Неутомимый изслѣдователь исторіи великой русской смуты нашихъ дней, С. П. Мельгуновъ, выпустилъ два дальнѣйшихъ тома своей исторіи бѣлаго движенія на Востокѣ. *) Томы эти, озаглавленные «Въ преддверіи диктатуры» и «Конституціонная диктатура», охватываютъ періодъ времени съ сентября 1918 года по лѣто 1919 года, ознаменованное безславнымъ «правленіемъ» уфимской директоріи, переворотомъ 18 ноября, первыми успѣхами новаго режима и переломомъ счастья, предрѣшившимъ катастрофу.

Нѣкоторыя главы этихъ томовъ уже извѣстны читателямъ «Возрожденія», въ особенности интереснѣйшая по сопоставленію множества версій глава о самомъ переворотѣ. Кстати сказать, предварительное напечатаніе этихъ главъ въ газетѣ послужило на пользу исторіи: откликнулось нѣсколько лицъ, давшихъ автору дополнительныя свѣдѣнія, коими онъ не преминулъ воспользоваться при окончательномъ редактированіи своего труда.

Работать надъ исторіей адм. Колчака лицу, принадлежащему къ демократическому лагерю, нелегко. Ибо въ станѣ россійской «демократіи» на этотъ счетъ прочно сложился догматъ. Колчакъ — представитель злѣйшей реакціи, своимъ переворотомъ погубившій дѣло возрожденія демократической Россіи, начатое самарскимъ «Комучемъ» и рожденной въ Уфѣ директоріей. Отсюда — трафаретная въ этихъ кругахъ характеристика Колчака, какъ честолюбца и властолюбца, реакціонера въ душѣ, только по принужденію говорившаго либеральныя слова, но своими дѣлами проявившаго свою «черную» душу, утопившаго въ крови выступленія сибирскихъ свободолюбцевъ, но затѣмъ самого павшаго жертвой невозможнаго режима.

Авторъ принадлежитъ, однако, къ числу мужественныхъ людей, которые не боятся правды. Онъ погрузился въ факты и вынесъ изъ нихъ убѣжденіе, что «демократическій» догматъ о Колчакѣ — абсолютно ложенъ. Онъ безъ обиняковъ сказалъ это въ І томѣ своего труда, за что получилъ строгій репримандъ отъ блюстителя догмата М. В. Вишняка.

С. П. Мельгуновъ не испугался, и второй и третій томы продолжаетъ въ духѣ перваго. Въ предисловіи къ ІІІ тому онъ выражаетъ пожеланіе, чтобы тѣ, кто будетъ критиковать его книгу, свои «возраженія основывали на фактахъ, и фактамъ, имъ приводимымъ, противопоставляли другіе», иными словами, чтобы они дѣйствовали не такъ, какъ г. Вишнякъ, который «пытается аннулировать значеніе приводимыхъ С. П. Мельгуновымъ фактовъ, голословно ихъ отрицая». Пожеланіе С. П. Мельгунова, конечно, не будетъ услышано. Люди, ходящіе въ партійныхъ шорахъ, не снизойдутъ до его просьбы. Догматъ неприкосновененъ, а факты… это вѣдь такіе пустяки!

Какова же основная концепція С. П. Мельгунова? Она, пожалуй, лучше всего сконденсирована въ той характеристикѣ «диктатора», съ которой начинается третій томъ. Авторъ нѣсколько разъ подчеркиваетъ, что психологія адмирала А. В. Колчака ему совершенно чужда. Но это не мѣшаетъ ему дать исполненный горячей симпатіи портретъ того, на кого въ концѣ 1918-го года и въ началѣ 1919 года далеко не только въ одной Сибири возлагались такія надежды.

«Идеалистъ», «мечтатель объ общемъ благѣ», «человѣкъ, одной наружностью внушающій довѣріе», «рыцарь подвига», быстро гнѣвающійся, но готовый съ чрезвычайной легкостью признавать свою неправоту, поклонникъ войны, какъ великаго очищенія, но врагъ насилія и произвола, не политикъ, но по общему складу личности отнюдь не реакціонеръ, совершенно искренно стремившійся въ минуту конечной побѣды передать власть «національному собранію», но отчетливо понимавшій, что во время войны власть не можетъ быть въ рукахъ народа, — таковъ адм. А. В. Колчакъ въ изображеніи нашего автора. «Для Колчака диктатура во всякомъ случаѣ не была чѣмъ-то самодовлѣющимъ. Онъ не держался за власть изъ-за личныхъ побужденій». Онъ не былъ самодержцемъ, «не стремился дѣлать все самъ», что въ трогательномъ единодушіи приписываютъ ему П. Н. Милюковъ и большевицкій прокуроръ Гойхбаргъ.

Какъ непохожа эта фигура на того «мрачнаго реакціонера», какимъ изображаютъ А. В. Колчака «правовѣрные демократы»! А, между тѣмъ, С. П. Мельгуновъ не только рисуетъ общій обликъ покойнаго Верховнаго Правителя, но убѣдительно подтверждаетъ его на всемъ пространствѣ своего труда.

Были, конечно, и при Колчакѣ административный произволъ, насилія, жестокія репрессіи. Но, во-первыхъ, многое, очень многое дѣлалось вопреки волѣ «диктатора», который часто бывалъ безсиленъ, но, когда могъ, выступалъ умѣряюще. А, во-вторыхъ, возможна ли гражданская война безъ извѣстныхъ эксцессовъ? Какъ будто нѣтъ, вытекаетъ изъ труда С. Мельгунова, въ особенности изъ сказаннаго имъ въ первомъ томѣ о дѣятельности Комуча, также не обошедшагося безъ того, что на «демократическомъ» жаргонѣ принято называть «мракобѣсіемъ заскорузлыхъ реакціонеровъ». Исторія нашего времени показываетъ вѣдь, что извѣстная доля несвободы необходимо связана съ осуществленіемъ всякой власти, въ чьихъ рукахъ бы она ни была, въ особенности, если эту власть приходится защищать съ оружіемъ въ рукахъ. Нелогично было бы одни и тѣ же способы самозащиты власти «допускать» или «не допускать» въ зависимости отъ того, кѣмъ они примѣняются. Стоитъ ли, впрочемъ, говорить о логикѣ, когда имѣешь дѣло съ людьми въ «партійныхъ шорахъ»?

Возвращаюсь къ основному тезису С. П. Мельгунова. Онъ подробно просматриваетъ внутреннюю политику адм. А. В. Колчака и приходить къ тому результату, что эта политика была максимумомъ либерализма, допускавшагося условіями времени. Печать имѣла возможность даже рѣзко критиковать правительство, и репрессіямъ подвергались лишь явные эксцессы. Законъ 2 февраля 1919 года о выборахъ въ городскіе самоуправленія былъ прямо либераленъ. Отсрочка дѣятельности земскихъ учрежденій была вызвана тѣмъ, что «земства 1917 года имѣли мало общаго съ подлиннымъ земскимъ самоуправленіемъ», а были «скорѣе политической школой, въ значительной степени партійной». Земельная декларація 8 апрѣля 1919 года была «во много разъ демократичнѣе того, что предлагалось на югѣ партіей к.-д. во главѣ съ самимъ Милюковымъ». Сибирскую общественность, которую «подчасъ невысоко приходится расцѣнивать», верховный правитель отнюдь не игнорировалъ.

Чего же не хватило адмиралу Колчаку, чтобы побѣдить? Трехъ вещей, вытекаетъ изъ труда С. П. Мельгунова: власти, способныхъ помощниковъ и единодушія въ общественности.

Диктатору не хватило власти! Какъ будто парадоксъ! Но это несомнѣнно такъ. Адм. Колчакъ появился не въ пустомъ пространствѣ, а въ средѣ, въ которой дѣйствовали силы, съ коими нельзя было не считаться. Чехословацкія войска не были ему подчинены, а ихъ способъ охранять Сибирскую ж. д. игнорируя потребности русской власти, былъ таковъ, что передъ верховнымъ правителемъ подчасъ вставалъ вопросъ — не эвакуировать ли ихъ на Дальній Востокъ. Но, главное, были атаманы, не только атаманъ Семеновъ въ Забайкальѣ, но рядъ мелкихъ атамановъ вплоть до самаго центра — Омска. Противъ этихъ атамановъ адм. Колчакъ не могъ рѣшительно выступить: для этого у него не было достаточно надежной военной силы. А цѣлый рядъ печальныхъ фактовъ, (въ особенности декабрьскія убійства въ Омскѣ, сразу омрачившія настроеніе), были дѣломъ рукъ «атамановъ». Атаманы же безчинствовали подчасъ въ деревнѣ, тѣмъ вызывая возстанія въ тылу, оказавшіяся для адмирала Колчака столь же роковыми, какъ для генерала Деникина.

Не было, далѣе, у адм. Колчака достаточно способныхъ помощниковъ. Сама Сибирь не выдвинула яркихъ фигуръ, а тѣ бюрократы, общественные дѣятели и даже военные, которые волею судебъ попали въ Сибирь, были, почти безъ исключенія, фигуры даже не второстепенныя. «Какъ члены національнаго правительства въ Москвѣ, эти люди были бы совершенно непріемлемы», — пишетъ одинъ вдумчивый англійскій наблюдатель.

И, наконецъ, адмиралъ Колчакъ не только не встрѣтилъ въ общественности единодушной поддержки, но, наоборотъ, съ самаго начала сталъ одіозной фигурой для наиболѣе вліятельной по мѣстнымъ условіямъ организаціи с.-р. Впрочемъ, эта организація противодѣйствовала не только адмиралу Колчаку, вмѣстѣ съ большевиками руководя крестьянскими возстаніями, но, какъ могла, саботировала предшествовавшую Колчаку директорію, и это несмотря на то, что была въ ней сильно представлена. За подробное развитіе этого тезиса во второмъ томѣ С. П. Мельгунову, конечно, придется претерпѣть много непріятностей со стороны лицъ, и нынѣ вѣрящихъ въ непогрѣшимость эсеровскаго руководства. Интересно будетъ узнать, какъ они будутъ интерпретировать такіе факты, какъ рѣшеніе съѣзда Учредительнаго Собранія образовать «свои» воинскія части, или сохраненіе въ районѣ Уфы власти «совѣта управляющихъ вѣдомствами», подчиненнаго не директоріи, а съѣзду, или резолюцію ЦК партіи отъ 11 октября 1918 года, пытавшаяся «аннулировать вредъ, нанесенный демократіи уфимскимъ совѣщаніемъ». Или будутъ попрежнему начисто отрицать?

