Изъ записокъ командира подводной лодки «Окунь»

Въ широкой публикѣ всегда царило убѣжденіе, что въ Россіи, какъ странѣ технически отсталой и чисто сухопутной, флотъ обычно состоялъ изъ кораблей устарѣлыхъ типовъ, и что мы всегда плелись въ хвостѣ другихъ державъ, рабски копируя чужіе чертежи.

Однако на самомъ дѣлѣ это было не такъ.

Суда русскаго военнаго флота не только строились по иностраннымъ образцамъ, но и наши корабельные инженеры, бывало, и сами создавали новые типы кораблей, настолько удачные, что многіе изъ нихъ надолго опережали всѣ другіе.

Къ сожалѣнію, отсутствіе свободныхъ средствъ и медленность постройки часто сводили на нѣтъ всѣ усилія.

Между тѣмъ, первые въ мірѣ дреднауты были спроектированы и построены русскими корабельными инженерами, на 15 лѣтъ опередившими своихъ англійскихъ коллегъ.

Это были броненосцы Черноморскаго флота «Чесьма», «Императрица Екатерина II», «Георгій Побѣдоносецъ», «Синопъ».

Броненосные крейсера «Россія», «Громобой», совершили переворотъ въ дѣлѣ постройки этого типа кораблей. Эскадренный миноносецъ «Новикъ» долгое время являлся самымъ быстроходнымъ во всемъ мірѣ и считается родоначальникомъ современныхъ миноносцевъ (I). Подводный минный заградитель «Крабъ» (1907 г.) — первый изъ судовъ этого рода (II) и т. д.

Съ начала войны боевыя дѣйствія подводныхъ лодокъ Германіи и, отчасти, Англіи, показали всю силу новаго грознаго оружія и разнообразіе его примѣненія. Вслѣдствіе этого, по окончаніи кампаніи 1914 года, начальникъ бригады подводныхъ лодокъ Балтійскаго моря получилъ предложеніе начальника морского генеральнаго штаба: составить заданія для постройки новыхъ подводныхъ лодокъ.

Видя въ этомъ офиціальное признаніе громаднаго боевого значенія подводнаго флота, что до сего времени усиленно отрицалось тѣмъ же морскимъ генеральнымъ штабомъ, командиры подводныхъ лодокъ и флагманскіе спеціалисты, умудренные опытомъ плаваній въ боевой обстановкѣ, съ увлеченіемъ приступили къ выполненію поставленной имъ задачи. То же происходило и въ г. Севастополѣ.

Морской генеральный штабъ не связывалъ насъ никакими рамками, широко идя навстрѣчу всѣмъ пожеланіямъ командировъ подводныхъ лодокъ. Вся иниціатива, всѣ заданія должны были итти отъ плавающаго состава. Поэтому, каждый день командиры и флагманскіе спеціалисты собирались на транспортѣ «Европа» (III) и тутъ шли горячія обсужденія различныхъ деталей. По согласованіи заданій, выработанныхъ въ Балтійскомъ морѣ, съ таковыми же, присланными изъ Севастополя, долженъ былъ быть объявленъ конкурсъ между русскими и иностранными заводами на составленіе проектовъ, отвѣчающихъ этимъ требованіямъ. Въ теченіе трехъ зимнихъ мѣсяцевъ 1914—1915 года заданія были выработаны и отосланы въ Петроградъ въ морской генеральный штабъ.

13/26 марта 1915 г. начальникъ бригады подводныхъ лодокъ Балтійскаго флота былъ уже извѣщенъ о состоявшемся утвержденіи программы подводнаго судостроенія.

Согласно ея въ 1920 году Россія должна была имѣть совершенно готовыхъ 112 погружающихся кораблей и, кромѣ того, два опытныхъ судна, служащихъ для всесторонняго развитія принятаго типа. Послѣ этого былъ объявленъ конкурсъ на составленіе проектовъ подводныхъ кораблей.

Къ осени 1915 года проекты были уже получены отъ заводовъ и, по разсмотрѣніи ихъ комиссіей, были признаны лучшими проекты американской фирмы «Холландъ» въ 950 тоннъ и итальянской «Фіатъ» въ 920 тоннъ на поверхности. Кромѣ того, считая необходимымъ развивать русскій типъ подводныхъ лодокъ корабельнаго инженера генералъ-майора Бубнова, лодки котораго до этого времени являлись лучшими въ русскомъ флотѣ, комиссія рѣшила заказать нѣсколько судовъ его типа водоизмѣщеніемъ 930 тоннъ на поверхности.

Поздней осенью 1915 года разсмотрѣніе проектовъ было закончено и, въ декабрѣ того же года, пять русскихъ заводовъ получили заказы и приступили къ работамъ.

Первые семьдесять погружающихся миноносцевъ должны были вступить въ строй въ концѣ 1917, въ началѣ 1918 года.

На корабляхъ должны были быть примѣнены всѣ усовершенствованія, выработанныя практикой войны, а также новѣйшая система радіотелеграфа старшаго лейтенанта П. Стогова, работающая даже на подводномъ ходу, на любой глубинѣ, т. е., при совершенно погруженной сѣти. Наконецъ, въ виду того, что большой районъ дѣйствій позволялъ этимъ погружающимся миноносцамъ долго держаться въ морѣ, вдали отъ своей базы, были приняты всѣ мѣры для увеличенія обитаемости внутреннихъ помѣщеній и представленія личному составу наибольшаго комфорта. По окончаніи этой работы, по предложенію начальника Морского Генеральнаго Штаба, личный составъ подводнаго флота приступилъ къ выработкѣ новыхъ заданій для постройки погружающихся крейсеровъ въ 3.000 тоннъ водоизмѣщенія подъ водой.

Въ теченіе 1916 года были выработаны заданія и состоялся конкурсъ проектовъ, причемъ первымъ оказался заводъ «Ноблеснеръ» въ Ревелѣ, а вторымъ Балтійскій заводъ въ Петроградѣ.

Проекты были настолько хороши, что комиссія рѣшила построить оба съ цѣлью произвести всестороннія испытанія и, по выясненіи ихъ результатовъ, начатъ постройку серій лучшаго типа. Нарядъ на постройку подводныхъ крейсеровъ былъ данъ 9 декабря 1916 года. Элементы ихъ таковы:

Водоизмѣщеніе: на поверхности 2.000 тоннъ, подъ водой 3.000 тоннъ, длина 328 футъ, ширина 31 футъ, углубленіе 13 футъ.

Скорость хода: на поверхности 20 узловъ, подъ водой 10 узловъ. Районъ плаванія: на поверхности 12.000 миль, подъ водой 300 миль. Быстрота погруженія — одна минута. Переходъ изъ крейсерскаго положенія въ подводное всего лишь пятнадцать-двадцать секундъ. Вооруженіе: 19 минныхъ аппаратовъ, 4 орудія въ 100 мм., установленныхъ попарно спереди и сзади рубки, 2 орудія въ 57 мм. противъ аэроплановъ.

Прекрасно разработанная система водонепроницаемыхъ переборокъ, тройное дно, защита отъ снарядовъ и таранн. ударовъ (IV) непріятельскихъ кораблей, и другія новѣйшія приспособленія, создавали изъ этого подводнаго крейсера мощную боевую единицу.

Между тѣмъ, война ставила все новыя и новыя требованія, поэтому, въ томъ же 1916 году на Балтійскомъ заводѣ въ Петроградѣ было приступлено къ передѣлкѣ строившихся тамъ подводныхъ лодокъ въ 650 тоннъ «Ершъ» и «Форель» (V) — въ подводные минные заградители. Лѣтомъ 1917 года «Ершъ» былъ оконченъ постройкой и прибылъ въ Ревель. Постановка минъ загражденія съ подводной лодки, дала прекрасные результаты и Балтійскій флотъ получилъ отличный корабль, обладавшій высокими боевыми качествами, какихъ не было ни въ одномъ иностранномъ флотѣ.

Къ сожалѣнію, наступившая разруха не позволила примѣнить его въ боевой обстановкѣ и, такъ и не поставивъ ни одной боевой мины, «Ершъ», въ 1918 году, погибъ въ Финскомъ заливѣ, недалеко отъ Кронштадта.

«Ершъ» еще не былъ готовъ, когда боевая обстановка заставила имѣть въ Балтійскомъ морѣ небольшіе подводные заградители.

Пришлось срочно разрабатывать проекты и, въ концѣ 1916 года, Русско-Балтійскому заводу въ г. Ревелѣ былъ данъ нарядъ на постройку четырехъ подводныхъ минныхъ заградителей въ 235 тоннъ водоизмѣщенія, несущихъ по 16—20 минъ загражденія.

Заградители требовались такъ срочно, что на постройку ихъ давалось всего лишь семь мѣсяцевъ.

Не довольствуясь перестройками п. л. «Ершъ» и «Форель», общими усиліями и тѣмъ же порядкомъ были выработаны заданія для перестройки большихъ подводныхъ минныхъ загражденій.

Проекты русскихъ подводныхъ миноносцевъ, подводныхъ заградителей и подводныхъ крейсеровъ, составленные русскими инженерами по русскимъ же заданіямъ, оставляли далеко позади своихъ современниковъ во всѣхъ прочихъ флотахъ міра.

На этотъ разъ Россія дѣлала гигантскій скачекъ впередъ, создавая превосходные типы подводныхъ кораблей и разрабатывая совершенно новый типъ подводнаго миннаго заградителя, котораго и по настоящее время нѣтъ еще въ иностранныхъ флотахъ всего міра.

Не будь революціи, Россія въ 1920 году обладала бы первокласснымъ подводнымъ флотомъ болѣе 100.000 тоннъ водоизмѣщенія, т. е. равнымъ по водоизмѣщенію суммѣ подводныхъ флотовъ двухъ величайшихъ морскихъ державъ, Великобританіи и С. А. С. Штатовъ.

(I) Корабельный инженеръ Гавриловъ.

(II) Г. Налетовъ.

(III) Стоялъ въ Ревельскомъ порту.

(IV) Корабельный инженеръ И. И. Бохановскій.

(V) Типъ Бубнова.

В. Меркушовъ.
Возрожденіе, № 824, 4 сентября 1927.

Views: 34

Отъ редактора. Въ Пушкинѣ Г. Адамовичу противно религіозное, т. е. гармоничное, міропониманіе. Ради борьбы съ нимъ Адамовичъ и разыскиваетъ такихъ авторовъ, которые находились бы «глубже» или «выше» этого гармоническаго міропониманія. Онъ дѣлаетъ именно то, о чемъ говоритъ Ходасевичъ: «упрекаетъ Пушкина въ поверхностномъ и несложномъ міровоззрѣніи». Тѣ же вылазки Адамовичъ предпринимаетъ противъ Достоевскаго. Ему кажется — если показать, что, скажемъ, Чехову былъ неинтересенъ Достоевскій, то и міровоззрѣніе Достоевскаго отъ этого потеряетъ свою цѣнность. Нѣтъ, не потеряетъ. Да и Чеховъ, человѣкъ безъ міровоззрѣнія — плохая путеводная звѣзда. 

---

Статьи Георгія Адамовича (въ журналѣ «Звено») читаются съ интересомъ. Но, облеченныя въ легкую форму «Литературныхъ бесѣдъ», онѣ имѣютъ всѣ достоинства и всѣ недостатки летучихъ импровизацій: онѣ часто волнуютъ, но слабо запоминаются; онѣ изящны, но капризны; очень важныя темы порою затронуты слишкомъ броско; вѣрная и полезная мысль иногда высказывается столь неточно, что становится соблазнительна; авторъ нерѣдко противорѣчитъ себѣ самому, а иногда въ поспѣшности «бесѣды» говоритъ то, чего, можетъ быть, не сказалъ бы въ статьѣ, болѣе заботливо выношенной.

Вотъ и въ послѣдней своей статьѣ («Звено», № 218) Г. Адамовичъ обмолвился нѣсколькими фразами, которыя по совѣсти нельзя оставить безъ вниманія — именно потому, что онѣ принадлежатъ критику, съ которымъ считаться хочется.

Говоря о «пушкинской традиціи» въ русской поэзіи и о поэтѣ Борисѣ Пастернакѣ, Г. Адамовичъ замѣчаетъ:

«Кажется, міръ, дѣйствительно, сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину, И кажется, можно достигнуть пушкинскаго словеснаго совершенства при болѣе углубленномъ, дальше и глубже проникающемъ взглядѣ на міръ. Во всякомъ случаѣ, теоретически въ этомъ ничего невозможнаго нѣтъ. Пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія. Не надо преувеличивать цѣну ясности, въ которой не вся міровая муть прояснена. Отъ завѣтовъ Пушкина Пастернакъ отказался».

Оставимъ пока въ сторонѣ Пастернака и обратимся къ тому, что сказано здѣсь о Пушкинѣ. Прежде всего бросается въ глаза какъ бы великодушная снисходительность, съ которою говоритъ о Пушкинѣ Адамовичъ. Но я, разумѣется, все-таки не думаю, что Адамовичъ хотѣлъ сказать, будто это именно ему, Адамовичу, міръ открылся сложнѣй и богаче, нежели открывался Пушкину, или будто именно его, Адамовича, взглядъ проникаетъ въ міръ «дальше и глубже», чѣмъ взглядъ Пушкина. Такой нескромности и такой наивности я приписать Адамовичу не смѣю, хотя его фраза звучитъ именно такъ. Будемъ считать поэтому, что Адамовичъ противопоставляетъ Пушкину не себя. Но что онъ все-таки упрекаетъ Пушкина въ поверхностномъ и несложномъ міровоззрѣніи, — это во всякомъ случаѣ несомнѣнно.

