Въ этомъ году какъ-то рука не поднимается писать объ именинахъ Вѣры, Надежды, Любови и Софіи.

Какія тамъ именины, когда ни у кого денегъ нѣтъ!

Когда надежда на американскихъ заказчицъ окончательно потеряна. Вѣры нѣтъ ни въ фунты, ни въ марки. И даже любовь къ открытію своего мезонъ де кутюръ — и та совершенно изсякла.

Поговоримъ лучше о чемъ либо другомъ, отвлекающемъ отъ мрачной дѣйствительности. Напримѣръ, не объ именинахъ, а просто объ именахъ.

А въ самомъ дѣлѣ… Кто изъ насъ, людей зрѣлыхъ и пожилыхъ, не замѣтилъ за свою долгую жизнь, что всѣ имена именинницъ 17-го сентября имѣютъ свою строгую индивидуальность?

Возьмемъ прежде всего Вѣру. Какъ извѣстно, каждая Вѣра обязательно должна быть худой, стройной, даже чуть чуть анемичной. Уже съ ранняго дѣтства всѣхъ Вѣръ кормятъ отдѣльно отъ другихъ, руководствуясь предписаніемъ врача. Если въ семьѣ много народа, то за завтракомъ остальнымъ дѣтямъ полагается по одной котлеткѣ, а Вѣрѣ обязательно двѣ. Надежда, Любовь и Софія пьютъ утромъ чай, а Вѣра непремѣнно какао.

Въ дѣвичьи годы Вѣра, несмотря на какао, меланхолична, загадочна, имѣетъ склонность къ музыкѣ, къ живописи или къ сценической дѣятельности на амплуа героинь. Изъ зимнихъ именинницъ у нея пожалуй больше всего сродства съ январской Татьяной; однако, и тутъ есть большое различіе. Въ то время, какъ Татьяна откровенна, довѣрчива, любитъ повѣрять свои тайны нянькамъ и даже своему возлюбленному безъ предварительнаго согласія съ его стороны, Вѣра, наоборотъ, горда, замкнута, никому ничего не говоритъ, ничего не повѣряетъ, молча страдаетъ. И въ зрѣлые годы, поэтому, юные ущемленные аффекты быстро даютъ о себѣ знать. Раньше другихъ именинницъ Вѣра начинаетъ хворать, жаловаться на печень, на колотья въ боку, на боли въ спинѣ. И только поэтичность натуры остается неизмѣнной до зрѣлаго возраста. Я лично никогда не встрѣчалъ Вѣры, которая, даже принимая рыбій жиръ, не говорила бы о высокихъ задачахъ искусства. И если когда нибудЬ мнѣ покажетъ Вѣру огромную, полную, жизнерадостную, съ лоснящимся румянымъ лицомъ, я просто не повѣрю глазамъ.

Или, если, въ концѣ концовъ, и повѣрю, то отнесу этотъ случай къ загадкамъ природы.

Совсѣмъ не то, что Вѣра — Надежда. Каждая Надежда, если она не парадоксъ, имѣетъ склонность къ полнотѣ, къ домовитости, къ энергическимъ дѣйствіямъ. Среди драматическихъ артистокъ, піанистокъ, художницъ я почти не встрѣчалъ этого имени, а если встрѣ чалъ, то всегда изумлялся. Надежда въ молодости положительна, практична, наблюдательна, напоминая собою Ольгу 11-го іюля. Въ зрѣлые годы Надежда любитъ садоводство, куроводство, хозяйство, готовитъ отличные маринады, наливки, соленья. У нея, какъ правило, обязательно много дѣтей. Рѣдко можно видѣть Надежду, у которой меньше трехъ младенцевъ, а если случайно бываетъ меньше, то только потому, что скоро еще будутъ.

Про третью именинницу — Любовь — говорить долго не стоитъ, — настолько хорошо извѣстенъ всѣмъ ея типъ. Хохотушка, кокетка, веселая, легкомысленная, любитъ наряды, свѣтское общество. Увлекается жизнью до старости; въ искусствѣ имѣетъ склонность только къ легкому жанру — къ опереттѣ, къ цыганскимъ романсамъ; изъ литературы признаетъ исключительно уголовные романы; политикой интересуется мало, а если заинтересуется, то только тогда, когда дѣло доходитъ до вооруженнаго столкновенія державъ.

И въ смыслѣ беззаботности Любовь всегда представляетъ собой полную противоположность Софіи.

Въ ранней молодости Софія, правда, бываетъ различной, смотря по обстоятельствамъ жизни. Но какъ только дитя подрастетъ и міровоззрѣніе сложится, сейчасъ же у Софіи появляется неудержимая склонность къ учительству, къ менторству, къ высшимъ медицинскимъ курсамъ, а если курсовъ подъ рукой нѣтъ, то къ пишущей машинкѣ или къ бухгалтеріи.

Младенцевъ у Софіи обычно мало, часто совсѣмъ нѣтъ, и потому изъ нея вырабатывается отличный педагогъ со склонностью воспитывать не только дѣтей, но также и взрослыхъ. Софія никогда не ошибается — спорить съ ней такъ же опасно, какъ вести научныя бесѣды съ Любовью. Софія строга, но справедлива, добра, но требуетъ подчиненія. Въ хозяйствѣ у нея нѣтъ вареній, соленій, маринадовъ, но зато вся посуда въ шкапу въ идеально-строгомъ порядкѣ.

Въ общемъ, типичныя черты Вѣры, Надежды, Любови и Софіи не трудно опредѣлить, если пренебречь исключеніями. Но, къ сожалѣнію, четырьмя этими именами списокъ 17-го сентября не ограничивается. Оказывается, въ этотъ день есть еще двѣ именинницы: Агафоклея и Феодотія.

Но каковы собою Агафоклея и Феодотія, толсты-ли, худы-ли. поэтичны-ли, прозаичны-ли, я уже затрудняюсь сказать.

Чего не знаю, того не знаю.

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2311, 30 сентября 1931.

Views: 40

Было бы очень тривіально и легкомысленно иронизировать надъ открывшимся въ Гаагѣ международнымъ конгрессомъ спиритовъ.

Какъ бы ни были подчасъ наивны разсужденія этихъ изслѣдователей потусторонняго міра, но какое-то зерно истины у нихъ есть. Несомнѣнно есть нѣчто, о чемъ можно серьезно и долго потолковать съ другомъ Гораціо.

Но вотъ что обидно. Ученіе о вертящихся столахъ уже разработано, всюду существуютъ спеціальныя общества, съѣзды, а относительно другихъ таинственныхъ предметовъ, какъ то: стулья, дверныя ручки, стаканы, тарелки, галстухи, шляпы — никакой мистической теоріи нѣтъ.

Хотя чѣмъ стулъ хуже стола?

А дверная ручка бездушнѣе столовой ножки?

Я, напримѣръ, глубоко вѣрю, что у каждой вещи, не только созданной природой, но и искусственно, рукой человѣка, есть своя психологія. Среди предметовъ домашняго обихода безусловно существуютъ субъекты добродушные, благожелательные, окруженные свѣтлой аурой; существуютъ, наоборотъ, и вещи злобныя, капризныя, неврастеничныя, такъ и норовящія въ критическую минуту сдѣлать вамъ гадость.

Предметы съ доброй аурой, какъ мнѣ пришлось наблюдать, обычно имѣютъ закругленную формѵ, небольшой ростъ и прочный добротный матеріалъ. Куда ихъ ни поставишь, вездѣ они скромно стоять, не качаясь, не опрокидываясь, не стараясь задѣть проходящихъ. Вещи же злобныя, недоброжелательныя, наоборотъ, почти всегда худы, высоки, имѣютъ массу всевозможныхъ придатковъ въ видѣ ручекъ, крановъ, ненужныхъ украшеній; и во всей ихъ фигурѣ замѣтно зловѣщее ожиданіе: не пройдетъ ли кто-нибудь достаточно близко, чтобы зацѣпить его за рукавъ или за плечо и съ дикой радостью опрокинуться.

Несомнѣнно добрую ауру имѣютъ нѣкоторые предметы костюма. Напримѣръ, жилетъ. Я никогда не видѣлъ, чтобы жилетъ на зло своему владѣльцу старался возможно скорѣе протереться, лопнуть по шву или изодраться о гвоздь. Хороши также светтеры, куртки-безрукавки и шапочки баскскаго образца, за которыми не приходится гоняться по вѣтру на улицѣ.

Но вотъ возьмемъ галстухи или запонки. Кто изъ насъ, мужчинъ, не знаетъ, сколько низости, сколько ненависти къ человѣку и истерическихъ капризовъ обнаруживаютъ эти предметы?

Вы торопитесь на поѣздъ. Запонка, которая только что мирно поблескивала на каминѣ, исчезла. Минуту назадъ была. Вы видѣли своими глазами. А теперь нѣтъ. Гдѣ ее искать? Въ кофейникѣ? На диванѣ? Въ чернильницѣ?

Найдя, въ концѣ концовъ, эту истеричку, вы быстро втыкаете ее въ рубаху, отыскиваете другую, принимаетесь завязывать галстухъ… И опять — борьба добра со зломъ. Ормуздъ и Ариманъ. Озирисъ и Сетъ.

Сколько галстуховъ перевидѣлъ я въ своей жизни. Сколько ихъ, подлецовъ, завязывалъ. И скажу прямо: ни одному нельзя довѣрять. Или ни за что не хочетъ завязываться, какъ дикій козелъ, или, что еще хуже, сразу завяжется, а черезъ полчаса вдругъ радостно съѣдетъ внизъ или на бокъ, или узкимъ концомъ вылѣзетъ изъ подъ жилета и болтается снаружи аппендиксомъ. Каждый галстухъ всегда имѣетъ свою болѣзненную индивидуальность. Или топорщится, или не тѣ складки даетъ, или слишкомъ широко располагается, или ложится черезчуръ узко. А когда вы его уже приручили и заставили, наконецъ, покорно лежать, онъ пускается, наконецъ, на послѣднее средство: даетъ трещину на самомъ видномъ мѣстѣ, сѣчется. И выходя въ отставку, удовлетворенно говоритъ, лежа въ архивной коробкѣ:

— Feci, quod potui. [1]

Въ заключеніе, впрочемъ, надо сказать, что среди вещей, окружающихъ насъ, есть не мало и такихъ, которыя обладаютъ промежуточнымъ среднимъ характеромъ. Онѣ не особенно злобны, но и не слишкомъ добры: поступаютъ такія вещи съ вами различно, сообразно съ настроеніемъ и съ задачей момента. Чайная ложка, напримѣръ, вполнѣ приличный предметъ, когда лежитъ на столѣ или на блюдцѣ. Но положите ее въ чашку, оставьте свободно торчать такъ нѣсколько минутъ, и вы ясно замѣтите, какъ она постепенно поворачивается къ вамъ, осторожно подбирается къ рукаву, чтобы перевернуть чашку и вылить чай на пиджакъ. А дверь? Кто не знаетъ, какъ благородна и чистосердечна она, когда плотно прикрыта, и какъ коварна, когда стоить ребромъ къ вашему лбу, въ особенности ночью, если электричество не горитъ?

Нѣтъ, безусловно, есть много на свѣтѣ домашнихъ вещей, мистикой которыхъ давно слѣдовало бы заняться мудрецамъ магамъ. А между тѣмъ никто изъ нихъ дальше спиритизма не идетъ, вертитъ столы и прислушивается только къ тому, что скажетъ деревянная ножка.

Не обидно ли?

[1] Я сдѣлалъ, что могъ (лат.).

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2297, 16 сентября 1931.

Views: 44

Второй день мы идемъ подъ моторомъ.

Точно истомленный тропической жарой, спитъ океанъ, блистая безконечною гладью. Разсѣкаемая форштевнемъ, будто нехотя разступается вода и далеко назадъ протянулась дорожка лѣнивой пѣны. Изрѣдка сверкнетъ въ воздухѣ серебрянымъ дождемъ стая летучихъ рыбокъ, да фыркнетъ у самаго борта дельфинъ, изящно изогнувъ черную спину.

Скучно въ морѣ на шхунѣ, когда однообразно тянется жаркій день… На палубѣ отдѣльными группами разсѣлись матросы, въ тюрбанахъ и короткихъ юбочкахъ изь пестрыхъ матерій, обернутыхъ особымъ способомъ вокругъ бедеръ. Странная смѣсь народовъ: тутъ и свѣтло-коричневые арабы, и черные суданцы, хорошіе моряки, покорные, какъ дѣти; тутъ и стройные сомалійцы, вспыльчивые и фанатичные, и данкали съ мутными красноватыми глазами, дикіе и жестокіе, опасные въ ссорѣ.

Старики сидятъ на лучшемъ мѣстѣ отдѣльно. Большинство молчитъ, слѣдя за тѣмъ, какъ изо рта въ ротъ переходитъ по очереди замусленная папироса.

Хаджи Диріа, пожилой сомаліецъ, худой, съ аскетическимъ лицомъ и блестящими глазами, молится, стоя на разостланной циновкѣ. Онъ носитъ титулъ «хаджи», потому что когда-то побывалъ въ священномъ городѣ у гроба Пророка. Кромѣ обычной обмотки на бедрахъ, у него на голое тѣло надѣта старая европейская жилетка. Хаджи молится сегодня чуть ли не въ четвертый разъ. Глаза полузакрыты, лицо сосредоточенное. Я знаю напередъ каждое его движеніе, каждый поклонъ… Вотъ сейчасъ сядетъ на пятки, вытянувъ вдоль колѣнъ руки, подниметъ къ лицу ладони, потомъ закроетъ уши (чтобы не слышали плохого), проведетъ пальцами по глазамъ (чтобы не замѣчали худого), потомъ еще поклонится и, неожиданно зѣвнувъ, взглянетъ совершенно равнодушно по сторонамъ, почешетъ спину и поднимется съ такимъ видомъ, будто не молился сейчасъ, а спалъ…

Однажды съ Хаджи приключилось непріятное происшествіе. Былъ пасмурный день и онъ, повернувшись — какъ полагается — лицомъ къ Меккѣ, усердно и долго молился. Когда онъ кончилъ, молодой и шустрый Али, любившій подшутить надъ нашими стариками, подошелъ къ нему и замѣтилъ, что Хаджи молился, стоя спиной къ Пророку, такъ какъ передъ тѣмъ, пока Хаджи спалъ, мы перемѣнили курсъ на сѣверъ, и Мекка теперь у насъ слѣва… Взволнованный Хаджи сейчасъ же побѣжалъ смотрѣть компасъ и къ ужасу своему убѣдился, что Али говоритъ правду. Охая и жестикулируя, онъ немедленно разостлалъ свою циновку и перемолился заново. Еще долго потомъ онъ не могъ простить себѣ своей оплошности и все качалъ головой. удивляясь, какъ это могъ ошибиться…

Опершись спиной о мачту, сидитъ и что-то тихо разсказываетъ матросамъ крѣпкій, мускулистый Юсуфъ. Лицо у него изрыто оспой и грязной тряпкой перевязанъ правый глазъ. Настоящій пиратъ съ арабской галеры 16-го столѣтія!

