Вступленіе
Нужно ли для уясненія сущности художественнаго творчества изучать личности самихъ художниковъ? Нерѣдко приходится слышать, что художникъ—одно, а человѣкъ—другое, что факты личной жизни художника не должны имѣть никакого отношенія къ темамъ его творчества. На дѣлѣ это, конечно, не такъ. Характеръ художника и условія его частной жизни стоять наравнѣ съ его произведеніями: какъ тѣ, такъ и другія суть плоды однихъ и тѣхъ же жизненныхъ впечатлѣній. Можно быть художникомъ не только въ области искусства, но и въ жизни: можно красиво и талантливо творить свою жизнь и создать изъ нея геніальную поэму; бываетъ и наоборотъ: можно всю жизнь сочинять мастерскіе стихи, поражающіе изысканностью и разнообразіемъ формъ, въ формахъ же жизни остаться навсегда блѣднымъ и несамостоятельнымъ компиляторомъ, рабомъ-подражателемъ чужихъ переживаній.
Личности нашихъ лучшихъ художниковъ до сихъ поръ рисуются намъ сѣро и туманно. Что собственно знаемъ мы о нихъ, кромѣ безсодержательныхъ и подчасъ лживыхъ анекдотовъ? Предстали ли предъ нами въ должномъ объемѣ фигуры Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тютчева, Фета, Достоевскаго, Толстаго? Во всей новѣйшей литературѣ мы имѣемъ только двѣ попытки изслѣдовать личности писателей независимо отъ ихъ произведеній: первую часть книги Д. С. Мережковскаго „Левъ Толстой и Достоевскій“ и статью В. Я. Брюсова о Пушкинѣ въ журналѣ „Новый Путь“ за 1903 годъ.
Въ настоящемъ трудѣ о Тургеневѣ нами примѣненъ историкопсихологическій методъ изслѣдованія. Сущность его заключается въ опредѣленіи личности художника путемъ всесторонняго изученія историческихъ и біографическихъ о немъ данныхъ. Только тщательный психологическій анализъ, группирующій характернѣйшіе Факты частной жизни писателя, позволяетъ намѣтить основныя черты его творческой природы. Помимо того, каждый крупный писатель, являясь достояніемъ исторіи, въ глазахъ потомковъ имѣетъ интересъ не только литературный, но психологическій и историко-бытовой. Не только особенности его творчества, но и каждая мелочь его жизни достойны внимательнаго изученія. Такъ табакерка ХѴIII вѣка или старинная вышивка Петровскихъ временъ могутъ иногда дать зоркому изслѣдователю больше, чѣмъ цѣлые томы историческихъ изысканій. Уясненіе подлинной личности писателя даетъ возможность опредѣлить его истинное мѣсто на исторической сценѣ. Нельзя не замѣтить, что личности, сами по себѣ незначительныя, какой бы ни пользовались они въ свое время литературной славой, въ дальнѣйшемъ теченіи исторіи быстро застываютъ, теряютъ свои очертанія и незамѣтно сливаются съ хаосомъ времени. Въ тоже время личности сильныя, оригинальныя вѣчно живутъ въ памяти потомковъ, словно вырѣзанныя изъ мѣди. Въ иныхъ случаяхъ обаяніе личности переживаетъ значеніе трудовъ, и о художникѣ помнятъ и говорятъ, хотя сочиненій его почти уже не читаютъ. Тургеневъ представляетъ собою явленіе обратное: романы его читаютъ, но о немъ не говорятъ.
Тургеневъ не имѣлъ собственной ярко выраженной личности и не умѣлъ быть творцомъ своей жизни. Его челнокъ вѣчно носился по морю житейскому безъ руля и вѣтрилъ. Отсюда понятно быстрое забвеніе его имени и охлажденіе къ нему, какъ скоро въ обществѣ исчезъ временный интересъ къ описаннымъ имъ преходящимъ явленіямъ Русской жизни. И въ творчествѣ, и въ жизни Тургенева нѣтъ буквально ни одной точки, передъ которою можно было бы остановиться и, залюбовавшись, отмѣтить навсегда. Ничего рѣзкаго, сильнаго въ немъ нѣтъ. Къ нему болѣе чѣмъ къ кому-нибудь слѣдуетъ примѣнить слова, сказанныя ангелу Лаодикійской церкви: онъ ни холоденъ, ни горячъ, а только тепелъ.
Способность хорошо писать была развита у Тургенева въ высокой степени. Недостатокъ искренняго глубокаго чувства у него замѣнялъ обширный умъ, соединенный съ необыкновеннымъ пониманіемъ чувства мѣры. Сочиненія его—это труды прилежнаго и кропотливаго гравёра, выполненные съ замѣчательнымъ тщаніемъ и мастерствомъ. Но собственная личность художника опять-таки ничѣмъ не отразилась въ этихъ тонкихъ издѣліяхъ. У Толстого, напримѣръ, мы на каждой страницѣ видимъ прежде всего художника, который показываетъ намъ свои картины; у Тургенева передъ нами однѣ картины, а художника не видно. Слишкомъ усердно „сочинялъ“ Тургеневъ, черезчуръ много въ немъ было литературной разсудочности, мѣшавшей ему отдаться вполнѣ стихійному чувству.
Намъ хотѣлось бы представить Тургенева именно такимъ, какимъ онъ былъ въ своей повседневной жизни, освободить его дѣйствительную личность отъ тѣхъ красивыхъ и неподвижныхъ позъ, въ которыхъ онъ рисовался передъ Русской публикой и которыя остаются за нимъ до сихъ поръ. Только воспроизведеніемъ подлинной личности, во всѣхъ ея мелочахъ, во всѣхъ изгибахъ, повторяемъ, можно постичь истинную сущность художественныхъ созданій, извлечь изъ нихъ и выкристаллизовать вѣчные, неразложимые элементы творческаго духа. Писатель есть прежде всего человѣкъ, а не пишущая машина. „Человѣкъ онъ былъ“, говорить Гамлеть объ отцѣ, и этимъ показываетъ, что покойный король для него не отецъ только, не безразличное существо, давшее ему жизнь, а человѣкъ, личность… Въ высшей степени характерно, что о Тургеневѣ, какъ о человѣкѣ, написано очень мало, и что всѣ воспоминанія о немъ за двадцать пять лѣтъ рисуютъ его все въ однѣхъ и тѣхъ же сѣрыхъ краскахъ.
Большое значеніе для характеристики Тургенева, какъ человѣка, имѣютъ „Мои Воспоминанія“ А. А. Фета. Книга эта, помимо рѣдкой и своеобразной простоты изложенія, отличается совершеннымъ отсутствіемъ партійной нетерпимости. Какъ и слѣдовало ожидать, непосредственность Фетовскаго міросозерцанія вызвала въ свое время много упрековъ со стороны представителей тогдашней журналистики. Послѣднихъ въ особенности оскорбило безпристрастное изображеніе Фетомъ Тургенева. Здѣсь были впервые вскрыты важныя подробности изъ жизни Тургенева, до тѣхъ поръ сопровождавшіяся лишь восторженно-благоговѣйнымъ шопотомъ (напр., отношенія къ нему со стороны семейства Віардо, отличавшіяся въ послѣдніе годы полнымъ равнодушіемъ, доходившимъ даже до пренебреженія). Отношеніе къ Тургеневу самого Фета критика нашла неискреннимъ и умышленно недружелюбнымъ. Между тѣмъ, правдивость Фетовскихъ воспоминаній неоспоримо подтверждаютъ почти одновременно появившіяся „Воспоминанія“ А. Я. Головачевой-Панаевой. Въ „нихъ“ несмотря на обычные недостатки „дамскаго“ изложенія, для характеристики Тургенева имѣется также немаловажный матеріалъ, во многомъ подтверждающій слова Фета, который, какъ извѣстно, хорошо понималъ и зналъ Тургенева.
Впослѣдствіи нѣкто г. Гутьяръ, авторъ вышедшей недавно книги о Тургеневѣ, [1] писалъ: „Нескоро найдется въ обширной (?) литературѣ мемуаровъ объ Иванѣ Сергѣевичѣ болѣе раздражительное, недоброжелательное отношеніе къ Тургеневу, чѣмъ то, какое представляютъ въ себѣ (sic!) „Воспоминанія Фета“. Г. Гутьяръ пытается подтвердить свое мнѣніе неудачными передержками изъ „Воспоминаній“. Между тѣмъ, вотъ какими словами охолодилъ Фетъ племянника своего, B. Н. Семенковича, упомянувшаго однажды при дядѣ объ отрицательныхъ качествахъ Тургенева. „Тургеневъ умеръ, онъ вашъ родственникъ, которымъ должны гордиться не только вы, но и вся Россія; судить его частную жизнь — не намъ съ вами. Когда мы сойдемъ въ могилу, дай Богъ, чтобы мы унесли съ собой такое имя честнаго человѣка, какое унесъ Тургеневъ“. [2]
Особаго вниманія заслуживаетъ статья Я. П. Полонскаго „Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ у себя“. Самъ Полонскій питалъ къ Тургеневу восторженное обожаніе, доходившее до фанатизма. Канонизируя Тургенева, онъ въ своей статьѣ совершенно оставляетъ критическій анализъ и является въ роли наивнаго лѣтописца. Тургеневъ, дѣйствительно, выступаетъ у него во весь ростъ.
Въ „Воспоминаніяхъ“ И. И. Панаева о Тургеневѣ упоминается очень глухо; затѣмъ идетъ очевидный пропускъ и рядъ точекъ, рѣзко обрывающій разсказъ. Д. В. Григоровичъ, Ѳ. М. Достоевскій, графъ А. К. Толстой, Альфонсъ Додэ, Е. Гаршинъ, H. В. Бергъ, B. Н. Се-менковичъ, H. В. Успенскій и другіе — всѣ безъ исключенія отзываются о Тургеневѣ съ несомнѣннымъ, подчасъ даже какъ бы невольнымъ, недоброжелательствомъ.
Теперь попытаемся очертить физическій и нравственный обликъ Тургенева.
