Трудъ мой, озаглавленный Противъ Теченія, предпринятый первоначально въ видѣ отдѣльныхъ очерковъ и въ формѣ раз­говора двухъ лицъ, мало-по-малу разросся въ цѣлое сочине­ніе, въ которомъ съ нѣкоторою подробностью изучены собы­тія двухъ послѣднихъ лѣтъ предшествовавшихъ революціон­ному крушенію Франціи. Рамка разговора стала уже не со­всѣмъ подходящею къ содержанію сочиненія, но была удер­жана какъ уже разъ принятая и представлявшая удобства для свободнаго перехода отъ одного предмета къ другому. Пред­положивъ нынѣ продолжить свой трудъ и неспѣшно вести его съ нѣкоторою послѣдовательностью, не замышляя впро­чемъ писать систематическую исторію революціи, я предпо­челъ принять обычную форму изложенія, сохраняя методу разработки матеріала какой слѣдовалъ до сихъ поръ. Я ста­рался прежде всего точно воспроизвести факты и поставить внимательно собранный фактическій матеріалъ предъ гла­зами читателей такъ чтобы каждый способный къ самостоя­тельному сужденію имѣлъ всѣ данныя для повѣрки вывода автора и для собственнаго вывода, если авторскій его не удовлетворяетъ. Говорили что мои статьи тенденціозны въ томъ смыслѣ что я старательно выискиваю параллели между происходившимъ во Франціи предъ революціей и тѣмъ что творится у насъ и слѣдовательно имѣю въ виду не возстано­вленіе исторической истины, а искусственный наборъ под­твержденій для предвзятой мысли. Нѣтъ ничего несправедли­вѣе. Пусть укажутъ хоть одинъ фактъ изложенный не го­ворю уже ложно, но хотя бы въ невѣрномъ освѣщеніи, съ цѣлью подыскать параллель. Я не скрывалъ что, изучая событія революціи, я имѣлъ въ виду извлечь поучительныя приложенія къ явленіямъ происходящимъ на нашихъ глазахъ въ настоящую смутную эпоху и самое изученіе предпринялъ съ этою цѣлью. Трудно не замѣтить значительнаго родства явленій. Переживаемую нами эпоху неурядицы, созданной, главнымъ образомъ правительственными ошибками, нельзя не назвать предреволюціонною въ томъ смыслѣ что она вся есть неразумное броженіе, способное привести къ затрудне­ніямъ, какими не преминули бы воспользоваться наши много­численные враги. Оно произведено чрезъ ослабленіе начала власти, и вмѣстѣ съ тѣмъ долга и отвѣтственности на всѣхъ путяхъ жизни. Эта скрытая анархія можетъ въ одинъ день сдѣлаться явною, какъ только потокъ направится не къ тому чтобы вызвать начало власти къ дѣйствію, а къ тому чтобы подвергнуть его вопросу, что неминуемо послѣдуетъ при пер­вомъ вступленіи на путь собраній, соборовъ, конституцій,— какъ только въ какой угодно формѣ встанетъ вопросъ о государственномъ верховенствѣ. Революціонные симптомы одинаковы въ человѣческихъ обществахъ. Нигдѣ болѣзнь не являлась въ такой чистой типической формѣ какъ во Франціи въ эпоху первой революціи. Потому такъ и поучительно ея изученіе. Не забудемъ что у насъ есть и прямая связь съ революціоннымъ потокомъ имѣющимъ истокъ въ событіяхъ 1789 года. Польское движеніе проходящее чрезъ нынѣшнее столѣтіе и имѣющее такое значеніе въ нашей новѣйшей исторіи было въ постоянной связи съ этимъ потокомъ. Наконецъ наше доморощенное революціонное движеніе, съ его нигилизмомъ, „русскими соціалъ-революціонерами“, съ его убійствами, взрывами, смутой, по нашей винѣ обратившееся въ опасное орудіе въ рукахъ внутреннихъ и внѣшнихъ враговъ, которыхъ цѣль есть ослабленіе и разложеніе нашего госу­дарства,—первоначально пошло отъ теоретическаго револю­ціоннаго культа. Этотъ культъ подарилъ цивилизованному міру вообще и польской справѣ въ особенности русскихъ друзей и дѣятелей „всемірной революціи“, и породилъ у насъ съ эпохи шестидесятыхъ годовъ, подъ пышнымъ именемъ „развитія об­щественной мысли“, крайнее политическое легкомысліе, подъ вліяніемъ коего воспитались цѣлыя поколѣнія людей, въ рукахъ которыхъ теперь дѣла, но которые утратили способ­ность понимать истинные государственные и общественные интересы, живя умомъ въ мірѣ самыхъ путанныхъ понятій.

Всѣ эти обстоятельства дѣлаютъ правдивое изученіе собы­тій французской резолюціи для насъ особенно поучительнымъ. Завлекшись предметомъ, я потратилъ на него не мало труда, который быть-можетъ заслужилъ бы вниманіе и оцѣнку если­бы не былъ противъ теченія. Теперь моя книга подъ индек­сомъ „либеральнаго“ воспрещенія. Меня увѣряли что даже нѣкоторые книгопродавцы не дерзаютъ имѣть ее на своихъ полкахъ.

Начавъ сочиненіе въ формѣ очерковъ, я подписывалъ его вымышленнымъ именемъ. Теперь, когда оно значительно разраслось, предпочитаю не прибѣгать къ псевдониму.

Эпоха Національнаго Собранія.

Глава первая. Дни предшествовавшіе уличной революціи.

Открытіе собранія представителей.—Отсутствіе плана у правитель­ства и притязанія третьяго сословія.—Столкновеніе сословій; неудача примирительныхъ совѣщаній и королевскаго вмѣшательства.—Сред­нее сословіе объявляетъ себя Національнымъ Собраніемъ.—Роль Ми­рабо и планы Неккера.—Королевское засѣданіе 23 іюня.—Послѣдо­вавшая смута.—Участіе вожаковъ Собранія въ возбужденіи волненій.

I.

5 мая 1789 года съ великою пышностію открылось въ Вер­салѣ собраніе сословныхъ представителей (Etats généraux). „Когда король, пишетъ Мармонтель (IѴ, 101), во главѣ представителей націи направился [*] въ церковь Св. Лудовика, пышность, порядокъ, величіе этого царственнаго ше­ствія, почтительное молчаніе толпы его окаймлявшей, ко­роль, среди такого національнаго двора, исполненный слад­кой и довѣрчивой радости, а вокругъ его семья счастливая тѣмъ же счастьемъ — все это вмѣстѣ производило такое глубокое и живое впечатлѣніе на душѣ что невольныя слезы лились изо всѣхъ глазъ. Вѣрилось что надежда во очію предходитъ этому шествію, благоденствіе за нимъ слѣ­дуетъ“. „Я смотрѣла изъ окна, пишетъ дочь Неккера, г-жа Сталь (Oeuvr. XII, 194. Paris, 1820), вмѣстѣ съ женой министра иностранныхъ дѣлъ Монморена, и, признаюсь, пре­давалась живѣйшимъ надеждамъ, видя впервые во Франціи представителей націи. Г-жа Монморенъ, со стороны ума ни­чѣмъ особенно не отличавшаяся, сказала мнѣ весьма рѣши­тельнымъ тономъ, который произвелъ невольное впечатлѣніе: „вы напрасно радуетесь, великія произойдутъ изъ этого бѣд­ствія для Франціи и для насъ“. Бѣдная женщина въ послѣд­ствіи погибла на эшафотѣ вмѣстѣ съ сыномъ, другой ея сынъ утонулъ, мужъ былъ убитъ 2 сентября, старшая дочь погибла въ тюремной больницѣ, младшая пала подъ тя­жестью огорченія не достигнувъ тридцати лѣтъ. Точно она предчувствовала все это“. И въ день молебствія, и въ день открытія, король былъ предметомъ самыхъ восторженныхъ привѣтствій. „Крики: да здравствуетъ король, да здравству­етъ королева, говоритъ Бертранъ де-Молевиль (Hist. de la ré­vol., I, 161. Paris 1801), тысячи разъ повторяемые несмѣтны­ми толпами, провожали царственную чету до дворца и даже до внутреннихъ комнатъ. Кто бы сказалъ тогда что чрезъ два какіе-нибудь мѣсяца тотъ же добрый король, достой­ный предметъ всѣхъ этихъ поклоненій и благословеній, до­веденъ будетъ до того что вынужденъ будетъ явиться въ Парижъ, отдать себя въ руки возмутившагося народа, отпра­виться въ Думу посреди сотни тысячъ пикъ скрещенныхъ надъ головой и признать мятежъ, принявъ изъ рукъ мятеж­никовъ кокарду и вдѣвъ ее на свою шляпу“.

Итакъ, правительство удовлетворило общему громогласному требованію общества, указывавшему на „обращеніе къ націи“ какъ на единственный и несомнѣнный выходъ изъ государ­ственныхъ затрудненій эпохи. Въ чемъ долженъ состоять этотъ выходъ, рѣшитъ, предполагалось, само собраніе. У правитель­ства относительно предстоящаго не было никакого плана. Го­сударственный корабль былъ пущенъ въ открытое, совершенно неизвѣстное море. Правительство вызвало духа, но оказа­лось совершенно безсильнымъ чтобъ его заклясть. Были два капитальные жгучіе вопроса, которые уже занимали „мнѣніе“ и должны были необходимо выступить на первый планъ какъ только откроются занятія представителей. Это, вопервыхъ, вопросъ о порядкѣ совѣщаній: по сословіямъ ли, въ трехъ сословныхъ камерахъ, согласно государственному устройству страны, или въ единой палатѣ гдѣ слились бы сословія, и, вовторыхъ, вопросъ о задачѣ для рѣшенія кото­рой созвано собраніе. Правительство, мѣропріятіемъ 27 де­кабря 1788 года, удвоивъ число депутатовъ средняго со­словія, само породило первый вопросъ и между тѣмъ онъ за­сталъ его словно въ расплохъ. Еще менѣе приготовленнымъ оказалось оно ко второму вопросу. Пока дѣло оставалось въ области обѣщаній и краснорѣчія, о задачѣ собранія можно было говорить въ звучныхъ, но неопредѣленныхъ выраже­ніяхъ, прославляя либеральное намѣреніе короля, при содѣй­ствіи представителей націи, совершить ея возрожденіе. Но ког­да правительству предъ лицомъ собранныхъ представителей пришлось въ день открытія сказать зачѣмъ оно ихъ со­звало, оно невольно остановилось, и слово конституція, то­гдашній лозунгъ мнѣнія, звучавшее во всѣхъ ушахъ, не было произнесено. И тогда какъ мнѣніе громко провозглашало что цѣль собранія въ томъ чтобы передѣлать государственное устройство страны и дать ей прочную конституцію (fixer Іа constitution du royaume), правительство вынуждено было вы­сказать представителямъ что оно собственно не знаетъ за­чѣмъ ихъ созвало. Смущеніе и неувѣренность проглядыва­ютъ уже въ первыхъ правительственныхъ рѣчахъ и дѣйстві­яхъ какими открылось собраніе.

Король произнесъ [†] рѣчь, при составленіи которой было обращено особое вниманіе чтобы не заручить монарха чѣмъ- либо. При этомъ произошелъ эпизодъ нарушившій торже­ственность минуты. Король говорилъ рѣчь поднявшись съ трона и снявъ шляпу. Окончивъ, сѣлъ и накрылся. Согласно старому этикету накрылись и дворяне. Нѣкоторые члены средняго сословія послѣдовали ихъ примѣру. Начались кри­ки: „снимите шляпы, накройтесь“. Король нашелся: подъ предлогомъ жары самъ снялъ шляпу. Всѣ послѣдовали его примѣру. [‡] По словамъ г-жи Сталь (Оеиvr. XII, 196), ко­роль произнесъ рѣчь съ обычною простотой, „но физіо­номіи депутатовъ выражали болѣе энергіи чѣмъ физіоно­мія короля, и этотъ контрастъ внушалъ безпокойство сре­ди обстоятельствъ когда еще ничего не установилось и тре­бовалась сила съ той и другой стороны… Королева была очень взволнована и сильно поблѣднѣла“. Король указалъ на фи­нансовое состояніе государства какъ на причину побудившую его собрать представителей, отъ которыхъ ждетъ указа­нія мѣръ способныхъ „установить прочный порядокъ (въ финансовомъ управленіи) и утвердить общественный кредитъ“.

„Это великое и спасительное дѣло, говорилъ король, имѣ­ющее обезпечить благосостояніе государства внутри и значе­ніе его внѣ, займетъ васъ существенно“. Кромѣ того, король указалъ на „общее броженіе и неумѣренное желаніе нововве­деній, овладѣвшія умами и которыя могутъ совсѣмъ ввести въ заблужденіе мнѣніе если не поспѣшимъ дать имъ устой­чивость чрезъ соединеніе указаній мудрыхъ и умѣренныхъ“.

За рѣчью короля слѣдовала рѣчь хранителя печатей, Барантена, длинная, реторическая, но совершенно безцвѣтная. Мирабо, давая отчетъ о засѣданіи, [§] выразился о рѣчи Барантена слѣдующимъ презрительнымъ образомъ: послѣ короля „долго говорилъ хранитель печати, но три четверти залы не слыхали ни слова изъ его рѣчи“. Отзывъ совершенно соотвѣт­ственный значенію этой рѣчи. „Насталъ наконецъ, такъ на­чинаетъ офиціальный ораторъ, прекрасный день столь давно ожидаемый, полагающій конецъ нетерпѣнію короля и всей Франціи! Сей желанный день закрѣпилъ узы соединяющія монарха съ подданными. Въ сей торжественный день его величество желаетъ воздвигнуть общее счастіе на священной основѣ общественной свободы” и т. д. и т. д. Несравненно важнѣе рѣчь Неккера. Отъ него, какъ министра пользовав­шагося громадною популярностію, ждали разъясненія видовъ правительства. Рѣчь не удовлетворила ожиданіямъ, хотя и была привѣтствована громомъ рукоплесканій. Она длилась два часа. Неккеръ прочелъ, по выраженію Мирабо, „цѣлый томъ и притомъ значительнаго объема“. Рѣчь, какъ и предъ­идущая, начинается восхваленіемъ великаго дня. „Какой день, милостивые государи, восклицаетъ Неккеръ, какой день! какая на вѣки памятная минута! Вотъ они, наконецъ, вновь собранные вокругъ трона, послѣ долгаго перерыва, предста­вители націи славной во всѣхъ отношеніяхъ!“ Если освобо­дить рѣчь отъ цвѣтовъ краснорѣчія, то изъ нея слѣдовало бы заключить что не было никакой надобности созывать представителей. Король говорилъ о финансовыхъ затрудне­ніяхъ какъ главномъ поводѣ къ созыву представителей. Неккеръ доказываетъ что финансы, въ его конечно управле­ніе, приведены въ такое состояніе что окончательное исправ­леніе ихъ есть дѣло только времени и что у правительства имѣются всѣ средства покрыть постепенно дефицитъ, не прибѣгая даже къ новымъ налогамъ. „Такимъ образомъ, ми­лостивые государи, говоритъ Неккеръ,—и на это надлежитъ особенно обратить ваше вниманіе, дабы вы тѣмъ болѣе лю­били вашего августѣйшаго монарха,—вы созваны его вели­чествомъ въ настоящее собраніе вовсе не вслѣдствіе непре­мѣнной необходимости въ денежной помощи… Добродѣтелямъ его величества обязаны вы продолжительною настойчивостью съ какою онъ укрѣпился въ намѣреніи и волѣ созвать со­словныхъ представителей. Изъ финансовыхъ затрудненій онъ бы нашелъ исходъ и безъ нихъ.“ (Merc. de France, № 21, стр. 23; № 22, стр. 225.) Думая, повидимому, дѣйствовать въ интересѣ короля, призывая къ нему благодарность мнѣ­нія, Неккеръ старается представить созывъ представителей не какъ уступку, а какъ свободное дѣло монарха настой­чиво исполненное даже вопреки препятствій. Въ послѣд­ствіи Неккеръ изображаетъ дѣло не совсѣмъ такъ. Въ со­чиненіи своемъ о революціи, отвѣчая на обвиненіе что онъ ввергъ Францію въ революціонную пучину и слагая съ себя отвѣтственность за рѣшеніе созвать сословныхъ представи­телей, Неккеръ указываетъ что, вступивъ въ министерство, засталъ дѣло уже совсѣмъ рѣшеннымъ, и правительство за­ручившимся въ такой мѣрѣ что поворотъ назадъ былъ уже невозможнымъ. Пагубнымъ для правительства рѣшеніемъ Франція, по изображенію Неккера, обязана легкомыслію ми­нистра Бріена. Неккеръ даетъ понять, что будь при дѣлахъ онъ, затрудненія уладились бы безъ роковаго обращенія къ націи. Это не помѣшало, конечно, Неккеру въ рѣчи превоз­носить созывъ представителей, какъ благодѣтельнѣйшее со­бытіе въ исторіи Франціи, „котораго одного не доставало для ея счастія и ея славы!“ Но зачѣмъ же все-таки созваны представители? Неккеръ много и въ пышныхъ выраженіяхъ говоритъ о высокомъ назначеніи собранія, но яснаго и опре­дѣлительнаго отвѣта на этотъ вопросъ не даетъ и укло­няется указать какая же въ глазахъ правительства задача собранія.

„Вы, милостивые государи, говоритъ Неккеръ, должны на­предки, такъ-сказать, намѣтить [**] путь счастія будущимъ поко­лѣніямъ, дабы могли они нѣкогда сказать: Лудовику благодѣ­телю нашему и національному собранію какимъ онъ окружилъ себя обязаны мы законами и благодѣтельными учрежденіями охраняющими нашъ покой. Вѣтви осѣняющія насъ своею спа­сительною тѣнью суть вѣтви древа котораго зерно положе­но Лудовикомъ. Онъ ходилъ за нимъ и охранялъ своими щедрыми руками, а соединенныя усилія его и націи ускорили и упрочили драгоцѣнный ростъ сего древа.“ (Merc. de France, № 21, стр. 182.)

Если снять съ рѣчи Неккера запутанную одежду фразъ, то не трудно усмотрѣть смущеніе овладѣвшее правительствомъ когда осуществилось дѣло имъ же предпринятое. Король со­звалъ представителей націи. Что же далѣе? Что выйдетъ изъ этого собранія возбужденныхъ людей имѣющаго напра­виться неизвѣстно куда? Неккеръ хочетъ показать что пра­вительство сдѣлало свое дѣло. „Король уже удовлетворилъ своей славѣ собравъ вокругъ себя представителей среди… на­ціи никогда не занимавшейся своими дѣлами… и совершенно не подготовленной къ великой сценѣ нынѣ предъ нею откры­вающейся… * Правительство могло бы пройти тревожное время скромнымъ путемъ, но оно двинулось въ путь испол­ненный опасностей. Въ бѣдственный годъ, при истощеніи казны, среди чрезвычайныхъ финансовыхъ затрудненій, оно привело въ движеніе жителей всей страны и послѣ великихъ трудовъ и усилій созвало собраніе сословныхъ представителей.“ Какою ироніей звучатъ эти слова, хотя иронія не вхо­дила въ планъ оратора! Итакъ, по признанію Неккера, пра­вительство, не вынужденное обстоятельствами, взбудоражило всю страну, и очертя голову пустилось въ рискованнѣйшее предпріятіе, не предвидя, не представляя себѣ что изъ этого выйдетъ. Зачѣмъ же это было сдѣлано? Неккеръ можетъ- быть остановился бы предъ такимъ изображеніемъ дѣла. Но для него былъ аргументъ непререкаемый: такъ хотѣло „мнѣніе“, а мнѣніе для Неккера было божествомъ. Въ угожденіи мнѣнію, при отсутствіи яснаго сознанія путей какими оно образуется и при совершенной неспособности быть ихъ хо­зяиномъ, секретъ всего характера Неккера.

Мирабо въ своемъ журналѣ обнаружилъ всю несостоятель­ность министерской рѣчи. Можно думать что рѣшеніе совѣта прекратившее изданіе Мирабо было главнымъ образомъ вы­звано тѣмъ уязвленіемъ какое почувствовалъ популярный ми­нистръ, такъ чувствительный къ печатной похвалѣ и печатному порицанію. „Хотѣлось, повидимому, говоритъ Мирабо о рѣчи Неккера, дать родъ программы собранію сословныхъ предста­вителей, но національное собраніе, которому даже не упоми­наютъ о неотъемлемомъ и священномъ правѣ вотировать на­логи, правѣ болѣе года торжественно признанномъ королемъ за своимъ народомъ, постоянно низводится въ этой рѣчи на сте­пень какого-то административнаго бюро или финансовой пала­ты. Часто можно усмотрѣть что министръ, донесеніе кото­раго въ совѣтъ (27 декабря) не подготовило насъ къ подоб­нымъ опущеніямъ, самъ замѣчаетъ это и хочетъ въ общихъ выраженіяхъ предупредить возраженіе; но тѣмъ непонятнѣе для наблюдателя—для чего же данъ къ тому поводъ… Не ука­зывается никакого плана государственнаго возстановленія, хотя о немъ возвѣщается, никакого истиннаго основанія прочности, хотя это составляетъ одинъ изъ отдѣловъ рѣчи. Да и какъ создастъ и тѣмъ болѣе упрочитъ иной порядокъ вещей тотъ кто даже не осмѣливается слова сказать о кон­ституціи?“

Мирабо заключаетъ свой разборъ словами: „Будемъ на­дѣяться что министръ финансовъ пойметъ наконецъ что не время болѣе вилять; что нельзя противостоять потоку общественнаго мнѣнія; что надо быть имъ вынесену или потонуть; что царство интриги и шарлатанства прошло; что ковы умрутъ у его ногъ если онъ будетъ вѣренъ началамъ и быстро погубятъ его если онъ отъ началъ отступитъ: силь­ный неслыханною популярностію онъ долженъ бояться только сдѣлаться отступникомъ собственнаго дѣла. Если въ поло­женіи въ какомъ находится страна необходимо неутомимое терпѣніе, то не менѣе необходима непоколебимая твердость. Будемъ надѣяться что представители націи впредь лучше будутъ чувствовать достоинство своего званія, назначенія и характера; что они не согласятся быть энтузіастами во что бы то ни стало и безусловно, и что наконецъ вмѣсто того чтобъ являть предъ Европой зрѣлище юныхъ школьниковъ вы­рвавшихся изъ-подъ ферулы учителя и опьянѣвшихъ съ ра­дости что имъ обѣщанъ еще денекъ роспуска въ недѣльку, покажутъ себя мужами, избранниками націи, которой не достаетъ одного чтобы стать первою въ мірѣ—конституціи“.

II.

Правительство принесло на собраніе смущеніе и неувѣрен­ность. Что принесли съ собою на собраніе депутаты созванные съ разныхъ концовъ Франціи? Съ первыхъ шаговъ можно было видѣть что первая роль между ними будетъ принадлежать пред­ставителямъ „третьяго сословія“. Выдвинутые правитель­ствомъ чрезъ удвоеніе ихъ числа сравнительно съ двумя дру­гими классами, возбужденные печатью, проникнутые вслѣд­ствіе того идеей что они представители не класса, какъ другія сословія, но націи; принадлежавшіе въ большинствѣ къ разряду людей совершенно неопытныхъ въ государствен­ныхъ дѣлахъ, не связанныхъ никакими интересами съ суще­ствующимъ порядкомъ, многіе съ жаднымъ аппетитомъ че­столюбія, съ завистливымъ озлобленіемъ противъ обществен­ныхъ неравенствъ, съ сознаніемъ что весь наличный строй есть громадное злоупотребленіе, уничтоженія котораго тре­буетъ благо страны,—они представляли собою неопредѣлившійся, хаотическій, но горючій матеріалъ.

Съ первыхъ шаговъ обнаружилась притязательность депу­татовъ третьяго сословія. Началось съ того что самое назва­ніе это было отброшено какъ ставящее представителей боль­шинства націи въ послѣдній разрядъ. Депутаты третьяго со­словія, именуя другія сословія классами, себя называли пред­ставителями общинъ, общинниками (représentants des com­munes и просто communes), что звучало такъ же выразительно какъ у насъ, напримѣръ, выраженіе земскіе люди, земцы. Ми­рабо въ своемъ журналѣ съ самаго начала избѣгаетъ выраже­нія „третій классъ“ и не упускаетъ случая затронуть самолюбіе своихъ товарищей. „Депутаты трехъ сословій, пишетъ онъ о первомъ представленіи королю прибывшихъ представителей, были приняты королемъ,—духовенство и дворяне въ кабинетѣ, представители общинъ въ залѣ Лудовика XIѴ. Ничего замѣ­чательнаго не произошло. Поражали только отсутствіе тор­жественности при представленіи долженствовавшемъ быть столь внушительнымъ, недостатокъ порядка, трудности, за­медленіе вслѣдствіе не точно составленнаго списка округовъ и сенешальствъ. Не говоримъ уже о различіи костюмовъ, всѣ­ми порицаемомъ, весьма важномъ въ политическихъ послѣд­ствіяхъ. Непріятно также подѣйствовало различіе въ способѣ представленіи. [††] Депутаты общинъ были огорчены. Тотчасъ образовались группы. Не безъ увлеченія предлагалось при­нести протестъ къ подножію трона и представить королю какъ огорчительны подобные оттѣнки для истинно-національ­ной части трехъ сословій“.

Правительство сложило съ себя трудную задачу организовать созванную тысячную толпу въ правильное собраніе. Присту­пить къ ней Неккеръ не рѣшился, опасаясь за свою популяр­ность. Она вызвала борьбу на первыхъ же шагахъ. Вопросъ съ виду былъ о внѣшнемъ устройствѣ собранія; на дѣлѣ это былъ существенный вопросъ—сохранитъ ли собраніе, согласно завѣ­тамъ исторіи, сословный характеръ въ формѣ трехъ органи­зованныхъ камеръ или явится новымъ учрежденіемъ: одною палатой равноправныхъ представителей націи, что въ свою очередь необходимо должно вести къ радикальной перемѣнѣ: къ уничтоженію сословнаго устройства государства.

Съ одной стороны, въ правительствѣ присутствовало, ка­залось, безспорное, непререкаемое признаніе что сослов­ное устройство тогдашняго государства есть основа всего его строя. Еслибы спросили короля, даже Неккера, имѣ­ютъ ли они въ виду разрушеніе этого строя и замѣну его демократическою формой, хотя бы съ монархомъ во главѣ, то отвѣтъ былъ бы рѣшительно отрицательный. Но то же правительство, съ другой стороны, въ формѣ заискиваній, усту­покъ, всею силой своею, поддерживало направленіе явно стре­мившееся къ такому разрушенію. Мало сказать: уступокъ. Правительство явно обнаружило желаніе опереться на сред­ній классъ противъ притязаній высшихъ и дало третьему сословію двойное представительство. Было крайне легко­мысленно надѣяться съ Неккеромъ что можно по волѣ ли­шить значенія обстоятельство такой важности. Уклонившись отъ капитальнаго вопроса о внутреннемъ устройствѣ собра­нія, правительство, въ виду съѣзда представителей, съ вели­кимъ вниманіемъ занялось костюмомъ депутатовъ по сосло­віямъ, облекши дворянъ въ пышное одѣяніе, предъ которымъ казалась скромною темная форма третьяго класса, хотя и составленная по образцу судейской формы высокаго ранга.

Утромъ 6 мая, на другой день открытія, появилось королев­ское объявленіе прибитое гдѣ слѣдовало и кромѣ того „возвѣ­щенное герольдами: „Его величество, объявляя депутатамъ трехъ сословій о намѣреніи своемъ чтобъ они собирались начиная съ нынѣшняго дня, 6 мая, симъ увѣдомляетъ что назначенное для того помѣщеніе будетъ готово въ девять часовъ утра“. Объявленіе немедленно было истолковано въ смыслѣ приглашенія всѣхъ депутатовъ въ общую залу, гдѣ происходило открытіе собранія. „Герольды, пишетъ Мирабо, созвали депутатовъ трехъ сословій въ общую залу. Предста­вители общинъ отправились по приглашенію. Духовенство и дворянство въ общую залу не явились. Скоро узнали что они собрались въ отдѣльныхъ камерахъ“. Правительство, ни­чего не желая брать на себя, простое приглашеніе сдѣлало въ двусмысленной формѣ, подавшей поводъ выдвинуть на первую очередь вопросъ какъ будутъ провѣряться полномочія, въ соединенномъ засѣданіи или отдѣльно по сословіямъ. Не трудно было понять что за этимъ вопросомъ о первыхъ фор­мальностяхъ скрывался другой, капитальнаго значенія: будетъ ли собраніе одною палатой съ поголовнымъ счетомъ голосовъ, или сохранится сословное раздѣленіе.

Мирабо въ № 4 своего журнала (Seconde lettre à ses comm.), въ формѣ якобы письма къ какому-то лорду, такъ описываетъ впечатлѣніе перваго соединенія депутатовъ третьяго сословія. „Представьте себѣ болѣе пятисотъ чело­вѣкъ брошенныхъ въ одну залу, незнакомыхъ между собою, собранныхъ изъ разныхъ мѣстъ, безъ главы, безъ іерархіи. Всѣ свободные, всѣ равные, ни одинъ не имѣющій права при­казывать, ни одинъ не считающій себя обязаннымъ повино­ваться и всѣ съ желаніемъ à la française быть выслушенными прежде чѣмъ слушать. Чрезъ полчаса хаоса, одному счастливо одаренному голосу удалось, всплывъ поверхъ шума, быть выслушаннымъ. Онъ указывалъ на потреб­ность въ порядкѣ; всякій чувствовалъ то же, и онъ до­стигъ нѣкотораго вниманія. Необходимъ руководитель, пред­сѣдатель, старшина, который устанавливалъ бы порядокъ кому говорить. Стали спорить о значеніи словъ. Наиме­нованіе президентъ отвергли какъ могущее вести къ не­желательнымъ послѣдствіямъ. Стали спрашивать кто стар­шій по возрасту. Представился одинъ гражданинъ. Онъ по­требовалъ молодаго человѣка въ герольды (hérault; секретаря быть еще не могло) и нѣсколькихъ совѣтниковъ. Хаосъ на­чалъ принимать нѣкоторую форму. Начались предложенія постороннія дѣлу: какъ удалить изъ залы нѣсколькихъ не­посвященныхъ, дать приказъ стражамъ впускать просителей. Поднялись противорѣчія. Нѣсколько ораторовъ встаютъ и говорятъ разомъ; нетерпѣливые слушатели выражаютъ одо­бреніе или порицаніе; каждую минуту возникаетъ шумъ. Первые говорятъ молодые люди, за ними слѣдуютъ извѣст­ныя имена и получаютъ нѣкоторое вниманіе. Наконецъ ка­саются сути дѣла; начинаютъ разбирать что дѣлать. Приви­легированныя сословія своимъ отсутствіемъ заявляютъ, по­видимому, что имѣютъ въ виду совѣщаніе по сословіямъ. Горячіе умы предлагаютъ поймать ихъ на этомъ первомъ шагѣ и организоваться въ національное собраніе и круто принять всѣ послѣдствія такого рѣшенія. Болѣе умѣренные представляютъ что прежде чѣмъ прибѣгнуть къ такой край­ней мѣрѣ слѣдуетъ употребить средства примирительныя: предложить отсутствующимъ соединиться въ общее собра­ніе“. Такъ прошелъ первый день.

Между тѣмъ дворяне поспѣшили организоваться въ от­дѣльную камеру, избравъ предсѣдателя, бюро, секретарей, за ними организовалось и духовенство. Узнавъ объ этомъ, третье сословіе приняло выжидательное положеніе и объявило что не можетъ организоваться пока не провѣрятъ полномочій, что должно де произойти въ общемъ собраніи сословій. Такъ продолжалось нѣсколько дней, согласно желанію начавшихъ уже обнаруживаться вожаковъ, съ одобренія Мирабо въ его журналѣ.

Духовенство приняло посредническую роль: выступило съ предложеніемъ избрать „примирительныхъ коммиссаровъ“ отъ трехъ сословій, которые и занялись бы разрѣшеніемъ вопроса о провѣркѣ полномочій. Дворянство изъявило согласіе. Оста­валось принять рѣшеніе третьему сословію. Въ засѣданіи 13 мая, Рабо Сентъ-Этьенъ (Rabau de Saint-Etienne), раскрывая игру, предложилъ „избрать опредѣленное число лицъ которымъ и дозволить совѣщаться съ коммиссарами назначенными духо­венствомъ и дворянами, чтобы соединить всѣхъ депутатовъ въ національной залѣ, поручивъ вмѣстѣ съ тѣмъ никакъ не отступать отъ началъ поголовной подачи голосовъ и нераз­дѣльности собранія”. Шапелье пошелъ далѣе и предложилъ сдѣлать заявленіе въ болѣе рѣзкой формѣ, объявивъ что де­путаты общинъ признаютъ законно избранными только тѣхъ представителей полномочія которыхъ будутъ провѣрены ком­миссарами наименованными общимъ собраніемъ. Мирабо вы­ступилъ представителемъ болѣе умѣреннаго и осторожнаго образа дѣйствій, указывая на различіе въ образѣ дѣйствій дво­рянства, „которое повелѣваетъ, и духовенства, которое вхо­дитъ въ переговоры“ (la noblesse ordonne et le clergé négotie). Собраніе приняло предложеніе Рабо въ смягченной формѣ. Сказано просто что избирается нѣсколько лицъ для совѣ­щаній съ коммиссарами другихъ сословій „о предлагаемыхъ средствахъ соединить всѣхъ депутатовъ для повѣрки полно­мочій“.

Мирабо понималъ какъ было важно склонить на сторону третьяго класса духовенство палаты, большую часть ко­тораго составляли приходскіе священники, симпатизировавшіе среднему сословію и возстановленные противъ высшей, аристо­кратической части духовенства. Мирабо хотѣлъ дѣйствовать съ расчетомъ, тогда какъ многолюдное и не дисциплино­ванное собраніе подчинялось потоку, не имѣя сознанія исто­ковъ и цѣлей. Подготовляя побѣду третьему сословію, но сображая силы и средства могущія быть противъ него напра­вленными, Мирабо не представлялъ себѣ чтобы побѣда могла достаться такъ легко какъ оказалось. Какъ ни низко ставилъ онъ способности лицъ правившихъ тогда государственнымъ кормиломъ, онъ не могъ не видѣть что они еще находятся въ обладаніи запаса силъ болѣе чѣмъ достаточнаго для борьбы съ фиктивнымъ могуществомъ части представительнаго со­бранія къ которой принадлежалъ. Въ письмѣ къ Мавильйону (Mém., ѴI, 49) онъ особенно указываетъ на обаяніе какое для массы депутатовъ заключалось еще въ словѣ король. При нападеніяхъ на власть былъ еще безусловно необходимъ пріемъ отдѣленія короля отъ его правительства. Колеблющееся положеніе въ собраніи трехъ сословій вызывало правительство къ дѣйствію, но къ дѣйствію оно оказалось неспособнымъ. Короля, какъ свидѣтельствуетъ Бертранъ де-Молевиль, усилен­но отклоняли,—чтобы не повредить де его популярности,—отъ сношеній съ духовенствомъ и дворянствомъ. А между тѣмъ мнѣніе всюду толковало что правительственная власть въ стачкѣ съ привилегированными классами противъ „націи“. Слѣдующій разсказъ, переданный Бертраномъ де-Молевиль въ его Исторіи революціи [‡‡] и слышанный авторомъ изъ устъ самого Малуэ, бросаетъ свѣтъ на положеніе правительства и представителей, и на роль Мирабо къ концу мая 1789 года.

Малуэ, близкій къ Неккеру и къ Монморену, съ первыхъ засѣданій выступилъ противникомъ Мирабо, противъ ко­тораго чувствовалъ сильное предубѣжденіе, и удивился услышавъ что Мирабо желаетъ имѣть съ нимъ свиданіе. Свиданіе состоялось въ послѣднихъ числахъ мая. Малуэ описываетъ его слѣдующимъ образомъ: „Я желалъ, сказалъ Мирабо (Hist. de la rév. I, 176), имѣть объясненіе съ ва­ми, такъ какъ сквозь вашу умѣренность не могу не при­знать васъ другомъ свободы, и такъ какъ я быть-можетъ бо­лѣе чѣмъ вы устрашенъ броженіемъ какое замѣчаю въ умахъ, и бѣдствіями какія могутъ отъ того произойти. Я не такой человѣкъ чтобы низко продаться деспотизму. Я хочу конституціи свободной, но монархической. Вовсе не желаю колебать монархію. Но если не будутъ заранѣе приняты мѣры, то въ виду столькихъ вздорныхъ головъ какія усматриваю въ собраніи, въ виду неопытности, экзальтаціи, а также въ виду сопротивленія и необдуманнаго раздраженія со стороны двухъ первыхъ сословій, я столько же какъ и вы опасаюсь ужасныхъ потрясеній. Обращаюсь къ вашей честности. Вы близки съ Неккеромъ и Монмореномъ. Вы должны знать чего они хотятъ и есть ли у нихъ какой планъ. Если планъ разуменъ, я буду его защищать“. „Это заявленіе, говоритъ Малуэ, сдѣлало на меня сильное впечатлѣніе. Оно было такъ разумно что я не могъ не счесть его искреннимъ; у Мирабо былъ прямой умъ, и онъ не хотѣлъ зла для зла. Во многихъ существенныхъ вопросахъ его мнѣнія были монархическаго характера. Я отнесся потому къ его объясненію съ нѣкотораго рода до­вѣріемъ. Откровенно сказалъ что думаю какъ онъ, что убѣж­денъ въ необходимости конституціи которая исполнила бы разумныя желанія націи; но что не знаю имѣютъ ли ми­нистры какой-нибудь опредѣленный планъ и даже сомнѣ­ваюсь въ этомъ. Что колебанія ихъ, какія усматриваю, пу­гаютъ меня столько же какъ экзальтація многихъ изъ моихъ товарищей. Ну такъ хотите ли вы, сказалъ Мирабо, предло­жить министрамъ увидѣться и войти въ совѣщаніе со мною? Я согласился и сообщилъ Неккеру и Монморену результатъ моей бесѣды. И въ томъ и въ другомъ встрѣтилъ сильнѣйшее нерасположеніе войти въ сношенія съ Мирабо. Указывали на его без­нравственность, его дурную славу, недовѣріе имъ внушаемое. Я опровергалъ всѣ эти возраженія, ставилъ на видъ что чело­вѣкъ такого таланта, обнаруживающій разумный взглядъ и который при всей его безнравственности, повидимому, не зарученъ еще ни въ какую партію и дастъ не малый вѣсъ той въ которую вступитъ, человѣкъ который нисколько не предлагаетъ его купить и высказывается такъ что нельзя и думать предложить ему роль и условія, заслуживаетъ быть выслушаннымъ. Было условлено что Неккеръ приметъ его на другой день. Свиданіе состоялось. Но Мирабо хотѣлъ чтобъ ему высказались, а рѣшились только его выслушать. Онъ ждалъ сообщенія плана. Но весьма вѣроятно что ника­кого плана и не было. Свиданіе было короткое и сухое. Онъ вышелъ недовольный и сказалъ мнѣ входя въ залу:— болѣе не возвращусь, но они обо мнѣ услышатъ. Онъ болѣе чѣмъ сдержалъ слово“. [§§]

Тотъ же Малуэ разказывалъ Мармонтелю что въ разгово­рѣ съ Неккеромъ, въ присутствіи двухъ другихъ министровъ, на вопросъ: имѣете ли вы какой-нибудь планъ защиты про­тивъ нападеній грозящихъ трону, получилъ отвѣтъ: Не имѣ­емъ никакого. Если такъ, отвѣтилъ Малуэ, то все потеряно. (Marm. IѴ, 112.)

О правительственномъ настроеніи, когда борьба уже разы­гралась, находимъ слѣдующее свидѣтельство у Мармонтеля. „Я часто проводилъ вечера у Неккера, пишетъ Мармонтель (Mém. IѴ, 87). Тамъ, находясь среди министровъ, я откровенно говорилъ имъ о томъ что видѣлъ и слышалъ. Находилъ ихъ крайне изумленными и какъ бы потерявшими голову. То что происходило въ Версалѣ обмануло ожиданія Неккера, и онъ былъ видимо смущенъ. Я былъ приглашенъ къ нему на обѣдъ съ главными депутатами общинъ. По тону холодности съ какимъ они отвѣчали на знаки вниманія и предупре­дительности съ его стороны было замѣтно что они соглас­ны пожалуй взять его въ управляющіе, но ни какъ не въ директора себѣ (voulaient bien de lui pour leur intendant mais non pas pour leur directeur). Въ разговорѣ съ Монмореномъ я совѣтовалъ ему уговорить короля удалиться въ одну изъ крѣпостей и стать во главѣ арміи. Онъ возражалъ ссылаясь на недостатокъ денегъ, банкротство, междуусобную войну. „Вы считаете, значитъ, прибавилъ онъ, опасность такъ на­стоятельною что, по вашему мнѣнію, требуется немедленно прибѣгнуть къ крайнимъ средствамъ?—Я считаю, сказалъ я, ее въ такой мѣрѣ настоятельною что не поручусь отнынѣ чрезъ мѣсяцъ ни за свободу короля, ни за его и вашу го­ловы“. Мармонтелю былъ памятенъ разговоръ съ Шамфоромъ, который мы уже приводили. „Увы, прибавляетъ онъ, Шамфоръ сдѣлалъ меня пророкомъ“.

III.

Притязанія третьяго сословія имѣли могущественную опо­ру во „мнѣніи“, искусно возбуждаемомъ. Представители это­го сословія были въ модѣ, пользовались популярностію. А извѣстно какое значеніе мода и популярность имѣютъ во Франціи. Въ рядахъ депутатовъ дворянства было не мало при­верженцевъ „правъ народа“, и это были люди изъ знатнѣйшихъ родовъ; тогда какъ ревностнѣйшими защитниками дворян­скихъ привилегій выступили Казалесъ и д’Эпремениль, изъ самаго недавняго дворянства. Между дамами принадлежав­шими ко двору было не мало кокетничавшихъ съ революціей. О нихъ маркизъ де-Ферьеръ въ своихъ запискахъ дѣлаетъ слѣдующій строгій отзывъ. „У придворныхъ дамъ (femmes de la cour) мало идей, а чувства совсѣмъ нѣтъ. Неутомимое желаніе заниматься собою, въ своемъ кружкѣ, мелкая рев­ность, мелкая ненависть, крошечныя привязанности, сердце пустое, не знающее естественныхъ движеній, бросили многихъ придворныхъ дамъ въ народную партію. Въ ничтожествѣ своего характера онѣ относились къ революціи, долженство­вавшей рѣшить судьбу Франціи, какъ къ какой-нибудь ин­тригѣ съ цѣлью столкнуть министра или продвинуть любов­ника. Сидя за туалетомъ среди мягкой роскоши будуаровъ онѣ говорили: какая милая вещь революція, сдѣлаемъ рево­люцію. Любовныя шашни любимое оружіе Женщинъ. Любовь играла не малую роль въ войнахъ Лиги и Фронды. Придвор­ныя дамы и теперь не пренебрегли этимъ сильнымъ сред­ствомъ. Ихъ любовники были членами меньшинства дворян­ства (дружившаго съ притязаніями третьяго сословія). Уже это имѣло не малое значеніе. Жесткая, но полная силы и твердости грубость депутатовъ общинъ ихъ не пугала. Но­вый языкъ, новыя формы по меньшей мѣрѣ возбуждали лю­бопытство. Какой тріумфъ для самолюбія повліять на рѣше­ніе, жестомъ, взглядомъ одушевить патріота говорящаго на трибунѣ жгучимъ языкомъ свободы! А кромѣ того развѣ мало значитъ быть тамъ, быть сямъ, идти, возвращаться, устраивать у себя таинственныя совѣщанія, обсуждать вели­кіе интересы двадцати четырехъ милліоновъ людей переро­ждающихся къ новой жизни, интриговать въ Парижѣ, бол­тать о конституціи, увѣрять что ненавидятъ деспотизмъ и его слугъ. Г-жа Сталь, дочь Неккера, была одною изъ рев­ностнѣйшихъ пропагандистокъ демократіи: умная, съ живымъ воображеніемъ, дѣятельнымъ чувствомъ, великою жаждой извѣстности. Ее доставало на все: тайные переговоры, запи­сочки утромъ, свиданія вечеромъ, удовольствія, интриги. Ее встрѣчали въ Парижѣ, Версалѣ, въ гостиной, въ будуа­рѣ, вѣчно дѣятельную, по истинѣ неутомимую. Графини де-Луинь, д’Эгильйонъ, Ламетъ, Кастеланъ, Тессэ, Куаньи, имѣли каждая свою должность. Давали обѣды, постоянно присутствовали на засѣданіяхъ собранія, ласкали и прель­щали депутатовъ-патріотовъ, заказывали брошюры, возбуждали недостаточно горячихъ, поддерживали колеблющихся. По­литическіе разговоры замѣнили собою любовныя бесѣды и скан­далезные анекдоты. Слово свобода было на всѣхъ устахъ; жажда власти въ сердцахъ. Общество стало ареной гдѣ боро­лись нестѣсненно и въ открытую. Различіе мнѣній давало женщинамъ тайно ненавидѣвшимъ одна другую предлогъ явно обнаруживать свою ненависть. Притворныя гримасы чувстви­тельности, добродѣтели, благотворительности, религіи уступили мѣсто природнымъ инстинктамъ, маска спала; нравственное безобразіе нѣкоторыхъ женщинъ вышло наружу: увидѣли чудовищъ“. Тонъ особеннаго раздраженія не лишаетъ это свидѣтельство фактическаго интереса.