Пушкинъ былъ человѣкъ. Абсолютно его проницательность была ограничена предѣлами человѣческаго познанія; она и относительно могла быть меньшей, чѣмъ у другихъ людей. Это — дважды два, и Адамовичъ правъ, что «теоретически въ этомъ ничего невозможнаго нѣтъ». Но Адамовичъ не сравниваетъ зоркость и глубину Пушкина съ чьими-нибудь еще, а совершенно отчетливо говорить, что Пушкинъ не относительно, а абсолютно былъ неглубокъ. Вотъ тутъ-то и надо было Адамовичу намъ указать, съ какой такой высоты открывается ему неглубокость Пушкина и въ чемъ обнаружилась пушкинская несложность. Когда дѣло идетъ о Пушкинѣ, мы въ правѣ не вѣрить одному лишь чутью Адамовича и требовать доказательствъ. Тутъ задѣта и наша любовь къ Пушкину, и наше уваженіе къ тѣмъ, кто надъ Пушкинымъ много работалъ. Тутъ, наконецъ, — нашъ литературный (ну, и не только литературный) патріотизмъ задѣтъ: ибо Пушкинъ есть наша родина, «наше все».

Но опять-таки я не хочу всерьезъ обвинять Адамовича въ сознательной обидѣ, нанесенной имъ нашей любви къ Пушкину. Предпочитаю сказать, что Пушкинъ для Адамовича простъ и мелокъ потому, что Адамовичъ Пушкина не знаетъ, въ должной мѣрѣ не занимался имъ, «не читалъ его», или, читая, не понялъ. Стыда въ этомъ нѣтъ, тутъ онъ очень не одинокъ, у него огромное окруженіе. Тотъ Пушкинъ, котораго изъ десятилѣтія въ десятилѣтіе преподносили на гимназической, на университетской скамьѣ, потомъ въ пузатыхъ исторіяхъ литературы, — Пушкинъ Порфирьевыхъ, Галаховыхъ, Незеленовыхъ, Смирновскихъ, Сакулиныхъ, даже Венгеровыхъ (говорю «даже» — ибо Венгеровъ много сдѣлалъ для біографическаго, библіографическаго и текстуальнаго изученія Пушкина, въ которомъ по существу мало понималъ) — дѣйствительно, ужъ не больно глубокъ и зорокъ съ его «общественными идеалами александровской эпохи» и съ вегетарьянской моралью. Я самъ писалъ годъ тому назадъ: «если бы Пушкинъ въ дѣйствительности былъ таковъ, какимъ онъ мерещится обывателю (иной разъ наряженному въ мундиръ популярнаго критика, или ученаго, или учителя словесности) — истинная цѣна этому господину была бы невелика». Но настоящій Пушкинъ, великій и мудрый, безконечно сложный, часто таинственный и «темный», давно уже открывался людямъ, съ Незеленовыми довольно несоизмѣримымъ: Гоголю, Лермонтову, Бѣлинскому, Достоевскому, благоговѣвшему передъ Пушкинымъ, Мережковскому, въ недавніе дни — Гершензону, сдѣлавшему для пониманія Пушкина чрезвычайно много и въ этомъ смыслѣ далеко еще не оцѣненному. И вотъ, послѣ всего этого, послѣ словъ Достоевскаго о томъ, какъ мы только и дѣлаемъ, что разгадываемъ загадку, заданную намъ Пушкинымъ, тѣмъ, кого вся Россія сдѣлала «отвѣтомъ на вызовъ, брошенный Петромъ», — оказывается, что для Георгія Адамовича «міръ, дѣйствительно, сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину». Нѣтъ, хотя бы одни эти имена, мной названныя, говорятъ за то. что не «міръ сложнѣе и богаче, чѣмъ представлялось Пушкину», а Пушкинъ куда сложнѣе и богаче, чѣмъ представляется Адамовичу.

«Кажется, можно достигнуть пушкинскаго словеснаго совершенства при болѣе углубленномъ, дальше и глубже проникающемъ взглядѣ на міръ… Пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія. Не надо преувеличивать цѣну ясности, въ которой не вся міровая муть прояснена». Если бы Адамовичъ получше вчитался бы въ Пушкина или хоть бы въ написанное о Пушкинѣ — зналъ бы Адамовичъ, какія бездны «міровой мути» были вѣдомы – Пушкину, автору пѣсни Предсѣдателя, «Заклинанія», «Мѣднаго Всадника», «Пиковой Дамы», и многаго, многаго другого, до «Графа Нулина» включительно. Дѣло лишь въ томъ, что онъ, знавшій о «мути», говоритъ о ней не мутно; онъ, обнажавшій глубочайшіе «изломы человѣческой души», — писалъ стихи не изломанные; онъ-то зналъ завѣтъ, высказанный, кажется, Дельвигомъ: «Ухабистую дорогу не должно изображать ухабистыми стихами». Въ томъ-то и есть величайшее чудо пушкинской поэзіи, что при такой глубинѣ смысла такъ необычайно прозрачно ея словесное оформленіе. Можно бы, перефразируя Тютчева, сказать Пушкину:

О, ясныхъ пѣсенъ сихъ не пой:
Подъ ними хаосъ шевелится.

Поэтому почти невѣроятно въ устахъ Адамовича, который вѣдь не только критикъ, но и талантливый поэтъ, слова о томъ, будто «пушкинская линія не есть линія наибольшаго сопротивленія». Именно потому-то пушкинская линія и есть воистину линія наибольшаго сопротивленія, что Пушкинъ для изображенія величайшей сложности идетъ путемъ величайшей простоты. Въ томъ-то и непревзойденность Пушкина, что онъ обладалъ талисманомъ мѣры, перешедшимъ къ нему отъ искусства античнаго. Нельзя преувеличивать цѣну пушкинской ясности, потому что она безцѣнна. Это и есть «завѣтъ Пушкина».

«Отъ завѣтовъ Пушкина Пастернакъ отказался. И это обрекаетъ его на долгіе годы стилистическихъ изощреній и опытовъ, на многолѣтнюю черновую работу, въ которой онъ лично, вѣроятно, растворится безъ слѣда», говоритъ Адамовичъ. Значитъ, по Адамовичу, какъ будто выходитъ даже такъ, что Пастернакъ видитъ и знаетъ «уже» побольше и поглубже Пушкина, а потому и явно «не довольствуется въ поэзіи пушкинскими горизонтами», пушкинской поэтикой, слишкомъ примитивной для такого титана мысли. Адамовичъ только боится, что задача создать новую поэтику окажется Пастернаку не подъ силу.

Разумѣется, я не буду всерьезъ «сравнивать» Пастернака съ Пушкинымъ: это было бы дешевой демагогіей и слишкомъ легкой забавой. Увѣренъ, что и сам Адамовичъ не думаетъ всерьезъ, будто Пастернакъ «въ проникновеніи въ міръ» ушелъ дальше Пушкина. Недаромъ онъ дважды оговаривается: «кажется», «кажется». Если «кажется» — надо перекреститься. Покуда не перекрестимся — намъ все будетъ казаться, что Пастернакъ что-то такое великое видитъ и знаетъ…

Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно,
Да кружитъ по сторонамъ.

***

Я очень люблю и цѣню Адамовича. Къ тому же, въ этой статьѣ, о которой идетъ рѣчь, онъ сказалъ мимоходомъ нѣчто, для меня чрезвычайно лестное, — а сердце не камень. Но вотъ именно отъ любви я и скажу съ полной откровенностью: все, что Адамовичъ сказалъ о Пушкинѣ и Пастернакѣ — глубоко невѣрно. Но онъ нѣчто болѣе важное очень вѣрно почувствовалъ, только о немъ не сказалъ.

Сравнивать Пастернака, каковъ онъ есть, съ Пушкинымъ — невозможно, смѣшно. Но эпохи позволительно сравнивать. Тысячи (буквально) нынѣшнихъ Пастернаковъ, состоящихъ членами «Всероссійскаго союза поэтовъ», во всей своей совокупности не равны Пушкину, хоть ихъ помножить еще на квадрилліоны. Не равны качественно. Но показательностью для своей эпохи — равны. Вотъ природную ихъ враждебность Пушкину, враждебность эпохъ и выразителей Адамовичъ ощутилъ ясно; но, къ сожалѣнію, не о ней онъ заговорилъ.

Петръ и Екатерина были созидателями великой Россіи. Державинъ, одинъ изъ такихъ же созидателей великой русской литературы, былъ современникомъ и сподвижникомъ Екатерины. У Петра такого литературнаго «alter ego» не было въ его пору… «Петровская» эпоха въ русской литературѣ отложилась позже, послѣ Екатерины, въ лицѣ Пушкина, когда уже въ государственномъ зданіи Россіи намѣчались трещины. Но въ литературѣ («вослѣдъ Державину», а не Радищеву) Пушкинъ еще продолжалъ дѣло, подобное петровскому и екатерининскому: дѣло закладыванія основъ, созиданія, собиранія. Какъ Петръ, какъ Екатерина, какъ Державинъ, онъ былъ силою собирающей, устрояющей, центростремительной. И остался выразителемъ этихъ началъ.

Нынѣ, съ концомъ или перерывомъ петровскаго періода, до крайности истончился, почти прервался уже, пушкинскій періодъ русской литературы. Развалу, распаду, центробѣжнымъ силамъ нынѣшней Россіи соотвѣтствуютъ такія же силы и тенденціи въ ея литературѣ. Наряду съ еще сопротивляющимися — существуютъ (и слышны громче ихъ) разворачивающіе, ломающіе: пастернаки. Великіе мѣщане по духу, они въ мѣщанскомъ большевизмѣ услышали его хулиганскую разудалость — и сумѣли стать «созвучны эпохѣ». Они разворачиваютъ пушкинскій языкъ и пушкинскую поэтику, потому что слышатъ грохотъ разваливающагося зданія — и воспѣваютъ его разваливающимися стихами, вполнѣ послѣдовательно: именно «ухабистую дорогу современности» — ухабистыми стихами.

«Пастернакъ довольствуется удобреніемъ поэтическихъ полей для будущихъ поколѣній, чисткой Авгіевыхъ конюшенъ», – пишетъ Адамовичъ. Опять невѣрныя и кощунственныя слова, которыя станутъ вѣрными, если ихъ вывернуть на изнанку. И опять Адамовичъ говоритъ то, чего, разумѣется, не думаетъ. Никакъ не допускаю, чтобы «до-пастернаковская» (да и не до-пастернаковская, а до-футуристская) поэзія русская была для Адамовича «Авгіевыми конюшнями». И для Адамовича она не загаженная конюшня, а прекрасный и чистѣйшій домъ.

Но правъ Адамовичъ: пастернаки (а не Пастернакъ) весьма возлѣ дома сего хлопочутъ и трудятся (не безъ таланта, тоже согласенъ). Только трудъ ихъ — не чистка, а загаживаніе, не стройка, а разваливаніе. Тоже работа геркулесовская по трудности, да не геркулесовская, не полу-божеская по цѣли. Не Авгіевы конюшни чистятъ; а домъ Пушкина громятъ. Что скажутъ на это «будущія поколѣнія» — знаю. Вѣрю — кончится нынѣшнее, кончится и работа пастернаковъ. Имъ скажутъ — руки прочь! Сами опять начнутъ собирать и строить, разрубленные члены русскаго языка и русской поэзіи вновь срастутся. Будущіе поэты не будутъ писать «подъ Пушкина», но пушкинская поэтика воскреснетъ, когда воскреснетъ Россія.

Въ 1921 году, въ Петербургѣ, на пушкинскомъ торжествѣ, эзоповскимъ языкомъ говорилъ я о періодическихъ затменіяхъ пушкинскаго солнца. Говорилъ о томъ, что желаніе сдѣлать пушкинскіе дни днями всенароднаго празднованія подсказано предчувствіемъ наступающаго затменія: «это мы уславливаемся, какимъ именемъ намъ аукаться, какъ намъ перекликаться въ надвигающемся мракѣ».

Сейчасъ онъ уже тамъ надвинулся:

Хоть убей, слѣда не видно;
Сбились мы. Что дѣлать намъ?
Въ полѣ бѣсъ насъ водитъ, видно.
Да кружитъ по сторонамъ.

Даже именемъ Пушкина не можемъ мы больше перекликаться съ друзьями, которые тамъ. Тѣмъ повелительнѣе нашъ долгъ — оградиться отъ бѣсовъ здѣсь.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 678, 11 апрѣля 1927.

Views: 35

Что сдѣлалось съ Васей?

Совершенно неузнаваемъ мальчикъ.

Вѣдь раньше, мѣсяца три тому назадъ… Приду, бывало, къ Сергѣй Алексѣевичу въ гости и всегда натыкаюсь на какое-нибудь шумное обстоятельство.

Или Вася обѣдать не хочетъ.

Или Вася ложиться спать не желаетъ.

Или Вася просто гдѣ-то раздобылъ кошку и занимается тѣмъ, что изображаетъ фоксъ-терьера: онъ лаетъ и дергаетъ за хвостъ, а кошка фыркаетъ.

По вечерамъ Александра Герасимовна должна была читать Васѣ цѣлый рядъ лекцій по различнымъ отраслямъ знанія, чтобы уложить мальчика спать.

— Вася, — начинала она со Священнаго Писанія, — если ты хочешь, чтобы Богъ тебя любилъ, ты долженъ быть хорошимъ мальчикомъ и рано ложиться.

— Ничего, Богъ проститъ, Онъ добрый, — увѣренно отвѣчалъ Вася, продолжая сидѣть за столомъ.

— Вася, — продолжала Александра Герасимовна. — Если ты сейчасъ не ляжешь, Ангелъ-Хранитель придетъ, увидитъ, что постель пуста, и уйдетъ.

— Ну, что жъ такого?.. Вернется попозже, — не сдавался Вася.

— Вася, но вѣдь тебѣ десять лѣтъ. А мальчики въ десять лѣтъ должны обязательно ложиться не позже десяти часовъ вечера.

— А если бы мнѣ было два года, я бы ложился въ два? — начиналъ разсуждать Вася. — А папа долженъ ложиться въ 45 часовъ? А Александръ Семеновичъ въ 42? А Семенъ Дмитріевичъ въ 33?