Прошлое Юсуфа темно. Говорятъ, что онъ тридцать лѣтъ былъ рабомъ у какого-то шейха на островахъ Фарзань, въ Красномъ морѣ, но однажды, выбравъ минуту, зарѣзалъ своего хозяина и бѣжалъ на его же самбукѣ въ Джибути, подъ покровительство французскихъ властей. Этотъ десятидневный морской переходъ онъ сдѣлалъ одинъ, безъ воды и почти безъ пищи. Братъ шейха явился потомъ въ Джибути и, обвиняя Юсуфа въ убійствѣ и кражѣ, требовалъ его выдачи. Но онъ не могъ ничего доказать европейскому суду, дѣло окончилось ничѣмъ, и Юсуфъ сталъ законнымъ владѣльцемъ самбуки. Подобравъ себѣ нѣсколько молодцовъ, онъ сталъ пошаливать у арабскаго берега, занимался торговлей рабами, разбогатѣлъ, но вдругъ потерялъ все при кораблекрушеніи въ ненастную ночь и спасшись одинъ изъ всѣхъ своихъ сообщниковъ и перевозимыхъ рабовъ…

Вотъ всталъ и лѣниво потянулся Ахметъ, крупный, бородатый матросъ съ краской «куфьей» на головѣ. Недавно онъ самъ пришелъ ко мнѣ и заявилъ, что знаетъ мѣсто, гдѣ мы найдемъ непремѣнно много перламутровыхъ раковинъ и, конечно, жемчужинъ. Замѣтивъ мое недовѣріе, онъ сказалъ не безъ торжественности:

— Капитанъ, я уже «шейба» — старикъ. Стыдно мнѣ говорить неправду. Видишь мою бороду? Отрѣжь ее и языкъ мой вмѣстѣ съ нею, ежели не укажу тебѣ мѣста, гдѣ ты найдешь «малліонъ садафу».

Я заинтересовался и нанялъ его на привилегированную должность «указателя», пообѣщавъ хорошее жалованіе и особое добавочное вознагражденіе.

Мы пришли на его «мѣсто»… Но за весь день мои водолазы подняли всего двѣ раковины…

— Гдѣ же твой милліонъ? — спросилъ я его раздраженно.

— Теперь нѣтъ, теперь знаетъ Аллахъ. А раньше былъ «малліонъ», — отвѣтилъ съ достоинствомъ Ахметъ.

— А какъ же мнѣ быть теперь съ твоей бородой?

Онъ обиженно посмотрѣлъ на меня, сгребъ бороду въ кулакъ и сказалъ, что можетъ остаться служить и простымъ матросомъ. Послѣднее, вѣроятно, ему только и было нужно съ самаго начала.

Такими уроками постепенно разсѣивалась моя довѣрчивость и черезъ нѣкоторое время я пришелъ къ твердому заключенію, что никому изъ туземцевъ и ни въ чемъ совершенно нельзя вѣрить.

— Ну, что, Нуба, кажется, вѣтра не будетъ? — спрашиваю у старика-суданца, плавающаго, по его словамъ, въ здѣшнихъ мѣстахъ уже лѣтъ пятьдесятъ и знающаго море лучше чѣмъ свою хижину въ Джибути.

Желая оправдать свой авторитетъ опытнаго «накуды», Нуба смотритъ на небо, потомъ съ сосредоточеннымъ видомъ загибаетъ на ладонь корявые пальцы:

— Семь дней тихая погода, потомъ до новой луны вѣтеръ «адибъ», потомъ три дня опять тихо, потомъ…

Но я уже не слушаю. Знаю по опыту, что вся его метеорологія не стоитъ ломанаго гроша и никогда еще не оправдалось ни одно изъ его предсказаній.

Но погоду въ этихъ краяхъ Дѣйствительно не угадаешь, а барометръ стоитъ на мѣстѣ, точно вкопанный, и не показываетъ ничего…

Къ двумъ часамъ на востокѣ появились бѣлыя курчавыя облачка и легкій вѣтеръ сталъ рябить воду, а еще черезъ часъ наша шхуна уже переваливалась сбоку на бокъ на попутной, все увеличивающейся волнѣ. Мы входили въ Бабъ эль-Мандебъ.

Сзади чуть приподняли свою таинственную синюю вуаль далекія горы Аравіи. Когда-то владѣнія царицы Савской, нынѣ арабскій султанатъ Іеменъ, гдѣ въ восточномъ колоритѣ, не тронутомъ еще европейской цивилизаціей, царятъ ядъ, кинжалъ и рабство…

Мрачнымъ массивомъ всталъ городъ Перимъ — англійскій часовой въ проливѣ на пути въ богатую Индію и въ Китай. Слѣва неясныя очертанія африканскаго берега съ его конусообразными сопками, да низкія полосы острововъ Расъ Фатьма.

Точно въ зломъ и заколдованномъ мѣстѣ, вѣтеръ, сорвавшись вдругъ, съ силой разостлалъ надъ водой пелену брызгъ и застоналъ въ снастяхъ.

Сжатый берегами въ десятимильный проливъ, океанъ сердито врывается въ него, напирая крутой волной, вотъ-вотъ готовой, кажется, обрушиться намъ на корму своимъ высокимъ пѣнистымъ гребнемъ.

Подхваченная попутнымъ вѣтромъ и теченіемъ, шхуна понеслась съ удвоенной скоростью, скрипя и стремительно проваливаясь среди водяныхъ холмовъ.

— Теперь три дня сильный «адибъ», потомъ три дня слабѣй, потомъ хорошая погода, — говоритъ Нуба.

Онъ стоитъ возлѣ меня, ухватившись за поперечный брусъ и упираясь разставленными босыми ногами въ палубу.

Но и безъ него я вижу, что «адибъ» переходитъ въ штормъ, и думаю только о томъ, какъ бы успѣть засвѣтло добраться до якорной стоянки.

Нехорошо на шхунѣ ночъю въ Красномъ морѣ близъ Бабъ эль-Мандеба, когда дуетъ сильный зюдъ-остъ. Теченіе, достигающее здѣсь до шести миль въ часъ, и вѣтеръ уносятъ ее вѣ темнотѣ на безчисленныя мели и торчащія изъ воды скалы, острыя, какъ иглы…

Когда въ быстро сгущающихся сумеркахъ мы обогнули мысъ, далеко выдающійся въ море, и за нимъ стали на якорь, я вздохнулъ свободно.

Вѣтеръ все усиливался. Дергался безпрестанно якорный канатъ, сообщая нервную дрожь всему кораблю… Звонко разбивалась о бортъ прикатившая отъ близкаго берега еще мелководная, но уже злая волна.

Было неспокойно.

Около полуночи, разбуженный короткими толчками корабля и завываніями вѣтра, я вышелъ на палубу. Впереди — давящей черной громадой нависла зубчатая гора. За низко несущимися сплошными облаками взошла луна, разливая неровный, матовый свѣтъ, скользящій перемѣнчивыми тѣнями. Вѣтеръ ревѣлъ по всклокоченному морю, рвалъ пѣну и несъ ее точно бѣлой пургой по степи…

Стоялъ январь, но воздухъ былъ теплый, густой, пропитанный пряными испареніями Африки.

А. Бенклевскій.
Возрожденіе, № 2303, 22 сентября 1931.

Views: 36

«Судъ современниковъ — неправый судъ». Такъ скажетъ всякій, особенно когда рѣчь зайдетъ о литературѣ, объ искусствѣ; такъ начинаемъ думать и мы сами, современники столькихъ на нашихъ глазахъ происходящихъ перемѣнъ. Мы еще судимъ объ этихъ перемѣнахъ, но въ правотѣ нашего суда мы уже сами высказываемъ сомнѣнія, сами предлагаемъ апеллировать отъ него къ справедливому суду потомства. Слишкомъ часто за послѣднія сто лѣтъ смѣнялись литературныя направленія и художественныя моды, слишкомъ часто именно то, что всѣхъ отталкивало, десятилѣтіе спустя одерживало полную побѣду, — въ концѣ концовъ всякое сопротивленіе какой бы то ни было новизнѣ стало казаться близорукимъ и неправомѣрнымъ. Многіе еще помнятъ о томъ, какъ ополчались на Вагнера, какъ бранили импрессіонистовъ, какъ издѣвались надъ новой поззіей во Франціи или Россіи въ послѣдніе годы минувшаго вѣка. Вѣроятно, именно въ силу этихъ разительныхъ ошибокъ нынѣ всѣ мы боимся уже чего-нибудь «не признать», рѣшительно осудить какое-нибудь, хотя бы только кажущееся новаторство, и всякій, причисляемый къ «молодымъ» писатель или художникъ немедленно напомнить своему иронически называемому «маститымъ» критику о заблужденіяхъ его предшественниковъ относительно Сезанна или Блока.

Все это, однако, приводить къ заблужденію болѣе опасному, чѣмъ прежнее. Отсуствіе всякаго сопротивленія гораздо хуже можетъ отозваться на жизни искусства, чѣмъ та обстановка борьбы, въ которой оно развивалось до сихъ поръ. Главное же, надо оставить мысль, что сопротивленіе непремѣнно означаетъ невѣрное пониманіе. Враги нерѣдко лучше, чѣмъ друзья, опредѣляютъ существо того, съ чѣмъ они враждуютъ. Гансликъ, возставая противъ Вагнера, высказалъ много истинъ, съ которыми теперь согласятся и вагнеріанцы. Импрессіонизмъ получилъ и свое наименованіе, и свое первое опредѣленіе именно отъ своихъ враговъ, да и въ критикѣ, обращенной къ нему, не все было празднымъ и невѣрнымъ; нынѣ, отдаляясь оть него, мы возвращаемся, лишь отчасти ихъ измѣнивъ, къ сужденіямъ наиболѣе проницательныхъ изъ его хулителей. О поэтахъ недавняго прошлаго писали много глупостей, — но этимъ грѣшили друзья не менѣе, чѣмъ враги, и остается фактомъ довольно знаменательнымъ, что пародіи Владимира Соловьева, какъ французскія пародіи двухъ авторовъ, написавшихъ въ девяностыхъ годахъ премилую книжку, озаглавленную «Les Déliquescences d’Adoré Floupette», кажутся намъ теперь очень похожими на весьма серьезные стихи рядовыхъ поэтовъ символизма.

Вѣра въ справедливый судъ потомства тоже не всегда оказывается оправданной. Всѣмъ извѣстно, какъ отзывался Вольтеръ о Данте и Шекспирѣ, или что итальянцы эпохи возрожденія думали о готикѣ (Леонъ Баттиста Альберти называлъ ее inconsiderata coacervandorum lapidum libido). [1] Не слѣдуетъ смѣшивать подлинный, т. е. живой и творческій судъ потомства съ мнѣніями, заносимыми въ учебники исторій литературы и энциклопедическіе словари. Всякая эпоха воспринимаетъ изъ прошлаго лишь то, что ей по-настоящему близко. И Гомеръ, и Шекспиръ не всегда одинаково чтились, а ужъ читались въ разные вѣка и совсѣмъ по-разному. Во многихъ случаяхъ судъ современниковъ бываетъ живѣй, проницательнѣй, отвѣтственнѣй, чѣмъ судъ потомства. Затемняютъ его обыкновенно всевозможныя житейскія причины, литературная вражда часто проистекаетъ изъ вражды личной. Или, по крайней мѣрѣ, съ ней сливается, а кромѣ того о судѣ собратьевъ по кисти или перу можно сказать, что чѣмъ своеобразнѣе талантъ писателя или художника, тѣмъ въ большинствѣ случаевъ менѣе справедливо онъ будетъ судить о современникахъ, чья манера не соотвѣтствуетъ его собственной манерѣ, чья одаренность идетъ вразрѣзъ съ его собственной одаренностью. Но за всѣмъ тѣмъ, разумѣется, и судъ современниковъ — какъ и судъ потомства — даетъ не мало образцовъ поразительнаго человѣческаго ослѣпленія.

Недавно вышла книга на французскомъ языкѣ, дающая отличный матеріалъ для размышленій на эти темы. (1) Авторъ ея собралъ отзывы современниковъ о двадцати класическихъ произведеніяхъ французской литературы. При этомъ онъ пользовался не только писаніями знаменитыхъ литераторовъ или спеціалистовъ литературной критики, а извлекъ много интереснаго и изъ давно забытыхъ журналовъ и газетъ, изъ частной переписки, изъ дневниковъ и т. д. Ознакомившись съ его интересной книгой, выносишь впечатлѣніе, что она даетъ приблизительно столько же поводовъ удивляться опрометчивости, какъ и проницательности сужденій, въ ней собранныхъ.

***

Когда появилась «Новая Элоиза», Руссо былъ уже знаменитъ, но ни одна его книга еще не встрѣчала пріема, столь восторженнаго, какъ эта. Дамы зачитывались ею съ особенной страстью (о чемъ свидѣтельствуютъ многочисленныя выдержки изъ переписки тѣхъ лѣтъ), но и литературные судьи оказались въ общемъ на рѣдкость благосклонны; зато былъ неутомимъ и главный врагъ — Вольтеръ. Множеству своихъ корреспондентовъ онъ писалъ о «Новой Элоизѣ» то съ ненавистью, то съ презрѣніемъ. Онъ развилъ настоящую агитацію противъ ея автора. Въ печатныхъ своихъ произведеніяхъ того времени онъ тоже не упускаетъ случая напасть на Руссо и его книгу. И даже десять лѣтъ спустя онъ еще пишетъ г-жѣ дю Деффанъ: «Можно подумать, что свою „Элоизу“ онъ писалъ наполовину въ публичномъ домѣ, а наполовину въ домѣ для умалишенныхъ. Одна изѣ мерзостей этого вѣка — рукоплесканія, которыми нѣкоторое время награждали этотъ чудовищный романъ».

Мнѣніе Вольтера опредѣлилось въ этомъ случаѣ не столько его литературными вкусами, сколько его личной враждой съ Руссо. Другой энциклопедистъ, Даламберъ, писалъ Руссо послѣ полученія его книги: «Сердечное краснорѣчіе, теплота, жизнь, характеризующія всѣ ваши работы, особенно блистаютъ въ этой книгѣ и она окончательно дастъ вамъ славу». Даламберъ былъ правъ и его комплименты хорошо взвѣшены: они подчеркиваютъ то самое, что и теперь поразитъ всякаго читателя «Новой Элоизы». Съ другой стороны, если намъ захочется кое-что покритиковать въ этомъ романѣ, это будетъ отнюдь не то, что въ немь критиковалъ Вольтеръ.