Мы упоминали какое значеніе имѣло то обстоятельство что представители средняго сословія засѣдали въ обширной залѣ общаго собранія, гдѣ были устроены мѣста для публики. „Дворяне и духовенство, говоритъ Веберъ (Mém. I, 340), не допускали публики въ свои засѣданія. Третье сословіе, кото­раго зала была открыта для всѣхъ безъ различія, пріобщало, такъ-сказать, публику къ своимъ трудамъ и настроеніямъ. Ско­ро обнаружились послѣдствія этой популярности. Столица взволновалась, обнаружилось броженіе. Пале-Рояль сдѣлался фокусомъ пламени возженнаго во всѣхъ головахъ; образовалось какъ бы новое собраніе третьяго сословія превзошедшее Вер­сальское горячностью споровъ, непрерывностію засѣданій и числомъ членовъ. Эти новыя общины дѣлали предложеніе за предложеніемъ, постановленіе за постановленіемъ. Онѣ имѣли своихъ ораторовъ и не только соревновали, но скоро пришли въ братскій союзъ съ настоящимъ собраніемъ. Въ Версаль прибывали ихъ депутаты, принимались и выслушива­лись въ залѣ засѣданій“. Въ засѣданіи 28 мая, когда обсуждалось письмо короля касательно соглашенія сословій, Малуэ во­зымѣлъ было смѣлость предложить, „въ виду особаго свойства и важности предмета“, обсудить его въ закрытомъ засѣданіи, удаливъ постороннихъ лицъ. „Постороннихъ!“ воскликнулъ одинъ изъ членовъ, Вольней (Reimpr. de Moniteur, I, 45; Droz Hist. ed. Bruxells, 252). „Да развѣ есть посторонніе между нами? Развѣ честь какой они удостоили васъ из­бравъ депутатами заставляетъ васъ забыть что они ваши братья, ваши сограждане. Затѣмъ и свѣтъ дня чтобъ освѣ­щать истину. Мы въ трудныхъ обстоятельствахъ, пусть же сограждане наши окружаютъ насъ со всѣхъ сторонъ, тѣснятъ насъ, пусть ихъ присутствіе вдохновляетъ и воодушевляетъ насъ. Они не прибавятъ мужества человѣку любящему отече­ство и желающему служить ему. Но они заставятъ покраснѣть вѣроломнаго и низкаго чье пребываніе при дворѣ или малодушіе могли уже испортить“, и прочее въ томъ же фаль­шивомъ тонѣ. И эти неразумныя рѣчи, изображающія давле­ніе толпы какъ условіе свободы,—скоро дало оно себя по­чувствовать—говорилъ не какой-нибудь молодой искатель популярности, а человѣкъ почтенный, извѣстный путешест­венникъ. Вотъ какъ возбуждены были головы! Деканъ собра­нія ограничился тѣмъ что пригласилъ публику занять мѣста внѣ помѣщенія депутатовъ и воздержаться ото всякихъ зна­ковъ одобреній или неодобреній. (Bailly, I, 80.) Слѣдуетъ заключить что публика сидѣла въ перемеЖку съ членами.

Чтобы дополнить картину первой эпохи національнаго со­бранія, приведемъ свидѣтельство историка Лакретеля о томъ впечатлѣніи подъ какимъ находилась, въ виду свершавшагося, молодежь того слоя изъ котораго выходятъ журналисты, адво­каты, медики и т. п. Особенно многочисленъ былъ классъ кандидатовъ въ журналисты и писатели. „Парижъ, по словамъ Малле дю-Пана, былъ наводненъ молодыми людьми принимав­шими нѣкоторую легкость за талантъ—клерками, прикащи­ками, адвокатами, военными. Все это авторствуетъ, мретъ съ голоду, проситъ милостыню и сочиняетъ брошюры“. (Mém. et corres. ed. Sayous, Paris, 1851, т. I, 130.) Лакретель былъ въ сравнительно благопріятномъ положеніи. Чрезъ брата онъ вошелъ въ кругъ извѣстныхъ литераторовъ и ученыхъ. Братъ говорилъ ему: „я вижу приближается революція которая от­кроетъ тебѣ блестящую дорогу. Надо сдѣлать хорошій за­пасъ философскихъ знаній для революціи которая вся будетъ имѣть философскій характеръ“. „Живя, пишетъ Лакретель (Dix ans d’épreuves, Paris, 1842, стр. 27), въ философскихъ кружкахъ, и я съ горячею надеждой взиралъ на приближав­шуюся, казалось, самую мягкую и гуманнѣйшую изъ рево­люцій. Какіе тяжелые уроки разрушили мой юношескій опти­мизмъ!.. Я мнилъ себя среди Аѳинянъ времени Перикла и Платона, или лучше сказать, они казались мнѣ жалкими въ сравненіи съ моими соотечественниками просвѣщенными свѣ­томъ философіи сіявшей не для маленькаго государства, хотя бы блестящаго, но для рода человѣческаго. Таковы были мои мечтанія когда процессія отсѣченныхъ головъ сдѣлала меня свидѣтелемъ татарскихъ празднествъ, пожары замковъ— ужасовъ крестьянскихъ войнъ, адскія оргіи 5 и 6 октября—цинически-жестокихъ сценъ изъ временъ Византійской Имперіи. Со времени открытія собранія молодежь занимавшаяся литератур­ными предметами обнаруживала особенную горячность къ при­сутствію на величайшемъ изъ когда-либо бывшихъ ораторскихъ и политическихъ турнировъ. Въ большинствѣ случаевъ прихо­дилось отправляться пѣшкомъ въ Версаль, такъ какъ обще­ственныхъ каретъ не доставало на все обиліе любопытныхъ. Когда, послѣ отвратительныхъ и позорныхъ дней 5 и 6 октя­бря, Національное Собраніе перемѣстилось въ Парижъ, наше усердіе сдѣлалось еще живѣе. Но испытанія чрезъ которыя требовалось проходить стали еще тягостнѣе. Около полуночи, часто подъ дождемъ и снѣгомъ, при щиплющемъ морозѣ, мы отправлялись къ церкви des Feuillants чтобъ удержать мѣста, занимать которыя должны были не ранѣе полудня слѣдующа­го дня. Кромѣ того приходилось ихъ отвоевывать отъ толпы одушевленной страстями и интересами совсѣмъ иными отъ нашихъ: мы не замедлили усмотрѣть что значительная часть трибунъ наполнялась наемными посѣтителями, и что жестокія сцены приводившія насъ въ отчаяніе доставляли имъ радость. Не могу выразить съ какимъ ужасомъ былъ я свидѣтелемъ какъ женщины, которыхъ потомъ стали называть вязальщи­цами (tricoteuses), пожирали человѣкоубійственныя ученія Робеспьера, наслаждались его пронзительнымъ голосомъ и не сводили глазъ съ его безобразной фигуры, живаго типа зависти“. Вскорѣ Лакретель сдѣлался сотрудникомъ Journal des Débats, получилъ мѣсто въ ложѣ журналистовъ и имѣлъ въ распоряженіи десять мѣстъ которыя раздавалъ знако­мымъ дамамъ. Стенографовъ не было, надо было искусно за­писывать рѣчи и потомъ составлять. Это оказывало не­рѣдко вліяніе на ихъ изложеніе.

IѴ.

Въ общественныхъ собраніяхъ люди проводящіе свои дѣй­ствительныя убѣжденія и, въ надеждѣ на силу аргументовъ, не входящіе въ интриги, бываютъ обыкновенно въ невыгод­номъ положеніи и грѣшатъ непрактичностію. Примѣръ Малуэ. Увлеченный идеей переустройства страны на основахъ свободы, согласно идеямъ вѣка, онъ въ то же время, вполнѣ искренно, непремѣннымъ условіемъ переустройства ставилъ сохраненіе незыблемости монархіи и государственнаго значе­нія высшихъ классовъ, то-есть принималъ за серіозное то что въ устахъ другихъ было не болѣе какъ условною офиціальною ложью. Онъ выступалъ съ предложеніемъ которое въ началѣ даже было многихъ увлекло. Онъ предложилъ чтобы собраніе, выражая согласіе на совѣщаніе съ депутатами духовенства и дво­рянства, присоединило къ своему постановленію успокоитель­ное формальное заявленіе что оно никакъ не намѣрено при­сваивать себѣ права коснуться „собственности и закон­ныхъ прерогативъ духовенства и дворянства“. „Предложеніе Малуэ, сказано въ Монитерѣ (Réimpr. de Monit. I, 32), не имѣло успѣха, хотя нѣкоторые члены старались его поддер­жать“. Малуэ возобновилъ его письменно въ засѣданіи 16 мая. „Одинъ изъ членовъ, читаемъ въ Монитерѣ (I, 35), [***] замѣтилъ что если начать обсуЖдать предложеніе Малуэ, то при­дется прервать собираніе мнѣній о предложеніяхъ Рабо Сентъ-Этьена и Шапелье“. Собраніе согласилось.

Такъ провалили предложеніе обсуждать которое было не совсѣмъ удобно, ибо оно слишкомъ раскрывало игру. Бер­транъ де-Молевиль сообщаетъ объ этомъ эпизодѣ нѣкото­рыя подробности. Малуэ предварительно сообщилъ свое за­явленіе аббату Сіесу и адвокату Тарже. Тарже высказался противъ того чтобы принять обязательство относительно собственности духовенства и дворянства даже съ прибавле­ніемъ слова законной. „Аббатъ Сіесъ, напротивъ того, нахо­дилъ что гарантія собственности была бы дѣломъ совершен­но справедливымъ, но не желалъ упоминанія о почетныхъ прерогативахъ.—Да что же, сказалъ Малуэ, развѣ вы намѣ­рены уничтожить дворянство? — Конечно, отвѣтилъ онъ.— Какія же ваши средства?—Увидимъ; надо по крайней мѣрѣ поставить вехи. Чего мы не сможемъ сдѣлать, сдѣлаютъ наши преемники“. Предложеніе Малуэ, говоритъ Молевиль, „было очень хорошо принято въ собраніи; хотѣли пустить на голоса, когда графъ Мирабо сказалъ сосѣдямъ и распустилъ въ со­браніи что заявленіе подослано изъ дворца. Сообщеніе тот­часъ произвело желаемое дѣйствіе, заявленіе было отвергнуто, и Малуэ съ этой минуты сталъ предметомъ общаго недовѣ­рія“. Мирабо въ журналѣ своемъ (4те Lettre, 5) не стѣсняясь увѣряетъ что Малуэ самъ „безъ опасенія объявлялъ что его предложеніе вполнѣ согласно съ видами министерства“. Что завленіе Малуэ было согласно съ воззрѣніями правительства, въ этомъ не могло быть сомнѣнія и объ этомъ можно было не упоминать. Но упомянуть требовалось чтобы внушить мысль что предложеніе подослано, что оно есть маневръ со стороны правительства, котораго Малуэ явился де орудіемъ. Это было совершенно не справедливо. Эпизодъ любопытенъ въ томъ отношеніи что въ немъ раскрылись виды вожаковъ собранія. Правительственная власть склонилась къ созыву представи­телей подъ завѣреніями что основы государственнаго устрой­ства, какія считались ею условіемъ своего бытія, останутся неприкосновенными. Эту иллюзію внушалъ Неккеръ и самъ повидимому увлекался ею. Она должна была разсѣяться съ первыхъ дней собранія. Она и разсѣялась, но правительство оказалось въ безпомощномъ состояніи.

Совѣщанія „примирительныхъ коммиссаровъ“ (commissaires conciliateurs) продолжались нѣсколько дней и, понятно, не привели ни къ какому результату. Уклонившееся правительство рѣшилось вмѣшаться въ дѣло. Было составлено и послано въ собраніе каждаго изъ сословій королевское письмо. „Съ при­скорбіемъ и не безъ безпокойства, писалъ король, усматриваю я что Національное Собраніе созванное дабы заняться вмѣстѣ со мною возрожденіемъ королевства, предается бездѣйствію, каковое, если продолжится, заставитъ исчезнуть надежды какія возлагалъ я на него для счастія моего народа и преуспѣянія государства“. Король предложилъ возобновить засѣданія при­мирительной конференціи подъ предсѣдательствомъ на этотъ разъ хранителя печатей и съ присоединеніемъ нѣсколькихъ королевскихъ коммиссаровъ изъ высшихъ правительствен­ныхъ лицъ (въ ихъ число былъ назначенъ и Неккеръ). Письмо получено было дворянами въ то самое засѣданіе 28 мая, когда тамъ только что состоялось рѣшительное постановленіе объ­являвшее войну притязаніямъ третьяго сословія. „Дворян­ская палата, сказано въ постановленіи, принимая во внима­ніе что въ настоящую минуту долгъ требуетъ чтобъ оно осталось вѣрнымъ основаніямъ государственнаго строя и дало примѣръ твердости, какъ дало уЖе примѣръ безкорыстія, объявляетъ что оно признаетъ порядокъ совѣщаній по со­словіямъ и право несогласія, каковое принадлежитъ каждому сословію отдѣльно (la faculté d’empêcher que les ordres ont tous divisement)”. Постановленіе осталось неотмѣненнымъ и послѣ письма короля, призывавшаго къ соглашенію.

Королевское вмѣшательство ставило третье сословіе въ затрудненіе, которое требовалось обойти. Не принять пред­ложенія короля было невозможно, ибо значило бы явно отка­зать ему въ повиновеніи и прямо раскрыть что дѣло идетъ не о наилучшемъ способѣ повѣрки полномочій, но о предметѣ гораздо важнѣйшемъ. Мирабо выступилъ съ предложеніемъ, употребивъ пріемъ всегда производившій дѣйствіе: выдѣливъ короля, онъ представилъ дѣло какъ интригу министровъ пред­принятую по совѣту высшаго духовенства.

„Трудно закрыть глаза, говорилъ Мирабо, на обстоятель­ства въ какія ставитъ насъ письмо короля. Нельзя не разли­чать мотива какимъ оно вызвано отъ чувствъ его августѣй­шаго автора. Было бы опасно смѣшивать его достойныя всякаго почтенія намѣренія и вѣроятныя слѣдствія его при­глашенія. При такомъ посредникѣ какъ король, стороны ко­торыя онъ желаетъ примирить никакъ не могутъ сохранить свою свободу. Уже одно величество трона отнимаетъ ее. Мы не подали ни малѣйшаго повода къ его вмѣшательству. Пись­мо появляется въ ту минуту когда два сословія находятся въ переговорахъ съ третьимъ, и когда одно почти неотрази­мо увлекается народною партіей. Письмо приходитъ среди преній духовенства, прежде чѣмъ имъ принято рѣшеніе, и послѣ тайныхъ совѣщаній: я говорю о ночныхъ собраніяхъ высшаго духовенства, слухъ о которыхъ всюду распростра­нился. Что же это все значитъ? Со стороны короля это актъ мужества, терпѣнія, доброты, но въ то же время это западня устроенная руками тѣхъ кто не точно передали ему поло­женіе дѣлъ, западня во всѣхъ отношеніяхъ, западня тайно сложенная руками друидовъ. Западня, если послѣдуемъ жела­нію короля; западня, если воспротивимся. Примемъ конфе­ренцію: все кончится рѣшеніемъ совѣта. Насъ разсадятъ по отдѣльнымъ палатамъ, на фактѣ лишатъ свободы и тѣмъ вѣрнѣе что аристократы стремятся къ голосованію по сосло­віямъ. Если не примемъ, тронъ завалятъ доносами, клеветами, страшными предсказаніями. Будутъ съ новою силой по­вторять то что говорятъ и теперь, дабы убить поголовную подачу голосовъ: что наше собраніе шумное, не дисциплино­ванное, жаждущее независимости, безъ системы, безъ прин­циповъ, разрушитъ королевскую власть. Съ новымъ жаромъ болѣе чѣмъ когда-либо будутъ повторять нелѣпость будто государственный строй погибаетъ подъ напоромъ демократіи. Изберемъ путь между двухъ подводныхъ камней. Примемъ приглашеніе короля; но прежде конференціи сдѣлаемъ шагъ который разрушилъ бы интригу и снялъ маску съ клеветы. Король почтилъ насъ письмомъ исполненнымъ доброты. Под­несемъ ему адресъ полный любви, въ которомъ выскажемъ тор­жественно наши чувства и наши принципы”. Предложенный и принятый адресъ былъ обвинительнымъ актомъ противъ дво­рянства, исключавшимъ возможность примиренія. „Огорчен­ные пагубнымъ бездѣйствіемъ, сказано между прочимъ въ адресѣ, депутаты общинъ употребляли всѣ средства побу­дить духовенство и дворянъ соединиться съ ними чтобъ ор­ганизовать Національное Собраніе”. Заявивъ согласіе на кон­ференцію „въ увѣренности что при монархѣ, возстановителѣ Франціи, свобода Національнаго Собранія не можетъ под­вергнуться опасности“, составитель адреса прибавляетъ: „го­сударь, ваши вѣрныя общины никогда не забудутъ чѣмъ онѣ обязаны своему королю. Никогда не забудутъ естественнаго союза трона и народа противъ всякаго рода аристократій, коихъ могущество можетъ утвердиться только на развали­нахъ королевской власти и общественнаго благополучія. Французскій народъ, во всѣ времена славу свою полагавшій въ томъ чтобъ обожать своихъ королей, будетъ всегда готовъ пролить кровь и пожертвовать достояніемъ чтобы поддер­жать истинныя начала монархіи“. Какою ироніей теперь, по­слѣ событій, звучатъ всѣ эти увѣренія, заявленія о незыбле­мости власти шедшей къ гибели съ зажмуренными глазами!

Ѵ.

Итакъ, съ одной стороны, рѣшеніе дворянъ сохранить со­словную отдѣльность, съ другой вызывающій манифестъ третьяго сословія. Какое тутъ возможно было примиреніе! И между тѣмъ Неккеръ повидимому не отчаивался и придумалъ трогательную комбинацію для рѣшенія вопроса о повѣркѣ полномочій, думая что послѣ соглашенія по этому вопросу дѣло такъ и уладится. Мирабо выставляетъ королевское пред­ложеніе какъ западню разставленную третьему классу. Но не только у короля, а повидимому и у главныхъ министровъ его не было плана приписываемаго имъ Мирабо. Нѣсколько лѣтъ спустя, передавая въ сочиненіи своемъ событія того времени, Неккеръ подробно останавливается на вопросѣ какъ совер­шалась провѣрка въ прежнія времена и входитъ въ тонкую аргументацію по этому поводу, какъ будто въ этомъ была суть вопроса. Этотъ тонъ историческаго изслѣдованія имѣли и совѣ­щанія королевской конференціи, о которыхъ сохранился по­дробный протоколъ. Въ окончательномъ результатѣ Неккеръ предложилъ въ конференціи, отъ имени короля, такой планъ: пусть сословія провѣрятъ отдѣльно полномочія своихъ чле­новъ, сообщивъ одно другому для быстраго просмотра акты провѣрки въ случаяхъ представляющихся безспорными. Въ случаяхъ спорныхъ провѣрка пусть производится чрезъ коммиссаровъ отъ трехъ сословій. Коммиссары доводятъ свое рѣшеніе до свѣдѣнія своихъ сословій. Въ случаѣ несогласія сословія съ рѣшеніемъ коммиссіи, дѣло восхо­дитъ къ королю, полагающему окончательное рѣшеніе. „Можно пожалуй прибавить (къ постановленію конференціи) что провѣрка полномочій не имѣетъ связи съ важнымъ вопро­сомъ о голосованіи поголовно или посословно“. Неккеръ окан­чиваетъ чувствительнымъ обращеніемъ не оставлять короля одного среди націи занятымъ неустанно возстановленіемъ мира и согласія. „Кто изъ васъ пожелаетъ обременить свою совѣсть всѣми бѣдствіями могущими произойти отъ готовящагося раз­дора на первыхъ шагахъ по пути куда призываетъ васъ благо государства, гдѣ нація ждетъ отъ васъ поступательнаго ше­ствія, гдѣ величайшія опасности насъ окружаютъ! Ахъ, го­спода, еслибы вы даже могли достигнуть этого блага при раз­дѣленіи сердецъ и мнѣній, оно было бы куплено слишкомъ дорогою цѣной”. (Necker, De la révol. I, 239.) Наивное пожалуй (si l’on veut) вызвало насмѣшку Мирабо, нещадно разби­рающаго министерское предложеніе въ своемъ журналѣ (№ IX, 11).

Мирабо въ рѣзкихъ выраженіяхъ предложилъ отвергнуть планъ Неккера, „который поразилъ бы смертію Національное Собраніе прежде чѣмъ оно обнаружило свое существованіе“. „Нечего скрывать, говоритъ Мирабо,—не считая нужнымъ утаивать то что для всѣхъ было ясно, кромѣ кажется Некке­ра, — что провѣрка полномочій предрѣшаетъ вопросъ о по­рядкѣ голосованія. Провѣрять полномочія не значитъ ли со­вѣщаться о ихъ законности или незаконности. Этотъ во­просъ слѣдовательно необходимо связанъ съ голосованіемъ, поголовнымъ или посословнымъ, или лучше сказать это одинъ и тотъ же вопросъ. Съ какого же права кто-либо сре­ди націи, какой-либо трибуналъ, какой бы онъ ни былъ, кро­мѣ самого собранія, осмѣлится принять на себя его рѣшеніе?“

Заключеніе конференціи (Неккеровъ планъ) духовенствомъ принято было безъ оговорки. Еслибы также приняло дворян­ство, положеніе третьяго сословія было бы очень затруднено. Пришлось бы раскрыть что не о соглашеніи идетъ дѣло и вы­ступить въ открытую борьбу. Но дворяне, принявъ 6 іюня пред­ложеніе конференціи, сдѣлали оговорку что права отдѣльныхъ членовъ должны окончательно разбираться въ самомъ собраніи, не переходя въ коммиссію; когда же дѣло идетъ о правахъ цѣ­лыхъ депутацій отдѣльныхъ мѣстностей, то таковыя, согласно заключенію конференціи, передаются въ коммиссію и въ случаѣ несогласія собранія съ мнѣніемъ коммиссіи восходятъ на рѣ­шеніе короля (Bailly., I, 111). Приводя постановленіе дво­рянъ, Бальи замѣчаетъ что въ сущности это было принятіе предложенія конференціи. Но вожаки третьяго сословія ухватились за оговорку. Она дала поводъ заявить что такъ какъ дворяне не приняли заключенія конференціи, то значитъ соглашеніе предпринятое королемъ, по винѣ дворянства, не состоялось, и депутатамъ общинъ остается дѣйствовать самостоятельно.

Въ кружкахъ вліятельныхъ депутатовъ рѣшено было что со­браніе третьяго сословія должно организоваться, se constituer. Свободный отъ соглашеній, не входившій въ интриги партій, а развивавшій съ трибуны свои идеи, какъ съ каѳедры, тео­ретикъ Малуэ сказалъ 8 іюня рѣчь интересную для характе­ристики минуты какую переживало собраніе. „Приближается минута, говорилъ Малуэ, рѣшить вопросъ (какъ должны мы организоваться). Провинція, столица съ безпокойствомъ ждутъ какое рѣшеніе мы примемъ… Мнѣ кажется, вся нація присут­ствуетъ въ этомъ собраніи, является намъ подъ чертами огорченной матери и обращаясь къ духовенству, дворянамъ, общинамъ восклицаетъ: остановитесь дѣти, хотите ли вы растерзать мою внутренность!… Мы находимся, господа, на краю пропасти… Не пойдемъ на встрѣчу опасностямъ намъ угрожающимъ, когда можно ихъ избѣгнуть… Примемъ во вни­маніе примѣры патріотизма и общественныхъ добродѣтелей столько разъ предъявленныя націи духовенствомъ и дворян­ствомъ, но не будемъ подражать примѣру раздѣленія объ­явленному провозглашеннымъ veto. Остановимся и ни­какъ не предпримемъ обращенія нашего собранія въ Націо­нальное Собраніе (n’adoptons pas la constitution de notre assemblée en Assemblée Nationale)… Организуемъ себя въ то что мы на самомъ дѣлѣ представляемъ собою—собраніе пред­ставителей народа (ce que nous sommes—les représentants du peuple)“. Малуэ поспѣшно и непрактично предупреждалъ про­тивъ того что чрезъ нѣсколько дней должно было случиться. Предложеніе поспѣшили отклонить. Одинъ изъ членовъ замѣ­тилъ что нельзя и обсуждать этого предложенія: только завтра де заключится засѣданіе примирительной конференціи и будетъ представленъ ея протоколъ. Другой членъ (имена членовъ не названы въ отчетѣ, какъ находимъ его въ Монитерѣ) не безъ ироніи говорилъ что остается только поблагодарить г. Малуэ за сообщеніе его идей. „До сихъ поръ онъ дѣлалъ это почти каждое засѣданіе. Будемъ надѣяться что и впе­редъ не оставитъ сообщать намъ свои размышленія, какъ не переставалъ сообщать ихъ до сихъ поръ“. Малуэ нашелся вынужденнымъ самъ признать свое предложеніе преждевре­меннымъ. Зачѣмъ же, можно бы спросить, дѣлалъ его?

10 іюня послѣдовало предложеніе Сіеса. Ему предше­ствовали, очевидно, совѣщанія и сношенія внѣ засѣда­нія. Дѣло было подготовлено. Въ самомъ началѣ засѣданія Мирабо заявилъ что необходимо принять рѣшеніе и что одинъ изъ членовъ отъ города Парижа, аббатъ Сіесъ, имѣ­етъ сдѣлать предложеніе величайшей важности. Рѣшено не­медленно выслушать Сіеса. Соглашеніе предложенное на конференціи королевскимъ коммиссаромъ, указываетъ Сіесъ, должно считаться несостоявшимся, такъ какъ измѣненіе ка­кое дворянство поставляетъ условіемъ принятія равносильно де отказу отъ предлагаемаго плана. „При такомъ состояніи дѣла, продолжаетъ Сіесъ (Monit., I, 63), возвращающемъ депу­татовъ общинъ къ ихъ первоначальному положенію, собраніе полагаетъ что не можетъ болѣе, оставаясь въ бездѣйствіи, ждать привилегированныхъ классовъ, не становясь винов­нымъ по отношенію къ націи, имѣющей, конечно, право тре­бовать отъ него лучшаго употребленія времени. Оно по­лагаетъ что долгъ настоятельно требуетъ отъ всѣхъ пред­ставителей націи, къ какому бы классу гражданъ они ни принадлежали, организоваться въ дѣятельное собраніе, спо­собное приступить къ исполненію своего назначенія и испол­нить его… Но такъ какъ нельзя организоваться въ дѣятель­ное собраніе безъ предварительнаго признанія права тѣхъ кои имѣютъ его составить, то-есть обладаютъ качествами требуемыми для подачи голоса какъ представители націй, то тѣ же депутаты общинъ полагаютъ необходимымъ сдѣлать послѣднюю попытку предъ депутатами духовенства и дво­рянства, кои заявляютъ въ себѣ эти качества, но тѣмъ не менѣе доселѣ отказывались подвергнуться признанію оныхъ“. Способъ выраженія претендуетъ на особенную логическую тонкость,—характеристическое свойство Сіеса, котораго Мира­бо упрекалъ въ склонности къ метафизикѣ. Предложеніе было встрѣчено рукоплесканіями. Послѣ споровъ о нѣкоторыхъ подробностяхъ, между прочимъ назвать ли обращеніе къ духовенству и дворянству sommation или invitation (рѣшено послѣднее), пренія близились казалось къ концу, когда одинъ изъ членовъ предложилъ (Bailly, I, 131) чтобы моція Сіеса была предварительно напечатана, раздана членамъ или по крайней мѣрѣ копіи были разосланы по бюро для предваритель­наго обсужденія. Поднялся общій ропотъ, обнаружившій на­строеніе. Одинъ изъ депутатовъ напомнилъ что собраніе ис­тощило де всѣ средства примиренія и что медлить нечего. Предложеніе препроводить моцію Сіеса въ бюро онъ назвалъ, при общихъ рукоплесканіяхъ, „возмутительнымъ“. Послѣ шум­ной путаницы въ сборѣ голосовъ, такъ какъ кромѣ главнаго предложенія были къ нему дополнительныя, въ вечернемъ засѣданіи были приняты единогласно и моція Сіеса и пред­ложеніе подать объяснительный адресъ королю.

Въ промежутокъ отъ 10 до 15 іюня произошла повѣрка пол­номочій. На сдѣланное предложеніе духовенство и дворянство прислали отвѣты что подвергнутъ его обсужденію. Но уже 13 іюня три члена духовенства изъ приходскихъ священни­ковъ присоединились къ депутатамъ общинъ, явившись въ собраніе для провѣрки своихъ полномочій. Собраніе привѣт­ствовало ихъ общими рукоплесканіями.

Въ засѣданіи 15 іюня, на которое стеклась масса публики, приступлено къ обсужденію вопроса о томъ, какъ и подъ какою формой должно организоваться собраніе. Сіесъ предложилъ депутатамъ признать себя „собраніемъ признанныхъ и провѣ­ренныхъ представителей французской націи“, „Assemblée des représentants connus et vérifiés da la nation française“. Мунье предложилъ длинное наименованіе: „законное собраніе пред­ставителей большей части націи, дѣйствующее въ отсутствіи меньшей части“, assemblée légitime des représentants de la majeure partie de la nation agissant en absence de la mineure partie“. Пизонъ дю-Галанъ (Pison du Galand): „дѣятельное и законное собраніе представителей французской націи“. Были еще предложены названія „представителей 24 милліоновъ людей“, „представителей почти всего французскаго народа“и нѣкоторыя другія. Мирабо предложилъ простое наиме­нованіе: „представители французскаго народа“, „représen­tants du peuple français“ и энергически поддерживалъ свое предложеніе. Послѣ преній продолжавшихся три дня со­браніе въ засѣданіи 17 іюня рѣшило наконецъ, по предло­женію Сіеса, наименоваться: Національнымъ Собраніемъ, As­semblée nationale.

Не слѣдуетъ забывать что споръ былъ не о словахъ только, а имѣлъ существенное значеніе. Наименованіе Національ­нымъ Собраніемъ было первое что представлялось. Оно уже употреблялось офиціально даже королемъ и министромъ, но въ приложеніи къ совокупности трехъ сословій. Но это же на­именованіе принятое депутатами общинъ, съ приглашеніемъ представителей другихъ классовъ присоединиться, было не иное что какъ признаніе себя исключительно націей и было равнозначительно разрушенію сословнаго строя, считавшаго­ся краеугольнымъ камнемъ монархіи. Вотъ почему шагъ былъ такъ важенъ. Малуэ въ указанной выше рѣчи 8 іюня болѣе всего предупреждалъ не сдѣлать бы такого шага (n’adoptons pas, говоритъ онъ, Іа constitution de notre assem­blée en Assemblée Nationale). Объ этомъ наименованіи ко­нечно говорилось много, но въ собраніи рѣшались прибѣ­гнуть къ нему лишь послѣ разгоряченія порожденнаго жаркими преніями и препирательствами.

ѴI.

Въ первое время Національнаго Собранія, не малое значеніе имѣлъ удачный, для его цѣлей, выборъ въ предсѣдателя Бальи, котораго все существо было проникнуто благоговѣніемъ къ излюбившему его собранію и порученнымъ ему обязанностямъ. Замѣчательно что Бальи нельзя назвать избранникомъ всего собранія. До того времени пока собраніе организовалось, предсѣдатель третьяго сословія именовался старшиной, doyen. Старшину выбирали депутаты составлявшіе бюро собранія, по одному отъ губерніи. Ихъ было четырнадцать. Депутаты эти замѣняли секретарей, каковыхъ не было, такъ какъ со­браніе не считало еще себя организованнымъ. Предшество­вавшій Бальи старшина д’Эльи (d’Ailly) по слабости здоровья отказался отъ своего званія. Бюро избрало Бальи какъ пер­ваго депутата города Парижа (по обычаю древнихъ сослов­ныхъ собраній предсѣдателемъ бывалъ обыкновенно купече­скій старшина Парижа). 8 іюня составилось новое бюро, опять выбравшее Бальи. Затѣмъ собраніе безъ выбора удержало его на этомъ мѣстѣ впредь до 3 іюля, когда послѣ соединенія сословій, общимъ предсѣдателемъ ихъ выбранъ принцъ Ор­леанскій, 553 голосами изъ 660 вотировавшихъ. Принцъ отка­зался, и при новомъ баллотированіи 700 голосами изъ 793 былъ выбранъ архіепископъ Віенскій. Съ первыхъ шаговъ своей дѣятельности въ качествѣ старшины Бальи угодилъ собранію. Первая задача выпавшая на его долю была нелегкаго свойства. Дѣло шло о представленіи адреса королю. Хранитель печатей отвѣтилъ что король не можетъ принять депутаціи, такъ какъ дофинъ опасно боленъ. Собраніе не удовлетворилось этимъ от­вѣтомъ. „Тяжелая болѣзнь дофина, восклицалъ Шапелье (за­сѣданіе 3 іюня, Monit. I, 51), не должна удалять насъ отъ короля. Это новый мотивъ побуждающій насъ, напротивъ того, стре­миться приблизиться къ королю. Кто лучше націи можетъ утѣ­шить добраго и великодушнаго короля“. Оратора не стѣснило то обстоятельство что въ адресѣ „націи“ рѣчь идетъ о раз­дорѣ сословій, а не объ утѣшеніи короля. Явилось подозрѣ­ніе что извѣстіе о болѣзни только предлогъ чтобъ отклонить представленіе адреса. Состоялось постановленіе: „Депутаты общинъ не могутъ признать никакого посредника между ко­ролемъ и его народомъ и поручаютъ старшинѣ обратиться непосредственно къ королю и почтительнѣйше просить чтобъ онъ назначилъ время когда ему угодно будетъ принять де­путацію и адресъ“. Это порученіе долженъ былъ исполнить Бальи. Обратиться опять къ хранителю печатей онъ не же­лалъ, опасаясь возбудить противъ себя неудовольствіе въ собраніи. Рѣшился обратиться къ популярному Неккеру, но прежде сообщилъ о своемъ намѣреніи членамъ бюро. Они, въ томъ числѣ Мирабо, одобрили планъ, и Бальи явился къ Нек­керу. Тотъ затруднялся брать порученіе до него не касаю­щееся, ссылался что не время, такъ какъ король теперь обѣ­даетъ. Бальи успѣлъ его склонить. Они отправились, но что­бы не возбудить толковъ, порознь: Бальи слѣдовалъ издали и во дворцѣ не вошелъ въ залу Oeil-de-Boeuf, сосѣднюю со спальнею короля, но остался въ другой залѣ. Наконецъ Нек­керъ вышелъ и сообщилъ что король согласенъ принять депу­тацію, но желаетъ чтобы по порядку обратились къ хранителю печатей. Задумался Бальи. При выходѣ изъ дворца встрѣчаетъ депутата Шапелье. Тотъ полагаетъ что надлежитъ испол­нить указаніе короля. Идетъ Бальи къ хранителю печатей. Того нѣтъ дома: обѣдаетъ въ гостяхъ неизвѣстно у кого. Въ шестомъ часу Бальи приходитъ вторично и ждетъ возвращенія хранителя печатей. Тотъ вскорѣ прибылъ и узнавъ въ чемъ дѣло предложилъ Бальи тотчасъ отправиться во дво­рецъ. Оказалось, король верхомъ уѣхалъ въ Медонъ навѣ­стить опасно больнаго сына (дофинъ въ ночь скончался).

Бальи проситъ хранителя печатей повидать короля немед­ленно по возвращеніи. Тотъ говоритъ что не можетъ, такъ какъ вечеромъ собраніе конференціи, но что напишетъ коро­лю и передастъ его отвѣтъ. Бальи опасается, не уклоняется ли министръ, и въ восьмомъ часу отправляется во дворецъ. Короля еще не было. Возвратившись домой, Бальи ждетъ извѣстія отъ хранителя печатей, но записка не прихо­дитъ. Въ десять часовъ Бальи снова идетъ къ мини­стру. Тотъ подаетъ записку полученную отъ короля и при­бавляетъ что дофинъ при смерти. Въ запискѣ сказано что по случаю прискорбнаго событія король не можетъ теперь принять депутацію. На утро Бальи сообщилъ о своихъ неуто­мимыхъ хожденіяхъ палатѣ. Та осталась довольна его хлопо­тами. Слухъ о настояніяхъ Бальи распространился и соста­вился анекдотъ какъ онъ съ нѣсколькими депутатами, въ ми­нуты семейной горести королевской семьи, грубо ломился во дворецъ и даже побилъ пристава. „Басни сочинялись, приба­вляетъ Бальи, чтобы представить третье сословіе въ смѣш­номъ видѣ. Орудіе насмѣшки во всѣ времена имѣло великую силу во Франціи. Его пробовали противъ новаго могущества, съ каждымъ днемъ возраставшаго“. Дѣйствительно, замѣча­тельно что насмѣшка была главнымъ средствомъ какимъ въ журналистикѣ первой эпохи революціи аристократическая партія боролась съ противниками. Былъ журналъ подъ заглаві­емъ: Les actes des apôtres, одинъ изъ главныхъ анти-революціонныхъ органовъ. Его главная задача была осмѣивать револю­ціонныхъ членовъ собранія, иногда весьма остроумно, иногда грубо и цинично. Часть дворянъ крѣпкая преданіями плохо владѣла перомъ; дворяне владѣвшіе перомъ либеральничали; приходилось обращаться за помощью къ литераторамъ вто­раго разряда.

ѴII.

Замѣчательно что въ памятные дни отъ 10 до 17 іюня Ми­рабо не только не шелъ во главѣ собранія, но останавливалъ его, оставался вѣрнымъ разъ уже отмѣченной нами роли— умѣрителя. И въ этомъ направленіи дѣйствовалъ съ вели­чайшимъ напряженіемъ. Былъ боленъ лихорадкой, испыты­валъ ея пароксизмы въ самомъ собраніи и тѣмъ не ме­нѣе энергически боролся противъ предпринимаемаго шага. Высказанное имъ было въ сущности то самое что заключалось въ отклоненномъ предложеніи Малуэ, который и присоеди­нился къ его мнѣнію. Какъ объяснить эту умѣренность? Какимъ образомъ неудержимый Мирабо оказался въ этомъ случаѣ наименѣе дерзкимъ, наиболѣе слабымъ въ требовані­яхъ? Дѣло въ томъ что Мирабо лучше чѣмъ кто-либо по­нималъ важность предпринимаемаго шага и считалъ его не­разумно рискованнымъ. Съ одной стороны, сознавая значеніе королевской власти въ странѣ, невольно соображая что сдѣ­лалъ бы самъ еслибы принадлежалъ къ правительственной власти, онъ не могъ допустить той степени неспособности какая оказалась въ правительствѣ, считалъ его все-таки раз­умнѣе чѣмъ оно было на дѣлѣ; съ другой стороны, головой превышая, по государственнымъ способностямъ, своихъ со­членовъ, онъ крайне опасался политическаго легкомыслія нѣ­сколькихъ сотъ неопытныхъ, но возбужденныхъ людей. Рис­кованный шагъ оказался однако шагомъ успѣшнымъ, и чрезъ нѣсколько дней мы видимъ Мирабо примѣнившимся къ обстоя­тельствамъ, захватывающимъ вожжи собранія въ свои руки и поднимающимъ дерзость на высоту своего таланта.

„Каждый изъ васъ, господа, понимаетъ, сказалъ Мирабо въ самомъ началѣ преній, какъ легко было бы сегодня по­пытаться пылкою рѣчью подвинуть васъ на рѣшеніе край­няго характера“. „Недостаточно дать самимъ себѣ титулъ, говорилъ онъ далѣе, чтобъ имѣть его и чтобы считаться за­конно имъ облеченнымъ. Если вы потерпите неудачу, если король откажетъ въ своей санкціи, если сословія обратятся къ его власти, что тогда произойдетъ? Распущеніе или от­срочка. Какъ очевидное слѣдствіе, разнуздаются мститель­ныя страсти, произойдетъ соединеніе всѣхъ аристократовъ и наступитъ отвратительная анархія, всегда приводящая къ деспотизму. Увидите грабежи, убійства. И не заслу­жите даже гнусной чести междуусобной войны, ибо въ на­шей странѣ не бьются во имя той или другой вещи, но за то или за другое лицо“. (XI lettre de Mirabeau, 16.) Нѣко­торые молодые члены говорили что въ санкціи короля нѣтъ никакой надобности. Мирабо возразилъ слѣдующими словами: „Въ отвѣтъ на указанную мною необходимость королевской санкціи, мнѣ говорятъ что если народъ высказался, то въ ней нѣтъ необходимости. А я, господа, считаю королевское veto такою необходимостію что лучше согласился бы жить въ Константинополѣ чѣмъ во Франціи еслибъ этого права короля не было. Да, вторично объявляю что для меня не было бы ничего ужаснѣе какъ верховенствующая аристо­кратія шестисотъ человѣкъ которые завтра могли бы объявить себя несмѣняемыми, послѣзавтра наслѣдственными и кон­чили бы, какъ аристократы всѣхъ странъ, тѣмъ что все захва­тили бы въ свои руки” (XI Lettre, 39). „Настаиваю на томъ что предложенное мною наименованіе: представители Фран­цузскаго народа, наиболѣе приличествуетъ обстоятельствамъ. Говорю приличествуетъ обстоятельствамъ, ибо признаю что предложеніе аббата Сіеса согласно со строгостію началъ и достойно гражданина-философа. Но, господа, не всегда полезно, не всегда подобаетъ принимать во вниманіе единственно право, ничего не уступая обстоятельствамъ. Существенное различіе между метафизикомъ, въ кабинетныхъ размышленіяхъ уловляющимъ истину въ ея полной чи­стотѣ, и государственнымъ человѣкомъ, вынужденнымъ счи­таться съ тѣмъ что предшествовало, съ трудностями, пре­пятствіями. Наставникъ народа и политическій дѣятель разнятся тѣмъ что первый думаетъ только о томъ что есть (ce qui est), а второй занятъ тѣмъ что можетъ быть (ce qui peut être). Метафизикъ, путешествуя по картѣ, все проходитъ безъ труда, не будучи остановленъ ни горами, ни пустынями, ни рѣками, ни пропастями; но когда желаемъ пуститься дѣйствительно въ путь и достигнуть цѣли, надо постоянно помнить что идемъ по землѣ и уже не находимся въ идеальномъ мірѣ.”

Въ двухъ частныхъ письмахъ къ Мавильйону, приводи­мыхъ въ Мемуарахъ Мирабо (Paris 1835, ѴI, 65 и 75), лучше всего уясняется его образъ дѣйствій въ эти знамена­тельныя засѣданія. „Несомнѣнно, пишетъ онъ, нація еще не созрѣла: удивительная неспособность, страшный безпорядокъ въ правительствѣ возрастили революцію въ парникѣ, она вы­тянулась поверхъ нашихъ способностей и степени нашего образованія (ont mis en serre chaude la révolution; elle devança notre aptitude et notre instruction). Дѣйствую сообразно это­му обстоятельству. Покажу вамъ обращикъ того какимъ за­пальчивымъ и въ то же время мягкимъ скакуномъ является наше Національное Собраніе. Вообразите что всѣ обстоятельства дѣла говорили противъ исключительнаго и узурпатор­скаго наименованія… Меня хотѣли разорвать на части и распустили будто я человѣкъ правительства… По правдѣ ска­зать, столькимъ я продаюсь что не понимаю какъ не нажилъ себѣ всемірной монархіи“.

„Мы занимались, говоритъ онъ въ другомъ письмѣ, четы­ре дня безъ передышки вопросомъ какъ намъ организо­ваться. Прибавьте что въ это самое время я былъ боленъ лихорадкой; испытывалъ ея припадки въ собраніи и трижды говорилъ будучи въ ознобѣ. Великое дѣло сдѣлано. Мы организовались въ Національное Собраніе послѣ многократ­наго отказа двухъ сословій соединиться съ нами и вмѣстѣ провѣрять полномочія. Наименованіе это не мое. Мое пред­ложеніе было объявить насъ представителями Французскаго народа… Они не хотѣли. Въ случаѣ самомъ благопріятномъ окажется что они сыграли королевство въ азартную игру (en trente et quarante), тогда какъ я оспаривалъ его на шахматахъ, будучи сильнѣе противника въ игрѣ. Возбужденіе страшное; сердятся что я на сторонѣ умѣренности. Но я знаю какая огромная разница между путешествіемъ по картѣ и въ дѣй­ствительности по землѣ… Знаю что наши довѣрители чрезвы­чайно мало интересуются нашими метафизическими спорами, какъ бы таковые важны ни были, и что мы можемъ на нихъ разсчитывать только когда непосредственно коснемся ихъ горшка съ супомъ. Лучшее средство чтобы революція не имѣла успѣха—требовать слишкомъ многаго. Полагаю долго заслу­живать почетный упрекъ въ умѣренности“. Обстоятельства обратили этотъ срокъ въ нѣсколько дней.

Возбужденіе, овладѣвшее собраніемъ, съ особою силой обна­ружилось вечеромъ 16 іюня. Было уже восемь часовъ. Мно­гіе требовали приступить къ собиранію голосовъ. Другіе противились, выставляя что уже поздно, и многіе разо­шлись. Уступая большинству, Бальи приступилъ было къ перекличкѣ (appel nominal), но былъ прерванъ криками не давшими возможности продолжать. „Представьте себѣ, опи­сываетъ онъ (Mém. I, 153), помѣщеніе. Большой столъ сто­итъ въ ширину залы. Противъ меня тѣ что требуютъ голо­сованія, въ числѣ трехъ или четырехъ сотъ человѣкъ; между ними храбрые Бретонцы, самые твердые, но и самые горячіе изъ депутатовъ. Сзади меня противящіеся голосованію, чело­вѣкъ сто, толпящіеся, готовые уйти, кричащіе и шумящіе болѣе чѣмъ остальные триста и четыреста человѣкъ…. Кри­ки, угрозы поднимались съ той и другой стороны. Не будь стола раздѣлявшаго противниковъ, я увѣренъ, нѣкоторые передрались бы между собою. Я хорошо понималъ что благо­разуміе требовало бы избѣжать опасности прервавъ засѣ­даніе. Но большинство, съ которымъ всегда долженъ сообра­жаться предсѣдатель, того не хотѣло. Поступи я такъ, все бы­ло бы потеряно. Я держалъ въ ту минуту судьбу конституціи въ своихъ рукахъ. Меньшинство удалилось бы со мною, боль­шинство осталось бы и выбрало бы другаго старшину. И еслибъ оно вздумало организоваться въ собраніе, то легко посудить, что бы могли сказать и какимъ сильнымъ аргументомъ про­тивъ такого постановленія было бы удаленіе предсѣдателя и отсутствіе большаго числа депутатовъ. Явилось бы раздѣленіе, какого желали…. Я рѣшился остаться въ бездѣйствіи и ждать пока наступитъ молчаніе. Слышу, меня бранятъ, особенно противящіеся голосованію. Съ другой стороны горячіе умы, сердясь что не даю болѣе сильнаго отпора противящимся, также обращаются ко мнѣ съ оскорбительными словами. А я, пори­цаемый неблагоразумными людьми той и другой стороны, ду­малъ что, оставаясь на точкѣ равновѣсія, исполняю мой долгъ какъ требовали и позволяли обстоятельства“. Послѣ такого описанія чуть не передравшагося собранія, читатель не безъ изумленія встрѣчаетъ слѣдующія строки, составляющія его непосредственное продолженіе. „Собраніе никогда не было такъ велико; оно представляло зрѣлище величественное и внушительное: предсѣдатель тихій и спокойный, значитель­ное большинство въ глубокомъ молчаніи, облеченное мудро­стію, котораго не въ состояніи смутить крикъ и насилія“. Благоговѣніе Бальи къ собранію доходило до наивности. „Наконецъ около часу, когда крикуны постепенно разошлись, возстановилась тишина“. Было предложено и принято отложить засѣданіе до завтра.