Подробное, кажется, слишкомъ даже подробное, изложеніе въ книгѣ работы «общественности» производитъ тягостное впечатлѣніе. Нѣтъ вѣдь никакихъ сомнѣній въ томъ, что эта общественность, почти сплошь партійная или подпартійная, рѣшительно никого собой не представляла. Если относительно лѣта и осени 1917 года можно съ извѣстными оговорками защищать тезисъ о созвучности народныхъ настроеній пропагандѣ с.-p., то очень скоро отъ этой созвучности ничего не осталось. Не то, чтобы измѣнились политическія настроенія народа. Нѣтъ, онъ скорѣе всего просто отошелъ отъ политики, вернулся къ тому состоянію погруженности въ бытовую злобу дня, изъ котораго его вообще не такъ-то легко вывести. Какъ убѣдительно показываетъ С. П. Мельгуновъ въ концѣ второго тома, подлинный народъ около времени переворота былъ уже ко всему равнодушенъ. «Не было въ населеніи ни подлиннаго увлеченія автономной Сибирью, ни достаточной ненависти къ большевизму, ни влеченія къ отвлеченному принципу народовластія. Не прельщало знамя учредительнаго собранія, не было достаточно популярно имя Колчака, и уже совсѣмъ мало интересовала директорія».

Но партійный аппаратъ остался и продолжалъ жить собственной жизнью. Безсильный что-либо творить, онъ могъ только способствовать разрушенію. И эту свою потенцію аппаратъ использовалъ въ полной мѣрѣ, пока не пришелъ къ выводу, что борьба на два фронта ему непосильна и не повернулся поэтому лицомъ… къ большевикамъ…

Исторія дѣятельности партіи с.-р. въ эпоху гражданской войны — одна изъ позорнѣйшихъ страницъ русской исторіи. Эту исторію долженъ знать всякій политически мыслящій человѣкъ, чтобы быть во всеоружіи противъ всякой попытки реставраціи «эсеровщины» Ему слѣдуетъ поэтому нынѣ же прочесть вышедшіе томы труда С. П. Мельгунова и съ интересомъ ожидать выхода послѣдняго, въ которомъ будетъ показано, какъ завершилась трагедія не только адмирала Колчака, но и національной Россіи въ ея сибирскомъ проявленіи.

*) С. П. Мельгуновъ. Трагедія адмирала Колчака. Ч. ІІ и ІІІ. Бѣлградъ. 1930. — О І части въ «Возрожденіи» въ свое время было напечатанъ фельетонъ П. Я. Рысса.

Н. С. Тимашевъ.
Возрожденіе, № 2012, 5 декабря 1930.

Views: 31

І

Я видѣлъ Москву въ декабрѣ 1905 года при обстоятельствахъ особыхъ. Объ этомъ, да еще въ нынѣшній «юбилейный» годъ, пожалуй, стоитъ разсказать…

За мѣсяцъ примѣрно до описываемыхъ здѣсь событій «я приближался къ мѣсту моего назначенія». Это мѣсто не было столь отдаленнымъ, какъ у героя «Капитанской дочки». Чинъ мой, однако, не превосходилъ его чина. Время мое было въ своемъ родѣ не менѣе бурнымъ, чѣмъ его время. Пушкинъ назвалъ Пугачевскій бунтъ «безсмысленнымъ и безпощаднымъ». Событія 1905 года уступаютъ ему въ безпощадности, но безсмысленностью своей они могли бы иногда заткнуть и его за поясъ!

Въ подготовкѣ этихъ событій я, вмѣстѣ съ очень многими моими сверстниками, принималъ дѣятельное участіе. Мои студенческіе годы начинаются годомъ «нагаечки 8 февраля» и кончаются первымъ годомъ Японской войны. Мы пребывали тогда въ сплошныхъ забастовкахъ, и забастовщикомъ я былъ однимъ изъ усердныхъ, каюсь, отчасти по малому моему прилежанію къ тѣмъ спеціальнымъ наукамъ, которыя я долженъ былъ изучать. Тутъ были, впрочемъ, и болѣе серьезныя причины. Одно время я быль «революціонеромъ», если и не очень убѣжденнымъ, то во всякомъ случаѣ крайне предпріимчивымъ. Объ этомъ я разскажу какъ-нибудь въ другой разъ. Здѣсь мнѣ необходимо сказать только о томъ огромномъ впечатлѣніи, которое произвела на меня Японская война.

Весна 1904 года застала меня студентомъ послѣдняго курса. Я проводилъ цѣлые дни въ чертежной, поглощенный вычерчиваніемъ выпускныхъ проектовъ, которые, увы, весьма мало меня занимали. Въ ту пору меня интересовали книги, стихи, картины. Отъ революціонныхъ друзей я отошелъ и по этой и по другой причинѣ. Ближайшій изъ нихъ, С., находился въ то время въ тюрьмѣ. Но я вскорѣ узналъ, что и въ этомъ случаѣ чувствовали мы съ нимъ одинаково. С. подалъ прошеніе, кажется весьма удивившее власть (и оставшееся неудовлетвореннымъ) объ отправкѣ его добровольцемъ въ дѣйствующую армію на Дальній Востокъ. Мои ощущенія тогда были сходственны.

Я никогда не забуду одинъ день въ чертежной. Пришло извѣстіе о первомъ столкновеніи нашемъ съ японцами на сушѣ. Тюренченскій бой! Этотъ день обозначилъ важную въ моей жизни дату. Не знаю, сумѣю ли я теперь передать горечь, испытанной мною тогда обиды за Россію. Я росъ въ военной семьѣ и съ дѣтства привыкъ слышать, что дядя моего отца былъ въ Бородинской битвѣ. Моими первыми впечатлѣніями были больше денщики, нежели няньки.

Затѣмъ такъ же, какъ мой братъ, такъ же, какъ очень многіе мальчики нашей семьи, я былъ семь лѣтъ въ кадетскомъ корпусѣ. Мальчикомъ и юношей я любилъ читать военную исторію, какъ люблю читать ее и до сихъ поръ.

Все это вещи, о которыхъ не думаешь, но которыя, быть можетъ, оттого и сильны, что о нихъ какъ-то не думаешь. Я вѣроятно разсмѣялся бы, если бы года за два до Русско-Японской войны, тогда, когда я былъ увлечеаъ «революціей», кто-нибудь сказалъ мнѣ, что воинская доблесть, военная слава Россіи для меня далеко не пустыя слова. И вотъ въ этой воинской чести, въ этой военной гордости Россіей я былъ очень больно задѣтъ, когда получилось извѣстіе о первомъ пораженіи нашемъ на сухомъ пути, о боѣ при Тюренченѣ.

И я знаю, что я чувствовалъ тогда такъ не одинъ. То же самое испытывалъ мой сосѣдъ по чертежной, донской казакъ К., съ которымъ уже соединяло меня наше общее ироническое отношеніе къ студентамъ-соціалистамъ. То же самое испытывалъ мой близкій другъ С,. сидѣвшій, какъ я уже сказалъ, въ тюрьмѣ, какъ разъ за студенческія соціалистическія дѣла. Быть можетъ, эта военная обида теперь не такъ понятна. Но вѣдь мы не знали тогда побѣжденной Россіи! Наши представленія о русской войнѣ шли къ Скобелеву, къ двѣнадцатому году, къ Суворову. Мы знали только одно пораженіе Россіи — Севастополь, болѣе славный, нежели иная побѣда…

Итакъ, Тюренченскій бой сыгралъ для меня роль рѣшительнаго толчка въ смыслѣ окончательнаго «отхода» отъ революціи — отхода, подготовленнаго, впрочемъ, новыми интересами и вкусами, лежавшими въ далекой отъ революціи области. Эти интересы (литературные) и эти вкусы (художественные) не помѣшали мнѣ оказаться осенью 1904 года на военной службѣ. Могу сказать по совѣсти, что я былъ тогда «вольноопредѣляющимся» въ самомъ точномъ значеніи этогю слова. Уклониться отъ «отбыванія воинской повинности» въ нашемъ московскомъ кругу было тогда очень легко, еще легче было мнѣ придать этому форму кабинетную и техническую «по спеціальности». Но желанія мои не мирились съ этимъ. Помню, какъ былъ удивленъ свидѣтельствовавшій меня врачъ, по опыту своему желавшій во что бы то ни стало найти во мнѣ какіе-то недостатки. Ихъ не было. Видя мое нетерпѣніе, московскій врачъ даже слегка разсердился на меня и недовольно пожалъ плечами.

Я разсказываю объ этомъ, чтобы описать то настроеніе, въ которомъ застали людей моего поколѣнія первыя неудачи Россіи въ Японской войнѣ. Зимой оказался я послѣдовательно канониромъ, бомбардиромъ и фейерверкеромъ. На погонахъ моихъ скрещенныя пушки съ гранатой и цифра 3 обозначали третью гренадерскую артиллерійскую бригаду. Бригада эта стояла въ уѣздномъ городѣ Ростовѣ, Ярославской губерніи, но я былъ откомандированъ въ Москву и обучался артиллерійскому дѣлу на Ходынкѣ. Пока обученіе тянулось, война стала клониться къ концу. Идти на фронтъ было поздно. Лѣтомъ, послѣ Клементьевскаго лагеря я былъ произведенъ въ «первый офицерскій чинъ», но не уволенъ въ запасъ. Россія уже кипѣла волненіями. Армія оставалась мобилизованной. Служба въ «первомъ офицерскомъ чинѣ», по мирному времени, да еще въ уѣздномъ городѣ мало привлекала меня. Я оттягивалъ сколько возможно отъѣздъ. Дни манифеста застали меня въ Москвѣ. Помню еще, какъ мимо дома на Большой Никитской, гдѣ жили мои родные, двигалась мрачная, испещренная красными флагами, плакатами, лентами процессія похоронъ Баумана. Мы стояли на балконѣ и глядѣли на нее. Среди насъ былъ мой отецъ. Его служба началась при Николаѣ І, котораго называлъ онъ неизмѣнно «блаженной памяти императоромъ Николаемъ Павловичемъ». Не знаю, потрясло ли его это зрѣлище. Онъ не сказалъ ни слова, но вскорѣ послѣ того скоропостижно скончался.

II

Я довольно хорошо знаю Россію, видалъ разные ея города, отдаленные и малые. Ростовъ Ярославскій, иначе Ростовъ Великій — очень своеобразный городъ. Онъ удивилъ бы не мало того, кто знаетъ только нестройные и убогіе города средней полосы. Обширное озеро, по имени Неро, разстилается тамъ передъ внушительнымъ Кремлемъ. Изъ-за стѣнъ Кремля виднѣются живописныя главы хоромъ и церквей. Въ часъ благовѣста разноситъ вода далеко знаменитый ростовскій малиновый звонъ.

Видъ на Ростовъ издалека говоритъ о древности, напоминаетъ лѣтопись, Впечатлѣніе это, однако, нѣсколько обманчиво. Кремль Ростовскій воздвигнутъ только въ семнадцатомъ вѣкѣ, по странному въ русскихъ условіяхъ капризу мѣстнаго архіепископа. Эта какая-то небывалая въ Россіи параллель архіепископу Вюрцбургскому или Майнцскому. Ростовскій владыка видимо былъ своеобразнымъ любителемъ старины, если размечтался онъ въ семнадцатомъ вѣкѣ о ненужныхъ болѣе тогда высокихъ кремлевскихъ стѣнахъ. Его постройки, къ сожалѣнію, заняли мѣсто подлинныхъ святынь и древностей Ростова Великаго.