I
Внѣшность Тургенева такая же мягкая, рыхлая и недоконченная, какъ его характеръ. Онъ огромнаго роста, крупнаго сложенія, но за этой Геркулесовской наружностью таится странная разсыпчатость и вялость. „Онъ весь мягкій, такой же мягкій, какъ мои ногти“. [3] Лицо широкое, толстое, обросшее короткой бѣлой бородой и преждевременно посѣдѣвшими волосами, съ одной непослушной прядью, спадающей при разговорѣ на лобъ. Изъ-подъ неправильно изломанныхъ, темноватыхъ бровей холодно-проницательно смотрятъ умные глаза, взглядъ которыхъ умѣетъ искусно казаться ласковымъ и добродушнымъ. „Черепъ покрытъ жирными тѣлесными слоями“, [4] темя въ одномъ мѣстѣ необычайно мягко, и самому Тургеневу кажется, что мозгъ его прикрытъ здѣсь одной только кожей. При ходьбѣ онъ „виляетъ демократическими ляжками“, [5] сгибается. „Онъ не человѣкъ; у него недостаетъ спинного хребта“ [6] и онъ мягко дѣлаетъ огромные шаги. Голосъ его тонкій, непріятно-пронзительный фальцетъ; онъ „пищитъ“, говоритъ иногда „кисленькимъ“, иногда „сладенькимъ“ или даже „визгливослащавымъ“ голоскомъ. Онъ чрезвычайно чистоплотенъ: ежедневно мѣняетъ фуфайку и раза два въ день бѣлье и тщательно вытирается губкой съ одеколономъ или туалетнымъ уксусомъ; причесывается подолгу: двѣсти и триста разъ проводитъ гребнемъ по головѣ. Со всѣмъ тѣмъ онъ чрезвычайно аккуратенъ: даже простую записку онъ садится писать не ранѣе, какъ прибравъ всѣ бумаги на письменномъ столѣ. Когда лѣтомъ 1881 г. въ Спасскомъ гостилъ со всей семьей Полонскій, то Тургеневъ, „точно нянька“, прибиралъ разбросанныя дѣтскія вещи и аккуратно развѣшивалъ на гвоздикахъ зонтики и шляпы. Но наряду съ этой мелочной аккуратностью и любовью къ внѣшнему порядку странно, какъ дѣтскій пискливый голосъ съ фигурой гиганта, сочеталась полная безпорядочность въ сферѣ личныхъ отношеній и поразительное легкомысліе въ устройствѣ хозяйственныхъ и денежныхъ дѣлъ. Въ воспоминаніяхъ Фета и Головачевой-Панаевой неоднократно приводятся анекдоты, какъ Тургеневъ много разъ приглашалъ гостей къ обѣду, а самъ уходилъ; слуга его не топилъ комнатъ и воровалъ чай. Дядя его, H. Н. Тургеневъ, управлявшій Спасскимъ, такъ жаловался Фету на своего племянника:
— Разоряетъ меня мой Иванъ! жаловался старикъ. Вы его знаете: кажется, онъ не дуракъ и добрый человѣкъ, а ничего я въ головѣ его не пойму, кто у нихъ тамъ въ Баденѣ третье-то лицо? И все: пришли да пришли денегъ. А вы сами знаете, гдѣ ихъ по теперешнимъ временамъ взять? Мнѣ за 65 лѣтъ, а я цѣлое лѣто провозился съ разверстаніемъ Калужскихъ крестьянъ… Да вотъ потрудитесь прочесть, коли мнѣ не вѣрите. Ликовали, что освобожденіе крестьянъ подниметъ сельскую производительность и обогатить земледѣльцевъ, а во вчерашнемъ письмѣ онъ мнѣ пишетъ: „Я не вѣрю ни въ одинъ вершокъ Русской земли и ни въ одно Русское зерно. Выкупъ, выкупъ и выкупъ!“ Чему же тутъ вѣрить? Можно ли даже прежнія надежды на улучшеніе быта считать искренними, а не возгласами загулявшаго человѣка, понимающаго разорительность своихъ выходокъ, но восклицающаго: „пропадай все“. [7]
Въ прибавку къ этимъ жалобамъ приведемъ нѣсколько строкъ изъ письма самого Тургенева къ Фету: „Трудно между нами представить что-нибудь болѣе неправдоподобно-безобразное, чѣмъ управленіе моими имѣніями. Это становится невозможнымъ, и я съ ранней весной отправляюсь въ Спасское, для того чтобы принять посильныя мѣры противъ околѣнья голодной смертью“. [8]
Въ довершеніе всего, старикъ-дядя былъ совершенно неожиданно смѣщенъ Тургеневымъ, который прислалъ въ Спасское новаго управляющаго. Племянникъ поступилъ съ дядей такъ, какъ не поступаютъ съ завѣдомыми мошенниками. По слухамъ, H. Н. Тургеневъ пострадалъ изъ-за нежеланія угождать m-me Віардо и прочимъ знакомымъ Тургенева.
О своемъ здоровьи Тургеневъ заботился болѣе всего на свѣтѣ. Почти во всѣхъ своихъ письмахъ онъ сообщаетъ друзьямъ о состояніи здоровья, о томъ, въ какомъ положеніи его подагра, каково было его пищевареніе и т. д. Особенно боялся онъ холеры. Въ 1881 г., разсказываетъ Полонскій, въ Спасское пришло извѣстіе, что въ Брянскѣ холера — „и прощай веселость, остроты, смѣхъ и проч., и проч. Блѣдный, позеленѣлый пришелъ ко мнѣ Тургеневъ и говорить: „Ну, теперь я не живу, теперь я только двигающаяся несчастная машина“. [9] Онъ не спалъ всю ночь и ни о чемъ, кромѣ холеры, не думалъ. И Полонскій передаетъ подробный разсказъ Тургенева объ ощущеніяхъ, вызывавшихся въ немъ одной мыслью о холерѣ. Тургеневъ былъ мнителенъ, какъ истерическая женщина.
Каковъ былъ характеръ Тургенева? На это можно отвѣчать, что характера въ смыслѣ силы воли у него не было совсѣмъ. Но прежде всего бросается въ глаза чрезвычайная неискренность Тургенева, неискренность, граничащая почти съ коварствомъ и притомъ нисколько не оправдываемая слабостью и безволіемъ. Въ простѣйшей формѣ эта неискренность выражается въ склонности къ „импровизаціи“, какъ выражается Головачева-Панаева, или попросту ко лжи. Описывая извѣстную катастрофу, происшедшую съ пароходомъ, на которомъ онъ ѣхалъ изъ Штетина, Тургеневъ краснорѣчиво разсказалъ, какъ онъ одинъ изъ всей публики не потерялъ присутствія духа, успокаивая плачущихъ женщинъ и дѣтей. Между тѣмъ, ранѣе сама Головачева-Панаева слышала разсказъ о томъ же отъ одного изъ своихъ знакомыхъ. Послѣдній описывалъ, какъ одинъ молоденькій пассажиръ былъ наказанъ капитаномъ горѣвшаго парохода „Николай I“ за то, что, желая первымъ спуститься въ шлюпку, толкалъ женщинъ и дѣтей, жаловался и тоненькимъ голоскомъ восклицалъ ежеминутно: „mourir si jeune!“ Увидавъ на музыкѣ въ Павловскѣ Тургенева, разсказчикъ немедленно призналъ въ немъ юношу съ парохода. Впослѣдствіи и самъ Тургеневъ наполовину сознался въ своей трусости и комически передавалъ пріятелямъ эпизодъ на пароходѣ, но уже въ совершенно иномъ освѣщеніи, причемъ приводилъ будто бы произнесенную имъ фразу: „Спасите меня, я единственный сынъ у матери!“ [10] Головачева-Панаева передаетъ еще нѣсколько характерныхъ подробностей въ томъ же родѣ: выдумку Тургенева о спасеніи дамы, которую онъ будто бы вырвалъ почти изъ-подъ колесъ наѣхавшей коляски и т. п. Въ свѣтскихъ салонахъ Тургеневъ увѣрялъ, что считаетъ позоромъ брать деньги за свои сочиненія, которыя онъ будто бы даритъ редакторамъ. [11] За эти выдумки Тургеневу жестоко доставалось отъ Бѣлинскаго.
И. И. Панаевъ рисуетъ Тургенева, какъ „мастерского разсказчика, увлекающагося иногда черезъ чуръ своей прихотливой фантазіей“. [12]
„Мнѣ часто приходилось слышать“, говорить Головачева-Панаева, „какъ многіе люди восхищались рѣдкой чертою въ характерѣ Тургенева, — искренностью. Онъ такъ былъ уменъ, что, когда хотѣлъ, то могъ очаровать всякаго“. [13]
Въ жизни Тургеневъ былъ ловкимъ и находчивымъ актеромъ. Подъ личиной слабости и добродушія онъ искусно таилъ свою завистливую сущность. О завистливости Тургенева въ одинъ голосъ упоминаютъ всѣ знавшіе его. Выслушаемъ сперва разсказъ Альфонса Додэ, человѣка, несомнѣнно знавшаго Тургенева лучше, чѣмъ многіе изъ его Русскихъ собратьевъ.
„Моимъ первымъ разочарованіемъ былъ Тургеневъ (кстати его не любилъ Толстой). Тургеневъ носилъ на рукахъ моихъ дѣтей; я къ нему былъ привязанъ какъ къ родному. Сколько хорошихъ часовъ мы провели вмѣстѣ съ нимъ въ моей семьѣ, въ этой самой комнатѣ! Помните, maman, у насъ отъ Тургенева не было тайнъ. Я скучалъ, если долго его не видѣлъ, а онъ вдругъ за глаза распространялъ про меня клевету. Я глазамъ и ушамъ своимъ не повѣрилъ въ первый разъ. О, какой ударъ пришлось мнѣ пережить тогда!.. И за что? Лучше относиться къ нему я не могъ… Можно предположить только одно: Тургеневъ постоянно передавалъ мнѣ приглашенія отъ г-жи Віардо приходить къ ней обѣдать; но г-жа Віардо, приглашая меня, ни разу не упомянула имя моей жены, а я семьянинъ, мужъ и отецъ прежде всего… Положимъ, г-жа Віардо принадлежитъ къ тому типу женщинъ, которыя предпочитаютъ мужское общество дамскому; но это все равно, она обязана соблюдать вѣжливость. Тургеневъ, очевидно, обидѣлся на меня и сыгралъ очень плачевную роль. Г-жа Віардо замужемъ; имѣлъ ли онъ оффиціальное право вступаться за нее? Допустимъ даже, что имѣлъ. Какое недостойное оружіе избралъ онъ для мести — клевету! Повторяю, что Тургеневъ имѣлъ дурной характеръ, былъ мелоченъ, капризенъ и на все смотрѣлъ подъ однимъ и тѣмъ же угломъ зрѣнія. Оттого онъ многаго не понималъ… Онъ если смѣялся, то всегда зло… Мнѣ кажется, что его часто терзала зависть. При мнѣ, напримѣръ, ни о комъ изъ живыхъ Русскихъ писателей, онъ не отзывался съ похвалою, по крайней мѣрѣ всегда находилъ что-нибудь сказать по ихъ адресу неблагопріятное. И я думаю, что знаю причину такого недоброжелательства. Что-то приковало Тургенева къ Парижу; понемногу онъ началъ забывать Россію. Онъ чувствовалъ себя оторваннымъ отъ почвы. Даже при громадномъ талантѣ все вообразить, все создать нѣтъ возможности. Вотъ откуда вѣчное недовольство, вѣчная неудовлетворенность вашего Тургенева. Онъ былъ завистливъ“… [14]
Надо сознаться, что характеристика, данная Тургеневу Додэ, очень мѣтка и исчерпываетъ всѣ главныя стороны Тургеневской натуры. Ниже будетъ указано подробно, какъ относился самъ Тургеневъ къ своимъ сверстникамъ и друзьямъ.