На другой день, 17 іюня, въ собраніи и около его было огром­ное стеченіе. Описаніе Монитера упоминаетъ о четырехъ тысячахъ зрителей въ залѣ. [†††] Предложеніе Сіеса, окончательно сформулованное, принято большинствомъ 491 голосовъ противъ 90 въ слѣдующемъ видѣ: „Наименованіе: Наці­ональное Собраніе, есть единственное приличествующее собранію въ настоящемъ его состояніи, какъ потому что члены его составляющіе суть единственные предста­вители законно и публично признанные и провѣренные въ ихъ полномочіяхъ, такъ и потому что посланы по­чти всею совокупностію націи, такъ наконецъ и потому что ни одинъ депутатъ, въ какомъ бы сословіи или классѣ ни былъ избранъ, не имѣетъ правъ исполнять свою долж­ность отдѣльно отъ сего собранія, ибо представительство едино и недѣлимо“. Затѣмъ было вотировано подать адресъ королю и составленіе поручено Шапелье, Бергассу и Вар­наву. Послѣдовало торжественное принесеніе присяги. Всѣ депутаты встали поднявъ каждый правую руку, описываетъ Бальи, и среди глубокой тишины онъ какъ предсѣдатель спросилъ: клянетесь ли и обѣщаете ли съ вѣрностію испол­нять обязанность на васъ возложенную. Всѣ отвѣчали: кля­немся и обѣщаемъ. Зала огласилась рукоплесканіями.

Шагъ сдѣланный собраніемъ даже Бальи (I, 164) не могъ не признать актомъ насильственнаго захвата и для оправданія его „законности“ не нашелъ ничего лучшаго какъ сослаться на естественныя права человѣка. „Собраніе, говоритъ онъ, созна­вало что актъ какимъ оно организовалось, вполнѣ справед­ливый и основанный на естественныхъ правахъ человѣка, имѣлъ однако форму необычайную и смѣлую, которая въ моментъ пробужденія разума и когда глаза еще не всѣ пріобыкли къ его свѣту, могла дать предразсудкамъ и притязаніямъ сильное противъ насъ орудіе“. Неккеръ (De la rév. I, 244), сла­гая вину всего происшедшаго на два первыя сословія, о сдѣлан­номъ третьимъ сословіемъ шагѣ выражается, со свойственными ему обиняками, въ слѣдующей формѣ: „Не должно скрыть, для историческаго поученія, что третье сословіе, одно объявивъ себя Національнымъ Собраніемъ, показывая что обой­дется безъ содѣйствія двухъ первыхъ сословій, не призна­вая пользы противовѣса въ монархической конституціи, ока­залось съ самаго начала собранія представителей неправымъ въ томъ смыслѣ въ какомъ можно упрекнуть власть прі­обрѣтенную захватомъ (eût le genre de tort que l’on peut repro­cher à une puissance usurpatrice)“.

Почему дворянское собраніе не протестовало противъ наименованія присвоеннаго депутатами общинъ? Молевиль объ­ясняетъ это слѣдующимъ образомъ. „Есть обстоятельство, го­воритъ онъ (Hist. I, 258), которое не должно забывать чтобы судить о поведеніи депутатовъ двухъ первыхъ сословій; а имен­но что король, котораго министры настойчиво увѣряли что единственное средство поддержать правительство есть по­пулярность, думалъ увеличить ее, тщательно избѣгая всякаго, даже косвеннаго, сношенія съ членами духовенства и дворян­ства. Отсюда происходило что они являлись въ засѣданіе не зная и не будучи приготовлены къ тому что предстоитъ. Потому они хранили молчаніе въ преніяхъ самыхъ важныхъ, изъ боязни стать въ разрѣзъ съ видами короля. По этой причинѣ они и не протестовали противъ наименованія На­ціональное Собраніе, хотя предвидѣли его послѣдствія“.

ѴIII.

Обращеніе третьяго сословія въ Національное Собраніе, съ поглощеніемъ въ себѣ остальныхъ двухъ сословій, шло пря­мо противъ намѣреній власти созвавшей собраніе. Ей было предъявлено первое серіозное испытаніе. Предоставить со­званнымъ представителямъ трехъ сословій уладиться самимъ между собою, какъ надѣялся Неккеръ, оказалось невозмож­нымъ; примирительное вмѣшательство не привело ни къ чему. Власть должна была наконецъ заявить свое рѣшеніе. Король долженъ былъ сказать: „я повелѣваю”. Но что, если слово это не произведетъ дѣйствія? Тотъ часъ когда это случится будетъ послѣднимъ часомъ монархіи. Важность минуты чув­ствовалась, но неспособность правительства оставляла власть въ безпомощномъ положеніи. Были два потока: одинъ отъ Неккера, другой отъ того что принято было называть „дво­ромъ“, то-есть отъ лицъ для которыхъ съ существующимъ государственнымъ строемъ были связаны всѣ ихъ интересы, какъ низшаго порядка—положеніе, удобства жизни, такъ и высшаго—святыня преданія и честная вѣрность.

У Неккера былъ планъ который онъ подробно излагаетъ и старается защитить въ своемъ сочиненіи о революціи, утвер­ждая что еслибъ этому плану послѣдовали, то событія могли бы принять иной ходъ, и обвиняя во всемъ привилегированные классы и дворъ. Планъ былъ сообразенъ съ ученіемъ Неккера объ общественномъ мнѣніи. По этому плану, должно было назначить королевское засѣданіе на которомъ король объявилъ бы соединеніе трехъ сословій въ одну палату, обсуждающую общія дѣла по большинству голосовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ оградить сословный государственный строй, изъявъ вопросъ объ измѣненіи этого строя изъ совокупнаго обсужденія. Сліяніе, указывалъ Неккеръ, есть необходимость которой уже нельзя избѣжать. „Какое бы мнѣніе администра­ція ни имѣла о соединеніи трехъ классовъ и отношеніи этой мѣры ко благу государства, здравая политика требовала что­бы правительство связало это неизбѣжное событіе съ властію государя. Она настойчиво учила отбить у представителей третьяго сословія общественное расположеніе и отнять часть отъ ихъ побѣдъ на долю монарха, часть которая могла бы возстановить кредитъ высшей власти, ослабленіе которой становилось съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе дѣйствитель­нымъ, болѣе и болѣе замѣтнымъ. Кромѣ того, мнѣ казалось что король, рѣшившись самъ вызвать соединеніе сословій, дол­женъ былъ сдѣлать это торжественно, не только для того что­бы поднять цѣну своего вмѣшательства, но и для того чтобы сдѣлать менѣе чувствительною для депутатовъ двухъ первыхъ сословій уступчивость какой требовали отъ нихъ обстоятель­ства… Наконецъ монархъ, явившись въ собраніе, окруженный блескомъ власти, долженъ былъ изложить точнѣе и полнѣе, чѣмъ до тѣхъ поръ, свои виды относительно общественнаго благосостоянія и особое расположеніе свое въ пользу народа. Онъ долженъ былъ поступить такъ чтобы дать націи понять его истинныя чувства и придать либеральнымъ намѣреніямъ своимъ характеръ достовѣрности разсѣвающей истолкованія клеветы. Онъ долженъ былъ поступить такъ чтобы пріобрѣсти своей власти новыхъ приверженцевъ и новыхъ друзей и чтобы съ успѣхомъ бороться про­тивъ усилій партіи которая, лаская мнѣніе и льстя ему, стремилась имъ овладѣть и давать законы его именемъ“. Ли­беральныя намѣренія какими предполагалось умилостивить и закупить общественное мнѣніе были: обязательство установлять налога и производить государственные займы не иначе какъ съ согласія собранія сословныхъ представителей; измѣненіе въ существующихъ налогахъ, гарантія личной без­опасности чрезъ отмѣну lettres de cachet; свобода печати въ закономъ установленныхъ границахъ, судебная реформа, лучшая организація земства и нѣкоторыя другія. Въ награду за такія мѣры, общественное мнѣніе, надѣялся Неккеръ, при­метъ подъ свое покровительство и тѣ „болѣе чѣмъ смѣлыя“, по его выраженію, требованія и условія, — не соединенныя впрочемъ въ параграфы какъ „либеральныя намѣренія“,—съ какими король долженъ былъ обратиться къ собранію, а именно: почетныя преимущества и поземельныя права не могутъ быть измѣнены безъ поданныхъ отдѣльно мнѣній трехъ сословій; король никогда не дастъ согласія на устройство законодатель­наго корпуса изъ одной палаты; воспрещается допущеніе публики въ залу совѣщаній; армія находится въ полномъ за­вѣдываніи монарха, сохраняющаго исполнительную власть во всей цѣлости; всѣ постановленія собранія требуютъ монар­шаго утвержденія. Дочь Неккера поясняетъ что планъ отца состоялъ въ томъ чтобы дать Франціи политическія учреж­денія по образцу англійской конституціи и утверждаетъ что Неккеръ „за мѣсяцъ“ до 23 іюня составилъ и предложилъ королю проектъ деклараціи въ изложенномъ смыслѣ. Но это несогласно съ изложеніемъ самого Неккера, изъ ко­тораго явствуетъ что планъ королевскаго засѣданія и де­клараціи былъ вызванъ шагомъ сдѣланнымъ собраніемъ въ срединѣ іюня. „Требовалось, характеризуетъ Неккеръ свой планъ, не отнять у правительства поддержку общественнаго мнѣнія. Я посовѣтовалъ (De la rév. I, 283) ровно столько сколько было нужно чтобы привлечь его на свою сторону и ничего болѣе… Съ самаго начала политической борьбы, при­знаки которой давно усматривались, побѣда должна была принадлежать власти поддержанной общественнымъ мнѣніемъ; съ помощію мнѣнія, сопровождаемаго торжественно такими спутниками какъ справедливость и разумъ, съ помощію быть- можетъ и моей популярности, я бы принудилъ склониться тѣхъ самыхъ людей которые оказались столь гордыми и надменными въ минуту когда ошибки двора и первыхъ двухъ классовъ сдѣлали ихъ единственными обладателями націо­нальной милости“. Такимъ образомъ, государственная му­дрость для Неккера сводилась къ тому чтобы склонить на свою сторону невидимое, но имѣющее для него всѣ признаки личнаго бытія, существо именуемое общественнымъ мнѣні­емъ. Склонить его можно хорошими аргументами, такъ какъ оно существо способное внимать доводамъ разума. Чего бо­лѣе либеральнаго, болѣе идущаго навстрѣчу „желаніямъ націи“, какъ заключающееся въ проектѣ деклараціи, можно было требовать отъ короля и его правительства? Къ сожалѣнію, Неккеръ могъ убѣдиться, хотя кажется и не убѣдился, что „общественное мнѣніе“ есть нѣчто иное чѣмъ то безтѣлес­ное, но разумное существо которому онъ поклонялся мыс­ленно. Онъ хотѣлъ сдѣлать ему „разумныя уступки“ и чрезъ то получить отъ него праведный судъ и осужденіе „враговъ порядка“, но уступки оказывались сдѣланными именно тѣмъ на кого подана аппелляція и которые оказались болѣе въ секретѣ „мнѣнія“ чѣмъ прельщавшій его самыми убѣди­тельными аргументами министръ. И это тѣмъ болѣе что сами участвовали въ составленіи этого самаго „мнѣнія“ и заставляли говорить этотъ оракулъ, потихоньку въ него засѣвши. Одна изъ главныхъ ошибокъ доктринеровъ не имѣющихъ государственнаго ума, именно та что они дума­ютъ будто люди, особенно собранные въ группы, дѣйству­ютъ въ силу аргументовъ, тогда какъ истинные мотивы вы­ходятъ изъ источниковъ болѣе осязаемыхъ чѣмъ отвлеченныя соображенія. Аргументы прилаживаются къ мотивамъ. Аргу­ментъ кажущійся неодолимымъ побѣждается очень просто— его отбрасываютъ, черезъ него шагаютъ. Вотъ примѣръ изъ того же Неккера. Въ рѣчи при открытіи собранія онъ думалъ повидимому произвести неотразимое впечатлѣніе на обще­ственное мнѣніе, указывая на необходимость представителямъ сословій раздѣлиться первоначально на три камеры, дабы ду­ховенство и дворянство, торжественно уже заявившія объ от­казѣ своемъ отъ денежныхъ сословныхъ привилегій, имѣли возможность облечь свое рѣшеніе въ форму постановленія свободно состоявшагося, и не были лишены чести самостоя­тельнаго почина въ такомъ дѣлѣ. Соображеніе весьма почтен­ное. Что же отвѣтило на искусно придуманный аргументъ общественное мнѣніе устами Мирабо въ его журналѣ? „Ми­нистръ говоритъ что не должно отнимать у привилегирован­ныхъ классовъ заслуги великодушнаго пожертвованія. Ника­кого нѣтъ великодушія быть справедливымъ“. Аргументъ такъ и остался позади.

Что касается популярности, то едва ли кто такъ какъ Неккеръ испыталъ ея тщету. Что былъ онъ въ іюлѣ 1789 года и чѣмъ сталъ когда чрезъ годъ (въ началѣ сентября 1790 года) презрительно былъ выброшенъ тѣмъ самымъ мнѣ­ніемъ которому поклонялся?

Неккеръ утверждаетъ что не будь декларація его измѣнена, дѣло уладилось бы. Въ этомъ позволительно сильно усо­мниться. Трудно не признать что большою иллюзіей была надежда удовлетворить собраніе предлагаемыми въ деклараціи уступками, а неудовольствіе слишкомъ требовательныхъ по­бѣдить силой общественнаго мнѣнія, ими же фабрикуемаго.

Противники Неккера при дворѣ усматривали въ чемъ узелъ дѣла. „Держали, говоритъ Неккеръ (I, 288), тайныя совѣ­щанія, дѣйствовали на короля… Главнѣйше хотѣли воспре­пятствовать соединенію сословій“. Со своей точки зрѣнія они были правы и правильно понимали что уступить рево­люціонному захвату третьяго сословія значило предрѣшить паденіе существующаго государственнаго строя и измѣ­нить положеніе монарха. Предстояло или побѣдить или сдаться. Побѣдить значило распустить собраніе. Подоб­ный шагъ Неккеръ считалъ абсолютно уже невозможнымъ. Г-жа Сталь, оправдывая отца, поясняетъ что онъ думалъ такъ главнымъ образомъ потому что зналъ ненадежное настроеніе арміи. Самъ Неккеръ объ этомъ не упомина­етъ. По словамъ же г-жи Сталь, онъ уже чрезъ двѣ недѣли послѣ открытія собранія говорилъ королю: „Государь, боюсь, не обманываютъ ли васъ о духѣ вашей арміи. Свѣдѣ­нія изъ провинцій заставляютъ думать что она не пой­детъ противъ собранія представителей. Не приближайте ее къ Версалю. Народная партія еще не знаетъ положитель­но какое расположеніе въ арміи. Воспользуйтесь этимъ невѣдѣніемъ чтобы поддержать вашъ авторитетъ во мнѣніи. Если роковой секретъ отсутствія субординаціи въ войскѣ сдѣлается извѣстнымъ, какая будетъ возможность сдержать мятежные умы? Дѣло теперь въ томъ чтобъ уступить раз­умнымъ желаніямъ Франціи: благоволите рѣшиться на англійскую конституцію“. Показанія г-жи Сталь не отлича­ются точностію и весьма позволительно усомниться чтобы Неккеръ держалъ такую рѣчь королю. Во всякомъ случаѣ сомнительно чтобы положеніе арміи тогда было такое отчаян­ное если принять въ соображеніе что маркизъ Булье, на дѣлѣ не разъ доказавшій свои способности какъ военный началь­никъ, въ концѣ 1790 года находилъ еще возможнымъ возста­новить утраченное положеніе короля опираясь на военную си­лу. Но къ какому-нибудь рѣшительному шагу Лудовикъ XѴI былъ совершенно неспособенъ, а министръ его всю мудрость полагалъ въ томъ какъ бы прельстить общественное мнѣніе угождая ему.

Въ королевскомъ совѣтѣ планъ Неккера былъ принятъ, проектъ деклараціи читанъ и перечитанъ, король со всѣмъ согласился. Оставалось скорѣе назначить день королевскаго засѣданія. Но въ минуту когда министры уже складывали портфели, дежурный придворный приблизился къ королю и тихо что-то ему сказалъ. Король всталъ и просилъ мини­стровъ остаться на мѣстахъ до его возвращенія. „Эта при­сылка, говоритъ Неккеръ (I, 286), не могла насъ не удивить. Монморенъ, сидѣвшій около меня, сказалъ: „ничего не сдѣла­но; только королева могла позволить себѣ прервать засѣда­ніе совѣта; по всей видимости, принцы обошли ее и хотятъ чрезъ ея посредство удалить рѣшеніе короля“. Министръ угадалъ. Вернувшійся король отсрочилъ рѣшеніе, назначивъ чрезъ два дня новое засѣданіе въ Версалѣ (описанное было въ Марли), съ присоединеніемъ двухъ своихъ братьевъ и че­тырехъ сановниковъ изъ высшей магистратуры не засѣдав­шихъ въ совѣтѣ. Вновь обсуждали декларацію, Неккеръ сдѣ­лалъ нѣкоторыя уступки, декларація приведена, казалось, въ окончательную форму. Но наканунѣ королевскаго засѣданія короля склонили не требовать соединенія сословій ни подъ какимъ условіемъ и предписать наоборотъ сословную раздѣль­ность собранія. Неккеръ и министры раздѣлявшіе его планъ, Монморенъ и Сенъ-При, отговаривали короля, но тщетно.

Не забудемъ что все это совершилось въ краткій про­межутокъ нѣсколькихъ дней. Неккеръ въ своемъ изложе­ніи проходитъ молчаніемъ то что произошло въ эти дни. А произошло многое свидѣтельствовавшее объ увеличива­ющемся возбужденіи, грозившее опасностями и побуждав­шее ускорить рѣшеніе. Въ субботу 20 іюня между семью и восьмью часами утра герольды на улицахъ и площадяхъ Версаля возгласили объявленіе о томъ что въ понедѣльникъ, 22 іюня, будетъ королевское засѣданіе, а до того времени засѣданія сословныхъ собраній будутъ закрыты для надлежащихъ при­готовленій. Въ семь часовъ получилъ о томъ извѣщеніе Бальи письмомъ оберъ-церемоніймейстера маркиза Брезе. Бальи былъ поставленъ въ затруднительное положеніе. Онъ опасал­ся сдѣлать какой-нибудь шагъ несогласный съ интересами собранія вступившаго въ борьбу съ правительствомъ и при­тязанія котораго возрасли до высокой степени. Онъ далъ отвѣтъ что „не получилъ еще никакого повелѣнія короля о королевскомъ засѣданіи и перерывѣ засѣданій, а потому счи­таетъ долгомъ отправиться въ засѣданіе назначенное на это утро“. Предпринимая такой важный шагъ, долженствовавшій окончиться распущеніемъ собранія, правительство не приняло никакихъ мѣръ предосторожности. Бальи, посовѣтовавшись съ секретаремъ собранія, отправился въ залу засѣданія. До­ступъ былъ загражденъ. Между тѣмъ депутаты собранія хотѣли войти въ залу даже силой. Бальи едва былъ въ состояніи успо­коить волненіе. Одинъ изъ депутатовъ, докторъ Гильйотенъ (Guillotin), предложилъ занять галлерею (Jeu de Pomme). Пред­ложеніе было принято и собраніе состоялось въ пустомъ манежѣ. Едва нашли одно кресло для предсѣдателя, но Бальи отказался и „остался на ногахъ весь этотъ тягостный день“. Умы были возбуждены. Одинъ членъ предложилъ перенести немедленно засѣданіе въ Парижъ и отправиться туда всѣмъ корпусомъ пѣшкомъ. Предложеніе было уже даже написано, когда другой членъ предложилъ принести присягу не расходиться, и предложеніе это было принято при общихъ воскли­цаніяхъ. Состоялось постановленіе: „Гдѣ собрались члены со­бранія, тамъ и Національное Собраніе… Немедленно будетъ принесена присяга никогда не раздѣляться и собираться всюду гдѣ потребуютъ обстоятельства, пока не будетъ установлена и утверждена на прочныхъ основаніяхъ конституція королев­ства“. Слѣдующій день былъ воскресный. Бальи получилъ извѣщеніе, на этотъ разъ именное, отъ короля, что засѣданіе отлагается до вторника. Въ понедѣльникъ тѣмъ не менѣе собраніе имѣло засѣданіе въ церкви Св. Лудовика, ознамено­вавшееся присоединеніемъ большинства духовенства (148 чле­новъ, изъ коихъ 134 приходскихъ священниковъ).

IX.

„Зала собранія закрытая для представителей народа въ ми­нуту когда онъ только-что началъ дѣйствовать, не виданное зрѣлище Національнаго Собранія ищущаго убѣжища, все воз­вѣщало ужасы самаго мрачнаго свойства.” Такъ начинаетъ Мирабо Тринадцатое письмо къ избирателямъ, описываю­щее событіе 23 іюня. „Наконецъ, продолжаетъ онъ, 23 іюня развертываютъ весь аппаратъ произвольной власти.

Многочисленная стража окружаетъ залу Собранія, устроены загородки. Въ минуту когда все должно было внушать довѣріе думаютъ только о томъ какъ бы возбудить страхъ. Двери отворяютъ представителямъ, но строжайше не допускаютъ публику. Появляется король. Его встрѣчаетъ гробовое мол­чаніе. Онъ не получаетъ обычной дани почтенія, свидѣтель­ствующей объ удовольствіи народа и которую получитъ каждый разъ когда мудрость его не будетъ введена въ заблужде­ніе вѣроломнымъ совѣтомъ. Въ какой мѣрѣ надлежало об­мануть ее чтобы принять столь деспотическія формы послѣ торжественнаго отреченія отъ деспотизма!“ Показаніе Мирабо относительно „молчанія” съ какимъ встрѣченъ былъ ко­роль не вполнѣ точно. На улицахъ крики раздавались по обычаю (это указываетъ Бертранъ де-Молевиль); въ Со­браніи изъ рядовъ духовенства и дворянства послыша­лись привѣтствія; молчали всѣ члены третьяго сосло­вія. Неккеръ знаменательно отсутствовалъ въ засѣданіи. „Я не долженъ былъ присутствовать, поясняетъ онъ (De Іа rév., I, 306). Еслибъ я былъ въ засѣданіи, то публика поду­мала бы что отставка моя (на которую Неккеръ рѣшился, но подать которую наканунѣ засѣданія счелъ неприличнымъ) вызвана неуспѣхомъ мѣры мною посовѣтованной. Было бы слишкомъ уже много для тѣхъ кто взяли надо мной верхъ и заставили меня оставить министерство, принудить меня еще и къ тому чтобъ я самъ потерялъ себя въ обществен­номъ мнѣніи, присоединившись къ дѣйствію прямо противо­положному моимъ видамъ и совѣтамъ“. Текстъ королевскихъ рѣчей и объявленія былъ по большей части тотъ самый ко­торый составилъ Неккеръ, но мѣстами съ перемѣной тона на повелительный и съ рѣшительнымъ измѣненіемъ въ суще­ственномъ пунктѣ о соединеніи сословій. Объявленію былъ данъ характеръ повелѣнія идущаго отъ самодержавной вла­сти. Неуспѣхъ былъ равнозначителенъ пораженію начала королевскаго самодержавія, лежавшаго въ основѣ дореволю­ціоннаго государственнаго строя, но уже поколебленнаго въ умахъ и монарха и подданныхъ, сконфуженныхъ пугаломъ деспотизма въ эпоху когда власть почти не проявляла себя. Король торжественно заявилъ что если собраніе не послѣ­дуетъ его указаніямъ, онъ „одинъ совершитъ благо своихъ на­родовъ и будетъ смотрѣть на себя какъ на ихъ истиннаго представителя“ (seul je ferai le bien de mes peuples; je me considérerai comme leur véritable représentant), то-есть рас­пуститъ собраніе, и заключилъ словами: „повелѣваю вамъ немедленно раздѣлиться и собраться завтра раздѣльно по сословіямъ для продолженія засѣданій“. Минута была рѣши­тельная. Два первыя сословія повиновались и вышли изъ залы. Представители третьяго остались на мѣстахъ недоумѣ­вая что предпринять. Мирабо, за нѣсколько дней предъ тѣмъ энергически останавливавшій собраніе отъ рискованныхъ шаговъ, понялъ что пришла минута дѣйствовать. Правитель­ство рѣшилось на шагъ великой важности, но ничего не сдѣлало чтобъ обезпечить его успѣхъ. Всѣ усилія были на­правлены къ тому чтобы склонить колеблющагося короля прибѣгнуть къ авторитету своей власти. Склонить удалось за минуту предъ тѣмъ какъ надлежало дѣйствовать. Какъ поступить если объявленное повелѣніе не встрѣтитъ пови­новенія и торжественно произнесенную угрозу придется исполнять на дѣлѣ,—объ этомъ не успѣли, да при отсутствіи единства въ правительствѣ, и не могли подумать. Президентъ Бальи, какъ видно изъ его разсказа (Mém., I, 214), былъ силь­но сконфуженъ. „Оберъ-церемоніймейстеръ, пишетъ онъ, приблизился ко мнѣ и сказалъ: Вы слышали повелѣніе ко­роля? Я отвѣчалъ: Собраніе назначило совѣщаніе послѣ ко­ролевскаго засѣданія; я не могу его распустить безъ обсужде­нія этого пункта. [‡‡‡] —Таковъ вашъ отвѣтъ? Я могу передать его королю?—Да, милостивый государь. И я прибавилъ обращаясь къ товарищамъ бывшимъ вокругъ меня: Полагаю что собран­ная нація не можетъ получать повелѣній. Потомъ говорили и повторяли будто я далъ такой отвѣтъ г. Брезе. Офиціальный отвѣтъ былъ вотъ какъ я передалъ. Я слишкомъ уважалъ коро­ля чтобы дать такой отвѣтъ“. Пока Бальи мялся, Мирабо оцѣ­нилъ положеніе дѣла и понялъ что рѣшительнымъ шагомъ можно выиграть побѣду. Пустивъ въ ходъ всю энергію своего ораторскаго таланта, не испрашивая слова, никѣмъ не уполно­моченный, онъ поднялъ голосъ отъ имени собранія и произ­несъ извѣстныя историческія слова, которыя передаются съ разными варіантами, но которыя самъ онъ въ Журналѣ своемъ передаетъ слѣдующимъ образомъ, не совсѣмъ совпадающимъ съ передачей Бальи. „Маркизъ Брезе сказалъ депутатамъ: Гос­пода, вамъ извѣстны намѣренія короля. На это одинъ изъ членовъ, обращаясь къ нему, произнесъ: Да, милостивый госу­дарь, мы слышали намѣренія какія внушили королю, и вы не можете быть ихъ органомъ предъ собраніемъ сословныхъ пред­ставителей [§§§], вы не имѣющіе здѣсь ни голоса, ни мѣста, ни пра­ва напоминать намъ его рѣчь. Но чтобъ избѣжать всякаго недоразумѣнія и проволочки, объявляю вамъ что если вамъ поручено удалить насъ отсюда, то вы должны испросить по­велѣніе употребить силу, ибо мы сойдемъ съ мѣста только уступая силѣ штыковъ!“ „Тогда, прибавляетъ Мирабо, всѣ депутаты единогласно воскликнули: таково рѣшеніе со­бранія!“ Мирабо, не безъ наивности замѣчаетъ Бальи, „не долженъ былъ, не имѣлъ права дѣлать такого отвѣта, ибо пред­сѣдатель одинъ имѣетъ право говорить отъ имени собранія. Да и отвѣтъ этотъ въ то же время былъ неумѣстенъ и пере­ходилъ всякую мѣру. Мѣра требуетъ чтобъ отвѣчать на то что сказано. Говорилось ли о штыкахъ, возвѣщалось ли упо­требленіе силы, грозилъ ли сколько-нибудь г. Брезе?“ Съ уда­леніемъ оберъ-церемоніймейстера открылось засѣданіе. Ми­рабо чтобъ обезпечить успѣхъ сдѣлалъ предложеніе объявить „особу каждаго изъ депутатовъ неприкосновенною“. Всякое лицо, учрежденіе, судъ, коммиссіи которыя бы осмѣлились преслѣдовать или задержать депутата за высказываемое имъ въ собраніи, объявлялись достойными позора, измѣнниками націи, государственными преступниками. Не успѣвавшій за событіями Бальи былъ противъ и этого предложенія. „Вы не знаете чему вы подвергаетесь, пояснилъ Мирабо. Если помѣшаете декрету, шестьдесятъ депутатовъ и вы первый будете арестованы въ эту ночь“. Предложеніе Мирабо было принято. Собраніе разошлось. „Такъ кончился, размышляетъ Бальи, этотъ памятный день. Не знаешь чему болѣе удив­ляться—мужеству ли Собранія или неблагоразумію правитель­ства! Мы были одни, безъ защиты, среди города, обычнаго

королевскаго мѣстопребыванія, населеннаго людьми связан­ными съ правительствомъ, жившими злоупотребленіями, мы были окружены королевскою гвардіей и кольцомъ войскъ об­легавшихъ Парижъ и Версаль, стояли подъ ударами испу­ганнаго министерства чувствовавшаго грозящую ему опас­ность и которое могло пуститься на всякій рискъ чтобъ от­разить ее. Отважиться на это было болѣе чѣмъ неблагораз­умно, но было менѣе всего основанія ждать отъ него благо­разумія. Мы могли каждый сдѣлаться жертвой его дерзости. И между тѣмъ мы имѣли твердость объявить, установить права націи и принять пять постановленій, 17, 20 и 23 іюня утвердившихъ ея верховенство“. Бальи не сознавалъ доста­точно ни слабости правительства, котораго неблагоразуміе видѣлъ въ чрезмѣрной дерзости, тогда какъ надо было ви­дѣть въ крайней необдуманности предпринятаго, ни силы вожаковъ Собранія направлявшихъ его на борьбу.

X.

Сопротивленіе оказано, надо было обезпечить его успѣхъ. Прежде всего требовалось показать правительству что за Собраніемъ стоитъ великая сила, что подымаются волны успокоить которыя въ силахъ только само Собраніе. Умы гражданъ, утверждаетъ Мирабо въ своемъ журналѣ, были поражены безпокойствомъ. Такое состояніе могло бы разразиться шумнымъ движеніемъ еслибы „наша непоколе­бимая твердость въ эти дни тревоги не успокоила публику относительно послѣдствій событія“. Между тѣмъ волны воз­буждались именно тѣми кто сбирались ихъ успокоивать. Возбудить волненіе въ общественномъ мнѣніи путемъ пе­чати и броженіе въ уличной толпѣ и всякихъ группахъ гражданъ путемъ слуховъ и всяческихъ возбудительныхъ средствъ, вотъ на что направились усилія.

Мирабо разбираетъ въ своемъ журналѣ рѣчи короля про­изнесенныя 23 іюня. „Онѣ публичны, говоритъ онъ, и безъ сомнѣнія дозволяется разбирать начала въ нихъ заключаю­щіяся, и которыя его величество никогда не сталъ бы поддерживать еслибы не былъ окруженъ аристократами и мини­страми проводниками деспотизма“. „Мало того что король предписываетъ законы собранію представителей и даже ихъ внутренніе распорядки и внѣшнія отношенія, онъ не говоритъ иначе какъ: я хочу, я запрещаю, я повелѣваю, такъ что никогда монархъ не присваивалъ себѣ болѣе формальнымъ образомъ власть безъ границъ и раздѣла. И это нашему-то доброму королю осмѣлились придворные льстецы присовѣто­вать такъ обойтись съ націей, созвать которую онъ почув­ствовалъ потребность! Но чтобы достичь подобной цѣли, какая была надобность собирать представителей народа? Если монархъ свободенъ составлять законы пользуясь наказами разныхъ округовъ, то стоило министрамъ распорядиться чтобы выслали ихъ по почтѣ. Да и въ этой формальности не было на­добности… И тогда, какъ при составленіи регламента, въ то время какъ король безспорно былъ предварительный законо­датель (législateur provisoire), они не сочли себѣ позволен­нымъ установить народныя совѣщанія въ созываемомъ Со­браніи, какимъ образомъ теперь, когда законодательное со­браніе налицо, хотятъ они захватить право выдавать зако­ны, которое не можетъ и не должно имъ принадлежать?“

Такимъ образомъ уступчивость Неккера, имѣвшая цѣлью плѣнить мнѣніе правительственнымъ либерализмомъ, обрати­лась въ аргументъ противъ правительства. Мирабо остана­вливается также на выраженіи въ рѣчи короля, которое онъ называетъ страннымъ: „я хочу также сообщить вамъ тѣ раз­личныя благодѣянія какія я дарую моимъ народамъ“. „Какъ будто, восклицаетъ Мирабо, права народовъ суть благодѣ­янія королей!.. Съ какого это времени исполнительная власть имѣетъ починъ въ законодательствѣ? Не хотятъ ли насъ приравнять собранію нотаблей?“

Вотъ какимъ языкомъ оказалось уже возможнымъ гово­рить о королѣ. „Министры вздумали что король обращаясь къ Національному Собранію можетъ употреблять повели­тельныя выраженія, какими столько злоупотреблялось въ ко­ролевскихъ засѣданіяхъ, lits de justice? Можетъ ли король кассировать опредѣленія Національнаго Собранія? Даже до­пуская королевское veto, не должно ли принять что оно огра­ничивается простымъ несогласіемъ съ тѣмъ или другимъ по­становленіемъ собранія, несогласіемъ которое не можетъ ка­саться его внутренняго порядка и по самому смыслу своему не включаетъ въ себя права кассировать или уничтожать постановленія“. Такъ возрасли притязанія палаты въ устахъ ея вожака, нѣсколько засѣданій предъ тѣмъ горячо защищав­шаго право королевскаго veto.

XL.

Наступали три недѣли смуты, отъ 23 іюня до 14 іюля, приведшей къ революціонному взрыву и взятію Бастиліи. Событія шли въ такомъ порядкѣ.

Вечеромъ 23 іюня король призвалъ Неккера. Добродушный монархъ не ощутилъ озлобленія противъ министра протесто­вавшаго своимъ отсутствіемъ на засѣданіи 23 іюня. Другъ Нек­кера, Монморенъ, истолковалъ даже что это отсутствіе только облегчаетъ возможность примиренія съ мнѣніемъ помощію того же Неккера. „Король, говоритъ самъ Неккеръ (De la rév. I, 307), не показалъ мнѣ никакого неудовольствія, но вмѣстѣ съ королевой просилъ меня отказаться отъ принятаго мною намѣренія выйти въ отставку и сдѣлалъ это съ такою настой­чивостію что я сдался“. Народъ видѣлъ прибытіе Неккера во дворецъ и ждалъ его возвращенія. Когда увидѣлъ короля отпра­влявшагося въ Тріанонъ, встрѣтилъ его молчаніемъ. Наконецъ показался Неккеръ. Толпа съ привѣтственными кликами и бла­гословеніями кинулась за нимъ. „Онъ могъ бы, замѣчаетъ снисходительный Мармонтель (IѴ, 124), скромно возвратить­ся галлереями. Но было бы кажется слишкомъ строго вмѣ­нить въ преступленіе что онъ не обнаружилъ настолько почтительнаго вниманія королю“. Когда онъ почти на ру­кахъ толпы вернулся домой, къ нему явилось Собраніе „не депутаціей, а въ полномъ составѣ“ умолять именемъ отече­ства, самого короля, для спасенія государства, не выходить въ отставку. „Это была, прибавляетъ Мармонтель, театраль­ная сцена чтобы сдѣлать ненавистною королевскую партію: въ совѣтахъ мятежа было рѣшено уже уничтожить Неккера, если онъ не предастся народной партіи“. Неккеръ высказалъ что онъ одинъ не въ состояніи ничего сдѣлать добраго. „Мы поможемъ вамъ, воскликнулъ Тарже, уполномочившій себя говорить за всѣхъ. Нѣтъ усилій, нѣтъ жертвъ на которыя мы бы не пошли для этой цѣли.—Господинъ министръ, ска­залъ Мирабо, надѣвъ маску откровенности, я не люблю васъ, но простираюсь ницъ предъ добродѣтелью.—Останьтесь г. Нек­керъ, кричала толпа, мы васъ умоляемъ, останьтесь. Трону­тый министръ сказалъ: Отвѣчайте за меня, г. Тарже, ибо я не могу говорить самъ.—Итакъ, господа, я остаюсь, воскликнулъ

Тарже: вотъ отвѣтъ г. Неккера! Въ послѣдствіи стало извѣст­но, какой чувствительный ударъ нанесла эта сцена сердцу короля. Но это и входило въ намѣренія актеровъ. [****] Такъ разсказываетъ Мармонтель очевидно по ходившимъ слухамъ, во всякомъ случаѣ характеризующимъ настроеніе. * Бальи въ свои записки занесъ только что вечеромъ у Неккера бы­ло большое стеченіе депутатовъ. „Приглашали, пишетъ онъ, и меня, но я не позволилъ себѣ этого шага“. Дочь Нек­кера говоритъ что большинство духовенства, меньшинство дворянъ и всѣ депутаты третьяго сословія были у Неккера, такъ что домъ едва могъ вмѣстить собравшихся. Неккеръ, по ея словамъ, убѣждалъ депутатовъ третьяго сословія не простирать слишкомъ далеко притязаній. „Вы теперь болѣе сильные; вамъ приличествуетъ благоразуміе“. (Oeuvr, XII, 233). На другой день Неккеръ прислалъ въ Собраніе письмо въ которомъ разсыпается въ благодарностяхъ.

24 іюня дворянство и духовенство собрались въ свои ка­меры, третье сословіе, какъ всегда, въ залѣ общихъ собраній. Во исполненіе королевскаго повелѣнія входы собранія были охраняемы стражей чтобы не пропускать публику. Воспре­щеніе не произвело однако дѣйствія. Несмотря на него, гово­ритъ Бальи, стражи „впускали постороннихъ и въ залѣ всегда было болѣе шестисотъ зрителей“. Дѣлалось это, по словамъ Молевиля, слѣдующимъ образомъ. „Солдаты привели исполне­ніе даннаго имъ приказа къ тому что спрашивали у каждаго входящаго депутатъ ли онъ. Тотъ же часовой который громко дѣлалъ этотъ вопросъ, говорилъ шепотомъ: отвѣчайте да. Такимъ образомъ, кажущаяся строгость состояла въ томъ что доступъ въ залу былъ прегражденъ лицамъ слишкомъ уже дурно одѣтымъ чтобъ ихъ смѣшать съ депутатами“. Духовенство въ этотъ день обсуждало вопросъ о соединеніи съ третьимъ классомъ для повѣрки полномочій (соединеніе 22 іюня было безъ общаго рѣшенія, такъ какъ засѣданій духовенства въ то время не было). Опредѣлительнаго рѣшенія не состоя­лось: 142 голоса были поданы за соединеніе, 143 противъ; де­вять высказались особо, не присоединяясь ни къ той, ни къ другой сторонѣ. Поднялись споры, меньшинство требовало новой подачи голосовъ. Многіе члены удалились изъ залы. Пренія тѣмъ не менѣе продолжались. Тѣхъ девять членовъ которые высказали особое мнѣніе уговорили присоединиться къ желавшимъ соединенія. Чрезъ это составилось большин­ство. Формальное соединеніе послѣдовало въ то же утро. 150 членовъ духовенства предводимые архіепископомъ Віенскимъ вошли въ залу собранія и были привѣтствованы громкими рукоплесканіями. Члены духовенства противившіеся соеди­ненію, когда выходили изъ собранія, были непріязненно встрѣ­чаемы толпой которой успѣли сообщить о происходившемъ. Еще наканунѣ архіепископъ Парижскій, проѣзжая близь церкви Св. Лудовика, былъ встрѣченъ криками и свистками. Въ этотъ день онъ подвергся оскорбленіямъ еще болѣе оже­сточеннымъ. Камни полетѣли въ его карету, онъ былъ слегка раненъ въ лицо. Стража окружавшая карету, по свидѣтель­ству Камиля Демулена (въ письмѣ къ отцу, Ouevr, II, 321), скорѣе одобряла побіеніе чѣмъ охраняла епископа. Вечеромъ толпа осадила его жилище, перебила окна, требуя чтобъ онъ вышелъ. Подоспѣлъ отрядъ, но ничего не предпринялъ, и толпу успокоили только заявленіемъ вынужденнымъ у архі­епископа что онъ завтра присоединится къ собранію. Въ тотъ же вечеръ три депутата изъ Нойона были у Неккера по дѣламъ своего города и по недоразумѣнію были введены прямо въ гостиную, гдѣ было около шестидесяти лицъ изъ приближеннаго къ Неккеру кружка. Хозяинъ нѣсколько сконфузился, поспѣшилъ навстрѣчу вошедшимъ и обнаде­жилъ ихъ исполненіемъ просьбы. Они хотѣли удалиться. „Въ эту минуту какой-то растрепанный молодой человѣкъ вбѣжалъ въ гостиную крича: браво, браво, мы только что заставили архіепископа Парижскаго обѣщать завтра при­соединиться къ третьему сословію“. Молевиль (I, 227) пере­давая этотъ анекдотъ свидѣтельствуетъ о его достовѣрности. Нѣтъ сомнѣнія, самъ Неккеръ нисколько не участвовалъ въ возбужденіи волненій, но покупая популярность долженъ былъ терпѣть въ своемъ кругѣ и двигателей смуты стремившихся къ цѣли въ которой онъ покорно видѣлъ велѣніе „мнѣнія“.

Говоря въ письмѣ къ отцу о возбужденіи послѣдовавшемъ за событіемъ 23 іюня, Камилъ Демуленъ (Oeuvr, II, 322) разсказываетъ какъ видѣлъ въ Палѣ-Роялѣ принца Орлеанскаго успокоивающаго толпу. „Толпа, говоритъ онъ, была громад­ная. Заставили одного аббата на колѣняхъ просить прощенья за то что неприлично выразился о нашихъ депутатахъ. Idem съ секретаремъ Вѣнскаго посольства, котораго потомъ вы­гнали изъ Пале-Рояля. Я самъ слышалъ какъ онъ на колѣ­няхъ просилъ прощенья у націи. Задали сильную палочную трепку кому-то изъ третьяго сословія за то же. Другіе отдѣ­лались тѣмъ что просили прощенья… Одну графиню (слѣдую­щее письмо Демулена, стр. 324) высѣкли въ Пале-Роялѣ за то что говорила что-то противъ г. Неккера… Хозяинъ квартиры аббата Мори въ Версалѣ не хотѣлъ держать у себя эту анти­конституціонную скуфью и заявилъ чтобъ онъ убирался. А па­тріоты его еще и поколотили. Въ Пале-Роялѣ, тѣ кто имѣютъ голосъ Стентора смѣняются одинъ за другимъ. Взлѣзаютъ на столъ; образуется кучка, слушаютъ чтеніе. Читаютъ что въ журналахъ посильнѣе сказано о событіяхъ времени. Молчаніе прерывается только крикомъ браво въ наиболѣе забо­ристыхъ (vigoureux) мѣстахъ. Тогда патріоты кричатъ bis“. 25 іюня присоединилось къ собранію меньшинство дворянъ (47 членовъ), между ними были Толандаль, Клермонъ Тоннеръ, и принцъ Орлеанскій. Принцъ былъ привѣтствованъ востор­женными кликами. „Шумные возгласы, пишетъ Молевиль (I 231), достигнувъ до ушей черни, въ окрестностяхъ залы, довели до безумія желаніе взглянуть что происходитъ. Толпа прорвалась чрезъ стражу и осадила двери залы, грозя ихъ вы­ломать. Собраніе увѣдомленное объ опасности отправило къ осаждающимъ Бадьи, какъ предсѣдателя, а также архіепи­скопа Віенскаго и г. Клермонъ-Тоннера. Эти господа очень вѣжливо просили толпу отойти и увѣряли что, согласно только что состоявшемуся постановленію собранія, будетъ немед­ленно отправлена депутація къ королю просить о свободномъ доступѣ въ залу; и что по всей вѣроятности двери завтра же будутъ отворены народу“. Толпа вняла просьбамъ.

27 іюня свершилось окончательное соединеніе сословій. Оно вызвано было письмомъ короля къ предсѣдателямъ первыхъ двухъ классовъ. Въ письмѣ было сказано:

„Имѣя единственною заботой общее благо моего королевства, желая болѣе всего чтобы Собраніе сословныхъ предста­вителей (l’Assemblée des Etats Généraux), послѣ невынужденнаго принятія моей деклараціи 23 іюня, занялось предметами національнаго интереса, я приглашаю мое вѣрное дворянство (духовенство) соединиться немедленно съ двумя другими клас­сами, дабы поспѣшить осуществленіемъ моихъ отеческихъ видовъ. Связанные [††††] своими полномочіями могутъ присут­ствовать воздерживаясь отъ голосованія до полученія новыхъ полномочій. Это будетъ новымъ знакомъ привязанности ко мнѣ дворянства (духовенства)“.