Широко раскинувшійся, знаменитый садами и огородами городъ являлъ въ дни моей службы въ немъ картину мирнаго, провинціальнаго, мѣщанскаго житья. Я нанялъ «квартиру». Единственная форточка въ ней была замазана и забита гвоздемъ. Пришлось приказать денщику взять на кухнѣ топоръ и совершить неслыханное въ городѣ самоуправство.

Небольшія казарменныя зданія отдѣльныхъ батарей нашей бригады были разбросаны по городу. Эти батареи жили усадебно, хозяйственно, спокойно и съ лѣнцой. Батарейные командиры, выѣзжавшіе на парѣ сытыхъ коньковъ, съ солдатомъ на козлахъ, болѣе походили на помѣщиковъ, нежели на военныхъ людей. Энергичная часть молодого офицерства ушла съ батареей, сформированной для фронта. Оставшаяся въ Ростовѣ бригада все еще была вооружена клиновыми пушками «образца 1877 года». Перемѣны въ ней едва начинались. Командиръ бригады, старенькій генералъ Б., былъ уволенъ въ отставку за очень плохую стрѣльбу на послѣднемъ Клементьевскомъ сборѣ. На его мѣсто былъ назначенъ симпатичный и дѣльный полковникъ М., продѣлавшій кампанію на Дальнемъ Востокѣ.

Нѣсколько дней подрядъ шелъ снѣгъ. Ростовъ по улицамъ и по крышамъ одѣлся глубокимъ бѣлымъ покровомъ. Нанявъ извозчичьи санки, я ѣздилъ, какъ полагалось, съ визитами. Служба сводилась къ дежурствамъ. Въ собраніи я обѣдалъ и изрѣдка игралъ на билліардѣ. Мнѣ было очень скучно. Москва казалась далекой, и я нѣсколько тревожился за оставшихся тамъ друзей и родныхъ.

Этими тревогами я дѣлился съ моимъ сотоварищемъ по службѣ, находившимся въ точно такомъ же положеніи. Борись Ивановичъ Л., москвичъ, кажется, ученый агрономъ, бородкою и пенснэ походившій на портретъ Чехова, былъ нѣсколько курьезенъ въ роли артиллерійскаго офицера. Къ этой роли онъ относился впрочемъ стоически. Онъ только скучалъ, кажется, еще больше, чѣмъ я, не игралъ на билліардѣ, водки не пилъ за обѣдомъ, читалъ толстыя философскія книги и каждый день писалъ въ Moскву длинныя письма.

Подъ видимостью мирной и лѣнивой казарменной рутины настроеніе солдатъ не было вполнѣ обыкновеннымъ. И Л. и я, мы оба замѣчали не разъ признаки, что называется, «броженія». Среди нашихъ солдатъ было много южанъ, нѣкоторые изъ нихъ работали до службы въ каменноугольныхъ шахтахъ. Я помню высокаго, смуглаго, весьма «развитого» фейерверкера, который рѣшился однажды заговорить со мной. Эти рѣчи были мнѣ хорошо знакомы! То были разсужденія, почерпнутыя изъ соціалъ-демократическихъ брошюръ, которыми открыто и тайно была наводнена тогда вся Россія. Надо думать, что и въ казармѣ нашей бригады имѣлось тогда немалое ихъ число.

Фейерверкеръ этотъ пробовалъ говорить сперва съ Борисомъ Ивановичемъ, получилъ отъ него совѣтъ не интересоваться такими пустяками, какъ политика, а задуматься лучше о религіозномъ смыслѣ жизни. У меня онъ тоже не встрѣтилъ сочувствія. Я напомнилъ ему про служебный долгъ. Помню одну интересную черту этого разговора. Обатившійся ко мнѣ солдатъ былъ очень не глупымъ человѣкомъ. Какъ только онъ понялъ мое отношеніе къ революціи, онъ ограничился темами конституціонной, умѣренной и даже патріотической реформы. Но это была, разумѣется, лишь уловка. Я не мало не сомнѣвался, что на меня глядѣли черные недоброжелательные глаза настоящаго бунтовщика, ожидавшаго лишь первой удобной минуты. Въ заваленномъ снѣгомъ, населенномъ огородниками и старозавѣтными мѣщанами Ростовѣ эта минута такъ никогда и не наступила. Событія развивались гдѣ-то вдали отъ насъ. Неожиданнымъ образомъ они приблизились ко мнѣ и Борису Ивановичу Л…

Въ началѣ декабря внезапно остановилась ярославская желѣзная дорога, соединявшая Ростовъ съ Москвой. Мы перестали получать письма. Желѣзнодорожники, сносившіеся по линіи, сообщили о забастовкѣ. Потомъ тѣмъ же путемъ дошелъ слухъ о возстаніи въ Москвѣ. И Л., и я, мы оба находились въ крайней тревогѣ. Не помню, кто первый изъ насъ предложилъ отправиться въ Москву на лошадяхъ. Мы рѣшили попросить командовавшаго бригадой полковника М. объ экстраординарномъ отпускѣ…

Полковникъ М. принялъ насъ радушно, несмотря на сумрачность общаго положенія вещей. Намъ не пришлось его особенно упрашивать. Онъ сказалъ, что отлично понимаетъ насъ и что на нашемъ мѣстѣ стремился бы поступить точно такъ же. Мы могли ѣхать въ Москву на свой собственный рискъ и страхъ. Командовавшій бригадой не могь намъ этого разрѣшить, но не собирался въ этомъ препятствовать. На прощаніе онъ крѣпко пожалъ каждому изъ насъ руку и напутствовалъ насъ: «Съ Богомъ, господа».

ІІІ

Такимъ образомъ, въ одинъ декабрьскій день 1905 года мы съ Л. оказались въ саняхъ, запряженныхъ парой на пристяжку и довольно бойко нырявшихъ по ухабамъ широкаго ярославскаго тракта. Отъ Ростова до Москвы около двухсотъ верстъ. Мы расчитывали добраться туда на другой день къ вечеру. Переночевать предполагалось въ Переяславлѣ Залѣсскомъ, а пообѣдать въ Троицѣ.

Стоялъ морозъ въ 10 градусовъ. Кромѣ шинелей и башлыковъ, у насъ не было никакихъ особыхъ зимнихъ одѣяній. Шерстяные носки, обернутые газетной бумагой, спасали ноги, обутыя въ легкіе сапоги. Я не помню, впрочемъ, чтобы мы сколько нибудь страдали отъ холода. Насъ точно подогрѣвало изнутри возбужденіе, причиненное необыкновенностью этого путешествія.

Въ самомъ путешествіи необыкновеннаго было, однако, немного. Весь слѣдующій день мы тянулись «перемѣнными» и не слишкомъ-то быстрыми «аллюрами» въ сторону Троицы. Разговоры наши умолкли, я дремалъ. Просыпаясь, я видѣлъ бурые лѣса вблизи и синіе лѣса вдали, снѣгъ, снѣгъ, иногда деревни. Я снова задремывалъ…

Въ Троицѣ начались толки о Москвѣ. Говорили о загороженныхъ улицахъ, о пожарахъ, о стрѣльбѣ, объ убитыхъ и раненыхъ. Всѣ разсказчики сообщали эти страсти съ веселымъ и даже радостнымъ лицомъ. Въ томъ не было ни малѣшаго сочувствія революціи. Но такъ ужъ устроенъ человѣкъ: бѣда либо драка у сосѣда его радуетъ. И такъ, въ особенности, устроенъ русскій человѣкъ.

По мѣрѣ приближенія къ Москвѣ, дорога становилась все тревожнѣе. Навстрѣчу намъ попадались подводы все чаще и чаще. Цѣлые обозы тянулись изъ Москвы, усаженные людьми, уложенные иногда какимъ-то домашнимъ скарбомъ. Это было непонятно тогда, это остается непонятнымъ и теперь. Кто и зачѣмъ бѣжалъ изъ Москвы? Можетъ быть, какіе-нибудь жители ближнихъ къ Москвѣ селъ? Ямщикъ нашъ неизмѣнно показывалъ на нихъ кнутомъ и говорилъ одно слово — «бѣгутъ». Уже совсѣмъ смерклось, и въ темнотѣ это бѣгство, этотъ непрерывный скрипъ намъ навстрѣчу полозьевъ, этотъ встревоженный говоръ шагавшихъ подлѣ обозовъ людей, казались жуткими.

Иногда насъ окликали оттуда — «куда ѣдете, чего ѣдете!» Оставалось уже верстъ 10 до Крестовской заставы, когда кто-то весело крикнулъ навстрѣчу намъ — «чего ѣдете, горитъ Москва». Въ самомъ дѣлѣ, на поворотѣ дороги, сквозь вѣтки деревьевъ я увидалъ впереди и правѣе насъ зарево…

Ямщикъ, все время казавшійся намъ равнодушнымъ, вдругъ необычайно забезпокоился, когда мы стали совсѣмъ было подъѣзжать къ Крестовской заставѣ. Уже виднѣлись передъ нами ея водонапорныя башни, когда онъ заявилъ, что въ Москву «нипочемъ» не въѣдетъ и вообще довезетъ насъ только до перваго трактира.

Трактировъ въ тѣхъ мѣстахъ было сколько угодно. Мы остановились. Надо было обдумать дальнѣйшія дѣйствія и, кстати, напиться чаю.

Въ трактирѣ насъ окружили разные люди. Всѣ были сочувственны къ намъ. Говорили объ уличной стрѣльбѣ, о барикадахъ на Первой Мѣщанской, о перепутанномъ проволокой перекресткѣ у Сухаревой. Ѣзды по Москвѣ не было, приходилось итти пѣшкомъ.

«Пройти-то вы пройдете, ваши благородія, — сказалъ хозяинъ трактира, поглаживая бороду, — только я такъ полагаю, лучше вамъ снять шпоры». Совѣтъ былъ дѣльный, и мы ему послѣдовали.

Было больше одиннадцати часовъ вечера, когда мы вошли въ городъ. Намъ предстояло пересѣчь всю Москву: я шелъ въ конецъ Арбата, а Л. на Дѣвичье поле. Я никогда не забуду этого страннаго вступленія въ своей городъ, еще такъ недавно оставленный въ условіяхъ обычной и спокойной жизни! Москва была трагична. Она казалась вымершей, опустошенной.

Пройдя всю Первую Мѣщанскую, мы не встрѣтили ни одного живого существа. Изрѣдка гдѣ-то далеко въ зимнемъ снѣжномъ воздухѣ пощелкивали ружейные выстрѣлы. На углу площади виднѣлись остатки разобранной баррикады. Мы съ осторожностью обогнули Сухареву башню. Срѣтенка и Лубянка были такъ же пустынны. Насъ развеселила, все же, одна единственная встрѣча на самомъ углу Кузнецкаго моста. Франтоватый лицеистъ, какъ нѣкій призракъ Кузнецкаго, пробѣжалъ мимо насъ, поднявъ мѣховой воротникъ и засунувъ въ карманы руки.