Тургеневъ былъ крайне безтактенъ и легкомысленъ. У насъ въ литературѣ и публикѣ утвердилось ни на чемъ не основанное мнѣніе о безукоризненной будто бы деликатности Тургенева. Этотъ миѳъ теперь приходится опровергнуть. И Фетъ, и Головачева-Панаева приводитъ неоднократные примѣры неделикатности и небрежности со стороны Тургенева. Не имѣя средствъ для того, чтобы абонироваться на спектакли съ участіемъ Віардо, Тургеневъ часто безъ приглашенія являлся въ ложу Панаевой и, заслоняя своей мощной спиной владѣльцевъ ложи, простаивалъ спектакли до конца. [15] На вечерѣ у племянницы Е. П. Ковалевскаго Тургеневъ сѣлъ къ ней спиной, весь вечеръ проговорилъ съ кѣмъ-то и, не сказавъ ни слова хозяйкѣ, уѣхалъ, а та послѣ проплакала всю ночь. „И это было бы еще не бѣда“, [16] замѣчаетъ Фетъ, „если бы за этой слабостью и упрямствомъ въ сущности добраго человѣка не скрывалось самое дѣтское самолюбіе безпощаднаго эгоизма. Отсюда совершенно прозрачное козыряніе съ одной стороны и позорное искательство съ другой; отсюда небрежно невѣжливое обращеніе съ дамами, гдѣ это считалось возможнымъ, и неузнаваніе знакомыхъ на водахъ въ обществѣ высокопоставленныхъ дамъ“. [17]
Когда Добролюбовъ написалъ статью о „Наканунѣ“, Тургеневъ потребовалъ вычеркнуть все начало. Некрасовъ не могъ уломать ни Тургенева, ни Добролюбова. Дѣло кончилось уходомъ Тургенева изъ „Современника“, послѣ чего оскорбленный романистъ отомстилъ Некрасову, Панаеву, Добролюбову и другимъ сотрудникамъ, распустивъ на ихъ счетъ множество сплетенъ, а въ „ Колоколѣ“ вскорѣ появилась его статья о Добролюбовѣ, исполненная самой злостной клеветы. [18]
Некрасову Тургеневъ отплатилъ тою же монетой, обвинивъ его въ проигрышѣ принадлежавшихъ ему, Тургеневу, 18,000 франковъ; но Головачева-Панаева опровергаетъ это слѣдующимъ показаніемъ: въ 1857 г. Некрасовъ вмѣстѣ съ Тургеневымъ былъ въ Лондонѣ, гдѣ будто бы были проиграны упомянутыя деньги, предназначавшіяся для передачи Герцену; во вторую же поѣздку заграницу, въ 1863 г., Некрасовъ уже не былъ болѣе знакомъ съ Тургеневымъ. [19]
Что разсказъ Головачевой-Панаевой не былъ голословенъ, подтверждаетъ покойный беллетристь H. В. Успенскій, бывшій большимъ поклонникомъ Тургенева. Отъ передачи Головачевой-Панаевой описанныхъ фактовъ разсказъ Успенскаго разнится лишь незначительными подробностями.
Мелкія шутки-выходки Тургенева и его остроты, помимо поражающей безтактности, носятъ на себѣ какой-то дѣланный, мальчишески-пустой характеръ. Онъ совершенно не различаетъ, когда можно и когда нельзя шутить, и ведетъ себя какъ избалованный ребенокъ. Вотъ что разсказываетъ Фетъ.
„Помню забавную выходку Тургенева. Когда мы вечеромъ всходили съ нимъ по освѣщенной лѣстницѣ, я вдругъ почувствовалъ, что онъ провелъ у меня рукою вдоль колѣнки съ внутренней стороны ноги. Сдѣлалъ это онъ такъ неожиданно, что я невольно крикнулъ: „Что вы!“ Я думалъ, сказалъ Тургеневъ, что ваши рейтузы подбиты кожею. Пришлось увѣрять его, что у офицеровъ рейтузъ съ кожею не бываетъ“. [20] Тургеневъ былъ у Фета шаферомъ въ 1857 г. Дѣло происходило заграницей. Фетъ, за неимѣніемъ фрака, стоялъ подъ вѣнцомъ въ парадной уланской формѣ. Каждый можетъ представить себѣ ощущенія жениха и невѣсты въ торжественный мигъ бракосочетанія. Какъ же велъ себя Тургеневъ? „Никогда“, вспоминаетъ Фетъ, „не испытывалъ я подобнаго страха, какъ въ этотъ мигъ и съ озлобленіемъ смотрѣлъ на Тургенева, который неудержимо хохоталъ, надѣвая на меня вѣнецъ изъ искусственныхъ цвѣтовъ, такъ странно противорѣчившихъ военной формѣ“. [21] Трудно, кажется, найти болѣе яркій примѣръ невоспитанности въ буквальномъ значеніи этого слова.
Однажды Тургеневъ спорилъ съ Фетомъ, что въ часахъ прыгающій маятникъ движимъ волоскомъ, который посредствомъ маятника двигаетъ часы. Фетъ возражалъ, что волосокъ выходитъ причиною самого себя. Потребовалось доказать обратное, заводя ключомъ часы, не двигавшіеся при раскачиваніи маятника. Отсюда Фетъ выводитъ заключеніе, что Тургеневъ былъ неспособенъ къ пониманію самыхъ простыхъ практическихъ вещей. [22]
II
Какъ относился Тургеневъ къ своимъ литературнымъ собратьямъ? Можно съ увѣренностію сказать, что каждый изъ нихъ испыталъ въ полной мѣрѣ его недоброжелательство. Точно какой-то злой духъ толкаетъ его подъ руку, когда онъ пишетъ о своихъ современникахъ-писателяхъ. Приведемъ для примѣра нѣкоторые его отзывы о Некрасовѣ. Вотъ что писалъ Тургеневъ Полонскому въ 1868 г.: „Штука, которую выкинулъ съ тобою Некрасовъ, нимало не удивила меня: я его слишкомъ хорошо знаю. У этого м….. есть между прочимъ привычка — взваливать все непріятное на кого нибудь изъ сотрудниковъ… Великая д…. этотъ господинъ!“ [23] Въ слѣдующихъ письмахъ къ тому же лицу мы встрѣчаемся со слѣдующими отзывами о Некрасовѣ: „Только не валандайся ты съ этимъ архи-….. Некрасовымъ и, главное — не жди ты отъ него ничего… какъ отъ козла!“ [24] „Что Некрасовъ хандритъ — это, признаюсь, мнѣ все равно: старый с……. наклевавшійся коршунъ нахохлился; ну и чортъ съ нимъ“. [25]
Какъ видно изъ приведенныхъ примѣровъ, отзывы о Некрасовѣ полны непечатныхъ выраженій, и это не только по отношенію къ Некрасову. Въ этихъ словахъ невольно чувствуется обиліе мстительной злобы, чего, напримѣръ, мы никогда не найдемъ въ пріятельскихъ письмахъ Пушкина. Но въ нужныхъ случаяхъ Тургеневъ нерѣдко проявлялъ довольно грубую лесть. Въ письмахъ къ Полонскому она выражается въ постоянномъ стремленіи умалить Фета и возвеличить самого Полонскаго. Такъ въ одномъ изъ писемъ къ послѣднему (1868 г.) онъ пишетъ: „Фетъ очень умно поступитъ, если сдержитъ слово, данное тебѣ, и броситъ писать стихи: что за охота такъ плохо и дрябло повторять самого себя“. Въ слѣдующемъ письмѣ читаемъ: „Въ одномъ тебѣ въ наше время горитъ огонекъ священной поэзіи. Ни графа А. Толстого, ни Майкова я не считаю. Фетъ выдохся до послѣдней степени“. [26] Салтыкову (Щедрину) Тургеневъ пишетъ изъ Лондона въ 1870 году: „Любезнѣйшій Михаилъ Евграфовичъ (позвольте отложить въ сторону церемонное „милостивый государь“). Я на дняхъ получилъ вашу „Исторію одного города“, переданную вами Анненкову. Не говоря уже о прочихъ ея достоинствахъ, эта книга въ своемъ родѣ драгоцѣнный историческій матеріалъ, который ни однимъ нашимъ будущимъ лѣтописателемъ обойденнымъ быть не долженъ. Подъ своей рѣдкосатирической, иногда фантастической формой, своимъ злобнымъ юморомъ. напоминающей лучшія страницы Свифта, „Исторія одного города“ представляетъ самое правдивое воспроизведеніе одной изъ коренныхъ сторонъ Россійской физіономіи. „Имѣющій уши, да слышитъ, имѣющій глаза, да видитъ“, сказалъ бы я вмѣстѣ съ законодателемъ Беневоленскимъ“. [27] Но способность къ неумѣренной лести очень часто соединялась у Тургенева съ поразительнымъ двуличіемъ. Вскорѣ послѣ приведеннаго письма, онъ въ письмѣ къ Полонскому такъ отзывается о томъ же Салтыковѣ: „На что тебѣ дался Салтыковъ? Этому человѣку даже какъ-то неприлично не ругаться. Самый голосъ его на то природой устроенъ: ты только послушай“. [28]
Въ особенности ярко это Тургеневское двуличіе выступаетъ въ исторіи съ некрологомъ графа А. К. Толстого. Толстому Тургеневъ былъ обязанъ многимъ: графъ употребилъ все свое значительное вліяніе, чтобы спасти Тургенева отъ бѣды, постигнувшей послѣдняго въ 1852 году за статью о смерти Гоголя. Тотчасъ по смерти А. К. Толстого, Тургеневъ помѣстилъ въ „Вѣстникѣ Европы“ некрологъ о немъ въ видѣ письма къ М. М. Стасюлевичу. Письмо это преисполнено неумѣренной похвалой: Толстой возвеличивается и какъ писатель, и какъ человѣкъ. Мы не приводимъ здѣсь этого некролога за его общеизвѣстностью; желающій можетъ найти его въ полномъ собраніи сочиненій Тургенева. Восторженность и преклоненіе — вотъ двѣ основныя черты этого Тургеневскаго панегирика. И однако, одновременно съ появленіемъ Толстовскаго некролога, Тургеневъ пишетъ Полонскому изъ Буживаля: „Толстого мнѣ очень жаль, славный былъ человѣкъ; но, какъ водится, какъ прежде были несправедливы къ нему, такъ теперь будутъ преувеличивать въ его пользу. Въ его „Драконѣ“ есть отличные стихи; но вообще — поэзія Толстого мнѣ довольно чужда, да и не мнѣ одному. Несмотря на это, я въ „Вѣстникѣ Европы“ помѣщаю маленькую статью о немъ, довольно плохую“. [29] Надо замѣтить, что въ некрологѣ стихъ „Дракона“ объявленъ достигающимъ „почти Дантовской образности и силы“. Мѣсяца черезъ два послѣ письма къ Полонскому Тургеневъ пишетъ Салтыкову о той же „довольно плохой“ статьѣ и вынуждаетъ себя буквально оправдываться передъ Салтыковымъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ: „Что же касается до статьи объ А. Толстомъ, то вы и правы, и неправы. Разумѣется это панегирикъ въ смыслѣ старинной поговорки: de mortuis nil nisi bene: но есть и circonstances atténuantes. Во первыхъ, у меня попросили этой статейки, а отказаться я не могъ, потому что былъ лично обязанъ Толстому; во вторыхъ, я продолжаю думать, что Т. хотя второстепенный (пожалуй третьестепенный), но все таки поэтъ: въ третьихъ, онъ былъ человѣкъ, хотя не больно умный, но хорошій и добрый, и гуманный. Наконецъ надо и то замѣтить, что Стасюлевичъ выкинулъ нѣсколько фразъ, въ которыхъ заключались оговорки. Протестовать противъ этого не стоило.