Что побудило короля, торжественно заявившаго 23 іюня раздѣльность сословій, требовать теперь соединенія ихъ въ одну палату, со всѣми послѣдствіями такой уступки, рав­нозначительной признанію пораженія власти монарха? Есть много указаній что королевское рѣшеніе было результатомъ тревоги, почти паники объявшей короля въ виду послѣд­ствій событія 23 іюня. Неккеръ настаивалъ на неотлож­ной необходимости соединенія сословій. Весьма вѣроятно полагать что аргументъ о ненадежности войска, къ которому, по словамъ дочери Неккера, онъ прибѣгалъ до 23 іюня, дѣй­ствительно былъ употребленъ имъ въ дѣло послѣ событій этого дня. Броженіе достигло сильной степени. По словамъ де-Ферьера (I, 64), „открыто толковали что надо перебить членовъ дворянскаго большинства; отмѣчали ихъ дома… Го­ворили что сто тысячъ человѣкъ придутъ изъ Парижа, сожгутъ дворецъ, перерѣжутъ дворянъ. Эти слухи, искусно рас­пространенные, поддерживаемые присутствіемъ двухъ, трехъ тысячъ наемнаго народа разсѣяннаго около залы собранія, из­рыгавшаго потоки оскорбленій и угрозъ противъ членовъ дво­рянскаго большинства, испугали дворъ… Говорили даже о днѣ избіенія“. Ничто такъ не дѣйствовало на короля какъ страхъ междуусобной войны и пролитія крови. Этотъ страхъ ска­зался въ словахъ его обращенныхъ къ герцогу Люксамбургу (представителю дворянъ). „Я жду отъ вѣрности и преданности ко мнѣ сословія, котораго вы предсѣдатель, его соединенія съ двумя другими. Я зрѣло сообразилъ положеніе дѣла, я го­товъ на всякія жертвы. Я не хочу чтобы погибъ хотя одинъ человѣкъ изъ-за меня (pour ma querelle). Скажите дворянамъ что прошу ихъ соединиться съ двумя другими сословіями. Если этого не довольно, приказываю имъ какъ король. Это моя воля. Если найдется хотя одинъ изъ членовъ который сочтетъ себя связаннымъ своимъ полномочіемъ, своею клят­вой или своею честью и обязаннымъ остаться въ камерѣ, пусть мнѣ скажутъ. Я приду сѣсть рядомъ и умру съ нимъ если нужно“. Рѣшеніе было сообщено дворянамъ. Въ то же время, однимъ изъ нихъ получено письмо отъ брата короля умоляющее о соединеніи и дающее попять что днямъ короля грозитъ опасность если сопротивленіе продлится. „Если король въ опасности, воскликнулъ графъ Сенъ-Симонъ хватаясь за шлагу,—отправимся во дворецъ, наше мѣсто около его величества“.

„Когда вѣсть о соединеніи трехъ сословій (Молевиль, I, 262) распространилась въ Версалѣ, народъ радостно бросился тол­пой на дворы дворца, вызывая криками короля и королеву. Ихъ величества показались на одномъ изъ балконовъ Мрамор­наго двора и были привѣтствованы живѣйшими и едино­душными восклицаніями: да здравствуетъ король! да здравству­етъ королева! Несчастная королева была тронута до слезъ и самъ король не могъ отъ нихъ удержаться… Вся ночь прошла въ иллюминаціяхъ и увеселеніяхъ. На всѣхъ почти улицахъ плошки и танцы. Народъ и граждане смѣшивались съ фран­цузскими и швейцарскими гардами, драгунами, гусарами. Сто­лица также отпраздновала иллюминаціей это революціонное соединеніе, перемѣнившее роли сословій или, лучше сказать, уничтожившее два первыя въ третьемъ. Разложеніе, уже обнаружившееся во многихъ полкахъ, сдѣлало съ этой минуты быстрѣйшіе успѣхи“.

Въ концѣ іюня, епископъ Шалонскій издалъ окружное по­сланіе (mandement), въ которомъ предписывалъ въ своей епар­хіи публичныя молитвы за собраніе представителей королев­ства. Епископъ рисуетъ положеніе дѣлъ во дни когда еще только подготовлялся революціонный взрывъ, самыми мрач­ными красками изображая отечество на краю гибели. „Духъ своеволія и возмущенія, говоритъ онъ, обнаруживается во всемъ. Граждане вооружаются противъ гражданъ, общее броженіе; всѣ общественныя связи разорваны, отношенія со­единяющія государя съ подданными и подданныхъ съ госу­даремъ совсѣмъ не признаются. Священнѣйшія начала отда­ны произволу; власть смѣшиваютъ съ деспотизмомъ, само­вольство со свободой; подъ именемъ братства—недовѣріе и ненависть, подъ именемъ равенства—смута и анархія. Вотъ это пресловутое царство философіи“. Мирабо энергически старается опровергнуть слова епископа, упрекая его зачѣмъ сѣетъ раздоръ и опасенія. Гдѣ доказательства, спрашиваетъ Мирабо, что всѣ общественныя связи порваны, отношенія под­данныхъ къ монарху совсѣмъ не признаются? „Давала ли когда нація,—имѣетъ Мирабо смѣлость присовокупить,—бо­лѣе свидѣтельствъ любви и вѣрности?“ И это за нѣсколько дней до іюльскихъ событій!

Между тѣмъ, при дворѣ, послѣ дней унынія и паники, слѣ­довавшихъ непосредственно послѣ 23 іюля, произошелъ нѣ­который переворотъ. Противники политики Неккера взяли верхъ. Король сталъ удаляться отъ совѣтовъ своего министра. Ему, какъ самъ онъ свидѣтельствуетъ, ничего не сообщали. „Были секреты и за секретами секреты“. (De la rév. II, 2.)

Къ Парижу сдвигались войска и были расположены на Марсовомъ Полѣ и въ окрестностяхъ столицы. Маршалъ де- Броль (Broglie) призванъ въ Версаль и назначенъ начальни­комъ собранной военной силы. Онъ расположилъ артиллерію на главныхъ путяхъ къ Версалю и поставилъ многочислен­ные патрули. „Видъ этихъ пушекъ (Moleville, I, 274) и дви­женіе войскъ раздражали и пугали народъ и большинство депутатовъ. Ихъ страхъ обнаружился письмами которыми они наводнили столицу и провинцію и въ которыхъ при­писывали министерству самые враждебные и самые безум­ные планы противъ Собранія, въ родѣ того что хотятъ стрѣ­лять въ Собраніе раскаленными ядрами; взорвать его бочен­ками пороха и проч. и проч.“ Одинъ изъ депутатовъ (Ве­беръ I, 366) увѣрялъ даже что ощущаетъ запахъ пороха. Ему основательно было замѣчено что порохъ пахнетъ только при воспламененіи. „Агитаторы Пале-Рояля только и говорили (Moleville I, 274) о томъ чтобъ отразить силу силой, вооружить гражданъ чтобъ оказать сопротивленіе войскамъ. Въ то же время употребляли всякія средства совратить солдатъ, осы­пали ласками тѣхъ которые смѣшивались съ народомъ. Ина­че дѣйствовали относительно офицеровъ. Тѣ которые имѣли неблагоразуміе показываться въ Пале-Роялѣ могли навѣрное ждать грубыхъ оскорбленій. Раздували страхъ голода. Нек­керъ содѣйствовалъ безпокойству неблагоразумнымъ мемуаромъ переданнымъ имъ 10 іюля въ комитетъ продовольствія и гдѣ говорилъ что дворъ и король вынуждены будутъ ѣсть хлѣбъ съ мякиной. Онъ окончилъ мемуаръ словами: „когда люди сдѣлали все что было въ ихъ власти, остается съ тер­пѣніемъ подчиниться законамъ необходимости и велѣніямъ Провидѣнія“ (Moleville, I, 287).

8 іюля Мирабо предложилъ представить королю адресъ объ удаленіи войскъ и просить чтобы въ Парижѣ и Версалѣ были немедленно организованы гражданскіе гарды (des gardes bour­geoises, будущая національная гвардія).

„Уже значительное число войскъ, говорилъ Мирабо, окру­жало насъ. Но прибыли новые, прибываютъ ежедневно, сбѣ­гаются со всѣхъ сторонъ. Тридцать пять тысячъ распредѣ­лены между Парижемъ и Версалемъ. Ждутъ еще двадцать тысячъ. За ними везутъ артиллерію. Намѣчены пункты для батарей. Занимаютъ всѣ сообщенія. Пересѣкаютъ всѣ проѣзды; наши дороги, мосты, прогулки обращены въ военные посты. Факты въявь происходящіе, факты скры­ваемые, тайныя приказанія, быстрыя отмѣны приказа­ній, военныя приготовленія бросаются, всѣмъ въ глаза и наполняютъ всѣ сердца негодованіемъ… Народъ послѣ волненія въ столицѣ далъ примѣръ повиновенія безконечно замѣчательный въ нынѣшнихъ обстоятельствахъ. Была разбита тюрьма, узники освобождены. Прилипчивое броженіе казалось все воспламенитъ. Но одного слова милости, одного приглашенія короля было достаточно чтобъ успо­коить волненіе и произвести то чего нельзя бы никогда было достичь путемъ оружія. Узники надѣли свои цѣпи, народъ пришелъ въ порядокъ. Такова сила разума. Такъ расположенъ народъ къ уступчивости когда вмѣсто угрозъ и униженій ему оказываютъ доброту и довѣріе. [‡‡‡‡] Зачѣмъ же войска въ эту минуту? Никогда народъ не былъ тише, спокойнѣе, до­вѣрчивѣе. Все возвѣщало ему конецъ его несчастій, все обѣ­щаетъ возрожденіе государства. Его взоры, его надежды, же­ланія покоятся на насъ. Какъ не быть намъ около монар­ха лучшею гарантіей довѣрія, повиновенія, вѣрности его на­родовъ? Если онъ могъ когда-либо въ томъ сомнѣваться, онъ не можетъ нынѣ. Наше присутствіе есть залогъ обществен­наго мира, и лучшаго залога, конечно, никогда не будетъ. Ахъ! пусть сбираютъ войска чтобы покорить народъ угаса­ющимъ планамъ деспотизма. Но пусть не увлекаютъ лучшаго изъ монарховъ начать эру счастія и свободы націи въ мрачномъ окруженіи тиранніи!.. Присутствіе войскъ, поражая воображеніе толпы, представляя ей идею опасности, возбуЖдая страхъ и опасенія, производитъ общее броженіе. Мирные граждане трепещутъ у своихъ очаговъ. Народъ взволнован­ный, возбужденный, скучивающійся, предается бурнымъ дви­женіямъ, слѣпо стремится въ опасность: страхъ не разсчитываетъ и не разсуждаетъ…

„Пусть совѣтники этихъ пагубныхъ мѣръ скажутъ намъ увѣрены ли они что могутъ сохранить военную дисциплину въ ея строгости, предотвратить дѣйствіе вѣчной ревности между войскомъ національнымъ и иностраннымъ и обратить французскаго солдата въ автомата, отдѣливъ его отъ инте­ресовъ, мыслей, чувствъ его согражданъ? Благоразумно ли, съ точки зрѣнія ихъ системы, приближать солдатъ къ мѣсту на­шихъ собраній, электризовать ихъ прикосновеніемъ столи­цы, заинтересовывать въ нашихъ политическихъ преніяхъ? Нѣтъ, несмотря на слѣпую преданность военнаго повинове­нія, солдаты не забудутъ что мы такое. Они увидятъ въ насъ своихъ родныхъ, своихъ друзей, свою семью, занятую драго­цѣннѣйшими ихъ интересами. Ибо и они часть націи довѣрив­шей намъ заботу о ея свободѣ, ея собственности, чести… Эти совѣтники, читали ли они въ сердцѣ нашего добраго короля? Знаютъ ли они съ какимъ ужасомъ взглянулъ бы онъ на тѣхъ кто разожгли бы пламя возмущенія, а можетъ-быть бунта—говоря это содрагаюсь, но я долженъ это сказать,— на тѣхъ кто заставили бы его пролить кровь его наро­да, были бы первою причиной строгостей, насилій, казней, жертвами которыхъ были бы толпы несчастныхъ“.

Адресъ былъ принятъ единогласно собраніемъ. Но заявленіе Мирабо объ организаціи націоналъ-гардовъ было устранено.

Король не согласился на удаленіе войскъ и вновь, какъ предъ 23 іюня, склонился къ мѣрамъ борьбы и снова съ пол­ною неудачей. Послѣдовала отставка Неккера. Наступили событія іюльскихъ дней, описанныя нами въ восьмомъ и де­вятомъ разговорахъ. Бастилія была взята. Собраніе безпово­ротно побѣдило короля. Революціонный прологъ кончился. Начинается драма.

XII.

Есть масса указаній свидѣтельствующихъ объ участіи во­жаковъ Собранія въ возбужденіи народныхъ волненій, разрѣ­шившихся революціоннымъ взрывомъ въ половинѣ іюля 1789 года. Являвшіяся въ Собраніе депутаціи и присылавшіеся адресы отъ разныхъ группъ гражданъ, поддерживавшіе его въ борьбѣ съ правительствомъ послѣ отказа въ повиновеніи 23 іюня, были вызваны и составлены, нѣтъ сомнѣнія, при всяческомъ поощреніи шедшемъ изъ Собранія.

Первая депутація была въ засѣданіи 26 іюня отъ париж­скихъ избирателей. Съ выборомъ депутатовъ ихъ обязанность кончалась, но они рѣшили продолжать собираться. Просили Бальи переговорить объ этомъ съ министромъ (г. Вильдейль). Тотъ естественно отвѣтилъ что съ окончаніемъ выборовъ избиратели не имѣютъ никакой офиціальной функціи. „Къ счастію, замѣчаетъ Бальи, парижскіе избиратели не сдйлись.” 25 іюня они собрались въ залѣ Музея въ улицѣ Дофина и порѣшили послать депутацію въ Національное Собраніе и, кро­мѣ того, просить въ Думѣ залу для своихъ собраній. Депу­тація явилась въ Національное Собраніе, была принята. Ее пригласили сѣсть съ депутатами и присутствовать при засѣ­даніи. „Это были, замѣчаетъ Бальи, первыя постороннія лица получившія эту честь, столь расточавшуюся потомъ“. Скоро Бальи доложилъ о другой депутаціи, еще менѣе закон­ной. Явилась „депутація отъ Пале-Рояля“, то-есть отъ толпы сбиравшейся въ саду Пале-Рояльскаго дворца- Бальи нашелъ что слѣдуетъ принять и этихъ „депутатовъ“. Они явились, пишетъ онъ, „очень прилично“. Прочли адресъ, въ которомъ между прочимъ упоминается объ удовольствіи съ какимъ они видятъ герцога Орлеанскаго среди членовъ Собранія. Въ пер­выхъ числахъ іюля посыпались адресы изъ разныхъ городовъ. Въ адресахъ выражалась признательность Собранію и одобря­лись его декреты.

Въ слѣдствіи о событіяхъ 5 и 6 октября есть свидѣтель­скія показанія бросающія свѣтъ на подготовку іюльскихъ волненій. Таково между прочимъ показаніе депутата Тайлярда (Tailhardat de la Maison-Neuve; Monit. II, 553). Свидѣ­тель 17 іюля, въ день когда король прибылъ въ Парижъ, ѣхалъ туда въ каретѣ вмѣстѣ съ депутатами Малуэ, Короллеромъ и Дюфрессомъ.—„Почему, спросилъ Малуэ Короллера, ваши Бретонцы съ такимъ ожесточеніемъ клевещутъ на меня въ Собраніи?—Мы прекрасно знаемъ васъ, отвѣчалъ Корол­леръ, знаемъ что вы порядочный человѣкъ, но вы умѣ­ренный, а умѣренность никуда не годится для революціи. Въ каретѣ разговаривали преимущественно о тогдашнихъ со­бытіяхъ, Короллеръ говорилъ о своемъ участіи и участіи другихъ бретонскихъ депутатовъ въ происшедшей революціи. Малуэ сказалъ на это:—Но революціи не было бы, еслибы тор­говки и всякая версальская сволочь не преслѣдовали архіепи­скопа Парижскаго.—Вѣдь это мы заставили ихъ дѣйствовать, замѣтилъ Короллеръ.—Ну, вы не достигли бы цѣли, не отпади гвардія и другія войска.—Въ войскахъ мы были увѣрены: мы давно уже были въ перепискѣ со всѣми полками.—Но не­смотря на всѣ эти средства, вы навѣрное потерпѣли бы не­удачу еслибы дворъ не сдѣлалъ промаха, уволивъ Неккера. Короллеръ отвѣчалъ:—Это событіе только двумя днями уско­рило исполненіе нашего плана. Мы были увѣрены что вооружимъ Парижъ, а для того было положено поджечь Бурбонскій Дворецъ. Тогда Малуэ выразилъ что на это не имѣ­етъ ничего отвѣтить и прибавилъ обращаясь къ Короллеру: Вы хорошо сдѣлали не посвятивъ меня въ ваши секреты, я бы не могъ одобрить подобныя средства для произведенія революціи“. Дюфрессъ-Дюше вполнѣ подтверждаетъ показа­ніе Тайлярда.

Молевиль приводитъ достовѣрное свидѣтельство что для возбужденія волненій былъ въ ходу подкупъ: „Группы Пале- Рояля, пишетъ онъ о той эпохѣ когда освобождены были солдаты (Hist. I, 273), становились со всякимъ днемъ много­численнѣе, рѣчи зажигательнѣе. Такъ и осталось неизвѣст­нымъ кто давалъ деньги чтобы производить эти движенія. Но несомнѣнно что дѣятели ихъ подкупались. По крайней мѣрѣ я могу привести свидѣтельство двухъ моихъ знако­мыхъ. Они выходили изъ Пале-Рояля, куда завлекло ихъ любопытство послушать рѣчи и побудило замѣшаться въ толпу. Они нашли у себя въ карманѣ двѣ монеты по шести франковъ въ бумажкѣ съ надписью: будьте нашимъ, въ день­гахъ нуждаться никогда не будете. Если такова была плата простымъ зрителямъ, сколько же платили довѣреннымъ агентамъ, ораторамъ и т. д.?“

Какое участіе въ этой закулисной дѣятельности прини­малъ Мирабо? Относительно первой недѣли послѣдовавшей до 23 іюня нѣтъ на это какихъ-либо указаній. Въ отчетѣ Монитера значится что въ засѣданіи 27 іюня Мирабо произнесъ рѣчь и предложилъ проектъ адреса (текстъ длин­ной рѣчи и адреса приведены). Но это не точно. Мирабо дѣйствительно заготовилъ рѣчь, но не произносилъ. Произо­шелъ эпизодъ присоединенія дворянъ, согласно желанію ко­роля, и засѣданіе затѣмъ было закрыто. Мирабо помѣстилъ рѣчь и проектъ адреса въ своемъ журналѣ. Онъ возобновилъ предложеніе и прочиталъ адресъ 1 іюля, по случаю преній о солдатахъ освобожденныхъ народомъ. (Мирабо высказался противъ вмѣшательства въ это дѣло.) Но онъ говоритъ въ XѴ письмѣ что „былъ боленъ, голосъ его былъ слабъ, адресъ плохо разслушанъ и не былъ подвергнутъ обсужденію“. Въ адресѣ высказывается опасеніе уличныхъ волненій и жела­ніе чтобы революція совершилась путемъ мирнымъ. Мирабо предлагалъ представителямъ „вливать успокоительный баль­замъ надежды въ мятущіяся сердца и умиротворять ихъ силой убѣжденья и разума“.

Планъ Мирабо, повидимому, былъ тотъ чтобъ избѣгнуть уличныхъ волненій (въ родѣ разграбленія фабрики Ревельйоне, онъ упоминаетъ объ этомъ случаѣ въ рѣчи), но на­править всѣ усилія къ возбужденію коллективныхъ заявле ній со стороны разныхъ группъ гражданъ. Уличные безпо­рядки могли бы вызвать энергическія мѣры, которыя пожалуй сдѣлали бы правительство властелиномъ положенія и направили бы на путь который, нѣтъ сомнѣнія, взялъ бы самъ Мирабо еслибы былъ во власти, но котораго онъ опа­сался, имѣя въ виду паденіе этого ничтожнаго правитель­ства. Въ адресѣ встрѣчаемъ тотъ пріемъ который такъ часто потомъ употреблялся: перекладывать съ больной го­ловы на здоровую. Волненія возбуждаютъ де аристократы.

Въ первыхъ числахъ іюля Мирабо обнаруживаетъ усиленную дѣятельность. 8 іюля, какъ уже сказано, онъ сдѣлалъ знамени­тое предложеніе просить короля объ удаленіи войскъ стягивав­шихся вокругъ Версаля и Парижа. Къ этой эпохѣ относится планъ сверженія короля и порученія управленія государствомъ принцу Орлеанскому. Сомнительно чтобы былъ организован­ный заговоръ въ этомъ отношеніи. Еще сомнительнѣе чтобъ участвовалъ въ немъ Мирабо. Молчаливо подводить мины было не въ его характерѣ, и Мунье выражается о немъ такъ: „Тѣмъ кто знаютъ графа Мирабо извѣстно что онъ не въ силахъ молчать о своихъ проектахъ. Эта невоздержность на слова, постоянно ему измѣняющая, его недостатокъ, но для другихъ это быть-можетъ благодѣяніе Провидѣнія“. (Monit. II, 578). Во всякомъ случаѣ у Мирабо мелькалъ въ умѣ переворотъ который отнялъ бы власть у ничтожнаго наличнаго прави­тельства, но былъ бы монархическаго характера, въ условіяхъ которыя открывали бы поприще его честолюбію. Въ то время какъ Бальи наивно преклонялся предъ собраніемъ котораго былъ предсѣдателемъ, Мирабо внутренно прези­ралъ это собраніе и тяготѣлъ къ принципу власти, но не въ рукахъ толпы крикуновъ, на которую онъ умѣлъ дѣй­ствовать, съ которою никакой прочный расчетъ не возмо­женъ.

Депутатъ Бергасъ показывалъ что въ то время когда поднятъ былъ вопросъ о томъ чтобы просить короля удалить войска (значитъ около 8 іюля) онъ былъ въ залѣ духовенства вмѣстѣ съ Мирабо. Тутъ Же были Лафайетъ, Мунье, Дюпоръ и Дю Руврей, бывшій прокуроръ Женевской республики. „Долго спорили о необходимости поддержать королевскую прерога­тиву. Послѣ этого разговора Лафайетъ всталъ чтобы перего­ворить съ Джефферсономъ, посланникомъ Соединенныхъ Шта­товъ, мы стали говорить о теперешнемъ правленіи. Ми­рабо не скрывалъ что мы никогда не сдѣлаемъ шага къ сво­бодѣ, если не достигнемъ того чтобы произошла революція при дворѣ. Когда спрашивали его въ чемъ должна она со­стоять, онъ далъ понять что необходимо возвести принца Орлеанскаго въ званіе намѣстника королевства. Кто-то спро­силъ: а если принцъ не согласится? Мирабо отвѣтилъ что принцъ говорилъ ему на этотъ счетъ много любезностей (lui avait dit sur cela des choses très aimables)“. Мунье въ сочи­неніи Appel à l’opinion publique, выданномъ по случаю слѣд­ствія о событіяхъ 5 и 6 октября, передаетъ тотъ же разго­воръ. Мунье присовокупляетъ что послѣ королевскаго отвѣта на адресъ объ удаленіи войскъ Мирабо пригласилъ его въ одно изъ отдѣленій, гдѣ онъ и нашелъ его съ Бюзо и Робеспьеромъ. Мирабо уговаривалъ Мунье не противиться второму замыш­лявшемуся имъ адресу. Мунье не соглашался, высказалъ со­жалѣніе что въ Парижѣ употребляются всякія средства чтобы развратить солдатъ, и что фразы заключавшіяся въ первомъ адресѣ могутъ сильно подѣйствовать на нихъ въ этомъ смы­слѣ. Мунье прибавилъ что въ нынѣшнемъ положеніи често­любивый принцъ появившись среди войскъ, раздавъ предва­рительно деньги и брошюры, можетъ овладѣть трономъ. Ми­рабо отвѣтилъ: „Какой вы чудакъ! (Mais bonhomme que vous êtes). Я также какъ вы преданъ монархическому нача­лу. Но какая разница если у насъ будетъ Лудовикъ XѴII вмѣсто Лудовика XѴI? Какая необходимость чтобы нами правилъ младенецъ? (qu’avons nous besoin d’un bambin pour nous gouverner?)“ Послѣ рѣзкаго отвѣта Мунье, Мирабо пе­ремѣнилъ тонъ. Мунье передалъ разговоръ свой Дафайету. „Я замѣтилъ, прибавляетъ онъ, что тотъ зналъ болѣе меня“. (Monit. II, 569). Описанный разговоръ передаетъ также Бергасъ, слышавшій о немъ отъ Мунье, а свидѣтель Пельтье показывалъ что слухъ о планѣ партіи принца Орлеанскаго и о словахъ Мирабо ходилъ въ кофейныхъ и клубахъ. На­конецъ Камиль Демуленъ, котораго Мирабо, по показанію Пельтье, звалъ своимъ сеидомъ (Monit. 11,523), въ Секретной исторіи революціи (Histoire secrète de la révolution, Oeuvr. I, 308) свидѣтельствуетъ о закулисныхъ дѣйствіяхъ въ первые мѣсяцы революціи. „Никто меня не увѣритъ, говоритъ онъ, что отъ моего краснорѣчія чрезъ какіе-нибудь полчаса про­изошло движеніе 12 іюня, когда я взлѣзъ на столъ и призвалъ народъ къ свободѣ, и когда какъ изъ земли выросли два бюста, принца Орлеанскаго и Неккера?“ Демуленъ припоми­наетъ въ какой гнѣвъ пришелъ Мирабо когда въ эпоху событій 5 и 6 октября узналъ что принцъ Орлеанскій уѣхалъ въ Лондонъ. „Повѣритъ ли кто-нибудь чтобы въ теченіе пятнадцати дней прожитыхъ мною въ Версалѣ у Мирабо, непосредственно предъ 6 октября, я не ви­далъ никакихъ предвѣстниковъ дней 5 и 6 октября?“ До­стойно замѣчанія что Камиль Демуленъ въ своей Се­кретной Исторіи безъ церемоніи изображаетъ рядъ по­слѣдовательныхъ революціонныхъ дѣятелей какъ смѣну однихъ безчестныхъ негодяевъ другими; исключаетъ толь­ко Робеспьера, не предчувствуя что этотъ герой чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ подло отправитъ его самого на эшафотъ. „Стоитъ вспомнить, говоритъ Демуленъ (Oeuvres, I, 310), что первый камень клуба Якобинцевъ положилъ, кто же? Шапелье.

Среди нашего вырождающагося поколѣнія пришлось намъ кумиръ свободы строить изъ ночныхъ горшковъ… Чудес­но послужило намъ что всѣ интриганы добивались популярно­сти чтобы быть замѣченными и чрезъ то выиграть и пріобрѣсти кое-что у правительства. [§§§§] Они начинали съ того что напа­дали на дворъ и тѣмъ съ большею горячностію чѣмъ дороже хотѣли себя продать. Такимъ образомъ новые рекруты ин­тригановъ прибывали къ намъ въ якобинскіе ряды и слу­жили намъ къ тому чтобы побивать ветерановъ, по мѣрѣ то­го какъ эти эмигрировали. Такъ Шапелье, Бометсы, Демёнье были выгнаны изъ клуба Дюпорами и Барнавами, а эти Бриссонами и Роланами. Такимъ образомъ всѣ эти Неккеры, герцоги Орлеанскіе, Лафайэты, Шапелье, Мирабо, Бальи, Деменье, Дюпоры, Даметы, Пасторе, Черутти, Бриссо, Ра­моны, Петіоны, Гаде, Женсоне были не иное что какъ нечи­стые сосуды Амазиса изъ которыхъ въ матрицахъ якобин­цевъ была отлита золотая статуя республики. До нашихъ дней думали что нельзя основать республики иначе какъ по­мощію добродѣтелей, подобно древнимъ законодателямъ. Без­смертная слава нашего общества та что она создала респу­блику помощію пороковъ“.

Камилъ Думуленъ въ извѣстной степени правъ. Пышное восхваленіе „добродѣтелей“ вожаковъ революціоннаго разгро­ма есть самая наглая историческая ложь. Если подвергнуть участниковъ революціоннаго переворота суду съ точки зрѣ­нія нравственности, то истинные примѣры добродѣтелей встрѣ­тимъ только въ рядахъ сословія павшаго подъ ударами рево­люціи. Дворянство революціонной эпохи отличалось замѣча­тельнымъ отсутствіемъ политической мудрости, но н необы­чайнымъ развитіемъ чувства чести, у однихъ переходившаго въ неуступчивую надменность, у другихъ проявлявшагося яркими подвигами благородства, вѣрности, великодушія. Въ первую эпоху революціи, дѣйствительно честные дѣятели пе­реворота, приносившіе безъ личныхъ расчетовъ честолюбія пожертвованія дѣлу свободы, которому думали служить, были изъ лицъ дворянскаго сословія. Въ эпоху террора, съ пору­ганнымъ человѣчествомъ мирятъ только черты самоотвер­женія и покорности жертвъ, большинство которыхъ было изъ тѣхъ кого звали аристократами. Въ средѣ дореволюціон­наго дворянства страхъ позора былъ всегда сильнѣе страха смерти. У этихъ павшихъ аристократовъ надо учиться уми­рать. Самъ Лудовикъ XѴI, ничтожный правитель повергшій своею роковою слабостію государство въ бездну, одинъ разъ въ жизни явился королемъ во всемъ царственномъ величіи— въ минуту своей казни.

Объ агитаторской дѣятельности Мирабо, въ дни послѣ взятія Бастиліи, есть нѣсколько свидѣтельствъ. Въ эти дни повсюду пущены были слухи о разбойникахъ, побудив­шіе народъ вооружаться образуя національную стражу. „По­всюду, говоритъ Бальи (II, 159), въ окрестностяхъ Парижа толь­ко и рѣчи было что объ угрозахъ разбойниковъ тамъ раз­сѣявшихся чтобы грабить все что попадется. Намъ со­общали объ этомъ депутаціи отъ встревоженныхъ селе­ній. На Лафайэта было возложено оказать имъ помощь. Но слухи нигдѣ не оправдались. Припоминаю что около этого времени какой-то человѣкъ носившій извѣстное имя, которое я забылъ, явился ко мнѣ сообщить что встрѣ­тилъ со стороны Монъ-Ружа, куда отправлялся, цѣлый от­рядъ разбойниковъ и вынужденъ былъ вернуться въ Парижъ. По провѣркѣ оказалось, никакихъ разбойниковъ не было. Другой разъ мнѣ пришли сказали вечеромъ, часовъ около восьми, что видѣли отрядъ вооруженныхъ людей человѣкъ около восьмисотъ, который, выйдя съ бульвара, перешелъ площадь Лудовика XѴ и направился къ рѣшеткѣ Елисейскихъ Полей. Я послалъ предписаніе г. Рюльеру направить кавале­рію въ эту сторону и въ сторону Шальйо, гдѣ находилась въ нашемъ домѣ моя жена. Я боялся за ея безопасность въ случаѣ если отрядъ шелъ для грабежа. Вечеромъ я ушелъ часовъ въ десять, раздумывая идти ли мнѣ по обыкно­венію одному въ Шальйо по дорогѣ гдѣ видѣли разбойниковъ.

Рѣшился идти—и не встрѣтилъ ни людей, ни оружія. На другой день узналъ что и кавалерія тоже никого не нашла. Особенно странно что эти слухи и страхъ разбойниковъ разсѣевались ло всему королевству. Въ то же время толковали что скашиваютъ незрѣлый хлѣбъ. Это была не правда. Но слухи о заговорахъ, преступленіяхъ, новости о бѣдствіяхъ воспроизводились со всѣхъ сторонъ и въ рѣчахъ, и въ пи­саніяхъ. Провинціи были объяты ужасомъ; граждане въ го­родахъ, земледѣльцы въ деревняхъ бросали работу и шли вооружаться. Страхомъ хотѣли довести до безпорядковъ, без­порядками до анархіи, анархіей до деспотизма. Думаютъ также, и не безосновательно, что хотѣли, посѣявъ общій ужасъ, за­ставить весь народъ, въ деревняхъ и городахъ, вооружиться. Но кто установилъ такое общее согласіе? Кто употребилъ не­обходимыя средства и издержки на содержаніе агентовъ ко­торымъ надо было платить чтобы дѣйствовали и разъѣзжали? Это тайна которую можетъ-быть разъяснитъ будущее. Почти такое же согласіе было относительно момента революціи. Кажется мнѣ, съ 13 на 14 іюля было возстаніе въ Руанѣ. Но въ чемъ я вполнѣ увѣренъ это въ томъ что въ эти дни, то- есть въ тѣ же дни какъ въ Парижѣ, въ Реннѣ была револю­ція. Молодежь вооружилась, войско передалось на сторону города, арсеналъ былъ разграбленъ, народъ возмутился, и комендантъ Ланжеронъ вынужденъ былъ спасаться бѣгствомъ. Такимъ образомъ событія въ Бретани были какъ бы копіей событій въ Парижѣ или, точнѣе, тѣ и другія были какъ бы коріей нѣкоторой условленной и данной модели“.

„Никогда хорошенько не было узнано, пишетъ Тулонжонъ (I, 94), какимъ магическимъ способомъ въ восемь дней всѣ общины Франціи поднялись на ноги и вооружились противъ мнимыхъ разбойниковъ, которые разрушали и жгли жатвы и которые всюду разыскиваемые и пре­слѣдуемые не оказывались нигдѣ. Депутаты общинъ явля­лись въ собраніе просить помощи и уходили съ тѣмъ что требовалось: съ приказаніемъ вооружиться… Можно пола­гать что тутъ много помогалъ Мирабо. Способъ его былъ довольно простъ. Курьеры, отправясь въ одинъ и тотъ же день, проѣзжали Францію по всѣмъ радіусамъ, имѣя единствен­нымъ порученіемъ всюду говорить что они оставили разбой­никовъ за нѣсколько лье позади себя и что они везутъ приказаніе вооружаться. Общее броженіе и слухи пущенные впередъ были достаточнымъ условіемъ чтобы сдѣлать шагъ къ которому умы были подготовлены. Менѣе чѣмъ въ восемь дней Собраніе узнало что оно имѣетъ армію въ нѣсколько сотъ тысячъ человѣкъ, ждущую его приказаній. И оно было столько благоразумно что давало ихъ, изъ страха что ста­нутъ дѣйствовать и безъ приказаній. Такъ образовалась на­ціональная гвардія“ (I, 95).

„Меня увѣряли, говоритъ Бальи о той же эпохѣ (II, 155), что Мирабо иногда по два раза въ день бываетъ въ Парижѣ. Мнѣ сказали что онъ ночью отправляется въ участки“.

Русскій Вѣстникъ, 1882.

---

[*] Мармонтель ошибочно говоритъ „послѣ собранія“, après l’assamblée. Процессія и молебствіе были наканунѣ открытія, а не въ день собранія.

[†] По отчету Мирабо въ его журналѣ Etats Généraux: „прочелъ“ (lu).

[‡] Таково описаніе Бертрана де-Молевиля, подтверждаемое отчасти Тулонжаномъ. Мишле, описывая засѣданіе, не упустилъ случая ска­зать что король сдѣлалъ эти для униженія средняго сословія, дабы члены его не остались въ шляпахъ подобно дворянамъ. Mercure de France (№ 20, 1789, стр. 135), по цензурнымъ вѣроятно соображені­ямъ, умалчиваетъ объ эпизодѣ (какъ умолчалъ, между прочимъ, о на­дѣлавшемъ шума разграбленіи дома Ревельйона 27 апрѣля 1789 года) и даже говоритъ что „король сѣвъ на тронъ и накрывшись произ­несъ рѣчь“ (le roi s’étant assis et couvert prononça un discours). Авторъ Procès verbaux de l’assemblée national, Габе (Gabet, Paris 1790, I, 27) измѣняетъ цитату изъ Mercure de France, говоря будто тамъ ска­зано: „le roi s’était assis et couvert, les trois ordres se couvrirent en même temps“. Трудно разобраться въ этихъ противорѣчіяхъ.

[§] Въ начатомъ имъ журналѣ Etats Généraux, № 2, остановленномъ правительствомъ, противъ чего протестовали парижскіе избиратели, но немедленно обращенномъ въ новое изданіе Lettres du comte de Mirabeau à ses commettants.

[**] C’est vous, Messieurs, qui en avant pour ainsi dire des générations futures devez marquer la route de leur bonheur.

[††] Оно состояло въ различіи комнатъ гдѣ депутаты были приняты. Прибавьте что для духовенства двери растворялись настежь, для дворянъ одна половина. Прим. въ журналѣ Мирабо.

[‡‡] Тѣ же подробности передаетъ самъ Малуэ въ третьемъ томѣ собранія его мнѣній, изданномъ въ 1792 году. Послѣдняго сочиненія мы не имѣли подъ руками. Исторіей Революціи Молевиля мы пользо­вались изъ библіотеки Румянцевскаго Музея въ Москвѣ. Эта Исторія Молевиля (12 томовъ, Paris, 1801) сочиненіе капитальное, такъ какъ авторъ, интендантъ въ Бретани до революціи, министръ Лудовика XѴІ въ эпоху законодательнаго собранія, по положенію своему зналъ истинныя пружины событій и въ изложеніи отличается ясно­стію и проницательностью взглядовъ.

[§§] Плана и цѣли у правительства, рѣшившагося на предпріятіе ко­торое не могло окончиться иначе какъ передѣлкой всего госу­дарственнаго строя, не было. За то безсиліе обнаруживалось при всякомъ случаѣ. Мы упоминали какъ рѣшились было прекратить из­даніе журнала начатаго Мирабо и какъ рѣшеніе, встрѣченное совер­шенно незаконнымъ протестомъ въ собраніи парижскихъ избира­телей, осталось безъ послѣдствій. Тѣ же избиратели, выбравъ и по­славъ въ собраніе депутатовъ отъ города Парижа, порѣшили между собою не расходиться и продолжать засѣданіе въ качествѣ нѣкото­раго наблюдательнаго собранія. Неккеръ, замѣчаетъ Молевиль, не только не кассировалъ такого рѣшенія, но какъ бы не обратилъ на него никакого вниманія. „Отсюда произошло то (I, 172) что собраніе избирателей обратилось въ постоянное, въ теченіе шести недѣль властвовавшее въ Парижѣ въ силу своего постановленія; созывало новыя собранія округовъ и устраивало съ ними общее возстаніе. Власть, прибавляетъ Молевиль, не можетъ безнаказанно быть снис­ходительною къ наносимымъ ей ущербамъ; для ея носителей про­щеніе обидъ не есть добродѣтель. Пренебрегая самыми легкими на нее покушеніями и оставляя ихъ безнаказанными, дается поощреніе чинить новыя; они скоро умножаются, становятся серіознѣе и се­ріознѣе, такъ что наконецъ уничтожаютъ правительство уже не имѣющее силы подавить ихъ“.

[***] Заявленіе передается не совсѣмъ одинаково. Въ Монитерѣ ска­зано: les propriétés et prérogatives légitimes; въ журналѣ Мирабо: les propriétés et les prérogatives honorifiques; въ изложеніи Бертрана де- Молевиля (I, 175): leurs propriétés légitimes et leurs prérogatives hono­rifiques.

[†††] Можно бы усомниться въ этой цифрѣ зрителей. Не забу­демъ что изданіе Монитера началось собственно 21 ноября 1789 года и 71 первыхъ нумеровъ были составлены въ послѣдствіи, чтобы пополнить коллекцію. Но, съ другой стороны, самъ Бальи свидѣтель­ствуетъ что въ залѣ собранія въ обыкновенныя засѣданія всегда бывало до 600 стороннихъ лицъ.

[‡‡‡] „Monsieur, l’Assemblée c’est ajournée après la séance royale; je ne puis la séparer sans qu’elle en ait délibéré”. Молевиль передаетъ слова Бальи такъ (Hist., I, 211): „L’assemblée а arrêté hier qu’elle resterait séance tenante après le séance royale; je ne puis rien changer à cette délibération (disposition? опечатка?), il faut que l’assemblée en délibère” и утверждаетъ что это были совершенно ложно: никакого такого постановленія не было.

[§§§] Auprès des Etats-Généraux. Мирабо не употребилъ выраженія: Національное Собраніе.

[****] Камиль Демуленъ, въ письмѣ къ отцу (Oeuvr. II, 231), разсказыва­етъ, по слухамъ, о возвращеніи Неккера въ такой легендарной фор­мѣ. „Толпа послѣдовала за депутатами къ г. Неккеру. Была такъ огромна что дворъ испугался. Закричали: къ оружію! Но ни одинъ солдатъ не двинулся. Король имѣлъ тогда объясненіе съ Неккеромъ длившееся три четверти часа. Онъ вышелъ изъ галлереи держа Нек­кера за руку.—Вы обѣщаете мнѣ не покидать меня, сказалъ онъ. Неккеръ громко отвѣтилъ:—А вы также, государь, даете мнѣ слово. Всѣ закричали, даже неслыханная вещь, въ галлереѣ и въ комна­тахъ: Да здравствуетъ Неккеръ.

[††††] Во многихъ наказахъ депутаты обязывались держаться сослов­наго раздѣленія въ собраніи.

[‡‡‡‡] Въ такомъ ложномъ свѣтѣ представляетъ Мирабо безобразный эпизодъ съ солдатами, волновавшій собраніе въ первые дни іюля, разсказанный нами въ восьмомъ разговорѣ.

[§§§§] Въ подлинникѣ сказано: „Се qui nous а servi merveilleusement c’est que tous les intrigans ayant besoin de la faveur populaire pour se faire remarquer de l’intendant Laporte et de gagner d’abord la confiance du peuple pour gagner ensuite un plus fort dévidende dans la liste civile, commençaient par attaquer la cour avec d’autant plus de chaleur qu’ils voulaient s’en faire acheter plus cher“. Чтобы рельефнѣе передать смыслъ этой фразы мы сдѣлали ея вольный переводъ. Рецептъ извѣстный: чрезъ либеральную оппозицію правительству пріобрѣтать популярность дабы выиграть у самого правительства.

Views: 24

Авторъ. Согласно древнему обычаю и королевскому регламенту отъ 24 января 1789 года, избиратели каждаго округа посословно составляли наказы своимъ выборнымъ, носившіе названіе cahiers de doléances, тетради печалованій. Распространивъ избирательное право почти до предѣловъ всеобщей подачи голосовъ, король въ своемъ регламентѣ высказыва­етъ желаніе „чтобы каждый, ото всѣхъ концовъ государства, отъ обиталищъ наименѣе извѣстныхъ, могъ быть увѣренъ въ возможности довести до его величества свои желанія и требованія“. Онъ надѣется что „помощію послѣдователь­ныхъ собраній“ (assemblées graduelles — первыя общія собра­нія выбираютъ избирателей, избиратели выбираютъ представителей) предписанныхъ для средняго сословія по всей Фран­ціи, онъ „войдетъ въ нѣкоторый родъ сношенія со всѣми оби­тателями своего государства и сблизится болѣе точно и непосредственно съ ихъ нуждами, желаніями^“. (Arch. Parl. I, 644). Эти наказы (далеко притомъ не всѣ) въ Парламент­скомъ Архивѣ (Archives parlementaires) занимаютъ болѣе пяти обширныхъ томовъ, по восьмисотъ почти страницъ каждый, мелкой печати, въ двѣ колонны.

Пріятель. Какой это долженъ быть богатый матеріалъ для сужденія о состояніи Франціи при наступленіи рево­люціи.

Авторъ. Матеріалъ интересный, но далеко не такъ бо­гатый какъ можно бы ожидать по теоріи. Наказы должны были служить свободнымъ выраженіемъ желаній страны, быть истиннымъ, офиціальную силу имѣющимъ выраженіемъ общественнаго мнѣнія и освѣтить положеніе дѣла. Не совсѣмъ такъ вышло на практикѣ. Не отрицаю впрочемъ существен­ной важности наказовъ для изученія государственнаго и обще­ственнаго строенія Франціи стараго порядка. Говорю толь­ко что матеріалъ этотъ не такъ разнообразенъ и характери­стиченъ какъ можно бы было ожидать. Какія общія впечатлѣ­нія выносятся изъ утомительнаго, надо признать, чтенія нака­зовъ? На одно указалъ, если не ошибаюсь, Токвиль. Онъ отмѣчалъ все что указывалось въ наказахъ какъ подлежащее уничтоженію или измѣненію и пришелъ въ ужасъ видя что въ старомъ зданіи не осталось камня который не предназна­чался бы къ сломкѣ. Фактъ справедливъ, но едва ли можетъ внушать особое изумленіе. Правительство настой­чиво требовало указать на измѣненія, объявивъ что предпринимаетъ цѣлое возрожденіе страны. Чего иного, кромѣ обреченія существующаго на сломъ, можно было ждать отъ совокупной массы присланныхъ отвѣтовъ? Для меня живѣе другое впечатлѣніе. Эта масса печалованій есть яркое сви­дѣтельство стадныхъ свойствъ людей соединяемыхъ въ группы. Коллективная единица есть сила способная произвести дѣй­ствіе, но не организмъ въ полнотѣ его жизни. Было бы всего ошибочнѣе думать что заключеніе тѣмъ истиннѣе чѣмъ болѣе умовъ въ немъ участвовало. Все творческое есть лич­ное. Масса заявленій заключающихся въ наказахъ имѣетъ по отношенію къ главнымъ пунктамъ характеръ алгебраи­ческихъ формулъ заготовленныхъ для собраній, которымъ оставалось только дать буквамъ болѣе частное значеніе, а то и просто переписать формулу цѣликомъ. Эти формулы были составлены политическою печатью эпохи. Чтеніе и тол­ки пріучили къ нимъ общественное ухо; они получили силу требованій подлежащихъ удовлетворенію благодаря тому что проникли въ правительство, стали формулами нѣкоторыхъ пра­вительственныхъ лицъ; возможность осуществленія стала въ зависимости отъ настойчивости требованія. Что такія форму­лы были даже матеріально заготовлены свидѣтельствуетъ одинаковость выраженій во множествѣ наказовъ. Очевидно была пересылка во множество мѣстъ готоваго текста желаній. Правительство нашлось даже вынужденнымъ выдать предписаніе долженствовавшее парализовать дѣйствія пропаганды направленной извнѣ на избирательныя собраніи гдѣ составля­лись наказы. Довольно было проводниковъ пропаганды и вну­три собраній.