На Тверской подлѣ Газетнаго грѣлся у костра казачій пикетъ. Пока люди еще не замѣтили насъ, я видѣлъ, какъ одинъ казакъ, смѣясь, вскинулъ винтовку и не извѣстно зачѣмъ выстрѣлилъ, цѣлясь въ карнизъ углового дома. «Кто идетъ?»— «Офицеры». — Я хотѣлъ было спросить казака, зачѣмъ онъ стрѣлялъ, но потомъ подумалъ, что не время и не мѣсто было для замѣчаній. Въ этой необыкновенной ночной Москвѣ вѣялъ, видимо, тлетворный духъ — «все позволено»…

Не знаю почему, мы свернули съ Большой Кисловки на Среднюю. Тамъ, противъ хорошо мнѣ знакомаго впослѣдствіи дома Синодальнаго училища, тянется невысокій каменный заборъ, за которымъ всегда были сложены дрова. Когда мы поравнялись съ воротами, совсѣмъ рядимъ съ нами раздался выстрѣлъ. Кто-то стрѣлялъ изъ револьвера въ упоръ, до меня долетѣлъ запахъ пороховыхъ газовъ. Мы остановились. Я взялъ Бориса Ивановича за руку. «Мимо» — сказалъ онъ и добавилъ громко, но довольно вяло: — «Эй, не стрѣляйте, мы не полиція». — «Вы думаете, что насъ принимаютъ за полицейскихъ», — спросилъ я. — «Навѣрно», — отвѣтилъ Борисъ Ивановичъ.

Все стало опять тихо. Мы стояли у самыхъ воротъ. Сквозь щели въ нихъ видны были дрова. «Спрятался за дровами», — сказалъ Борись Ивановичъ и подумалъ вслухъ на свою любимую тему — «Стрѣлять въ человѣка!.. Послушайте, я даже не сказалъ вамъ на всякій случай, мой адресъ»…

Адресъ этотъ, слава Богу, не пригодился. Мы оба добрались благополучно. Не безъ усилія какъ-то оторвались мы отъ заворожившихъ насъ странной минутой воротъ на Средней Кисловкѣ, поднялись по переулку вверхъ, свернули налѣво, вышли къ Арбатской площади. Въ самомъ началѣ Арбата чернѣла большая баррикада. Мы взяли правѣе, по Большой Молчановкѣ. Черезъ нѣсколько минутъ я уже стучался, вотъ ужъ нежданнымъ, негаданнымъ гостемъ, въ дверь одного изъ домовъ Дурновскаго переулка.

На другой день раннимъ вечеромъ, выйдя въ сосѣдній Кречетниковскій переулокъ, я видѣлъ бѣлую колокольню церкви св. Іоанна на фонѣ огромнаго зарева надъ Прѣсней. Слышалась частая ружейная стрѣльба, бухали орудія, въ сторонѣ Горбатого моста рвались шрапнели…

Одна парижская жительница, бывшая въ тѣ времена жительницей Новинскаго бульвара, крохотной дѣвочкой въ синей шубкѣ, — разсказала мнѣ недавно, что хорошо помнитъ до сихъ поръ пожаръ и выстрѣлы пушекъ. Такова зловѣщая заря, освѣтившая утро жизни русскихъ «дѣтей вѣка»!

Помню я и себя въ тотъ московскій вечеръ. Пусть та или другая политическая страсть заставитъ кого-нибудь сказать теперь, что Москва въ декабрѣ 1905 года поголовно сочувствовала «забастовщикамъ» или же, что, напротивъ, была она восхищена петербургскими усмирителями. Мнѣ въ тотъ вечеръ было только горько и стыдно, и милый мой городъ я чувствовалъ одинаково оскорбленнымъ — какъ побѣжденными, такъ и побѣдителями въ этой безславной прѣсненский баталіи.

Со мной вмѣстѣ, я знаю, думала такъ вся Москва. Она мало жалѣла бунтовщиковъ, но она не любила и власть, испуганно схватившуюся за ружья и пушки тѣмъ самымъ жестомъ, какимъ хватается за револьверъ въ клѣткѣ опаснаго звѣря поблѣднѣвшій вдругъ укротитель, когда не дѣйствуетъ болѣе его хлопающій по воздуху бичъ…

Въ послѣдующіе дни мало кто выходилъ въ Москвѣ на улицу. Я сидѣлъ дома и писалъ мою первую статью, «Искусство и революція», напечатанную скоро въ тоненькомъ выпускѣ съ зеленой обложкой журнала П. Б. Струве — «Полярная Звѣзда». Объ искусствѣ тамъ говорилось восторженно, о революціи скептически. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ моя военная служба была окончена. Я увидѣлъ Парижъ, Лондонъ. Какими счастливыми показались мнѣ тогда эти города по сравненію съ моей оскорбленной декабрьской Москвою!

П. Муратовъ.
Возрожденіе, № 2005, 28 ноября 1930.

Views: 44

Въ недавней замѣткѣ о новѣйшихъ уклонахъ украинскаго движенія я указалъ, что оно значительно отодвинулось отъ своей первоначальной исходной точки культурно-племенного самоопредѣленія. Но любопытно, что «эволюція» самихъ большевиковъ въ отношеніи украинской проблемы, при всей видимости ихъ подчиненія вожделѣніямъ украинистовъ, внушена отчасти побужденіями имперскаго характера — пусть и окрашенными въ соціалистическій цвѣтъ.

***

Нужно сказать, что большевики вообще очутились въ довольно курьезномъ положеніи — предъ лицомъ украинскаго и другихъ мѣстныхъ націонализмовъ, пробужденныхъ революціей. И не только курьезномъ, но и прямо опасномъ въ очень многихъ отношеніяхъ.

Съ одной стороны большевизмъ, отвергающій націю, но не отвергающій — по крайней мѣрѣ, въ смыслѣ немедленнаго устраненія, — физіологическое соединство племени, не могъ видѣть въ мѣстныхъ этнизмахъ непосредственныхъ своихъ враговъ. И не говоря уже о тактической необходимости привлечь ихъ на свою сторону, давъ имъ мѣсто подъ большевицкой крышей, ихъ возрожденіе казалось моосковскимъ правителямъ однимъ изъ дѣйствительныхъ практическихъ средствъ окончательной ликвидаціи инстинктовъ и пережитковъ Имперіи, въ чемъ большевизмъ продолжалъ видѣть — и по захватѣ имъ власти — свою главнѣйшую задачу. Но вмѣстѣ съ тѣмъ мѣстные этнизмы и особенно украинское движеніе грозили — своимъ возможнымъ превращеніемъ въ націонализмы (что съ украинствомъ дѣйствительно и произошло) — скомпрометировать основное заданіе большевиковъ: превращеніе союзныхъ республикъ въ единое соціалистическое человѣчество.

И какъ разъ въ послѣднемъ отношеніи обнаружилось, что кое-что въ прерванной имперской линіи было на руку и «коммунистическому строительству», прежде всего — ея имперскій, великодержавный размахъ. Этотъ взглядъ имѣетъ среди большевиковъ многочисленныхъ сторонниковъ, полагающихъ, что развитие мѣстныхъ націонализмовъ разъединяетъ и разбиваетъ силы трудящихся и увеличиваетъ силу капитализма.

Какъ бы то ни было, но большевики очутились между поощреніемъ этническихъ вожделѣній и подавленіемъ ихъ — какъ между двухъ огней. Этимъ смѣшаннымъ чувствомъ и была продиктована вся ихъ украинская политика, и это-то и объясняетъ ея бросающуюся въ глаза двойственность.

***

Однако эта двойственность вращается вокругъ одного основного стержня… Не такъ давно «Извѣстія» требовали одновременнаго усиленія борьбы и съ «великодержавнымъ», великорусскимъ, шовинизмомъ и съ мѣстными націонализмами. При этомъ газета признаетъ наиболѣе опаснымъ — великорусскій шовинизмъ. Странно сказать, но послѣдній взглядъ сильно напоминаетъ точки зрѣнія тридцатыхъ годовъ прошлаго столѣтія, напримѣръ, вполнѣ аналогичное мнѣніе Бенкендорфа, высказанное имъ въ недавно опубликованныхъ докладахъ его имп. Николаю I. Мысль Бенкендорфа какъ разъ въ томъ и заключалась, что вѣрнѣйшее предохранительное средство въ борьбѣ съ мѣстными этнизмами за духовную цѣлость имперіи заключается въ подавленіи этнизма великорусскаго… Но довольно схожій съ этимъ уклонъ проявился уже на XII съѣздѣ компартіи (въ 1923 году). А мотивировку его находимъ въ рѣчи Сталина на ея послѣднемъ съѣздѣ: «надо дать національнымъ (т. е. мѣстнымъ) культурамъ развиться, выявить всѣ свои потенціи, чтобы создать условія для сліянія ихъ въ одну общую культуру съ однимъ общимъ языкомъ».

«Общая культура» Сталина есть, конечно, культура «соціалистическая». Болѣе того: вполнѣ возможно, что подъ «общимъ языкомъ» онъ разумѣлъ — языкъ эсперанто. Во всякомъ случаѣ, онъ не сказалъ, что имѣетъ въ виду русскій языкъ. Пусть такъ! Но намъ-то вѣдь ясно, что инымъ не можетъ быть «общій языкъ» Россіи…

Александръ Салтыковъ.
Возрожденіе, №1998, 21 ноября 1930.

Views: 16

Не собираюсь «вступаться» за Горькаго. И все же мнѣ кажется, въ томъ, что нынѣ пишется о Горькомъ, есть какое-то странное недоразумѣніе. На Горького больше всего негодуютъ теперь тѣ, кто сами его «выдумали». Вольно же было выдумывать! Какая-то, видите-ли, «извѣстная женщина» обратилась къ Горькому съ просьбой вступиться за обреченныхъ на казнь людей и получила отъ него грубый отказъ, рѣзкую отповѣдь… Вольно же было ей обращаться къ Горькому, не понимая, что это совершенно то же самое, что обратиться къ Сталину или Менжинскому.

***

Горькій — человѣкъ, связанный съ большевиками очень давно и очень прочно. Онъ былъ другомъ, совѣтникомъ, сотрудникомъ, соратникомъ Ленина и Дзержинскаго. Если объ этомъ онъ нѣсколько и «помалкивалъ», то все же никогда этого не скрывалъ. Что онъ когда-то пожалѣлъ кого-то и спасъ отъ пули въ подвалѣ — это нисколько не мѣняетъ дѣла. Тогда пожалѣлъ, а вотъ теперь не хочетъ жалѣть. Очень можетъ быть, что въ свое время и Ленинъ и Дзержинскій по той ли, иной ли причинѣ, по нѣкоторому «капризу» ума либо чувства, могли кого-нибудь пощадить изъ числа своихъ жертвъ. Заслуги ихъ въ этомъ я не вижу. Кровавый, разрушительный, преступный смыслъ большевизма этимъ ничуть не умаляется. Не вижу я также, какимъ это образомъ могъ бы онъ быть смягченъ еще нѣсколько болѣе «гуманной» позиціей Горькаго!

