разъясняющіе практиче­скія побужденія руководившія Калономъ когда онъ предлагалъ собраніе нотаблей. Это два секретныя донесенія представлен­ныя имъ королю предъ созывомъ. Ихъ можно найти въ книгѣ Soulavie, Мémoires du règne de Louis XѴI (T. ѴI, 120, Paris, 1801). Въ первомъ изъ нихъ читаемъ такое замѣчательное признаніе министра въ рукахъ котораго были главныя нити управленія: „Надо сознаться, государь, что Франція въ настоя­щую минуту поддерживается въ вѣкоторомъ родѣ искусствен­ными средствами (ne sе soutient en ce moment que par une espèce d’artifice). Еслибы замѣняющая дѣйствительность иллю­зія и довѣріе нераздѣльное нынѣ съ личнымъ составомъ (упра­вленія) вдругъ исчезли—что бы тогда дѣлать съ каждогод­нымъ дефицитомъ во сто милліоновъ ливровъ?“ Якорь спа­сенія отъ банкротства, какимъ пугалъ онъ короля, министръ указывалъ въ своихъ широко задуманныхъ планахъ, для осу­ществленія которыхъ прежде всего требовалось побѣдить не­избѣжное сопротивленіе парламентовъ. Что собраніе нотаблей охотно явится въ придуманной для него министромъ парад­ной роли націи ободряющей и поддерживающей мѣропріятія правительства, въ этомъ отважный Калонъ повидимому не со­мнѣвался и ва этомъ камнѣ строилъ свои надежды. „Планъ правительства, говоритъ онъ во второмъ мемуарѣ, долженъ быть представленъ въ формѣ наиболѣе способной оградить его ото всякаго замедленія и придать ему непоколебимую силу голосомъ всей націи. Только собраніе нотаблей можетъ исполнить такую цѣль. Это единственное средство предупредить всякое сопротивленіе парламентовъ, внушительно подѣйствовать на претензіи духовенства и такъ укрѣпить общественное мнѣніе что частный интересъ не осмѣлится поднять голосъ противъ непререкаемаго свидѣтельства общаго интереса“. Нотаблей такимъ образомъ имѣлось въ виду созвать не для серіознаго участія въ рѣшеніи трудныхъ вопросовъ, а чтобы служить ширмой для проведенія рѣшеній уже условленныхъ между министромъ и королемъ.

Пріятель. Не такъ дѣйствовалъ Генрихъ IѴ когда обстоятельства побудили его въ 1596 году, въ эпоху труд­наго финансоваго положенія, собрать нотаблей. „Я собралъ васъ, говорилъ король, не для того чтобъ обязать васъ слѣпо одобрить то чего я желаю. Я собралъ васъ чтобы получить ваши совѣты, повѣрить имъ, послѣдовать имъ, сло­вомъ, чтобъ отдать себя подъ вашу опеку. Не пристало такое желаніе королю съ сѣдою бородой и побѣдоносному какъ я. Но любовь какую чувствую къ моимъ подданнымъ и крайнее желаніе охранитъ мое государство заставляютъ меня все находить легкимъ и почетнымъ“. Эти слова не безъ искусства эксплуатируются въ статьѣ Энциклопедіи XVIII вѣка: „Autorité“.