Въ книгѣ Продомма приведено много враждебныхъ отзывовъ, вызванныхъ завистью мелкихъ литераторовъ къ современнику, превосходящему ихъ своимъ талантомъ. Особенно разительно и особенно наивно чувства эти сказались въ той длительной полемикѣ, которую вызвалъ корнелевскій «Сидъ». Зато есть и примѣръ совсѣмъ другого отношенія писателя къ своему сопернику. Вотъ что разсказываетъ Луи Расинъ о своемъ отцѣ и о Мольерѣ: «Послѣ перваго преставленія „Мизантропа“, очень неуспѣшнаго, нѣкто, желавшій понравиться моему отцу (отношенія Расина и Мольера были уже давно очень натянутыми) прибѣжалъ ему сообщить эту повоетъ, говоря:

— Пьеса провалилась, она заморозила зрительный залъ; вы можете мнѣ вѣрить: я тамъ былъ.

— Вы тамъ были, — отвѣчалъ мой отецъ, — а я не былъ; однако, я вамъ не повѣрю, такъ какъ считаю невозможнымъ, чтобы Мольеръ написалъ дурную пьесу. Пойдите еще разъ вь театръ и прослушайте ее внимательнѣй».

Установившееся среди современниковъ мнѣніе объ авторѣ часто вредитъ справедливости ихъ сужденій о его книгахъ. Стендаль имѣлъ репутацію «свѣтскаго льва» и покорителя сердецъ, поэтому, когда появилось «Красное и Черное», въ «Литературной Газетѣ» была напечатана статья, высмѣивающая то, что казалось ея автору излишней «фешенебельностью» книги. Мы сказали бы теперь, что, подозрѣвая Стендаля въ снобизмѣ, критикъ и въ книгѣ его усмотрѣлъ все тотъ же раздражавшій его снобизмъ. То же самое случилось въ наши дни съ многими критиками Марселя Пруста. Другой отзывъ о «Красномъ и Черномъ» ставить на видъ Стендалю какъ разъ тотъ самый «аристократизмъ», съ которымъ не могутъ примириться и сейчасъ нѣкоторые читатели «Поисковъ потеряннаго времени». Зато въ тѣ самые дни, когда парижане, знавшіе Стендаля, не сумѣли оцѣнить его романъ, престарѣлый Гете въ Веймарѣ говорилъ Эккерману: «Не отрицаю, что женскіе характеры его иногда чрезмѣрно романтичны, но всѣ они свидѣтельствуютъ о великой наблюдательности, о глубокомъ психологическомъ проникновеніи, заставляющемъ простить автору неправдоподобіе нѣкоторыхъ деталей».

Самыя занятныя изъ ошибокъ современниковъ проистекаютъ отъ неизбѣжнаго отсутствія перспективы: не то, чтобы великое произведеніе оставалось неоцѣненнымъ, но его цѣнятъ не больше, чѣмъ произведенія давно забытыя и которыя никому даже не приходитъ въ голову перечитать. «Федра» Расина незамѣченной не прошла, но современники долго спорили о преимуществахъ или недостаткахъ ея по сравненію съ ничтожной «Федрой» Прадона. «Краснымъ и Чернымъ» увлекались дамы наравнѣ съ романами Поль де Кока и Эжена Сю. Когда появилась «Госпожа Бовари», то современники судили о ней главнымъ образомъ въ связи съ тѣмъ, что авторъ ея считался представителемъ новаго тогда направленія — реализма. Наше время уже не помнитъ ни одного изъ романовъ этого новаго направленія, написанныхъ въ 50-хъ годахъ и отъ этого великолѣпнаго одиночества только выиграла «Госпожа Бовари».

Появленіе «Госпожи Бовари» было поводомъ для одной изъ глупѣйшихъ литературныхъ кампаній, которыя когда-либо велись во имя «морали». Послѣ суда надъ Флоберомъ, послѣ оправданія его, критики еще не не успокоились. Одинъ изъ нихъ, всѣми забытый Леонъ Обино, въ статьѣ, гдѣ онъ ухитрился ни разу не назвать ни имени Флобера, ни заглавія его книги, говоритъ: «Книга эта такова, что намъ невозможно ее здѣсь пересказать. Нѣтъ квалификаціи, нѣтъ и критики для издѣлій такого рода. Искусство прекращается съ того момента, когда его хотятъ утопить въ грязи». Впрочемъ и поклонники оказывались иногда немногимъ умнѣе. Одинъ изъ нихъ (Несторъ Рокпланъ) писалъ, напримѣръ, что «Госпожа Бовари — прелестная книга». Прелестна она потому, что интрига ея проста и удобопонятна, какъ ея дѣйствующія лица, что въ ней проявилось много вкуса и много пріятной ироніи. Рядомъ съ плоскостью такихъ похвалъ, критика романиста Дюранти, при всей ея нарочитой рѣзкости, въ преувеличенной формѣ отмѣчаетъ много вѣрнаго:

«Нѣтъ ни чувства, ни жизни въ этомъ романѣ — одна математика, вычислившая всѣ возможности, вытекающія изъ разъ избранныхъ дѣйствующихъ лицъ, событій и обстановки. Эта книга — литературное приложеніе теоріи вѣроятностей. Стиль ея неровенъ, какъ у всякаго, кто пишетъ намѣренно „артистично“. Повсюду дословныя описанія вмѣсто передачи впечатлѣній… Избытокъ усердія не замѣняетъ подлиннаго чувства».

Сложная картина открывается такимъ образомъ передъ нами. Судъ современниковъ не всегда и не во всемъ оказывается неправъ. Опрометчивые отзывы не рѣдки, но и въ нихъ находимъ мы иногда крупицы вѣрныхъ наблюденій. Лишь изрѣдка — но отъ такихъ заблужденій не гарантировано и потомство — вдругъ огорошитъ насъ какой-нибудь ужъ совсѣмъ нестерпимый отзывъ, сразу открывающій провалъ въ самую глубь человѣческаго заблужденія. Приведу въ заключеніе изъ области русской литературы одинъ такой поразительный примѣръ:

Николай Бестужевъ пишетъ брату въ 1836 году: «Каковъ Бенедиктовъ? Откуда онъ взялся со своимъ зрѣлымъ талантомъ? У него, къ счастью нашей настоящей литературы, мыслей побольше, нежели у Пушкина, а стихи звучатъ такъ же».

[1] «Безрассудной страстью громоздить камни» (лат.).

(1) J.-G. Prod’homme. Vingt chefs d’œuvre jugés par leurs contemporains. Paris. Stock. 1931 (прим. автора).

Владимиръ Вейдле.
Возрожденіе, № 2298, 17 сентября 1931.

Views: 36

Попытки подкупить русскую печать. — Ветлянская чума. — Романъ Шпильгагена. — Всесильный Пастуховъ. — Послѣднее пророчество графа Витте.

«То, о чемъ не писали газеты» — такъ озаглавлена недавно вышедшая на нѣмецкомъ языкѣ книга издателя «Биржевыхъ Вѣдомостей» С. М. Проппера. Она содержитъ воспоминанія его, захватывающія періодъ отъ середины 70-хъ годовъ до революціи 1905 года; кое-что разсказанное въ ней относится и къ позднѣйшему времени. Написана книга очень живо и, хотя историческія событія обсуждаются въ ней съ точки зрѣнія довольно «обывательской», все-таки хорошо уже и то, что обыватель этотъ — человѣкъ независимый, не связанный ни съ какими опредѣленными политическими группировками и «платформами», а вмѣстѣ съ тѣмъ весьма освѣдомленный и полный здраваго смысла. Въ дальнѣйшемъ мы приведемъ изъ его воспоминаній нѣкоторыя, не лишенныя интереса анекдотическія частности, а также страницы, разсказывающія о событіяхъ, давно забытыхъ или вообще недостаточно извѣстныхъ русскому читателю.

Въ чисто историческомъ отношеніи, быть можетъ, наиболѣе интересна та глава книги, гдѣ разсказывается о повторныхъ попыткахъ Бисмарка подкупить русскую печать. Авторъ въ то время былъ сотрудникомъ нѣмецкаго «Санктъ-Петербургскаго Герольда» и былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ редакторомъ «Journal de St.-Pétersbourg», Горномъ, который и разсказалъ ему основные факты, относящіеся къ этому любопытному дѣлу.

Въ концѣ 60-хъ годовъ Бисмаркъ очень хотѣлъ привлечь на сторону Германіи хотя бы часть русской печати, въ то время крайне ему враждебной. Онъ поручилъ произвести соотвѣтствующіе шаги полковнику Швейнитцу, прусскому военному атташе въ Петербургъ. Послѣ нѣкоторыхъ колебаній Швейнитцъ, всегда безпрекословно подчинявшійся всякому желанію Бисмарка (хотя непосредственно онъ зависѣлъ не отъ него, а отъ военнаго министерства) рѣшилъ обратиться къ тогдашнему главному редактору «Journal de St.-Pétersbourg», бельгійцу Кальмансу, пруссофилу и горячему поклоннику Бисмарка. Кальмансъ имѣлъ обширныя знакомства въ дипломатическихъ кругахъ, т. к. газета его была офиціозомъ россійскаго министерства иностранныхъ дѣлъ. Прежде всего Швейнитцъ посовѣтовалъ ему попытаться переговорить съ Катковымъ, знаменитымъ редакторомъ «Московскихъ Вѣдомостей». Въ отличіе отъ другихъ русскихъ газетъ, номера «Московскихъ Вѣдомостей» начинались на первой страницѣ не съ телеграммъ или статьи, а съ финансовыхъ или административныхъ увѣдомленій, и частныхъ объявленій печатавшихся тѣмъ же шрифтомъ, какъ и дальнѣйшая редакціонная часть, такъ что на первый взглядъ между двумя этими отдѣлами было мало разницы. Встрѣтившись съ Катковымъ, Кальмансъ спросилъ его, не согласился ли бы онъ печатать въ этой первой части своей газеты статьи и замѣтки информаціоннаго характера, присланныя изъ Берлина или доставленныя прусскимъ посольствомъ, прибавивъ, что матеріалъ этотъ будетъ оплачиваться по особому тарифу, размѣры котораго можетъ установить самъ Катковъ. — Сцена, послѣдовавшая за этимъ предложеніемъ, была такова, что Кальмансу, — едва добравшемуся до своей редакціи, — потребовалась немедленная врачебная помощь. Пережитое потрясеніе привело къ тяжелой болѣзни и Кальмансъ окончилъ жизнь въ сумасшедшемъ домѣ.

Этимъ дѣло не кончилось. Несмотря на неудачу, Швейнитцъ получилъ отъ Бисмарка новое порученіе переговорить съ Катковымъ, на этотъ разъ въ болѣе осторожной формѣ. Свиданіе состоялось, и Швейнитцъ предложилъ Каткову слѣдующую комбинацію: Катковъ будетъ печатать въ своей газетѣ кое-какой матеріалъ прусскаго происхожденія, за что ему будетъ предоставлена первоклассная информація совершенно безплатно, что же касается расходовъ на переводъ нѣмецкихъ сообщеній, то ихъ Каткову возмѣстятъ по любому тарифу, кромѣ того, прусское бюро печати и связанныя съ нимъ газеты при всякомъ случаѣ обязуются цитировать на первомъ мѣстѣ «Московскія Вѣдомости».

Катковъ не могъ такъ же отвѣтить прусскому офиціальному лицу, какъ онъ отвѣтилъ недавно его посланцу. Не говоря ни слова, онъ вышелъ изъ комнаты и сразу же отправился въ министерство иностранныхъ дѣлъ, гдѣ заявилъ князю Горчакову, что если Швейнитцъ не будетъ немедленно отозванъ со своего петербургскаго поста, то онъ, Катковъ, безъ всякаго смягченія напечатаетъ въ своей газетѣ подробный отчетъ о попыткахъ его подкупить, вслѣдствіе чего Швейнитцу все равно придется убраться.

Горчаковъ попалъ въ довольно трудное положеніе. Императоръ Александръ II очень благоволилъ къ Швейнитцу, который часто сопровождалъ его на охоту и игралъ съ нимъ въ вистъ; но и Каткова нельзя было подвергнуть административному давленію, тѣмъ болѣе, что и онъ былъ облеченъ полнымъ довѣріемъ государя. Горчаковъ пообѣщалъ Каткову, что онъ предприметъ всѣ нужные шаги для отзыва Швейнитца, и взялъ съ него слово, что до отъѣзда прусскаго агента газета будетъ молчать. Затѣмъ онъ пригласилъ къ собѣ прусскаго посла и самого военнаго атташе, изложилъ имъ дѣло и потребовалъ, чтобы, не вступая въ офиціальную переписку, было достигнуто отозваніе Швейнитца. Бисмаркъ поступилъ со свойственной ому быстротой рѣшенія: онъ немедленно отозвалъ Швейнитца, но такъ какъ считалъ нужнымъ наградить его за вѣрную службу, то немедленно произвелъ его въ генералы, а затѣмъ, нарушая всѣ традиціи дипломатическаго міра, назначилъ прусскимъ посломъ въ Вѣну. Шесть лѣтъ спустя генералъ фонъ Швейнитцъ вернулся въ Петербургъ въ качествѣ посла германскаго императора.

***

Послѣ русско-турецкой войны отношенія съ Германіей были весьма натянутыми. Бисмаркъ въ это время пытался всячески повредить русскому кредиту, пользуясь тѣмъ, что финансовымъ вѣдомствомъ въ Россіи управляли люди не слишкомъ компетентные. Неожиданно ему представилась и другая возможность повредить Россіи, главнымъ образомъ русскому вывозу. Осенью 1878 года въ селѣ Ветлянкѣ, Астраханской губерніи, вспыхнула чума. Какъ только извѣстіе объ этомъ перешло границу, Бисмаркъ повсюду установилъ карантинъ, побудилъ къ тому же Австро-Венгрію и подъ его давленіемъ въ печати стали раздаваться тревожные голоса относительно опасности заразы и необходимости запретить ввозъ русскаго зерна. Тѣмъ временемъ въ Россіи были приняты рѣшительныя мѣры, въ Ветлянку отправленъ харьковскій генералъ-губернаторъ Лорисъ-Меликовъ, который простѣйшимъ способомъ уничтожилъ очагъ заразы: Ветлянка была выжжена и сравнена съ землей. Однако Бисмаркъ сдѣлалъ видъ, что не вѣритъ столь быстрому прекращенію страшной опасности, и мѣры, принятыя на границахъ, остались въ силѣ.