Возникшій по этому поводу горячій спорь отъ теоріи относительности постепенно переходилъ къ медицинѣ, къ ссылкамъ на естественную исторію, къ примѣрамъ изъ классической литературы и кончался обыкновенно тѣмъ, что изъ сосѣдней комнаты быстро появлялся Сергѣй Алексѣевичъ, рѣшительно бралъ Васю за воротникъ, встряхивалъ и безъ всякихъ ссылокъ восклицалъ:

— Маршъ спать! Сію минуту!

Что дѣйствовало магически. Вася отъ восклицанія папы моментально засыпалъ, а всѣ французы въ сосѣднихъ квартирахъ моментально просыпались.

Нечего говорить, что въ отношеніи обѣда и завтрака Вася проявлялъ тоже застарѣлые капризы сформировавшагося десятилѣтняго мальчика. Супъ всегда былъ слишкомъ густъ или жидокъ; завтракъ или черезчуръ горячъ, или черезчуръ холоденъ.

Заставить Васю умыться было также нелегкимъ занятіемъ. Собираясь утромъ во французскую школу, онъ обыкновенно обмакивалъ ладонь въ воду, носъ въ ладонь и считалъ, что до завтрашняго дня въ смыслѣ гигіены все обстоитъ превосходно. Уговоры Александры Герасимовны въ этихъ случаяхъ разбивались о серьезные аргументы:

— А когда лэ шамо [1] бѣгутъ по дезеръ, [2] развѣ они умываются?

— А въ Сахарѣ, гдѣ нѣтъ для умыванья воды, развѣ дѣти не живутъ?

Приблизительно три мѣсяца я не видалъ Васи. И вотъ, иду вчера по медонской улицѣ и вижу: катитъ на велосипедѣ какой-то молодой франтъ.

На ногахъ — цѣлые башмаки. На головѣ цѣлая шляпа. И новенькій велосипедъ блеститъ. Спицы сверкаютъ на солнцѣ, будто усыпаны брилліантами.

— Вася, ты?

Онъ слѣзаетъ съ велосипеда, съ до стоинствомъ протягиваетъ руку, какъ человѣкъ, дѣлающій большое одолженіе.

— Откуда велосипедъ, Вася?

— Мой.

— Папа подарилъ?

— Ну да, папа. Я самъ. На свои деньги купилъ.

Мы идемъ по направленію къ квартирѣ Сергѣя Алексѣевича. Вася ведетъ велосипедъ, любезно подпирая плечомъ.

— Какъ же ты заработалъ такую уйму денегъ, Вася?

— Очень просто. Я — другъ Жанны д-Аркъ.

— То-есть какъ это, другъ?

— Артистъ. Понимаете? Снимаюсь. Посмотрите-ка, какая у меня штука на головѣ.

Онъ снимаетъ шляпу и гордо показываетъ. Голова, дѣйствительно, удивительная. Коротко прострижена кругомъ, и только вверху, возлѣ макушки, густая копна волосъ.

— Это что же у васъ? Циркъ? — допытываюсь я.

— Почему циркъ? Совсѣмъ не циркъ, а истуаръ де ла Франсъ. [3] У насъ пятьсотъ лѣтъ тому назадъ всѣ мальчики такъ ходили. А я, кромѣ того, особенный мальчикъ. Меня Жанна д-Аркъ любитъ больше всѣхъ. 30 франковъ за день платятъ. Жаль только, скоро будутъ ее жечь. Придется искать новой работы.

Дома у Сергѣя Алексѣевича весь укладъ жизни неузнаваемъ. Пришли мы съ Васей — и все чинно, спокойно. Никакого шума.

— Мама, возьми велосипедъ, — устало произноситъ Вася. — И дай поѣсть.

— Макаронъ хочешь?

— А развѣ не все равно? Давай макаронъ. Гдѣ кошка, мама?

— Навѣрно, во дворѣ, Васенька.

Вася быстро ѣстъ, не обращая вниманія на то, холодныя-ли макароны или горячія, и, поѣвъ, дѣловито уходитъ во дворъ.

— Если бы вы знали, какая перемѣна! — благоговѣйно шепчетъ мнѣ Александра Герасимовна. — Сразу изъ мальчика сталъ пожилымъ человѣкомъ. — Все ѣстъ, все пьетъ, ложится рано, умывается два раза въ день… А къ своимъ новымъ обязанностямъ относится такъ добросовѣстно, что сердце радуется. Посмотрите, между прочимъ, во дворъ. Видите? Уже репетируетъ!

Мы выглядываемъ въ окно. И видимъ, дѣйствительно:

На облѣзлой старой колоннѣ, на которой когда-то, должно быть, красовалась цвѣточная ваза, — сидитъ васина черная кошка. Съ любопытствомъ, разставивъ уши и спустивъ внизъ тревожно колеблющійся хвостъ, смотритъ на своего друга. А тамъ, у земли, обнявъ руками колонну, поднявъ кверху вдохновенную голову, стоить артистъ Вася и восклицаетъ въ порывѣ отчаянія:

— О Жаннъ!.. О, ма Жаннъ!.. Не плеръ па, же т-анъ при! [4]

[1] Верблюды (фр.).

[2] Пустынѣ (фр.).

[3] Исторія Франціи (фр.).

[4] О, моя Жанна!.. Не плачь, прошу тебя! (фр.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 864, 14 октября 1927.

Views: 43

Федоръ Гладковъ, нѣкогда отчасти даже «нашумѣвшій» въ СССР своимъ «Цементомъ», — одинъ изъ такъ называемыхъ пролетарскихъ писателей. Пишетъ онъ не вовсе безграмотно, но коряво, убого, безпомощно. Какъ художникъ, онъ равенъ нулю. Поэтому о его повѣсти «Пьяное солнце», напечатанной въ двухъ послѣднихъ книжкахъ «Новаго Міра», не стоило бы упоминать, если бы не заключенный въ ней матеріалъ для ознакомленія съ бытомъ и духомъ нынѣшней партійной, большевицкой среды. Вотъ для такого ознакомленія повѣсть Гладкова незамѣнима. По обилію данныхъ, по отчетливости наблюденій и по откровенности сужденій она представляетъ собою нѣчто, до сей поры неслыханное, небывалое.

О внутреннемъ развалѣ большевицкой партіи, о разъѣдающей ее грязи, о развращенности и хулиганствѣ въ ней — мы знали и раньше, изъ достовѣрнаго источника: изъ совѣтской печати. Но ни статьи о партійномъ склочничествѣ, ни чубаровщина, ни всевозможныя исторіи, разыгрывающіяся въ комсомолѣ и всплывающія въ уголовномъ судѣ, — ничто не давало такой широкой картины, какъ повѣсть Гладкова. Казалось: то, о чемъ узнаемъ изъ газетъ, — лишь отдѣльные, хоть и частые случаи, лишь эксцессы, если и характерные, то все же не вполнѣ обыденные. Теперь же, изъ повѣсти Гладкова, съ необычайной вдругъ ясностью открывается, что и грызня, и чубаровщина, и хулиганство, и всякая мерзость стали именно обыденностью партійной жизни, что эту обыденность нечего уже скрывать, что въ сущности, кромѣ нея ничего ужъ и не осталось. Она сдѣлалась установившимся бытомъ партіи, тѣмъ шиломъ въ мѣшкѣ, которое безполезно прятать при помощи цензуры. Безъ изображенія этой гнусной обыденности добросовѣстное, не фантастическое описаніе большевицкой жизни стало уже невозможно. А вѣдь Гладковъ — прежде всего описатель. И въ «Пьяномъ солнцѣ» даетъ онъ намъ художественно никчемное, но документально правдивое описаніе того, что совершается въ коммунистической средѣ.

Я прошу читателя запомнить, что въ гладковской повѣсти нѣтъ ни одного дѣйствующаго лица, не принадлежащаго или къ самой партіи, или къ комсомолу. Гладковъ довольно изобрѣтательно придумалъ способъ показать своихъ героевъ не въ условіяхъ партійной или служебной жизни, — а въ самомъ бытѣ, тамъ, гдѣ они выступаютъ частными людьми и гдѣ ихъ внутреннія, общечеловѣческія качества болѣе открыты, гдѣ они являются намъ болѣе обнаженными, гдѣ ихъ взаимотношенія не сдержаны и не регламентированы партійными или служебными формами. Гладковъ поселяетъ своихъ героевъ на Кавказѣ, вь санаторіи для партійцевъ (повторяю: исключительно для партійцевъ). Здѣсь они «не у дѣлъ», у нихъ есть возможность и досугъ проявить себя непосредственно и разносторонне. И мы видимъ ихь цѣлую «лѣстницу»: отъ самыхъ крупныхъ «вождей» до самыхъ мелкихъ, до партійнаго «плебса», отъ людей съ двадцатилѣтнимъ партійнымъ стажемъ — до маленькихъ піонерчиковъ, шагающихъ подъ звукъ барабана.

***

Комсомолка Маруся — «героиня» повѣсти, ея «положительный типъ», единственное свѣтлое пятно, долженствующее оттѣнить окружающій мракъ. Въ сущности, ничего положительно хорошаго мы и о ней не знаемъ. Но она не дѣлаетъ и ничего гнуснаго. Словомъ — хороша въ мѣру возможности. Въ нее влюбленъ «старый комсомолецъ» Яша Мазинъ, страдающій какими-то «обычными судорогами» на почвѣ партійнаго переутомленія. Влюбленность его объясняется тѣмъ, что въ санаторіи этотъ завагитпропъ комсомола отрѣзанъ отъ партійной и канцелярской волокиты. Передъ лицомъ бездѣлія и природы онъ «обостренно чувствуетъ себя», потому что «въ природѣ много соблазновъ». Онъ нѣсколько смущенъ этимъ. Природа, оказывается, «нашъ самый безпощадный врагъ: она насъ убиваетъ своей красотой… Мы строимъ соціализмъ — освобождаемъ человѣка отъ власти природы и изъ природы дѣлаемъ паровозы и электростанціи». Однако душа нашего канцеляриста не выдерживаетъ, и онъ поддается «власти природы», этой «вреднѣйшей «мелкобуржуазной стихіи», «превращающей человѣка въ бездѣльника и лирика». Маруся, особа болѣе женственная, не столь борется съ разлагающей властью «красоты». «Не нужно, Яша, быть такимъ сухимъ бревномъ», совѣтуетъ она Мазину.

Другіе живущіе въ санаторіи комсомольцы не столь разъѣдаемы рефлексіей, какъ Мазинъ. Они смотрятъ на дѣло проще. При встрѣчѣ съ Марусей «нѣсколько парней комсомольцевъ, въ брюкахъ-клешъ, въ бѣлыхъ рубахахъ съ широкимъ отворотомъ на груди, загородили ей дорогу и заорали, какъ бѣшеные: — Ура, ребяты! Бери на абордажъ! Она гуляетъ съ однимъ Мазинымъ… Не допускать! Нюхай, чѣмъ она пахнетъ. Жми тамъ, гдѣ мягче! Выпаривай изъ нея мѣщанство! — Нѣсколько грубыхъ рукъ впились ей въ бока, въ грудь».

Такое обращеніе не рѣдкость въ санаторіи, изъ котораго «выпариваютъ мѣщанство». Напротивъ, это основной фонъ санаторской жизни на лонѣ природы. «На диванахъ сидѣли мужчины и женщины и громко смѣялись — «жали масло», и лица у всѣхъ были немного угарныя, и въ глазахъ влажно играли блудливые намеки. Женщины были тѣлесно доступны». «Было противно смотрѣть на диваны, гдѣ елозили парочки и лапались, похотливо и безстыдно». Таковы впечатлѣнія Мазина отъ вестибюля. «Онъ прошелъ въ курилку, люди толпились въ горластой, ералашной свалкѣ, хохотѣ и невыговорномъ матѣ… И въ этомъ сплошномъ горланѣ и хохотѣ было то же, что и — въ вестибюлѣ, въ коридорахъ и въ комнатахъ отдыха.. Люди распоясывались и неудержимо барахтались въ сумасшедшей оголенности». То же замѣчаетъ Маруся и жалуется: «Мимо курилки нельзя пройти — сплошной матъ». Замѣчательно: описывая отдыхающихъ партійцевъ, Гладковъ никогда не выражается о нихъ, какъ о людяхъ: всегда, какъ о скотахъ. «Заржала толпа», «лошадиный хохотъ», «обезьянья банда», «замяукали», «что-то пролаяли»: вотъ подлинныя выраженія Гладкова. «Вы — гнусы», говоритъ своимъ товарищамъ Мазинъ. Повстрѣчавъ на прогулкѣ, возлѣ пивной, толпу пьяныхъ, горланящихъ, въ кровь дерущихся хулигановъ, Маруся сразу узнаетъ въ ней обитателей партійнаго санаторія:

— «Это наши шалопаи, — говоритъ она. — Вотъ мерзавцы!»

Дерутся и въ санаторіи. Вторично поймавъ Марусю, уже съ Мазинымъ, комсомольцы кричатъ ему: «Ну-ка, отшивайся! Попользовался — и хватитъ. Теперь наша очередь». Когда же Мазинъ отказывается предоставить имъ «очередь» на Марусю, — происходитъ свалка: «Бей его, ребята! Считай ему ребра, отламывай жабры».

Надо ли добавлять, что при третьей встрѣчѣ съ «нашими ребятами» ночью, у моря, дѣло кончается сценой, достойной Чубарова переулка. Мазина окончательно избили, а Марусю изнасиловали. Сценой изнасилованія и кончается повѣсть. Таковы «мужчинскіе» нравы компартіи. Партійка Чайкина, которую бросилъ мужъ, вопитъ: «Жди чорта лысаго! Построишь съ вами соціализмъ! Вы уже и сейчасъ весь бытъ нашей жизни провоняли!.. Васъ надо перевѣшать, а потомъ строить новый бытъ. Не вы будете его строить, а мы, мы, освобожденныя женщины!»