Авторъ. Великій король могъ вести такую рѣчь не роняя своей власти. Это былъ тотъ же король который въ эпоху утвержденія Нантскаго эдикта, встрѣтивъ противодѣйствіе со стороны парламента, духовенства и университета, на пред­ставленіе парламента твердо отвѣтилъ: „противящіеся эдикту хотятъ чтобы была война. Я объявлю ее завтра, но не поведу, а ихъ пошлю вести ее. Я выдалъ эдиктъ, хочу чтобъ онъ соблюдался. Моя воля будетъ его оправданіемъ. Пови­нующееся государство не спрашиваетъ резоновъ отъ госу­даря. Я король. Говорю вамъ какъ король. Требую повино­венія“. И искреннее желаніе имѣть отъ собранія 1596 года полезныя указанія не помѣшало Генриху IѴ сохранить пол­ную свободу дѣйствій и, когда поданные совѣты оказались не практическими, послѣдовать указаніямъ великаго Сюлли. Но можно ли было при безпомощномъ Лудовикѣ XѴI успокоивать себя мечтаніемъ что нотабли примутъ намѣченную имъ министромъ пассивную роль, и собраніе послужитъ къ укрѣ­пленію королевской власти, а не будетъ шагомъ къ отреченію отъ нея? Свободное обращеніе къ поддержкѣ націи весьма скоро созналось какъ вынужденное обстоятельствами при­званіе правительства въ ничтожествѣ и неумѣлости. „Ничего сдѣлать не можемъ и не умѣемъ: помогите“. Отвѣтъ исторіи не замедлилъ: „Не умѣете, ступайте прочь, передайте дѣло другимъ“. Другіе нашлись; но новые дѣльцы оказались хуже прежнихъ. Настоящихъ ищутъ до сихъ поръ…

Пріятель. Но еслибы въ собраніи нотаблей нашлось довольно патріотизма и государственной мудрости чтобы помочь королю, вывести финансы изъ разстройства и дать трону настоящихъ совѣтниковъ, не было ли бы дѣло спасено и государственная власть поднята на новую высоту?

Авторъ. Вернусь къ этому вопросу когда коснемся раз­бора силъ дѣйствовавшихъ въ собраніи нотаблей.

Отсутствіе внутренней правды въ дѣлѣ не замедлило ска­заться. Государственные интересы отошли на задній планъ, дѣйствующими пружинами явились личные и сословные интересы. Задачей собранія призваннаго поддержать прави­тельство въ его мѣропріятіяхъ сдѣлалась ожесточенная борьба съ этимъ самымъ правительствомъ въ лицѣ министра затя­нувшаго короля въ свое предпріятіе. Расчетъ на поддержку нотаблей оказался громадною ошибкой.

Пріятель. Надо призваться что иллюзіей оказался и расчетъ та поддержку общественнаго мнѣнія. Въ легкомыс­ленномъ обществѣ серіознѣйшее дѣло двинутое министромъ…

Авторъ. Которому, ве забудь, враги успѣли сдѣлать, и не совсѣмъ безосновательно, репутацію политическаго шар­латана.

Пріятель. …встрѣтило тысячи насмѣшекъ (Grimm, ѴI, 157). Появилось объявленіе прибитое къ дверямъ жилища Ка­лона: „большая труппа г. Калона дастъ сего 29 января 1787 года первое представленіе піесъ: Обманчивая наружность, Долги и Промахи“. Было прибавлено: если актеры запнутся въ роли, авторъ берется подсказывать. Острили что самое любопытное въ предстояще» собраніи будетъ рѣчь герцога Шабо объ экономіи, переведенная на французскій герцогомъ Лавалемъ (герцогъ Шабе славился расточительностію, а Лавалъ — оригинальнымъ жаргономъ всѣхъ потѣшавшимъ, такъ какъ у него идеи и ихъ выраженіе никогда не были въ согласіи). Одинъ знакомый герцогини Д’Аквиль писалъ къ ней: что думаете вы о собраніи нотаблей? Она отвѣчала стихомъ изъ піесы La fausse magie:

Moi, je n’augure рas bien
D’un choix qui n’est pas le mien.