Авторъ воспоминаній разсказываетъ, какъ въ это время ему пришлось поѣхать въ Австрію и какъ санитары на границѣ осторожно брали его паспортъ шипцами и дезинфицировали сей документъ надъ жаровней, политой какой-то зловонной жидкостью. Одинъ изъ пассажировъ рѣшилъ пошутить и, разсмѣявшись, крикнулъ: «Осторожно, я прямо изъ Ветлянки». Тотчасъ санитары выронили изъ щипцовъ паспорта и сами бросились обеззараживаться къ своимъ жаровнямъ. Автору пришлось просидѣть три дня въ карантинѣ…

Черезъ нѣкоторое время надзоръ на границѣ былъ еще усиленъ, и русскіе товары окончательно перестали принимать сквозь санитарный кордонъ. По слухамъ, чума объявилась въ самомъ Петербургѣ. Дѣйствительно, въ одну изъ петербургскихъ больницъ былъ доставленъ нѣкій дворникъ, по имени Прокофьевъ, у котораго дежурный молодой врачъ опредѣлилъ бубонную чуму. Врачъ немедленно отправился къ градоначальнику, генералу Зурову, 3уровъ тотчасъ поѣхалъ въ Зимній Дворецъ и попросилъ аудіенціи у государя. Государь отправилъ къ больному лейбъ-медика, доктора Боткина. Знаменитый врачъ согласился съ діагнозомъ своего молодого коллеги. Тѣмъ временемъ главный врачъ больницы, осмотрѣвъ со своей стороны паціента, пришелъ къ заключенію, что дворникъ Прокофьевъ боленъ сифилисомъ, но вовсе не чумой. — Былъ созванъ консиліумъ, изъ Москвы пріѣхалъ заслуженный профессоръ Захарьинъ. Всѣ врачи подтвердили этотъ новый діагнозъ.

Германскій посланникъ протелеграфировалъ канцлеру, что болѣзнь Прокофьева не имѣетъ ничего общаго съ чумой и что всѣ другія версіи не отвѣчаютъ истинѣ. Бисмаркъ потребовалъ дополнительныхъ свѣдѣній; посолъ сухо отвѣтилъ, что весь Петербургъ уже смѣется надъ нелѣпымъ переполохомъ, и что врачъ посольства, докторъ Левесъ, осмотрѣлъ больного и согласился съ общимъ мнѣніемъ. Бисмаркъ, однако, не сдавался; онъ послалъ въ Петербургъ знаменитаго директора берлинской «Шарите», доктора Левина, съ порученіемъ лично осмотрѣть подозрительнаго больного и немедленно протелеграфировать о результатахъ канцлеру.

Докторъ Левинъ былъ принятъ въ больницѣ всѣмъ петербургскимъ медицинскимъ міромъ, тщательнѣйшимъ образомъ изслѣдовалъ больного и, послѣ діагноза, при общемъ смѣхѣ послалъ слѣдующую телеграмму: «Канцлеру имперіи князю Бисмарку, Берлинъ. Прокофьевъ здоровъ, Боткинъ боленъ. Прокофьевъ знаменитъ. Боткинъ болѣе не знаменитъ». Бисмаркъ, однако, въ отвѣтъ на столь игривую депешу улыбнуться не пожелалъ, весьма сухо отозвалъ доктора Левина и санитарныя мѣры на границахъ были отмѣнены далеко не сразу.

***

Бытовыя подробности, о которыхъ сообщаетъ мемуаристъ, тоже иногда весьма занятны. Вотъ, напримѣръ, картинка газетно-литературныхъ нравовъ. Въ «С.-Петербургскомъ Герольдѣ» печатался романъ знаменитаго тогда нѣмецкаго автора, Шпильгагена, «Штормъ». Романъ одновременно появлялся въ «Берлинеръ Тагеблаттъ» и въ «Нейе Фрейе Прессе»; редакція «Герольда» получала его въ корректурныхъ оттискахъ. Когда подоспѣли послѣднія корректуры, оказалось, что всѣ герои и героини романа погибаютъ «подъ занавѣсъ» во время шторма. — Шпильгагена читатели газеты очень любили. Вскорѣ послѣ этого, когда онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, его чествовали самымъ сердечнымъ образомъ. Но на этотъ разъ въ редакцію посыпались письма читателей, выражавшихъ крайнее неудовольствіе столь катастрофическимъ исходомъ романа. Редакціи рѣшила отправить эти письма автору. Нѣкоторое время спустя Шпильгагенъ прислалъ двѣ новыя, спеціально написанныя для «Герольда» главы: герои оказались благополучно спасшимися и въ общихъ чертахъ была намѣчена ожидающая ихъ новая жизнь. Именно эта версія романа и была напечатана въ книжной формѣ.

Къ газетному міру относится также любопытная фигура Пастухова, редактора бульварнаго «Московскаго Листка». Онъ считался въ Москвѣ человѣкомъ всесильнымъ, правда, на малыя дѣла. Газета приносила ему отличные доходы. Достигалось же это главнымъ образомъ печатаніемъ уголовныхъ романовъ, дѣйствіе коихъ происходило неизмѣнно въ Москвѣ. Издатель пристально слѣдилъ за ходомъ розничной продажи. Если продажа падала, это значило, что романъ плохъ и на слѣдующій же день всѣ его герои должны были трагическимъ образомъ погибнуть, дабы могло начаться печатаніе новаго романа.

Однажды Пастуховъ поссорился съ директоромъ одного изъ московскихъ опереточныхъ театровъ. Отнынѣ, по его приказу, рецензенты «Московскаго Листка» стали писать, что теноръ въ этомъ театрѣ поетъ козломъ или что весь женскій персоналъ группы состоитъ изъ ветерановъ Отечественной войны. Но Пастухову и итого было мало. Онъ велѣлъ написать въ рецензіи на очередной спектакль, что въ театрѣ обваливается штукатурка, и что, несомнѣнно, въ одинъ изъ ближайшихъ вечеровъ, потолокъ провалится въ зрительный залъ. На слѣдующій день театръ былъ пустъ. Антрепренеръ въ отчаяніи обратился къ посредству Московскаго генералъ-губернатора, вел. кн. Сергѣя Александровича, который разсмѣявшись, созвалъ враговъ и заставилъ ихъ заключить миръ.

Конецъ Пастухова тоже не лишенъ интереса. Онъ все богатѣлъ, сдѣлался милліонеромъ, сталъ вести весьма барскій образъ жизни и на старости лѣтъ, впервые отправившись на охоту, вмѣсто рябчика, застрѣлилъ нѣкоего молодого человѣка. Старикъ пошелъ въ монастырь замаливать этотъ и другіе свои грѣхи. Сынъ его умеръ еще до того, другихъ дѣтей у него не было и онъ передалъ газету, типографію и зданіе редакціи въ собственность своимъ сотрудникамъ.

Всего интереснѣе и всего подробнѣе обрисована въ воспоминаніяхъ фигура графа Витте. Авторъ хорошо его зналъ, часто съ нимъ бесѣдовалъ и относился къ нему съ должнымъ уваженіемъ, что не мѣшаетъ разсказчику касаться слабыхъ сторонъ своего героя и даже пускаться пересказывать кое-какія сплетни, распространявшіяся о немъ. Очень любопытенъ его разсказъ о началѣ карьеры Витте, о введеніи винной монополіи и особенно о роли Витте во время Японской войны.

Въ день, когда Витте возвращался въ Петербургъ, послѣ заключенія Портсмутскаго мира, принесшаго ему міровую славу, его встрѣчали на Варшавскомъ вокзалѣ всего какіе-нибудь двѣнадцать человѣкъ. Не явилось представителей ни отъ правительства, ни отъ городского управленія, ни отъ двора, хотя день и часъ его пріѣзда были хорошо извѣстны. Привѣтственную рѣчь произнесъ какой-то никому неизвѣстный человѣкъ, повидимому мелкій чиновникъ. Послѣ него всѣ молчали. Витте былъ потрясенъ такимъ пріемомъ. Его совсѣмъ иначе встрѣчали въ Германіи. Императоръ Вильгельмъ пригласилъ его погостить у себя въ Роминтенѣ, лично выѣхалъ къ нему навстрѣчу и повезъ его къ себѣ въ своемъ автомобилѣ. Только въ Псковѣ, передъ самымъ пріѣздомъ, Витте получилъ телеграмму отъ министра императорскаго двора, сообщавшую ему, что государь приметъ его на своей яхтѣ въ шхерахъ. Правда въ шхерахъ Витте получилъ графскій титулъ и этимъ неловкость была немного заглажена.

О портсмутскихъ переговорахъ Витте говорилъ автору: «Знаете ли вы кто заставилъ японцевъ отказаться отъ требованія контрибуціи, на которую Россія не могла бы согласиться? Вы скажете, это русскій уполномоченный, Сергѣй Юльевичъ Витте, или президентъ Соед. Штатовъ Рузвельтъ, или, наконецъ, главнокомандующій русскими войсками Линевичъ? Ни первый, ни второй, ни, меньше всего, третій! Побѣдилъ японцевъ бывшій русскій министръ финансовъ — сидящій передъ вами С. Ю. Витте. При Садовой побѣдилъ, какъ говорятъ, прусскій школьный учитель: въ Портсмутѣ, скажутъ когда-нибудь, побѣдилъ создатель русской твердой валюты — Витте». Далѣе идетъ интересный разсказъ о послѣднемъ днѣ переговоровъ и о тѣхъ доводахъ, которыми Витте убѣдилъ японскаго уполномоченнаго, барона Куцуму. Доводы эти сводились къ тому, что финансовыя возможности Россіи позволили бы ей выдержать еще и дальнѣйшую и очень продолжительную войну, болѣе продолжителыіую, чѣмъ, по состоянію своихъ финансовъ, могла бы выдержать Японія.

Въ послѣдній разъ авторъ видѣлъ графа Витте въ мартѣ 1915 года. Министръ былъ уже давно въ опалѣ, но повидимому именно теперь онъ начиналъ расчитывать, что вновь обратятся къ нему и что настало для него время заслужить съ большимъ правомъ, чѣмъ когда-либо, званіе спасителя Россіи. Быть можетъ поэтому въ мрачныхъ словахъ, которыя во время этой послѣдней встрѣчи съ нимъ слышалъ отъ него авторъ, мерцала для самого Витте нѣкоторая надежда. Для насъ теперь они во всякомъ случаѣ звучатъ только трагическимъ пророчествомъ.

Автору позвонила въ редакцію «Биржевыхъ Вѣдомостей» его жена и сообщила, что къ нему на квартиру пришелъ графъ Витте. Вернувшись домой, онъ засталъ свою семью уже слушавшую взволнованную рѣчь Витте. Витте говорилъ, что нельзя ни въ коемъ случаѣ ожидать побѣднаго исхода войны. Пораженіе будетъ слѣдовать за пораженіемъ, государственное хозяйство окончательно разрушится, внутренняя смута достигнетъ неслыханныхъ размѣровъ. Если не будетъ заключенъ немедленный миръ, наступитъ конецъ династіи, революція, анархія…

Черезъ два дня Витте тяжело заболѣлъ, еще черезъ три — онъ умеръ.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2304, 23 сентября 1931.

Views: 36

Бывшій русскій дворянинъ, бывшій гвардейскій офицеръ, сражавшійся въ рядахъ бѣлой арміи, бывшій эмигрантъ, бывшій евразіецъ, бывшій князь Д. С. Святополкь-Мирскій, преподающій русскую литературу въ лондонскомъ университетѣ, заявилъ во всеуслышаніе объ окончательномъ своемъ переходѣ въ лагерь большевиковъ. Сдѣлалъ онъ это не какъ-нибудь, а обратившись къ посредству едва ли не самаго виднаго изъ французскихъ литературныхъ журналовъ. — Статья его въ «Нувель Ревю Франсэзъ» такъ и называется: «Исторія одной эмансипаціи». Примѣчаніе редакціи, не сообщая титула ея новаго сотрудника, тѣмъ не менѣе даетъ свѣдѣнія изъ его послужного списка, а также подчеркиваетъ то многозначительное обстоятельство, что послѣднимъ его произведеніемъ является (появившаяся на англійскомъ языкѣ) «Жизнь Ленина».

Статья начинается, какъ и слѣдовало ожидать, съ огульнаго оплеванія русской эмиграціи. Вотъ ея первыя строки:

«Подобно Бурбонамъ, русскіе эмигранты ничего не забыли и ничему не научились. Но безоговорочное сравненіе между русской эмиграціей и французской было бы несправедливо въ отношеніи послѣдней. Мысль французскихъ эмигрантовъ была источникомъ всѣхъ реакціонныхъ идеологій XIX вѣка и нашего времени… Русская эмиграція не породила ничего подобнаго. Ея духовная безплодность была полной… Она довольствовалась тѣмъ, что изготовляла ложныя свѣдѣнія, предназначенныя питать антисовѣтскую пропаганду».

Сужденія коммунистовъ о русской эмиграціи, какъ видимъ, превосходно извѣстны князю Святополкъ-Мирскому и онъ никакъ не хотѣлъ бы отъ нихъ отстать. Не менѣе хорошо онъ посвященъ и во всѣ остальныя правила коммунистической фразеологіи. Онъ утверждаетъ, что положеніе русской эмиграціи особенно затруднительно потому, что нынѣ, въ отличіе отъ эпохи французской революціи, націонализмъ и реакція неразрывно связаны между собой, тогда какъ во времена революціонныхъ войнъ именно революціонеры были патріотами. Но и это пристрастное разсужденіе, смѣшивающее къ тому же патріотизмъ съ націонализмомъ, требуетъ, по его мнѣнію, дальнѣйшихъ оговорокъ.

«Не слѣдуетъ принимать въ серьезъ буржуазныхъ идеологій. Когда дѣло касается защиты своего имущества противъ пролетаріата, буржуазіи до патріотизма дѣла нѣтъ. Французская буржуазія отлично сумѣла сговориться съ Бисмаркомъ для истребленія возставшаго парижскаго народа, а нѣмецкая буржуазія никогда не останавливалась передъ тѣмъ, чтобы составитъ общій фронтъ съ версальскими побѣдителями, когда предстояло усмирить германскій пролетаріатъ. Точно такъ же Милюковы, Керенскіе и Струве безъ труда изготовляли софизмы, долженствовавшіе доказать, что истинный патріотизмъ заключается для эмигрантовъ въ томъ, чтобы соединиться съ иностранными капиталистами противъ русскаго трудового народа».

Завидная гибкость и умѣніе приспособляться, черты издавна присущія кн. Святополкъ-Мирскому, очевидно, помогли ему и на этотъ разъ: мы видимъ, какъ прекрасно онъ усвоилъ публицистическій стиль «Правды» или «Извѣстій». Литераторамъ, съ благоговѣніемъ открывающимъ каждую новую книгу «Нувелъ Ревю Франсэзъ», этотъ стиль представляется вѣроятно послѣднимъ крикомъ литературной моды.