Хвалить такихъ людей, какъ Т. послѣ смерти позволительно, при жизни — дѣло другое. Тутъ есть оттѣнокъ, который вы почувствуете и не припишете какимъ либо постороннимъ соображеніямъ“. [30]
Все это такъ, но какъ же вѣрить писателю, въ частныхъ письмахъ опровергающему свои же собственныя утвержденія, высказанныя вслухъ передъ всей Россіей?
Извѣстно также, что Тургеневъ въ письмахъ къ Фету необыкновенно высоко ставилъ талантъ его. Въ „Воспоминаніяхъ“ послѣдняго приводится много Тургеневскихъ писемъ, горячо восхваляющихъ отдѣльныя мѣста изъ стихотвореній Фета. Извѣстна и фраза Тургенева, не разъ приводившаяся въ печати: „Что вы мнѣ пишете о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнѣе его“. И однако въ „Воспоминаніяхъ“ Головачевой-Панаевой читаемъ:
„Тургеневъ находилъ, что Фетъ такъ же плодовитъ, какъ клопы и что, должно быть, по головѣ его проскакалъ цѣлый эскадронъ, отчего и происходитъ такая безсмыслица въ нѣкоторыхъ его стихотвореніяхъ. Но Фетъ вполнѣ былъ увѣренъ, что Тургеневъ приходить въ восторгъ отъ его стиховъ и съ гордостью разсказывалъ, какъ, послѣ чтенія, Тургеневъ обнималъ его и говорилъ, что это лучшее изъ написаннаго имъ. Очень хорошо помню, какъ Тургеневъ горячо доказывалъ Некрасову, что въ строфѣ одного стихотворенія „не знаю самъ, что буду пѣть, но только пѣсня зрѣетъ“ Фетъ изобличилъ свои телячьи мозги“. [31]
Но когда Тургеневу не представлялось нужды въ самооправданіи, онъ забывалъ свою обычную осторожность. Такъ онъ дважды на разстояніи полутора лѣтъ превозноситъ въ письмахъ къ Фету его „Письма изъ деревни“. Нѣть сомнѣнія, что если бы Салтыковъ узналъ объ этихъ похвалахъ, онъ не принялъ бы отъ Тургенева никакихъ оправданій. Отзывы Тургенева о „Письмахъ изъ деревни“ приводимъ.
„Дайте намъ также продолженіе вашихъ милѣйшихъ деревенскихъ записокъ; въ нихъ правда, а намъ правда больше всего нужна— вездѣ и во всемъ“. „Я вообще часто думаю объ васъ, но въ послѣдніе два-три дня особенно часто, ибо читалъ „Изъ деревни“ въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ и ощущалъ при этомъ значительное удовольствіе. Правда, просто и умно разсказанная, имѣетъ особенную прелесть“. [32]
Объ этой „правдѣ“ Салтыковъ неизмѣнно отзывался въ своихъ статьяхъ съ презрѣніемъ и насмѣшкой.
Не только въ Воспоминаніяхъ Фета и Головачевой-Панаевой или въ письмахъ самого Тургенева, но даже въ самыхъ незначительныхъ, почти случайныхъ замѣткахъ о Тургеневѣ мы наталкиваемся на неоспоримыя свидѣтельства о его двуличіи и лукавствѣ. Возьмемъ хотя бы отрывокъ изъ статьи Е. Гаршина „Воспоминанія объ И. С. Тургеневѣ“. Гаршинъ приводитъ повидимому совершенно маловажный случай. Тургеневъ пишетъ письмо сосѣду, котораго собирается посѣтить. „Забавно было видѣть, какъ и здѣсь сказался всегдашній добродушный (?) юморъ И. С., когда онъ на нашихъ глазахъ писалъ этому сосѣду: „Многоуважаемый“, говорилъ и писалъ И. С., прибавляя: „нисколько не уважаю“; „съ особеннымъ удовольствіемъ“ — „никакого удовольствія не предвижу“ и т. д. [33]
Конечно, до нѣкоторой степени все это можетъ быть забавно; но если предположить, что Тургеневъ съ такими же прибаутками, произносимыми если не вслухъ, то мысленно, писалъ и прочія свои письма, то трудно видѣть въ этомъ одну забаву. Тѣмъ болѣе невозможно принять на вѣру многочисленныя заявленія уваженія и пріязни, которыми наполнены письма Тургенева.
Приведемъ нѣсколько общихъ отзывовъ Тургенева о современныхъ ему дѣятеляхъ въ области литературы и искусства. Съ значительною частью этихъ отзывовъ мы уже познакомили читателя, теперь покажемъ наиболѣе рѣзкія мѣста изъ собственныхъ писемъ Тургенева, напечатанныхъ, къ сожалѣнію, въ значительно сокращенномъ видѣ.
О „Войнѣ и Мирѣ“ гр. Л. Толстого читаемъ: „Романъ Толстого — вещь удивительная; но самое слабое въ немъ именно то, чему восторгается публика: историческая сторона и психологія. Исторія его — фокусъ, битье тонкими мелочами по глазамъ; психологія — капризно-однообразная возня въ однихъ и тѣхъ же ощущеніяхъ“. [34] Объ „Аннѣ Карениной“:
„Анна Каренина“ мнѣ не нравится, хотя находятся истинно-великолѣпныя страницы. Но все это кисло, пахнетъ Москвой, ладаномъ, старой дѣвой, славянщиной, дворянщиной и т. д.“. [35] О второй части трилогіи гр. А. Толстого: „Гр. А. К. Толстой читали мнѣ нѣсколько отрывковъ „Ѳедора Ивановича“, довольно замѣчательный психологическій этюдъ, но гдѣ же драма? И притомъ мнѣ его стихи просто въ ротъ не лѣзутъ! На нихъ такъ и лежитъ печать реторики, даже не 30-хъ, а 20-хъ годовъ: безжизненно-величаво, правильно и невѣрно. Какой онъ поэтъ! Что онъ сдѣлалъ изъ бѣдной „Коринѳской невѣсты“ Гете“. [36]
Въ особенности безпощаденъ Тургеневъ по отношенію къ Некрасову. О стихахъ его онъ говоритъ слѣдующее:
„Я къ нимъ чувствую нѣчто въ родѣ положительнаго отвращенія; ихъ „arrière goût“, не знаю, какъ сказать порусски, особенно противенъ: отъ нихъ отзываетъ тиной, какъ отъ леща или карпа“. [37]
О Гончаровскомъ „Обрывѣ“ Тургеневъ пишетъ: „Вторая часть „Обрыва“, конечно, лучше первой, но и тутъ длинноты нестерпимыя! Какъ только дѣло доходитъ до разговоровъ или разсужденій — такъ зѣвота и разбираетъ. Даже свою Вѣру Гончаровъ уже успѣлъ попортить: и она разсуждаетъ и переливаетъ изъ пустаго въ порожнее. Вотъ у кого тебѣ бы слѣдовало занять хоть частицу его самоувѣренности!“ [38]
Далѣе отзывъ о „Подросткѣ“ Достоевскаго: „Получивъ послѣднюю книжку „Отечественныхъ Записокъ“, я заглянулъ было въ этотъ хаосъ. Боже, что за кислятина, и больничная вонь, и никому ненужное бормотанье, и психологическое ковыряніе!!“ [39]
H. Н. Страхову и И. С. Аксакову достается главнымъ образомъ за славянофильство. О первомъ читаемъ: „Что касается до Страхова, то онъ, конечно, хорошій и умный малый; но критическаго пониманія у него менѣе, чѣмъ у послѣдняго Чухонскаго будочника; гдѣ только примѣшивается славянофильство — тамъ этого добра, критическаго пониманія, уже и не спрашивай“! [40] Объ И. С. Аксаковѣ: „прочелъ книгу Аксакова о Ѳ. И. Тютчевѣ; первая половина очень хороша и тонка; вторая, гдѣ пошла славянофильская политика, плоха и сбивчива. Да оно иначе и быть не могло“. [41]
Тургеневъ бывалъ безпощаденъ не по отношенію только къ писателямъ. И къ художникамъ, и къ музыкантамъ относился онъ съ тою же злобною ироніей. Можно думать, что онъ не былъ въ состояніи оставаться равнодушнымъ къ чьему бы то ни было успѣху.