Чайкина, впрочемъ ошибается въ расчетахъ. Партійныя дамы нисколько не отстаютъ отъ своихъ кавалеровъ. Это — такіе же хамы и хулиганы, только въ юбкахъ. Вотъ что случилось съ однимъ изъ «вождей», старымъ партійцемъ, предсѣдателемъ совнаркома Акатуевымъ, когда пріѣхалъ онъ въ санаторій:

«Женскій смѣхъ, раскатистый и дикій, грохоталъ по коридорамъ, въ вестибюлѣ и на улицѣ съ раздражающимъ безстыдствомъ. Случилось такъ: онъ сходилъ по лѣстницѣ. Сзади него смѣялись и задирали его женщины. Онъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ и не замѣчаетъ ихъ. Неожиданно онѣ навалились на него мягкой бабьей тяжестью, и онъ почувствовалъ на плечахъ и на спинѣ ихъ груди и липкія руки.

— Бери его, несчастнаго больного, на руки. Снесемте на солнышко!

И онъ неустойчиво забарахтался въ воздухѣ. Его щупало множество бабьихъ рукъ: онѣ терзали его щекоткой и рыхлой мягкостью объятій. Долго не могъ послѣ этого твердо стать на ноги и оправиться отъ стыда и неиспытанной гадливости…»

И Гладковъ заключаетъ свои наблюденія многозначительной фразой: «Да, это были обычные люди — массовые работники, которые насыщаютъ всѣ учрежденія и организаціи и съ которыми встрѣчаешься каждый день».

***

Казалось бы, въ этомъ обезьянникѣ долженъ царить если не сексуальный, то хотя бы соціальный миръ. Но и этого нѣтъ. Гладкову удалось откровенно и въ высшей степени наглядно обнаружить тѣ соціальныя противорѣчія, которыми изнутри разрываемъ этотъ коммунистическій міръ. Гладковъ убѣдительно показываетъ, что не только СССР, но и сама партія внутри бурлитъ и кипитъ классовою враждой, доходящей до лютой и нескрываемой ненависти. Дѣлежъ «награбленнаго» оказался неудаченъ. Гладковъ показываетъ намъ свой «санаторій», этоть прообразъ коммунистическаго міра, — въ вертикальномъ разрѣзѣ.

На верху стоятъ Акатуевы, «вожди», износившіеся, переутомленные работой, въ которой, кстати сказать, сами они разобраться не могутъ, которая имъ самимъ представляется какъ «словесная чепуха и ученый кавардакъ», вызывающій ощущеніе «нарывовъ въ мозгу». Тѣмъ не менѣе, Акатуевы живутъ на нѣкоемъ Олимпѣ, недоступные коммунистической черни, которая недружелюбно поглядываетъ на ихъ «красивыя, нерабочія, женственно-чистоплотныя руки».

Нѣсколько ниже, какъ переходная ступень къ партійному плебсу, лежитъ пластъ если не «вождей», то все же отвѣтственныхъ работниковъ, устроившихся на теплыхъ административныхъ мѣстахъ. Живутъ благополучно, обзавелись обрюзгшими лицами и нарядными дамочками. «Мужчины были крупные, мясистые, а дамы — разныя: одна — черненькая, маленькая еврейка, смуглая отъ загара, съ подкрашенными губами, въ шелковыхъ чулкахъ, другая — въ золотыхъ завитыхъ волосахъ, вся въ пудрѣ… Онѣ обнимали своихъ мужчинъ и томно лежали на ихъ плечахъ».

Этимъ «отвѣтственнымъ» и ихъ дамамъ приходится плохо при встрѣчѣ съ рядовыми партійцами. Зависть, злоба и отвращеніе прорываются тутъ наружу. Товарищъ Чайкина, напримѣръ, повстрѣчавъ этихъ дамъ возлѣ ваннъ, кричитъ во все горло, указывая на нихъ:

— «Это дохлыя крысы, падаль, на которую теперь большой спросъ. Въ нихъ кишатъ блохи и разносятъ чуму… Это — жены нашихъ верховодовъ. Паразитная зараза»! И она продолжаетъ:

— «Кричатъ: долой проституцію! — а сами плодятъ ее подъ видомъ домашняго очага, уютной обстановочки»!

«У вѣсовъ она споткнулась на шагѣ и брезгливо оглядѣла голыхъ дамочекъ. Оскаливъ зубы, она и ту, и другую ткнула пальцемъ въ бедра. Дамочки взвизгнули и въ ужасѣ изогнулись, какъ змѣи. Чайкина горласто хохотала и съ наслажденіемъ тыкала пальцемъ въ ихъ бедра и животы:

— «Ахъ, какая женственность! Ахъ, небесныя созданія въ роли проституточекъ! Отъ какихъ вы болѣзней лѣчитесь, самочки? Отъ какого это переутомленія?»

Она смачно плюнула имъ въ ноги и рванулась къ двери».

Не только коммунистическія дамы переплевываются между собой. Живущій въ санаторіи уральскій рабочій Мордыхъ, исхудалый, вѣчно голодный и злой, объясняется съ ихъ мужьями.

«Передъ парочками остановился Мордыхъ… Съ ехидной вѣжливостью спросилъ:

— Позвольте, товарищи, такъ сказать… Вы отвѣтственные будете часомъ?

Развалясь на диванѣ, оба съ лѣнивымъ недоумѣніемъ ощупывали Мордыхъ и молчали… Дамочки испуганно прижались къ ихъ плечамъ еще плотнѣе… А Мордыхъ все ехидничалъ и игралъ съ ними въ почтительность.

— А я гляжу кой день на ваши личности… буквально, то-есть, отвѣтственные… Ибо по дамочкамъ тоже есть примѣчаніе… Буржуевъ во владѣніи санаторіи какъ бы не предвидится… а видимость ваша очень даже отчетливая… Ибо дай, думаю, въ дополненіе изъясню соціальное положеніе…

Человѣкъ съ бѣлокурой дамочкой пристально наливалъ слизью глаза, и рѣсницы его вздрагивали отъ насмѣшливаго презрѣнія:

— Па-ш-шелъ вонъ, шан-трапа!..

— То-есть, какъ это такъ — шантрапа?..

Другой человѣкъ затрясъ мясомъ на щекахъ и подбородкѣ и всхлипнулъ отъ смѣха. Глаза его заискрились злобой и лукавствомъ:

— Чего ты треплешься здѣсь, товарищъ дорогой? Уходи по добру, по здорову, а то мой сосѣдъ очень любитъ иногда производить опыты по физикѣ. Хоть ты и пролетарій, но мы тоже изъ этой благородной породы».

Такъ изъясняются съ пролетаріемъ тощимъ пролетаріи мясистые. Но Мордыхъ не унимается. Онъ идетъ приставать къ «самому вождю», къ Акатуеву:

— «Вожди! Вотъ у меня гдѣ сидятъ эти генералы. Власть! Вотъ ты пріѣхалъ сюда — бурханъ-бурханомъ, и несетъ отъ тебя этимъ державнымъ духомъ отъ самыхъ дверей. И сопатка у тебя — холеная, надушенная, такая благородная, и поставъ барскій, хоть мундиръ напяливай».

Въ другомъ мѣстѣ тотъ же Мордыхъ разсуждаетъ о тѣхь же вождяхъ: «Душу рѣжутъ, живодавы. Вотъ она гдѣ — наша бѣда и несчастье… Война у меня съ этими генералами. На всю жизнь».

Мордыхъ далеко не одинокъ въ своей ненависти къ партійнымъ вождямъ. «Я на сторонѣ Мордыхъ, онъ правъ», говорить Мазинъ. Чайкина идетъ еще дальше: «Безпощадная борьба, гражданская война противъ нихъ. И теперь, какъ и всегда, у власти — они, только они… Къ черту! Придетъ время, и на нихъ будетъ свирѣпая чека»!

И Марусѣ въ бреду слышится чей-то голосъ, кричащій по адресу Акатуевыхъ:

«Гони ихъ всѣхъ къ чорту! Они — вреднѣе и подлѣе капиталистовъ».

***

Но и Маруся, и Мазинъ, и Чайкина, и самъ озлобленный рабочій Мордыхъ — не послѣдняя ступень іерархической лѣстницы въ этомъ «коммунистическомъ» государствѣ. Напротивъ, сами они — буржуи по отношенію къ непривилегированной массѣ «безпартійныхъ» — то-есть, по отношенію ко всей Россіи. Эта Россія — на низшихъ должностяхъ прислуживаетъ самой Марусѣ, самому Мордыху. Безъ лицъ и именъ, эпизодическими персонажами являются въ повѣсти эти паріи, не принадлежащіе къ большевицкой аристократической кастѣ. Это — смиренныя няни, ухаживающія за больными и безропотно терпящія ихъ помыканія. Это — фельдшерицы, массажистки, обреченныя беречь и холить благородныя большевицкія тѣла.

«Лежа въ ваннѣ, Маруся съ наслажденіемъ отдавалась въ руки массажистки… Какъ и всѣ массажистки, она была молчалива, замкнута, безразлична, и видно было, что ей до смерти надоѣла эта работа, и выноситъ она ее потому, что заставляетъ нужда. И Маруся, и всѣ, кого она массируетъ, ненавистны ей и противны, какъ трупы».

— «Какой у васъ утомительный и скучный трудъ, товарищъ», — говоритъ Маруся массажисткѣ.

Фельдшерица ей въ отвѣтъ:

— «Какой ужъ есть. Не издыхать же съ голоду».

— «Почему вы всѣ такія молчаливыя? Вѣдь есть о чемъ поговорить съ людьми», — не унимается коммунистическая барышня. И фельдшерица, не глядя на нее, отвѣчаетъ вновь:

— «Вамъ хорошо плавать въ ванночкѣ и играть съ водичкой, а тутъ нужно пропустить 30 человѣкъ. Придешь домой — ни рукъ, ни ногъ».

Но на послѣдней ступени, на днѣ жизни, отверженные изъ отверженныхъ — врачи. Вѣчно пьяный матросъ-большевикъ Ромарь разсуждаетъ: «Мы, братъ, этихъ мерзавцевъ-интеллигентовъ быстро пришивали въ строчку… Я ихъ цѣлыми пачками отправлялъ, какъ падаль, рыбамъ на жратву… Подавай сюда этого подлаго докторишку — я живо поставлю ему шахъ королю… Тащи ко мнѣ его, мерзавца-докторишку — я ему рожу буду увѣчить! Я покажу ему, какой я есть герой-вояка и храбрый браконьеръ»!

Во-истину, до такого правдиваго изображенія большевиковъ и до такихъ откровенныхъ формулировокъ, какія встрѣчаемъ въ гладковской повѣсти, — писатели совѣтской Россіи еще не доходили. Конечно, отчасти себѣ самому въ утѣшеніе, отчасти по привычкѣ думать большевицкими затверженными фразами, а главное — чтобы отвратить перстъ цензуры, — Гладковъ кое-гдѣ пересыпаетъ свою повѣсть благонамѣренными фразами о лучшемъ будущемъ. Но это выходитъ у него слабо, вяло, а главное не занимаетъ въ повѣсти виднаго мѣста. Замѣтно по всему, что въ «свѣтлое будущее» большевицкой власти Гладковъ самъ не вѣритъ; не предвидитъ его; говоритъ о немъ нехотя. Напротивъ, онъ слишкомъ ясно увидѣлъ, что есть и къ чему идетъ дѣло, въ какую предѣльную мерзость катится большевицкая партія и какимъ смраднымъ гніеніемъ разлагаетъ Россію. И онъ писалъ прежде всего для того, чтобы облегчить душу, показавъ правду такой, какова она есть. И если не его таланту, то зоркости, а отчасти и мужеству, надо отдать справедливость. Онъ показалъ свою партію во всей гнусности и развратѣ. А въ словахъ случайной прохожей, простой молочницы, онъ, можно сказать, запечатлѣлъ гласъ народа, голосъ самой подъяремной Россіи:

«Молочница злобно смотрѣла на санаторій и голосила на всю площадь: «Ироды! сволочи!.. Понагнали васъ сюда нашу шею, бездѣльниковъ… Лопаетесь отъ жиру на казенныхъ хлѣбахъ»!

Это нѣсколько грубо, но за то вѣрно и вполнѣ искренно.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Views: 42

Нѣтъ ничего хуже тумана на морѣ.

Сплошной стѣной обступаетъ онъ находящіеся въ морѣ корабли, лишая возможности видѣть другъ друга, скрывая отъ нихъ огражденія мелей, банокъ и близость берега съ его маяками и знаками. Вокругъ стоитъ одна молочно-бѣлая пелена, заглушающая всякіе звуки, и только пушечные выстрѣлы, пронзительный вой судовой сирены и удары колокола способны нарушить дьявольское наважденіе.

Если непріятно было попасть въ туманъ въ мирныя времена и на обыкновенномъ кораблѣ, то въ дни войны и на подводной лодкѣ это было во много разъ хуже. Туманъ и мертвый штиль, когда море какъ зеркало и на его гладкой поверхности не видно не только легкой волны, но даже ряби, являются злѣйшими врагами подводныхъ лодокъ, самое опасное для нихъ состояніе погоды и моря.

Утро 5/18 іюля 1915 года, когда начальникъ морскихъ силъ Рижскаго залива получилъ предупрежденіе о намѣреніи нѣмцевъ продолжать траленіе минъ у занятой ими Виндавы, дабы, въ ту же ночь, привести туда транспорты съ войсками, было очень туманное.

Къ часу дня туманъ порѣдѣлъ и «Окунь» вышелъ въ море съ цѣлью помѣшать противнику выполнить его намѣреніе.

Подойдя къ Виндавѣ на 5-6 миль, увидѣли въ туманѣ дымки германскихъ миноносцевъ, очевидно занятыхъ охраной работавшихъ тральщиковъ. Не имѣя возможности, по разнымъ причинамъ, обогнуть раздѣлявшее противниковъ минное загражденіе, «Окунь», простоявъ на мѣстѣ два часа, пошелъ на западъ, въ открытое море.