Евразійцамъ, бывшимъ долголѣтнимъ друзьямъ князя Святополкъ-Мирскаго, достается не меньше, чѣмъ другимъ эмигрантамъ:

«Вычурность евразійскихъ идей была такова, что можно было съ полнымъ основаніемъ спросить себя, что это — шутка, переставшая быть смѣшной, или печальный симптомъ умственной неуравновѣшенности. На самомъ дѣлѣ евразійцы были типичнымъ продуктомъ того мистическаго и метафизическаго “возрожденія”, которое свирѣпствовало въ Россіи послѣ пораженія революціи 1905 года. Фантазіи идеализма, мистики или витализма — естественное убѣжище упадочной буржуазіи, не имѣющей храбрости принять матеріализмъ, т. е. видѣть вещи, какъ онѣ есть. Съ самаго начала имперіалистической эры (т. е. съ конца XIX столѣтія) по всему западу кишатъ чудачества такого же рода: бергсонизмъ, прагматизмъ, антропософія, неотомизмъ, англо-католицизмъ и всевозможные другіе “измы”. Дореволюціонная Россія была особенно подходящей почвой для произрастанія этихъ сорныхъ травъ. Буржуазію, оказавшуюся на ущербѣ раньше, чѣмъ достигнуть зрѣлости, привлекали самыя примитивныя формы мысли. “Религіозно-философское возрожденіе” до 1917 года породило много курьезовъ въ этомъ родѣ (французская читающая публика могла, напримѣръ, ознакомиться съ писаніями г. Н. Бердяева). Евразійцы были прямыми потомками этихъ “религіозныхъ мыслителей”. Плохо подготовленные своимъ идеалистическимъ воспитаиіемъ къ разрѣшенію политическихъ проблемъ, они побили безъ труда всѣ рекорды нелѣпицы».

Итакъ, совсѣмъ какъ для какого-нибудь товарища Ярославскаго, слова́ — мистика или метафизика — у князя Святополкъ-Мирскаго звучать ругательствами и точно съ такимъ же усердіемъ подвизается онъ на «антирелигіозномъ фронтѣ». Конечно, со столь высокихъ позицій, его недавнее увлеченіе евразійствомъ кажется ему непонятнымъ заблужденіемъ, а его недавніе друзья представляются ему попросту дураками. Замѣтимъ, что и самый ярый противникъ евразійства не согласится, конечно, съ той его критикой, какую преподносить теперь совершенно неосвѣдомленному французскому читателю бывшій евразіецъ Святополкъ-Мирскій.

Въ дальнѣйшемъ онъ уже говоритъ толь ко о себѣ, о собственной своей (и повидимому еще И. И. Сувчинскаго) «эмансипаціи». Оказывается князь Святополкъ-Мирскій всегда былъ «сердцемъ матеріалистъ». Лишь скверное идеалистическое воспитаніе долго мѣшало ему въ этомъ разобраться. — Путь его отъ «Верстъ» до «Евразіи» былъ, такимъ образомъ, путемъ постепеннаго осознанія тѣхъ высшихъ истинъ, которыя издавна дремали въ его душѣ. Многое, какъ онъ выражается, «толкало его къ соціалистическому отечеству». Этому способствовало усердное чтеніе совѣтской литературы, особенно романа Фадѣева «Разгромъ». Но предоставимъ слово самому новоиспеченному и потому особенно старающемуся выслужиться коммунисту.

«Личность Горькаго, котораго мы посѣтили, Сувчинскій и я, въ Сорренто, сильно содѣйствовала моему перевоспитанію. Не говоря уже о незабываемомъ впечатлѣніи, произведенномъ на меня чародѣемъ-Горькимъ, это посѣщеніе впервые поставило насъ въ связь съ чѣмъ-то, что было “по ту сторону баррикады”, на насъ впервые повѣялъ чистый воздухъ матеріализма изъ областей, не зараженныхъ метафизическими міазмами. Другое рѣшающее вліяніе было связано съ моими историческими работами, заставившими меня прочесть Покровскаго, великаго марксистскаго историка, столь мощно обновившаго пониманіе нашего національнаго прошлаго»…

Когда газета «Евразія» перестала существовать, князь Святополкъ-Мирскій былъ уже почти безукоризненнымъ коммунистомъ. «Покровскій уже вымелъ много идеалистическаго сора. Я уже обратился къ Марксу. Но застарѣлые предразсудки мѣшали мнѣ итти впередъ. Мнѣ помогъ счастливый случай».

Счастливый случай этотъ былъ предложеніемъ англійскаго издателя написать книгу о Ленинѣ. Князь Святополкъ-Мирскій погрузился въ чтеніе его твореній. «Эти мѣсяцы, проведенные наединѣ съ Ленинымъ, — восторженно восклицаетъ онъ, — были самыми значительными и самыми плодотворными въ моей жизни». То, что онъ предчувствовалъ, теперь ему стало ясно. Онъ узрѣлъ истину, т. е. реальность классовой борьбы и «уже начавшуюся и скоро полную побѣду коммунизма». Этому обращенію, какъ спѣшитъ прибавить авторъ, способствовало еще двѣ «совершенно необходимыя книги». Одна инъ этихъ книгъ — «Воспоминанія» Крупской, которыя, «въ своей простотѣ столь человѣчной, столь коммунистической рисуютъ образъ болѣе истинный, болѣе живой, болѣе конкретный, чѣмъ самыя знаменитыя созданія величайшихъ романистовъ». Другая книга — вы еще не догадались? — «Основы Ленинизма» товарища Сталина, «это мастерское изложеніе идей учителя его лучшимъ и величайшимъ ученикомъ».

Ленинъ открылъ кн. Святополкъ-Мирскому Маркса. За чтеніемъ «Капитала» онъ обрѣлъ истинную свободу и возможность продуктивно работать. И всѣ эти великія событія въ его личной жизни совпали съ «рѣшающими мѣсяцами міровой исторіи, мѣсяцами, видѣвшими тріумфальные успѣхи перваго года пятилѣтки, великую русскую аграрную революцію, конецъ американскаго благосостоянія и начало мірового кризиса капитализма».

По случаю всего этого торжества остается лишь поздравить князя Святополкъ-Мирксаго и заодно спросить его, почему же не возвращается онъ въ свое славное «соціалистическое отечество», почему продолжаетъ жить въ гнусной капиталистической странѣ, преподавать въ гниломъ буржуазномъ университетѣ и ублажать англійскихъ комснобовъ, которые при всемъ своемъ снобизмѣ все же несравнимы съ истинными комсомольцами? Почему же не принимаетъ онъ участія въ «коммунистическомъ строительствѣ» въ качествѣ, напримѣръ, завѣдывающаго литературнымъ отдѣломъ ГПУ? Ничто не помѣшало бы ему и на этомъ славномъ посту предаваться чтенію Ленина и Маркса.

Что же касается редакціи французскаго журнала, то остается довольно загадочнымъ, что же собственно думаетъ она. Снобизмъ — снобизмомъ, но вѣдь если единомышленники князя Святополкъ-Мирскаго придутъ къ власти, то развѣ не разстрѣляютъ они издателя и редактора журнала, не сошлютъ на каторгу его сотрудниковъ и не станутъ печатать въ типографіи безграмотныхъ коммунистическихъ листовокъ? Тутъ оказалось бы, что даже и самому князю уже негдѣ и не къ чему печатать омерзительную свою исповѣдь.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2296, 15 сентября 1931.

Views: 36

Одно изъ самыхъ поразительныхъ явленій, ознаменовавшихъ конецъ прошлаго столѣтія и захватившихъ наше время – зарожденіе и необыкновенно быстрое распространеніе той новой религіи, какою приходится, какъ-никакъ, считать такъ называемую «Христіанскую науку» (Christian Science). Особенно поразительнымъ покажется это явленіе, если вспомнить, что основательницей вѣроученія была Мэри Бэкеръ-Эдди, женщина не слишкомъ умная, не Богъ знаетъ какая талантливая, необразованная, некрасивая, безъ денегъ, безъ связей, безъ друзей. Въ началѣ свой дѣятельности не могла она опереться ни на какую общину, группу или секту. Все было противъ нея: наука, религія, печать, школа и главное тотъ «здравый смыслъ», которымъ гордятся ея соотечественники, граждане Соединенныхъ Штатовъ. Окружали ее самые дѣловые, самые здоровые, самые спокойные нервами и ко всему таинственному враждебные люди въ мірѣ. Успѣхъ ея противорѣчилъ всякой логикѣ.

Одна, только одна мысль была у этой американки, одна, да еще къ тому же очень сомнительная мысль, и ею, этимъ крошечнымъ рычагомъ, она цѣлый міръ сдвинула съ его устоевъ. За двадцать лѣтъ она создала новую систему борьбы съ болѣзнями и скорбями, создала ученіе, которому вѣрятъ милліоны людей и которое привело къ основанію университетовъ и газетъ, къ распространенію безчисленныхъ учителей и учебниковъ, создала церкви, огромные храмы съ цѣлымъ сонмомъ проповѣдниковъ и священнослужителей, — а къ тому же пріобрѣла и личное состояніе въ три милліона долларовъ. По силѣ своего вліянія, по быстротѣ успѣха, по количеству приверженцевъ эта болѣзненная, отнюдь не святая и духовно не слишкомъ одаренная женщина превзошла все, что за послѣдній вѣкъ могло бы быть сопоставлено съ ея новой вѣрой.

Неудивительно, что о ея личной жизни существуютъ представленія самыя противорѣчивыя. Двѣ самыхъ извѣстныхъ ея біографіи во всемъ противополагаются одна другой. Одна, канонизованная послѣдователями «Христіанской науки», — подлинное житіе, изложенное, какъ самъ авторъ, миссъ Уильбуръ, сообщаетъ въ предисловіи, «въ духѣ евангелія отъ Марка». Миссисъ Эдди оказывается въ ней сверхъестественнымъ существомъ, исполненнымъ Божіей благодати и неземной мудрости, посланницей небесъ, воплощеніемъ совершенства. Зато въ другой біографіи, написанной миссъ Мильмайнъ, эта святая женщина изображена въ видѣ истерической лгуньи, завистливой, злобной, ловко обдѣлывающей свои дѣла и, главное, укравшей все свое ученіе у нѣкоего обманутаго ею предшественника, которому и должно приписать все, что въ этомъ ученіи не совсѣмъ безсмысленно и не окончательно смѣшно. Первое достаточно объективное, лишенное предвзятости, пытающееся во все вникнуть и все понять жизнеописаніе миссисъ Эдди далъ Стефанъ Цвейгъ въ своей новой книгѣ «Исцѣленіе духомъ». Ему-то мы и будемъ слѣдовать.

Мэри Бэкеръ родилась въ самой скромной обстановкѣ, въ деревнѣ Боу около города Конкордъ. Отецъ ея былъ ограниченный и упрямый фермеръ. Мэри была съ дѣтства болѣзненна, блѣдна, нервна. Изъ школы ее пришлось взять: воспитывали ее дома и сразу же проявилась въ ней черта, надѣлавшая много хлопотъ ея домашнимъ: она любила во всемъ отличаться отъ другихъ. Притомъ была она вовсе некрасива, хотя и мелькало что-то не совсѣмъ обычное въ ея безпокойныхъ, сѣрыхъ, со стальнымъ блескомъ глазахъ, и узкія губы въ узкомъ лицѣ она умѣла сжимать съ особой силой. Подросши, она отказывалась упорно отъ всѣхъ домашнихъ работъ. Начались и быстро участились истерическіе припадки, въ значительной мѣрѣ вызванные нежеланіемъ работать, а главное, твердою волей быть не какъ всѣ.

Когда въ 1843 году ей исполнилось 22 года и появился женихъ, въ семьѣ очень обрадовались случаю освободиться наконецъ отъ этой недотроги и лѣнтяйки. Но черезъ полтора года мужъ Мэри умираетъ отъ желтой лихорадки. Родившійся послѣ его смерти ребенокъ ее не интересуетъ, она отдаетъ его куда-то въ отдаленныя мѣста крестьянамъ на воспитаніе, а сама, поселившись у сестры, чувствуетъ себя съ каждымъ мѣсяцемъ все хуже, припадки учащаются, за ней требуется уходъ, она всѣмъ все болѣе въ тягость. Скоро она уже не въ силахъ спускаться по лѣстницѣ, потомъ почти перестаетъ и двигаться. Она — калѣка.

Такъ тянутся долгіе годы. Кажущаяся слабость, мнимое безволіе прикрываютъ огромное самолюбіе, властность, глубокую вѣру въ себя: если Мэри Бэкеръ чего нибудь захочетъ, она достигнетъ желаемаго. Въ городѣ появляется странствующій зубной врачъ, покоритель сердецъ, съ черной бородой, въ застегнутомъ наглухо сюртукѣ. Мэри его плѣняетъ, онъ на ней женится. Но бракъ неудаченъ и при первомъ же поводѣ онъ разрушается. Десять лѣтъ супружеской жизни не оставили и слѣда. Мэри теперь сорокъ лѣтъ. Она опять переѣхала къ сестрѣ, снова усилились ея припадки, цѣлыми недѣлями она лежитъ парализованная въ постели, никакое леченіе ей не помогаетъ, для всѣхъ она обуза, всѣмъ надоѣла, никто ее не любить и она не любитъ никого. Состояніе ея таково, что избавленія она можетъ ждать только отъ чуда; но она ждетъ его съ такой жаждой, что чудо дѣйствительно совершается…

Давно уже проникали слухи въ городокъ о томъ, что въ Портлендѣ появился новый цѣлитель чудотворенъ — докторъ Квимби. Врачемъ онъ собственно не былъ, по профессіи былъ часовщикомъ, но, заинтересовавшись месмеризмомъ и сходными ученіями, нашелъ нѣкоего чрезвычайно легко гипнотизируемаго субъекта и съ нимъ вмѣстѣ сталъ разъѣзжить по странѣ и лечить стекавшихся къ нему паціентовъ. Вначалѣ методъ Квимби состоялъ въ томъ, что онъ усыплялъ своего медіума, а тотъ долженъ былъ въ гипнотическомъ снѣ возвѣстить способъ леченія больного. Квимби, однако, шарлатаномъ не былъ, и когда убѣдился въ несостоятельности своего метода, измѣнилъ его. Однажды медіумъ предписалъ малоимущему больному слишкомъ дорогое средство, а Квимби своею властью замѣнилъ его болѣе дешевымъ и замѣтилъ, что никакого различія въ степени излеченія болѣзни отъ этого не произошло. Тогда-то и пришла ему въ голову мысль, что всѣ его предшествовавшіе успѣхи были обусловлены лишь вѣрою больныхъ въ предписанное имъ леченіе. Съ тѣхъ поръ, принимая паціентовъ, Квимби попросту старался внушить имъ мысль, что ихъ недугъ — иллюзія, что они совершенно здоровы и что какъ только они въ это повѣрятъ, всякое недомоганіе немедленно улетучится. Именно эти представленія и лягутъ въ основу «Христіанской науки», съ той лишь разницей, что Квимби продолжалъ расчитывать на лично присущую ему силу внушенія, тогда какъ Мэри Бэкеръ превратила отрицаніе болѣзней въ отвлеченный принципъ, въ аксіому, въ догматъ.