Въ Версалѣ на городскою театрѣ давали, въ присутствіи королевы, оперу Паезіэлло Roi Théodore. Когда король въ піесѣ говорилъ о затрудненіяхъ въ какихъ находится, изъ партера раздало громкій голосъ: „что же вы не соберете нотаблей“. Королева приказала не преслѣдовать кричавшаго. Былъ пере­печатанъ протоколъ собранія нотаблей въ 1626 году при Лудовикѣ XIII. Много смѣялись надъ пышнымъ краснорѣчі­емъ тогдашняго хранителя печатей Маривьяна въ длинномъ сравненіи уподоблявшаго (Arch. parlem. I,75) головы короля и его совѣтниковъ головѣ статуи Мемнона звучавшей подъ лу­чами небеснаго свѣта; но не знаю обратили ли достаточно вниманія на замѣчательную рѣчь Ришелье, въ которой онъ совѣтовалъ „поменьше словъ и больше дѣла“, и пояснялъ что для поднятія государственнаго благосостоянія требуется не обиліе указовъ, а ихъ дѣйствительное исполненіе. Гриммъ впрочемъ отдаетъ справедливость этой рѣчи великаго госу­дарственнаго человѣка.

Чтобы привлечь умы, изъ правительственныхъ сферъ рас­пространялась въ публикѣ замѣтка (la note) пояснявшая зна­ченіе созыва нотаблей (Гриммъ, Correap. IV, 156). „Собраніе нотаблей не созывавшихся въ теченіе почти двухъ вѣковъ будетъ событіемъ великаго интереса для Франціи. Король созываетъ ихъ не для того чтобы получить чрезъ нихъ де­нежную помощь. Напротивъ, онъ дѣйствуетъ какъ благодѣ­тельный отецъ желающій посовѣтоваться со своимъ наро­домъ о мудромъ и обширномъ планѣ долженствующемъ облагодѣять націю. Основныя положенія плана суть: 1) сложеніе болѣе пятидесяти милліоновъ ливровъ податей съ бѣднѣйшаго класса, 2) болѣе равномѣрное распредѣленіе на­логовъ, 3) большое сокращеніе издержекъ взиманія, 4) уни­чтоженіе безчисленныхъ препятствій и частныхъ правъ коими усѣяна страна, а также значительное улучшеніе въ соляномъ налогѣ. Собраніе утвердитъ національною санкціей государ­ственный долгъ. Таблица которая будетъ предъявлена собра­нію предложитъ уравновѣшеніе прихода и расхода, хотя въ послѣдній будутъ включены шестьдесятъ милліоновъ ежегодной уплаты, каковой чрезъ двадцать лѣтъ уже не будетъ, а также пожизненныя ренты, погасимыя на по­добную же сумму въ тотъ же срокъ времени. Событіе будетъ одномъ изъ прекраснѣйшихъ о трогательнѣйшихъ въ нынѣшнее царствованіе и покажетъ мудрость и превосход­ство нынѣшняго министра финансовъ“. Сомнительно чтобы такое офиціозное восхваленіе произвело какое-нибудь дѣй­ствіе.

Наиболѣе сочувствія принятой мѣрѣ обнаруживали люди которыхъ по нынѣшней терминологіи надлежало бы назвать умѣренно-либеральными. Эти искренно привѣтствовали шагъ сдѣланный королемъ и вѣрили что собраніе именитыхъ лю­дей выведетъ страну изъ затрудненій.