Около 11 часовъ вечера застопорили машину, предполагая остаться здѣсь до утра.

Къ этому времени туманъ сталъ плотнѣе и горизонтъ сократился на нѣсколько саженъ.

На морѣ — мертвая тишина; ни одного звука, ни одного всплеска, вода какъ въ блюдцѣ. Совершенно невольно подчиняясь окружающей тишинѣ, всѣ начали вести свои разговоры въ полголоса. Приготовляясь къ ночевкѣ и желая предохранять себя отъ всякихъ случайностей, наполнилъ цистерны такъ, что надъ водою осталась одна рубка. Входной люкъ на ней оставался открытымъ и наверху находились мичманъ и два матроса. Убѣдившись, что все исправно и готово къ немедленному погруженію, легъ спать, приказавъ, въ случаѣ надобности, немедленно будить.

6/19 іюля, въ 2 часа ночи, прибѣжалъ вахтенный съ докладомъ, что слышна работа машины какого-то идущаго самымъ малымъ ходомъ корабля.

Бросился наверхъ.

Свѣтаетъ… Туманъ какъ молоко… Кругомъ видно не дальше тридцати саженъ… Среди мертвой тишины ясно слышенъ шумъ отъ работающей самымъ малымъ ходомъ машины.

«Приближается», докладываетъ мичманъ… — «Давайте погружаться…» «Прикажете будить команду?» «Подождите. Намъ надо наполнить только одну цистерну. Всегда успѣемъ. Пусть спятъ..» Всѣ четверо усиленно прислушиваемся… Приближается… Да, да… «Будите команду». Шумъ становится все явственнѣе…

Тишина на морѣ полнѣйшая; разговариваемъ шопотомъ… «Не пойти ли на шумъ? Быть можетъ удастся выстрѣлить миной, — говоритъ мичманъ. — Хорошо бы…» «Да больно ужъ густъ туманъ, ничего не видать… Какъ бы самимъ не нарваться, — отвѣчаю ему. — Чортъ съ нимъ. Въ другой разъ». Разбуженные матросы начинаютъ лѣзть наверхъ. Въ рубкѣ слышны громкіе полоса и, въ отверстіи люка появляются голова и плечи передового. «Куда прете, черти! — грозно шиплю на нихъ. — Молчать… Внизъ. Двумъ остаться… Слушайте хорошенько, — приказалъ имъ, дабы провѣрить впечатлѣніе свое и вахтенныхъ… — Слышите?» «Такъ точно. Хорошо слышно, близко…»

Дѣйствительно, шумъ отъ работающей машины непріятельскаго корабля былъ отчетливо слышенъ и держался, какъ будто, на томъ же разстояніи. Постепенно онъ началъ удаляться; все тише и тише, наконецъ, совсѣмъ прекратился. Еще съ часъ оставался я наверху, а потомъ спустился внизъ досыпать. Это могъ быть непріятельскій корабль, — заградитель или дозорное судно, — ибо нашимъ дѣлать здѣсь было нечего.

Утромъ туманъ и штиль тѣ же.

Рѣшилъ возвращаться, такъ какъ, по обстоятельствамъ погоды, никакой пользы принести не могъ.

На всякій случай подождалъ до полдня и, когда, подъ дѣйствіемъ солнечныхъ лучей, туманъ значительно порѣдѣлъ, въ часъ дня 6/19 іюля далъ ходъ, направляясь обратно въ Рижскій заливъ.

Пользуясь благопріятной погодой, идемъ въ полупогруженномъ состояніи. Вся палуба подъ водою и только кончикъ форштевня, разсѣкая морскую гладь и пѣня воду, вмѣстѣ съ боевой рубкой, возвышаются надъ поверхностью заснувшаго подъ солнцемъ Балтійскаго моря.

Ровно черезъ двадцать минутъ такого безмятежнаго плаванія, въ 50-ти саженяхъ справа, увидѣли грозно торчавшіе изъ воды рога германскихъ минъ загражденія, почему-либо не ставшихъ на заданную глубину и плававшихъ близко къ поверхности моря…

Вотъ такъ штука, хорошее выбралъ мѣсто для ночевки. А не работа ли это судна, проходившаго ночью мимо насъ?.. *)

Какъ поставлены мины? По какому направленію? Не угадаешь — взорвешься… Не зная, гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь, продолжалъ идти тѣмъ же курсомъ, такъ и не стопоря машины.

Справа, нѣтъ-нѣтъ, а снова показывались подлые рога германскихъ минъ загражденія, изъ нихъ часть только чуть-чуть торчала надъ гладкой морской поверхностью. Какъ оказалось, поступилъ правильно, ибо «Окунь» шелъ теперь параллельно загражденію и не пересѣкалъ его. Далеко вправо открылся маякъ Люзерортъ и стало ясно, что подводная лодка шла прямо на наши минныя загражденія Ирбенскаго пролива. Надо поворачивать вправо, на югъ, но гдѣ конецъ германскаго загражденія? **) Вдругъ справа на носу, среди моря, замѣтили какое-то большущее бревно, стоявшее вертикально, съ легкимъ наклономъ. Что за исторія? Странно… Для чего оно здѣсь? Что означаетъ? Не можетъ быть, чтобы нѣмцы отмѣтили имъ конецъ загражденія… Глупо… Однако похоже на это… Ну была ни была, пройдя бревно, круто повернулъ вправо, стремясь выйти на параллель маяка, для входа потомъ въ Рижскій заливъ. Пригрѣтый солнцемъ туманъ настолько порѣдѣлъ, что видно далеко кругомъ. Идемъ совершенно спокойно, въ морѣ ни души. Несмотря на это, вахтенный сигнальщикъ прилежно слѣдилъ за окружающимъ, ища непріятеля на водѣ и въ воздухѣ. Еще какихъ-нибудь 10-12 миль и мы дома. Мѣрно стучитъ Дизель-моторъ, а въ задней части рубки, кто прислонившись къ поручнямъ, кто сидя на нихъ и болтая ногами, надъ открытымъ люкомъ, куря и разговаривая, собрались свободные отъ вахты матросы, наслаждаясь чистымъ воздухомъ и солнцемъ… «Ваше высокоблагородіе! Слѣва что-то чернѣетъ. Далеко только очень, не могу разобрать», докладываетъ сигнальщикъ. Смотрю… далеко, далеко, на минномъ загражденіи Ирбенскаго пролива, чернѣетъ какая-то точка… Вѣроятно, мина… «Посматривай на всякій случай»… «Есть!» Подходимъ ближе… «Пожалуй, шлюпка, для мины велика», говоритъ сигнальщикъ. Подношу бинокль къ глазамъ: да, для мины велика.. Вѣроятно, наши тралятъ… «Ты все же поглядывай». «Есть!» Проходитъ не болѣе пяти минутъ. «Ваше высокоблагородіе! Гидро. Гидро». «Гдѣ? Гдѣ ты видишь?» «Да шлюпка. Вонъ подымается». «Пошелъ авралъ… Стопъ Дизель. Приготовиться къ погруженію. Лишніе внизъ…»

Всѣхъ какъ сдуло съ рубки. Остались наверху только я да боцманъ. Смотримъ въ бинокли и ничего понять не можемъ. Предметъ, принятый раньше за шлюпку, дѣйствительно приподнялся, но сейчасъ же плюхнулся въ воду. Ну, думаю, не разогнался, поторопился нѣмецъ, сейчасъ опять полетитъ…

Опять поднялся, и снова плюхнулся…

Ага. Неисправенъ. Ну сиди, сиди. И, вмѣсто Люзерорта, пошелъ на сѣверъ (дабы войти въ Рижскій заливъ сѣвернымъ проходомъ), не дожидаясь, когда авіаторы исправить свои поврежденія.

На подводной лодкѣ не было ни ружей, ни пулеметовъ, а тѣмъ болѣе пушки, да они и были бы безполезны за дальностью разстоянія.

Подойти же ближе не было никакой возможности, ибо гидроаэропланъ сидѣлъ въ глубинѣ миннаго загражденія, самое лучшее было скрыться отъ него въ надвигавшемся туманѣ.

Къ вечеру туманъ опять началъ сгущаться, а такъ какъ компасъ, какъ выяснилось, показывалъ не совсѣмъ правильно, то изъ боязни попасть на минное загражденіе Ирбенскаго пролива, забрался далеко къ сѣверу. Открывъ маякъ Фильзандъ, повернулъ обратно и пошелъ вдоль берега. Туманъ, будто играючи, поднялся и низкій берегъ острова Эзель былъ виденъ на далекое разстояніе. Въ 11-ть часовъ вечера нашелъ густой туманъ и «Окунь» сталъ на полный якорь, имѣя только одну цистерну незаполненной. На третій день пребыванія въ морѣ, 7/20 іюля, до 11-ти часовъ утра ждали, когда разойдется туманъ, но этого не случилось. Тогда подводная лодка снялась съ якоря и направилась на югъ, изрѣдка подходя къ берегу для опредѣленія своего мѣста. Солдаты на кордонахъ пограничной стражи вездѣ принимали «Окунь» за развѣдчика германской эскадры и доносили: «непріятельская эскадра въ неизвѣстномъ составѣ показалась тамъ-то и тамъ-то». Надѣлали много переполоха, но у нихъ всегда такъ было, — никогда не могли отличать свои корабли отъ германскихъ. Наконецъ, солнце стало одолѣвать; туманъ началъ рѣдѣть и мы увидѣли входную вѣху сѣвернаго фарватера и, въ третьемъ часу дня, «Окунь» подошелъ къ канонерской лодкѣ «Храбрый», стоявшей на якорѣ у маяка Церель. У борта канонерки уже стояли подводныя лодки «Акула» и «Драконъ», изъ нихъ послѣдняя вернулась съ моря наканунѣ вечеромъ, а первая за часъ до насъ. Личный составъ «Храбраго» принялъ насъ очень хорошо, угостилъ обѣдомъ и тутъ мы обмѣнялись впечатлѣніями отъ похода. Оказалось, что кромѣ «Окуня», къ Виндавѣ была послана потомъ «Акула», а «Драконъ» направленъ въ открытое море, на западъ отъ маяка Люзерортъ. Судя по всему, всѣ три подводныя лодки, не подозрѣвая этого, ночевали въ недалекомъ разстояніи другъ отъ друга, а это могло бы кончиться печально.

Если бы одна изъ нихъ вдругъ неожиданно вынырнула изъ тумана, то другая навѣрное пустила бы въ нее мину, со всѣми послѣдствіями отсюда происходящими. Вечеромъ начальникъ минной дивизіи вытребовалъ подводныя лодки къ себѣ, къ Михайловскому маяку. Компасъ вралъ попрежнему, потому буквально вцѣпился въ корму впереди идущаго «Дракона», боясь упустить его, въ ночной мглѣ, изъ виду.

8/21 іюля, въ 1 ч. 20 м. ночи, подошелъ къ борту флагманскаго миноносца «Сибирскій Стрѣлокъ». Начальникъ минной дивизіи, выйдя изъ каюты, выразилъ искреннюю радость по случаю благополучнаго возвращенія «Окуня» и очень интересовался обстоятельствами похода.

Оказалось, что обезпокоенный долгимъ отсутствіемъ подводной лодки, онъ посылалъ миноносцы на поиски, но послѣдніе въ туманѣ ничего не нашли.

Видя, что «Окунь» пропадаетъ полтора сутокъ больше срока, капитанъ 1 ранга Трухачевъ собирался послать командующему флотомъ телеграмму, что лодка не вернулась, но въ это время получилъ радіо «Храбраго» о моемъ возвращеніи.

Каюты офицеровъ миноносца выходили въ каютъ-компанію, потому вскорѣ всѣ уже проснулись отъ разговоровъ и въ каютъ-компаніи сидѣло человѣкъ пять-шесть. Когда, окончивъ свой докладъ, я выразилъ глубокое сожалѣніе, что ничего сдѣлать не удалось, Трухачевъ съ улыбкой пододвинулъ ко мнѣ журналъ разобранныхъ радіо-телеграммъ и сказалъ: «прочитайте». Заинтригованный, перелистываю страницы за 5-ое и 6-ое іюля и вотъ читаю: «Въ виду опасности отъ подводныхъ лодокъ непріятель предпринялъ обратный походъ въ Либаву. № 0144 Непенинъ. 22 часа 20 мин. 5 іюля 1915 г.» Очевидно, нѣмцы видѣли съ берега подходящіе къ Виндавѣ на 5-6 миль «Окунь» и «Акулу», донесли объ этомъ въ Либаву, что вызвало отмѣну перевозки войскъ моремъ.

Среди бесѣды вдругъ раздался сильный взрывъ. Выскочили изъ-за сгола и бросились на верхнюю палубу, думая, что кто-нибудь нарвался на минное загражденіе.

Взрывъ слышенъ былъ съ берега.

— Совсѣмъ забылъ, — сказалъ начальникъ минной дивизіи, — это наши офицеры рвутъ машины, котлы и мастерскую Михайловскаго маяка.

Армія стянулась къ Митавѣ и Туккуму. Нѣмецкіе разъѣзды въ семнадцати верстахъ, такъ вотъ теперь все уничтожали.

Трухачевъ повернулся и медленно спустился въ каютъ-кампанію, мы за нимъ. Занявъ мѣста за столомъ, всѣ какъ-то притихли и сидѣли понуря головы. Разговоръ сталъ вялый, и, почему-то, въ полголоса, какъ будто при покойникѣ…

Бумъ! — раздался новый раскатъ взрыва.

Никто уже не вышелъ наверхъ и только еще ниже поникли головами. Бумъ!.. Бумъ! — продолжало нестись съ берега, нарушая тишину туманной ночи.