***

Осуждая теперь этого человѣка, эмигрантскій читатель становится жертвой старой-престарой интеллигентской «аберраціи». Это все та же «аберрація», заставлявшая русскаго интеллигента столько лѣтъ подрядъ мечтать о гуманныхъ способахъ и гуманитарныхъ благахь революціи. Революція въ рукахъ большевиковъ оказалась и не гуманной и не гуманитарной. Какія основанія были полагать, что Горькій, пребывая другомъ, совѣтникомъ, сотрудникомъ и соратникомъ большевиковъ, будетъ почему-то хранить гуманные и гуманитарные «завѣты русской интеллигенцій» — этого я не знаю и понимаю. До поры до времени онъ, правда, молчалъ, но вотъ когда его спросили «въ упоръ» — онъ такъ же «въ упоръ» отвѣтилъ.

***

Но чего, въ концѣ концовъ, ожидала отъ Горькаго «извѣстная женщина»! Того, что онъ сдѣлается по ея приказу «невозвращенцемъ»? Неужели обрадовало бы ее это событіе? Неужели есть люди, которые думаютъ, что если бы теперь, послѣ всего, что содѣяно большевиками, Горькій вздумалъ вдругъ отказаться отъ многолѣтней тѣсной связи съ ними, этого было бы достаточно, чтобы интеллигентъ русскій рукоплескалъ подобному «чуточку запоздалому» прозрѣнію своего недавняго «властителя думъ»! Не хочу входить въ обсужденіе всякихъ причинъ, которыя, вѣроятно, разъ навсегда исключаютъ возможность для Горькаго «повторить жестъ Бесѣдовскаго». Но если взять только внѣшнюю сторону «явленій», то я не думаю, что мрачное зрѣлище окаяннаго нераскаяннаго большевика было хуже, чѣмъ умилительная картинка раскаявшагося Горькаго.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, №2000, 23 ноября 1930.

Views: 17

Тщеславными людьми были фараоны четвертой династіи.

Мало того, что подданные обязаны были считать ихъ богами, сынами солнца, падать въ ихъ присутствіи ницъ.

Мало того, что ихъ искусственно изображали исполинами, въ нѣсколько разъ большими, нежели простые, смертные люди.

Мало того, что все населеніе было ихъ рукахъ покорной массой, связанной дисциплиной военныхъ лагерей, а несчетное количество рабовъ выполняло всѣ ихъ прихоти.

Имъ нужно было еще безсмертіе. Не тамъ, въ преисподней, гдѣ Анубисъ съ головой шакала пасетъ души усопшихъ, или гдѣ поверженный злымъ Сетомъ Озирисъ временно, до возрожденія, находитъ свое мѣстопребываніе.

Безсмертіе нужно было въ человѣчествѣ, на землѣ, въ поколѣніяхъ. Чтобы удивлялись и рабы, и свободные люди, и иноземцы, и священные быки и крокодилы. Чтобы тѣло ихъ жило, обладая и пищей, и утварью, и прислужниками.

Я представляю картину… Тогда, четыре съ половиной тысячи лѣтъ назадъ. Триста шестьдесятъ тысячъ рабовъ, изнеможенныхъ, обезсиленныхъ, боящихся произнести слово протеста, волокли по Гизехскому полю обломки скалъ въ честь Хеопса-Хуфу; около тридцати лѣтъ, смѣняясь и чередуясь каждые три мѣсяца, сваливали и скрѣпляли они гигантскіе камни, исполняя приказы не знающихъ пощады начальниковъ….

И вырасла въ концѣ концовъ пирамида. Немало труда положили строители. Тщеславіе фараона было удовлетворено, осуществлено желанное безсмертіе въ людяхъ. Даже теперь, спустя четыре съ половиной тысячи лѣтъ, любознательный европеецъ, усѣвшись на верблюда, стремится къ гигантскому памятнику, съ изумленіемъ изучаетъ, осматриваетъ. Даже самовлюбленный корсиканецъ воспользовался въ свое время этимъ величіем, чтобы поднять духъ изнемогающихъ войскъ:

— Солдаты! Сорокъ вѣковъ съ вершины пирамиды смотрятъ на васъ!

Однако какъ ни тщеславны были фараоны, какъ ни тяжекъ былъ трудъ рабовъ и строителей, но пирамиды, какъ и храмы, какъ и многія строенія Мемфиса и Фивъ, сдѣлались общей гордостью страны, показателями ея славы и мощи. Величіе фараоновъ оказалось величіемъ народа. Ихъ жажда безсмертія стала безсмертіемъ Египта.

***

Тщеславны, какъ извѣстно, вожаки коммунизма.

Мало того, что подданные обязаны считать ихъ непогрѣшимыми, распластываться ницъ даже передъ Крыленкой.

Мало того, что ихъ искусственно изображаютъ въ газетахъ исполинами, въ нѣсколько разъ большими, нежели простые смертные люди.

Мало того, что все населеніе оказывается въ ихъ рукахъ покорной массой, связанной дисциплиной военныхъ лагерей, а несчетное количество рабовъ выполняетъ всѣ ихъ идеологическія прихоти.

Имъ нужно еще и безсмертіе. Какой бы то ни было цѣной. Не тамъ, въ преисподней, гдѣ бородатый Карлъ Марксъ пасетъ колебанія частицъ покойныхъ экономическихъ матеріалистовъ, а здѣсь, на землѣ, въ названіяхъ городовъ, въ наименованіяхъ улицъ, въ памятникахъ. Чтобы удивлялись и свои собственные рабы, и партійцы, и иноземцы, и священные быки коминтерна и крокодилы второго интернаціонала.

Отрицая въ исторіи человѣчества всѣ внутреннія связи между людьми, не считаясь съ духовной жизнью народовъ, съ государственной органической тканью, съ взаимодѣйствіемъ населенія и власти, коммунисты съ увлеченіемъ дикаря охотно берутъ и въ современности и въ древнихъ вѣкахъ все то, что непосредственно поражаетъ органы чувствъ. Вотъ почему, въ стремленіи увѣковѣчить память Ильича, остановили они свой восхищенный взоръ на пирамидахъ.

Постройка новаго мавзолея была сильной картиной, судя по описанію совѣтской «Книги Мертвыхъ» — московской «Правды»: «Облицовка мавзолея производилась монолитами вѣсомъ отъ одной до десяти тоннъ. Одинъ монолитъ въ центрѣ съ надписью „Ленинъ“ вѣситъ около шестидесяти тоннъ. Главный монолитъ отъ мѣста добычи до станціи на разстояніи 16 километровъ перевозился сорокъ дней при помощи телѣгъ, тракторовъ и массы рабочихъ».

Много, въ общемъ, потрудились рабы въ честь совѣтскаго фараона, превращеннаго въ мумію. Изнуренные очередями, полуголодными пайками, волокли глыбы камня къ Красной Площади, боясь произнести слово протеста. Покорный строитель-академикъ безропотно исполнялъ волю начальства, многочисленные спецы охотно прислуживали. Подъ безобразной громадой въ видѣ нагроможденныхъ другъ на друга гробовъ расположился въ саркофагѣ совѣтскій Хеопсъ-Хуфу, получившій въ видѣ загробной пищи стѣнные плакаты, лозунги, предметы соціалистическаго первобытнаго культа… Дружные клики партійцевъ во время торжества радостно огласили воздухъ:

— Безсмертіе сорока будущихъ вѣковъ смотритъ на насъ!

А между тѣмъ, подражая Египту, коммунисты-идіоты забыли самое главное: что въ исторію ихъ мавзолей войдетъ вовсе не какъ памятникъ величію Ильича, а какъ свидѣтельство рабскаго состоянія страны. И не какъ символъ безсмертія Ленина, а какъ напоминаніе о смерти милліоновъ умученныхъ.

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1996, 19 ноября 1930.

Views: 32

По поводу послѣдняго выступленія Горькаго, привѣтствовавшаго ГПУ за рѣшительныя дѣйствія и рекомендовавшаго «окончательно уничтожить классоваго врага», среди эмигрантовъ до сихъ поръ слышишь возгласы негодованія:

— Какой прохвостъ!

Это даже уже вошло у насъ въ обиходъ. Горькій выступаетъ, а мы возмущаемся. Горькій шлетъ воздушные поцѣлуи Чекѣ, а мы негодуемъ.

Ясно, что большевицкому холопу, который эмигрантскихъ газетъ не читаетъ и живетъ на своей виллѣ вполнѣ обособленно, въ высокой степепи наплевать, что о немъ говорятъ и пишутъ въ свободной русской печати. Закадычнаго друга чекистовъ, восторгающагося ссылками стариковъ и женщинъ на Соловки, не проймешь ссылками на какіе-то моральные принципы. Наши проклятія тоже — не только не достигаютъ цѣли, а наоборотъ: укрѣпляютъ его положение въ коммунистическомъ обществѣ, создаютъ репутацію вѣрнаго друга.

Съ Горькимъ, по-моему, можно бороться не идеологически и не обличеніями, а реальными способами, которые онъ въ состояніи оцѣнить.

Вотъ, напримѣръ, если бы кто-либо изъ нашихъ эмигрантовъ въ Италіи получилъ аудіенцію у Муссолини и показалъ бы текстъ статьи Горького въ совѣтскихъ газетахъ, это было бы куда практичнѣе, чѣмъ негодовать.

Вѣдь въ статьѣ ясно, чернымъ по бѣлому, сказано:

«Мы живемъ въ состояніи непрерывной войны со всѣмъ буржуазнымъ міромъ».

И еще:

«Европейскую буржуазію мы должны встрѣтить такимъ ударомъ, чтобы капитализмъ свалился, наконецъ, въ могилу, уготовленную ему исторіей».

Конечно, дуче имѣетъ свои недостатки. Во-первыхъ, онъ неравнодушенъ къ большевикамъ за ихъ проявленіе силы; дуче обожаетъ силу даже въ землетрясеніяхъ.

Во-вторыхъ, Муссолини боготворитъ націольныя чувства у себя дома и ненавидитъ ихъ, когда они обнаруживаются у другихъ европейскихъ народовъ.

Однако если онъ прочтетъ статью Горькаго и успѣетъ надъ нею задуматься, передъ нимъ естественно возникнетъ рядъ недоумѣнныхъ вопросовъ:

— Почему же, въ самомъ дѣлѣ, товарищъ Максимъ торчитъ у насъ и жретъ итальянскій хлѣбъ, если онъ живетъ въ состояніи непрерывной войны со всѣмъ буржуазнымъ міромъ?