Какъ только она услышала о Квимби, она пожелала тотчасъ отправиться къ нему и повѣрила, что онъ ее вылечитъ. Денегъ на поѣздку у нея нѣтъ, но она занимаетъ долларъ за долларомъ у кого попало, и въ октябрѣ 1862 года покупаетъ билетъ въ Портландъ. Прямо съ вокзала, усталая, измученная, запыленная, она плетется къ тому, въ комъ уже видитъ своего спасителя, добирается до его двери, падаетъ на полъ; въ пріемную ее вносятъ на рукахъ. А черезъ недѣлю та самая женщина, отъ которой всѣ врачи отворачивались, пожимая плечами, совершенно здорова. Она поднимается бѣгомъ по ста десяти ступенямъ портландской городской башни, она полна силъ, помолодѣла, чуть ли не похорошѣла; въ ней кипитъ та непобѣдимая энергія, что въ концѣ концовъ подчинитъ ей милліоны людей.

Теперь Мэри Бэкеръ знаетъ, что ей дѣлать: она неколебимо вѣрить въ свою миссію. Однако жизненныя обстоятельства отъ этого не становятся легче. Она по-прежнему въ тягость своимъ близкимъ; ея и такъ уже несносный характеръ сталъ еще несноснѣе отъ выросшей самоувѣренности, да и сама она не можетъ больше жить, какъ прежде, въ праздности. Нѣтъ! Узнавъ тайну Квимби, она сама, не хуже его, будетъ исцѣлять болѣзни, больше того, она сумѣетъ научить другихъ этой цѣлительной магіи. Въ газетахъ появляются объявленія, приглашающія всѣхъ, кто хотѣлъ бы научиться лѣчить (или, какъ сказано въ этомъ текстѣ, «обучать») больныхъ, обращаться къ г-жѣ Мэри Бэкеръ, которая готова прійти желающимъ на помощь, руководствуясь строго научными методами, обходящимися, однако, «безъ всякой медицины, электричества, физіологіи и гигіены».

Объявленіе не сразу дало результатъ. Начинаются долгія странствія одинокой, болѣзненной 50-тилѣтней женщины въ поискахъ учениковъ, которые могли бы служить какъ бы вмѣстилищами и посредниками для открытой ею новой магической силы. Но ученики постепенно находятся. Особенный успѣхъ ожидаетъ ее въ городкѣ Линнѣ. Здѣсь издаетъ она книгу, которую писала всѣ эти послѣдніе годы, знаменитый трактатъ «Наука и здоровье», которому предназначено стать священнымъ писаніемъ будущихъ ея послѣдователей. Мысль этой книги очень проста: болѣзни нѣтъ, смерти нѣтъ; виновники болѣзней врачи и наше собственное невѣріе; убѣдись, что ты здоровъ и ты освободишься отъ всякаго недуга. Противоразумнѣе, но и проще ни въ одномъ вѣроученіи никогда не было догмата. Но этотъ догматъ и приведетъ къ его изобрѣтательницѣ тысячи страждущихъ и милліоны вѣрующихъ душъ.

Впрочемъ, догматъ оказался бы безсиленъ, вѣроятно, если бы она не возымѣла плодотворной мысли поставить его подъ защиту христіанской традиціи. Пока она говорила о нравственной наукѣ, успѣхъ былъ невеликъ; другое дѣло — христіанская наука. Множество людей, считавшихъ себя христіанами, не знали, въ какой упрощенной формѣ. безъ всякаго подвига, безъ малѣйшей жертвы, можно сдѣлаться христіаниномъ активнымъ, да и обрѣсти на этомъ поприщѣ не какія-нибудь небесныя награды, а самыя близкія, ощутимыя, въ высшей степени земныя блага. Къ этой первой мысли присоединилась вторая: ученія «Христіанской науки» были объявлены религіозномъ откровеніемъ и еще было объявлено, что откровеніе это никому не возбраняетъ наслаждаться жизнью, обогащаться, заботиться объ успѣхахъ и деньгахъ.

Въ эти годы, на пути къ послѣднему тріумфу, произошла новая перемѣна въ жизни Мэри Бэкеръ: она вышла въ третій разъ замужъ, женила на себѣ человѣка на 30 лѣтъ моложе ея; отнынѣ она — миссисъ Эдди. Однако мужъ ея, мелкій агентъ по распространенію швейныхъ машинъ, скоро умираетъ и Мэри опять остается одна, чтобы всецѣло отдаться своему дѣлу.

Ей уже 61 годъ. У нея уже скоплено маленькое состояніе. Она весьма умно расходуетъ его на рекламу. Изъ Линна переѣзжаетъ она въ Бостонъ и тамъ устраивается на болѣе широкую ногу, бѣдность — это она поняла давно — только вредитъ въ ея дѣлѣ. Безъ привлеченія богатой кліентуры никакого предпріятія, даже священнаго, какъ ея собственное, продвинуть впередъ невозможно. Поэтому въ Бостонѣ она уже не называетъ себя, какъ прежде, «учителемъ нравственной науки», а основываетъ нѣчто въ родѣ академіи или университета подъ нелѣпымъ, но привлекательнымъ названіемъ «Массачузетскій метафизическій колледжъ». Одновременно основываетъ она газету, быстро получающую распространеніе. Разосланные ею во всѣ концы Соединенныхъ Штатовъ ученики, провозвѣстники ея ученія, печатаютъ въ этой газетѣ объявленія, обучаютъ новыхъ «цѣлителей», — тиражъ растетъ, объявленій становится все больше и каждый номеръ рекламируетъ произведеніе самой миссисъ Эдди, «матери Маріи», какъ ее зовутъ теперь, очередное изданіе ея новаго евангелія, «Науки и здоровья».

Успѣхъ предріятія превосходитъ все достигнутое до сихъ поръ. Газета пріобрѣла сотни тысячъ подписчиковъ. Въ каждомъ городѣ Америки есть, по крайней мѣрѣ, по одному вѣрному ученику «матери Маріи»; состояніе общины и ея личное состояніе растетъ не поднямъ, а по часамъ. Продаются всевозможныя книжки, брошюры, значки, фотографіи миссисъ Эдди, цѣною по 5 долларовъ за штуку, необыкновенно уродливыя серебряныя ложки съ ся изображеніемъ и т. д. Къ новому году, въ видѣ подарковъ, получаетъ разбогатѣвшая миссисъ Эдди великолѣпныя кружева, брилліантовые кресты, горностаевыя мантіи… Въ Бостонѣ выстроенъ огромный домъ и начинаютъ строить храмъ «Христіанской науки». Въ первый разъ за всю исторію христіанства на фронтонѣ этого храма написано не имя какого-нибудь святого, не имя Божіе, а имя «достопочтенной Мэри Бэкеръ-Эдди, основательницы Христіанской Науки». Внутри зданіе украшено надписями, взятыми изъ священнаго писанія и изъ писаній миссисъ Эдди. Самое же поразительное это, что въ храмѣ имѣется Святая Святыхъ: «Горница Матери», нѣчто въ родѣ украшенной ониксомъ и мраморомъ капеллы, предназначенной служить обиталищемъ миссисъ Эдди въ тѣ дни, когда она посѣщаетъ свою церковь. И живопись цвѣтного стекла въ абсидѣ храма изображаетъ не Распятіе, не Божію Матерь съ младенцемъ, а Марію Бэкеръ-Эдди, сидящую за столомъ въ своей тѣсной мансардѣ и освѣщаемую съ небесъ Вифлеемскою звѣздою.

Она достигла вершины славы. У нея есть все, чего она добивалась. Но теперь она стара. Скрывать свою дряхлость, свои болѣзни ей становится все труднѣе. Она уже не показывается вѣрующимъ. Живетъ въ уединеніи, на роскошной виллѣ, мѣстоположеніе которой скрывается отъ всѣхъ, кромѣ самыхъ преданныхъ друзей. У нея есть теперь и враги, и завистники. Существуютъ газеты, поставившія себѣ цѣлью бороться сь ея все растущимъ вліяніемъ. Журналисты узнаютъ ея адресъ, съ утра до ночи осаждаютъ виллу, хотятъ ее видѣть во что бы то ни стало. Дабы ихъ успокоить, 85-тилѣтняя миссисъ Эдди соглашается на одну единственную аудіенцію.

Репортеровъ вводятъ въ гостиную. Миссисъ Эдди показывается въ дверяхъ, держась за портьеру — она едва стоитъ на ногахъ. Ея впалыя щеки тщательно подкрашены, на желтой шеѣ — нѣсколько рядовъ брилліантовъ, исхудавшее тѣло прикрыто великолѣпной горностаевой мантіей. Она говоритъ съ трудомъ и почти не понимаетъ, о чемъ ее спрашиваютъ. Однако репортеры безжалостны. Первый вопросъ; «Совершенно ли вы здоровы, миссисъ Эдди?» Старуха прислушивается и переспрашиваетъ: «Какъ?.. что?..» Еще разъ выкрикиваетъ репортеръ какъ можно громче злосчастный вопросъ. Миссисъ Эдди поняла, она отвѣчаетъ: «Да, да, я совершенно здорова». Второй вопросъ: «Есть ли у васъ какой врачъ, кромѣ Господа Бога?» Въ отвѣтъ она бормочетъ еле слышно: «Нѣтъ, никого нѣтъ. Его всесильныя руки вокругъ меня». На третій вопросъ, выѣзжаетъ ли она еще на ежедневную прогулку, она отвѣчаетъ утвердительно (и лжетъ). Но на четвертый — кто управляетъ ея состояніемъ, она уже отвѣтить не можетъ. Нервная дрожь сотрясаетъ ее всю, страусовое перо трепещетъ на шляпѣ, еще минута — она упадетъ. Друзья подбѣгаютъ къ ней, портьера задергивается. Пытка кончена.

Еще черезъ четыре года и жизни приходитъ конецъ. Миссисъ Эдди умираетъ. Но вѣдь смерти нѣтъ; для близкихъ, для вѣрующихъ она лишь перешла въ «состояніе неосязаемости»; она, какъ говорятъ проповѣдники въ храмахъ, «исчезла изъ нашего кругозора». Вотъ почему похороны ея обходятся безъ всякой торжественности. «Такъ называемая мертвая» положена въ стальной гробъ, а гробъ въ бетонную могилу. Но два дня, и двѣ ночи, покуда цементъ не отвердѣлъ, вѣрная стража стоитъ у могилы. Вожди церкви поставили ее, дабы предотвратить волненія, вызванныя вѣрой, что Марія Эдди, какъ Христосъ, на третій день возстанетъ изъ гроба. Но знаменія свыше не было дано. Чудеса были и ненужны. Сама жизнь, самое дѣло Маріи Эдди было сплошнымъ чудомъ, — тѣмъ самымъ, какого заслуживали, должно быть, ея время и ея страна.

Н. Дашковъ (Владимиръ Вейдле).
Возрожденіе, № 2292, 11 сентября 1931.

Views: 45

Экономическая программа германскихъ націоналъ-соціалистовъ, при всемъ своемъ несовершенствѣ, покоится на нѣкоторомъ научномъ основаніи: въ ней учтены происшедшія за послѣднее время глубокія измѣненія въ капиталистической хозяйственной системѣ, о которыхъ сейчасъ говорятъ многіе выдающіеся германскіе ученые (Зомбартъ, Шпанъ, Смендъ, К. Маннъ и др). Конгрессы нѣмецкихъ экономистовъ, собиравшіеся за послѣдніе три года въ Вѣнѣ, Цюрихѣ и Кенигсбергѣ, признали наступленіе новой фазы въ развитіи капитализма, превратившагося изъ «свободнаго хозяйства» въ «гетерогенію единично-хозяйственныхъ группъ», и поставили на очередь вопросъ: не является ли своевременный хозяйственный строй переходной формой капитализма, постепенно вырастающаго въ какую-то новую «связанную», или «плановую», систему хозяйства, опирающуюся прежде всего на рядъ вспомогательныхъ идей («государственное вмѣшательство», или этатизмъ, соціально-экономическій балансъ, экономическій парламентъ и т. д.).

Дѣйствительно, нѣтъ сомнѣній, что переживаемая нами эпоха характеризуется структурными измѣненіями въ области соціально-экономическихъ умонастроеній, организаціи труда и техники. Оторвавшись отъ своей либеральной основы неограниченной свободы хозяйничанія — капитализмъ понемногу теряетъ, прежде всего въ Германіи, свои позиціи внутри народнаго хозяйства, въ которомъ развивается сѣть антикапиталистическнхъ по существу «коопераціонно-государственныхъ» предпріятій. Въ то же время пресѣкается свобода развитія въ міровомъ хозяйствѣ — оно постепенно превращается въ систему взаимодѣйствующихъ и раціонализованныхъ народныхъ хозяйствъ. Вмѣсто капиталиста съ боевой психологіей, появляется компромисная фигура фабриканта-чиновника; вмѣсто свободныхъ производителей и торговцевъ — агенты картелей и фактически безправные акціонеры, вмѣсто свободныхъ предпріятій — полугосударственныя смѣшанныя общества и «обюрократизованныя» единичныя хозяйства, руководимыя представителями «частно-групповыхъ» интересовъ (въ зависимости отъ личныхъ связей и возрастнаго ценза); вмѣсто свободной игры производственныхъ силъ — государственное вмѣшательство въ заработную плату и установленіе цѣнъ «плановыми» по духу концернами и синдикатами.

Итакъ, не подлежитъ сомнѣнію, что въ структурѣ капитализма не все благополучно и что мы стоимъ, какъ будто, на порогѣ новой эры въ сферѣ хозяйства. Населеніе экономически передовыхъ странъ, въ частности — Германіи, начинаетъ сдавать… Усиливается опасность «революціоннаго» претворенія капитализма въ соціализмъ, который, при данныхъ условіяхъ, неизбѣжно перешелъ бы въ большевизмъ. Желаніе предупредить такой поворотъ событій и въ первую голову — избѣжать гибельныхъ опытовъ большевизма, заставляетъ наиболѣе горячихъ противниковъ Маркса (въ частности, національно настроенную германскую молодежь) искать выхода въ насажденіи антибольшевицкой и антимарксистской «націоналъ-идеократической» системы хозяйства, заимствуя, однако, лекарство изъ идейнаго багажа своего противника — того же большевизма.

Научный анализъ программы германскихъ націоналъ-соціалистовъ показываетъ намъ ея духовное родство съ программой русскаго «евразійскаго движенія». Въ обоихъ случаяхъ мы наталкиваемся на стремленіе «политической идеократіи», т. е. властвующаго «національнаго отбора», подчинить основной своей идеѣ всѣ проявленія хозяйственной жизни націи, превратить народное хозяйство въ придатокь хозяйства государственнаго (созданіемъ «экономическихъ командныхъ высотъ») и перевоспитать населеніе въ духѣ «соціальнаго служенія».