Пріятель. Мы и по нашему опыту знаемъ какъ не трудно вести дѣло пропаганды среди общественныхъ собра­ній. Сколько могутъ сдѣлать нѣсколько юркихъ людей, сего­дня пишущихъ въ газетахъ, завтра подговаривающихъ членовъ какого-нибудь собранія, думы, клуба, земства, какой-нибудь коммиссіи; бѣгающихъ, склоняющихъ, ораторствующихъ. Го­товая формула чрезвычайно облегчаетъ дѣло. Взвѣшивать и обдумывать никому особой охоты нѣтъ, да самостоятельно составлять сужденіе и могутъ то не многіе. Въ общее русло идется охотно; каждая единица ощущаетъ что прибавляетъ собою силу. Искусство въ томъ чтобъ указать русло куда требуется направляться. Вспомни агитацію у насъ по вопро­самъ народнаго просвѣщенія, даже безъ вызова правительства, но лишь въ сознаніи поддержки въ части правительственныхъ лицъ. Трудно ли собрать заявленія въ пользу, напримѣръ, допущенія реалистовъ въ университетъ? Можно составить какую угодно охапку. Всякая подобная агитація прекращает­ся только въ одномъ случаѣ: если нѣтъ надежды на успѣхъ въ правительственныхъ сферахъ.

Авторъ. Упомянутое мною распоряженіе есть постанов­леніе королевскаго совѣту отъ 27 февраля 1789 года. „До свѣ­дѣнія короля, сказано въ немъ, дошло что во многихъ про­винціяхъ старались и теперь стараются затруднить свободу подачи голосовъ его подданныхъ, приглашая ихъ присоеди­няться своими подписями къ писаніямъ гдѣ заявляются раз­ныя желанія и мнѣнія о наказахъ какіе надлежитъ дать пред­ставителямъ націи въ собраніи государственныхъ сословій“. Таковыя дѣйствія признаны незаконными и подлежащими кассаціи.

Формулы заключающіяся въ наказахъ вѣрно выражаютъ то общественное настроеніе какое сложилось въ эпоху созыва представителей, подъ вліяніемъ приверженцевъ переворота и удачно достигнутаго правительственнаго теченія въ томъ же направленіи, казавшагося уступкой мнѣнію, а бывшаго въ сущности могущественнымъ его двигателемъ. Формулы эти выражали еще сравнительно умѣренныя требованія и Ка­лонъ въ сочиненіи своемъ De l’état de la France (octobre 1790) ясно показалъ на сколько члены Національнаго Собранія пе­реступили границы указанныя имъ въ наказахъ. И это бы­ло естественно. Движеніе увлекавшее къ паденію старый мо­нархическій строй шло по склону. За уступками съ какими напросилось само правительство въ донесеніи Неккера, 27-го декабря, послѣдовали требованія и желанія выраженныя въ наказахъ. Національное Собраніе пошло далѣе и создало кон­ституцію монархическую по формѣ, но въ сущности разру­шающую монархію. Всѣ наказы единогласно высказались въ пользу монархическаго строя страны. И высказались не только по политическому приличію и въ сознаніи офиціальнаго харак­тера составляемыхъ тетрадей, но несомнѣнно въ силу тогда еще искренняго убѣжденія громаднаго большинства что другой строй и невозможенъ въ такой странѣ какъ Франція и въ силу призна­тельности къ королю „возродителю націи“. Но собраніе лишило короля серіознаго участія въ законодательствѣ, постановивъ что отвергаемый королемъ законъ черезъ извѣстный срокъ, если собраніе настаиваетъ на его утвержденіи, вступаетъ въ силу помимо королевскаго согласія (veto suspensif), и отняло у короля право объявленія войны и заключенія мира. Коро­левская власть стала балластомъ, скоро и совсѣмъ выкинутымъ за бортъ—монархія смѣнилась республикой.

Касаясь самыхъ общихъ вопросовъ государственнаго устройства, наказы касаются нерѣдко и многихъ мелочей мѣстнаго характера. Нѣкоторыя мелкія подробности этого рода инте­ресны съ бытовой стороны. Вотъ, напримѣръ, наказъ парижскихъ избирателей средняго сословія, излагающій въ литературно-сатирической формѣ жалобы Парижа относительно разныхъ сторонъ городской Жизни. Приведу значительную часть этого наказа раздѣленнаго на параграфы (Cahier parti­culier et local du thiers de la ville de Paris; Arch. parl. V, 295). Любопытно чего просили избиратели собственно для Парижа.

„§ 1. Чтобы городъ былъ возстановленъ въ своемъ древ­немъ естественномъ (?) правѣ выбирать себѣ купеческаго старшину (городскаго голову); чтобъ этотъ первый муници­пальный сановникъ могъ быть безразлично избираемъ изъ дворянъ, магистратуры и буржуазіи. Носилъ бы наименованіе мера Парижа.

§ 3. Чтобы ненавистныя стѣны какими королевскіе от­купщики (fermiers du roi) заперли столицу, несмотря на чрез­вычайныя усилія парламента и очень энергическій патріо­тизмъ муниципальныхъ членовъ, были разрушены до основа­нія на счетъ упомянутыхъ откупщиковъ.

§ 4. Просить короля проводить зимы въ его добромъ го­родѣ Парижѣ, по истинѣ добромъ, очень добромъ для его величества.

§ 6. Уменьшить угасающую роскошь экипажей, пріоста­новить ихъ бѣшеную скачку, дабы въ минуту когда каждый кричитъ о свободѣ несчастный пѣшеходъ могъ по крайней мѣрѣ защитить свою жизнь.

§ 7. Чтобъ устроены были столь давно желаемые троту­ары какъ отдѣльное пространство для проходящихъ на боль­шихъ улицахъ; чтобы каретамъ позволялось ѣхать въ одинъ только рядъ и всѣ кабріолеты, даже принадлежащіе принцамъ, снабжены были звонками: пусть эта новая музыка сдѣлается охраной гражданина.

§ 8. Воспретить домовладѣльцамъ подымать дома выше четвертаго этажа, дабы улицы перестали быть грязными ущельями, куда солнце заглядываетъ кажется съ сожалѣніемъ.

§ 10. Чтобы развратныя женщины и ихъ покровительницы и вся нечистая рота была переведена въ особый кварталъ…

§ 11. Чтобы почтенный корпусъ квартальныхъ надзирате­лей (vénérable corps des commissaires de quartier) былъ из­мѣненъ, передѣланъ, очищенъ отъ мелкихъ злоупотребленій въ какихъ его упрекаютъ; чтобы лица эти обнаруживали лю­безность и вниманіе не только къ лавочникамъ снабжающимъ ихъ провизіей и суконнымъ торговцамъ приглашающимъ ихъ обѣдать по праздникамъ, но и послѣднему поденьщику.

§ 15. Положить границы чрезмѣрной дороговизнѣ квартиръ.

§ 16. Уменьшить невѣроятное число этихъ мелкихъ убійцъ, которые подъ покровомъ парика и привилегій, умѣя владѣть только бритвой, суются лѣчить самыя сложныя болѣзни и которымъ какъ бы отдана кровь народа.

§ 18. Положить границы неправильнымъ барышамъ мясни­ковъ, которыхъ жены ходятъ въ брилліантахъ, которые со­держатъ любовницъ и играютъ въ карты на быковъ (jouent la valeur d’un boeuf à une partie de triomphe).

§ 35. Воспретить мущинамъ ремесло женскихъ парикмахе­ровъ и портныхъ, вопервыхъ, для приличія и, вовторыхъ, чтобы не отнимать хлѣбъ у столькихъ несчастныхъ работницъ, ко­торыхъ недостатокъ занятій какъ бы уполномачиваетъ извле­кать выгоды изъ своей молодости.

§ 36. Воспретить содержанкамъ (aux demoiselles), изъ основательныхъ соображеній, имѣть этихъ пажей новаго времени, извѣстныхъ подъ именемъ жокеевъ, да и нѣкоторымъ мущи­намъ изъ соображеній еще болѣе основательныхъ“.

Я прочиталъ что есть въ наказахъ по вопросу о народномъ просвѣщеніи. Трудъ этотъ чрезвычайно облегченъ обстоятельнымъ указателемъ занимающимъ ѴII томъ Archives parlementaires. Безъ указателя было бы крайне трудно разобраться въ этой массѣ документовъ. Я остановлюсь на вопросѣ о воспитаніи, имѣя въ особенности въ виду то обстоятельство что у насъ дѣло революціонной пропаганды гнѣздится по преимуществу около высшихъ учебныхъ заведеній и школа составляетъ главную цѣль агитаціи революціонной и вообще клонящейся къ политическому перевороту. Вслѣд­ствіе этого, сохраненіе нынѣшняго неустройства высшихъ учебныхъ заведеній есть коренной догматъ партіи провоз­глашающей себя либеральною и всякая попытка вывести эти учрежденія на путь чисто научныхъ интересовъ встрѣчаетъ громадное сознательное и безсознательное противодѣйствіе, поддерживаемое главнымъ образомъ тѣмъ обстоятельствомъ что каждому отдѣльному лицу, въ какую бы одежду оно ни облекалось — архиконсервативную или архилиберальную, вы­годнѣе содѣйствовать или по крайней мѣрѣ не мѣшать потоку, чѣмъ принимать его напоръ, не имѣя ни въ чемъ поддержки. Совершается дѣло вопреки всякому здравому смыслу, но каждый отъ него сторонится.

Въ какомъ отношеніи къ дѣлу революціи находилась французская школа въ эпоху предшествовавшую перевороту 1789 года? Нѣтъ сомнѣнія что воспитаніе поколѣнія произведшаго этотъ переворотъ было весьма важнымъ его условіемъ. Къ сожалѣнію французскіе историки оставили этотъ предметъ безо всякаго вниманія. Даже у Тэна, такъ внимательно изучив­шаго все строенія предреволюціоннаго общества, о школѣ въ предреволюціонную эпоху нѣтъ ни слова. Школа очевидно не имѣла того значенія какое злая судьба хотѣла дать ей у насъ, но воспитаніе не могло во всякомъ случаѣ оста­ваться безъ вліянія. Вообще французская литература не богата сочиненіями и сборниками документовъ по исторіи народнаго просвѣщенія во Франціи. Вопросы касающіеся этого предмета только въ послѣднее время начинаютъ воз­буждать нѣкоторый интересъ. Появляются статьи въ журна­лахъ, а министерство просвѣщенія, какъ сообщаютъ газеты, намѣрено издать документы по части народнаго просвѣщенія въ революціонную эпоху.

Пока приходится довольствоваться очень немногимъ. Французская школа, блестящая въ XѴII вѣкѣ и въ первой половинѣ XѴIII, была въ эпоху когда воспитывалось поко­лѣніе произведшее революцію въ состояніи значительнаго распаденія. Въ 1763 году совершилось изгнаніе іезуитовъ, стоявшихъ во главѣ дѣла воспитанія во Франціи. Эта побѣ­да парламентовъ, усиліями которыхъ совершилось паденіе могущественнаго ордена во Франціи, имѣла громадныя по­слѣдствія. Вліяніе университетовъ, особенно Парижскаго, бо­ровшагося съ іезуитами, поднялось, но педагогическія силы въ совокупности понесли въ странѣ чрезвычайный ущербъ. Поли­тическія цѣли ордена находились лишь въ отдаленной связи съ его педагогическою дѣятельностью. „Какъ обучатели юноше­ства, говоритъ компетентный историкъ Парижскаго универ­ситета, г. Журденъ (Jourdain. Hist. de l’Univ. de Paris, 398 цитата въ Compayré Hist. des doctrines de l’éducation, II, 240) іезуиты были внѣ всякаго упрека“. Іезуиты, въ отношеніи педагогическаго искусства, были, по выраженію г-жи Жанлисъ (Mém. ѴI, 19),„лучшіе воспитатели этого времени, можетъ-быть всѣхъ временъ“. Съ удаленіемъ іезуитовъ руководимыя ими учебныя учрежденія перешли въ вѣдѣніе университета и пар­ламентовъ. Пришлось замѣщать многочисленный, искусный и преданный дѣлу персоналъ, довольствовавшійся въ мате­ріальномъ отношеніи крайне малымъ. Г. Эмонъ въ Исторіи коллежа Лудовика Великаго (Hist. du Collège du Louis le Grand, 1845; 244) приводитъ разговоръ имѣвшій мѣсто чрезъ нѣсколько лѣтъ по изгнаніи іезуитовъ въ библіо­текѣ коллежа между принципаломъ коллежа д’Аркура, нахо­дившагося въ общемъ вѣдѣніи съ коллежемъ Лудовика Ве­ликаго, и другими служащими. Рѣчь шла о недостаткѣ въ хорошихъ воспитателяхъ. „Значитъ мы должны жалѣть объ іезуитахъ?“ возразилъ одинъ изъ присутствовавшихъ. „Вы го­ворите объ іезуитахъ, съ горячностью возразилъ принципалъ д’Аркура. Ну, такъ знайте же что во Франціи для универси­тета изгнаніе іезуитовъ то же что въ древнее время для республики въ Римѣ было паденіе Карѳагена. Соревнованіе одушевлявшее обѣ соперничавшія стороны, держало умы въ воз­бужденіи и обращалось на пользу обученія. Гдѣ теперь этотъ жаръ воспламенявшій и учителей и учениковъ? Приходится сказать что іезуиты унесли съ собою священный огонь хо­рошаго ученія. Съ тѣхъ поръ какъ они покинули Парижъ усердіе пало въ нашихъ школахъ“. Авторъ указываетъ да­лѣе (251, 255) на ослабленіе внутренней связи между воспита­телями и учащимися, на духъ недовольства, „требующій отъ дисциплины отчета въ ея требованіяхъ, отъ управляющей власти въ ея распоряженіяхъ“. Наблюденіе приняло харак­теръ поверхностный, останавливающійся на внѣшности и скрытный, сосредоточенный. Робеспьеръ, таившій развиваю­щееся зерно политической зависти и ненависти, могъ счи­таться образцомъ въ ученіи и въ поведеніи и при окончаніи курса (въ іюлѣ 1781; онъ воспитывался на благотворитель­ный счетъ, какъ стипендіатъ Арасскаго епископства) полу­чить денежное пособіе и самый похвальный аттестатъ за отличное поведеніе въ теченіе двѣнадцатилѣтняго пребыванія въ коллежѣ и успѣхи въ наукахъ.

На практикѣ школа клонилась къ упадку. Зато въ теоріи едва ли когда было такое обиліе новыхъ плановъ ученія и кореннаго преобразованія существующей системы воспитанія. Пресловутое произведеніе Руссо Эмиль, не внеся ничего серіозно положительнаго, въ отрицательномъ отношеніи имѣ­ло большія послѣдствія. Г-жа Жанлисъ въ своихъ Мемуарахъ (Mém., Paris, 1825, T. ѴI, 14) говоритъ такъ: „Въ теченіе пятидесяти лѣтъ (съ эпохи шестидесятыхъ годовъ прошлаго вѣка) общественное и частное воспитаніе были подчинены безчисленному множеству системъ противоположныхъ одна другой. Въ началѣ воспитывали à lа Жанъ Жакъ Руссо. Не надо учителей, не надо уроковъ. Дѣти перваго возраста были предоставлены природѣ (livrés à la nature), a такъ какъ при­рода не учитъ правописанію и еще менѣе учитъ латыни, то въ обществѣ „появилась масса молодыхъ людей поразитель­наго невѣжества“.

Затѣмъ послѣдовала страсть къ естественнымъ наукамъ. „Въ модѣ сдѣлались геометрія, физика, химія. Слушать пуб­личныя лекціи Шарля, Митуара (Mitouard), Сиго Лафона; ѣздить верхомъ по-англійски, объявлять себя глюккистомъ или пиччинистомъ, умѣть говорить объ углекисломъ газѣ—вотъ что называлось быть хорошо воспитаннымъ. Къ революціи бросились въ политику, всѣ молодые люди сдѣлались государ­ственными мужами“.

Пріятель. Куріозно что тотъ же Руссо, желавшій сво­имъ Эмилемъ произвесть революцію въ педагогіи и проповѣ­довавшій въ этой книгѣ нѣкоторую фантастическую систему воспитанія возможную, еслибы даже она была возможна, развѣ для какого-нибудь принца крови имѣющаго богатыя средства исполнить всякую фантазію,—въ своихъ наставленіяхъ полити­ческой мудрости по адресу несчастной Польши (Соnsidération sur le gouvernement de Pologne et sur la réformation projetée en avril 1772; цитата y Compayré, II, 91) проникается иною идеей, ведетъ совсѣмъ иную рѣчь о нѣкоторой обществен­ной школѣ, имѣющей воспитывать не человѣка вообще въ родѣ Эмиля, а польскаго патріота пропитаннаго отчизно­вѣдѣніемъ. „Дитя, открывъ глаза, долженъ видѣть отече­ство и не видѣть ничего кромѣ отечества. Каждый истин­ный республиканецъ съ молокомъ матери всасываетъ лю­бовь къ отечеству, то-есть къ законамъ и свободѣ. Въ этой любви все его существованіе, онъ видитъ только отечество, Живетъ только для него; какъ скоро онъ одинъ—онъ нуль; какъ только онъ не имѣетъ отечества, онъ не существуетъ болѣе… Я хочу чтобъ учась читать Полякъ читалъ о своемъ отечествѣ; чтобы въ десять лѣтъ онъ зналъ всѣ его произ­веденія, въ двѣнадцать всѣ провинціи, всѣ дороги, всѣ горо­да, въ пятнадцать зналъ бы всю его исторію, въ шестнад­цать всѣ законы; чтобы не было въ Польшѣ прекраснаго дѣянія, знаменитаго человѣка, который не наполнялъ бы его памяти и его сердца“.

Авторъ. Въ свою очередь Кондильякъ составлялъ для гер­цога Пармскаго свою удивительную систему воспитанія. Съ чего должно начинать ученіе ребенка? Съ предварительныхъ уроковъ, leçons préliminaires. Изъ чего же должны состоять эти предварительные уроки? Они имѣютъ предметомъ: 1) при­роду идей, 2) функціи души, 3) привычки, 4) различеніе души и тѣла, 5) познаніе Бога. За психологіей преподанной въ са­момъ раннемъ возрастѣ слѣдуетъ философія исторіи: „чело­вѣкъ и общество въ ихъ исторіи и постепенномъ прогрессѣ“. Грамматика идетъ потомъ (Compayré, II, 177).

Члены парламента, послѣ побѣды надъ іезуитами приняв­шіе подъ свое покровительство вопросъ школы (особенно тѣ что „служили музамъ”, по выраженію г-жи Жанлисъ), со­ставляли свои планы, безъ спеціалиныхъ педагогическихъ знаній. Требовалось воспитаніе сдѣлать болѣе свѣтскимъ, бо­лѣе принаровленнымъ къ потребностямъ жизни. Сюда отно­сятся планы Ла-Шалотэ и Ролана.

Правительство въ свою очередь, на словахъ, интересовалось вопросомъ о воспитаніи и когда заходила рѣчь объ этомъ предметѣ ставило его на первенствующее мѣсто, справедливо усматривая зависимость отъ общественнаго воспитанія всей будущности страны. Но какъ скоро доходило до дѣла, важнѣй­шій вопросъ отодвигался на задній планъ и въ долгій ящикъ. Мармонтель разказываетъ какъ вызвалъ его серіозный Ламуаньйонъ и предложилъ составить планъ школьной реформы, но дѣло не двинулось, такъ какъ Ламуаньйонъ былъ уволенъ.

Внутренняя расшатанность школы и укрѣпившаяся мысль что школа подлежитъ коренному преобразованію имѣли важныя послѣдствія. Воспитаніе учащихся раздвоилось. Явились два обученія: одно внутри школы, въ старомъ разваливающемся зданіи, хотя и на крѣпкомъ фундаментѣ, другое внѣ школы на свободномъ мѣстѣ, гдѣ имѣется въ виду безъ фунда­мента воздвигнуть зданіе самой фантастической архитек­туры, согласно новымъ идеямъ. Болѣе и болѣе пріобрѣтало значенія порицаніе, къ какому особенно склонны умы по­верхностно относящіеся къ школьному дѣлу, что между существующею школой и жизнью лежитъ пропасть: школа не готовитъ де къ жизни. Въ подобныхъ порицаніяхъ выра­жается обыкновенно не столько сознательное представле­ніе о какомъ-нибудь школьномъ планѣ который сдѣлалъ бы возможнымъ прямой переходъ отъ школьной скамьи къ прак­тическимъ занятіямъ, сколько безсознательное ощущеніе не­соотвѣтствія началъ лежащихъ въ нравственной основѣ шко­лы, каковыми были въ старой французской школѣ начала рели­гіозное и монархическое, съ охватившимъ волнующуюся часть общества стремленіемъ къ потрясенію именно этихъ началъ. Школа не даетъ того что требуетъ жизнь. Что это значитъ? Когда это говорится въ эпоху безпокойнаго политическаго настроенія можно быть увѣреннымъ что дѣло идетъ вовсе не объ удовлетвореніи практическимъ требованіямъ жизни. Практическая жизнь требуетъ дѣльныхъ людей для разныхъ поприщъ. Не это имѣется въ виду когда идетъ рѣчь,—какъ было во Франціи,—о воспитаніи „человѣка“ и „гражданина“, или,—какъ у насъ,—объ общеобразовательной реальной шко­лѣ“. Въ эпоху начала пятидесятыхъ годовъ у насъ, страха ради французской революціи 1848 года, правительство усилен­но вводило „реальное образованіе“ (дѣлало именно то самое къ чему рвутся теперь извѣстныя партіи). Но тогда образо­ваніе это вовсе не пользовалось популярностью въ той об­ласти, которая нынѣ зоветъ себя общественнымъ мнѣніемъ, то-есть въ области повторенія натверженныхъ формулъ. На­ступили новые порядки. Перемѣнилась и декорація. „Обще­образовательная реальная школа“ сдѣлалась въ кружкахъ име­нующихъ себя либеральною партіей однимъ изъ основныхъ тре­бованій, какъ вслѣдствіе сознанія особаго соотвѣтствія подразумѣваемой подъ этимъ именемъ школы съ „требованіями жиз­ни“ понимаемыми въ извѣстномъ смыслѣ, такъ и изъ ненависти ко всему идущему изъ инаго источника, и наконецъ, изъ есте­ственнаго стремленія составителей ходячихъ формулъ свой собственный типъ считать наилучшимъ и желать чтобы тако­вой именно вырабатывался въ школѣ. Источникъ горячности исключительно въ политической подкладкѣ дѣла. Многіе доб­росовѣстные, но политически не дальновидные люди этого не замѣчаютъ и полагаютъ что все дѣло въ исканіи наилуч­шаго пути для научнаго образованія юношества. Но удалите политическую подкладку, удалите элементъ агитаціи и про­паганды и увидите—дѣло приметъ совсѣмъ иной видъ. Фран­цузская предреволюціонная агитація въ пользу школьной реформы отличалась отъ нашей тѣмъ что не была ни злою, ни напряженною, такъ какъ ея политическая подкладка была въ общихъ идеяхъ и ученіяхъ и собственно политическій элементъ примѣшивался къ ней лишь косвенно.

О школѣ внѣ школы свидѣтельствуетъ анекдотъ встрѣ­ченный мною въ Mémoires et souvenirs d’un pair de France (Paris, 1829, I, 18). Эти анонимныя Воспоминанія въ исто­рическомъ отношеніи не имѣютъ цѣны. Но нѣтъ ника­кого основанія считать приводимый разсказъ выдумкой. Ав­торъ въ 1778 году учился въ одномъ изъ парижскихъ коллежей и своимъ дядей былъ представленъ находившемуся тогда въ Парижѣ Вольтеру. „Вольтеръ, говоритъ онъ, спро­силъ въ какомъ я классѣ. Въ риторикѣ, отвѣчалъ я, дрожа и краснѣя. Онъ это замѣтилъ и принявъ насмѣшливый видъ, сказалъ: я пугаю васъ. — О нѣтъ, но вы меня уничтожаете. Это ему польстило. — Я полагаю васъ знакомятъ только съ грече­скими и латинскими авторами? — Мы заучиваемъ наизустъ лучшіе отрывки новыхъ геніальныхъ писателей, Расина, Корнеля, Вольтера, прибавилъ я запинаясь. Вольтеръ остался доволенъ. Я возвратился въ коллежъ, гдѣ неустанно разказывалъ о моемъ счастіи. Безпрерывно мнѣ приходилось повторять разсказъ предъ новыми слушателями. Префекты, репетиторы, сами профессоры! Жадно выслушивали всѣ под­робности и завидовали выпавшему на мою долю счастію го­ворить съ г. Вольтеромъ“. Такъ цѣнилось въ заведеніи управляемомъ духовными лицами вниманіе писателя столь враждебнаго католичеству и духовенству. Если подъ такимъ обаяніемъ внѣ-школьнаго потока были наставники, что сказать объ ученикахъ? Въ обширной похвальной біографіи Робеспь­ера, написанной Гамелемъ (Histoire de Robespierre, par Ernest Hamel, Paris, 1879, I, 14), къ сожалѣнію безо всякихъ ссы­локъ на источники, упоминается, съ восхищеніемъ конечно, объ учителѣ республиканскихъ убѣжденій, являвшемся про­водникомъ въ школу внѣ школьнаго потока и имѣвшемъ великое вліяніе на героя біографіи. „Одинъ изъ его профес­соровъ риторики, говоритъ г. Гамель, мягкій и ученый Гериво (Hérivaux), особенно его цѣнившій и любившій, не мало содѣйствовалъ къ развитію въ немъ республиканскихъ идей… Этотъ честный дѣятель (позволю себѣ такъ перевести, принаровляясь къ нашей терминологіи, выраженіе le brave homme) сдѣлался апостоломъ идеальнаго правленія, объясняя юнымъ слушателямъ лучшія мѣста наиболѣе чистыхъ (des plus pures?) авторовъ древности, стараясь вдохнуть въ нихъ огонь своихъ горячихъ убѣжденій. Робеспьера, котораго сочиненія дышали нѣкотораго рода стоическою моралью и священнымъ энтузі­азмомъ свободы, онъ назвалъ Римляниномъ“.

Гизо въ небольшомъ сочиненіи своемъ Essai sur l’histoire et sur l’état actuel de l’instruction publique en France (Pa­ris, 1816, стр. 30) говоритъ: „Когда припомнишь этотъ взрывъ первыхъ лѣтъ революціи, то едва можно пред­ставить себѣ какимъ образомъ поколѣніе воспитанное подъ монархическимъ правленіемъ религіозными корпора­ціями оказалось до такой степени чуждымъ ученіямъ и привычкамъ на которыхъ покоились правительство и ре­лигія его страны. Состояніе школы до извѣстной степени объясняетъ это явленіе“. Какъ школа духовная она распалась; въ школу національную не преобразовалась. Матеріалъ доставляемый ученьемъ, и въ смыслѣ свѣдѣній и въ смыслѣ развитія ума, обратился, при ослабленной къ тому же серіозности ученья, на служеніе цѣлямъ внушеннымъ не школой, а тѣми внѣшкольными вліяніями какія стали сильнѣе школь­ныхъ. Когда основы школы и общественныя господствую­щія стремленія были въ соотвѣтствіи, въ XѴI, XѴII вѣ­кахъ, выраженіе „ученый изъ коллежа, un savant de collège“ было, замѣчаетъ Гизо, почетнымъ; теперь оно сдѣлалось пред­метомъ насмѣшки и презрѣнія какъ обозначеніе знаній без­полезныхъ въ жизни“.

Гизо указываетъ на фактъ капитальной важности. Обуче­ніе высшихъ классовъ сильно ослабѣло. Іезуиты унесли съ собою ихъ удивительное искусство достигать серіозныхъ ре­зультатовъ, въ мѣру способностей, съ учащимися изъ знат­ныхъ и богатыхъ семействъ, могущими съ легкостію прожить вѣкъ безъ ученія. Ученіе въ привилегированныхъ классахъ, при общемъ требованіи легкости, изгнанія всего принудитель­наго, сильно ослабѣло. „Но тогда какъ люди имѣвшіе, гово­ритъ Гизо (28), по своему положенію въ обществѣ нужду въ приличествующемъ и крѣпкомъ среднемъ образованіи, его въ коллежахъ не получали, тогдашнее недостаточное ученіе раздавалось въ обиліи и почти даромъ въ массѣ молодыхъ людей низшаго общественнаго положенія, которые къ концу ученія пріобрѣтали отвращеніе къ состоянію ихъ отцовъ, оказывались безъ опредѣленнаго положенія въ мірѣ, готовые схватить всякій случай чтобы получить таковое, чего бы это ни стоило обществу, среди котораго ихъ мѣсто не было естественно отмѣчено“.

Въ сочиненіи аббата Пройяра Лудовикъ XѴI лишенный трона (l’abbé Proyart: Louis XѴI détrôné avant d’être roi, Paris, 1801) наталкиваемся на любопытный фактъ (227). Указывая послѣдствія кризиса произведеннаго изгнаніемъ іезуитовъ, авторъ говоритъ: „Появились планы обученія самые странные… Шарлатанство организовало свои гим­назіи и академіи, и юношество сбѣгалось покупать цѣной золота даръ всеобщей науки. Молодому человѣку обѣщаютъ что выйдетъ изъ школы умѣя пѣть, танцовать, ѣздить вер­хомъ, переплывать рѣки, и наконецъ ботанизировать. Присо­единяютъ что, при расположеніи съ его стороны, онъ выучит­ся резонировать о республиканскихъ преніяхъ Греціи и Рима, пробѣгать міръ по картѣ, говорить о числахъ и поверх­ностяхъ; заучитъ номенклатуру искусствъ и ремеслъ и по­верхъ всего будетъ умѣть съ увѣренностію разыграть роль въ комедіи… Наиболѣе извѣстности изъ этихъ новыхъ школъ пріобрѣли военные. Десятилѣтній воспитанникъ, съ ружьемъ на плечѣ, стоитъ, въ очередь, на часахъ подъ окномъ содержательницы пансіона. Будятъ его по звуку барабана, барабаномъ же дается сигналъ ко всѣмъ дневнымъ занятіямъ. Этотъ родъ воспитанія нравится родителямъ. Купецъ, мѣща­нинъ очень довольны что сынъ получаетъ дворянскій лоскъ льстящій ихъ самолюбію. Расположеніе къ этого рода шко­ламъ растетъ съ каждымъ днемъ и число ихъ увеличивается въ провинціяхъ и въ столицѣ… Многіе коллежи соревнуя этимъ шумнымъ лицеямъ болѣе походятъ на крѣпости чѣмъ на мирные дома воспитанія… Одно изъ великихъ наслажде­ній парижскаго буржуа отправиться въ воскресенье въ пан­сіонъ сына посмотрѣть его въ мундирчикѣ выдѣлывающимъ съ товарищами военныя эволюціи и примѣрныя сраженія“. Заведенія этого рода, очевидно, были порождены стремленіемъ къ легкому ученью, модою на гимнастику, на свѣдѣнія изъ естествознанія и т. п.

Подтвержденіе показанію Пройяра можно найти въ Мему­арахъ Дюмурье (La vie et les mémoires du général Dumouriez II, 68). Дюмурье упоминаетъ что въ 1790 году „онъ видѣлъ на улицѣ Монмартръ, гдѣ жилъ,—маленькій дѣтскій бата­ліонъ изъ дѣтей купцовъ и горожанъ. Благоспитанные, хорошо одѣтые, милые мальчики ходили часто для военныхъ упражненій въ Елисейскія Поля за Тюильри. Дюмурье при­шла мысль что королева въ первые весенніе дни могла бы сводить туда дофина, сначала изъ любопытства; поласкать дѣтей, раздать чрезъ сына подарки, свести его непринужден­но съ нѣсколькими изъ нихъ. А сама поласкала бы матерей, хваля дѣтей, и чрезъ нѣсколько времени выразила бы желаніе чтобъ и ея сынъ вступилъ въ баталіонъ. Это исполнило бы радостью тогдашнихъ добрыхъ Парижанъ“. Дюмурье соста­вилъ даже небольшой мемуаръ объ этомъ предметѣ и ссы­лался на примѣры Сезостриса, Кира и Петра Великаго. Ко­ролева не согласилась.

Пріятель. По поводу вліяній извнѣ, ученья внѣ школы, какъ ты выразился, мнѣ припомнились любопытныя страни­цы находящіяся во второмъ томѣ послѣдняго полнаго из­данія сочиненій Дидро (Oeuvr. compl. pas Assézat, Paris, 1875, II, 75). Оказывается что въ предреволюціонной Франціи былъ своего рода нигилизмъ, не въ смыслѣ впрочемъ политической секты. Произведеніе о которомъ я говорю, писанное въ ше­стидесятыхъ годахъ прошлаго вѣка, есть сатира написанная „однимъ богословомъ“, весьма ѣдкая, въ которой высказаны въ крайнемъ результатѣ отрицательныя ученія проводимыя энциклопедистами. Оно знакомитъ съ тогдашнимъ нигилистическимъ кодексомъ для молодыхъ умовъ желавшихъ „отложить предразсудки“. Произведеніе озаглавлено: Посвященіе въ великія начала, или пріемъ философа (Introduction aux grands principes ou réception d’un philosophe). Вотъ этотъ разговоръ съ небольшими сокращеніями:

Мудрецъ. Кого ты намъ представляешь?

Крестный отецъ. Ребенка который хочетъ стать че­ловѣкомъ.

Мудрецъ. Чего онъ желаетъ?

Крестный отецъ. Мудрости.

Мудрецъ. Какихъ онъ лѣтъ?

Крестный отецъ. Двадцати двухъ.

Мудрецъ. Женатъ?

Крестный отецъ. Нѣтъ и даже не женится, но онъ хочетъ переженить поповъ и монаховъ.

Мудрецъ. Какой онъ націи?

Крестный отецъ. Родился Французомъ, но натурали­зовался дикаремъ.

Мудрецъ. Какой религіи?

Крестный отецъ. Его родители сдѣлали его католи­комъ, самъ онъ перешелъ въ протестантство, теперь жела­етъ сдѣлаться философомъ.

Мудрецъ. Прекрасное расположеніе. Надо испытать его правила. Молодой человѣкъ, чему ты вѣришь?

Прозелитъ. Только тому что можетъ быть доказано.

Мудрецъ. Прошедшее, какъ уже не существующее не мо­жетъ быть доказано.

Прозелитъ. Я ему не вѣрю.

Мудрецъ. Будущее, еще не существующее, не можетъ быть доказано.

Прозелитъ. Я ему не вѣрю.

Мудрецъ. Настоящее прошло пока его доказываютъ.

Прозелитъ. Я вѣрю только тому что мнѣ доставляетъ удовольствіе.

Мудрецъ. Вѣруешь ли въ Бога?

Прозелитъ. Это глядя по: если понимать подъ этимъ природу, общую жизнь, общее движеніе — вѣрую. Если даже понимать верховный разумъ, все расположившій и предоста­вившій дѣйствовать вторичнымъ причинамъ (causes secondes) вѣрю. Но далѣе не иду…

Мудрецъ. Что думаешь ты о душѣ?

Прозелитъ. Что она, можетъ-быть, есть не болѣе какъ результатъ нашихъ ощущеній…

Мудрецъ. Что думаешь о происхожденіи зла?

Прозелитъ. Думаю что оно порождено цивилизаціей и законами. Человѣкъ добръ по природѣ.

Мудрецъ. Въ чемъ по твоему мнѣнію обязанности чело­вѣка?

Прозелитъ. Онъ ни къ чему не обязанъ. Онъ родился свободнымъ и независимымъ.

Мудрецъ. Что думаешь о справедливомъ и несправед­ливомъ?

Прозелитъ. Это чисто условныя вещи…

Мудрецъ. Обѣщаешь ли считать разумъ верховнымъ рѣ­шителемъ того что могло и должно сдѣлать Верховное Су­щество?

Прозелитъ. Обѣщаю.

Мудрецъ. Обѣщаешь ли признавать непогрѣшимость чувствъ?

Прозелитъ. Обѣщаю.

Мудрецъ. Обѣщаешь ли вѣрно слѣдовать голосу приро­ды и страстей?

Прозелитъ. Обѣщаю.

Мудрецъ. Вотъ это называется человѣкъ! Теперь чтобы сдѣлать тебя вполнѣ свободнымъ перекрещаю тебя во имя Эмиля, Духа (Гельвеція) и Философскаго Словаря (Вольтера). Теперь ты настоящій философъ и находишься въ числѣ счаст­ливыхъ учениковъ природы. Силою и властію ею тебѣ какъ и намъ данной иди, вырывай, уничтожай, разрушай, топчи ногами нравы и религію. Мути народы противъ государей, освобождай смертныхъ отъ ига божескихъ и человѣческихъ законовъ. Ты подтвердишь ученье свое чудесами: будешь ослѣплять видящихъ, лишать слуха слышащихъ, дѣлать хро­мыми идущихъ прямо. Будешь производить змѣй подъ цвѣ­тами и все чего коснешься обратится въ ядъ“.

Дидро отвѣчалъ тоже въ формѣ разговора (Le prosélyte ré­pondant par lui-même; Oeuvr, II, 80), но надо признаться слабо.

Авторъ. Обратимся къ наказамъ. Наиболѣе подробно и обстоятельно говорится о воспитаніи въ наказахъ духовен­ства. Оно держало еще школу въ своихъ рукахъ, хотя связь его съ нею и была уже сильно надорвана. Сравнительно не­многое можно встрѣтить въ наказахъ дворянства, нѣсколько болѣе въ тетрадяхъ средняго сословія. Огромное большин­ство наказовъ ограничивается простымъ пожеланіемъ чтобы дѣло воспитанія было существенно преобразовано. „Чтобы были направлены заботы на воспитаніе юношества въ горо­дахъ и селахъ, нынѣ абсолютно пренебреженное“ (Arch. Parl., Ѵ, 45, 136; IV, 608, 637, 651, 676, 757 и проч.). Эта фраза повторяется въ очень многихъ наказахъ имѣющихъ явно общее происхожденіе по данному образцу. „Чтобы былъ состав­ленъ общій планъ воспитанія общественнаго и поистинѣ на­ціональнаго“ (III, 125). О планѣ національнаго воспитанія упоминается во множествѣ наказовъ, но безо всякихъ ука­заній въ чемъ долженъ состоять этотъ планъ и какъ пони­мать выраженіе національный. Въ большинствѣ случаевъ тер­минъ означаетъ, повидимому, государственный, иногда свѣтскій въ противоположность духовному.

Воспитаніе находится въ самомъ печальномъ состояніи (état déplorable)—это общая тема. Заявленіе вполнѣ соотвѣт­ствующее общему духу наказовъ признававшихъ „въ печаль­номъ состояніи“ весь государственный и общественный строй, подлежащій ломкѣ за которою должно послѣдовать возрожде­ніе. Но подъ источникомъ „печальнаго состоянія“ разумѣ­ются весьма не одинаковыя вещи. Для духовенства оно есть послѣдствіе ослабленія духовнаго авторитета въ школѣ. Для большинства свѣтскихъ реформаторовъ оно происходило (пря­мо этого не высказывается, но можно объ этомъ догадывать­ся) отъ того что воспитаніе еще остается въ рукахъ духо­венства и особенно членовъ монашескихъ орденовъ.

Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ наказовъ духовенства. Па­рижское духовенство (Ѵ, 264) признаетъ что Парижскій уни­верситетъ обладаетъ достаточными педагогическими силами, но „съ горькимъ сожалѣніемъ усматриваетъ что, можно сказать, изсякли источники перваго воспитанія (les sources de la première éducation pour ainsi dire taries) и большая часть провинціаль­ныхъ коллежей, прежде столь цвѣтущихъ, не имѣютъ часто учителей которые заслуживали бы довѣрія по нравственности, талантамъ и устойчивости“.

Въ тетради Парижскаго церковнаго капитула (cahier du chapitre de l’Eglise de Paris) читаемъ: „Зло котораго мы сви­дѣтели и которое еще болѣе грозитъ грядущимъ поколѣніямъ побуждаетъ насъ настойчиво просить его величество при­нять дѣйствительныя мѣры дабы возвратить общественному воспитанію блескъ и полезность имъ утраченные. Многіе изъ главныхъ заведеній болѣе не существуютъ. Эти драгоцѣн­нѣйшіе источники почти изсякли въ наши дни и въ боль­шинствѣ городовъ, гдѣ они приносили столько пользы рели­гіи и литературѣ (aux lettres), замѣнились учрежденіями тем­ными и частными, эфемерными и подозрительными“ (Ѵ, 268).

Перонское духовенство (Cahier des doléances du clergé de Péronne) пишетъ: „Университеты малочисленны и дурно распредѣлены въ королевствѣ. Между тѣмъ они могутъ быть безконечно полезны для возрожденія общественнаго воспитанія, коимъ крайне необходимо заняться въ національномъ собра­ніи. Со времени роковаго уничтоженія іезуитовъ, провин­ціальные коллежи часто находятся въ рукахъ учителей безъ знаній, безъ нравственности, безъ устойчивости и даже безъ религіи. Большинство родителей опасаются воспитывать дѣтей въ коллежахъ и это паденіе довѣрія къ обществен­ному воспитанію одна изъ глубокихъ язвъ религіи. Чтобы вновь оживить вкусъ къ нему въ націи, собраніе сословныхъ представителей должно обязать религіозныя корпораціи и въ особенности ученыя конгрегаціи принять коллежи въ свое вѣдѣніе.” Духовенство высказываетъ далѣе мысль объ учреж­деніи въ родѣ будущаго наполеоновскаго университета, но въ рукахъ духовенства (Ѵ, 350).

Провинціальное духовенство Велейскаго сенешальства (séné­chaussée de Velay) выражается такъ: „Общій крикъ (le cri général) всѣхъ сословій уже давно обличилъ недостатки об­щественнаго воспитанія и безчисленныя злоупотребленія су­щественно вытекающія изъ новаго устройства (de la nouvelle police) большей частью коллежей. Между тѣмъ отъ этой такъ заслуживающей вниманія части общественнаго управленія зависитъ участь государства. Всякая въ ней перемѣна, вся­кая передѣлка отражается соотвѣтствующимъ переворотомъ въ государственномъ строѣ. Наше дурное воспитаніе есть къ несчастію обильный ростками зародышъ развращенія нра­вовъ нынѣшняго поколѣнія. Если дѣйствіе его было такъ быстро, какая страшная перспектива представляется для бу­дущихъ поколѣній!… Духовенство ходатайствуетъ: 1) о новомъ планѣ воспитанія на религіозной основѣ…. 2) Въ случаѣ если призваніе іезуитовъ не можетъ состояться, о созданіи націо­нальнаго общества, которому было бы ввѣрено важное дѣло воспитанія“ (Ѵ, 458).

По вопросу о воспитаніи наказы средняго сословія ограничиваются обыкновенно нѣсколькими строками общаго указа­нія. Наиболѣе длинное указаніе принадлежитъ среднему сословію города Ангулема. Оно заключается впрочемъ не въ общей, очень краткой, тетради жалобъ этого сословія въ мѣстномъ сенешальствѣ, а въ особомъ мемуарѣ посланномъ на имя Неккера отъ городскихъ депутатовъ недовольныхъ об­щимъ собраніемъ депутатовъ провинціи и жалующихся на „кабаль и интриги“ обнаружившіеся при выборахъ и на давле­ніе депутатовъ отъ селеній. Мнѣнія заключающіяся въ мемуарѣ впрочемъ ничѣмъ существенно не отличаются отъ мнѣ­ній высказанныхъ въ общей тетради. Мемуаръ внимательно останавливается на положеніи коллежа въ Ангулемѣ. „Когда, сказано въ мемуарѣ (II, 14), іезуиты были изгнаны изъ Ангулемскаго коллежа, для полной его знаменитости не доставало только исполненія грамоты (lettres patentes) 1566 года, пре­доставлявшей городу Ангулему право имѣть университетъ. Пансіонъ при коллежѣ былъ наполненъ молодыми учащими­ся; болѣе трехсотъ экстерновъ посѣщали классы. На нѣ­сколькихъ младшихъ учителей (quelques-uns des régents) бы­ло возложено временно замѣнить іезуитовъ. Эдиктъ 1763 года и постановленіе парламента отъ 29 января 1765 касательно устройства и администраціи общественныхъ школъ въ Ангуле­мѣ не возродили утраченнаго довѣрія: ежегодно безъ пользы употребляется 4.000 ливровъ для тридцати школьниковъ посѣ­щающихъ коллежъ“… Мемуаръ указываетъ далѣе что вліявшія на школьное устройство „мнѣнія, противорѣчившія одно дру­гому“ произвели то что „для трехъ поколѣній пропалъ плодъ воспитанія“ и указываетъ на необходимость передать школу въ руки какой-либо духовной корпораціи.

Что касается университетовъ, то во многихъ наказахъ встрѣчается указаніе на неудовлетворительное состояніе ме­дицинскаго обученія и въ особенности на крайнее паденіе экзаменовъ въ юридическихъ факультетахъ. Профессорскія коллегіи, пользовавшіяся выгодами отъ производившихся ими испытаній, повидимому, раздавали юридическія степени безъ сколько-нибудь серіозной провѣрки знаній экзаменующихся. Во введеніи къ сочиненію Мунье De l’influence attribuée aux philosophes sur la révolution (Paris, 1828, 2me edit., XIII) разсказывается со словъ автора что онъ, на девятнадцатомъ году, сдалъ экзаменъ на бакалавра правъ въ маленькомъ универ­ситетѣ въ Оранжѣ, бывшемъ въ вѣдѣніи Гренобльскаго пар­ламента, выучивъ наизусть нѣсколько десятковъ строкъ на латинскомъ языкѣ, содержавшихъ и вопросы и отвѣты.