На морѣ полнѣйшій штиль, вѣтеръ замеръ, море какъ зеркало. Густой туманъ скрывалъ очертанія близкаго берега… Что они тамъ возятся? Никакъ кончить не могутъ! Сколько времени копаются! Начались раздраженные возгласы, такъ какъ каждый взрывъ болѣзненно отдавался въ сердцѣ… Съ берега раздался очередной взрывъ. Пора расходиться… Поздно…

Разошлись по каютамъ.

Долго переворачивался съ бока на бокъ, пока не заснулъ тревожнымъ сномъ.

Среди сна опять слышалъ нѣсколько взрывовъ.

*) Раньше здѣсь минъ не было ни нашихъ, ни германскихъ.

**) Т. е. надо было пересѣчь минное загражденіе.

Василій Меркушовъ.
Возрожденіе, № 790, 1 августа 1927.

Views: 39

Гражданственная тенденція, владѣвшая русской критикой съ середины прошлаго столѣтія вплоть до символистовъ, рѣзко отдѣляла «форму» отъ «содержанія». «Симпатичное направленіе» было ея кумиромъ. Художникъ оцѣнивался смотря по тому, какъ относился онъ къ «гуманнымъ идеямъ» и твердо ли вѣруетъ въ то, что «погибнетъ Ваалъ». Формальное мастерство въ лучшемъ случаѣ прощалось, какъ невинное, но ненужное украшеніе. Чаще всего оно презиралось.

Символизмъ провозгласилъ основныя права «формы»: ея свободу и гражданское равенство съ «содержаніемъ». Работы символистовъ, особенно Брюсова, Андрея Бѣлаго, при всемъ ихъ несовершенствѣ, выразили и на время утвердили законную мысль о неотдѣлимости формы отъ содержанія.

Однако господство этой идеи было недолговѣчно. Она была вѣрна, а потому умѣренна. Исконный русскій экстремизмъ вскорѣ взорвалъ ее изнутри. Форма, раскрѣпощенная символистами, переросла нормальные размѣры въ писаніяхъ футуристовъ. Хлѣбниковъ и Крученыхъ, самые послѣдовательные изъ нихъ, — можно сказать, въ нѣсколько прыжковъ очутились въ области «чистой формы». Постепенное и, наконецъ, полное изгнаніе какого бы то ни было «содержанія» логически привело ихъ сперва къ «заумной поэзіи», а тамъ и къ «заумному языку», воистину «простому, какъ мычаніе», облеченному въ нѣкую сомнительную «форму», но до блаженности очищенному отъ всякаго «содержанія». Знаменитое Дыръ булъ щылъ было исчерпывающимъ воплощеніемъ этого теченія, ея началомъ и концомъ, первымъ крикомъ и лебединой пѣсней. Дальше итти было некуда, да и не нужно, ибо все прочее въ томъ же родѣ было бы простымъ «перепѣвомъ». Что касается Маяковскаго, Пастернака, Асѣева — то это, разумѣется, предатели футуризма, можно сказать — футуръ-соглашатели: доброе, честное отсутствіе содержанія они предательски подмѣнили его убожествомъ, грубостью, иногда пошлостью. Про себя они хорошо знаютъ, что это совсѣмъ не одно и то же.

Въ искусствѣ теорія почти всегда приходить послѣ практики. Духовнымъ дѣтищемъ футуризма возросъ тотъ формальный методъ критическихъ изслѣдованій, который сейчасъ оказывается если не господствующимъ, то во всякомъ случаѣ, чрезвычайно моднымъ и шумнымъ, а потому и кажется «передовымъ».

Формалисты не даромъ начали свое бытіе статьями, посвященными оправданію заумной поэзіи: это они наспѣхъ закрѣпляли крайнія позиціи, занятыя футуристами. Позднѣе имъ пришлось заняться болѣе тыловыми дѣлами. Обратясь къ «старой», до-футуристической литературѣ, они объявили необходимымъ и въ ней изслѣдовать одну только «форму», игнорируя «содержаніе», — или, какъ они предпочитаютъ выражаться, — изучать пріемы, а не темы. Для формалистовъ всякое «содержаніе» (то есть, не только сюжетъ или фабула, но и мысль, смыслъ, идея литературнаго произведенія) — есть не болѣе какъ рабочая гипотеза художника, нѣчто условное и случайное, что можетъ быть безъ ущерба измѣнено или вовсе отброшено.

Такимъ образомъ, дѣло сводится къ провозглашенію примата формы надъ содержаніемъ. Старое, еще писаревское отсѣченіе формы отъ содержанія возстанавливается въ правахъ, съ тою разницей, что теперь величиной, не стоящею вниманія, объявляется содержаніе, какъ ранѣе объявлялась форма. Формализмъ есть писаревщина наизнанку — эстетизмъ, доведенный до нигилизма.

Изученіе литературныхъ явленій съ формальной стороны, конечно, не только законно, но и необходимо. Когда оно забывается, о немъ должно напомнить. Но въ общей системѣ литературнаго изслѣдованія оно можетъ играть лишь подсобную (хотя и почтенную) роль, какъ методъ, условно и временно отдѣляющій форму отъ содержанія, съ тѣмъ, чтобы открытія, сдѣланныя въ области формальной, могли послужить къ уясненію общихъ заданій художника. На изученіе формы западная наука въ послѣднія десятилѣтія обратила большое вниманіе. Но на «гниломъ Западѣ» эти работы занимаютъ подобающее имъ служебное мѣсто. Въ совѣтской Россіи, гдѣ формализмъ процвѣтаетъ, дошли «до конца». Загорланили: долой содержаніе!

Конечно, сосчитавъ пульсъ и измѣривъ температуру, мы узнаемъ многое о состояніи человѣка. Но сосчитать пульсъ и измѣрить температуру — не значитъ опредѣлить человѣка. Формалисты считаютъ, что значитъ и что этимъ можно и должно ограничиться.

Это они называютъ «научнымъ» и «точнымъ» опредѣленіемъ, прочее же — догадками, къ тому же и несущественными, какъ дальше увидимъ. Поэтому, вмѣсто благодарности, на которую подчасъ имѣютъ законное право многіе изъ нихъ, какъ составители добросовѣстныхъ вспомогательныхъ работъ, — вызываютъ они раздраженіе. Если средство подносится съ тѣмъ, чтобы заслонить и исказить цѣль, — отъ этого средства позволительно отмахнуться.

Словарь Даля порою необходимъ для того, чтобы вѣрно понять Пушкина, Гоголя, Льва Толстого. Но что бы сказали мы, если бъ воскресшій Даль поднесъ намъ свой словарь съ такими, примѣрно, словами:

— Бросьте-ка вы возиться съ вашими Пушкиными, Толстыми да Гоголями. Они только и дѣлали, что переставляли слова, какъ попало. А вотъ — у меня есть всѣ тѣ же слова и даже въ лучшемъ видѣ, потому что въ алфавитномъ порядкѣ, и ударенія обозначены. Они баловались, я — дѣло дѣлаю.

Нѣчто подобное говорятъ формалисты. Правда, когда Викторъ Шкловскій, глава формалистовъ, пишетъ, что единственный двигатель Достоевскаго — желаніе написать авантюрно-уголовный романъ, а всѣ «идеи» Достоевскаго суть лишь случайный, незначущій матеріалъ, «на которомъ онъ работаетъ», — то самимъ Шкловскимъ движетъ, конечно, только младенческое незнаніе, неподозрѣваніе о смыслѣ и значеніи этихъ «идей». Я хорошо знаю писанія Шкловскаго и его самого. Это человѣкъ несомнѣннаго дарованія и выдающагося невѣжества. О темахъ и мысляхъ, составляющихъ роковую, трагическую ось русской литературы, онъ, кажется, просто никогда не слыхалъ. Шкловскій, когда онъ судитъ о Достоевскомъ или о Розановѣ, напоминаетъ того персонажа народной сказки, который, повстрѣчавъ похороны, отошелъ въ сторонку и въ простотѣ душевной, сыгралъ на дудочкѣ. Въ русскую литературу явился Шкловскій со стороны, безъ уваженія къ ней, безъ познаній, единственно — съ непочатымъ запасомъ силъ и съ желаніемъ сказать «свое слово». Въ русской литературѣ оиъ то, что по-латыни зовется homo novus, Красинскій блистательно перевелъ это слово на французскій языкъ: un parvenu. Въ гимназическихъ учебникахъ оно нѣкогда переводилось такъ: «человѣкъ, жаждущій переворотовъ». Шкловскій «жаждетъ переворотовъ» въ русской литературѣ, ибо онъ въ ней новый человѣкъ, parvenu. Что ему русская литература? Ни ея самой, ни ея «идей» онъ не уважаетъ, потому что вообще не пріученъ уважать идеи, а въ особенное — въ нихъ разбираться. Съ его точки зрѣнія — всѣ онѣ одинаково ничего не стоятъ, какъ ничего не стоятъ и человѣческія чувства. Вѣдь это всего лишь «темы», а искусство заключается въ «пріемѣ». Онъ борется съ самой наличностью «темъ», онѣ мѣшаютъ его первобытному эстетству. «Тема заняла сейчасъ слишкомъ много мѣста», неодобрительно замѣчаетъ онъ.

За годъ до смерти Есенинъ мучился нестерпимо. Кричалъ о гибели своей — въ каждой строчкѣ. Стоитъ послушать, какъ въ это самое время Шкловскій поучалъ его уму-разуму: «Пропавшій, погибшій Есенинъ, эта есенинская поэтическая тема, она, можетъ быть, и тяжела для него какъ валенки не зимой, но онъ не пишетъ стихи, а стихотворно развертываетъ свою тему». Иными словами: надо «писать стихи», «дѣлать» стихи, самоновѣйшаго, моднаго стиля, — а этотъ Есенинъ неучъ, такъ немодно, точно валенки не зимой, вопитъ о гибели какого-то тамъ Есенина. Да еще о какой-то Россіи… Нѣтъ, ты покажи «пріемъ», а на тебя и на твою Россію намъ наплевать.

Неуваженіе къ темѣ писателя, къ тому, ради чего только и совершаетъ онъ свой тяжелый подвигъ, типично для формалистовъ. Правда, родилось оно изъ общенія съ футуристами, которые сами не знали за собой ни темы, ни подвига. Но, распространенное на художниковъ иного склада, это неуваженіе превращается въ принципіальное, вызывающее презрѣніе къ человѣческой личности и глубоко роднитъ формализмъ съ міроощущеніемъ большевиковъ. «Искусство есть пріемъ». Какой отличный цвѣтокъ для букета, въ которомъ уже имѣется: «религія — опіумъ для народа» и «человѣкъ произошелъ отъ обезьяны».

Говоря о близости къ большевизму, я нарочно говорю о формализмѣ, а не о формалистахъ. Это потому, что я хочу быть точнымъ. Формализмъ, какъ теченіе, несомнѣнно, внутренне близокъ къ большевизму, хотя это не сознается ни формалистами, ни большевиками, и хотя обѣ стороны другъ отъ друга открещиваются. Именно по причинѣ внутренняго родства формализмъ такъ и процвѣлъ подъ небесами большевизма. Именно вмѣстѣ съ большевизмомъ будетъ изжитъ и формализмъ. Но пока что формалисты «не помнятъ родства», явно не сознаютъ себя связанными съ большевиками, а если сознаютъ, то далеко не всѣ.

По составу своему формалистская группа очень пестра во всѣхъ отношеніяхъ. Тутъ есть люди талантливые, образованные и необразованные, съ умомъ хорошо устроеннымъ, хотя плохо направленнымъ, и съ умомъ плохо устроеннымъ. Если различать побудительныя причины толкающія къ формализму, то и тутъ придется установить извѣстные разряды. Прежде всего, среди формалистовъ довольно много неудачниковъ изъ начинавшихъ поэтовъ. Это довольно своеобразный типъ. Испробованъ нѣкогда силы на поэтическомъ поприщѣ и увидѣвъ, что дѣло безнадежно, люди порой съ особымъ жаромъ принимаются за изученіе поэтической механики; ими владѣетъ вполнѣ понятная надежда добраться-таки, наконецъ, до «секрета», узнать, «въ чемъ тутъ дѣло», почему ихъ собственная поэзія не удалась. Быть можетъ, эти литературные алхимики втайнѣ еще не теряютъ надежды со временемъ отыскать секретъ, превратить свой свинецъ въ золото. А, быть можетъ, — алхимія уже захватила ихъ сама по себѣ, и они преданы ей безкорыстно ради «чистой науки».

Второй разрядъ составляютъ фанатическіе филологи, патріоты филологіи. Какъ имъ не прилѣпиться душой къ формализму? Вѣдь ихъ дисциплину, по природѣ своей вспомогательную, формализмъ кладетъ во главу угла, формализмъ тутъ оказывается чѣмъ-то въ родѣ филологической маніи величія.

Третья группа формалистовъ — люди, тяготѣющіе къ анализу ради анализа, чувствующіе себя уютно и прочно, пока дѣло ограничивается «строго научной» «констатаціей фактовъ», люди подсчета и регистраціи, лишенные способности къ творчеству и обобщенію, боящіеся всякой живой и самостоятельной мысли. Это — добросовѣстные, но бездарные собиратели матеріала, не знающіе, что съ нимъ дѣлать, когда онъ собранъ. Къ формализму они привержены потому, что «обнажать пріемъ» гораздо легче, чѣмъ разбираться въ «идеяхъ». Въ немъ они съ благодарностью обрѣтаютъ нѣкое принципіальное оправданіе своего творческаго безсилія и идейной бѣдности.