„Вычиталъ я также нѣсколько словъ о „Каменномъ Гостѣ“ Даргомыжскаго; повѣрь мнѣ: это всесовершеннѣйшая дребедень и ерунда, которая лѣтъ черезъ десять будетъ наводить краску стыда на лица тѣхъ, которые не тотчасъ въ этомъ убѣдились и даже превозносили это безсильное“… [42]
„Возможность успѣха лживыхъ мерзостей Айвазовскаго окончательно разочаровываетъ меня въ художественномъ пониманіи Петербургской публики“. „Отсрочка моего пріѣзда въ Петербургъ уже тѣмъ хороша, что я не подвергаюсь опасности видѣть архипротивнѣйшія мазанья Айвазовскаго“. [43]
О томъ, какъ относился Тургеневъ къ Л. Толстому находимъ также въ „Воспоминаніяхъ“ Головачевой-Панаевой слѣдующее: „Разъ какъ-то графъ Толстой разсказывалъ нѣкоторые интересные эпизоды, случившіеся съ нимъ на войнѣ. Когда онъ ушелъ, то Тургеневъ произнесъ: — Хоть въ щелокѣ вари три дня Русскаго офицера, а не вываришь изъ него юнкерскаго ухарства; какимъ лакомъ образованности ни отполируй такого субъекта, все таки въ немъ просвѣчиваетъ звѣрство“.
— „Знаешь ли, Тургеневъ, замѣтилъ ему Панаевъ, если бы я тебя не зналъ такъ хорошо, то, слушая всѣ твои нападки на Толстого, подумалъ бы, что ты завидуешь ему“. [44]
Это замѣчаніе Панаева невольно приходитъ въ голову всякому, даже поверхностно знакомящемуся съ личностью Тургенева. Въ какомъ же положеніи долженъ чувствовать себя изслѣдователь-спеціалистъ, всесторонне изучающій Тургеневскія реликвіи? Намъ кажется, что онъ долженъ испытывать приблизительно то, о чемъ разсказываетъ Герценъ: „Странный человѣкъ этотъ Тургеневъ! Часто, глядя на него, мнѣ кажется, что я вхожу въ нежилую комнату: сырость на стѣнахъ, и проникаетъ эта сырость тебя насквозь, ни сѣсть, ни дотронуться ни до чего не хочется, хочется выйти поскорѣй на свѣтъ и тепло“. [45]
Какъ же относились къ самому Тургеневу эти, столь унижаемые имъ, писатели? Въ началѣ знакомства они всѣ безъ исключенія отзывались о немъ съ восторгомъ, бывали очарованы имъ въ полномъ смыслѣ слова. Ѳ. М. Достоевскій, этотъ нервный, впечатлительный, рѣдко поддававшійся случайнымъ настроеніямъ человѣкъ, такъ писалъ о Тургеневѣ своему брату: „На дняхъ возвратился изъ Парижа поэтъ Тургеневъ (ты вѣрно слыхалъ) и съ перваго раза привязался ко мнѣ такою привязанностью, такою дружбой, что Бѣлинскій объясняетъ это тѣмъ, что Тургеневъ влюбился въ меня. Но, брать, что это за человѣкъ! Я тоже едва-ль не влюбился въ него. Поэтъ, талантъ, аристократъ, красавецъ, богачъ, уменъ, образованъ, 25 лѣтъ, я не знаю въ чемъ природа отказала ему. Наконецъ, характеръ неистощимо прямой, прекрасный, выработанный въ доброй школѣ“. [46] Такое впечатлѣніе умѣлъ произвести Тургеневъ на своего будущаго врага, впослѣдствіи совершенно разгадавшаго его характеръ.
Фетъ пишетъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“: „Мы встрѣтились съ самой искренней взаимной симпатіей, которой со временемъ пришлось разростись въ задушевную пріязнь“. [47]
„Привязанность Некрасова къ Тургеневу“, пишетъ Головачева-Панаева, „можно было сравнить съ привязанностью матери къ сыну, котораго она, какъ бы жестоко онъ ни обидѣлъ ее, всетаки прощаетъ и старается пріискать всевозможныя оправданія его дурнымъ поступкамъ. Я болѣе одного раза никогда не слыхала, чтобы Некрасовъ сдѣлалъ даже намекъ относительно враждебныхъ къ нему чувствъ и дѣйствій Тургенева; онъ попрежнему высоко цѣнилъ его талантъ“. [48]
Очевидно, Тургеневъ отъ природы былъ одаренъ склонностью недоброжелательно относиться ко всѣмъ, кто, встрѣчаясь съ нимъ на жизненномъ пути, выражалъ намѣреніе оставаться самимъ собой. И только безгранично преданные ему Колбасинъ и Полонскій до конца остались съ Тургеневымъ въ добрыхъ отношеніяхъ. Люди же, такъ или иначе выражавшіе свою духовную самостоятельность, были ему противны.
Въ заключеніе приведемъ стихотвореніе одного изъ близкихъ единомышленниковъ Тургенева, Н. Огарева.
Новая полурыбица въ Русской литературѣ
Жилъ на свѣтѣ рыцарь модный,
Литераторъ не простой,
Съ виду милый, благородный,
Духомъ робкій и пустой.
Онъ имѣлъ одно видѣнье,
Умъ смутившее ему,
Что къ свободѣ направленье
Поведетъ его въ тюрьму.
Но таланта даръ отличный
Да Бѣлинскаго слова
Отъ паденья нравъ тряпичный
Охраняли въ немъ сперва.
И въ пустынѣ скверно-модной
Онъ сберегъ сердечный даръ,
Онъ возвысилъ ликъ народный,
Заклеймилъ позоромъ баръ.
Но въ минуту раздраженья
Самолюбьицемъ пустымъ
Молодаго поколѣнья
Сталъ врагомъ онъ мелочнымъ.
…………………………………
Но художникъ со стыда
Скрылся сразу въ Баденъ-Баденъ,
Словно призракъ безъ слѣда. [49]
III
Всѣмъ извѣстно, съ какою любовью и вниманіемъ описывалъ Тургеневъ бытъ Русскаго народа; по его словамъ (см. его „Воспоминанія“) онъ далъ себѣ „Аннибаловскую клятву“ бороться съ вѣковымъ зломъ Русскаго народа, которое представлялось ему въ образѣ крѣпостного права. Всѣмъ памятны симпатичные образы Русскихъ крестьянъ, выведенныхъ имъ во многихъ повѣстяхъ и разсказахъ; для этого стоитъ напомнить прежде всего „Записки Охотника“, открывающіяся описаніемъ Хоря и Калиныча. Но, увы, за этой красивой, а въ сущности показной любовью къ народу, скрывалось совсѣмъ иное къ нему отношеніе. Въ запискахъ современниковъ, изъ которыхъ намъ уже неоднократно случалось приводить обширныя выдержки, сохранились цѣнныя признанія Тургенева. Такъ Головачева-Панаева вспоминаетъ: „Съ тѣхъ поръ какъ Тургеневъ получилъ наслѣдство, онъ постоянно жаловался, что получаетъ доходовъ съ имѣнія очень мало и въ порывѣ своихъ скорбей проговаривался, что терпитъ много убытка отъ распущенности мужиковъ. „Я имъ не внушаю никакого страха, говорилъ онъ; прежде мужикъ съ трепетомъ шелъ на барскій дворъ, а теперь лѣзетъ смѣло и разговариваетъ со мной за панибрата, да еще съ какой-то язвительной улыбочкой смотритъ на тебя: „знаю, что ты, молъ, тряпка“. [50]
В. Н. Семенковичъ. вспоминая о Тургеневѣ, говоритъ: „Мужики его родового Спасскаго-Лутовинова разорены, и разорены при немъ. и своимъ нищенскимъ надѣломъ и тѣмъ, что при выходѣ на волю, они обрѣзаны во всѣхъ угодьяхъ, и имъ, буквально, некуда курицы выпустить. Спасскіе мужики самые бѣдные въ всемъ Мценскомъ уѣздѣ; это подтвердятъ всѣ знающіе ихъ положеніе“. [51]
За много лѣтъ до того Фетъ писалъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“:
„Помню, проѣзжая однажды вдоль Спасской деревни съ Тургеневымъ и спросивши Тургенева о благосостояніи крестьянъ, я былъ крайне удивленъ не столько сообщеніемъ о ихъ недостаточности, сколько французской фразой Тургенева: „faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais“. [52]
Интересно, какъ самъ Тургеневъ смотрѣлъ на свое матеріальное положеніе: объ этомъ мы находимъ у Фета слѣдующій разсказъ:
„Тургеневъ обыкновенно говорилъ, что онъ о матеріальныхъ средствахъ и не думаетъ, увѣренный, что у него ихъ на всю жизнь хватить, хотя въ то время онъ, очевидно, не имѣлъ въ виду огромныхъ суммъ, полученныхъ имъ впослѣдствіи за сочиненія. По этимъ словамъ слѣдовало заключить, что и онъ смотритъ на себя, какъ на богатаго человѣка, а между тѣмъ дорогой изъ Полѣсья онъ по поводу этой темы внезапно самымъ внушительнымъ образомъ пропищалъ:
— Да вы дайте мнѣ за всѣ мои имѣнія 70.000 рублей, и я сейчасъ же вылѣзу изъ тарантаса и стану у васъ въ пыли у ногъ валяться.
— И. С., вамъ не придется валяться въ пыли потому уже, что, пользуясь вашимъ преувеличеніемъ, чтобы не сказать преуменьшеніемъ, я не соглашусь покупать за ничто ваше состояніе.