Желаніе революціоннымъ путемъ измѣнить капиталистическій строй Германіи, якобы превращающій германское народное хозяйство въ колонію «Западнаго міра» (т. е. Франціи, Англіи и Америки), заставляетъ Хитлера, обращающаго взоры на Россію и юго-востокъ Европы, искать реальнаго выхода въ созданіи мощнаго государственнаго имущества за счетъ иностранныхъ и еврейскихъ капиталистовъ. Отсюда его стремленіе къ политическому господству «избранной Богомъ и универсально-мыслящей нѣмецкой народности, хранящей чистоту арійской расы, соблюдающей прусскую государственность и замѣняющей на своей территоріи классовую борьбу сверхклассовымъ національнымъ единствомъ».

Отсюда и враждебность національ-соціалистовъ не только къ марксизму, но и къ капитализму, «удушающему», по ихъ мнѣнію, въ интересахъ Запада, германскую націю: капитализмъ усыпляетъ патріотизмъ вредной фикціей мірового хозяйства, убиваетъ душу рекламами, машинизаціей и механизаціей труда, порабощаетъ трудящіяся массы въ интересахъ «еврейскаго банковскаго капитала», разрѣшаетъ «органическое пониманіе» націи и государственной власти, подчиняетъ Германію «финансовому интернаціоналу» и растлѣваетъ душу народа духовнымъ и бытовымъ мѣщанствомъ.

На смѣну подходящему къ концу капитализму, по мысли Хитлера, придетъ новая «націоналъ-идеократическая» система хозяйства, родившаяся отъ сліянія «внутренняго имперіализма» съ «имперіализмомь внѣшнимъ», т. е. съ экономической экспансіей Германіи въ предѣлахъ «Средней Европы» отъ Сѣвернаго моря до Чернаго.

Слѣдующія положенія легли въ основу отдѣльныхъ статей экономической программы «наци»:

1) Сельское хозяйство Германіи, благодаря таможенной политикѣ Шиле, теперь уже въ состояніи прокормить все населеніе, — оно почти не нуждается болѣе въ привозѣ иностранной пшеницы. Но все-таки жизнеспособность германскаго сельскаго хозяйства требуетъ принудительнаго расчлененія крупныхъ владѣній въ пользу крестьянина-переселенца: исключеніе составятъ лишь предполагаемыя государственныя «зерновыя фабрики». Развитіе внутренней колонизаціи возможно только при аннулированіи задолженности крестьянства частнымъ банкамъ и при готовности государства гарантировать мелкимъ землевладѣльцамъ сбытъ и «справедливую цѣну». Переходъ крестьянства къ огородничеству, садоводству и маслодѣлію увеличитъ «народоемкость» Германіи. Наряду съ кооперированіемъ земледѣльцевъ будетъ введенъ госуд. контроль надъ всѣмъ сельскимъ хозяйствомъ (включая скотоводство), который обезпечитъ народу необходимое пропитаніе и разумный доходъ.

2) Вмѣшательство государства въ проблему «питанія населенія» потребуетъ защиты границъ Германіи монополіей внѣшней торговли, которая используетъ «анархію капиталистическаго окруженія», обезпечитъ странѣ привозъ дефицитныхъ средствъ питанія и сырья, уничтожитъ вредное вліяніе «міровой биржи» и приведетъ къ смычкѣ со средне-европейскимъ крестьяниномъ, Въ виду того, что монополія внѣшней торговли означаетъ переходъ въ руки государства всего товарнаго и платежнаго оборота съ заграницей, — необходимо будетъ не только сосредоточить въ рукахъ государства всю торговлю денежными знаками, но и націонализовать всѣ частныя кредитныя учрежденія. Вмѣстѣ съ тѣмъ, переходъ Германіи къ хозяйственной автархіи заставитъ правительство аннулировать репараціи, отчуждивъ въ пользу частныхъ иностранныхъ кредиторовъ имущество германскихъ капиталистовъ заграницей.

3) Переходъ всей полноты власти въ руки національной «идеократіи», воспитывающей населеніе въ духѣ «универсализма избранной расы», будетъ сопровождаться созданіемъ боеспособныхъ государственныхъ «экономическихъ высотъ» — націонализаціей банковъ, тяжелой и крупной промышленности, частно-хозяйственныхъ концерновъ и крупныхъ торговыхъ фирмъ. Задача эта значительно облегчается тѣмъ, что большинство крупныхъ учрежденій, универсальныхъ магазиновъ и коммерческихъ предпріятій находится въ рукахъ евреевъ. Сосредоточеніе въ рукахъ государства важнѣйшихъ отраслей народнаго хозяйства даетъ возможность предоставить каждому рабочему право на трудъ и участокъ пригородной земли.

4) Подчиненіе народнаго хозяйства «плановому началу» и идеологіи правящаго отбора не помѣшаетъ Германіи сохранить частнохозяйственныя, среднія и мелкія предпріятія, промышленныя и торговыя. Включеніемъ въ общій «соціально-экономическій» планъ эти единичныя хозяйства утеряютъ свое «право на независимость», но получатъ отъ государства твердый сбытъ и «справедливыя цѣны».

5) Недостатокъ промышленнаго сырья и ограниченность германской территоріи заставятъ «проснувшуюся», т. е. себя познавшую Германію заняться мирнымъ завоеваніемъ средней и юго-восточной Европы, въ которой должно быть вызвано аналогичное структурное измѣненіе хозяйственнаго строя. Австро-Германія дастъ средне-европейскимъ и юго-восточнымъ аграрнымъ державамъ достаточные ввозные контингенты для поглощенія ихъ избыточныхъ продуктовъ въ обмѣнъ на свои фабрикаты. Германскій федерализмъ облегчитъ созданіе мощной «средне-европейской конфедераціи», тѣсно связанной съ совѣтской Россіей, черезъ которую онъ получитъ выходъ въ Азію…

Б. Ижболдинъ.
Возрожденіе, № 2288, 7 сентября 1931.

Views: 33

— Кто думаетъ въ Парижѣ о картошкѣ?

— Странный вопросъ, конечно… Никто не думаетъ. Да и что же о ней думаетъ? Это дѣло огородниковъ, базарныхъ торговокъ и городскихъ лавочниковъ.

— А можете вы себѣ представить, чтоьы вся печать въ Парижѣ, и вся «французская общественность», и всѣ партіи только и говорили что о картошкѣ?

А вотъ въ Москвѣ это теперь — властительница думъ. Картошка — это «проблема», это — «борьба» и дежурная тема для всѣхъ газетъ:

— Передовая — о картошкѣ, фельетонъ о лукѣ и рѣпѣ, хроника — объ огурцахъ и петрушкѣ…

Но что же тамъ случилось? Неурожай, что ли?

— Нѣтъ, урожай вполнѣ приличный. Но правящіе соціалисты никакъ не могутъ доставить картошку потребителямъ, подвезти въ города не могутъ. У нихъ во всемъ получается какой то заколдованный соціалистическій кругъ:

— Есть картошка, но нѣтъ «тары» (мѣшковъ) для картошки. Достали мѣшки — нѣтъ подводъ, чтобы на станцію отвезти. Достали подводы — нѣтъ вагоновъ. Пригнали вагоны — нѣтъ «рабсилы», чтобы погрузить картошку. Достали «рабсилу», погрузили, привезли — анъ нѣтъ ни погребовъ, ни сараевъ, куда картошку складывать, и картошка гніетъ.

И вотъ по всей печати несутся крики:

— Необходимо къ этому дѣлу привлечь «соціалистическую общественность»!

Тысячи восклицаній, тысячи совѣтовъ и цѣлое море негодованія…

И не находится среди всей этой кутерьмы ни одного трезваго человѣка, который бы закричалъ:

— Дурачье! То, чего вы не можете сдѣлать со всей вашей «общественностью», со всѣми вашими ЦИК-ами и ВЦИК-ами и со всѣмъ вашимъ партійнымъ контролемъ, въ Парижѣ дѣлаетъ простой лавочникъ!

Вообще, самый дорогой, самый бездарный и самый глупый способъ веденія хозяйства, это — соціалистическій способъ. Изнурительно глупый и анафемски бездарный.

Но вотъ странность: рядомъ съ этой тупой бездарностью въ хозяйствѣ, — какую прыть и какія недюжинныя способности проявляютъ московскіе соціалисты, когда дѣло идетъ о какой нибудь подлости или жестокости: о провокаціи, о сыскѣ, о казняхъ, о партійной мести или о гоненіяхъ на «враговъ» своего класса. Это ихъ десница. Картошку привезти не могутъ, но создали цѣлый классъ «лишенцевъ» съ подробно разработанной системой государственнаго угнетенія и партійнаго ущемленія.

— Лишенецъ — это человѣкъ, лишенный всѣхъ правъ состоянія. Не каторжникъ, но и не свободный. Не рабъ, но и не гражданинъ. Не вещь, но и не человѣкъ. Онъ живетъ на положеніи деревенской собаки, которую никто не кормитъ, но бить которую могутъ всѣ…

Лишенецъ не имѣетъ никакихъ избирательныхъ правъ. Лишенецъ не имѣетъ права ѣздить по желѣзнымъ дорогамъ.

Лишенецъ не имѣетъ права на образованіе.

Лишенецъ но можетъ посылать своихъ дѣтей въ школу.

Лишенецъ не получаетъ карточекъ на хлѣбъ и на дрова.

Лишенецъ не можетъ ни служить, ни работать.

Дѣти лишенцевъ и внуки лишенцевъ — тоже лишенцы.

Изъ кого же, однако, составился этотъ классъ — цѣлый классъ людей, лишенныхъ огня и воды, хлѣба и жилища?

— Лишенцы — это, во первыхъ, священнослужители всѣхъ религій и ихъ семьи (жены, дѣти, внуки).

Лишенцы — это всѣ, кто выступалъ на политическихъ процессахъ царскаго времени противъ обвиняемыхъ (хотя бы противъ убійцъ, экспропріаторовъ и сбытчиковъ краденаго).

Лишенцы — это тѣ, кто когда бы то ни было «эксплоатировалъ» наемный трудъ.

И кромѣ того:

— Кулаки, т. е. тѣ крестьяне, у которыхъ есть двѣ лошади, или двѣ коровы, или хорошій садъ, дающій доходъ, или пасѣка, дающая медъ. Вообще, не нищіе и не голодные люди. Но точнаго опредѣленія «кулака» совѣтское право не знаетъ, и потому всякій крестьянинъ, не желающій поступить въ колхозъ и слишкомъ громко проклинающій соціалистовъ, тоже считается «кулакомъ» и потому лишенецъ.

Какъ же, однако, живутъ эти люди, не имѣющіе права на жизнь и лишенные всего?

Депутатъ польскаго сейма г. Мацкевичъ, путешествовавшій недавно по Россіи и очень пристально интересовавшійся вопросомъ о лишенцахъ, отвѣчаетъ на этотъ вопросъ такъ:

— Лишенцы-священники прежде просили милостыню на церковныхъ папертяхъ. Но затѣмъ имъ запретили просить на папертяхъ и позволили нищенствовать только на кладбищахъ. Потомъ, однако, воспретили просить и на кладбищахъ. И какъ добываютъ теперь пропитаніе эти люди, — сказать трудно. Вообще же, лишенцы нищенствуютъ, бродяжатъ, часто мѣняютъ фамилію, достаютъ фальшивыя бумаги и живутъ по нимъ, пока не попадутся. Когда же попадутся, ихъ судятъ, сажаютъ въ тюрьмы, но по отбытіи тюремныхъ сроковъ все начинается сначала: опять прошеніе милостыни, поиски ночлега, побѣги отъ полиціи, ночевка подъ мостами и въ стогу сѣна, опять фальшивые документы и опять тюрьма. Словомъ, сказка про краснаго бычка.

Г-нъ Мацкевичъ (очень даровитый наблюдатель и прекрасно владѣющій русскимъ языкомъ) все доискивался и старался понять, какія же государственныя или партійныя цѣли преслѣдуются этимъ гоненіемъ лишенцевъ и ихъ дѣтей?

— Вѣдь революція тоже должна преслѣдовать какую-то справедливость. Но кто же изъ русскихъ людей можетъ считать справедливостью гоненіе на сына священника, если сыну священника, Чернышевскому, поставили въ Москвѣ памятникъ! Или на сына дворянина, если и Ленинъ, и Красинъ, и Чичеринъ, и Луначарскій были несомнѣнные дворяне, не говоря уже о Софьѣ Перовской, Вѣрѣ Фигнеръ и пр. и пр.

Со своими вопросами на эту тему г. Мацкевичъ обратился къ ректору московскаго университета, Касаткину, который не постыдился сказать:

— Мы считаемъ, что инстинкты нѣкогда имущаго класса могутъ передаваться по наслѣдству. Нынѣшняя соціальная борьба ведется безъ всякой сентиментальности. Поэтому, если кто нибудь порываетъ съ семьей, отказывается отъ отца и матери, — это еще не даетъ намъ полной увѣренности въ немъ. Даже если кто нибудь съ трехлѣтняго возраста не видѣлъ отца и матери, то мы усматриваемъ въ этомъ только смягчающія вину обстоятельства, но и это не даетъ намъ возможности вполнѣ вѣрить.

Такъ думаетъ ректоръ университета… И совершенно такъ же думаютъ пролетарскіе студенты. Студенты выслѣживаютъ въ своей средѣ лишенцевъ, шпіонятъ за ними, подслушиваютъ, обыскиваютъ, выкрадываваютъ переписку «подозрительныхъ по лишенству» товарищей и при малѣйшемъ оказательствѣ доносятъ. Весь университетъ превратился въ сыскное отдѣленіе, гдѣ всѣ, начиная съ ректора, заняты гнуснѣйшей травлей обездоленныхъ людей…

— Классоваго врага задуши! — говоритъ партійная мудрость, — и на немъ же учись ненависти, учись добивать лежачаго! Въ этомъ смыслъ.

Лишенцы — это классъ, предназначенный для натаскиванія революціонныхъ массъ и пріученія ихъ къ классовой жестокости. Для кровожаднаго науськиванія нуженъ объектъ, какъ для учебной стрѣльбы нужна мишень. И вотъ для этого и выдуманъ лишенецъ. На немъ коммунистическая молодежь учится битъ лежачихъ и добивать раненыхъ.

Вотъ нѣсколько примѣровъ изъ жизни этихъ затравленныхъ людей:

— У крестьянниа-лишенца было двѣ коровы и одна лошадь. Сосѣди-мужики изъ колхоза украли у него все сѣно. Крестьянинъ пожаловался въ судъ. Рѣшеніе суда:

— «Такъ какъ у крестьянина-истца уже нѣть сѣна, а кормить лошадь и коровъ нужно, то передать и коровъ и лошадь въ колхозъ, гдѣ находится теперь сѣно».