Къ нимъ примыкаютъ четвертые, понуждаемые къ формализму не склонностью, но обстоятельствами. Это тѣ, кто неминуемо подвергся бы преслѣдованіямъ со стороны большевиковъ, если бы надумалъ высказать свои мысли. Формализмъ позволяетъ имъ заниматься подсчетомъ и наблюденіемъ, уклоняясь отъ обобщеній н выводовъ, которые неминуемо оказались бы «контръ-революціонными», если бы были произнесены вслухъ. Сейчасъ въ Россіи начальство требуетъ отъ критики искорененія «буржуазной» идеологіи — или молчанія. Формализмъ оказывается единственнымъ прикрытіемъ, въ которомъ, не отказываясь отъ работы вовсе, можно говорить о литературѣ не боясь послѣдствій: пойди, уличи въ крамолѣ человѣка, который скромно подсчитываетъ пэоны въ пятистопномъ ямбѣ Пушкина; а заговори онъ объ этомъ же ямбѣ по существу — крамола тотчасъ всплываетъ наружу. Имѣя въ виду именно такой «разрѣзъ» формализма, молодой польскій ученый В. А Ледницкій правильно говоритъ, что формальный методъ «избавляетъ критика отъ заглядыванія въ опасную при совѣтскихъ условіяхъ область религіозныхъ, общественныхъ и политическихъ идей… Онъ идейно и психологически менѣе обязываетъ изслѣдователя, ибо оставляетъ въ сторонѣ его внутреннія убѣжденія… Изслѣдователь превращается въ машину для подсчета и записи».

Наконецъ, пятую, далеко не невинную и не безвредную категорію формалистовъ составляютъ тѣ, кто вмѣстѣ съ большевиками имѣютъ ту или иную причину ненавидѣть весь смыслъ и духовный складъ русской литературы. Они быстро поняли, что игнорація содержанія, замалчиваніе и отстраненіе «темы» — отличный способъ для планомѣрнаго искорененія этого духа изъ народной памяти.

Владиславъ Ходасевичъ.
Возрожденіе, № 646, 10 марта 1927.

Views: 43

П. Макаровъ. «Адъютантъ ген. Май-Маевскаго». «Прибой». Ленинградъ. 1927.

Коммунисты усиленію рекламируютъ эту книгу. Рядъ совѣтскихъ газетъ по частямъ перепечатываютъ ее и снабжаютъ торжествующими комментаріями.

Въ основу первой части «труда» тов. Макарова положенъ подлинный фактъ: автору-коммунисту дѣйствительно удалось пробраться въ ряды Добровольческой арміи, втереться въ довѣріе ген. Май-Маевскаго и, занявъ должность его личнаго адъютанта, вести разлагающую работу въ штабѣ арміи.

Послѣ ареста его брата-коммуниста, предсѣдателя подпольнаго комитета въ Севастополѣ, Макаровъ былъ разоблачень и заключенъ въ тюрьму. Ему удалось бѣжать до суда и вторая часть книги посвящена описанію отвратительныхъ грабежей и убійствъ шайки зеленыхъ, оперировавшихъ подъ его предводительствомъ на Крымскомъ побережьѣ.

Никакихъ сенсаціонныхъ разоблаченій, о которыхъ кричатъ совѣтскіе журналисты, въ книгѣ Макарова нѣтъ. Правда, ему удавалось нѣсколько разъ обманывать чиновъ Добровольческой арміи.

Характерно для коммунистовъ предисловіе Ив. Егорова, усиленно рекомендующее книгу Макарова вь качествѣ пособія для усовершенствованія въ подлости и изученія искусства предательства.

«До сихъ поръ, — пишетъ тов. Егоровъ, — недостаточно изучены причины и условія внутренней слабости бѣлогвардейщины. Между тѣмъ, разложеніе частей противника, дезорганизація его тыла партизанщиной должны войти въ составъ тактики РККА. Книга Макарова послужитъ превосходнымъ матеріаломъ. Дѣти пролетаріата должны будутъ со временемъ оцѣнить подвиги красныхъ партизанъ.

Враги, которые придутъ, еще разъ испытаютъ желѣзную руку красныхъ бойцовъ».

Этотъ учебникъ подлости и предательства особенно рекомендуется совѣтскими газетами въ качествѣ необходимаго пособія для комсомольцевъ. Описаніе отдѣльныхъ подвиговъ Макарова, разстрѣливавшаго беззащитныхъ жителей Крыма, производитъ отталкивающее впечатлѣніе, и всѣ его попытки затушевать чисто уголовныя преступленія его шайки не удались. Его книга по существу является дневникомъ уголовнаго преступника, пользовавшагося общей разрухой тыла, во время гражданской войны. Неудивительно, что коммунисты усиленно рекомендуютъ, ее въ качествѣ учебника для своихъ послѣдователей.

Вал. Л.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Views: 31

Моей первой книгой былъ переводь «Воображаемыхъ Портретовъ» Уолтера Патера, вышедшій двадцать лѣтъ тому назадъ въ Москвѣ въ книгоиздательствѣ Саблина. За годъ передъ этимъ я былъ въ Лондонѣ и о существованіи Патера узналъ впервые отъ Діонео. Переводить яркую въ отдѣльныхъ словахъ и глубокую по мысли, но необыкновенно затѣйливую по настроенію прозу Патера было трудомъ нелегкимъ. И вѣроятно я съ нимъ плохо тогда справился, потому что мнѣ пришлось сильно переработать переводъ, вышедшій съ добавленіемъ отрывковъ изъ «Марія Эпикурейца» у К. Ф. Некрасова наканунѣ войны.

Оксфордскій отшельникъ эпикурейства (эпикурейства въ подлинномъ античномъ смыслѣ) произвелъ на меня большое и длительное впечатлѣніе; болѣе чѣмъ какой-либо другой авторъ, онъ направилъ меня къ Италіи, и до сихъ поръ являющей въ Европѣ грань двухъ любезныхъ его сердцу міровъ — языческаго и христіанскаго. У Патера глубокое (и скрыто-мучительное) отношеніе къ великимъ религіозно-философскимъ бореніямъ европейской исторіи сочеталось съ артистической тонкостью натуры, съ чудесной способностью видѣть вещи и не столько описывать, сколько «пріоткрывать» ихъ другимъ. Въ «Воображаемыхъ Портретахъ» мнѣ навсегда запомнилось сказанное имъ объ Оксерѣ, который былъ для чего «прекраснѣйшимъ городомъ Франціи» и характернѣйшимъ въ смыслѣ чисто французскаго сочетанія города и рѣки. Этотъ городъ избралъ онъ мѣстомъ дѣйствія странной новеллы о Діонисѣ, явившемся здѣсь въ средніе вѣка — о богѣ, принявшемъ человѣческое подобіе, чтобы создать безвременный Золотой Вѣкъ, прошедшій, увы, быстро, какъ хмель, и показавшій еше разъ, что человѣчеству даже въ вакхической чашѣ поднесено только страданіе…

Я попалъ въ Оксеръ въ одинъ изъ немногихъ хорошихъ дней нынѣшняго дождливаго лѣта. На переброшенномъ черезъ Іонну мосту мы стояли и глядѣли на голубоватую тихую рѣчку, казавшуюся мнѣ «русской» послѣ итальянскихъ быстрыхъ и мутныхъ рѣкъ. На противоположномъ берегу поднимался старый французскій городъ, съ непривычно яркими красными крышами и темными массивами нѣсколькихъ огромныхъ готическихъ церквей.

Эти церкви мы осмотрѣли, какъ подобаетъ исправнымъ туристамъ, любовались дѣйствительно необычайными цвѣтными стеклами, удивлялись каменной рѣзьбѣ порталовъ и тѣмъ неожиданнымъ для готики, въ самомъ дѣлѣ какъ бы «античнымъ», головамъ, которыя украшаютъ боковые нефы собора и которыя, вѣроятно, и натолкнули Патера на его тему. Мы много бродили по узкимъ и малолюднымъ улицамъ города, докупали ненужныя фотографическія пленки въ привѣтливыхъ лавочкахъ, проходили зеленымъ берегомъ рѣки, гдѣ ютились въ фургонѣ ярмарочные комедіанты, обѣдали въ пріятной гостиницѣ и пили тамъ розовое острое мѣстное вино. А вечеромъ очутились въ быстромъ парижскомъ поѣздѣ, смотря по наклонностямъ дремали или думали подъ сладко-ожесточенный стукъ колесъ.

Какой это странный въ общемъ обрядъ «столичныхъ» людей, осматривать старые, спящіе города Германіи, Италіи, Франціи — Бамбергъ, Санъ-Джиминьяно или Оксеръ. Мелькнувъ въ автомобилѣ, раскрывъ ротъ на высокія суровыя башни или хотя бы вотъ такъ, какъ мы, пробродить нѣсколько часовъ среди домовъ, заключающихъ какія-то непонятныя жизни, и потомъ спѣшить въ поѣздѣ съ легкимъ сожалѣніемъ, но и съ тайнымъ облегченіемъ, къ вульгарнымъ огнямъ и шумамъ привычнаго существованія. Ни въ Бамбергѣ, ни въ Санъ-Джиминьяно, ни въ Оксерѣ никто изъ насъ не прожилъ бы и двухъ недѣль, несмотря на высокій духъ, обитающій въ ихъ камняхъ.

Во Франціи, какъ нигдѣ быть можетъ, пугаетъ та «бездна времени», въ которую какъ будто такъ безслѣдно брошены жизни, нравы, волненія, вѣрованія и свершенія. Здѣсь можно видѣть «средневѣковую» луну, встающую надъ пустынной площадью Санлисскаго собора и спустя два часа читать назойливыя свѣтящіяся буквы Клариджа. Въ слишкомъ близкомъ сосѣдствѣ этотъ двухъ впечатлѣній есть нѣчто безпокойное. У жизни должна быть какая-то одна «правда» и правда Санлиса и Оксера, можетъ быть, внушаетъ намъ только какія-то ненужныя сомнѣнія въ этой «правдѣ» современнаго Парижа, которой мы вынуждены жить.

У обитателей старой Европы ввергнутыхъ эпохой въ американизированный оборотъ большихъ городовъ, Парижа или Берлина, никогда не можетъ быть той «вѣрности вѣку», которая такъ естественно дана возглавляющему этотъ вѣкъ американцу. Европеецъ остается существомъ слишкомъ сложнымъ, ибо за общепринятой видимостью отеля, банка, гаража и трансатлантика утаиваетъ какія-то связи съ домишкомъ, приросшимъ къ готической стѣнѣ храма или съ помѣстьемъ эпохи Людовика XIѴ.

Въ концѣ концовъ не можетъ все-таки быть, чтобы жизни, нравы, волненія, вѣрованія и свершенія были такъ безслѣдно брошены въ «бездну времени». Санлисъ и Оксеръ, и всѣ эти другіе безчисленные спящіе или мертвые старые города, какъ будто не участвующіе въ современной жизни, какъ будто обреченные въ ней на жалкую роль, стоятъ торжествениыми памятниками, важными свидѣтельствованіями. Ихъ камни краснорѣчивы для европейца и онъ не разучился еще читать въ нихъ съ гордостью свою историческую судьбу, предсказанную мыслью эллина, нравомъ римлянина и осуществленную христіанствомъ.

Въ «святой бѣдности» старыхъ городовъ есть и великій урокъ для нашей эпохи безудержнаго накопленія. Механизированная жизнь регулируется вѣдь чисто количественными категоріями, но то, чѣмъ плѣняетъ насъ Франція, глубокое чистое французское чувство качества — это отстой ея историческихъ напластованій. На косо-сбѣгающей внизъ площади передъ фасадомъ собора, въ тотъ часъ, когда заходящее солнце освѣщало его единственную достроенную башню и мы, присѣвъ на каменную пыльную скамью, готовились оставить Оксеръ, я испыталъ рѣдкое ощущеніе чистоты самого часа, высокой качественности тѣхъ минутъ…

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Views: 36

«Красная Новь». 1927 г. августъ. Госиздатъ.

Наши писатели «сороковики» были интересны не только въ своихъ писаніяхъ. Они были интересны и въ жизни. Среди нихъ особенно выдѣляется Тургеневъ. Письма его — одинъ изъ крупнѣйшихъ памятниковъ русской словесности, достаточно еще неоцѣненный. Воспоминанія о немъ, — кому бы они ни принадлежали, — всегда кладъ. Онъ видѣлъ много, зналъ несчетное число людей и расточалъ не только въ произведеніяхъ, но и въ повседневномъ обиходѣ жизни, въ разныхъ мелочахъ, творческое проникновеніе мысли и даръ облекать ее тутъ же въ единственно возможное слово, то печальное, то по-русски насмѣшливое, всегда колоритное и мѣткое… При томъ онъ прошелъ хорошую образовательную школу. Въ нѣмецкомъ университетѣ того времени, въ гегельянской закваскѣ мышленія было, очевидно, какое-то оплодотворяющее мозгъ начало, придававшее уму виртуозность воспріятія и широту. Когда Тургеневъ оказался во Франціи, онъ царилъ надъ литературнымъ кружкомъ Флобера, Гонкура, Доде, онъ былъ учителемъ, авторитетомъ, знакомилъ ихъ съ чужими литературами.

Тургеневъ, дорожа въ общемъ своими французскими связями, — что особенно видно изъ юношескихъ писемъ къ Полинѣ Віардо, — относился къ своимъ парижскимъ знаменитостямъ какъ говорится, съ кондачка, безъ особой почтительности, по крайней мѣрѣ, заочно. Нѣкоторыя его критическія замѣчанія, ставшія извѣстными послѣ его смерти, вызвали немалое удивленіе и досаду у Гонкура, Доде и др.

Въ послѣдней книжкѣ «Красной Нови» напечатаны записанныя со словъ революціонера Германа Лопатина воспоминанія его о Тургеневѣ. Записи чрезвычайно жиденькія. Точно ихъ выжали изъ Лопатина. Записала ихъ С. П. Струмилина въ формѣ бесѣды съ самимъ Лопатинымъ и записи эти содержатъ его собственныя, ничѣмъ не замѣчательныя, размышленія.

Тургеневъ былъ либераломъ въ качествѣ «западника» и русскаго барина, учившагося въ николаевскую эпоху. Онъ предугадывалъ, чувствовалъ революціонный процессъ, бурлившій по жиламъ Россіи. Это было что-то въ родѣ навязчивой идеи, галлюцинаціи, что то родственное его страху холеры… Онъ и хотѣлъ революціи, и боялся ея…

Тургеневъ помогалъ деньгами журналу «Впередъ».