Подобный разговоръ не разъ между нами возобновлялся и при томъ съ тѣмъ же знаніемъ дѣла и опредѣленностью“. [53] Тургеневъ относился равнодушно не только къ дѣйствительнымъ нуждамъ крестьянъ. но и къ своей родинѣ. Постоянно живя за границей, онъ утратилъ всякое представленіе о томъ, что принято подразумѣвать подъ Латинскимъ выраженіемъ: desiderium patriae. Въ 1860 г. онъ. между прочимъ, писалъ Фету: „До сихъ поръ Русскій дѣйствительно съ утѣшеніемъ видитъ границу своего отечества… когда выѣзжаетъ изъ него“. [54] А въ 1862 г., менѣе чѣмъ черезъ годъ по освобожденіи крестьянъ, Тургеневъ замѣчалъ: „знаться съ народомъ необходимо, но истерически льнуть къ нему, какъ беременная женщина, безсмысленно“. [55]
До чего слабо представлялъ себѣ истинное состояніе Русской дѣйствительности обжившійся заграницею Тургеневъ, явствуетъ изъ словъ Фета: „Меня поразилъ умственный путь, которымъ Тургеневъ подходилъ къ необходимости народныхъ школъ. Если бы онъ говорилъ, что должно исправить злоупотребленія, внесенныя временемъ въ народную жизнь, то я не сталъ бы съ этимъ спорить; но онъ, освоившійся со складомъ Европейской жизни, представлялъ Россію какимъ-то параличнымъ тѣломъ, которое нужно гальванизировать всѣми возможными средствами, стараясь (употребляя собственное его выраженіе) буравить это тѣло всяческими буравами, въ томъ числѣ и грамотностью“. [56]
Такимъ образомъ, народныя школы въ глазахъ Тургенева являлись лѣкарственнымъ средствомъ для исцѣленія народа отъ всѣхъ недуговъ безъ исключенія. Нечего говорить, насколько подобный взглядъ является слабымъ и поверхностнымъ.
У Полонскаго находимъ два отрывка, очень цѣнныхъ для характеристики отношеній Тургенева къ простому народу. Написанные такъ сказать, по горячимъ слѣдамъ, они, при несомнѣнной искренности Полонскаго, имѣютъ чрезвычайно важное значеніе. Вотъ что разсказываетъ Полонскій (напоминаемъ читателю, что воспоминанія относятся къ лѣту 1881 года):
„Судя по всему, что разсказывалъ Тургеневъ о Русскихъ крестьянахъ, онъ былъ далеко отъ нихъ не въ восторгѣ; но онъ судилъ о народѣ только по тѣмъ образчикамъ, которые встрѣчалъ у себя въ Спасскомъ, да въ степныхъ имѣніяхъ Орловской и Тульской губерній. Онъ никогда по Россіи не путешествовалъ, онъ не зналъ и сотой доли всей Россіи, и только, по необычайной своей проницательности, многое въ ней угадывалъ: но ничто его такъ не приводило въ негодованіе, какъ модная мысль, что мы должны учиться у народа.
Учить его, говорилъ онъ, — это я понимаю, а учиться! — чему учиться? Русскій простой мужикъ вовсе не такъ жалостливъ, какъ его описываютъ, да и не можетъ онъ никого такъ любить, потому что онъ и къ самому себѣ равнодушенъ“.
Разсказанъ случай на охотѣ, когда Тургеневъ и егерь услышали дѣтскій крикъ въ оврагѣ; Тургеневъ хотѣлъ спасать ребенка, но скоро замѣтилъ, что въ оврагъ спустился мужикъ и вывелъ мальчика. Егерь сказалъ, что это отецъ и на вопросъ Тургенева, почему? отвѣтилъ, что кромѣ отца никто и онъ самъ никогда бы не пошелъ.
„Я замѣтилъ Ивану Сергѣевичу, что и этотъ случай обобщать не слѣдуетъ“.
— „Удивительно, продолжалъ Тургеневъ: въ Россіи все наоборотъ, все не такъ, какъ заграницей. Тамъ, чѣмъ плодороднѣе почва, тѣмъ богаче жители, а у насъ чѣмъ она плодороднѣе, тѣмъ они бѣднѣе, а чѣмъ хуже, тѣмъ богаче. Тамъ, чѣмъ добрѣе, щедрѣе и честнѣе владѣлецъ, тѣмъ болѣе его уважаютъ, цѣнятъ и любятъ; здѣсь же напротивъ, чѣмъ онъ лучше, тѣмъ ему хуже, и тѣмъ недружелюбнѣе и подозрительнѣе къ нему относятся. Недаромъ, для И. С., по его собственному признанію, Русскій народъ былъ чѣмъ-то въ родѣ сфинкса или загадки“. [57]
Признавая Русскій народъ сфинксомъ, Тургеневъ, однако, не разъ пытался взять на себя неподсильную роль Эдипа, но всегда неудачно. Нетрудно замѣтить въ отношеніи Тургенева къ народу нѣчто брезгливо-барское, смѣшанное съ чувствомъ боязливаго недоумѣнія.
„Помню, какъ въ одно прекрасное утро, посмѣиваясь, онъ передалъ мнѣ воображаемую имъ сцену, какая будто бы ожидаетъ насъ у него въ деревнѣ: будемъ мы, говорилъ онъ, сидѣть по утру на балконѣ и преспокойно пить чай, и вдругъ увидимъ, что къ балкону, отъ церкви по саду, приближается толпа Спасскихъ мужиковъ. Всѣ по обыкновенію снимаютъ шапки, кланяются и на мой вопросъ: ну, братцы, что вамъ нужно?
— Ужъ ты на насъ не прогнѣвайся, батюшка, не посѣтуй… отвѣчаютъ. Баринъ ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уже кстати, вотъ и его (указывая на меня) повѣсить.
— Какъ?!
— Да такъ ужъ, указъ такой вышелъ, батюшка!
А мы уже и веревочку припасли… Да ты помолись… Что жъ! Мы вѣдь не злодѣи какіе-нибудь… тоже, чай, люди—человѣки… можемъ и повременить маленько и т. д.“ [58]
Только человѣку, совершенно незнакомому съ Русской дѣйствительностью, могла придти въ голову такая фантазія, напоминающая бредъ помѣшаннаго, одержимаго маніей преслѣдованія. Можно съ увѣренностью сказать, что Тургеневъ говорилъ это, хотя и „посмѣиваясь“, но несомнѣнно серьезно. Недаромъ, въ другой разъ онъ сказалъ Полонскому:
— Можешь ты пятью буквами опредѣлить характеръ мой?
Я сказалъ, что не могу.
— Скажи „трусъ“ это будетъ справедливо. [59]
Чтобы выяснить отношеніе Тургенева къ народу, приведемъ еще одну изъ его бесѣдъ съ Полонскимъ:
„Ну, братъ, я съ сегодняшняго дня буду природу называть хавроньей и вездѣ, вмѣсто слова „природа“, ставить слово: „хавронья“. Попадется книга подъ названіемъ: „Богъ и природа“, буду читать: „Богъ и хавронья“.
— Лучше уже попросту назови ее свиньей и вмѣсто словъ: на лонѣ природы, пиши, — на лонѣ свиньи…
— Да, надо только эту свинью въ руки взять, задумавшись произнесъ Тургеневъ.
— Да какъ же ты ее въ руки возьмешь?
— Да такъ, какъ взяли ее Французы: заставили ее рости, цвѣсти и плоды приносить…
Въ этомъ-то и задача культуры—умѣть побѣдить природу и заставить ее служить себѣ… Изъ хавроньи сдѣлать кормилицу, такъ сказать пріурочить ее къ человѣку и его потребностямъ… Весь вопросъ въ томъ, будетъ ли Васька Буслаевъ на это способенъ?
— Васька Буслаевъ?
— Да… Читалъ ли ты былину о Васькѣ Буслаевѣ? Васька этотъ — типъ Русскаго народа… Я высоко ставлю эту поэму… Тотъ, кому она пришла въ голову—живи онъ въ наше время, былъ бы величайшимъ изъ Русскихъ поэтовъ.
И Тургеневъ сталъ анализировать характеръ и подвиги Васьки Буслаева, этого въ своемъ родѣ нигилиста, которому все ни по чемъ…
Нашимъ крайнимъ Славянофиламъ едва ли бы понравился этотъ анализъ Тургенева“. [60]
О томъ же Васькѣ Буслаевѣ Тургеневъ говоритъ въ „Дымѣ“ устами западника Потугина.
Такимъ знатокомъ народа является намъ Тургеневъ въ изображеніи людей, хорошо его знавшихъ. Думается, что на самомъ дѣлѣ Тургеневъ мало интересовался этимъ самымъ народомъ, связь съ которымъ онъ порвалъ и потерялъ по собственной волѣ. Какъ ни пытался Тургеневъ оправдать передъ самимъ собой свое вѣчное пребываніе за границей, онъ смутно чувствовалъ свою отчужденность отъ родины и страдалъ отъ этого сознанія. Въ этомъ легко убѣдится всякій, кто прочтетъ вступленіе къ его „Литературнымъ и житейскимъ воспоминаніямъ“. Но тогдашняя печать въ лицѣ своихъ представителей ставила Тургеневу его разрывъ съ родиной въ особую заслугу. Въ этомъ усматривался великій либеральный подвигъ.
Какъ писатель, Тургеневъ отличался большимъ самомнѣніемъ. Болѣзненное самолюбіе, заставлявшее его идти на уступки съ „мальчишками“ въ шестидесятыхъ годахъ, ради спасенія гражданской популярности, диктовало иногда ему самыя неожиданныя признанія. Такъ, напримѣръ, онъ не разъ заявлялъ, что хочетъ быть погребеннымъ „у ногъ Пушкина“. Этими словами, преисполненными ложной скромности, Тургеневъ какъ бы ставилъ себя наравнѣ съ Пушкинымъ, считая, что только онъ одинъ достоинъ лечь съ нимъ рядомъ. Увѣренность въ себѣ, какъ въ исполинскомъ талантѣ, первостепенномъ по значенію, Тургеневъ переносилъ и на окружавшихъ его лицъ, въ особенности на добродушнаго Полонскаго. Послѣдній съ нѣкоторыми преклоненіемъ передъ литературною скромностью Тургенева говоритъ о немъ въ своихъ воспоминаніяхъ: „Иванъ Сергѣевичъ постоянно ставилъ себя ниже Пушкина, ниже Гоголя и даже ниже Лермонтова“. [61] Теперь намъ можетъ показаться въ высшей степени страннымъ это удивительное сопоставленіе именъ. Сравнивать Тургенева съ Пушкинымъ и Гоголемъ можно развѣ въ шутку, а Полонскій очевидно не только сравнивалъ, но и ставилъ Тургенева выше всѣхъ, на что указываетъ его наивное „даже“, подтверждающее, что относительно Лермонтова у Полонскаго даже сомнѣній никакихъ не могло возникнуть.