Къ чести составителей наказовъ надлежитъ замѣтить что вопроса собственно объ учебномъ планѣ въ коллежахъ, какъ вопроса спеціальнаго, касались весьма немногіе. Чего бы, воображаю, не написали у насъ, еслибъ обратиться съ запросомъ ло этому предмету къ нашимъ общественнымъ груп­памъ или ихъ представителямъ! Еще Гоголь, устами Город­ничаго, замѣтилъ что у насъ такая ужъ это несчастная учеб­ная часть: всякій въ нее суется, желая показать что и онъ тоже умный человѣкъ. Во французскихъ наказахъ можно встрѣтить три, четыре указанія какъ измѣнить учебный планъ, имѣющихъ болѣе характеръ куріозовъ. Такъ среднее сословіе въ Бордо (Arch. parl. II, 405) требуетъ „чтобы со­браніе сословныхъ представителей составило новый планъ на­ціональнаго воспитанія; чтобы вмѣсто этой старой методы истрачивающей первые годы человѣка на сухое изученіе мер­тваго языка, были устроены учебныя заведенія гдѣ законъ Божій, мораль, литература, языки, науки, исторія, между­народное право (droit des gens) и естественное право (droit naturel), составляли бы предметъ преподаванія, приличествующаго нынѣшнему времени, общественному дѣлу (chose publi­que) и подданнымъ обширнаго и богатаго государства“. Дво­рянство въ Шато-Тьери желаетъ чтобъ „общественное обра­зованіе не ограничивалось болѣе изученіемъ одного латин­скаго языка, но обнимало бы въ то же время всѣ знанія ка­кія могутъ быть полезны военному, юристу, медику, а также и нѣкоторыя пріятныя искусства (quelques arts agréables)“. Въ обширной „тетради“ Эссонскаго прихода близь Парижа (Paris extra muros), подъ которой, между прочимъ, значатся имена девяти гражданъ заявившихъ что не умѣютъ писать и даже подписаться (ont déclaré ne savoir écrire ni signer), зна­чится (Arch. parl. IѴ, 552): „чтобы порядокъ общественнаго обученія въ городахъ былъ измѣненъ; чтобъ утро употребля­лось, по степени познаній учащихся: 1) на изученіе француз­скаго языка и на сочиненія на этомъ языкѣ; 2) на изученіе морали; 3) на первыя начала общественнаго права (droit public). Вечеръ же долженъ быть употребляемъ на изученіе языковъ мертвыхъ и иностранныхъ. Это, думаемъ мы, единственное средство создать гражданъ и сдѣлать изъ нихъ подданныхъ полезныхъ государству“.

Вопросъ, столь у насъ многимъ любезный, о вмѣшательствѣ общества въ дѣло школы также оставленъ въ сторонѣ. Впро­чемъ городъ Ремиремонъ (Arch. parl. IѴ, 14), указавъ въ § 13 „преобразованіе нравовъ и общественнаго воспитанія“, Же­лаетъ чтобы „городъ или его муниципальные чиновники (Іа ville ou ses officiers de police) вмѣстѣ съ приходскими свя­щенниками выбирали учителей латинскаго языка (régents de а langue latine) и школьныхъ наставниковъ (maîtres d’école)“.Въ послѣдствіи революціонные реформаторы дали широкое мѣсто „участію общества“ въ дѣлахъ школы. Учителей въ Центральныя школы замѣнившія коллежи назначали „присяж­ные по части просвѣщенія“ — jury d’instruction publique, изъ общественныхъ дѣятелей. Произошли великіе куріозы.

Въ заключеніе замѣчу что въ нѣкоторыхъ наказахъ пред­лагается составить для школъ „національный катехизисъ“ (catéchisme national) съ изложеніемъ въ общедоступной фор­мѣ началъ имѣющей быть составленной государственной конституціи.

Русскій Вѣстникъ.
1882.

Views: 10

Авторъ. Начались выборы въ члены собранія сослов­ныхъ представителей. Политическіе разговоры стали поли­тическими дѣйствіями, отъ которыхъ зависѣла ближайшая участь страны; Всеобщность выборовъ должна была всю стра­ну охватить политическою лихорадкой, „до послѣдней хижины“ какъ говорилось въ королевской деклараціи, высказавшей желаніе чтобы правда дошла до престола изо всѣхъ угол­ковъ государства. Къ участію въ выборахъ прямо или ко­свенно были призваны всѣ совершеннолѣтніе Французы; устранена только прислуга. Выборы, въ среднемъ сословіи, раздѣлялись на два отдѣла: первичныя собранія выбирали из­бирателей; избиратели собравшись выбирали депутатовъ. На практикѣ оказалось явленіе обычное при выборахъ. Огром­ная масса имѣвшихъ право на участіе въ избраніяхъ уклони­лась отъ пользованія предоставленнымъ правомъ, одни по рав­нодушію къ дѣлу, нѣкоторые изъ осторожности, предчувствуя что совѣщанія немедленно примутъ направленіе враждебное правительству. Такъ по крайней мѣрѣ надлежитъ, повидимому, объяснять фактъ указываемый Бальи (Mém. I, 11). „По равно­душію ли, говоритъ онъ, или по политикѣ въ дѣлѣ которое нѣ­которые могли считать непріятнымъ для правительствъ, не всѣ граждане участка (district des Feuillans въ Парижѣ) собрались на избирательное совѣщаніе. Могъ бы назвать одного который потомъ явился самымъ горячимъ приверженцемъ свободы, самымъ дерзкимъ хулителемъ власти, но который между тѣмъ по тому или другому соображенію уклонился отъ присутствія на этомъ собраніи“. Люди чистые, но уже захваченные пото­комъ политическаго честолюбія, какъ Бальи, чувствовали на­слажденіе быть частицей верховной воли держащей въ рукахъ судьбы страны. „Когда я очутился, говоритъ Бальи (Mém. I, 11), среди собранія округа, мнѣ казалось что дышу новымъ воздухомъ. Такъ чудно было стать чѣмъ-то въ политическомъ строѣ и единственно въ качествѣ гражданина или точнѣе горожанина Парижа, ибо въ тѣ дни мы еще были горожане, а не граждане (bourgois et non citoyens)“. Люди пріобыкшіе говорить публично, какъ адвокаты, захлебывались наперерывъ своимъ краснорѣчіемъ. Настоящіе честолюбцы, будущіе вожаки, хло­потливо интриговали чтобы попасть въ избиратели. Аббатъ Мореле въ февралѣ 1789 участвовалъ въ начальныхъ со­браніяхъ въ Шатонефъ. Вотъ впечатлѣніе которое онъ вы­несъ. „Я аккуратно, говоритъ онъ (Mém. I, 361), въ нихъ при­сутствовалъ и убѣдился, чего прежде не зналъ, что собранія эти, составленныя изъ того люда какой я тамъ видѣлъ, были рѣшительно недоступны порядку, здравому смыслу, правиль­ности преній; словомъ, управиться съ нимъ было невозможно (ingouvernables enfin). Съ тѣхъ поръ я получилъ очень дур­ное мнѣніе о людскихъ сборищахъ, которое потомъ только укрѣпилось и подтвердилось“.

Относительно того какъ происходили выборы въ Парижѣ есть два источника: весьма подробное и обстоятельное опи­саніе Бальи и описаніе Мармонтеля, принадлежавшихъ при­томъ къ одному и тому же округу. Эти описанія, пополня­ясь взаимно, даютъ вѣрную картину первыхъ собраній.

Пріятель. Но исходъ выборовъ для Бальи и для Мармонтеля былъ весьма различенъ. Бальи былъ избранъ изъ первыхъ, Мармонтель не попалъ въ депутаты. Это должно отражаться въ сужденіяхъ.

Авторъ. Безъ сомнѣнія. Тѣмъ дороже сопоставленіе ихъ показаній, ни въ чемъ существенномъ не разнящихся особенно по отношенію въ фактической сторонѣ дѣла. Оба люди политически чистые, весьма извѣстные, высокаго ум­ственнаго развитія, таланта и крѣпкихъ нравственныхъ на­чалъ. Прельщенія честолюбія мелькали предъ ихъ глазами особенно предъ глазами Бальи, оказавшагося весьма чув­ствительнымъ къ наслажденію популярностью; но отъ ин­триги оба были безконечно далеко. Что же было усмотрѣно ими? На начальномъ собраніи, имѣвшемъ задачей выбрать избирателей и составить первый наказъ отъ округа, оба были дѣятелями. Наказъ даже редактированъ Мармонтелемъ въ формѣ умѣренно либеральной. „Духъ этого перваго со­бранія, замѣчалъ Мармонтель, былъ благоразумный и умѣрен­ный”. Трудилися цѣлыя сутки. Приходили многія депутація отъ дворянъ и отъ средняго класса. Бальи отмѣчаетъ это „со­гласіе между гражданами“. „Это были, говоритъ онъ, какъ бы братья расположившіеся въ добромъ согласіи вступить въ обладаніе наслѣдствомъ“. Нѣсколько наивно сожалѣетъ что такого духа не оказалось потомъ въ Версалѣ. Интриганы еще не выступили. Въ началѣ произошло столкновеніе, потомъ уладившееся. Дума для предсѣдательства въ округѣ назначила своего делегата. Собраніе нашло что предсѣдать должно лицо по его выбору; и тотчасъ же аккламаціей выбрало предсѣдателемъ того же делегата, и онъ послѣ нѣ­котораго колебанія согласился принять предсѣдательство въ силу этого избранія, а не назначенія, въ удовлетвореніе тон­кости различенія потребованнаго собраніемъ.

Не такъ пошло дѣло, говоритъ Мармонтель, въ собраніи избирателей. Большая часть прибыла еще въ здравомъ на­строеніи. Но тутъ опустилась на насъ цѣлая туча интрига­новъ, принесшая заразительное вѣяніе какимъ она надыша­лась въ совѣщаніи Дюпора, одного изъ главныхъ парламент­скихъ мутителей… Предыдущею зимой онъ открылъ какъ бы школу республиканизма, куда друзья его привлекали умы наи­болѣе экзальтированные или способные сдѣлаться таковыми. Я наблюдалъ этотъ разрядъ людей, толкущихся и шумя­щихъ, перебивающихъ рѣчь одинъ другаго, нетерпѣливыхъ какъ бы выставиться, старающихся скорѣе записаться на спискѣ ораторовъ. Не много времени потребовалось чтобъ усмотрѣть какое будетъ ихъ вліяніе. А переходя мыслію отъ частнаго примѣра къ общему наведенію, я убѣдился что такъ было во всѣхъ общинахъ: всюду тѣ же органы партіи сму­ты,—судейскій людъ знакомый съ шиканой и пріобыкшій го­воритъ публично. Дознанная истина — никакой народъ не управляется самъ собою. Мнѣніе, воля собранной, болѣе или менѣе многочисленной, группы людей всегда, или поч­ти всегда, есть не иное что какъ толчокъ данный ей не­большимъ числомъ людей, иногда однимъ человѣкомъ, за­ставляющимъ ее думать и хотѣть, движущимъ ею и ее направляющимъ. У народа есть свои страсти, но страсти эти какъ бы спятъ, ожидая голоса который ихъ разбудитъ и раздражитъ. Ихъ сравниваютъ съ парусами корабля остающи­мися праздно повисшими пока не надуетъ ихъ вѣтеръ. Но кто не знаетъ что двигать страсти всегда было задачей кра­снорѣчія и трибуны; а у насъ судебная трибуна была един­ственною школой этого популярнаго краснорѣчія, и тѣ ко­торые въ своихъ судебныхъ рѣчахъ привыкли дѣйствовать дерзостью, движеніемъ, восклицаніями, имѣли большое пре­имущество предъ простыми смертными. Холодная строгость сужденія, умъ солидный и мыслящій, но которому не доста­етъ обилія и легкости словъ, всегда уступитъ пылкости обстрѣленнаго декламатора. Вѣрнѣйшимъ средствомъ распро­странить въ странѣ революціонную доктрину было такимъ образомъ завербовать въ свою партію корпусъ адвокатовъ. И ничего не было легче. Республиканское по характеру, гор­дое и ревнивое своею свободой, склонное къ господству, вслѣдствіе привычки держать въ своихъ рукахъ судьбу сво­ихъ кліентовъ, распространенное по всему королевству, поль­зующееся уваженіемъ и довѣріемъ общества, находившееся въ постоянныхъ сношеніяхъ со всѣми классами, изощренное въ искусствѣ двигать и покорять умъ,—сословіе адвокатовъ должно было имѣть необходимое вліяніе на толпу. Дѣйствуя, одни истинною силой краснорѣчія, другіе шумихой словъ оду­ряющихъ слабыя головы, они господствовали въ обществен­ныхъ собраніяхъ и управляли мнѣніемъ, выступая какъ бы мстители народныхъ обидъ и защитники народныхъ правъ. Извѣстно какой интересъ имѣлъ этотъ корпусъ въ томъ чтобы преобразованіе стало революціей, монархія обра­тилась въ республику. Для него дѣло шло о томъ чтобъ ор­ганизовать свою безсмѣнную аристократію (une aristocratie perpétuelle). Людямъ честолюбивымъ улыбалось быть послѣ­довательно—двигателями республиканскаго замысла, избран­никами призванными къ государственной дѣятельности, зако­нодателями страны, первыми ея сановниками, а затѣмъ и истин­ными властителями. И эта перспектива открывалась не толь­ко судейскому люду, но и всѣмъ классамъ образованныхъ гражданъ“… [i]

Пріятель. Мнѣ кажется, по связи со слѣдующею фра­зой, надлежитъ перевести нашемъ терминомъ—„интеллигент­ному разночинству”.

Авторъ. Согласенъ… „и всему интеллигентному разночин­ству, въ средѣ котораго каждый имѣлъ настолько высокое мнѣ­ніе о своихъ талантахъ чтобы питать тѣ же надежды съ тѣмъ же честолюбіемъ… Подъ неопредѣленнымъ, весьма прельстительнымъ именемъ преобразованія скрывали революцію Эта ошибка объясняетъ успѣхъ, почти всеобщій, плана который, выдвигая впередъ, подъ разными видами, честное, полезное, справедливое, принаравливамея ко всѣмъ характе­рамъ и соглашалъ всѣ желанія. Лучшіе граждане считали себя въ согласіи воли и намѣреній съ самыми злоумышленными. Умы воодушевленные желаніемъ славы и господства слѣдо­вали одному импульсу съ тѣми кѣмъ двигала низкая зависть или позорная страсть хищеній и разбоя. И изъ разнообраз­ныхъ движеній этихъ выходилъ одинъ результатъ—крушеніе государства. Въ этомъ оправданіе очень многихъ считавших­ся злоумышленными, но бывшихъ только заблудшимися.

Что нѣсколько человѣкъ съ природой тигра дѣйствительно за­мыслили революцію въ томъ видѣ какъ она свершилась—это можно понять. Но чтобы французская нація и даже простой на­родъ, не бывшій еще развращеннымъ, дали свое согласіе на этотъ варварскій, нечестивый, святотатственный заговоръ— этого никто, полагаю, не осмѣлится утверждать. Ложно, слѣдо­вательно, говорить что преступленія революціи были престу­пленіями націи, и я далекъ отъ мысли чтобы кто-нибудь изъ товарищей моихъ въ избирательномъ собраніи могъ сколько- нибудь ихъ предвидѣть. Я увѣренъ что группа адвокатовъ и судейскихъ, поддержанная кортежемъ честолюбивыхъ респу­бликанцевъ жаждавшихъ, какъ и они, прославиться въ совѣ­тахъ свободнаго народа, прибыла къ намъ исполненная слѣ­паго энтузіазма къ общественному благу. Тарже, отличав­шійся какъ адвокатъ и пользовавшійся впрочемъ у насъ хоро­шею репутаціей, игралъ первую роль. Правительство прислало предсѣдать въ нашихъ собраніяхъ гражданскаго намѣстника (lieutenant civil). Это была ошибочная мѣра, которая не могла удержаться. Собраніе существенно свободное должно было имѣть предсѣдателя изъ своей среды и по выбору. На­мѣстникъ съ достоинствомъ исполнилъ свое порученіе, и мы удивлялись его твердости и благоразумію. Но это было тщет­но. Адвокатъ Тарже поддерживалъ противную сторону и за такую защиту правъ собранія былъ провозглашенъ его пред­сѣдателемъ. Боецъ, давно испытанный въ судебныхъ схват­кахъ, вооруженный увѣренностію и дерзостію, снѣдаемый честолюбіемъ. окруженный свитой шумныхъ хлопальщиковъ, онъ началъ вкрадываться въ умы въ качествѣ человѣка ми­ролюбиваго, склоннаго къ соглашеніямъ. Но когда овладѣлъ собраніемъ состоявшимъ изъ новичковъ въ общественныхъ дѣлахъ, онъ поднялъ голову и сталъ держать себя съ высо­комѣріемъ. Онъ диктовалъ мнѣніе вмѣсто того чтобы, какъ требовала его должность, вѣрно излагать положеніе обсуждаемыхъ вопросовъ, собирать, резюмировать, выражать мнѣ­ніе собранія. Наша обязанность не ограничивалась выборомъ депутатовъ; мы должны были кромѣ того выразить въ нака­захъ наши желанія, жалобы, просьбы. Это давало поводъ къ новымъ декламаціямъ. Неопредѣленныя слова: равенство, свобода, верховенство народа, звучали въ нашихъ ушахъ. Каждый понималъ и излагалъ ихъ по-своему. Всюду, въ постановленіяхъ полиціи, финансовыхъ распоряженіяхъ, во всей градаціи властей, на которыхъ покоились обще­ственный порядокъ и общественное спокойствіе,—не бы­ло ничего въ чемъ бы не усматривалась тираннія. Приписы­вали смѣшную важность самымъ мелкимъ подробностямъ. Ограничусь однимъ примѣромъ. Шла рѣчь о городской стѣ­нѣ и парижскихъ заставахъ выставлявшихся какъ ограда звѣрей, оскорбительная для человѣка. „Я видѣлъ, говоритъ одинъ изъ ораторовъ, да, я видѣлъ, граждане, на заставѣ Св. Виктора, на одномъ изъ столбовъ, скульптурное изображеніе, повѣрите ли какое? Я видѣлъ огромную голову льва съ от­верстою пастью, изрыгающаго цѣпи коими онъ какъ бы гро­зилъ проходящимъ. Можно ли придумать болѣе страшную эмблему деспотизма и рабства“. Ораторъ подражалъ даже рыканью льва. Аудиторія была взволнована. А такъ какъ я очень часто проходилъ мимо заставы Св. Виктора, то дивил­ся какъ не поразила меня такая ужасающая фигура. Въ тотъ же день, проходя мимо заставы, я обратилъ на нее особое вниманіе. И что же увидѣлъ? На пилястрѣ для украшенія былъ сдѣланъ щитъ повѣшенный на тонкой цѣпи, которую скульпторъ прикрѣпилъ къ небольшой львиной мордѣ, какъ бываетъ у дверныхъ молотковъ или у фонтанныхъ крановъ!

Интрига также имѣла свои тайные комитеты, гдѣ совле­кала съ себя всякое уваженіе къ нашимъ святѣйшимъ пра­виламъ и священнѣйшимъ предметамъ. Не щадились ни нра­вы, ни религіозное почтеніе. По ученію Мирабо, разсматри­вались какъ несогласныя и несовмѣстныя политика и нрав­ственность, религіозный духъ и духъ патріотическій, старые предразсудки и новыя добродѣтели. Указывали что при едино­личномъ правленіи королевская власть и тираннія, повиновеніе и рабство, сила и притѣсненіе нераздѣлимы между собой. Напротивъ того, безумно преувеличивались надежды обѣщанія съ того момента какъ народъ войдетъ въ свои права равенства и независимости. Казалось что тогда начнется управленіе людей изъ золотаго вѣка. Народъ свободный, справедливый, мудрый, всегда вѣрный себѣ, всегда удачно выби­рающій своихъ совѣтниковъ и министровъ, умѣренный въупотребленіи своей силы и своего могущества, никогда не впадетъ въ заблужденіе, никогда не будетъ обманутъ, никогда не подпадетъ господству тѣхъ кому довѣрилъ власть, никогда не будетъ порабощенъ ими. Его изволенія будутъ его законами, его законы составятъ его счастье. Хотя я былъ почти одинокъ и партія моя ослабѣвала ото дня ко дню въ избирательномъ собраніи, я не переставалъ твердить всѣмъ кто хотѣлъ меня слушать, какъ грубъ и легокъ казался мнѣ этотъ способъ импонировать помощію безстыдныхъ декламацій. Мои правила были извѣстны и я не скрывалъ ихъ Нашлись люди на ухо сообщавшіе—онъ де другъ министровъ осыпанъ благодѣяніями короля. Выборы произошли. Я выбранъ не былъ, мнѣ предпочли аббата Сіеса. Я благода­рилъ судьбу за мое исключеніе, ибо начиналъ предвидѣть что будетъ происходить въ національномъ собраніи“. Мармонтель приводитъ затѣмъ свой разговоръ съ Шамфоромъ. на который мы уже обратили вниманіе.

О депутатствѣ Мармонтеля есть у Бальи любопытныя строки. 8 мая (когда національное собраніе уже открылось, но парижскіе депутаты еще не были выбраны) Тарже сооб­щилъ собранію избирателей что правительство запретило по­явившійся первый нумеръ Журнала Мирабо Journal des États Généraux. Начались длинныя пренія о дѣлѣ на обсужденіе котораго собраніе избирателей не имѣло никакого права. Рѣ­шено протестовать противъ распоряженія, не высказывая впрочемъ ни одобренія, ни порицанія журналу, но ссылаясь на „свободу печати требуемую всею Франціей“ и фактиче­ски,—прибавляетъ Бальи,—допущенную правительствомъ въ послѣднее время, когда „всяческія писанія встрѣчали явную терпимость, и терпимость эта, продолжаясь, стала дѣйстви­тельною свободой“. Дворянство высказалось въ томъ же ду­хѣ, прибавивъ что самый журналъ не одобряетъ. Духовен­ство признало что распоряженіе сдѣлано въ силу неотмѣнен­ныхъ законовъ и потому протесту не подлежитъ. Бальи замѣчаетъ что на законной почвѣ духовенство было право, но прибавляетъ что „постановленіе двухъ другихъ сословій было продиктовано силой обстоятельствъ и общественною поль­зой“. Замѣчаніе не лишенное поучительности. Въ эту эпо­ху слово законъ не сходило съ ума, но на дѣлѣ все бы­ло актомъ рѣшительнаго произвола. „Я сказалъ, продол­жаетъ Бальи, что рѣшеніе было принято единогласно. Это правда, но за исключеніемъ одного члена. Когда пошли на голоса, я замѣтилъ что не поднялся только г. Мармонтель. Онъ сидѣлъ во второмъ ряду и слѣдовательно былъ закрытъ тѣми которые поднялись. Я ничего не сказалъ. Но несмотря на видимое единогласіе, кто-то, безъ сомнѣнія изъ злой шут­ки, потребовалъ чтобы было также спрошено—кто не согласенъ, что тогда не всегда соблюдалось. Предсѣдатель долженъ былъ исполнить требованіе. Мармонтель имѣлъ мужество подняться одинъ. Не будучи его мнѣнія, я удивился однако его твер­дости дѣлающей ему честь въ этомъ отношеніи. Но неудо­вольствіе какое онъ навлекъ на себя сущностью своего мнѣ­нія заставило меня предвидѣть что депутатомъ онъ не будетъ“.

Бальи въ своихъ мемуарахъ подробно, по днямъ, описыва­етъ что происходило въ собраніи избирателей. „Въ собра­ніи, говоритъ онъ, было два господствующіе класса: купцы и адвокаты… Относительно писателей и академиковъ я замѣтилъ въ собраніи нѣкоторое нерасположеніе… Купцы мало знали писателей, а адвокаты, которые могли ихъ оцѣнить, были постоянно съ ними въ соперничествѣ. Оттого писате­ли и не выдвинулись. А имъ слѣдовало бы быть въ едине­ніи съ адвокатами. Писатели и адвокаты были самые сво­бодные люди при старомъ порядкѣ… Но почему же такъ немногіе изъ писателей выдвинулась въ первый рядъ въ революціи?“ Не забудемъ что Бальи говорилъ о писате­ляхъ перворазрядныхъ и о первыхъ рядахъ революціи. Явленіе объясняетъ онъ главнымъ образомъ философ­скою и простою осторожностью. „Многіе среди борьбы силъ могли имѣть обманчивую мудрость выжидать событій и не спѣшить признать новую и законную (?) власть. Такіе расчеты свойственны людямъ слабымъ, но у многихъ эта робость проистекла изъ болѣе благороднаго источника. Фи­лософъ любитъ свободу, знаетъ достоинство человѣка, но прежде всего требуетъ чтобы миръ былъ вокругъ него; онъ желаетъ чтобы свѣтъ распространялся, человѣчество восполучило свои права, но постепенно, безъ усилія. Онъ боит­ся потрясеній и насильственныхъ революцій“. Признавая что „нѣсколько побольше этого философскаго духа не повредило бы національному собранію“, свой собственный образъ мыслей Бальи объясняетъ такъ. „Для меня, говоритъ онъ, первый за­конъ былъ воля націи. Какъ только она была собрана я зналъ только ея верховную волю. На моихъ мѣстахъ я былъ чело­вѣкомъ націи: я умѣлъ только повиноваться“. Нѣтъ основаній заподозрѣвать искренности этой исповѣди. Первые успѣхи на аренѣ политической популярности,—для которой краеуголь­нымъ камнемъ послужилъ академическій отчетъ о печаль­номъ состояніи госпиталей, успѣхи, встрѣченные съ опасе­ніемъ и робкою радостію, неожиданные и смутно ожидаемые увлекли мягкаго академика трехъ академій (Бальи былъ чле­номъ Академіи Наукъ, Академіи Надписей и Французской Ака­деміи). Помогали также значительно развитый инстинктъ внѣшней представительности и вкусъ ко внушительной пыш­ности власти. Ливрейныхъ лакеевъ какихъ завелъ Бальи бу­дучи потомъ меромъ Парижа не могли простить ему демо­кратическіе журналисты. Въ запискахъ онъ очень сожалѣетъ что депутаты не соблюдали формы, такъ что входившій въ собраніе „видѣлъ законодателей въ томъ же костюмѣ въ ка­комъ встрѣчалъ молодыхъ глупцовъ на улицахъ, пѣшкомъ или въ виски“ (модная двухколеска). Но разъ увлеченный по­токомъ, Бальи въ дальнѣйшей дѣятельности обнаруживалъ неуклонную преданность волѣ собранія, въ которомъ видѣлъ націю. Воля эта была для него нѣчто священное. Республи­канцемъ онъ не былъ, и оскорбительно привѣтствуя короля при въѣздѣ послѣ 5 октября въ Парижъ подъ эскортой пьяныхъ бабъ и дикой черни, словами „народъ завоевалъ своего короля“, искренно думалъ что миритъ монархическое начало съ началомъ народнаго верховенства. Жена Бальи была про­ницательнѣе мужа. Когда будущій первый депутатъ Парижа сообщилъ ей о происходившемъ въ избирательномъ собраніи, „ея воображеніе рисовало перспективу будущихъ бѣдъ, и ча­стныхъ и общихъ бѣдъ,—гражданской войны. Она желала чтобъ я не вмѣшивался въ эту междуусобицу”. Рокъ увлекъ „до излишества робкаго”, по его выраженію, Бальи, ко­лебавшагося между спокойствіемъ скромной доли и тревога­ми политической дѣятельности.

Бальи смотрѣлъ на собраніе избирателей сквозь радужную призму неожиданнаго успѣха. Но и изъ его описанія уже видно какая неурядица царствовала въ этомъ первомъ пред­ставительномъ собраніи. На первомъ планѣ упоеніе своими „правами“ и самое ревнивое отношеніе ко всякой иной вла­сти кромѣ собственной. Даже уступчивый и самъ уже воз­бужденный Бальи, рискуя выборомъ, нашелъ что въ первомъ параграфѣ наказа выборнымъ собраніе перешло мѣру, име­нуя права представителей верховными. Наказъ начинался, говоритъ Бальи, „воспрещеніемъ депутатамъ всякаго дѣй­ствія которое бы могло унизить достоинство свободныхъ гражданъ идущихъ пользоваться верховными правами (qui viennent exercer les droits souverains)“. Воспрещеніе подразумѣвало главнымъ образомъ унизительный обычай, согла­сно которому среднее сословіе должно было обращаться къ королю на колѣнахъ“. Вѣрный исторіи моихъ мыслей, го­воритъ Бальи, возвышавшихся, но съ умѣренностію, къ свободѣ, помню что рукоплеща ото всего сердца уничто­женію этого обычая, я не одобрялъ эпитета верховный не потому чтобы собранная нація не могла и не должна была пользоваться своими правами верховенства (ses droits de souverain), но мнѣ казалось что таковое заявленіе могла сдѣлать цѣлая нація, а не часть ея какую мы представляли собою. Мы не могли скрывать отъ себя что верховныя права доселѣ находились въ другихъ рукахъ, и проистекав­шая изъ нихъ власть была налицо” (Mém., I, 35). Первый параграфъ прошелъ въ такой редакціи: „предписываемъ на­шимъ представителямъ безусловно не подчиняться ничему что могло бы оскорбить достоинство свободныхъ гражданъ пришедшихъ чтобы пользоваться верховными правами націи“.

Согласно королевскому регламенту на собраніи долженъ былъ предсѣдать гражданскій намѣстникъ. Собраніе, какъ мы уже знаемъ изъ разсказа Мармонтеля, немедленно за­явило что само должно избрать предсѣдателя и съ аккла­маціей готово было выбрать того же намѣстника. Нача­лись безконечныя пренія будетъ ли онъ предсѣдать въ качествѣ назначеннаго по регламенту или въ качествѣ сво­бодно избраннаго. Кончилось тѣмъ что намѣстникъ уда­лился. Ораторствовавшій Тарже былъ выбранъ предсѣдате­лемъ, Бальи секретаремъ. При повѣркѣ полномочій въ по­слѣдствіи въ Національномъ Собраніи отступленіе отъ регла­мента было замѣчено, но собраніе не сочло неправильностію это явное нарушеніе. Предсѣдатель и секретарь принесли присягу „націи и собранію“ непредвидѣнную регламентомъ. Начались занятія, сношенія съ другими сословіями, состав­леніе наказа. Рѣшено требовать чтобы будущая конститу­ція начиналась объявленіемъ правъ человѣка. Составленъ проектъ объявленія, заключавшій въ себѣ главныя изъ по­ложеній наименованныхъ въ послѣдствіи „принципами 1789 года“. Всѣ люди равны въ правахъ; законъ есть выраже­ніе общей воли; государственная власть обезпечиваетъ его исполненіе и т. д. Затѣмъ—основанія конституціи тѣ самыя которыя потомъ получили осуществленіе. Наказъ оканчивался пожеланіемъ чтобы Бастилія была разрушена, площадь срав­нена и на ней поставленъ монументъ—колонна благородной и простой архитектуры съ надписью: „Лудовику XѴI воз­становителю общественной свободы“ (à Louis XѴI restaura­teur de la liberté publique). Подобныя желанія, чтобы былъ воздвигнутъ монументъ Лудовику XVI, были высказаны не въ Парижѣ только. Они встрѣчаются въ наказахъ Ліона, Марселя, Манта, въ Э (Аіх),—всюду въ болѣе или менѣе вос­торженныхъ выраженіяхъ. Въ Мантѣ предлагается наименовать короля Лудовика XVI „Французомъ“ (surnommé le Français en consideraiion de tout ce que la France devra à ce prince magnanime. Arch. pari. III, 665). Городъ Ліонъ требуетъ по­ставить „Лудовику XѴI, возстановителю свободы и правъ націи, памятникъ который навѣки сохранилъ бы воспомина­ніе о его благодѣяніяхъ и нашей благодарности“.

Пріятель. Такъ говорила революція о королѣ въ 1789 году. Могъ ли кто во Франціи предвидѣть что будетъ чрезъ четыре года говориться офиціально въ высшемъ государствен­номъ учрежденіи о томъ же несчастномъ королѣ? Какая про­пасть между этими словами и тѣмъ что произносилъ напри­мѣръ съ трибуны Конвента на позоръ своей страны и ея исторіи, слабодушный, не знавшій никакого нравственнаго удержа Камиль Демуленъ. „Для республиканца,—говорилъ этотъ рабъ краснаго словца, дорого потомъ поплатившій­ся,—для республиканца всѣ люди равны. Я ошибаюсь. Вы знаете что есть одинъ человѣкъ на котораго истинный рес­публиканецъ не можетъ смотрѣть какъ на человѣка. Въ немъ можетъ онъ видѣть, какъ Гомеръ или Катонъ (?), только дву­ногаго людоѣда (une bipède antropophage). Этотъ враждебный звѣрь есть король“ (Oeuvra de С. Demoulins, II, 95).

Авторъ. Въ первые дни собранія избирателей на ули­цахъ Парижа произошелъ эпизодъ на которомъ слѣдуетъ остановиться съ нѣкоторымъ вниманіемъ. Мы мимоходомъ упоминали объ этомъ эпизодѣ въ нашей восьмой бесѣдѣ 27 апрѣля въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ была разграб­лена обойная фабрика Ревельйона, человѣка весьма уважа­емаго, бывшаго избирателемъ вмѣстѣ съ Бальи. Это было первое серіозное уличное движеніе, проба и прелюдія рево­люціонныхъ дней. Для насъ событіе интересно чертами ана­логіи съ недавними печальными эпизодами въ разныхъ горо­дахъ—разграбленіемъ еврейскихъ лавокъ и жилищъ, аналогіи не въ смыслѣ революціонной прелюдіи, а въ томъ отношеніи какъ трудно бываетъ въ случаяхъ уличныхъ безпорядковъ раскрыть движущія нити. Сохранилось не мало показаній и описаній разгрома фабрики Ревельйона, о многомъ можно догадываться, но нити такъ и остались не прослѣжен­ными. Дѣло очевидно было подстроено. Въ карманахъ нѣкоторыхъ убитыхъ оборвышей находили деньги, очевид­но выданныя за участіе въ разгромѣ. Когда безпорядки подготовлялись, полицейскіе шпіоны сообщали (Besenval, Mém., 354) что „видѣли людей возбуждавшихъ волненія и даже раздававшихъ деньги“. Несомнѣнно дѣло шло со стороны революціонной партіи, но отъ кого именно, съ какими ближайшими цѣлями? Это, полагать надо, навсегда оста­нется столь же не яснымъ какъ не ясны доселѣ мотивы и нити нашего еврейскаго погрома. Есть еще черта сход­ства. Она отмѣчена Тулонжономъ (современникомъ — авто­ромъ исторіи революціи, членомъ Національнаго Собранія). „Въ толпѣ, говоритъ онъ, была замѣтна своего рода полиція, вмѣстѣ и варварская и безкорыстная. Явно былъ приказъ все жечь и разрушать; но кто осмѣливались утаскивать, воро­вать, были тотчасъ избиваемы. Едва одѣтые, въ лохмотьяхъ, оборванцы приносили часы, дорогія вещи и бросали въ огонъ, крича: „ничего не хотимъ уносить“. Очевидно что люди эти были не иное что какъ преданныя орудія тѣхъ кто ими заправ­ляли“. Фактическая часть событія особенно точно изложена Тэномъ (II, 37) главнымъ образомъ на основаніи архивныхъ документовъ и показаній Безанваля распорядившагося усми­реніемъ волненія и самого Ревельйона (послѣднее напечатано въ числѣ pièces justificatives при мемуарахъ Ферьера). Предъ событіемъ, въ столицу былъ значительный наплывъ „сторонней сволочи“ которая, вмѣстѣ съ туземною, среди низшаго класса,, сильно угнетеннаго дороговизной хлѣба въ этотъ голодный годъ, составила обильный матеріалъ для вербовки революціон­ныхъ шаекъ. Пущенъ былъ слухъ будто богатый фабрикантъ Ревельйонъ въ избирательномъ собраніи своего округа „дурно  говорилъ“ о народѣ, сказалъ будто бы что пятнадцати су въ день довольно чтобы прокормиться работнику съ семьей. Это была чистая клевета; ничего даже подобнаго не говорилъ Ре­вельйонъ.

Пріятель. Не было бы кажется особаго преступленія еслибъ и сказалъ.

Авторъ. У Ревельйона не было рабочаго получавшаго менѣе двадцати пяти су; и въ 1788 году, сокративъ работы, онъ не отпустилъ ни одного рабочаго. Всѣ свидѣтельства въ его пользу. Онъ повидимому былъ жертвой чьей-то личной злобы. Броженіе среди черни обнаружилось въ воскресенье 26 апрѣля. Въ понедѣльникъ, день когда „опохмѣлялись“ (l’autre jour d’oisiveté et d’ivrognerie, по выраженію Тэна) на улицахъ бродили толпы. Купцы стали запирать лавки. Густая шайка съ дубинами шла по улицѣ Св. Северина посылая проклятія духовенству. Другая—та­щила чучело изображавшее Ревельйона украшеннаго орде­номъ Св. Михаила (въ числѣ преступленій Ревельйона рас­пускали что онъ долженъ получить отъ правительства эту награду). Чучело было сожженно на Гревской площади. Толпа направилась къ дому Ревельйона, но тамъ успѣли со­брать стражу и толпа двинулась все разносить въ домѣ одного пріятеля Ревельйона. Угомонились только въ полночь. На другой день буйства продолжались цѣлый день. У Сентъ-Антуанскихъ воротъ останавливаютъ проходящихъ, спрашива­ютъ за среднее ли они сословіе или за дворянское, заставля­ютъ дамъ выходить изъ каретъ и кричать; да здравствуетъ сред­нее сословіе! Лозунгъ повторялся со смысломъ и безъ смысла: вечеромъ нищіе-оборвыши просили милостыню—„сжальтесь надъ бѣднымъ среднимъ сословіемъ“. Домъ Ревельйона разне­сенъ. „Выламываютъ, описываетъ онъ, двери, снимаютъ ихъ, врываются въ садъ, предаются неистовствамъ невообразимымъ. Въ трехъ мѣстахъ поджигаютъ и бросаютъ въ огонь дорогія ве­щи, затѣмъ мебель, провизію, бѣлье, экипажи, счеты. Когда не­чего жечь, бросаются на внутреннія украшенія комнатъ: лома­ютъ двери, рамы, разбиваютъ въ куски или точнѣе въ пыль зеркала, отрываютъ мраморные наличники съ каминовъ, выры­ваютъ даже желѣзныя перила. Присоединяя низость къ бѣ­шенству, утаскиваютъ значительную часть моихъ денегъ“. Въ подвалахъ пьютъ что попало, опорожняютъ бутыли съ ла­комъ и кислотами. Нѣкоторые умираютъ въ конвульсіяхъ. Мятежъ наконецъ прекращенъ военною силой. Убитыми и ра­неными легло болѣе четырехсотъ человѣкъ. „Парижъ, гово­ритъ Безанвалъ, смотрѣлъ на меня какъ на избавителя. Я не могъ нигдѣ показаться чтобы не услыхать похвалы и словъ благодарности. Не то въ Версалѣ. Никто не показалъ мнѣ малѣйшаго знака удовольствія, никто даже слова не сказалъ о происшедшемъ“.

Относительно источника мятежа Безанвалъ дѣлаетъ та­кое замѣчаніе: „это былъ взрывъ подготовленный враждеб­ною рукой. Я думалъ что онъ идетъ изъ Англіи, ибо не рѣшался еще вполнѣ подозрѣвать герцога Орлеанскаго“. Мар­кизъ де-Ферьеръ прямо приписываетъ событіе эмиссарамъ герцога Орлеанскаго, приставшаго къ революціонной партіи. Что такое было общее мнѣніе при дворѣ упоминаетъ и Лакретель (ѴII, 24), Тулонжонъ (I, 33) приписываетъ дѣло „людямъ замышлявшимъ уже революцію“ и желавшимъ сдѣлать пробу. Бальи, не имѣвшій, повидимому, точныхъ свѣдѣній о по­дробностяхъ происшествія,—такъ какъ говоритъ: „я не слы­халъ чтобы кто-нибудь погибъ въ столкновеніи“,—относитель­но происхожденія событія замѣчаетъ: „я узналъ потомъ что возмущеніе это весьма вѣроятно было связано съ причинами тайными и общими и было прелюдіей возмущеній имѣвшихъ послѣдовать“. Со стороны революціонной партіи былъ пущенъ слухъ, распространившійся несмотря на явную нелѣпость, будто правительство нарочно, если не возбудило, то дало разгорѣться мятежу чтобъ имѣть поводъ къ утѣснительнымъ мѣрамъ и будто Безанвалемъ были недовольны зачѣмъ скоро потушилъ. Сохранилось письмо (помѣщено въ приложеніяхъ перваго тома мемуаровъ де-Ферьера 428), къ королю какого- то свидѣтеля событія пожелавшаго „защитить дѣло жалобна­го человѣчества (de l’humanité plaintive) гласящаго его устами“. „Не буду говорить вашему величеству, замѣчаетъ очевидецъ, о глухихъ слухахъ распространяющихся въ пуб­ликѣ, которые приписываютъ причину несчастнаго событія врагамъ общаго блага имѣющаго быть утвержденнымъ собра­ніемъ націи, ибо это затронетъ ихъ личные интересы.

Воздержусь (?) повторять, какъ утверждаютъ, что ихъ преступными руками подкуплена продажная шайка людей обуревае­мыхъ нищетой“. Письмо обвиняетъ власть въ бездѣйствіи въ началѣ и въ суровости потомъ. „Какая картина! Я ви­дѣлъ, государь, какъ окна болѣе двадцати домовъ были про­низаны пулями, земля обагрена кровью, трупы жертвъ борящихся со смертью въ послѣднемъ издыханіи. Жены плачутъ о мужьяхъ, дѣти жалостно взываютъ къ почившимъ родите­лямъ, цѣлыя семьи рыдаютъ, стенаютъ, вырываютъ волосы“. Письмо, свидѣтельствующее какъ старались представить дѣло съ революціонной стороны, оканчивается воззваніемъ къ Неккеру, единственной опорѣ Франціи (seul soutien de la France).

Пріятель. Какое фальшивое изложенія этого и другихъ революціонныхъ событій находимъ у Мишле! Трудно объ­яснить это однимъ увлеченіемъ. Развѣ допустимъ въ авто­рѣ такое сознаніе: я увлекаюсь и въ качествѣ увлекающа­гося мнѣ позволительно изображать факты въ ложномъ освѣ­щеніи. По изображенію Мишле, правительство развернуло внушительную силу, помышляя какъ бы пресѣчь движеніе. „Парижъ былъ (I, 9) наполненъ войсками, улицы патрулями; мѣста выборовъ окружены солдатами. Ружья заряжались на улицѣ предъ толпой. Въ виду этихъ тщетныхъ оказательствъ избиратели были тверды. Едва собравшись, они смѣсти­ли предсѣдателей данныхъ имъ королемъ. Важная мѣра, первый актъ національнаго верховенства. Его надлежало завое­вать и основать право. Внѣ правъ какая гарантія, какая серіозная реформа“. Это говорится о томъ времени когда не было тѣни угрожающихъ дѣйствій со стороны правительства, не требовалось никакого мужества со стороны избирателей: дѣлали совершенно что хотѣли; когда по свидѣтельству Ка­миля Демулена (мы приводили это свидѣтельство) „полиція была парализована во всѣхъ членахъ, патріоты одни поднима­ли голосъ“. Актъ произвола выставляется какимъ-то основані­емъ права. Далѣе Мишле описываетъ будто бы въ то время ког­да собранные избиратели занимались составленіемъ для наказа объявленія о правахъ человѣка (не точно: собраніе занималось этимъ не 27 апрѣля, а позже) „страшный шумъ прервалъ за­нятія. Толпа въ лохмотьяхъ явилась, требуя головы одного изъ членовъ собранія, избирателя Ревельйона“. Ничего этого не было, какъ видимъ изъ мемуаровъ Бальи, гдѣ описаны всѣ подробности засѣданій. Никакой толпы въ собраніе не явля­лось. Разграбленіе было 28 апрѣля, когда избиратели не собирались, а 27, при первыхъ попыткахъ, Ревельйонъ от­сутствовалъ въ собраніи, тѣмъ не менѣе сохранившемъ его въ числѣ коммиссаровъ для составленія наказа.

И Мишле дивится бездѣйствію властей; замѣчаетъ что если бы мятежъ распространился „все бы перемѣнилось; дворъ имѣлъ бы прекрасный предлогъ стянуть армію къ Парижу и Версалю (за страницу Парижъ былъ уже наполненъ войска­ми) и прямой поводъ отложить собраніе представителей“. А между тѣмъ собраніе избирателей по свидѣтельству Бальи (I, 16) обвиняло правительство зачѣмъ торопится созывомъ на 4 мая, дѣлаетъ де это нарочно чтобы „лишить Парижъ выгоды какую мы можемъ извлечь изъ своего представи­тельства“. „Кто хотѣлъ, спрашиваетъ Мишле, замедлить со­браніе представителей, кто находилъ нужнымъ устранить из­бирателей, кто имѣлъ выгоду отъ мятежа? Одинъ дворъ, надо сознаться. Дѣло было такъ для него кстати что можно подумать онъ его и устроилъ. Впрочемъ болѣе вѣроятно что не онъ началъ, но видѣлъ съ удовольствіемъ, ничего не сдѣ­лалъ къ прекращенію и сожалѣлъ что дѣло кончилось“. Это завѣдомо фальшивое заключеніе въ духѣ того что въ эпоху событія распускалось врагами правительства историкомъ вы­тянуто изъ того обстоятельства что при дворѣ холодно встрѣтили Безанваля—зачѣмъ употребилъ рѣшительныя мѣ­ры. Между тѣмъ какъ понятна эта встрѣча! Въ дѣлѣ не­сравненно болѣе обширномъ и важномъ, развѣ у насъ усми­ритель мятежа 1863 года, графъ Муравьевъ, не былъ встрѣ­ченъ подобнымъ образомъ во вліятельныхъ весьма сферахъ? Риторическое письмо сентиментальнаго гражданина къ коро­лю, о которомъ ты упомянулъ, сѣтуетъ зачѣмъ военный начальникъ не обратился къ грабителямъ съ рѣчью, а упо­требилъ силу. Самое было бы время произносить рѣчи! Не упустилъ бы случая посѣтовать и Мишле, но это не подхо­дило подъ его систему изложенія. И о крутости мѣръ Безан­валя и даже о значительности числа убитыхъ онъ умалчиваетъ. Вотъ какъ пишется исторія!