Еще примѣръ:

Въ дружной, очень любящей семьѣ лишенца отецъ совѣтуетъ сыну:

— Надо, голубчикъ, тебѣ отказаться отъ меня въ печати… Ничего не подѣлаешь… Можетъ быть, если прочтутъ въ газетахъ «отказъ», такъ примутъ тебя въ университетъ.

И отецъ садится за столъ и самъ диктуеть сыну заявленіе:

— Пиши: «Симъ заявляю во всеобщее свѣдѣніе, что я съ негодованіемъ отрекаюсь отъ своихъ буржуазныхъ родителей…» — Написалъ? — «Что я никогда не имѣлъ и не имѣю ничего общаго съ ихъ идеологіей и презираю…» — Написалъ? Непремѣнно надо «презираю»… Пиши, голубчикъ, пиши, не надо плакать… — Что-жъ подѣлаешь съ этой сволочью, будь они вѣчно прокляты… — Написалъ, что ты меня «презираешь»? А теперь еще надо написалъ, что преданностью совѣтской власти ты думаешь искупить «мерзостный грѣхъ» своихъ родителей… — Написалъ. — Непремѣнно надо «мерзостный грѣхъ»… Пиши, сынокъ, пиши…

Еще случай:

Совѣтская студентка, уже оканчивающая курсъ университета, была изобличена сыщиками-студентами въ «подложномъ предъявленіи» отца-лишепца, котораго студентка выдала за крестьянина-батрака, тогда какъ до революціи у отца было нѣсколько десятковъ десятинъ земли, онъ держалъ двухъ батраковъ и имѣлъ воловъ, лошадей и коровъ. Студентку отдали подъ судъ, и на судѣ сыщики-студенты, захлебываясь, показывали:

— Да, да… Это подложный отецъ… Мы все разузнали, мы производимъ негласное дознаніе на мѣстѣ и имѣемъ свидѣтелей.

Конечно, студентку выгнали изъ университета съ позоромъ и бросили въ тюрьму за подложнаго отца…

Такъ течетъ эта каторжная, проклятая жизнь цѣлаго класса. Тысячи и тысячи русскихъ людей превращены въ затравленныхъ нищихъ, не имѣющихъ права ни на кровъ, ни на хлѣбъ, ни на трудъ, ни на защиту. На этихъ отверженныхъ людяхъ соціалистическое правительство, не умѣющее привезти въ городъ картошку, учитъ травлѣ молодыхъ щенковъ коммунизма.

— Вотъ какъ надо бороться съ классовымъ врагомъ!

Но одного не принимаетъ въ расчетъ соціалистическое правительство. Оно не понимаетъ, что, обучая ненависти щенковъ коммунизма, оно и въ душѣ лишенцевъ выращиваетъ такую же слѣпую, лютую и безпредѣльную злобу.

И страшно даже подумать, что могутъ сдѣлать эти затравленные и замученные люди, когда придетъ послѣдній день коммунизма, и когда рухнетъ безсмысленное, идіотское, полное кровавой жестокости темное царство насильственнаго соціализма.

Страшно даже подумать…

Александръ Яблоновскій.
Возрожденіе, № 2289, 8 сентября 1931.

Views: 57

На дняхъ открылась чрезвычайная сессія англійскаго парламента. Эта сессія, несомнѣнно, приметъ предложенія кабинета національнаго сотрудничества, и финансовая катастрофа, нависшая было надъ Англіей, будетъ предотвращена.

Но значитъ ли зто, что можно спокойно смотрѣть и на дальнѣйшее теченіе англійскихъ дѣлъ? Къ сожалѣнію, нѣтъ. Событія за послѣднія недѣли развивались далеко не такъ гладко, какъ можно было ожидать въ минуту образованіи новаго кабинета. Къ настоящему времени окончательно выяснилось, что вмѣсто ожидавшагося священнаго единенія всѣхъ трехъ англійскихъ партій, фактически получилась парадоксальная комбинація: консервативно-либеральная коалиція, возглавляемая лидеромъ трудовой партіи, почти цѣликомъ ушедшей въ оппозицію. Парадоксальность общаго положенія преломилась въ личной трагедіи премьера: онъ надѣялся сохранить за собою внушительное меньшинство трудовыхъ депутатовъ, но оказался въ положеніи, близкомъ къ одиночеству.

Относительная неудача той или иной министерской комбинаціи — фактъ не слишкомъ значительный. Но въ данномъ случаѣ неудача раскрываетъ глаза на процессъ огромнаго значенія.

Старая Англія, страна гражданскаго чувства, приказала долго жить! Тлетворное вліяніе интернаціональныхъ ученій, отъ которыхъ она долго казалась застрахованной, поборола-таки вѣковую традицію: въ критическую минуту государственной жизни весьма значительная часть англійскихъ гражданъ (нѣтъ сомнѣнія, что за руководимыми Гендерсономъ трудовыми депутатами стоитъ компактная масса рядовыхъ трэдъ-юніонистовъ) поставила групповой, классовый интересъ выше національнаго.

Конечно, и до сихъ поръ англійскія партіи въ извѣстной мѣрѣ представляли интересы опредѣленныхъ группъ. Долго считалось, напр., что консервативная партія представляетъ преимущественно интересы землевладѣльческія, а либеральная — промышленныя. Но это представительство интересовъ никогда не было полнымъ, исчерпывающимъ существо партій: и консерваторы и либералы превыше всего ставили національный интересъ. Вотъ почему могъ понемногу образоваться цѣлый комплексъ вопросовъ, по молчаливому соглашенію между партіями «изъятыхъ изъ политики», по этимъ вопросамъ политика не мѣнялась несмотря на смѣну министерствъ. Вотъ почему весь цивилизованный міръ могъ еще недавно съ изумленіемъ и завистью прислушиваться къ рѣчамъ лидеровъ англійской оппозиціи, когда они, въ минуты серьезныхъ осложненій, во всеуслышаніе заявляли о полной поддержкѣ премьера, вождя противной партіи.

Обозначавшійся за послѣдніе дни поворотъ въ событіяхъ показываетъ, что трудовая партія отошла отъ этой чисто-англійской традиціи. Трудовая партія отнынѣ не одна изъ національнымъ партій (чѣмъ она одно время стремилась казаться), а прежде всего классовая партія.

Но если эта партія выдвигаетъ на своемъ знамени «интересы пролетаріата прежде всего», то противостоящимъ ей партіямъ, волей неволей, придется болѣе чѣмъ до сихъ поръ, стать не столько національными, сколько «буржуазными». Общій языкъ тѣмъ самымъ утрачивается, и измѣненія въ парламентскомъ большинствѣ будутъ впредь сопровождаться коренной ломкой. Тѣмъ самымъ прерывается величавая плавность хода англійской исторіи.

Трудовая партія не скрываетъ, что поведетъ борьбу со всей энергіей. Не исключено, что, помимо парламентскихъ средствъ, будутъ примѣнены и внѣпарламентскія, вплоть до всеобщей забастовки. Въ этой борьбѣ «буржуазный секторъ» націи окажется въ не слишкомъ благопріятномъ положеніи. Прежде всего, онъ расколоть на двѣ партіи, причемъ число голосовавшихъ за нихъ на послѣднихъ выборахъ относилось другъ къ другу, какъ 9 къ 5. При такой пропорціи нельзя ожидать добровольной ликвидаціи менѣе многочисленной либеральной партіи, — а особенности англійскаго избирательнаго закона таковы, что расколъ въ буржуазномъ лагерѣ можетъ дать сокрушительную побѣду вождямъ пролетаріата.

Этотъ послѣдній и такъ располагаетъ въ Англіи огромными рессурсами, составляя въ ней 79 проц. всего населенія (съ той оговоркой, что промышленный пролетаріатъ достигаетъ сейчасъ только половины населенія, а вѣдь лишь на него могутъ твердо расчитывать апостолы ІІ-го и ІІІ-го интернаціоналовъ). Между тѣмъ, для Англіи хотя бы временное торжество соціализма означало бы стремительное крушеніе: ея искусственное хозяйство (выраженіе Зомбарта), основанное на переработкѣ привозного сырья въ высокоцѣнные экспортные фабрикаты и на торгово-посреднической дѣятельности во всемъ мірѣ, разрушилось бы гораздо скорѣе и основательнѣе, нежели первобытное, почти самодовлѣющее, хозяйство Россіи; прервалась бы связь съ доминіонами и утратилась бы гегемонія надъ Индіей. Въ результатѣ, въ міровой исторіи къ списку рухнувшихъ имперій прибавилась бы, пожалуй, еще одна — Британская.

***

Нѣтъ сомнѣнія, что Англія вступаетъ въ критическую полосу своей исторіи. — Изъ такихъ періодовъ націи выходятъ иногда обновленными, какъ бы омоложенными, пріобрѣтшими новые запасы жизненныхъ силъ, но иногда и сломленными, явно склоняющимися къ закату. Исходъ въ значительной мѣрѣ зависитъ отъ того, найдетъ ли нація въ такой періодъ подходящихъ вождей.

На этотъ счетъ довольно распространенъ оптимистическій взглядъ: «великіе люди», въ скрытомъ видѣ, будто бы, всегда налицо; въ спокойные, органическіе періоды они такъ и умираютъ, не поднявшись изъ безвѣстности, но когда наступаютъ бури, вожди, незаслуженно вознесенные, обнаруживаютъ свою ограниченностъ и отметаются, а съ другой стороны, «потенціально-великіе» люди объявляются и начинаютъ творить исторію. Какъ объяснить иначе, говорятъ оптимисты, появленіе плеяды блестящихъ дѣятелей на исходѣ великой французской революціи?

Къ сожалѣнію, этотъ историческій оптимизмъ не всегда оправдывается. Не оказалось, напр., великихъ людей на Руси въ предреволюціонный и революціонный періоды. Правда, незадолго передъ революціей умерло два государственныхъ человѣка перваго ранга — Витте и Столыпинъ. Но ко времени грознаго испытанія правящій слой не выдвинулъ никого, кто сумѣлъ бы продиктовать всѣмъ свою волю и остановитъ скольженіе въ бездну. И далѣе, за тѣ восемь мѣсяцевъ, что правила русская интеллигенція, тоже не выдвинулось ни одной фигуры, которую можно было бы (даже при величайшемъ снисхожденіи) назвать перворазрядной…

Не страдаетъ ли и современная Англія, какъ Россія тѣхъ дней, удручающимъ безлюдьемъ? Во всякомъ случаѣ, подлинныхъ вождей, подлинно-провиденціальныхъ фигуръ не видно ни въ одномъ изъ англійскихъ политическихъ становъ.

За годы своего правленія Макдональдъ занимался преимущественно замазываніемъ противорѣчій, вытекавшихъ изъ того, что постъ англійскаго премьера онъ совмѣщалъ съ виднымъ положеніемъ во второмъ интернаціоналѣ. Въ свою очередь, Гендерсонъ стоически отмалчивался ни вопросы оппозиціи о неразумной терпимости къ большевикамъ, а Сноуденъ отличился только искусствомъ необыкновенно грубо разговаривать съ представителями иностранныхъ государствъ.

Изъ числа нынѣшнихъ «буржуазныхъ» лидеровъ, Ллойдъ-Джорджъ одно время могъ казаться человѣкомъ со складкой вождя. Но въ послѣвоенное время онъ проявилъ себя дѣятелемъ, лишеннымъ свойства, необходимаго для творца исторіи — дара предвидѣнія: достаточно вспомнить провалы его ставокъ на Грецію и на большевиковъ. Либералы готовы видѣть крупнаго человѣка въ лицѣ сэра Герберта Самуэля, но гдѣ же подтвержденія этой надежды?

Хуже же всего то, что подлинныхъ вождей лишена консервативная партія, на которую падаетъ тяжесть борьбы за сохраненіе Англіи на историческомъ пути. Кто сомнѣвается въ политической честности и патріотизмѣ Болдвина? Всѣ знаютъ, однако, что онъ не обладаетъ даромъ зажигать массы, а также и то, что за годы своего послѣдняго премьерства онъ ничего не сумѣлъ предпринять для преодолѣнія экономическаго недомоганія страны, на фонѣ котораго только и сталъ возможенъ нынѣшній кризисъ. Извѣстно, что Болдвинъ готовъ былъ бы уступить лидерство болѣе достойному; но такого нѣтъ: консервативная партія врядъ ли выиграла бы, передавъ лидерство Черчилю или Невилю Чемберлену.

Отсутствіе вождей въ современной Англіи тѣмъ драматичнѣе, что англійскій государственный строй какъ бы для того и созданъ, чтобы въ демократическихъ формахъ выдвигать руководителей націи! Политическая жизнь Англіи протекаетъ такимъ образомъ, что граждане, на основѣ свободнаго и самостоятельнаго рѣшенія, разбиваются между двумя или тремя вольными группировками — политическими партіями. Каждая выдвигаетъ нѣкоторую «элиту», группу лидеровъ, рекомендуемую въ правители. А народъ въ полномъ своемъ составѣ рѣшаетъ, какой изъ этихъ «элитъ» будутъ вручены бразды правленія на предстоящіе годы. Силы этого строя какъ разъ въ томъ, что каждая политическая партія вынуждена возвышать самыхъ сильныхъ, самыхъ энергичныхъ людей: только въ этомъ случаѣ она можетъ побѣдить въ свободномъ соревнованіи передъ свободно голосующимъ государственнымъ народомъ.

И что же? Несмотря на этотъ строй, въ критическую минуту англійской исторіи вождей у Англіи не оказывается. Поистинѣ драматическая невязка.

Можно ли, однако, вывести изъ этого, что англійскій парламентаризмъ изжилъ себя, нуждается въ замѣнѣ инымъ строемъ? Нѣтъ, говоря по совѣсти, это было бы по меньшей мѣрѣ преждевременно.

Необходимо вѣдь помнить, что парламентарный строй въ Англіи является прирожденнымъ, укорененнымъ въ исторіи. Его неудача въ Англіи означала бы нѣчто совсѣмъ иное, нежели неудача въ странахъ, нѣсколько легкомысленно пересаживавшихъ его на неподготовленную почву. Это была бы конечная неудача въ исторіи великой націи, вѣками шедшей впереди другихъ.

Для такого окончательнаго пессимизма основаній все же какъ будто нѣтъ. Неудачная работа государственной машины можетъ, въ концѣ концовъ, оказаться лишь переходнымъ историческимъ фазисомъ.

Вождей нѣтъ сегодня. Они могутъ появиться завтра…

Н. С. Тимашёвъ.
Возрожденіе, № 2292, 11 сентября 1931.

Views: 37