Лопатинъ говоритъ:

Тургеневъ далеко не раздѣлялъ, конечно, программу «Впередъ». Но онъ говорилъ:

Это бьетъ по правительству, и я готовъ помочь всѣмъ, чѣмъ могу.

Въ настоящее время читаешь такое заявленіе со страннымъ чувствомъ…

Послѣ чествованій Тургенева въ Москвѣ молодежью, въ 1879 году, Тургеневъ сказалъ Лопатину:

— Вѣдь я понимаю, что не меня чествуютъ, а что мною, какъ бревномъ, бьютъ въ правительство.

Тургеневъ красочнымъ жестомъ показалъ, какъ это дѣлается.

Лопатинъ приводитъ также курьезный разговоръ въ Парижѣ Салтыкова-Щедрина съ Тургеневымъ:

Прихожу я однажды утромъ къ Ивану Сергѣевичу и застаю у него Салтыкова-Щедрина. Михаилъ Евграфовичъ сердито хрипѣлъ:

— Ну, что ваши Зола и Флоберъ? Что они дали?

— Они дали форму, отвѣчалъ Тургеневъ.

— Форму, форму!.. а дальше что? — допытывался Щедринъ. — Помогли они людямъ разобраться въ какомъ-нибудь трудномъ вопросѣ? Выяснили ли они намъ что-нибудь? Освѣтили тьму насъ окружающую? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ.

Тогда Тургеневъ, безпомощно разводя руками, спросилъ Щедрина:

— Ну, куда же намъ-то, Михаилъ Евграфовичъ, беллетристамъ, послѣ этого дѣваться?

— Помилуйте, Иванъ Сергѣевичъ, я не о васъ говорю, — возразилъ Щедринъ, — вы въ своихъ произведеніяхъ создали типъ лишняго человѣка. А въ немъ вѣдь сама русская жизнь отразилась. Лишній человѣкъ — это наше больное мѣсто. Вѣдь онъ насъ думать заставляетъ.

Надо вамъ замѣтить, что Тургеневъ до старости не потерялъ способности краснѣть какъ юноша. И тутъ онъ вспыхнулъ весь.

Еше одно мѣсто. Лопатинъ тремя словами начерталъ портретъ Полины Віардо.

Меня всегда поражали ея черные испанскіе глаза, — вотъ такія два колеса (Германъ Александровичъ изобразилъ ихъ широкимъ жестомъ). Да вся-то она была сажа да кости, какъ говорилъ Глѣбъ Успенскій про одну грузинскую дѣвушку.

Тургеневъ былъ большой «оживитель», «animateur» какъ говорятъ французы. Люди, темы разговоровъ — все оживало отъ соприкосновенія съ нимъ. Не всѣмъ это Богомъ дано. Даже фрагментарный разговоръ Струмилиной съ Германомъ Лопатинымъ оживаетъ тамъ, гдѣ появляется тѣнь чудеснаго старца.

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 863, 13 октября 1927.

Views: 39

Я уѣхалъ изъ Германіи осенью 1923 года. Тогда пылала инфляція. Проѣздомъ въ Мюнхенѣ я заплатилъ за ужинъ 145 милліоновъ марокъ. Потомъ пошли билліоны и трильоны. Чему такая цифра соотвѣствуетъ, — никто не понималъ. Она представлялась гіероглифомъ, предостереженіемъ, восклицательнымъ знакомъ, сигналомъ новаго повышенія соціальной температуры колотившейся въ горячкѣ страны. Непонятно было, какъ ея сердце выдерживаетъ жаръ. Сердце выдержало. Страна успокоилась.

На душѣ нѣмцевъ большой грѣхъ: совершенно безспорная тѣсная связь съ совѣтской властью. Экономическія соображенія играютъ тутъ послѣднюю роль. На первомъ мѣстѣ политика. Нѣмцы слишкомъ хорошо освѣдомлены насчетъ Россіи, чтобы дѣлать себѣ напрасныя иллюзіи насчетъ торговыхъ съ нею возможностей. Меня увѣряли, что германское правительство себя обезпечило отъ московской пропаганды особымъ соглашеніемъ, которое будто бы соблюдается. Послѣднее сомнительно. Существуетъ вѣдь Веймарская конституція и собственные коммунисты… Но власть въ Германіи дѣлаетъ другое. Она противопоставляетъ большевизму собственную агитацію. На-дняхъ появились свѣдѣнія о казенныхъ (черезъ министерство рейхсвера) субсидіяхъ для національныхъ кинопостановокъ. Кино — незамѣнимое агитаціонное средство. Большевики это отлично знаютъ. Они пользуются экраномъ. Не всегда сразу можно разобрать, куда картина клонитъ. А ядъ заложенъ. И казна можетъ съ полнымъ основаніемъ и правомъ платить за постановки въ противовѣсъ, напримѣръ, фильмѣ «Броненосецъ Потемкинъ». Въ прессѣ бывшихъ противниковъ Германіи шумъ. Министерство рейхсвера (военное министерство) тратитъ деньги на кино. Что тутъ такого?.. Можно было бы отъ души пожелать, чтобы каждое правительство использовало экранъ для поддержки строя, въ концѣ концовъ, единаго и во Франціи, и въ Германіи.

Я видѣлъ коммунистическую манифестацію въ 1922 году и теперь, на-дняхъ. Коммунисты любятъ манифестировать въ самыхъ чистыхъ буржуазныхъ частяхъ города. Непремѣнно по самымъ шикарнымъ люднымъ улицамъ. Въ воскресенье комсомолъ выѣхалъ на велосипедахъ на Тауенцинштрассе. Полиція провожала комсомольцевъ и вѣжливо, но настойчиво попросила свернуть въ боковыя, довольно-таки мертвыя по случаю воскресенья улицы. Красные велосипедисты безропотно подчинились. Увидѣвъ, что безцѣльно разъѣзжать по пустымъ улицамъ, они быстро разсѣялись по домамъ. Въ этомъ же какъ разъ мѣстѣ я помню коммунистическую манифестацію въ 1922 году. Тогда произошла свалка.

Красныя знамена переходятъ въ какой-то «раковый» цвѣтъ. «Ракъ» вообше хорошій символъ попятнаго движенія, именуемаго коммунизмомъ. Особенно — вареный.

Старые порядки пробиваются кое-гдѣ еще. Вы можете еще видѣть въ Берлинѣ вывѣски съ надписью «придворный пекарь». Въ средній проѣздъ Бранденбургскихъ ворогъ никто, кромѣ Гинденбурга проѣхать не можетъ. Прежде этотъ проѣздъ служилъ императору.

Нѣмцы имѣютъ даръ національной рекламы. На станціяхъ въ Германіи вновь появились автоматы, выбрасывающіе за опущенныя монеты не шоколадъ, а книги. Вы опускаете 40 пф. и получаете свѣжую въ оранжевой обложкѣ книжку «Универсальной библіотеки». Около каждаго отверстія для монетъ подъ стекломъ въ видѣ образца соотвѣтствующій томикъ. Нѣмцы пользуются очень широко такими автоматами. Напримѣръ, табачные магазины по воскресеніямъ выставляютъ на тротуары передъ закрытыми витринами подобныя машины, отпускающія автоматически главнѣйшіе сорта папиросъ, сигаръ, спичекъ… Но вѣдъ можетъ случиться, что товаръ будетъ автоматомъ исчерпанъ. Какъ быть тогда?.. Деньги не пропадаютъ. Вы опускаете монету въ другой пріемникъ, получаете родственный товаръ и вмѣстѣ съ нимъ аппаратъ возвращаетъ вамъ предъидущую зря опущенную монету.

Берлинъ… Ему трудно мѣняться, онъ можетъ только приростать. Онъ не безличенъ, онъ своеобразенъ своими сочетаніями мостовъ, вокзаловъ, планомѣрно скошенныхъ улицъ, темно-красныхъ домовъ съ высокими кровлями, мостовой, какъ бильярдъ — словно городъ забитъ въ камень, залитъ цементомь, сдѣланъ безчувственымъ, неизмѣнчивымъ, огнеупорнымъ… Вмѣсто тепла и трепета живой кожи замаскированная зачерненная броня. За время моего отсутствія на Гогенцоллерндамѣ выросъ цѣлый городъ. Здѣсь наша церковь. Она на прекрасномъ мѣстѣ. Дошли въ постройкѣ до второго вѣнца.

Улина совершенствуется. Три разряда такси. Отличіе такое. Съ одной полосой шашечками — низшій разрядъ. Потомъ слѣдуютъ двѣ полосы и три. Установлена унификація сообщеній: метро, автобуса и трама. Напримѣръ, съ билетомъ автобуса можно продолжать путь въ метро. Появились автобусы (прежде они назывались «желтой опасностью»), двухъэтажные, съ верхнимъ крытымъ этажомъ. Классъ вездѣ установленъ одинъ, «мягкій». Городское строительство нѣсколько преувеличенно американизируетъ городскую жизнь сверхъ надобностей. Примѣромъ тому сложитъ вышученная во всѣхъ кабарэ вышка на потсдамской площади для полицейскаго, регулирующаго уличное движеніе, совсѣмъ не такое уже страшное, разъ въ десять болѣе слабое, чѣмъ у парижской Оперы. Теперь разрабатывается проектъ объ управленіи уличнымъ движеніемъ изъ центра — изъ полицей-президіума.

Великая война отходитъ въ прошлое. Политика тоже не возбуждаетъ прежняго интереса. Въ кино публика любитъ посмотрѣть спускъ новаго крейсера, своего любимца Фридриха Великаго, посочувствовать сантиментальному роману боннскаго студента и владѣтельной принцессы, съ берегами Рейна, со старой студенческой пѣснью въ оркестрѣ. Эта тема, очевидно, неувядаема. Пьеса противовѣсъ «Старому Гейдельбергу», гдѣ оплакивается горькая доля горничной, оставленной студентомъ — наслѣднымъ принцемъ.

Сезонъ мертвый. Много театровъ закрыто, премьеры разъѣхались. Но вообще, кто потребовательнѣе, жалуется на ничтожность минувшаго театральнаго сезона, совершенно такъ же, какъ и мы въ Парижѣ. Берутъ, что можно, изъ Парижа. Въ репертуарѣ затрепанный въ Парижѣ «Адвокатъ Больбекъ и его мужъ». Мнѣ пришлось быть въ «Адмиральсъ-паластъ» на обозрѣніи, которое такъ же невыносимо, какъ всѣ парижскіе ревю большого масштаба. Переливчатый стереоскопъ, начиненный безсмыслицами и дикимъ джазомъ. Поплоше, чѣмъ въ Парижѣ. Вкраплены номера изь парижскаго обозрѣнія. Нѣмцы только въ афишкѣ честно обозначили, что именно и откуда позаимствовано. Такая-то инсценировка изъ Муленъ-Ружъ… Въ «адмиральскомъ» обозрѣніи большимъ успѣхомъ пользуется балетъ г-жи Евгеніи Эдуардовой. Въ Гамбургѣ крайне популярна «Синяя Птица» Аренцвари и Южнаго. Недавно на бывшей въ Магдебургѣ театральной выставкѣ, вообще провалившейся, единственнымъ интереснымь номеромъ былъ, по словамъ магдебуржцевъ, хоръ донскихъ казаковъ. У Макса Рейнгардта попрежнему главнымъ режиссеромъ нашъ соотечественникъ И. Ф. Шмидтъ. Г-жа Полевицкая научилась нѣмецкому языку и выдвигается на первый планъ нѣмецкой сцены.

Нѣмцы продолжаютъ дѣлать все для популяризаціи знаній. Городъ изъ ограды Зоологическаго сада устроилъ павильонъ съ искусственнымъ небомъ. Учрежденіе называется «Планетаріумъ». На потолкѣ опрокинутаго надъ зрительнымъ заломъ купола въ полномъ мракѣ проецируется при помощи сложнаго, вышедшаго изъ мастерскихъ Цейса аппарата-фонаря звѣздное небо. Встаетъ и заходитъ солнце, луна дѣлаетъ то, что ей полагается, передвигаются созвѣздія. Въ залѣ мѣстъ человѣкъ на 300. Въ темнотѣ за вашей спиной лекторъ даетъ поясненія, читаетъ популярный курсъ астрономіи. У него въ распоряженіи — стрѣлочка-зайчикъ. Этой свѣтовой стрѣлочкой онъ пользуется, чтобы показывать на куполѣ нужное мѣсто, звѣзду. Зайчикъ-стрѣлочка гоняется по небосклону за небесными свѣтилами. Когда объясненія того требуютъ, небо разграфливается мгновенно сѣткой съ градусами. Въ четыре минуты можно воспроизвести передвиженіе всѣхъ созвѣздій, перевернуть мірозданіе вверхъ ногами.

На прямомъ вагонѣ экспресса, въ которомъ я ѣхалъ въ Берлинъ, была надпись по-польски. Изъ нея явствовало, что вагонъ идетъ черезъ Барановичи до «Погорѣлаго». Вѣроятно, это «русская» граница. Хорошее, многоговорящее названіе. Ѣхали дѣвицы типа чекистскихъ сиренъ. Онѣ ласково заглядывали въ глаза, проявляя интересъ къ ѣдущимъ въ Россію…

Возвращаясь изъ Берлина въ Парижъ, я попалъ опять въ «польскій» поѣздъ. Теперь ѣхали грязные, точно вываренные въ столярномъ клеѣ, люди въ свѣтлыхъ балахонахъ, не то туфляхъ на босу ногу, не то въ опоркахъ. Они взирали на меня съ подобострастнымъ недоумѣніемъ, и даже съ испугомъ. Это были новые бѣженцы, новые бѣглецы изъ-за «Погорѣлаго», изъ «погорѣлой», сгорающей Россіи…

Николай Чебышёвъ.
Возрожденіе, № 808, 19 августа 1927.

Views: 34