Авторъ. Парижскіе выборы могутъ дать понятіе и о томъ что вообще происходило въ непривилегированныхъ про­винціяхъ (pays d’élection). Въ привилегированныхъ явленія были своеобразны. Въ Дофинэ выборы были въ духѣ новыхъ идей. Въ Бретани привилегированные классы оказали сопротивленіе правительственнымъ мѣрамъ и дѣло дошло до междуусобныхъ столкновеній. 30 декабря, когда сословные чины собрались въ Реннѣ, депутаты средняго сословія объявили что примутъ участіе въ засѣданіи не прежде какъ будутъ удовлетворены ихъ требованія: отмѣна всякихъ привилегій по отношенію къ налогамъ, право средняго сословія самому избирать представителей (они назначались мерами) и увели­ченіе ихъ числа. Отказъ былъ доведенъ до свѣдѣнія прави­тельства. Послѣдовало заключеніе королевскаго совѣта при­знавшее отказъ незаконнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ отсрочив­шее открытіе мѣстнаго собранія. Это было принято какъ торжество партіи враждебной привилегированнымъ сослові­ямъ. Были шумныя сборища съ восторженными криками: „да здравствуетъ король“; зажигались иллюминаціи. Дворянство рѣшило не расходиться, и чтобъ оправдать свой образъ дѣй­ствій выдало декларацію въ которой разъясняло свою готов­ность на всякое уравненіе податей и обвиняло представителей средняго сословія въ затяжкѣ засѣданій, имѣвшихъ де цѣлью облегчить народныя нужды. Декларація была переведена на мѣстные говоры и распространяема въ деревняхъ. Эта декла­рація послужила ближайшимъ поводомъ къ междуусобнымъ столкновеніямъ. Въ виду явнаго поощренія правительства притязаніямъ заявлявшимся отъ имени средняго сословія, пар­тіи, которую можно назвать революціонною удалось возбудить сильную агитацію противъ дворянства. Для насъ весьма лю­бопытно что орудіемъ агитаціи въ этомъ случаѣ явилась „учащаяся молодежь“. Это явленіе, ставшее у насъ съ шести­десятыхъ годовъ обыкновеннымъ, во Франціи въ ту эпоху было довольно исключительнымъ. Кромѣ Бретани мнѣ не случалось встрѣтить указаній на участіе школьнаго міра въ области поли­тической агитаціи. Но здѣсь образовались многолюдные кружки изъ студентовъ юридическаго и медицинскаго факультетовъ; къ нимъ присоединилась младшая часть судейскаго персо­нала—клерки прокуроровъ и т. д. Эти группы собирались въ Реннѣ, въ Нантѣ и другихъ городахъ, посылали взаимныя депутаціи, печатали свои адресы въ которыхъ благодарили короля и его министра за „благосклонность къ новымъ мнѣ­ніямъ“ (Baudot, 376); посылали депутаціи къ мѣстнымъ прави­тельственнымъ лицамъ: депутаціи принимались благосклонно. Послѣ дворянской деклараціи, до шестисотъ молодыхъ людей порѣшили давленіемъ силы принудить непокладистое дворян­ство къ уступкамъ. Замѣчательно что безспорные предста­вители „народа“, лавочники, мѣстные торговцы, рабочіе ока­зались, какъ и крестьяне по деревнямъ, на сторонѣ дворянства съ которымъ были тѣсно связаны ихъ матеріальные инте­ресы. Произошли кровавыя столкновенія. Въ Archives parle­mentaires (I, 522) есть любопытный документъ: Достовѣрная реляція о томъ что произошло въ Реннѣ 26, 21 и въ слѣдующіе дни января мѣсяца 1789 года (Relation authentique de ce qui c’est passé à Rennes les 26, 21 et jours suivants du mois de janvier 1189). Документъ этотъ изъ лагеря „молодежи”, явно пристрастно излагающій событія, тѣмъ не менѣе позволяетъ, если отнестись къ нему критически, составить нѣкоторое по­нятіе о томъ что происходило и характеристиченъ нѣкоторы­ми подробностями. „Реляція“ обвиняетъ прежде всего дво­рянство не разошедшееся послѣ предписанной королев­скимъ совѣтомъ отсрочки засѣданій, въ „неповиновеніи, мя­тежѣ противъ самаго законнаго права монарха“: въ „скан­дальномъ протестѣ противъ заключенія совѣта 27 дека­бря 1788 года, за которое вся Франція благословила ко­роля и Неккеръ сдѣлался предметомъ удивленія всей Ев­ропы“, и наконецъ въ изданіи возмутительной деклараціи. Возмущенные этимъ „молодые граждане Ренна, разсказывается въ документѣ, въ соединеніи съ небольшимъ (?) числомъ студентовъ юридическаго факультета, находящихся въ этомъ городѣ, обнародовали со своей стороны печатную декларацію чтобъ опровергнуть по личнымъ своимъ свѣдѣніямъ ложныя показанія вѣроломнаго писанія и представили ее муниципаль­ному собранію и графу Тіару“. Объявленіе это раздражило дворянъ.

Продолжимъ описаніе какъ оно изложено въ реляціи: „Дво­ряне, не будучи въ состояніи поднять противъ народа самый народъ употребляютъ усилія поднять своихъ лакеевъ.” Раз­брасывая деньги, собираютъ подписки, давая по двадцати су за подпись, уговариваютъ рабочихъ, плотниковъ и дру­гихъ собраться на Монмореновомъ полѣ. Собравшуюся толпу спрашиваютъ желаетъ ли чтобы была измѣнена мѣстная кон­ституція составляющая де ея счастье. Кричатъ что надо ее хранить и ходатайствовать объ уменьшеніи цѣны на хлѣбъ „Пьютъ, орутъ и возвращаясь въ городъ кричатъ: мы за дво­рянство, будемъ драться за наши деньги“. Лакей есть ихъ ло­зунгъ; военный крикъ: „бей крѣпче, заработаешь шесть фран­ковъ“. Шайка полупьяныхъ лакеевъ съ палками и дубинами

нападаетъ на кофейную служащую обычнымъ мѣстомъ со­единенія молодежи; шесть молодыхъ людей избиты. И не только молодые люди, но „даже женатые, отцы семействъ, наконецъ всякій кто, не будучи студентомъ правъ и очень мо­лодымъ, сохранялъ нѣкоторый видъ молодости, поражаются палками и камнями”. На другой день послѣ побоища многіе молодые люди запасаются оружіемъ. Послѣ обѣда въ ко­фейную, гдѣ собралось человѣкъ до тридцати молодежи, прибѣгаетъ блѣдный, окровавленный человѣкъ на котора­го напали дворянскіе лакеи. Негодованіе наполняетъ серд­ца, „молодые люди становятся страшными“, идутъ къ мо­настырю гдѣ происходило собраніе дворянства, требуютъ чтобы вышли два члена-устроителя народнаго сборища на Монмореновомъ полѣ. Идутъ переговоры. Отрядъ город­ской стражи остается зрителемъ. Нѣкоторые неудержимые дворяне восклицаютъ что нечего разговаривать и съ писто­летами бросаются на молодежь. Тѣ отвѣчаютъ выстрѣлами. Волненіе распространяется въ народѣ. Идетъ побоище и употребляется въ дѣло огнестрѣльное оружіе. Дворяне дѣй­ствуютъ двустволками. Одна дама высшаго круга (une femme de condition) стоитъ y своихъ оконъ съ двумя пи­столетами въ рукахъ и кричитъ: „не студентъ ли это идетъ?“ Поведеніе парламента не разслѣдовавшаго дѣла воз­мутительно. 30 января на призывъ Реннскаго студенчества прибыла масса молодыхъ людей изъ Нанта. Лозунгомъ было: „да здравствуетъ король, да здравствуетъ графъ Тіаръ!..“ „Насъ здѣсь, сказано въ концѣ реляціи, до девяти сотъ молодыхъ людей изъ Нанта и шесть сотъ остальныхъ. Насъ здѣсь обожаютъ“.

Вотъ краткое содержаніе документа. За устраненіемъ явно фальшиваго освѣщенія, изъ него во всякомъ случаѣ явствуетъ что правительство сквозь пальцы смотрѣло на безпорядки и своимъ образомъ дѣйствій поощряло партію противную дворян­ству, въ свою очередь нашедшему защиту въ мѣстномъ низ­шемъ торговомъ и рабочемъ классѣ, названномъ въ до­кументѣ лакеями, чтобъ обозначить что это были будто бы люди не изъ народа, хотя на самомъ дѣлѣ настоящихъ лакеевъ, очевидно, не могло быть большое число. Нападала по всей видимости молодежь, она же и наиболѣе, повидимому, пострадала. Адвокаты приняли сторону студентовъ и соста­вили мемуаръ на имя короля (Arch. parl. I, 528), въ которомъ говорили между прочимъ: „государь, мы были очевидцами этого преступнаго сборища лакеевъ и дворниковъ (porte-chaises) нахо­дящихся въ услуженіи у дворянъ и судейскихъ сановниковъ“. Жаловались на парламентъ подвергающій дѣло по ихъ мнѣнію пристрастному разслѣдованію. Реннскій университетъ въ свою очередь свидѣтельствовалъ что учащіеся въ немъ не были нападающими въ столкновеніи 26 и 27 января „хотя ихъ и другихъ молодыхъ людей и стараются оклеветать предъ ко­ролемъ и его министрами“. Представленіе въ пользу моло­дыхъ людей было сдѣлано также отъ имени средняго сосло­вія нѣкоторыми его представителями. Наконецъ, въ Archives parl. (1,531) помѣщенъ куріозный протестъ „матерей, сестеръ, женъ и возлюбленныхъ молодыхъ гражданъ города Анжера отъ 6 февраля 1789 года“. „Молодые граждане“ собирались пови­димому, подобно Нантской молодежи, отправиться въ Реннъ на помощь. Протестъ именуется Assemblée et arrêté des mè­res, soeurs, épouses et amantes des jeunes citoyens d’Angers“ и гласитъ: „Мы матери, сестры, супруги и возлюбленныя моло­дыхъ гражданъ города Анжера, собравшіяся въ экстра-орди­нарное собраніе, по прочтеніи постановленій всѣхъ господъ молодежи (de tous messieurs de la jeunesse) и проч., объяв­ляемъ что если безпорядки возобновятся и въ случаѣ отбытія, въ виду соединенія за общее дѣло всѣхъ разрядовъ гражданъ, мы присоединимся къ націи, интересы коей суть наши инте­ресы, и примемъ на себя, такъ какъ сила не нашъ удѣлъ, заботы о багажѣ, провизіи, приготовленіи къ отбытію и вся­ческія заботы, утѣшенія, услуги, сколько отъ насъ будетъ за­висѣть. Протестуемъ противъ всякаго обвиненія въ намѣре­ніи удалиться отъ уваженія и повиновенія какими мы обяза­ны по отношенію къ королю; но заявляемъ что скорѣе по­гибнемъ чѣмъ оставимъ нашихъ возлюбленныхъ (nos amants), нашихъ супруговъ, нашихъ дѣтей и братьевъ, предпочитая безопасности постыднаго бездѣйствія славу раздѣлить съ ними опасность“.

Что касается образа дѣйствія правительства, то вотъ какъ свидѣтельствуетъ о томъ маркизъ Булье (Mém., 71). „Въ ян­варѣ 1789 въ Бретани произошли великіе безпорядки, источ­никъ которыхъ былъ совершенно противоположенъ прежнимъ, возбуждавшимся дворянствомъ и парламентомъ. Въ этотъ разъ буржуазія многихъ большихъ городовъ соединилась въ Реннѣ, вооружилась и повела открытую войну противъ дворянства, съѣхавшагося на собраніе и отъ котораго уже отдѣ­лились члены средняго сословія. Дворянство было въ продол­женіе тридцати шести часовъ осаждено въ его залахъ, затѣмъ подверглось оскорбленіямъ, побоямъ, многіе дворяне были убиты. Начальникъ провинціи, хотя въ Реннѣ и въ Бретани вообще была значительная военная сила, оставался во время безпорядковъ въ бездѣйствіи и не принялъ никакихъ мѣръ къ ихъ прекращенію, хотя баталіонъ гражданъ съ пушками и фурами открыто двигался отъ окраинъ провинціи къ Ренну. По этому поводу я выразилъ г. Монморену (министру ино­странныхъ дѣлъ) мое удивленіе что правительство не прекра­щаетъ безпорядковъ… Онъ, къ моему изумленію, отвѣтилъ: „король слишкомъ недоволенъ Бретонскимъ дворянствомъ и парламентомъ чтобы защищать ихъ отъ буржуазіи, справед­ливо раздраженной ихъ наглостью и оскорбленіями. Пусть раздѣлываются сами, правительство не вмѣшается“. Я отвѣ­тилъ ему: „еслибы дѣло шло о томъ чтобы наказать эти корпораціи, наказанія заслуживающія, вы были бы правы. Но наказать ихъ принадлежитъ королю. А выдавая ихъ мщенію ихъ враговъ и соперниковъ, даже какъ бы поддерживая этихъ послѣднихъ,—такъ должны мы думать,—вы причините великія неурядицы и зажжете пожаръ, который не въ состояніи будете потушить“.—Тогда, отвѣтилъ онъ, если зло разрастется, пошлютъ маршала де Броль (de Broglie) или васъ чтобы воз­становить порядокъ“.—„Ну, не было бы поздно, воскликнулъ я… Монморенъ былъ только органъ Неккера“.

Непокладистое Бретонское дворянство кончило тѣмъ что отказалось послать депутатовъ въ Національное Собраніе.

Кромѣ Бретани крупными явленіями ознаменовались вы­боры въ Провансѣ. Здѣсь выступилъ Мирабо, страстно домо­гавшійся избранія въ Національное Собраніе. Репутація без­нравственности и таланта и высказанная враждебность къ интересамъ привилегированныхъ классовъ дѣлали невозмож­нымъ его избраніе въ средѣ дворянства. На непосредствен­ный выборъ въ средѣ средняго сословія онъ мало разсчитывалъ, имѣя самое невысокое мнѣніе о силѣ и политиче­скомъ смыслѣ этого сословія. „Среднее сословіе (le thiers), пишетъ онъ 21 января 1789 г. (Mém. Ѵ, 247; lettre à М. de Comps), не имѣетъ ни плана, ни свѣдѣній. Съ ожесто­ченіемъ держится за глупости, въ которыхъ неправо и под­ло уступаетъ въ важнѣйшихъ пунктахъ, въ которыхъ право. Что за глупыя дѣти люди!“ Въ другомъ письмѣ отъ 26 января: „тщетно стараюсь сплотнить среднее; воль­ные рабы болѣе дѣлаютъ тирановъ чѣмъ сколько ти­раны дѣлаютъ рабовъ. Никто такъ не вредитъ народу какъ онъ самъ“. Мирабо принялъ такой планъ. Онъ въ средѣ дворянскаго собранія явился защитникомъ правъ средняго класса, обличителемъ привилегій, народнымъ трибуномъ, гла­шатаемъ желаній націи и употреблялъ всяческія усилія чтобы сдѣлать принятую на себя роль повсюду гласною, имя свое раздающимся во всѣхъ ушахъ. Онъ бросился въ эту агитацію со всею энергіей неудержимаго характера и со всею силой великаго ораторскаго таланта. Днемъ произносилъ свои рѣчи, ночью писалъ ихъ для печати и составлялъ брошюры. Наи­болѣе впечатлѣнія произвелъ его печатный Отвѣтъ на про­тестъ противъ рѣчи графа Мирабо о представительствѣ націи. Въ этомъ отвѣтѣ находятся знаменитыя строки: „во всѣхъ странахъ, во всѣ времена аристократія неумолимо преслѣдовала друзей народа. И если по какому-либо невѣдо­мому устроенію судьбы таковой являлся въ ея средѣ, на него въ особенности направляла она свои удары, жаждя вы­боромъ жертвы внушить ужасъ. Такъ погибъ послѣдній изъ Гракховъ. Но пораженный смертельнымъ ударомъ онъ бро­силъ горсть пыли къ небу призывая боговъ-мстителей. Изъ этой пыли родился Марій, Марій менѣе великій истребле­ніемъ Кимвровъ чѣмъ пораженіемъ аристократіи въ Римѣ“.

Усилія Мирабо увѣнчались успѣхомъ. „Головы пекомыя солнцемъ Прованса“, какъ выраЖался онъ о своихъ со­отечественникахъ (Mém., Ѵ, 246), разогрѣлись до небывалаго энтузіазма. Когда, послѣ кратковременной поѣздки изъ Мар­селя въ Парижъ, повидимому за денежными средствами (какъ будто безъ его вѣдома были изданы Письма изъ Берлина, Correspondances de Berlin, заключавшія секретныя донесенія Мирабо о Берлинскомъ дворѣ и изданіе имѣло большой успѣхъ скандала), Мирабо возвращался назадъ, въ городѣ Ламбескѣ его встрѣтили съ поздравленіемъ чины городской думы (Mém., Ѵ, 272). „Тысячи людей; мущины, женщины, дѣти, духовные, солдаты, люди въ орденахъ всѣ кричали: да здравствуетъ графъ Мирабо, да здравствуетъ отецъ отече­ства!… Хотѣли распречь карету.—Друзья, сказалъ онъ,— люди созданы не для того чтобы носить на себѣ людей, вы и такъ слишкомъ ихъ на себѣ несете!..“ Тѣ же оваціи въ другихъ городахъ. О выѣздѣ изъ Марселя самъ Мирабо пи­салъ 21 марта графу Караману, начальнику провинціи (письмо было напечатано): „Вообразите сто тысячъ человѣкъ на ули­цахъ Марселя; весь городъ столь рабочій и коммерческій теряющій день; окна нанимаемыя за луидоръ и за два; ло­шади также; коляску человѣка, вся заслуга котораго, что послужилъ дѣлу справедливости, покрытую пальмовыми, лав­ровыми, масличными вѣтвями; народъ цѣлующій колеса, жен­щинъ протягивающихъ своихъ дѣтей; сто тысячъ голосовъ отъ матроса до милліонера (depuis le mousse jusqu’au millionnaire) восклицающихъ: да здравствуетъ король; четыреста или пять­сотъ отборныхъ молодыхъ людей предшествующихъ мнѣ, три­ста каретъ за мною слѣдующихъ—и вы получите понятіе о моемъ выѣздѣ изъ Марселя“. По слову Мирабо подымаются и улегаются народныя волны. Общественное возбужденіе по­родило безпорядки по поводу дороговизны хлѣба. Началь­никъ провинціи обратился къ содѣйствію Мирабо и писалъ ему 20 марта: „Вы слишкомъ любите порядокъ чтобы не уразумѣть послѣдствій многолюдныхъ сборищъ въ минуту когда царствуетъ, не знаю по какому поводу, прискорбное броженіе. Вы не можете дать большаго доказательства любви къ королю и къ счастію королевства, какъ успокоивъ умы, кои должны бы видѣть въ собраніи сословныхъ представите­лей единственную основу національнаго блага“. Мирабо издалъ родъ манифеста къ народу. „Добрые друзья мои, писалъ онъ (Mém., Ѵ, 411: Avis de Mirabeau au peuple de Marseille, 25 mars 1789), я хочу сказать вамъ что думаю о происшед­шемъ въ послѣдніе дни въ вашемъ прекрасномъ городѣ. Вы­слушайте меня; я имѣю одно желаніе—быть вамъ полезнымъ; я не хочу васъ обманывать… Вы жалуетесь на многія вещи. Знаю. Ну, такъ вотъ, чтобъ исправить то на что вы жалуе­тесь, вашъ добрый король и созываетъ собраніе въ Версалѣ на 27 число будущаго мѣсяца. Но нельзя все сдѣлать за­разъ. Вы жалуетесь главное на двѣ вещи—дороговизну хлѣба и говядины. Займемся, вопервыхъ, хлѣбомъ. Хлѣбъ есть су­щественное. Относительно хлѣба, если мы благоразумны, бу­демъ имѣть надлежащее терпѣніе. Нельзя тотчасъ передѣлать все что слѣдуетъ передѣлать. Иначе мы были бы не люди, а ангелы…“ И такъ далѣе въ томъ же поучительномъ тонѣ.

Обращеніе оканчивается новымъ упоминаніемъ о „добромъ королѣ“. „Да, друзья, всюду скажутъ: Марсельцы хорошій на­родъ. Король узнаетъ объ этомъ, добрый король, котораго не надо огорчать, котораго мы не перестанемъ призывать. Онъ васъ за это еще болѣе будетъ любить и цѣнить. Можемъ ли отказаться отъ удовольствія какое ему сдѣлаемъ въ то время когда онъ именно озабоченъ самыми насущными нашими интересами. Можемъ ли безъ слезъ подумать о ми­нутахъ счастія какимъ онъ намъ будетъ обязанъ“.

Вотъ какимъ языкомъ надо еще было говорить въ 1789 году чтобы пріобрѣсти популярность въ массахъ. И какъ скоро все перемѣнилось!

Наконецъ выборы по провинціямъ кончились. Депутаты направились въ столицу. На кого пало народное избраніе, изъ какихъ элементовъ составилась палата—мы уже имѣли случай говорить.

Русскій Вѣстникъ, 1882.

---

[i] „Cette perspective était la même non seulement pour les gens de loi, mais pour toutes les classes de citoyens instruits, où chacun présumait assez de ses talents pour avoir la même espérance avec la même ambition.”

Views: 3

Авторъ. Когда потомъ обнаружились роковыя послѣдствія рѣшеній 27 декабря, на Неккера со стороны пострадавшихъ отъ революціоннаго погрома пало обвиненіе что онъ былъ истин­нымъ разрушителемъ французской монархіи. Неккеръ въ сво­емъ сочиненіи о революціи не отказывается отъ отвѣтственно­сти за мѣру которую, говоритъ онъ, считалъ справедливою и полезною и которая, по его убѣжденію, могла бы принести плодотворные плоды еслибы не послѣдовало ошибокъ отъ него независѣвшихъ. Но онъ указываетъ что увлеченіе этою мѣрой было общее, раздѣлявшееся и членами совѣта, и са­мимъ королемъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ старается показать что мѣра эта была неотразимою необходимостью, ибо обществен­ное мнѣніе такъ громко высказалось въ ея пользу что усту­пать было де невозможно. Вотъ что говоритъ Неккеръ (De la Rév. franç. I. 89): „27 декабря 1788 года прокламаціей, на­именованною Заключеніе совѣта (Résultat du Conseil), король всенародно утвердилъ общее число депутатовъ въ собраніи сословныхъ представителей и относительное ихъ число для каждаго сословія. Это заключеніе въ свое время надѣлало много шуму и хотя постоянно соединялось съ моимъ именемъ, доставило мнѣ много похвалъ и навлекло много вражды,—не принадлежитъ однако мнѣ исключительно. Заключеніе было опубликовано въ сопровожденіи донесенія отъ имени меня какъ государственнаго министра. Но всякій тогда зналъ, по край­ней мѣрѣ всякій слѣдившій за дѣлами, что рѣшеніе совѣта вовсе не было вызвано или подготовлено моимъ донесеніемъ. Донесеніе было составлено послѣ рѣшенія дѣла и составле­но чтобы замѣнить обычное введеніе, родъ разсужденія въ которомъ отъ имени монарха излагаются мотивы закона и рѣшенія. Думали что въ этомъ случаѣ требовалось болѣе подробное развитіе, которое трудно бы согласовалось съ воз­вышеннымъ и точнымъ языкомъ приличествующимъ коро­левскому величеству. Донесеніе существенно предназначенное чтобы просвѣтить общественное мнѣніе (éclairer l’opinion publique) было тщательнѣйше разобрано во многихъ коми­тетахъ министровъ, затѣмъ въ присутствіи короля. И коро­лева присутствовала на послѣднемъ совѣщаніи. Въ этомъ окончательномъ засѣданіи, если выключить противорѣчіе одного министра направленное на одинъ только пунктъ, всѣ голоса и мнѣнія соединились въ пользу донесенія и заклю­ченія въ томъ видѣ какъ они и были опубликованы. Для ре­путаціи совѣта, а можетъ-быть и для памяти короля, надле­житъ не злоупотреблять формой приданною объявленію 27 декабря 1788 года. А между тѣмъ это безцеремонно дѣлаютъ, выставляя мое донесеніе какъ полную картину соображеній опредѣлившихъ рѣшеніе правительства. Слова необходимость въ донесеніи не встрѣчается. Ужъ одно это замѣчаніе должно дать понять что въ донесеніи не все высказано и ему пред­шествовало болѣе обширное обсужденіе дѣла. Одною изъ обя­занностей министра въ донесеніи назначенномъ для обшир­ной гласности было набросить покровъ на всякую идею о принужденіи и необходимости, дабы поддержать королевское величіе во всемъ блескѣ и еще можетъ-быть болѣе, дабы сберечь монарху любовь и признательность наибольшей части націи. Я никому не наносилъ ущерба поставивъ на счетъ короля долю которая могла принадлежать обстоятельствамъ. Свидѣтельства нынѣ живущихъ людей достаточно чтобъ удо­стовѣрить пылкое увлеченіе съ какимъ Франція каждый день ожидала чѣмъ рѣшитъ королевскій совѣтъ“.

Такъ послѣ событій, нѣсколько запутанно, изображаетъ дѣло Неккеръ. Правительственное рѣшеніе въ пользу преоб­ладанія средняго сословія было де вызвано необходимостью. Правительство было къ тому вынуждено общественнымъ тре­бованіемъ. Такъ ли это, и что обусловило такую необходи­мость? Можно признать что рѣшеніе дѣйствительно было необходимостію, но не для короля и правительства вообще, а для Неккера; и если возбужденное въ обществѣ желаніе обратилось въ декабрѣ 1788 года въ требованіе съ которымъ приходилось дѣйствительно серіозно считаться, то опять-таки чрезъ посредство того же Неккера.

Неккеръ не могъ дѣйствовать иначе. Онъ былъ призванъ во имя популярности, которая, давая силу, налагала и обяза­тельства. Когда во власть вступаетъ человѣкъ выдвинутый извѣстною партіей или извѣстнымъ политическимъ направ­леніемъ, онъ является связаннымъ условіями призыва. На­вязанный „мнѣніемъ^“, онъ долженъ былъ обязательно слу­жить орудіемъ мнѣнія въ правительствѣ, и когда въ послѣд­ствіи отступилъ отъ такой задачи, немедленно утратилъ по­пулярность и силу.

Пріятель. Человѣкомъ партіи въ смыслѣ личной связи съ тою или другою группой единомышленныхъ людей, мнѣ кажется, Неккера назвать нельзя. Кто лица составлявшія партію Неккера?

Авторъ. Если я сказалъ о Неккерѣ какъ человѣкѣ пар­тіи, то не въ томъ смыслѣ. Можетъ быть безличная при­надлежность къ партіи, особенно когда сама партія не есть нѣчто опредѣленно-организованное: принадлежность къ явно организованнымъ партіямъ, какъ въ Англіи, можетъ вести къ весьма правильному ходу дѣлъ. Эта безличная принадлежность къ партіи намъ можетъ быть болѣе понятна чѣмъ кому-либо. Мы имѣли примѣры вліятельныхъ и во власти находившихся лицъ за которыми стоялъ длинный конституціонно-нигили­стическій хвостъ наименованный либеральною партіей, да­вавшею опору, налагавшею обязательства, вмѣстѣ подымавшеюся и опускавшеюся, но связь съ которою была не личная и прямая, а незамѣтными градаціями отъ ближайшаго окруже­нія къ крайнимъ узламъ сѣти.

Исканіе популярности было главнымъ стимуломъ Неккера. Средство къ ея пріобрѣтенію — угода общественному мнѣ­нію. Неккеръ безпрерывно говоритъ о неодолимой силѣ об­щественнаго мнѣнія и всю мудрость государственнаго чело­вѣка полагаетъ въ томъ чтобъ имѣть эту „могущественную силу“ на своей сторонѣ. Общественное мнѣніе, говоритъ онъ (De la rév. I, 224), „было союзникомъ становившимся со вся­кимъ днемъ могущественнѣе и ко благорасположенію кото­раго вынужденъ былъ бережно относиться самъ монархъ. Это мнѣніе, тогда еще въ своей чистотѣ, слагавшееся изъ идей и чувствованій имѣвшихъ центромъ общее благо, издавна уже оказывало благодѣтельное дѣйствіе. Оно пресѣкало попытки деспотизма; давало мужество властямъ посредствующимъ между монархомъ и народомъ; часто служило щитомъ угнетае­мой невинности, окружало своимъ блескомъ прекрасныя по­жертвованія и высокія добродѣтели; утѣшало великихъ людей преслѣдуемыхъ завистью и невзгодами судьбы; было столь Же сурово въ наказаніяхъ какъ великодушно въ наградахъ; отмѣчало своею грозною печатью министровъ недостойныхъ довѣрія монарха и погубляло ихъ презрѣніемъ на высотѣ ихъ кредита и тріумфовъ“…

Пріятель. Дѣло идетъ, можно догадываться, о добродѣ­теляхъ Неккера и коварствѣ его врага Калона.

Авторъ. „Наконецъ общественное мнѣніе, утомленное безплодностію своихъ отдѣльныхъ приговоровъ и отчаиваясь въ будущемъ, зная прошедшее, собрало всѣ свои силы чтобы настоять на созывѣ собранія представителей націи“.

Пріятель. Это весьма не точно. Неккеръ умалчиваетъ о собраніи нотаблей устроенномъ самимъ правительствомъ въ лицѣ Калона, какъ мы видѣли, вовсе не по настойчивому вызову общественнаго мнѣнія.

Авторъ. „Оно вліяніемъ своимъ достигло равенства въ числѣ представителей средняго сословія и привилегирован­ныхъ классовъ, и вся Франція въ своемъ послѣднемъ рѣши­тельнѣйшемъ желаніи потребовала чтобы столько надеждъ связанныхъ съ собраніемъ представителей не погибло въ ихъ рукахъ и не обратилось въ ничто притязаніями враговъ об­щаго блага. На этомъ останавливались тревожныя желанія гражданъ и нація казалась расположенною принять съ бла­годарностію жертвы какія пожелали бы сдѣлать для установ­ленія гармоніи на которую единодушно указывалось какъ на первое условіе уврачеванія золъ Франціи. Да, нація тогда свободная въ своемъ мнѣніи, нація еще не принявшая ни­какихъ обязательствъ, была готова стать на сторонѣ тѣхъ кто первые сгладили бы путь къ установленію желаннаго согласія“. Другими словами, Неккеръ упрекаетъ привилеги­рованныя сословія что они не привлекли общественное мнѣ­ніе на свою сторону вступивъ съ нимъ въ союзъ. Если вы­свободить мысль Неккера изъ-подъ украшающихъ ее цвѣтовъ краснорѣчія, то замѣтимъ что этотъ поклонникъ „мнѣнія“ видитъ въ немъ, въ минуту столь рѣшающую какъ эпоха созыва представителей, не иное что какъ неопредѣленное воз­бужденіе, само ищущее указаній вмѣсто того чтобъ ихъ давать, способное пристать къ тому кто имъ овладѣетъ. Въ даль­нѣйшемъ оказывается что это мнѣніе впадаетъ въ заблуж­денія дѣлающіяся источникомъ бѣдствій. Не есть ли это опро­верженіе всей теоріи Неккера по части государственной мудрости—слѣдовать указаніямъ общественнаго мнѣнія, уга­дывая ихъ? Неккеръ повидимому не замѣчалъ что это уга­дываніе мнѣнія есть обыкновенно фабрикація мнѣнія, опе­рація въ которой, надо признаться, онъ не былъ искусенъ. Чрезъ это политика его становилась системой уступокъ тѣмъ кто мнѣніе фабриковали. Мирабо и Калонъ не безъ основанія указывали въ Неккерѣ отсутствіе государственнаго ума.

Чрезъ какія посредства, чрезъ чьи уста слышалъ онъ ве­лѣнія своего божества? Кто были для него носителями мнѣ­нія? Въ этомъ онъ не даетъ отчета. Это не были парламен­ты съ ихъ временною и фальшивою популярностію, имѣв­шею исчезнуть при первомъ ихъ поворотѣ къ своимъ корен­нымъ преданіямъ. Это не были нотабли, которыхъ не по­слушался Неккеръ, но на которыхъ разсчитывалъ чтобы про­вести идеи продиктованныя „мнѣніемъ“, подобно тому какъ Калонъ разсчитывалъ провести свои финансовые планы. Дворъ и прикасающіяся къ нему сферы еще менѣе того. Чрезъ кого же давало мнѣніе свои рѣшенія? Можно усма­тривать что носителями его для Неккера были: вопервыхъ, финансовый міръ съ его салонами и конторами, и вовторыхъ, публицисты наводнившіе Францію политическими писаніями, сдѣлавшіе политическія теоріи „разума“ предметомъ общихъ разговоровъ, придавшіе имъ характеръ и силу моды. Втретьихъ, наконецъ, начавшіе образовываться вліятельные поли­тическіе кружки и клубы.

Въ какой мѣрѣ Неккеръ былъ чувствителенъ, хотя и скры­валъ это, къ печатнымъ отзывамъ, можно видѣть изъ слѣ­дующаго анекдота разказаннаго Бертранъ де-Молевилемъ въ его мемуарахъ (Mém., I, 59). Это было въ началѣ еще пер­ваго министерства Неккера. Графъ Водрӭйль (Vaudreuil), самъ разсказывавшій это Бертранъ де-Молевилю, былъ однаж­ды у Неккера. Тотъ съ горечью жаловался что на него напада­ютъ въ печати. Водрӭйль замѣтилъ что это общая участь людей находящихся у власти. „Я согласенъ, отвѣчалъ Неккеръ, но для чувствительной души, какъ моя, крайне трудно перено­сить несправедливость, и между этими презрѣнными брошю­рами есть которыя наносятъ чувствительные удары, а пуб­лика ихъ жадно расхватываетъ“. Я думалъ, продолжаетъ Водрӭйль, что Неккеръ говоритъ о только что появившемся со­чиненіи Лорагэ и неблагоразумно сказалъ ему: „Прочтите сами сочиненіе Лорагэ и вы успокоитесь. Убѣдитесь что онъ слишкомъ слабъ чтобы задѣть вашу репутацію“. Въ эту ми­нуту министръ измѣнился въ лицѣ, гнѣвъ заблисталъ въ гла­захъ. „Какъ, воскликнулъ онъ, этотъ нищій написалъ сочи­неніе противъ меня? О, какъ ужасно быть удержаннымъ ми­нистерскимъ положеніемъ. Съ какимъ бы наслажденіемъ вон­зилъ я ему кинжалъ въ сердце“. Водрӭйля поразила эта го­рячность человѣка отличавшагося по видимости холодною невозмутимостью.

Какими путями Неккеръ узнавалъ мнѣніе политическихъ кружковъ, можно видѣть изъ любопытнаго разсказа Вебера (I, 267).

„Въ промежутокъ времени, пишетъ Веберъ, между вторымъ собраніемъ нотаблей и созывомъ представителей и даже нѣ­сколько мѣсяцевъ послѣ открытія ихъ засѣданій, Неккеръ имѣлъ на жалованьи бывшаго редактора Авиньйонскаго Курьера г. Арто, второстепеннаго литератора, автора нѣсколькихъ театральныхъ піесъ. На этого господина Неккеръ возложилъ спеціальную обязанность держать у себя въ Пале-Роялѣ родъ клуба, отъ времени до времени дѣлать политическія собранія и обѣды на которыхъ присутствовали, между прочимъ, Мирабо, Клерманъ-Тоннеръ, Дюпоръ и Фрето, совѣтники въ парла­ментѣ; нѣсколько академиковъ, какъ гг. Сюаръ, Рюльеръ и Шамфоръ, швейцарскіе и протестантскіе банкиры, лица при­надлежавшія ко двору герцога Орлеанскаго, аббатъ Сіесъ, аббатъ Сабатье, аббатъ Дюбиньйонъ, и нѣкоторыя другія лица того же закала, всѣ, за незначительными исключеніями, или мятежники, или отъявленные враги существующаго порядка (factieux ou frondeurs déterminés). Неккеръ давалъ на это по четыре тысячи франковъ въ мѣсяцъ и ему каждое утро сооб­щалось что было говорено наканунѣ и какія мѣры имѣли за себя большинство. Донесенія выходившія изъ этого вер­тепа часто имѣли большое вліяніе на правительственныя рѣшенія. У Арто открыто хулили дворъ и даже парла­ментъ. Мнѣнія принятыя въ этихъ собраніяхъ дѣятельно распространялись подчиненными агентами въ клубахъ низшаго порядка и во всѣхъ публичныхъ мѣстахъ въ Парижѣ. Переда­вались также вожакамъ провинціальныхъ собраній. А изъ про­винціи возвращались въ Парижъ подкрѣплять систему нововводителей. Это повтореніе мятежныхъ (factieux) мнѣній Неккеръ называлъ неяснымъ гуломъ Европы (bruit sourd de l’Europe)“.

Указаніе Вебера весьма правдоподобно. Фабрикованное въ Парижѣ ѣхало въ провинцію и возвращалось якобы обще­ственное мнѣніе страны и неотразимый аргументъ для прави­тельства!

Нѣкоторымъ оправданіемъ Неккера, но вмѣстѣ и обвине­ніемъ въ недальновидности, монетъ служить то обстоятель­ство что въ то время удвоеніе числа представителей средня­го сословія не казалось грозящимъ въ такой мѣрѣ преобла­даніемъ вожаковъ этого сословія въ собраніи, какъ вы­шло на дѣлѣ. „Я вспоминаю, свидѣтельствуетъ аббатъ Мореле (Mém., I, 350), что люди просвѣщенные и самыхъ пря­мыхъ намѣреній полагали что среднее сословіе, даже удво­енное въ числѣ, но подавляемое вліяніемъ и естествен­нымъ превосходствомъ дворянства и духовенства, едва будетъ въ состояніи защитить свои справедливѣйшія права и до­стичь со стороны первыхъ двухъ сословій законнѣйшихъ по­жертвованій. При этомъ конечно предполагали дворянство не раздѣленнымъ на партіи и veto сохраненное за королемъ“. Очевидно когда говорили о среднемъ сословіи имѣли въ виду сословіе это въ его дѣйствительномъ составѣ, а не въ томъ въ какомъ оно явилось въ собраніи, будучи тамъ представле­но группой которую мы характеризовали наименованіемъ интеллигентныхъ разночинцевъ, честолюбивыхъ ходатаевъ по чужимъ дѣламъ.

Удвоеніе представителей средняго класса было главнымъ изъ мѣропріятій 27 декабря. Но не лишены существеннаго значенія и другія принятыя мѣры, опредѣлившія составъ будущаго собранія. Здѣсь все было предпринято на самыхъ широкихъ и либеральныхъ основаніяхъ. Старались избѣгнуть всяческаго ограниченія, какъ по отношенію къ избирателямъ, такъ и по отношенію къ выборнымъ.

Аббатъ Мореле обращаетъ особое вниманіе на устраненіе ценза.

„То обстоятельство, говоритъ онъ (Mém., I, 359), что при составленіи собранія забыли о значеніи собственности было истиннымъ источникомъ нашихъ бѣдствій. Очевидно что при расположеніи умовъ въ моментъ этого великаго политическаго акта требовалось поставить самый крѣпкій оплотъ соб­ственности, со всѣхъ сторонъ угрожаемой народными движе­ніями. Въ особенности нуждалась въ покровительствѣ земель­ная собственность…

„Но совѣтъ, прельщенный идеями пользовавшимися попу­лярностью, поставилъ для избирателей условія сводившіяся къ нулю по своей легкости удовлетворенія: требовалось чтобы быть допущенными въ начальныя избирательныя собранія платить налогъ равняющійся платѣ трехъ рабочихъ дней. Это открывало доступъ въ собранія пяти шестымъ взрос­лыхъ людей мужескаго пола, то-есть около пяти милліоновъ человѣкъ. А чтобы быть представителемъ требовалась упла­та налога цѣной въ марку серебра. Это не предполагаетъ собственности которая давала бы возможность жить соб­ственнику и не обусловливало въ избираемомъ ни истиннаго интереса къ общественному процвѣтанію, ни образованія, ни досуга, словомъ, ни одного изъ качествъ необходимыхъ для представителей великой націи… Что можетъ сдѣлать собраніе состоящее въ значительной долѣ изъ людей неимущихъ? Выбрать представителей изъ такихъ же въ большинствѣ неиму­щихъ. Такимъ образомъ участь собственности очутится въ рукахъ собраніе въ которомъ болѣе половины членовъ не будутъ имѣть никакого интереса въ ея охраненіи и значи­тельное число будетъ имѣть интересы противные“.

Со своей стороны, маркизъ Булье, указывая на „великія ошибки Неккера касательно состава собранія представителей“ обозначаетъ какъ такія: „недостаточность качественныхъ требованій отъ избирателей и выборныхъ, что дало возмож­ность людямъ безъ собственности войти въ собраніе; жало­ванье данное депутатамъ, привлекшее разныхъ искателей фортуны не имѣвшихъ иныхъ рессурсовъ“…

Пріятель. Развѣ депутаты получали жалованье?

Авторъ. Прежде чѣмъ я встрѣтилъ это указаніе у Булье меня давно интересовалъ этотъ вопросъ. Нигдѣ у историковъ революціи мнѣ не случалось наткнуться на указаніе въ этомъ отношеніи. Не встрѣтилъ указанія и въ документахъ напе­чатанныхъ въ Archives parlementaires. Между тѣмъ вопросъ имѣетъ интересъ и странно что его обходятъ безо всякаго вниманія. Припоминается только мимоходомъ сдѣланный на­мекъ въ исторіи Карлейля. Какое вознагражденіе положено было депутатамъ, я впервые встрѣтилъ у Калона въ его книгѣ De l’état de la France (Londres, 1790, стр. 43) при разборѣ бюджета 1789 года. Перечисляя увеличеніе издержекъ, онъ обозначаетъ: „2° издержка національнаго собранія составляетъ новую статью расхода которую я положу много ниже чѣмъ какъ она есть нынѣ. Когда собраніе состояло изъ 1.200 чле­новъ, ихъ вознагражденіе, назначенное по 18 ливровъ въ день, составляло до 22 тысячъ ежедневно. Такъ какъ теперь число уменьшилось на треть, то издержка составитъ около 15 ты­сячъ ливровъ ежедневно. Но такъ какъ въ послѣдствіи бу­детъ только четыре мѣсяца засѣданій при семи или восьми­стахъ депутатовъ, то по этой статьѣ положу, присоединяя издержки по обнародованію декретовъ, печатанію, разсылкѣ и пр., всего 2.500.000 ливровъ“. Отсюда слѣдуетъ что депута­ты получали въ продолженіе сессіи по 18 франковъ въ день суточныхъ денегъ, сумма которая для большинства депута­товъ составляла замѣтный доходъ. Французское представи­тельство съ самого начала было поставлено въ условія от­личныя отъ англійскаго.

Но окончимъ перечисленіе Булье: …„выборъ Версаля мѣ­стомъ собранія; свобода предоставленная имѣющимъ земли и помѣстья въ разныхъ провинціяхъ принимать участіе во всѣхъ выборахъ, передавая своимъ уполномоченнымъ (à leurs procureurs) всѣ права избирателей, какія имѣли бы сами; на­конецъ недосмотръ который можетъ показаться мелочнымъ, но который повелъ къ важнымъ послѣдствіямъ, а именно что были построены только двѣ отдѣльныя залы—для духовен­ства и для дворянства, и не было отдѣльной залы для сред­няго сословія, такъ что въ его обладаніи осталась зала об­щихъ собраній, что и дало ему предлогъ приглашать другія сословія тамъ къ себѣ присоединиться“. По описанію Мармонтеля одна эта зала была окружена галлереей для публики (Mém., IѴ, 57).

Пріятель. Припоминаю что Бальи (Mém., I, 18), говоря о предварительныхъ собраніяхъ сословій въ Парижѣ и упо­миная что среднему сословію была предоставлена большая зала общихъ собраній, дѣлаетъ точно такое же замѣчаніе. „Отмѣчаю, говоритъ онъ, это обстоятельство, такъ какъ малыя вещи ведутъ къ большимъ послѣдствіямъ и такое рас­предѣленіе было налъ чрезвычайно благопріятно въ Версалѣ“.

Авторъ. Неккеръ, продолжаетъ Мармонтель, воображалъ себѣ будущее собраніе „мирнымъ, внушительнымъ, торже­ственнымъ, возвышеннымъ зрѣлищемъ которымъ народъ будетъ наслаждаться“. Онъ „не видѣлъ что надъ народомъ, но примыкая къ народу, была масса людей со страстями темными и опасливыми, ожидавшими только соединитель­наго фокуса чтобъ открыться, возгорѣться и разразиться. Онъ казалось не замѣчалъ что вѣчные зародыши загово­ровъ и раздоровъ суть—суетность, гордость, зависть, же­ланіе господствовать или по крайней мѣрѣ унизить тѣхъ кого завистливые глаза усматривали выше себя, побужденія и пороки еще болѣе гнусные и низкіе, расчеты жадности, всякіе замыслы продажныхъ душъ. Его умъ былъ полонъ отвлеченною идеей націи нѣжной, любезной, великодушной“.