Также смѣло брался Тургеневъ „исправлять“ и „очищать“ чужіе стихи, напримѣръ, Фета. Изданіе 1856 года все переправлено Тургеневымъ. По этому поводу умѣстно привести небольшую библіографическую справку. Въ библіотекѣ И. С. Остроухова въ Москвѣ хранится экземпляръ стихотвореній Фета 1850 года, служившій какъ бы основаніемъ вышеупомянутаго изданія. Поправки, сдѣланныя рукой Тургенева, сохранились на этомъ экземплярѣ въ неприкосновенности, давая возможность наглядно убѣдиться, насколько былъ бѣденъ литературный вкусъ Тургенева. Недаромъ самъ Фетъ называлъ впослѣдствіи это изданіе „изувѣченнымъ“). [62] Въ пониманіи смысла иныхъ литературныхъ явленій Тургеневъ также обнаруживалъ подчасъ непростительную тупость. Такъ въ своихъ письмахъ онъ сравнивалъ Достоевскаго съ маркизомъ де-Садомъ, показывая полное непониманіе христіанской сущности таланта Достоевскаго, и пророчилъ окончательный упадокъ поэзіи Фета, наканунѣ „Вечернихъ огней“. Тоже самое отмѣчаетъ и Головачева-Панаева.
„Странно, что предсказанія Тургенева о литературной будущности его современниковъ почти никогда не оправдывались. Напримѣръ, приведя къ Панаеву знакомиться Апухтина, тогда еще юнаго правовѣда, онъ предсказывалъ, что такой поэтическій талантъ, какимъ обладаетъ Апухтинъ, составитъ въ литературѣ эпоху и что Апухтинъ своими стихами пріобрѣтетъ такую же извѣстность, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ“. [63]
Также высоко Тургеневъ ставилъ Дружинина, находя его по таланту неизмѣримо значительнѣе Гончарова. Не сбылось и предсказаніе его относительно Л. Толстого.
„Я твердо вѣрю, что мы еще доживемъ до того мгновенья, когда онъ первый будетъ добродушно хохотать надъ quasi-философской чепухой, которую онъ напустилъ въ видѣ вони въ свой поистинѣ великій романъ“. [64]
Въ воспоминаніяхъ самого Тургенева сохранилось замѣчательное описаніе его бесѣды съ буйнымъ критикомъ шестидесятыхъ годовъ. Д. Писаревымъ. Дѣло было весной 1867 года. „Въ теченіе разговора“, говоритъ Тургеневъ, „я откровенно высказался передъ нимъ“. Не будемъ приводить цѣликомъ откровенныя любезности Тургенева; отмѣтимъ лишь одно мѣсто, касающееся поэтовъ того времени. „Помилуйте, въ кого вы стрѣляете? Уже точно по воробьямъ изъ пушки! Всего-то у насъ осталось три-четыре человѣка, старички пятидесяти лѣтъ и свыше, которые еще упражняются въ сочиненіяхъ стиховъ; — стоитъ ли яриться противъ нихъ?“ [65] Къ числу этихъ „старичковъ“, осмѣянныхъ Тургеневымъ въ глазахъ своего случайнаго собесѣдника, приходится отнести Тютчева, Фета, Майкова, Полонскаго, гр. А. Толстого.
Говоря съ Полонскимъ о поэзіи и ея назначеніи, Тургеневъ однажды высказалъ слѣдующее положеніе, которое нельзя не признать нелѣпымъ: „И то сказать,— если мужику, котораго только что высѣкли въ волостномъ правленіи или который только что вернулся верстъ за двадцать въ свою семью (брюзгливую и злую, оттого что ѣсть нечего) начать читать стихотвореніе Пушкина или Тютчева, еслибы онъ даже и понялъ ихъ, непремѣнно бы плюнулъ и выругался… До стиховъ ли. въ особенности нѣжныхъ, человѣку, забитому нуждою и всякими житейскими невзгодами“. [66]
Можетъ быть, мужикъ и не ограничился бы однимъ плевкомъ, а произвелъ нѣчто худшее; но трудно вообразить такого поклонника поэзіи, который пожелалъ бы декламировать Пушкина и Тютчева при подобныхъ обстоятельствахъ.
Тургеневъ никогда не сходился дружески ни съ кѣмъ изъ писателей. Исключая Полонскаго, онъ никому не говорилъ „ты“. Да и невозможно представить его говорящимъ „ты“ Фету или Толстому.
Литературная физіономія Тургенева такъ же блѣдна и расплывчата, какъ и его внѣшность. Въ произведеніяхъ его языкъ, если можно такъ выразиться, не сросся съ сердцемъ, и слогъ Тургенева легко отдѣлить отъ личности. Полу-фотографъ, полу-разсказчикъ, Тургеневъ рисуетъ, рѣжетъ, чеканитъ, изображаетъ, но не творитъ. Мы не найдемъ у него высокаго подъема чувствъ, орлиныхъ полетовъ мысли. Въ сущности, слогъ его утомляетъ своимъ однообразіемъ. Письма его удивительно скучны, и одолѣть ихъ даже въ томъ сокращенномъ видѣ, какъ они напечатаны, значительная трудность. Свои воспоминанія онъ не даромъ назвалъ „литературными и житейскими“, строго разграничивъ эти двѣ области. Больше всего боялся Тургеневъ показаться передъ публикой въ халатѣ; какъ чтецъ на эстраду, выходилъ онъ всегда во фракѣ, изящный и затянутый. За воспоминаніями онъ, какъ за ширмами, хотѣлъ скрыть неприглядныя стороны своей природы.
IѴ
Въ біографіи каждаго общественнаго дѣятеля встрѣчаются случаи, о которыхъ по необходимости приходится умалчивать. Свѣдущій читатель могъ замѣтить, что мы почти не говорили ничего о ссорѣ, происшедшей между Тургеневымъ и гр. Л. Н. Толстымъ. Ссора эта, едва не кончившаяся поединкомъ, подробно описана въ „Воспоминаніяхъ“ Фета. Къ нимъ мы и отсылаемъ любопытствующаго читателя, воздерживаясь отъ какихъ бы то ни было догадокъ и собственныхъ предположеній. Еще менѣе въ правѣ считаемъ мы себя говорить объ истинномъ характерѣ отношеній Тургенева къ знаменитой пѣвицѣ Віардо-Гарсіа, бывшей главной виновницей его многолѣтняго пребыванія заграницей. Письма Тургенева къ Віардо, появившіяся въ Русскомъ переводѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, даютъ очень мало для біографіи знаменитаго писателя. Напечатанныя въ 1898 г. въ „La Revue Hébdomadaire“ съ объясненіями г. Гальперина-Каминскаго, онѣ были изданы съ разрѣшенія и подъ контролемъ г-жи Віардо. Всего ею разрѣшено къ печатанію двадцать пять писемъ, имѣющихъ исключительно общій интересъ. Почти всѣ письма писаны заграницей, въ Парижѣ или Куртавенелѣ съ 1846 по 1850 годъ. [67] Въ нихъ Тургеневъ описываетъ свои впечатлѣнія отъ слышанныхъ имъ оперъ, дѣлится литературными и политическими взглядами, остритъ, болтаетъ непринужденно, какъ давній знакомый. Общій тонъ писемъ напоминаетъ легкую салонную болтовню (causerie). Ничего важнаго для характеристики Тургенева онѣ, повторяемъ, не содержатъ.
Знаменательны слова матери Тургенева, сказанныя ею однажды ему и его брату: „Жаль мнѣ васъ, вы пропадете, не будете счастливы, потому что оба однолюбцы“. [68] Это материнское предсказаніе по отношенію къ И. С. Тургеневу вполнѣ оправдалось.
Фету Тургеневъ говорилъ: „Я только тогда блаженствую, когда женщина каблукомъ наступитъ мнѣ на шею и вдавитъ мое лицо носомъ въ грязь“. [69] Нельзя при этомъ не отмѣтить странность роли, которую Тургеневъ игралъ въ домѣ Віардо. Онъ походилъ на приживальщика, устроившагося подлѣ богатыхъ и извѣстныхъ людей. А между тѣмъ собственныя средства его были всегда болѣе чѣмъ значительны, не смотря на крайнюю безпечность, доведшую его къ концу-жизни, почти до разоренья.
Самъ Тургеневъ въ письмѣ къ Полонскому такъ однажды выразился о своемъ добровольномъ изгнаніи: „Я очень хорошо понимаю, что мое постоянное пребываніе заграницей вредить моей литературной дѣятельности, да такъ вредитъ, что, пожалуй, и совсѣмъ ее уничтожитъ; но и этого измѣнить нельзя“. [70]
У Головачевой-Панаевой имѣется нѣсколько строкъ, проливающихъ свѣтъ на взаимныя отношенія Тургенева къ Віардо въ началѣ ихъ сближенія. „Тургеневъ громогласно всюду и всѣмъ оповѣщалъ о своей любви къ Віардо. Но въ первый годъ знакомства Тургенева съ Віардо, она не особенно внимательна была къ Тургеневу. Въ гѣ дни, когда Віардо знала, что у нея будутъ съ визитомъ аристократическіе посѣтители, Тургеневъ долженъ былъ сидѣть у ея мужа въ кабинетѣ, бесѣдовать съ нимъ объ охотѣ и посвящать его въ Русскую литературу. На званые вечера къ Віардо его тоже не приглашали“. [71]
Сохранился рисунокъ Шамеро, изображающій Тургенева за нѣсколько дней до смерти. Знаменитый Русскій писатель лежитъ одинокій въ постели и спитъ, облокотясь на подушки. Выраженіе лица болѣзненное и страдающее. Послѣдніе дни Тургеневъ, какъ извѣстно, нуждался въ самомъ необходимомъ, и отъ него нерѣдко приходилъ слуга къ одному изъ соотечественниковъ, жившихъ неподалеку, попросить супа для больного господина. Фетъ замѣчаетъ по этому поводу: „Высказываемая имъ когда-то мечта о женскомъ каблукѣ, нагнетающемъ его затылокъ лицомъ въ грязь, сбылась въ переносномъ значеніи въ самомъ блистательномъ видѣ“. [72]
Нерадостно было дѣтство Тургенева. Мать его, Варвара Петровна отличалась суровымъ, деспотическимъ нравомъ. Это была жестокая помѣщица въ полномъ смыслѣ слова. Тургеневъ рано лишился отца своего, Сергѣя Николаевича, но отца ему могъ замѣнить родной дядя Николай Николаевичъ, пользовавшійся большимъ расположеніемъ Варвары Петровны.