— Вѣдь Италія тоже часть буржуазнаго міра?

— Значитъ, онъ шпіонъ на территоріи своего врага?

— Или представляетъ собою непріятельскую конницу, совершившую глубокій обходъ въ тылъ непріятелю?

— Если бы въ статьѣ было сказано: «исключая Италію», тогда дѣло другое. Тогда итальянцамъ можно было бы только порадоваться.

— Но текстъ гласитъ: «со всѣмъ буржуазнымъ міромъ».

— И еще гласитъ: «буржуазію мы должны свалить въ могилу, уготованную исторіей».

— Значитъ, и Италія свалится?

— И самъ дуче тоже?

— И будетъ лежать?

— Бездыханнымъ?

— А Горькій будетъ ходить кругомъ могилы съ лопатой и засыпать могилу песочкомъ съ соррентскаго пляжа?

— Перъ бакко! [1]

***

Разумѣется, все это я пишу просто такъ и, упаси Боже, никому изъ эмигрантовъ въ Италіи не совѣтую доносить Муссолини на товарища Максима.

Во-первыхъ, съ точки зрѣнія нашей высоко-прогрессивной общественности, это было бы ужасно некрасиво. А во-вторыхъ, едва ли достигнетъ цѣли.

Но не странно ли все-таки? Если нашъ бѣженецъ во Франціи не уплатитъ налога, а въ Италіи посмѣетъ отнестись критически къ цвѣту черныхъ рубашекъ и наивно посовѣтуетъ фашистамъ перемѣнить цвѣтъ на голубой или зеленый, его немедленно вышлютъ изъ предѣловъ страны, какъ нежелательнаго иностранца.

А вотъ большевики, шпіоны, уголовные преступники, подстрекатели, пользующіеся всѣми благами пріютившей ихъ страны, открыто угрожаютъ свалить эту страну въ могилу, цинично заявляютъ, что находятся съ ней въ состояніи непрерывной войны, — и никто ихъ пальцемъ не трогаетъ.

Ну развѣ не удивительно?

И не тошнить?

[1] Чертъ возьми!

А. Ренниковъ.
Возрожденіе, №1999, 22 ноября 1930.

Views: 23

Въ эти дни воспоминаній о Крымской эвакуаціи и о подвигѣ, совершенномъ послѣднимъ русскимъ флотомъ, необходимо съ благодарностью вспомнить имя вѣрнаго друга Россіи французскаго адмирала Экзельманса.

Въ 1924 году большевики прислали особую делегацію въ надеждѣ получить отъ французовъ наши корабли… Русскіе моряки въ Бизертѣ волновались. На набережной у миноносца «Дерзкій» явился адмиралъ Экзельмансъ. Послѣ нѣсколькихъ сердечныхъ общихъ словъ адмиралъ сказалъ:

— Никто не вступитъ на ваши корабли, пока вы на нихъ будете находиться. Вы сами спустите флаги и возьмете ихъ съ собою до того дня, когда, если на то будетъ воля Господня, они снова будутъ подняты на вашихъ корабляхъ…

Вернувшись къ себѣ, адмиралъ Экзельмансъ нашелъ телеграмму изъ Парижа, извѣщавшую его о прибытіи большевицкой комиссіи. Тогда адмиралъ поступилъ такъ, какъ и долженъ былъ поступить внукъ Экзельманса Великой Арміи: на имя морского министра онъ послалъ слѣдующую телеграмму:

— Умоляю не допустить большевицкой делегаціи въ Бизерту. Въ противномъ случаѣ — благоволите меня смѣнить…

Адмиралъ Экзельмансъ разбилъ свою личную карьеру ради воинской чести, которая одинакова во всѣхъ арміяхъ и флотахъ всего міра…

***

До конца октября 1924 года была еще Россія: на русскихъ судахъ, стоявшихъ въ Бизертѣ, развивались Андреевскіе флаги.

И когда адмиралъ Экзельмансъ, уволенный въ отставку, покидалъ Бизерту, — большая толпа русскихъ моряковъ провожала его. Адмиралъ М. Беренсъ просилъ его принять на память скромный, но многозначительный даръ — ленточки всѣхъ русскихъ кораблей эскадры.

Французы не отдали, однако, большевикамъ нашихъ кораблей. Часть судовъ была продана, часть и посейчасъ стоитъ въ Бизертѣ, — пустые, угрюмые, безъ флаговъ, охраняемые часовыми. Для походовъ и боевъ эти корабли умерли навсегда. Но вѣрятъ русскіе моряки, что сбудутся когда-нибудь адмирала Экзельманса:

…«Если на то будетъ воля Господня — ваши флаги снова будутъ подняты на вашихъ судахъ»…

То будутъ новыя суда подъ старыми флагами.

Евгеній Тарусскій.
Возрожденіе, №2006, 29 ноября 1930.

Views: 21

Разсказы бѣглецовъ изъ СССР за послѣднее время стали не такъ рѣдки, но до сихъ поръ — въ Прагѣ, по крайней мѣрѣ — не приходилось слышать такого безхитростнаго и глубоко-правдиваго свидѣтельства, какъ разсказъ только что бѣжавшаго изъ Россіи крестьянина.

Разсказъ его былъ выслушанъ въ закрытомъ собраніи, устроенномъ русскими земледѣльческими организациями Праги. Въ немъ имѣются точныя указанія именъ и мѣстностей, не подлежащія опубликованію, но разсказъ въ цѣломъ можетъ и долженъ стать достояніемъ гласности.

Разсказчикъ, уроженецъ Подольской губерніи, совсѣмъ еще молодой человѣкъ: ему 28 лѣтъ. Крестьянствовалъ у себя на родинѣ, а потомъ занимался торговлей на базарѣ въ Кіевѣ и ѣздилъ по торговымъ дѣламъ въ Курскъ, Воронежъ и особенно часто въ «Маріупольскій округъ».

Разсказываетъ онъ не бойко и послѣ первыхъ же фразъ безпомощно останавливается и проситъ предлагать ему вопросы.

Какимъ путемъ онъ попалъ въ Чехословакію? Черезъ Польшу и Подкарпатскую Русь. Польскую границу онъ переходилъ дважды, почти годъ тому назадъ и совсѣмъ недавно. Первый разъ онъ попалъ въ руки польскихъ пограничниковъ, которые рѣшили немедленно препроводить его… обратно въ СССР. Онъ рѣшительно отказался, но его связали по рукамъ и ногамъ и насильно перенесли черезъ пограничную рѣченку на совѣтскій берегъ, причемъ подвергли его жестокому избіенію. Онъ ухитрился освободиться отъ путъ и вновь переплыть на польскую сторону. «Разстрѣливайте меня здѣсь» — обращался онъ къ полякамъ. «Не имѣемъ права» — отвѣчали польскіе пограничники: «отправляйся назадъ: тамъ твоя родина». Въ видѣ особой милости его рѣшили водворить на совѣтскій берегъ въ отсутствіе совѣтской стражи, и такимъ образомъ, онъ вновь оказался «на родинѣ».

Нѣсколько мѣсяцевъ скитаній, проживаніе по чужому паспорту, тюрьма и голодъ, и онъ вновь, уже въ другомъ мѣстѣ, благополучно переходитъ польскую границу и черезъ всю Польшу добирается до Подкарпатской Руси, гдѣ находитъ пріютъ и человѣческое отношеніе.

Почему онъ бѣжалъ?

Житья не стало. При нэпѣ хорошо жилось, вольно и богато, а пришла коллективизація и жизнь стала невыносимой. Компаньоновъ по торговлѣ разстрѣляли, самого больше года продержали въ тюрьмѣ, хозяйство разорили. Кинулся онъ въ сосѣдніе районѣ, гдѣ раньше велъ торговлю. Вездѣ та же картина: коллективизація и сопровождающее ее разореніе и обнищаніе. Крестьянъ изъ ихъ домовъ «выѣхали», а пріѣхавшіе изъ города «экспертники» (эксперты-оцѣнщики) дома назначили въ аукціонъ. А какой аукціонъ, когда покупатель боится, купивъ домъ, попасть въ кулаки. И вотъ въ его селѣ домъ, оцѣненный въ 1000 р., продается за… 18 руб. Протесты были по всей губерніи: въ одномъ мѣстѣ комиссара утопили, въ другомъ крестьянинъ собственными зубами перегрызъ коммунисту горло, въ третьемъ дошли до возстанія, и кончилось разстрѣломъ 18 крестьянъ.

Въ Каменецъ-Подольскѣ набралось нѣсколько вагоновъ съ крестьянами, отправляемыми въ ссылку. Плачъ, стоны, крики женъ, разлучаемыхъ съ мужьями. Бабы легли на рельсы, но это не помогло. «Народъ пригнулся и не знаетъ послѣ этого, какъ ему стать».

Жизнь стала иная. Раньше, въ 1926 году, еще всего было вдоволь. А теперь и крестьянинъ обѣднѣлъ, и рабочій на свое жалованье ничего купить не можетъ. Ничего нѣтъ: ни пищи, ни обуви, ни одежды. «У насъ смѣются: чтобы войти въ царство соціализма, надо быть голымъ и худымъ. Очень худой народъ сталъ, больной».

— На что же народъ надѣется? Говорятъ о перемѣнѣ правительства, вспоминаютъ о царѣ?

— Нѣтъ, не вспоминаютъ, а говорятъ только, что должно придти что-то справедливое, потому какъ дальше такъ жить нельзя.

— А возвращенія помѣщиковъ не боятся?

— Ждутъ прямо! Народъ говоритъ, что при помѣщикахъ и земля была, и работа, а теперь ничего нѣтъ.

— Совѣтскія газеты сильно читаются?

— У насъ такъ говорятъ: «Ѣшь литературу, если ѣсть нечего», но въ газетахъ все одно и то же пишутъ: про пятилѣтку, про кулаковъ, про тракторы.

— А тракторы имѣютъ успѣхъ?

— Крестьяне считаютъ, что лошадиной силой выгоднѣе работать. Коммунисты все про машинизацію толкуютъ, а мы говоримъ: «хоть бы у коммунистовъ ноги деревянныя были замѣсто настоящихъ».

— Есть вражда между крестьянами и рабочими?

— Была раньше, при нэпѣ. А теперь рабочій заступается за крестьянина: у крестьянина ничего нѣтъ, и рабочій ничего купить не можетъ.

— А къ евреямъ вражда есть?

— Меньше стала. Теперь евреевъ тоже разорили. И у нихъ все отобрали. Тоже и они пострадавшіе.

— Въ вашихъ мѣстахъ еще были греческія колоніи, сохранились онѣ?

— Всѣхъ обобрали. Многіе греки ума лишились. Да и вообще въ народѣ многіе въ разсудкѣ повредились.

— Образованіе народа поднялось?

— У насъ говорить, что только и нужно теперь человѣку знать два слова — «который послѣдній?» — чтобы стать въ очередь.