За границей люди находившіеся подъ вліяніемъ француз­скихъ писателей, тогда столь распространеннымъ, также сочувственно отнеслись къ созыву нотаблей, какъ къ мѣрѣ великодушной и либеральной. Сегюръ, находившійся тогда посланникомъ въ Россіи и получившій въ Кіевѣ извѣ­стіе о рѣшеніи короля, пишетъ въ Запискахъ своихъ (III, 71) что императрица Екатерина выразила по этому по­воду большое свое удовольствіе, говорила о собраніи но­таблей съ энтузіазмомъ и видѣла въ этомъ собраніи вѣр­ный залогъ возстановленія финансовъ и укрѣпленія го­сударственнаго порядка. „Не могу“, сказала она, „прибрать достаточно похвалъ для молодаго короля становящагося въ сердцѣ Французовъ достойнымъ соперникомъ Генриха IѴ“. „Всѣ иностранцы находившіеся въ Кіевѣ, къ какой бы націи ни принадлежали, поздравляли меня съ собы­тіемъ“, говоритъ Сегюръ, и cо своей стороны прибавляетъ: „счастливые дни, уже не вернувшіеся! сколько благороднѣй­шихъ иллюзій увлекали насъ въ это время неопытности“! За­мѣчательно что отецъ Сегюра, военный министръ, смотрѣлъ на событіе совсѣмъ иными глазами и не сочувствовалъ увлече­нію сына. „Я раздѣлялъ искренно, говоритъ по этому пово­ду Сегюръ-сынъ, блестящія надежды большинства людей мо­его времени и почти понять не могъ мрачныхъ предчувствій какія это знаменитое собраніе нотаблей внушало, казалось, моему отцу. Въ письмахъ своихъ онъ только и говорилъ что о грядущихъ бѣдствіяхъ которыхъ надо страшиться и объ об­щемъ разстройствѣ сдѣлавшемся почти неизбѣжнымъ. „Когда король, писалъ онъ мнѣ, спросилъ мое мнѣніе о совѣтуемомъ ему собраніи нотаблей, я умолялъ его взвѣсить послѣдствія такого рѣшенія, ибо въ настоящее время, когда всѣ умы въ такомъ броженіи, собраніе нотаблей должно сдѣлаться лишь зародышемъ собранія сословныхъ представителей (n’être que de la graine d’états généraux). A кто можетъ исчислить теперь всѣ послѣдствія которыя отъ него произойдутъ“. Событія оправдали предсказанія стараго мини­стра, но мнѣ тогда казались они продиктованными духомъ рутины и предразсудковъ, опасающимся всякаго нововведенія даже полезнѣйшаго“.

Не одинъ старый министръ имѣлъ опасенія. Въ письмѣ барона Безанваля къ Сегюру-сыну, помѣченномъ 6 марта 1783 года, читаемъ интересныя сужденія на ту же тему (Besenval, Mémoires, II, 204). „Не трудно было, пишетъ онъ, проникнуть что побудило прибѣгнуть къ собранію нотаблей. Этимъ средствомъ надѣялись оградить себя отъ сопротивле­нія парламентовъ всегда противодѣйствовавшихъ желаніямъ двора и лично ненавидѣвшихъ Калона. Хотѣли заставить ихъ сдаться предъ санкціей нотаблей, которую надѣялись легко получить. „Расчетъ былъ столь же ошибоченъ, какъ дурно задуманъ. Легко было предвидѣть что парламенты обопрутся на мнѣніе нотаблей если оно будетъ согласно съ ихъ образомъ мыслей, и не признаютъ его если рѣшеніе нотаблей будетъ противъ нихъ, ссылаясь что нотабли не снабжены никакими полномочіями провинцій или обществъ. Созванные непо­средственно королемъ, они въ сущности должны разсма­триваться какъ расширеніе королевскаго совѣта. Расчетъ былъ слѣдовательно невѣренъ въ этомъ отношеніи. Кромѣ того, собраніе нотаблей всегда опасная вещь въ странѣ такой какъ Франція, гдѣ все есть обычай и преданіе, гдѣ никогда не было никакого кореннаго закона доподлинно установленнаго и сохранившагося (authentiquement établie et conservée). Въ архивахъ находятся только хартіи и жалованныя грамоты разныхъ королей то въ собственную выгоду, то въ выгоду подданныхъ, смотря по обстоятельствамъ и степени власти какою короли обладали. Хартіи эти противорѣчатъ однѣ дру­гимъ. Присоедините къ неопредѣленности началъ невѣжество дворянства относительно администраціи, злоупотребленіе ка­кое духовенство и судейское сословіе могутъ сдѣлать изъ своего образованія; духъ независимости и желаніе участво­вать въ правительствѣ, внесенныя философами и заимство­ваніемъ англійскихъ нравовъ. Прибавьте могущество лич­ныхъ интригъ и власть какую суетность имѣетъ надъ французскими головами, и не трудно постичь чего надлежитъ ждать отъ собранія нотаблей. Виконтъ Сегюръ, вашъ братъ, забавляющійся сложеніемъ остротъ надъ дѣлами вмѣсто того чтобы въ нихъ участвовать, можетъ-быть правъ сказавъ что король, созвавъ нотаблей, подалъ въ omcmaвкy (avait donné sа démission)“.