Пріятель. А какъ отнеслись парламенты къ правитель­ственнымъ рѣшеніямъ 27 декабря?

Авторъ. Поведеніе Парижскаго парламента въ эпоху втораго собранія нотаблей было весьма замѣчательно. Мы видѣли что въ концѣ сентября парламентъ высказался за сохраненіе формъ 1614 года. Въ началѣ декабря состоялось постановленіе совершенно инаго характера. Теперь пар­ламентъ требовалъ періодическаго возобновленія собранія представителей, наложенія налоговъ не иначе какъ съ согла­сія собранія, отмѣны lettres de cachet, отвѣтственности ми­нистровъ не только предъ собраніемъ представителей, но и предъ парламентами, [*] личной свободы, законной свободы печати, — словомъ, предлагалась цѣлая либеральная про­грамма.

Относительно капитальнаго вопроса объ удвоеніи предста­вителей средняго сословія парламентъ высказался уклончиво, но явно въ пользу стремленій считавшихся либеральными. „Что касается относительнаго числа депутатовъ, то такъ какъ оно не опредѣлено никакимъ закономъ и никакимъ постоян­нымъ обычаемъ, то парламентъ не имѣетъ ни намѣренія, ни возможности сдѣлать тутъ какое-либо дополненіе. Парла­ментъ можетъ въ этомъ отношеніи только обратиться къ мудрости короля касательно мѣръ какія надлежало принять дабы достичь измѣненій какія могутъ указать разумъ, сво­бода, справедливость и общее желаніе“ (постановленіе 5 де­кабря 1788 года, Arch. Parl. I, 550). Этотъ удивительный поворотъ парламента маркизъ Булье объясняетъ слѣ­дующимъ образомъ (Mém., 65): „Парламентъ раздѣлялся на двѣ партіи: старшіе желали переворота въ правительствѣ, который осуществилъ бы честолюбивые виды ихъ корпора­цій, понудивъ верховную власть подѣлить съ ними законо­дательную часть. Молодые хотѣли общаго переворота кото­рый удовлетворилъ бы ихъ личное честолюбіе. Въ этомъ случаѣ послѣдніе получили верхъ надъ первыми и рѣшеніе 5 декабря было подготовлено въ клубѣ Бѣшеныхъ (des Enra­gés) который организовалъ въ этомъ году герцогъ Орлеан­скій… Во мнѣніи что постановленіе продиктовано было мо­лодежью укрѣпилъ меня разговоръ какой я имѣлъ съ д’Ормессономъ, первымъ президентомъ Парижскаго парламента, моимъ сосѣдомъ по деревнѣ, однимъ изъ достойнѣйшихъ лю­дей какихъ я только зналъ и который сохранилъ всю чисто­ту нравовъ старой магистратуры. Я спросилъ его чрезъ нѣ­сколько дней послѣ постановленія — какъ могъ парламентъ сдѣлать шагъ столь непослѣдовательный, неразумный и опас­ный. Онъ увѣрилъ меня что всѣ старшіе члены были отъ того въ отчаяніи, употребляли всѣ силы чтобы воспроти­виться рѣшенію, но были увлечены молодежью, горячею и многочисленною, господствовавшею въ засѣданіяхъ. Онъ при­совокупилъ что парламенты теперь не что иное какъ демо­кратическія общества управляемыя молодыми людьми“.

Наступилъ новый годъ. Курьеры развезли королевское рѣ­шеніе, административная машина приведена въ усиленную дѣятельность, циркуляры и разъясненія слѣдуютъ одинъ за другимъ. Начинаются выборы, составляются наказы, при полномъ невмѣшательствѣ правительства, свободѣ сходокъ и печати и сильномъ возбужденіи общественнаго энтузіазма. Революціонному классу, на который указываетъ Мармонтель, открывается широкое поприще дѣятельности… Въ городѣ Аррасѣ тридцатилѣтній адвокатъ Робеспьеръ, обращаясь къ „артезіанской націи” (въ брошюрѣ Аdresse à la nation Arté­sienne), въ пышныхъ выраженіяхъ изображаетъ качества требуемыя отъ народнаго представителя дабы быть достойнымъ выборовъ отъ которыхъ „Франціи предстоитъ или возродить­ся, или погибнуть“. Даетъ ясно понять что именно онъ есть лицо обладающее этими качествами…

Русскій Вѣстникъ, 1882.

---

[*] „La responsabilité des ministres: le droit des Etats Généraux d’accuser et traduire devant les cours dans tous les cas intéressant directement la nation entière sans préjudice des droits du procureur général dans les mêmes cas“ (Arch. parl. I, 551).

Views: 5

Авторъ. Движеніе въ пользу средняго сословія противъ привилегированныхъ классовъ получило силу и овладѣло мнѣ­ніемъ главнымъ образомъ и почти исключительно благодаря правительственнымъ мѣропріятіямъ. Предреволюціонное пра­вительство во Франціи было безсильно и ничтожно какъ дви­жущая мощь, но какъ механизмъ представляло собой слож­ную, крѣпкую, вѣками выработавшуюся машину, проникав­шую своими рычагами и колесами всѣ углы страны, способ­ную когда есть двигатель произвести огромное дѣйствіе. Еще при Бріенѣ, въ угоду бродившимъ идеямъ, представлявшимся согласными съ либеральными ученіями, были приняты двѣ мѣры, по выраженію г-жи Сталь (Considér., Oeuvres, XII, 177), „удивительно подготовившія общественное мнѣніе“. Объ одной изъ этихъ мѣръ мы говорили: приглашеніе писателей высказать ихъ мнѣніе о способѣ созванія сословныхъ представителей, приглашеніе породившее цѣлый литературный походъ противъ привилегированныхъ классовъ. Другою мѣрой было учрежденіе по всей Франціи земскихъ собраній (assemblées provinciales), въ томъ видѣ какъ они были устроены правительствомъ. Бы­ло принято что число представителей средняго сословія на этихъ собраніяхъ должно быть двойное, равное совокупному числу представителей духовенства и дворянства, и что голоса должны подаваться не по сословіямъ, а поголовно. Это какъ бы предрѣшало будущее устройство національнаго собранія. Бріенъ при закрытіи собранія нотаблей въ маѣ 1787 года, возвѣщая рѣшеніе короля относительно земскихъ собраній, говорилъ въ своей рѣчи: „Справедливо чтобъ эта часть под­данныхъ его величества (среднее сословіе) столь многочислен­ная, столь заслуживающая вниманія (si intéressante), столь достойная его покровительства, получала по крайней мѣрѣ въ числѣ голосовъ вознагражденіе способное нѣсколько урав­новѣсить вліяніе необходимо доставляемое богатствомъ, са­номъ, рожденіемъ. Согласно тому же воззрѣнію король по­велѣваетъ чтобы голоса собирались не по сословіямъ, а по­головно. Большинство по сословіямъ не всегда представля­етъ то дѣйствительное большинство которое одно выражаетъ истинное желаніе собранія“ (Эггерсъ, II, 261). Достойно за­мѣчанія что рѣшеніе это не было вызвано какимъ-либо давле­ніемъ. Оно шло далѣе высказанныхъ желаній самого средняго сословія. На это намекаетъ Бріенъ, упоминая что когда два первыя сословія „требовали формъ и привилегій, присоедине­ніе къ ихъ настояніямъ городскихъ представителей показало ясно что требованія эти были продиктованы любовью къ об­щему благу“. Итакъ идеи получившія потомъ такое роковое значеніе проводились самимъ правительствомъ.

На среднее сословіе само по себѣ мало надеждъ, для ре­волюціонныхъ цѣлей, возлагали сами революціонные хо­датаи по его дѣламъ. Мирабо въ одномъ изъ писемъ къ Черутти высказываетъ опасенія что среднее сословіе са­мо по себѣ, въ его истинномъ составѣ, не пойдетъ, изъ-за ближайшаго своего интереса, противъ привилегированныхъ классовъ. „Среднее сословіе, пишетъ Мирабо, состоитъ изъ такой массы людей безъ силы (tant de gens sans vigueur), деревенскихъ жителей привыкшихъ къ феодальнымъ поряд­камъ, горожанъ думающихъ только о деньгахъ, всякаго буржу­азнаго люда помышляющаго только какъ бы извлечь выгоду изъ покровительства тѣхъ или другихъ благородныхъ ми­лостивцевъ (protections et patronage de Messieurs tels et tels), что страшно подумать что выйдетъ если съ созваніемъ собранія они будутъ помѣщены въ одну палату съ нашими гос­подами (nos seigneurs) всякаго рода. Приходится быть-можетъ прежде чѣмъ добиваться преній при которыхъ бы считались всѣ голоса, пожелать чтобы слабое среднее сословіе было отдѣ­лено въ особую палату, разгорячилось, раздражилось и въ гнѣвѣ нашло опору противъ veto высшихъ палатъ“. (Mém. de Mira­beau, Ѵ, 212). И это было писано уже въ январѣ 1789. Этотъ процессъ разгоряченія, хотя и безъ отдѣльной палаты, произо­шелъ, по свидѣтельству аббата Мореле, въ тѣ полтора мѣсяца когда, по съѣздѣ депутатовъ въ апрѣлѣ 1789 года, общее собраніе еще не открылось, вслѣдствіе отказа дворянства и духовенства сообща повѣрять полномочія. „Въ этотъ промежутокъ, пишетъ Мореле (Mém. I, 348), поднялся предъ глазами депутатовъ идолъ популярности, безжалостный идолъ которому скоро, какъ Молоху, понадобились человѣческія жертвы. Въ эти шесть недѣль среднее сословіе мало-по-малу стало смотрѣть на себя какъ на составляющее всю націю. Съ помощію со­физмовъ Сіеса депутаты освоились со странною ошибкой будто вся нація представлена собраніемъ гдѣ нѣтъ ни дво­рянъ, ни духовенства,, владѣтелей большей части народной собственности и народнаго богатства“.

25 августа 1788 года архіепископъ Бріенъ подалъ въ отставку и его замѣстилъ протестантъ Неккеръ. Менѣе чѣмъ  черезъ мѣсяцъ, 25 сентября, послѣдовало королевское объяв­леніе назначавшее созывъ сословныхъ представителей на ян­варь 1789 года.

Пріятель. Откуда эта странная поспѣшность? Вѣдь почти только-что, а именно постановленіемъ совѣта 8 авгу­ста, состоялось объявленіе о созывѣ представителей на май мѣсяцъ. Къ чему потребовалось ускореніе на четыре мѣсяца, оказавшееся къ тому же несостоятельнымъ, такъ какъ при­шлось вернуться къ первому распоряженію?

Авторъ. Дѣйствительно эта торопливость удивила мно­гихъ. Эггерсъ замѣчаетъ (IѴ, 391): „трудно понять почему Неккеръ сдѣлалъ это обѣщаніе”. Поспѣшность объясняет­ся, повидимому, лихорадкой популярничанья, проникав­шею все существо Неккера. Требовалось во всемъ посту­пать иначе чѣмъ непопулярный предшественникъ, хотя во всемъ существенномъ приходилось идти по тому же пути, и между политическими воззрѣніями архіепископа-философа и философа-финансиста (философами называли тогда всѣхъ строителей политическихъ теорій на началахъ разума) во­все не было пропасти. Но надлежало хоть по наружно­сти все сдѣлать по новому. Принято было много финансовыхъ мѣръ, финансовъ не улучшившихъ, но внесшихъ успокоеніе, возродившихъ кредитъ. Надо отдать справедливость Неккеру. Онъ внесъ въ казенныя операціи значительную часть собственнаго капитала, получивъ чрезъ то право вы­сказать эффектную сентенцію: „когда человѣкъ рискуетъ сво­имъ спокойствіемъ и здоровьемъ, онъ можетъ, конечно, риск­нуть и своими деньгами“ (Эггерсъ, IѴ, 351). Раздражительный Бріенъ нерѣдко прибѣгалъ къ политическимъ арестамъ. Неккеръ поспѣшилъ освободить немедленно всѣхъ задер­жанныхъ по политическимъ дѣламъ. Бріенъ воевалъ съ парламентами. Неккеръ поспѣшилъ возстановить ихъ во всемъ прежнемъ значеніи, въ надеждѣ найти ихъ благодар­ными и въ силу того благосклонными къ новымъ мѣропрія­тіямъ. Возстановленіе было сдѣлано тою же деклараціей 23 сентября, которою былъ ускоренъ срокъ созыва представите­лей. Парламенты благодарными не оказались. Самое занесеніе деклараціи въ сводъ узаконеній сопровождалось протестомъ противъ слова возстановленіе. [*] Парижскій парламентъ про­тестовалъ, заявляя что законно онъ не прекращалъ своего дѣйствія. Вмѣстѣ съ тѣмъ парламентъ заявилъ требованіе чтобъ собраніе сословныхъ представителей было созвано и устроено „согласно формамъ соблюдавшимся въ 1614 году“. Это заявленіе быстро лишило парламентъ пріобрѣтенной по­пулярности. Появились памфлеты направленные противъ пар­ламентовъ, осмѣивавшіе и порицавшіе формы 1614 года, по­явились, повидимому, съ поощренія правительства, какъ можно заключить изъ того факта что многіе интенданты въ своихъ округахъ разсылали подобныя брошюры священни­камъ по приходамъ. (Baudot, La France аv. la rév.. 317.)

Неудача съ парламентомъ, при желаніи найти опору въ какомъ-либо внушительномъ собраніи и уменьшить личную отвѣтственность, побудила Неккера обратиться къ собранію нотаблей разошедшихся годъ тому назадъ въ сіяніи популярно­сти. Въ началѣ ноября были собраны тѣ самыя лица которыя въ прошломъ году составили собраніе низложившее Калона. Неккеръ былъ увѣренъ что нотабли, дорожа пріобрѣтенною популярностью, не рѣшатся пойти противъ требованій за­явленныхъ „мнѣніемъ“. Расчетъ и тутъ оказался невѣрнымъ.

Въ своемъ сочиненіи о революціи Неккеръ очень кратко, почти вскользь говоритъ объ этомъ второмъ собраніи нота­блей. Его дочь, г-жа Сталь, даетъ (Oeuvr. XII, 177) болѣе пол­ное показаніе, нѣсколько освѣщающее дѣло.

„Неккеръ, говоритъ она, не взялъ на себя принять рѣшеніе которое считалъ разумнѣйшимъ и слишкомъ, надо признаться, довѣряя владычеству разума, посовѣтовалъ королю созвать нотаблей которые были уже собираемы Калономъ. Неккера упрекали что онъ совѣщался съ нотаблями затѣмъ чтобы не послѣдовать ихъ мнѣнію. Его ошибка дѣйствительно была въ томъ что онъ обратился къ нимъ за совѣтомъ. Но могъ ли онъ вообразить что эти представители привилегированнаго класса, еще вчера показавшіе себя столь горячими против­никами злоупотребленій королевской власти, на другой же день станутъ ожесточенно защищать всѣ несправедливости собственной власти, вопреки общему мнѣнію“.

Собраніе нотаблей открылось 6 ноября 1788 года. Въ рѣчи произнесенной Неккеромъ при открытіи вопросъ о среднемъ сословіи занимаетъ главное мѣсто. И замѣчательно что въ сферѣ этого сословія на первомъ планѣ Неккеръ ста­витъ финансовый людъ. „Значительное увеличеніе количе­ства обращающихся денегъ (l’accroissement considérable du numéraire), говоритъ Неккеръ (Arch. parl., I, 393), ввело какъ бы новый видъ богатства, а громадность государственнаго долга выдвинула цѣлый многочисленный классъ гражданъ связанныхъ съ благосостояніемъ государства узами которыхъ не знали прежнія времена монархіи. Торговля, мануфактуры, искусства всякаго рода, достигшія степени о какой прежде не могли имѣть и понятія, нынѣ оживляютъ королевство всѣми способами зависящими отъ просвѣщенной дѣятельно­сти, и мы окружены многоцѣнными гражданами (précieux ci­toyens) труды коихъ обогащаютъ государство и коимъ государ­ство, въ справедливый возвратъ, обязано уваженіемъ и довѣ­ріемъ“.

Пріятель. Какое значеніе имѣлъ въ то время, особенно въ глазахъ Неккера, финансовый классъ, можно судить ло факту сообщаемому Мирабо. Въ письмѣ къ Черутти въ ян­варѣ 1789 (напечатанномъ впервые въ Мемуарахъ Мирабо, (Ѵ, 216), обращаясь къ прежнимъ своимъ письмамъ, онъ гово­ритъ: „Я вовсе не предсказывалъ что удвоеніе средняго класса будетъ отвергнуто, я высказывалъ только опасеніе чтобы такой отказъ не состоялся. Опасеніе это было не безъ основанія, ибо Неккеръ долго колебался, разныя внутреннія рѣшенія предписывали обратную пропорцію и только предстатель­ство финансовыхъ дѣльцовъ, ссудителей деньгами, доставило благопріятное рѣшеніе. Да, только протекціи банкировъ обя­зана нація рѣшеніемъ министра (27 декабря 1788) которому она хотѣла воздвигнуть алтари“.

Авторъ. Справедливъ или нѣтъ этотъ разсказъ, вѣрно то что печать и финансовый міръ были сильнѣйшими стимула­ми для Неккера.

На обсужденіе нотаблей было предложено правитель­ствомъ нѣсколько вопросовъ, а именно: о составѣ будущаго собранія, о формахъ созыва, порядкѣ выборовъ, устройствѣ совѣщаній для составленія наказовъ выборнымъ. Важнѣйшій вопросъ былъ объ удвоеніи представителей средняго сословія. Изъ семи отдѣленій, на какія раздѣлялось собраніе, лишь первое находившееся подъ предсѣдательствомъ старшаго брата короля (графа Прованскаго, будущаго Лудовика XѴIII) служив­шаго всегда отголоскомъ воли брата, высказалось въ пользу удвоенія, какъ того желалъ Неккеръ и согласно мнѣнію къ какому склонялся король. Всѣ другіе—за сохраненіе по этому пункту порядка 1614 года. Вообще за удвоеніе было 33 го­лоса противъ 112. Другія рѣшенія были въ духѣ „либераль­ныхъ требованій“ эпохи. „Всѣ отдѣленія, говоритъ Булье (самъ бывшій въ числѣ нотаблей), приняли демократическую форму народнаго представительства, давъ возможность классу, безъ положенія и собственности (à tous les hommes sans état et sans propriété), въ каждомъ изъ трехъ сословій, быть и избирате­лемъ, и выборнымъ“. Это не избавило нотаблей отъ нареканій и собраніе, вчера популярное, быстро утратило обаяніе. Попу­лярность Неккера еще возрасла. Пока засѣдали нотабли и непосредственно послѣ ихъ собранія, происходила усиленная работа общественнаго мнѣнія. Изъ провинцій отъ разныхъ корпорацій, муниципалитетовъ, коммиссій притекала къ правительству масса адресовъ, поощрительно принимаемыхъ, курившихъ ѳиміамъ Неккеру и самое появленіе кото­рыхъ очевидно было вызвано увѣренностью что правитель­ство стоитъ на сторонѣ мнѣнія объ удвоеніи, сдѣлавша­гося пунктомъ соединенія всей партіи движенія. Враж­дебный Неккеру и справедливо считавшій „его способности несоразмѣрными съ обстоятельствами“, Мирабо пріостано­вился въ своихъ нападкахъ и въ разговорѣ съ Дюмономъ (Souvenirs de Dumont, цитата въ Mém. de Mirabeau, Ѵ, 205), говорилъ: „Неккеръ необходимъ для образованія собранія сословныхъ представителей, тутъ требуется его популяр­ность“, а въ письмѣ къ Монморену отъ 4 декабря 1788, пи­салъ: „Я могу обѣщать щадить извѣстную персону (je puis promettre d’épargner l’individu)“.

Въ виду возраставшихъ требованій и усиливающагося дви­женія принцы крови (д’Артуа, Конде, Бурбонъ, Энгіенскій и Конти; не участвовали Monsieur и герцогъ Орлеан­скій) представили королю знаменитое письмо, о которомъ мы говорили въ двѣнадцатой <тринадцатой по правильной нумераціи> бесѣдѣ нашей и которое указывало на опасности какими грозятъ государству овладѣвающія ума­ми крайнія политическія ученія и возрастающія требованія отъ имени средняго сословія.

Пріятель. Ты упомянулъ объ усиленной работѣ обще­ственнаго мнѣнія въ эпоху созванія нотаблей и намекаешь что движеніе это потому и было сильно что имѣло поддерж­ку въ правительствѣ, имъ косвенно было вызвано. Но дочь Неккера представляетъ дѣло нѣсколько иначе.

Послѣ того какъ высказались нотабли, говоритъ она (Оеиvr., XII, 178). „Неккеръ пріостановили всякое рѣшеніе относитель­но удвоенія депутатовъ средняго сословія, когда увидѣлъ что большинство нотаблей держатся мнѣнія противнаго его соб­ственному. Прошло болѣе двухъ мѣсяцевъ между окончаніемъ ихъ засѣданій и результатомъ королевскаго совѣта 27 декабря 1788. Въ продолженіе этого времени Неккеръ постоянно изу­чалъ общественное настроеніе, какъ компасъ съ которымъ въ этомъ случаѣ должны были сообразоваться рѣшенія короля. Письма и извѣстія приходившія изъ провинціи были едино­гласны относительно необходимости дать среднему классу то чего онъ требовалъ, ибо партія чистыхъ аристократовъ была, какъ всегда, очень малочисленна; многіе изъ дворянъ и изъ духовныхъ, особенно изъ класса приходскихъ священниковъ, присоединялись къ національному мнѣнію. Въ Дофинэ, въ Ро­мансѣ, происходило, въ силу древняго установленія, собраніе сословныхъ представителей, вышедшее было изъ употребленія, и на немъ было допущено не только удвоеніе представителей средняго класса, но и поголовная подача голосовъ. Значительное число офицеровъ въ арміи благопріятствовало Желанію средня­го сословія. Всѣ кто имѣли въ высшемъ кругѣ вліяніе на мнѣніе горячо высказывались въ пользу національнаго дѣла: такова была мода. Это былъ результатъ всего восемнадцатаго вѣка и старые предразсудки боровшіеся изъ-за древнихъ учрежденій имѣли тогда много менѣе силы чѣмъ въ какую- либо эпоху послѣдовавшаго двадцатипятилѣтія“.

Авторъ. Въ этомъ показаніи г-жи Сталь есть очень важ­ная неточность. Она говоритъ о двухъ мѣсяцахъ между окон­чаніемъ засѣданій нотаблей и рѣшеніемъ совѣта. Это совер­шенно невѣрно. Послѣднее засѣданіе нотаблей было 12 де­кабря, а рѣшеніе состоялось 27 декабря. Наблюденіе за ком­пасомъ мнѣнія должно назвать скорѣе возбужденіемъ этого мнѣнія. Кому могло быть неизвѣстнымъ что высшій пра­вительственный авторитетъ — вліятельнѣйшій министръ и самъ монархъ на сторонѣ требованій приписываемыхъ сред­нему классу. Говоръ въ бесѣдахъ и печати становился обще­ственнымъ требованіемъ благодаря правительственной под­держкѣ. Такъ бываетъ. Поднимающаяся волна охватываетъ повидимому правительство, послѣ замѣчается что она подня­та силой того же правительства. Не дочь только его, но и самъ Неккеръ, какъ увидимъ, приписываетъ тогдашнія прави­тельственныя дѣйствія неотразимому давленію общественна­го мнѣнія. Отношенія Неккера къ общественному мнѣнію- заслуживаютъ разсмотрѣнія, и мы ими еще займемся.

Правительственное рѣшеніе вопроса о составѣ будущаго собранія, состоявшееся 27 декабря 1788, чрезъ двѣ недѣли послѣ послѣдняго засѣданія нотаблей есть важнѣйшій актъ въ политической дѣятельности Неккера. Онъ не говоритъ въ пользу его государственныхъ способностей. Потомъ обнаружи­лись всѣ роковыя послѣдствія принятыхъ мѣръ. Но въ на­чалѣ онѣ были привѣтствованы съ великимъ энтузіазмомъ. „Никогда, пишетъ г-жа Сталь (Oeuvr., XII, 184), рѣше­ніе исходящее отъ трона не возбуждало такого энтузіазма какой произвело постановленіе 27 декабря. Поздра­вительные адресы приходили со всѣхъ сторонъ… Авторитетъ короля надъ умами сдѣлался могущественнѣе чѣмъ когда- либо. Удивлялись силѣ разума и благородству чувствъ побуждавшихъ его идти на встрѣчу преобразованій тре­буемыхъ націей“. Скоро обнаружилась вся тщета времен­наго успѣха сентиментальной политики основанной на томъ чтобы получить поддержку общественнаго мнѣнія, уступая его требованіямъ и забѣгая впередъ его желаній. Сентимен­тальность Неккера оказалась не менѣе пагубною чѣмъ на­хальная отвага Калона и фальшь Бріена. Постановленіе осы­павшее повидимому страну либеральными благами оказалось дѣломъ великой государственной непредусмотрительности. По­знакомимся ближе съ этимъ капитальнымъ документомъ. Онъ состоитъ изъ краткаго „заключенія государственнаго совѣта засѣдавшаго въ Версалѣ 27 декабря 1788 года“, въ которомъ установлено общее число депутатовъ, „не менѣе тысячи“, и принято удвоенное число представителей средняго сословія, и обширнаго „донесенія представленнаго королю въ его со­вѣтѣ министромъ его финансовъ, 27 декабря 1788 года“. Въ донесеніи заключается изложеніе мотивовъ принятой мѣры и высказаны либеральнѣйшія обѣщанія относительно буду­щаго. Приведемъ нѣкоторыя изъ соображеній Неккера (Arch. Parl. I, 489). Указавъ что правительству предстояло рѣшить три главные вопроса: какое должно быть общее число депу­татовъ, должно ли число депутатовъ средняго сословія быть равнымъ совокупному числу депутатовъ двухъ другихъ и должно ли каждое сословіе выбирать своихъ представителей исключительно изъ своей среды,—и разрѣшивъ кратко первый, не дававшій повода къ особымъ спорамъ, Неккеръ съ особен­нымъ вниманіемъ останавливается на второмъ. „Этотъ во­просъ, говоритъ онъ, важнѣйшій изо всѣхъ, раздѣляетъ нынѣ націю. Интересъ съ нимъ соединяемый быть-можетъ преуве­личенъ съ той и съ другой стороны. Такъ какъ древняя кон­ституція или лучше сказать древніе обычаи уполномочиваютъ три сословія обсуждать вопросы и подавать голоса въ собраніи отдѣльно, то число депутатовъ не должно бы, казалось, возбуждать ту степень горячности какую оно возбуЖдаетъ. Было бы безъ сомнѣнія Желательно чтобы сословія по собствен­ному изволенію соединились въ разсмотрѣніи всѣхъ предме­товъ относительно которыхъ ихъ интересы вполнѣ одина­ковы. Но такое рѣшеніе зависитъ отъ желанія въ отдѣльности каЖдаго сословія и его надлежитъ Ждать отъ общей любви къ государственному благу”.

Пріятель. Странное благодушіе! Да вѣдь весь интересъ удвоенія очевидно основывался на невысказываемой увѣрен­ности въ поголовной подачѣ голосовъ. Иначе удвоеніе, не имѣло бы, разумѣется, никакого значенія. Предоставляя рѣ­шеніе капитальнаго вопроса самому собранію, правительство прямо вызывало смуту при первомъ же соединеніи депута­товъ, какъ и случилось. Умаливъ на словахъ значеніе уступ­ки, правительство утѣшается—какъ будто умалило его на дѣлѣ. Удвоеніе очевидно имѣло смыслъ только какъ предрѣше­ніе вопроса о преобладаніи средняго сословія въ палатѣ и объ обращеніи собранія чиновъ въ одну палату съ уничтоженіемъ сословныхъ рамокъ. Неккеръ утѣшаетъ себя что эти вопро­сы разрѣшатся сами собой наилучшимъ образомъ и прави­тельству безпокоиться не о чемъ.

Авторъ. Ты видишь я правъ говоря о непредусмотри­тельности Неккера. Онъ упоялся ѳиміамомъ минуты, а въ будущемъ разсчитывалъ на торжество добродѣтели. Приведя аргументы выставленные за и противъ удвоенія, Неккеръ за­ключаетъ такъ: „обязанный подать свой голосъ вмѣстѣ съ другими министрами, я по совѣсти и чести какъ вѣрный слу­га государя рѣшительно полагаю что его величество можетъ и долженъ призвать въ собраніе представителей число депу­татовъ средняго сословія равное совокупному числу двухъ другихъ, не для того чтобы форсировать, какъ повидимому опа­саются, поголовную подачу голосовъ, но чтобъ удовлетворить общему и разумному желанію общинъ королевства, какъ ско­ро это моЖно сдѣлать не вредя интересамъ двухъ другихъ сословій“. Въ пользу удвоенія высказываются „поверхъ все­го, безчисленные адресы городовъ и общинъ королевства и общественное желаніе этой обширной части вашихъ поддан­ныхъ, какая зовется среднимъ сословіемъ. Могу прибавить, и глухой гулъ цѣлой Европы, всегда благопріятствующей иде­ямъ общей справедливости (je pourrais ajouter encore ce bruit sourd de l’Europe entière qui favorise confusement toutes les idées d’equité générale)… Дѣло средняго сословія всегда бу­детъ имѣть за себя общественное мнѣніе, ибо дѣло это свя­зано съ великодушными чувствованіями каковыя единствен­но можно вслухъ высказывать. Потому оно постоянно бу­детъ поддержано въ разговорахъ и въ писаніяхъ людьми исполненными одушевленія и способными увлечь читателей и слушателей… Ваше величество прочитали всѣ замѣчательныя писанія опубликованныя относительно вопроса повергаемаго нынѣ на ваше усмотрѣніе и припомните соображенія какія не упомянуты въ настоящемъ докладѣ“ Неккеръ не хочетъ и допустить опасенія „что если первая претензія (средняго сословія) будетъ удовлетворена, то послѣдуютъ новыя требо­ванія и нечувствительно приблизятъ страну къ демократіи“, но относительно двухъ первыхъ классовъ считаетъ не из­лишнимъ предостереженіе. „Два первыя сословія лучше чѣмъ третье знаютъ дворъ и его бури и еслибы пожелали мо­гутъ съ большею увѣренностію войти въ соглашеніе относи­тельно образа дѣйствій могущаго затруднить министерство, утомить его постоянство и сдѣлать его безсильнымъ“.

Итакъ политика сопротивленія, какой держались по отно­шенію къ правительству въ послѣдніе годы привилегирован­ные классы, принесла плоды. Заключенъ при посредствѣ увлеченнаго популярничаніемъ министра союзъ короля, по- видимости со среднимъ классомъ или народомъ, на дѣлѣ съ тѣми кто уполномочивали себя говорить отъ его имени. „Мо­нархъ, замѣчаетъ аристократъ Булье, сталъ во главѣ заговора противъ монархіи, въ надеждѣ сдѣлать своихъ подданныхъ болѣе счастливыми, ибо ни одинъ государь не любилъ болѣе его свой народъ, какъ ни одинъ не испыталъ въ такой мѣрѣ его неблагодарность. Французы! какихъ жертвъ не принесъ онъ если, какъ оказалось, и не для счастья вашего, то по край­ней мѣрѣ чтобы вамъ угодить и удовлетворить ваши желанія“.

Послѣдняя часть донесенія Неккера наполнена сентимен­тальными обращеніями и либеральными чаяніями будущихъ благъ. Чаянія эти, высказанныя въ документѣ исходившемъ отъ королевскаго совѣта, одобренномъ верховною властью, были равнозначительны съ обѣщаніями безъ нужды заручавшими монарха съ цѣлью возбужденія общественнаго восторга, на продолжительность котораго Неккеръ имѣлъ розовыя надеж­ды. „Государь, восклицаетъ Неккеръ, еще немного времени, и все хорошо кончится (!). Не всегда будете вы говорить то что слышали отъ васъ въ разговорѣ объ общественныхъ дѣ­лахъ: „„вотъ уже въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ я имѣлъ „только нѣсколько минутъ счастія“. Вы найдете это счастіе, государь, вы будете имъ наслаждаться!“

Но еслибы, наконецъ, сверхъ ожиданія, всѣ эти распоряженія, уступки, обѣщанія не удовлетворили общество, недоволь­ство и сопротивленіе продолжались, то что тогда дѣлать? Неккеръ, не безъ наивности, указываетъ: „Еслибы воля ваше­го величества не была достаточна дабы побѣдить эти препят­ствія,—я отвращаю взоры отъ этихъ идей, не могу на нихъ остановиться, не могу имъ вѣрить,—тогда однакоже какой со­вѣтъ могъ бы я дать вашему величеству? Одинъ, и это былъ бы послѣдній—тотчасъ удалить министра на котораго падала бы наибольшая доля въ вашемъ рѣшеніи (de sacrifier à l’instant le ministre qui aurait eu le plus de part à votre délibération)“. Утѣшеніе едва ли достаточное!

Въ письмѣ къ королю отъ бывшаго министра Калона, (Lettre adressée au Roi, 18) напечатанномъ въ Лондонѣ и по­мѣченномъ 9 февраля 1789 года, встрѣчается основательный, весьма любопытный разборъ донесенія Неккера. Письмо зву­читъ полнымъ диссонансомъ съ трогательными завѣреніями Неккера, но имѣетъ достоинство слова оправданнаго собы­тіями. Оно не открыло глазъ Лудовику XѴI. Да уже было и поздно. Письмо это такъ поучительно что съ нимъ стоитъ познакомиться.

„Рѣшенія ваши, государь, отъ 27 декабря, пишетъ Калонъ, были конечно привѣтствованы рукоплесканіями и министры ихъ посовѣтовавшіе были, конечно, вознесены до облаковъ толпой. Какъ было ей не восторгаться, когда среднее сосло­віе какъ бы по праву получило то о чемъ до послѣдняго времени не помышляло ходатайствовать даже какъ о мило­сти; когда съ другой стороны, не дожидаясь чего могутъ по­просить сословные представители, уже теперь въ донесеніи опубликованномъ по повелѣнію вашего величества возвѣ­щается:

что вы признаете себя обязаннымъ не налагать никакого налога безъ согласія собранія сословныхъ представителей и желаете продлить существующіе не иначе какъ подъ этимъ условіемъ;

что желаете обезпечить періодическое возвращеніе собра­ній, испросивъ совѣтъ представителей относительно проме­жутка между собраніями;

что обсудите съ ними средства предотвратить безпорядки какіе министры ваши дурнымъ веденіемъ дѣлъ могутъ внести въ финансы…“

Перечисливъ эти и другія уступки, Калонъ продолжаетъ:

„Легко понять что столько собранныхъ уступокъ должны были породить великій взрывъ общественной благодарности къ вашему величеству и энтузіазмъ по отношенію къ тому кто озаботился не оставить безызвѣстнымъ что онъ ихъ по­совѣтовалъ. Но признавая цѣну этихъ распоряженій дыша­щихъ справедливостью и благостью, позволю, государь, себѣ спросить: какая цѣль, какая польза предупреждать та­кимъ образомъ моментъ когда вамъ будетъ можно обнару­жить ваши намѣренія прямо собранію представителей? Зачѣмъ понадобилось теперь же дѣлать о томъ преждевременное за­явленіе? Всякій увидѣлъ министра жаднаго до общественнаго одобренія, ничего не щадящаго чтобы пріобрѣсти популяр­ность, но всякій увидѣлъ также что еслибы министръ этотъ принималъ къ сердцу ваши интересы, болѣе былъ занятъ тѣмъ чтобы дѣлать добро чѣмъ тѣмъ чтобы прельщать тол­пу и дѣлать изъ нея себѣ опору, онъ нашелъ бы бо­лѣе мудрымъ и болѣе сообразнымъ съ хорошею полити­кой, сохранить къ концу собранія то что естественно должно служить его увѣнчаніемъ, что могло бы поддерживать рвеніе, а въ заключеніе увѣнчать желанія собранія представителей. Не значитъ ли нѣкоторымъ образомъ вызывать новыя тре­бованія такъ либерально предупреждая тѣ которыя еще и не обозначились? Что же придется затѣмъ дать еще, государь? Чѣмъ остается вамъ еще пожертвовать?

Съ другой стороны, какая была ему надобность давать среднему сословію двойное число голосовъ сравнительно съ двумя другими, когда мотивъ который прежде можно было приводить какъ побуждающій къ тому устранялся самъ са­бою: ибо дворянство чрезъ посредство принцевъ и перовъ, духовенство чрезъ своего предсѣдателя объявили свою го­товность пожертвовать привилегіями въ дѣлѣ налоговъ и нести всѣ общественныя тягости пропорціонально имуществу безо всякаго денежнаго изъятія? Не лучше ли было укрѣ­пить это расположеніе, заручиться имъ и выставить его какъ мотивъ не дѣлать нововведенія, вмѣсто того чтобы предпо­лагать потребность вооружить народъ преобладаніемъ какого онъ не имѣлъ по старымъ установленіямъ и которое, ставъ ненужнымъ для обезпеченія равенства въ распредѣленіи по­датей, могло сдѣлаться вреднымъ въ другихъ отношеніяхъ? Торжественное заключеніе представленное собраніемъ перовъ 20 декабря 1788 вашему величеству, и постановленіе парла­мента отъ слѣдующаго 22 числа, въ которомъ онъ выражаетъ формальное желаніе уничтоженія всякихъ денежныхъ изъятій, не представляли ли благонамѣренному министру прекрасный случай скрѣпить единство трехъ сословій и дать понять среднему сословію что оно не имѣетъ болѣе основанія пре­тендовать на увеличеніе вліянія въ совѣщаніяхъ, дабы полу­чить то что дворянство и духовенство непринужденно отда­ютъ ему? Не лучше ли было въ эту сторону направить свою ловкость вмѣсто того чтобы пользоваться ею къ возбужде­нію недовѣрія къ двумъ первымъ сословіямъ и замѣчать ва­шему величеству что сословія эти, лучше чѣмъ третье зная дворъ и его бури, могутъ, если пожелаютъ, съ большею увѣ­ренностію войти въ соглашеніе относительно образа дѣйствія могущаго затруднить министерство, утомить его постоянство и сдѣлать его безсильнымъ.

Нѣтъ надобности напоминать вашему величеству насколь­ко доброе и честное служеніе двухъ первыхъ сословій госу­дарства говоритъ противъ такихъ инсинуацій. Но указавъ что не было мотива который побуждалъ бы усиливать значе­ніе средняго сословія, прибавлю что если уже несмотря на то находили все-таки основаніе измѣнить старый порядокъ, то можно было по крайней мѣрѣ лучше взяться за дѣло и достигнуть цѣли средствомъ менѣе отталкивающимъ (moins choquante). Такъ какъ хотѣли равновѣсія, но не должны были желать разрушенія преимуществъ столь же древнихъ какъ монархія, то кажется мнѣ можно было бы достигнуть цѣли, помѣщая на одну чашку вѣсовъ два первыя сословія слитыя воедино, на другую среднее сословіе, которому можно было тогда дать число равное корпораціи происшедшей отъ сліянія двухъ первыхъ, не отнимая у нихъ отличій которыя справедливо было за ними сохранить. Такое распредѣленіе было бы ново­введеніемъ, но я и выхожу изъ того предположенія что та­ковое считается необходимостью и думаю что указываемое мною было бы менѣе непріятно, получило бы болѣе общее одобреніе и было бы полезнѣе для дальнѣйшихъ видовъ. Во всякомъ случаѣ этимъ ли, другимъ ли средствомъ направлен­нымъ равнымъ образомъ къ тому чтобы не нарушать пре­имуществъ первыхъ классовъ и оградить интересы третьяго, несомнѣнно можно было избѣгнуть того чтобы показать себя безпомощно уступающими требованіямъ народа. Какой государственный человѣкъ не знаетъ какъ опасно слишкомъ поощрять притязательность уступками и какъ трудно потомъ остановить излишнюю требовательность?

Народъ французскій, безъ сомнѣнія, государь, лучшій, преданнѣйшій королямъ, наиболѣе покорный ихъ волѣ, но въ то же время онъ крайне способенъ увлекаться. А кто не знаетъ что толпу ведутъ не наиболѣе благоразумные, а увлекаютъ наиболѣе бурливые. Почуявъ свою силу въ пер­вомъ успѣхѣ, можно ли думать чтобъ она остановилась въ предѣлахъ мудрой умѣренности? Отвѣтитъ ли вамъ, госу­дарь, тотъ кто подвергъ васъ опасности противнаго, от­вѣтитъ ли онъ что, допустивъ такой шагъ къ равенству, онъ въ состояніи будетъ остановить дальнѣйшіе; что возвѣстивъ намѣреніе стереть самое названіе налога напоминающаго сред­нему сословію его сравнительно низшее положеніе, онъ недопуститъ чтобы въ силу этого были стерты и всѣ другіе зна­ки этого положенія; что отъ вывода къ выводу, отъ опья­нѣнія къ опьянѣнію не пойдутъ къ тому чтобъ уничтожить оброки, взглянуть на феодальныя обязанности какъ на вар­варское подчиненіе и наконецъ порвать всѣ связи собствен­ности, какъ указываютъ принцы вашей крови въ своемъ бла­городномъ и серіозномъ представленіи, которое общественная распущенность уже успѣла осмѣять?

О, какъ желалъ бы я чтобы геній хранитель Франціи сдѣ­лалъ эти опасенія мои столь же тщетными сколько они зло­вѣщи! Да окажутся подданные ваши настолько благораз­умны чтобы сами оградить себя отъ золъ скрывающихся за обманчивыми приманками имъ разставляемыми! Да будетъ чувствительное и доброе сердце ваше навсегда ограждено отъ жестокихъ крайностей, какихъ нерѣдко требуютъ послѣдствія роковаго неблагоразумія!

Всею душой желаю этого и, не стремясь проникнуть въ ту­манное будущее, спѣшу остановить вниманіе вашего величе­ства на важнѣйшемъ изъ размышленій внушаемыхъ чтеніемъ донесенія 27 декабря. Этого размышленія нельзя не сдѣлать въ виду тѣхъ мѣстъ донесенія какія касаются законодательства королевства. Они представляются въ нѣкоторой свѣто-тѣни, сквозь которую сквозитъ намѣреніе дать понять болѣе чѣмъ сказано и при нуждѣ отказаться отъ того что въ даваемомъ понять могло бы шокировать ваше величество и показаться возмутительнымъ въ устахъ государственнаго министра. Было бы позоромъ для члена вашего совѣта датъ поводъ къ мысли будто ваше величество желаете и должны отказаться отъ законодательной власти, этой первой принадлежности короны. Чѣмъ же можетъ оправдать себя тотъ кто осмѣлился выра­зиться такъ что всѣ поняли высказанное именно въ этомъ смыслѣ? Да и какъ иначе должно было понять этотъ рядъ фразъ изъ коихъ я привелъ нѣкоторыя и которыя, помѣщая все относящееся до законодательства королевства „въ нѣдра собранія сословныхъ представителей“, возвѣщаютъ что от­нынѣ ваше величество, „„предпочитая совѣщанія собранія мнѣніямъ министровъ и не будучи болѣе тревожимы раз­нообразіемъ системъ, не будете и подвергаться тому чтобы своимъ авторитетомъ прикрывать множество распоряженій, слѣдствія коихъ нельзя предвидѣть, не будете вынуждены ихъ поддерживать хотя бы сомнѣвались въ ихъ достоинствѣ; и будете слѣдовательно освобождены навсегда отъ недоумѣній, сожалѣній и пр.“ А во главѣ параграфа гдѣ все это нахо­дится, говорится, при ссылкѣ на „особое счастіе вашего величества“, что „удовлетвореніе связанное съ неограниченною властью есть чисто воображаемое, и если государь имѣетъ въ виду только благо государства и наибольшее счастіе поддан­ныхъ, то пожертвованіе нѣкоторыми прерогативами, для до­стиженія такой двойной цѣли, есть безъ сомнѣнія наипрекраснѣйшее употребленіе власти“.

Когда такимъ языкомъ заставляютъ говорить ваше вели­чество, послѣ того что печаталось въ послѣдніе пять мѣсяцевъ о необходимости отдѣленія законодательной власти отъ испол­нительной; и когда это происходитъ послѣ того какъ парла­ментъ,—желая безъ сомнѣнія узнать ваши чувствованія отно­сительно мнѣнія которому правительство дало укрѣпиться допустивъ эту массу писаній,—въ постановленіи своемъ вы­разилъ желаніе быть уполномоченнымъ вами содѣйствовать исполненію законовъ не иначе какъ если они вызваны или получили одобреніе со стороны собранія сословныхъ пред­ставителей, — не ясно ли что всѣ должны были подумать будто новое ученіе принято и поддерживается.

„Иностранная нація, среди которой я нахожусь въ эту ми­нуту, была поражена въ этомъ смыслѣ и не приходила въ себя отъ удивленія, видя что казавшееся столь существен­нымъ различіе полной и цѣльной монархіи, какова монархія французскихъ королей, отъ монархіи частной и ограниченной, какова англійская, нынѣ повидимому уничтожается не только дѣйствіемъ системъ недавно между нами распространенныхъ, но и собственнымъ согласіемъ государя, или, лучше сказать, рукою вашихъ министровъ и въ особенности того который повидимому имѣетъ наибольшее вліяніе.

Я ношу еще титулъ вашего министра и сохраняю нѣчто большее чѣмъ другіе—вѣрность. Я далекъ отъ желанія когда- нибудь имѣть власть—она мнѣ слишкомъ дорого обошлась. Но въ сердцѣ моемъ написанъ священный долгъ, не позво­ляющій мнѣ молчать въ минуту отъ которой можетъ-быть зависитъ участь всего вашего царствованія и судьба всего государства“.

---

[*] Въ деклараціи было сказано: „Nous nous déterminons de rétablir tous les tribunaux dans leur ancien état jusqu’au moment où éclairé par la nation assemblée nous pourrons adopter un plan fixe et immuable“ (Arch. parl. I, 388).

Русскій Вѣстникъ, 1882.

Views: 6