Отношеніе къ совѣтской власти и въ частности къ Сталину разсказчикъ характеризуетъ слѣдующимъ анекдотомъ.

Купался Сталинъ въ рѣкѣ. Сталъ тонуть. Кто-то его спасъ. «Требуй какой хочешь награды» — говодитъ Сталинъ. «Одно только прошу, — взмолился спасшій: не говорите, товарищъ Сталинъ, что я васъ спасъ, а то меня народъ убьетъ».

Власть совѣтовъ на мѣстахъ послѣднее время усилилась, но почти всецѣло находится въ рукахъ предсѣдателей, которые назначаются изъ очень молодыхъ людей. Молодые же люди изъ числа «двадцатипятитысячниковъ» заправляютъ дѣлами колхозовъ.

Подъ давленіемъ этого начальства крестьяне организуютъ «красные обозы» для сдачи хлѣба. Разсказчикъ видѣлъ прибытіе такого обоза въ Кіевъ. Телѣги, дуги и хвосты лошадей были украшены красными лентами и флагами. «Даже въ неприличныя мѣста лошадямъ флаги повставляли».

— Что говорятъ объ змиграціи, знаютъ ли о ней?

— Кто письма получаетъ отъ родныхъ, тотъ знаетъ.

— А помощи ждутъ изъ-за границы?

— Постоянно. И весной, и лѣтомъ, и зимой. Все стараются объяснить, почему помощь запаздываетъ.

— Если бы была возможность уйти изъ Россіи, оставили бы родную землю или не промѣняли бы ее на чужую?

— Всѣ бы ушли, весь народъ! Уже нѣту больше силъ терпѣть. Жить не хочется. А руки на себя наложить не каждый рѣшится.

— Изъ кого состоитъ красная армія, изъ крестьянъ же?

— Послѣднее время городскихъ въ арміи больше, чѣмъ деревенскихъ.

— А войска ГПУ состоятъ большей частью изъ инородцевъ?

— Нѣтъ, — констатируетъ разсказчикъ, — наши же русскіе, только изъ другихъ губерній.

— На кого же можетъ положиться народъ, отъ кого ждетъ помощи?

— Народъ весь черезъ тюрьмы прошелъ. Нѣтъ ни одной хаты, изъ которой бы не брали людей въ тюрьму. Никто не знаетъ, откуда придетъ помощь, а только знаютъ, что жизнь должна перемѣниться. «Если бы нашимъ крестьянамъ пришлось воевать противъ совѣтской власти, то они будутъ хорошіе вояки — это я вѣрно знаю».

Разсказъ-допросъ длится уже два часа, и бѣдному разсказчику надо дать отдыхъ.

Повѣствованіе его, подкупающее простотой и искренностью тона, производитъ на всѣхъ присутствующихъ сильное впечатлѣніе: его горячо благодарятъ и жмутъ ему руку.

Растроганный до слезъ, еще не привыкшій къ новой обстановкѣ, онъ не находитъ словъ, чтобы выразить волнующія его чувства.

С. Варшавскій.
Возрожденіе, №2006, 29 ноября 1930.

Views: 27

<Недавняя> рѣчь Муссолини содержитъ нѣкоторыя интересныя заявленія и помимо тѣхъ, о которыхъ я писалъ вчера. Вождь и основатель итальянскаго фашизма отказывается отъ своей прежней точки зрѣнія на это движеніе, какъ на предметъ «не подлежащій вывозу заграницу». Въ былыя времена дуче, напротивъ, неоднократно подчеркивалъ мѣстный, національный, чисто итальянскій характеръ фашизма. Нынѣ онъ охотно вѣритъ въ его обще-европейское и даже универсальное значеніе.

***

Эта перемѣна точки зрѣнія на фашизмъ у итальянскаго его основателя и вождя очень любопытна. Она свидѣтельствуетъ прежде всего, конечно, о томъ впечатлѣніи, которое произвелъ на Муссолини успѣхъ Хитлера. Впечатлѣніе это очевидно велико. Оно зиждется, вѣроятно, на нѣкоторыхъ личныхъ бесѣдахъ и, главное, на донесеніяхъ дипломатическихъ представителей. Если вспомнить старую итальянскую традицію, если вспомнить умныхъ, тонкихъ и зоркихъ венеціанскихъ дипломатовъ, служившихъ въ разныхъ странахъ Европы ХѴІІ и ХѴІІІ вѣка, можно предположить самыя лестныя вещи о проницательности представителей современной Италіи. Но тутъ, къ сожалѣнію, приходится сдѣлать одну оговорку. Венеціанскіе дипломаты ХѴІІ и ХѴІІІ вѣка были государственными людьми, но они не были людьми политической партіи, приверженцами опредѣленной политической системы. Едва ли подобная позиція доступна нынѣшнему итальянскому дипломату. А отъ позиціи вѣдь очень многое зависитъ въ смыслѣ того угла зрѣнія, подъ которымъ представляются событія.

***

Я склоненъ думать, что движеніе Хитлера переоцѣнивается въ Италіи. Если это только тактическій пріемъ, то тогда тутъ, конечно, дѣло особое. Но если этимъ выражается нѣкоторое настоящее убѣжденіе, то тогда, конечно, здѣсь есть ошибка. Мнѣ кажется, что итальянские фашисты впали бы въ серьезное заблужденіе, если бы признали нѣмецкихъ соціалъ-націоналистовъ своими собратьями по духу и дѣлу. Заблужденіе было бы двоякое: методологическое, если можно такт, выразиться, и практическое. Методологически говоря, не слѣдовало бы фашисту возводить на степень абсолютного блага какую бы то ни было систему, хотя бы то была даже система фашизма. Это было бы возвращеніемъ все къ той же вѣрѣ въ спасительность политической панацеи — той вѣры, которая отличала XIX вѣкъ и отъ которой следовало бы освободиться въ ХХ-мъ. Смѣнить абсолютную вѣру въ демократическую систему абсолютной вѣрой въ фашистскую систему, это вѣдь совсѣмъ не значитъ нанести тотъ рѣшительный ударъ политическому міровоззрѣнію прошлаго вѣка, какъ мечталъ это сдѣлать фашизмъ на зарѣ своего историческаго дня.

***

Практически говоря, Италія 1920 годі рѣшительно ничѣмъ не напоминаетъ Германію 1930 года. Италія 1920 года был въ основѣ своей здоровой страной, лишь на поверхности «обуреваемой» соціалистическимъ и коммунистическимъ безпорядкомъ. Фашизмъ положилъ этому безпорядку конецъ при всеобщемъ сочуствіи. Нынѣшняя Германія не жалуется на внѣшній поверхностный безпорядокъ. Она въ порядкѣ! Она даже очень въ порядкѣ, но какъ это ни странно сказать тяготится порядкомъ. Значительные слои ея населенія охвачены смутнымъ желаніемъ безпорядка, иногда даже прямо жаждой беспорядка, изъ котораго долженъ родиться какой-то иной, «новый» порядокъ. Психическое состояніе здѣсь дѣйствующихъ или стремящихся дѣйствовать людей совершенно иное, чѣмъ оно у было у фашистовъ «перваго призыва». Оно во всякомъ случаѣ гораздо менѣе ясное, я сказалъ бы, гораздо болѣе болѣзненное. Фашистъ 1920 года въ Италіи имѣлъ ясную, оздоровительную и его самого оздоровляющую, задачу борьбы съ безпорядкомъ. Хитлеровцы должны начать съ ниспроверженія существующаго порядка, а это, какъ мы знаемъ, — опасная политическая школа, при прохожденіи коей гибнутъ иной разъ лучшія намѣренія и возстаютъ изъ небытія худшія неожиданности.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, №1976, 30 октября 1930.

Views: 21

Коринфскій каналъ. — Опять буря. — Машина стала. — Въ гостяхъ у итальянцевъ. — «Курсъ на Мальту». — Лавалетта. — Послѣдній переходъ.

Простоявъ на якорѣ въ бухтѣ Св. Антонія ровно сутки, «Жаркій» тронулся дальше. Наконецъ завертѣлась собранная на походѣ столькими трудами правая машина. Нашъ вѣрный спутникъ «Голландъ» теперь едва за нами поспѣвалъ. Море совсѣмъ тихое; тепло; грѣетъ солнце золотыми играющими на мелкой ряби моря лучами. Бури какъ не бывало. Вдали виднѣется покрытый сѣдыми тучами Парнасъ съ древнимъ Олимпомъ. Въ 9 часовъ вечера послѣ очаровательнаго плаванія между греческими островами мы стали на якорь передъ Коринфскимъ каналомъ, рядомъ съ «Корниловымъ» и «Эдгаръ Кинэ». Скоро подошли и остальные корабли нашего отряда.

На слѣдующій день «Kopниловъ» подъ флагомъ командующаго флотомъ вице-адмирала Кедрова ушелъ въ Наваринъ, гдѣ собираются большіе корабли, идущіе вокругъ Греціи. Мы же идемъ каналомъ. Онъ такъ узокъ, что даже «Алмазъ» проходитъ съ трудомъ; съ каждой его стороны остается не болѣе аршина пустого пространства. Его ведутъ два буксира. Мы же идемъ самостоятельно. Каналъ представляетъ длинную въ 3 мили, узкую, окаймленную съ двухъ сторонъ высокими скалами галлерею. На скалахъ, какъ водится во всемъ мірѣ, сдѣланы всевозможныя пестрыя объявленія и надписи. Поперекъ канала на высотѣ свыше 20 саженей перекинутъ мостъ жел. дор. линіи Афины-Патрасъ. Забавно смотрѣть на бѣгущій на такой высотѣ надъ нами поѣздъ. Населеніе, прервавъ свои работы, съ удивленіемъ смотритъ на насъ. Изрѣдка доносятся привѣтливые возгласы: «Доброе утро — Одесса». Команда, собравшись на ютѣ, подтягиваетъ русскія пѣсни. Отъ нихъ вѣетъ захватывающей душу тоской.

Идемъ Патрасскимъ заливомъ. Съ обѣихъ сторонъ чудесные берега, рощи, долины, села и городки, вродѣ Лепанто или Вотицы; всюду развалины древнихъ укрѣпленій; уже мертвые свидѣтели когда-то кипѣвшей тутъ жизни. Все говоритъ здѣсь о былыхъ чудесахъ, сказкахъ, легендахъ, зарожденіи міровой красоты. Вотъ слѣва притаившійся у склона зеленыхъ горъ Патрасъ. За нимъ возвышается высокая гряда покрытыхъ снѣгомъ вершинъ. Хотя намъ не было велѣно посѣщать какіе бы то ни было порты, командиръ рѣшилъ зайти въ Патрасъ на нѣсколько часовъ для исправленія донокъ. Дѣлали визиты начальнику порта и французскому консулу, который немедленно отдалъ намъ визитъ. Онъ былъ встрѣченъ со всѣми подобающими ему почестями. Вся команда была выстроена во фронтъ. Жалкій-прежалкій видъ… но онъ понялъ наше положеніе и желаніе оказать въ его лицѣ пріютившей насъ Франціи особое вниманіе.