Авторъ. Отзывъ Сегюровъ заслуживаетъ всякаго вниманія. Собраніе нотаблей при тогдашнемъ настроеніи не могло быть ничѣмъ инымъ какъ первымъ шагомъ къ собранію выборныхъ представителей, быть, какъ выразился Сегюръ-министръ, „зерномъ собранія сословныхъ представителей“, совершившаго революцію. При возбужденномъ и неспокойномъ состояніи „мнѣнія“, когда все куда-то стремилось, не давая ясна­го отчета куда именно, могло ли его удовлетворить со­званіе нотаблей изъ высшихъ классовъ съ совѣщатель­нымъ голосомъ, „имѣющее, какъ выражается г-жа Сталь (Consid. sur la rév. franç, Oeuvres, XII, 121. Paris, 1820), одно право высказывать королю свои мнѣнія на вопросы ка­кіе министры сочтутъ удобнымъ имъ предложить“. „Ни­чего, продолжаетъ г-жа Сталь, нельзя было неудачнѣе приду­мать въ эпоху когда умы были такъ возбуждены какъ это собраніе людей которыхъ все дѣло ограничивается тѣмъ чтобы говорить. Мнѣніе возбуждается тѣмъ болѣе что ему не дается исхода“. Такъ въ ту эпоху, нѣтъ сомнѣнія, раз­суждало огромное большинство. Но исходъ мнѣнію былъ именно данъ. Правительство, хотя и съ особымъ расче- томъ, но вмѣстѣ и въ удовлетвореніе мнѣнія, устроило само, въ той ли другой ли формѣ, національное собраніе не вы­зывавшееся необходимостію минуты. Вступивъ на этотъ путь удовлетворенія мнѣнію, остановиться было уже нельзя. Между тѣмъ требовалось не то что удовлетвореніе мнѣнія; требова­лось овладѣть этимъ мнѣніемъ. На это у правительства не достало способности и силы. Ближайшею задачей было выйти побѣдителемъ изъ борьбы съ парламентами, устроить земство и заняться улучшеніемъ финансоваго положенія. Съ этими нелегкими задачами правительство оказалось неспособнымъ справиться и отдало страну на волю всѣхъ вѣтровъ. Хлопоты объ удовлетвореніи „мнѣнія“ въ такую эпоху когда власть поколебалась, это означало безсиліе, и не могло не считаться какъ уступка, первая уступка, необходимо ведущая за собою вторую. Обращается правительство къ націи, созываетъ соборъ лучшихъ людей. Тотчасъ раждается требованіе, зачѣмъ созывъ происходитъ не по выбору самой націи. Это де не истинные представители. Съ такимъ представительствомъ стыдно де идти на сравненіе съ англійскимъ парламентомъ. Громче и громче становится рѣчь, обращающаяся наконецъ въ общій кликъ о созваніи выборныхъ чиновъ. Уступаетъ прави­тельство. Созываются чины. Удовлетворяется ли этимъ „мнѣ­ніе“? Напротивъ, требованія растутъ. Прежняя сословная форма подобныхъ собраній должна де быть отмѣнена. Собраніе чиновъ обращается въ національное собраніе съ задачей дать странѣ конституцію. Предлагается конституція по образцу англійской. „Мнѣніе“ ее отвергаетъ какъ неудовлетворитель­ную и недостаточную. Дѣло кончается полнымъ перемѣще­ніемъ власти, республикой, конвентомъ и терроромъ…

Русскій Вѣстникъ, 1881.

Views: 8