Тургеневъ разсказывалъ Полонскому, что въ дѣтствѣ его драли за каждые пустяки чуть не каждый день, до такой степени, что однажды онъ хотѣлъ бѣжать ночью изъ дома, но вовремя былъ остановленъ Нѣмцемъ-гувернеромъ. Онъ не любилъ вспоминать о своемъ дѣтствѣ, и оттого эта полоса его жизни намъ почти неизвѣстна.
Въ религіозно-нравственныхъ убѣжденіяхъ Тургеневъ былъ крайне ограниченъ. Въ этомъ смыслѣ онъ былъ дитя своего позитивнаго вѣка, замѣнявшаго и вѣру, и безвѣріе чѣмъ-то среднимъ, какимъ-то тепленькимъ добродѣтельнымъ полу-христіанствомъ. Онъ не вѣрилъ ни въ будущую жизнь, ни въ безсмертіе души и незадолго до смерти высказывалъ Полонскому свои мысли, проникнутыя самымъ безнадежнымъ матеріализмомъ. Въ виду чрезвычайнаго интереса этихъ признаній приводимъ ихъ.
„Философскія убѣжденія Тургенева и направленіе ума его имѣли характеръ болѣе или менѣе положительный, и подъ конецъ жизни его носили въ себѣ отпечатокъ пессимизма. Хотя онъ и былъ въ юности поклонникомъ Гегеля, но отвлеченныя понятія, Философскіе термины давно уже были ему не по сердцу. Онъ терпѣть не могъ допытываться до такихъ истинъ, которыя, по его мнѣнію, были непостижимы. — „Да и есть ли еще на свѣтѣ непостижимыя истины?“
Разсказы его „Призраки“ и „Странная исторія“ многихъ заставляли предполагать, что Тургеневъ самъ вѣритъ въ таинственныя, необъяснимыя явленія; но ничего не можетъ быть ошибочнѣе такого мнѣнія о Тургеневѣ.
„Ничего нѣтъ страшнѣе, говорить онъ однажды, страшнѣе мысли, что ничего нѣтъ страшнаго,—все обыкновенно. И это-то самое обыкновенное, самое ежедневное и есть самое страшное. Не привидѣніе страшно, а страшно ничтожество нашей жизни“…
„Кажется, что можетъ быть проще истины: „молодости вернуть нельзя“. Кто этого не знаетъ? А между тѣмъ для меня нѣтъ ничего страшнѣе этой простой истины; она гораздо страшнѣе, чѣмъ адъ, описанный Дантомъ въ его „Divina Comedia“. Для меня въ непреложности законовъ природы есть нѣчто самое ужасное, такъ какъ я никакой цѣли, ни злой, ни благой не вижу въ нихъ“.
„Въ спорахъ своихъ со мной Иванъ Сергѣевичъ обнаруживалъ крайне-безпощадное, пессимистическое міросозерцаніе. Никакъ не могъ онъ примириться съ равнодушіемъ природы къ человѣческому счастію или горю. Что бы мы ни дѣлали, всѣ наши мысли, чувства, дѣла, даже подвиги будутъ забыты. Какая же цѣль этой человѣческой жизни“? [73]
Такъ сокрушался на склонѣ дней шестидесятитрехлѣтній Тургеневъ, знаменитый писатель, отъ котораго люди, его современники, вправѣ были ждать глубокаго, яснаго проникновенія въ тайну жизни и смерти. Убѣленный сѣдинами. Тургеневъ не былъ умудренъ опытомъ, потому что всегда былъ далекъ отъ жизни. На краю гроба онъ дрожитъ, какъ юноша, только что вступающій въ жизнь, не успѣвшій перетерпѣть ея ужасовъ. Можно представить себѣ, какъ ужасны были предсмертныя нравственныя мученія Тургенева!
Мысль о смерти съ раннихъ лѣтъ занимала Тургенева, возбуждая въ душѣ его чисто-животный, паническій ужасъ. Въ „Запискахъ Охотника“ находится разсказъ „Смерть“ гдѣ сквозь обычный легкомысленный тонъ проглядываетъ этотъ ужасъ, смѣшанный съ недоумѣніемъ при видѣ спокойнаго отношенія къ смерти. Въ противоположность смерти жизнь представлялась Тургеневу какъ цѣпь удовольствій, перервать которую онъ никогда бы не рѣшился по собственной волѣ. Забывая, что „чувство смерти — мигъ, и много ли терпѣть?“ (Пушкина „Анджело“), Тургеневъ смотрѣлъ на смерть не какъ на естественный отдыхъ оть долгой жизни, а какъ на тягчайшее наказаніе, придуманное безжалостной природой. „Забавно, говоритъ Фетъ, бреттерствовать человѣку, цѣлый вѣкъ толковавшему объ ужасѣ смерти, передъ людьми, цѣлый вѣкъ толкующими объ ужасѣ жизни“. [74]
Когда умеръ Тургеневъ, въ лицѣ его Россія лишилась замѣчательнаго стилиста, блестяще владѣвшаго перомъ, знаменитаго писателя, но и только; „человѣка“ она не знала и не знаетъ до сихъ поръ.
Личность его растаяла на историческомъ горизонтѣ, какъ мимолетное облако. Какъ человѣкъ, онъ всю жизнь „заботился и пекся о многомъ*, забывая, что только „едино есть на потребу“.
Борисъ Садовской.
Русскій Архивъ, № 4, 1909.
[1] Н. М. Гутьяръ. Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ. Юрьевъ. 1907, стр. 400.
[2] В. Семенковичъ. По поводу статьи Н. Гутьяра. Вѣстникъ Европы, 1900, № 4, стр. 855.
[3] Гр. А. К. Толстой. Переписка. Вѣстникъ Европы. 1897. № 4. Письмо отъ 14 Окт. 1851.
[4] Тамъ же.
[5] Гр. Л. Н. Толстой. Фетъ. Мои воспоминанія, т. I. стр. 107.
[6] Гр. А. К. Толстой. Переписка. Тамъ же. Письмо 1855 г.
[7] А. А. Фетъ. Мои воспоминанія, т. I. стр. 407.
[8] А. А. Фетъ. Мои воспоминанія. T. II. стр. 98.
[9] Я. П. Полонскій. И. С. Тургеневъ у себя. „Нива“ 1884, № 5, стр. 116.
[10] Свидѣтелями между прочими были супруга Ѳ. И. Тютчева и князь П. А. Вяземскій, добродушно вспоминавшій о гибели парохода въ одномъ изъ своихъ стихотвореній:
„И оставалось мнѣ на выборъ произвольный
Быть гусемъ жаренымъ иль рыбой малосольной“.
[11] Сравнить письма Тургенева къ Краевскому въ одномъ изъ Отчетовъ Императорской Публичной Библіотеки.
[12] И. И. Панаевъ. Литературныя воспоминанія и воспоминанія о Бѣлинскомъ. С. П-Б. 1876, стр. 331.
[13] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія 1824- 1870. С. П-Б. 1890. стр. 222.
[14] В. Грибовскій. Три Парижскихъ знаменитости. „Книжки Недѣли“. Февр. 1896.
[15] Этотъ разсказъ относится къ половинѣ сороковыхъ годовъ. А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 118.
[16] А. А. Фетъ. Мои воспоминанія. Т. II, стр. 305.
[17] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 316—326;
[18] Тамъ же, стр. 360.
[19] Н . В. Успенскій. Изъ прошлаго. Москва, 1889, стр. 20—22.
[20] А. А. Фетъ. Воспоминанія т. I, стр. 108.
[21] А. А. Фетъ. Тамъ же. T. I, стр. 202.
[22] Тамъ же, стр. 267.
[23] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 133.
[24] Тамъ же, стр. 238.
[25] Тамъ же, стр. 259.
[26] Тамъ же, стр. 131.
[27] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 184. Беневоленскій одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ „Исторіи одного города“.
[28] Тамъ же, стр. 200.
[29] Тамъ же, стр. 266.
[30] Тамъ же, стр. 276.
[31] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 220.
[32] А. А. Фетъ. Мои Воспоминанія. T. I. стр. 409. т. II, стр. 23.
[33] „Историческій Вѣстникъ“. Ноябрь 1883. Стр. 378—399.
[34] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева. Стр. 135.
[35] Тамъ же, стр. 259.
[36] Тамъ же, стр. 137.
[37] Cтр. 170.
[38] Cтр. 151.
[39] Cтр. 272.
[40] Cтр. 157.
[41] Cтр. 246.
[42] Cтр. 204.
[43] Cтр. 325—368.
[44] А. Я. Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 179—280.
[45] В. П. Батуринскій. А. И. Герценъ, его друзья и знакомые. Спб. 1904.
[46] Письмо отъ 11 Ноября 1845 г.
[47] Мои воспоминанія. T. I, стр. 5.
[48] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 363.
[49] Стихотворенія H. II. Огарева. Т. Г. Москва. 1904, стр. 386.
[50] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 306.
[51] „Вѣстникъ Европы“, 1900. № 4,. стр. 895.
[52] Фетъ. Мои воспоминанія. T. I, стр. 266. Дѣлай то, что я говорю, но не дѣлай, что я дѣлаю.
[53] Тамъ же, стр. 267—8.
[54] Стр. 327.
[55] Стр. 394.
[56] Стр. 398—399.
[57] „Нива“ 1884 г. № 3, стр. 66.
[58] „Нива“ 1884 г. № 1, стр. 11.
[59] Тамъ же № 7, стр. 159.
[60] Тамъ же № 7, стр. 159.
[61] „Нива“ 1884 г. № 4, стр. 87.
[62] Фетъ. Мои воспоминанія. T. I. стр. 104.
[63] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 189.
[64] Сѣверные Цвѣты. 1902 г., стр. 188. Рѣчь идетъ о „Войнѣ и мирѣ“.
[65] Полное собраніе сочиненій И. С. Тургенева. Т. ХII. С. П-б. 1898, стр. 32.
[66] „Нива“ 1884 г. № 6, стр. 138.
[67] Письма И. С. Тургенева къ Паулинѣ Віардо. Москва. 1900.
[68] „Нива“. 1887 г. № 1, стр. 15.
[69] Фетъ. Мои воспоминанія. T. I. стр. 158.
[70] Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 154.
[71] Головачева-Панаева. Воспоминанія, стр. 117.
[72] Фетъ. Мои воспоминанія, т. II, стр. 397.
[73] „Нива“ 1884 г. №№ 3, 4, 6.
[74] Фетъ. Моя воспоминанія. Т. II. стр. 506.
Views: 60