При выходѣ въ Іоническое море мы снова попали въ бурю. Было тепло и сыро, какъ въ оранжереѣ: яростный сирокко развилъ волну, дождь лилъ какъ изъ ведра. Ослѣпительно со всѣхъ сторонъ сверкала молнія, но грома изъ-за шума бури не было слышно. Снова пришлось задраить всѣ люки. Кругомъ насъ все трещало, визжало, стучало. Казалось, то плакала и стонала измученная душа нашего старенькаго «Жаркаго». Никогда, кажется, наша «машинная сила» не молила такъ усердно Бога, чтобы собранная по-домашнему, наспѣхъ единственная машина не сдала. А то выкинетъ насъ бурей на невѣдомыя скалы. Маяки изъ-за дождя, мглы и нашего дыма, застилающаго намъ нашъ собственный путь, едва временами видны. Командиръ и штурманъ не сходятъ съ мостика, всѣ сигнальщики вызваны наверхъ и съ приказаніемъ смотрѣть въ-оба.

Вдругъ передъ нами показалась темная, но неясная полоска берега. Передъ нею бѣлая пѣна набѣгающихъ на нее волнъ.

Скалы!

Гибель «Жаркаго»!

Машинный телеграфъ отчаянно звонитъ. Онъ переведенъ съ полнаго передняго на полный задній ходъ. Какъ остановленная на полномъ скаку лошадь, — «Жаркій» задрожалъ, сдѣлалъ нѣсколько, сверхъ силъ своихъ, усилій, остановился какъ вкопанный и медленно покатился назадъ. Еще разъ вѣрный другъ нашъ спасъ намъ жизнь. Стали на якорь. Вытравили 90 саженей якорной цѣпи. «Жаркій» послушно повернулся противъ волны, качка уменьшилась, а то винтъ на нѣкоторыхъ размахахъ, вращаясь съ бѣшеной скоростью въ воздухѣ, грозилъ совершенно снести нашу на ладанъ дышущую машину. Но недолго продолжалось и это относительное спокойствіе. Черезъ 1/4 часа насъ стало дрейфовать и тащить на берегъ. Вотъ когда мы пожалѣли брошенный въ Севастополѣ нашъ второй якорь. Пришлось немедленно сняться съ якоря и снова блуждать по разъяренному морю. Наконецъ, подъ утро, сквозь дождь блеснулъ маякъ и намъ не безъ труда удалось войти въ длинную, защищенную высокими горами бухту Аргостоли. Мы стали на якорь и заснули.

На слѣдующій день мы увидѣли себя окруженными цѣлой русской эскадрой. Было нѣсколько и французскихъ кораблей. Въ теченіе нѣсколькихъ дней суда отдохнули и подправились, несмотря на то, что погода стояла все время бурная.

Наконецъ, сирокко сталъ замѣтно стихать. Одни за другими выходили суда и отряды. Вскорѣ, принявъ съ «Форса» 3.000 пудовъ угля, двинулись въ путь и мы. Обѣ машины въ порядкѣ. Идемъ 12-ти узловымъ ровнымъ ходомъ. «Жаркій», плавно раскачиваясь на мертвой зыби, одинъ среди моря. Вѣтеръ свѣжѣетъ. Скоро волны опять загуляли по нашей палубѣ. Потоки воды вливаются во всѣ люки и въ машину. Всѣ донки откачиваютъ полнымъ ходомъ, выбрасывая за бортъ тонны вливающейся въ насъ воды. Носовые кубрики, гдѣ электронасосы въ неисправности, все болѣе наполняются водой. Качаемъ вручную, но это мало помогаетъ. «Жаркій» все глубже садится въ воду.

Утромъ показался Калабрійскій берегъ. Стало тише. Новая бѣда. Котлы, питаемые соленой аргостолійской водой, не держатъ пара изъ-за образовавшейся накипи. Въ 3-хъ миляхъ отъ берега паръ упалъ совсѣмъ и мы остановились.

Пока мы предавались мрачнымъ мечтамъ, на горизонтѣ показался сначала дымъ, а затѣмъ идущій къ намъ большимъ ходомъ итальянскій миноносецъ. Онъ быстро приблизился, развернулся, на ходу спустили спасательную шлюпку, которая направилась къ намъ. На ней прибылъ старшій офицеръ и учтиво сообщилъ, что съ маяка имъ дали знать, что мы терпимъ бѣдствіе и что они пришли насъ спасать. Мы объяснили, что, не желая стѣснять итальянскія власти, мы рѣшили чиниться въ морѣ собственными средствами.

Когда итальянцы узнали, что ст.-лейт. М. находился на «Цесаревичѣ» въ Мессинѣ, [1] не могло уже быть и рѣчи, чтобы намъ не зайти въ итальянскій портъ. Въ нѣсколько минутъ «Инсидіозо» завслъ намъ два надежныхъ буксира и потащилъ насъ въ маленькій уютный портъ Котрону, куда черезъ два часа мы благополучно и прибыли.

***

Послѣ многихъ мѣсяцевъ наискромнѣйшаго питанія, мы прилично, по-человѣчески поѣли у итальянцевъ традиціонныхъ макаронъ, всевозможныхъ вкусныхъ яствъ и запили ихъ замѣчательнымъ вермутомъ изъ бочки, помѣщавшейся на почетномъ мѣстѣ тутъ же въ каютъ-компаніи. Гостепріимство итальянцевъ на этомъ далеко не остановились. Они повели насъ, какъ мы были, усталые, грязные, небритые, въ мѣстное портовое кабарэ, гдѣ публика, освѣдомленная уже о случившемся, встретила насъ весьма радостно, а конферансье тутъ же въ нашу честь сложилъ какіе-то куплеты.

На слѣдующій день, въ 8 ч. вечера, необходимыя исправленія были сдѣланы. — Мы снова свободны. Испуская изъ своихъ низкихъ трубъ клубы чернаго дыма, которые медленно таяли въ вечернемъ итальянскомъ воздухѣ, «Жаркій» вышелъ изъ гостепріимнаго порта.

За ночь прошли свыше 100 миль. Все въ порядкѣ, погода дивная. На вахтѣ стоимъ безъ шинелей. Совсѣмъ, какъ у насъ въ Крыму бывало ранней весной, на Пасху. Въ своей величественной красотѣ долго въ глубокомъ небѣ сверкала бѣлая Этна, съ легкимъ дымомъ надъ своимъ кратеромъ.

Новая забота. Угля у насъ не можетъ хватить до Бизерты. Вызываемъ по радіо «Кронштадтъ», который долженъ былъ насъ ожидать у Сициліи. Отвѣта нѣтъ. Скоро отзывается итальянскій броненосецъ и сообщаетъ, что русскихъ кораблей онъ не видѣлъ.

— Курсъ на Мальту, — приказалъ командиръ.

До Мальты 70 миль. Тамъ мы сможемъ, быть можетъ, получить уголь у англичанъ или у французскаго консула. Въ 11 час. вечера подошли хорошимъ ходомъ къ Лавалеттѣ. Городъ издали блестѣлъ тысячами разнообразныхъ огней, почти не было возможности разобраться въ и ихъ и сразу найти ворота въ гавань, между двухъ узкихъ моловъ. Хотя намъ навстрѣчу вышелъ лоцманъ, но пришлось обойтись безъ него: въ лоціи мы вычитали печальную вѣсть, что его услуги обходятся въ одинъ фунтъ.

Несмотря на позднее время, къ намъ съ визитомъ явился флагъ-офицеръ командующаго и справился, не нуждаемся ли мы въ чемъ. Попросилъ на берегъ не съѣзжать и даже визита адмиралу не дѣлать, т. к. адмиралъ очень занятъ инспекціей своей эскадры…

Простояли мы на Мальтѣ три дня. Изъ-за Новаго Года нигдѣ нельзя было получить угля. Англійскій офицеръ доставила командира и меня на своемъ катерѣ въ городъ для переговоровъ съ французскимъ консуломъ.

Лавалетта произвела на насъ прямо чарующее впечатлѣніе со своимъ средневѣковымъ иортомъ, окруженнымъ такими же фортами. По своему восточному колориту она напоминаетъ мѣстами Константинополь, но дома свѣтлые, улицы чище, нѣтъ этой вѣчной сутолоки турецкихъ и греческихъ городовъ. Оригинальные высокіе женскіе головные уборы. Много старыхъ замковъ и церквей, звонъ которыхъ — какъ бывало въ Москвѣ, — раздается, не переставая, по городу и рейду. Не успѣли мы вернуться отъ консула, которому пришлось заплатить и за нашего извозчика и за нашу гондолу, какъ уже доставили намъ 50 тоннъ чуднаго кардифа, прѣсную воду и масло.

Въ 5 час. дня, закончивъ погрузку, мы снялись съ якоря. При выходѣ изъ порта съ многочисленныхъ гондолъ съ катающейся праздничной публикой, насъ усиленно привѣтствуютъ криками, маханіемъ разноцвѣтныхъ платковъ, дамы намъ даже бросаютъ на палубу букетики душистыхъ фіалокъ.

Солнце заходитъ, берега Мальты сливаются съ темнѣющимъ моремъ. Оно какъ зеркало; тепло и пасмурно. Бизерта все ближе. На слѣдующій день было темно, когда мы прошли длинный каналъ и наконецъ, бросили якорь среди русскихъ судовъ. Поднялся вѣтеръ, полилъ дождь. На морѣ буря. Хорошо ли, что всѣ наши мытарства на неисправномъ миноносцѣ уже позади?.. Хорошо ли, что мы же прошли 1.100 миль, отдѣляющихъ насъ отъ Севастополя?…

4 января 1920 года, послѣ полуторамѣсячнаго пути, насъ на буксирѣ перевели въ бухту, гдѣ въ рядъ стоятъ на бочкахъ всѣ наши миноносцы. Завели концы за бочки, бросили мертвый якорь и крѣпко приросли къ французской землѣ, оказавшей намъ гостепріимство.

«Жаркій», нашъ вѣрный, любимый «Жаркій», кончилъ свое послѣднее плаваніе, его жизнь догорала…

Передъ нами берегъ на который мы можетъ сойти, зеленыя лужайки, оливковыя рощи, кактусы, лиловыя горы. Позади — три года лишеній, разочарованій, униженій, крушеніе всѣхъ завѣтныхъ желаній, все о чемъ такъ сладко теперь мечтать… Чувствуемъ усталость непоборимую. Спимъ, спимъ непробудно, спимъ цѣлыми днями…

Но будетъ еще пробужденіе. Будетъ, будетъ непремѣнно.

Конецъ.

[1] Когда русскіе моряки помогали жертвамъ Мессинскаго землетрясенія.

Сергѣй Терещенко.
Возрожденіе, №1997, 20 ноября 1930.

Views: 41