Въ тронной залѣ Ватикана. — «Преокупаціонэ» Пія XI. — Самодержавнѣйшій изъ папъ. — Въ дни конфликта святѣйшаго престола съ фашизмомъ. — Католичество не можетъ принять муравейника. — Борьба возобновится.

Насъ было человѣкъ двадцать, въ часъ дня, въ тронной залѣ Ватикана: мужчины во фракахъ, дамы въ обязательныхъ черныхъ вуаляхъ. Жара стояла ужасающая, римская полуденная лѣтняя жара; видъ нашъ въ этихъ нарядахъ былъ малопривлекательный. Рослые офицеры, папскіе гвардейцы, гремѣли шпорами и оружіемъ, переговаривались въ полголоса; въ густыхъ эполетахъ, въ тугихъ мундирахъ съ фалдами, съ касками у бедра, они казались воинами наполеоновскихъ временъ. Тихо, на цыпочкахъ проходили лакеи. Чувствовалась торжественность, никто не рѣшался громко заговорить; не выдѣляясь, вели себя вполнѣ скромно американцы, пришедшіе посмотрѣть на папу, потому что полагается на него смотрѣть, точно такъ же, какъ на Колизей или на колонну Траяна.

Вотъ проплылъ по залу, переваливаясь, полнотѣлый, румяный кардиналъ. Метнулась къ нему смуглая худая итальянка, что привела съ собою группу американскихъ туристовъ, налету поймала его пухлую руку, жадно прильнула къ епископскому кольцу. Добродушно, привѣтливо улыбнулся ей кардиналъ. И снова минуты ожиданія.

Но вотъ отворились въ глубинѣ двери дальней залы, опустились на колѣни гвардейцы и за ними опустился весь залъ.

Невысокій, старый человѣкъ, въ бѣломъ, согбенный, усталый, быстрыми шажками обошелъ залъ и каждому, стоящему на колѣняхъ, протягивалъ руку, чтобы тотъ прикоснулся губами къ его кольцу. Совсѣмъ близко отъ меня было его лицо съ рѣзкимъ носомъ и тонкой линіей рта, влажный лобъ и волевой подбородокъ.

Какъ измѣнился Пій ХІ-й! Стройнымъ, юнымъ казался онъ десять лѣтъ назадъ, когда былъ монсиньоромъ Ратти, папскимъ нунціемъ въ Варшавѣ. Лицо его пожелтѣло — сколько морщинъ! Глаза тусклые, невеселые.

Машинально благословилъ онъ насъ, машинально произнесъ латинскія слова, въ которой разъ уже имъ произносимыя! Двери затворились за папой — въ слѣдующей залѣ начиналась та же церемонія.

И та же женщина, что метнулась къ кардиналу, метнулась теперь къ сѣдому и важному лакею въ малиновой ливреѣ и бѣлыхъ чулкахъ. Качая головой, стала она говорить, что плохо выглядитъ папа, что, быть можетъ, недостаточно внимательно ходятъ за нимъ. И многозначительно произнесъ, глядя на нее, важный, прищурившійся, снисходительный лакей;

— «Преокупаціонэ!»

Всѣ бывшіе тутъ переглянулись, тоже многозначительно, понявъ, о какихъ «заботахъ» говоритъ лакей… Это было въ дни разгара конфликта между Святѣйшимъ Престоломъ и Ватиканомъ…

Тревога чувствовалась въ эти дни въ Ватиканѣ. Помню, нужно было мнѣ зайти въ «Оссерваторэ Романо», во дворахъ дворца и въ извилистыхъ его проходахъ чуть ли не на каждомъ шагу останавливали меня швейцарцы съ пиками и личности въ штатскомъ, требуя особаго пропуска, — боялись, что проникнутъ фашисты за ограду Ватикана и забросаютъ бомбами редакцію папской газеты.

***

Поддержанный активно въ Италіи одними іезуитами да высшимъ римскимъ духовенствомъ, Пій XI пошелъ противъ фашизма, — самодержавнѣйшій изъ папъ современности, самодержавнѣйшій, потому что о рѣшеніяхъ его не освѣдомлены часто ближайшіе его сотрудники, что дѣйствуетъ онъ часто наперекоръ ихъ желаніямъ, и мало кто смѣетъ не подчиниться ему. Волевой и крутой, знающій чего хочетъ и въ чемъ его миссія, заключилъ онъ нынѣ примиреніе: необходимъ былъ хотя бы временный компромиссъ. Но, конечно, знаетъ онъ (какъ знаетъ и каждый отвѣтственный фашистъ), что конфликтъ улаженъ быть не можетъ и въ будущемъ грозитъ трагедія…

***

Бесѣды съ монсиньорами Ватикана ничего новаго не даютъ. Требованія католичества, — говоритъ они неизмѣнно, — очень скромны: лишь бы разрѣшили дѣтямъ католическое воспитаніе, — фашистское воспитаніе — матеріалистично. Духовники, приставленные къ «баллиламъ», лишь причащаютъ и исповѣдуютъ; контактъ съ дѣтьми имъ недозволенъ.

Также ничего не даютъ и бесѣды съ фашистами. Лидеры запрещенной партіи «пополяри» — заявляютъ они, — нашли убѣжище въ «Союзѣ католическаго дѣйствія», который превратился въ антифашистскую организацію.

Вопросъ, конечно, глубже и значительнѣе.

Ватиканъ не правъ, когда утверждаетъ, что фашисты систематично громили помѣщенія католическихъ организацій, избивали католиковъ. Были отдѣльные эксцессы, но весьма рѣдкіе, да и то, когда уже начался конфликтъ.

Ватиканъ воспретилъ церковныя процессіи — дабы не подвергать духовенство и вѣрующихъ опасности. Духовенство поняло, что это лицемѣріе: опасаться было нечего. И въ рядѣ городовъ, но не въ Римѣ, конечно, — тамъ не осмѣлились бы ослушаться папы, — процессіи состоялись.

Фашисты правы, когда говорятъ, что папа окружилъ себя иностранцами и монахами-антифашистами, что на него имѣютъ вліяніе лишь два лица — директоръ восточнаго института, французъ, монсиньоръ д-Эрбиньи, и помощникъ статсъ-секретаря монсиньоръ Пиццардо — оба антифашисты, и что іезуиты главная его опора. Развѣ не показательно, что всѣ канонизованные за послѣдніе годы были изъ ордена іезуитовъ? Фашисты узнали о рѣчи этого самаго монсиньора Пиццардо на засѣданіи союза католическаго дѣйствія, въ которой онъ заявлялъ, что примѣръ Испаніи у всѣхъ долженъ быть въ памяти, что католики должны быть готовы, что имъ слѣдуетъ принять мѣры на случай паденія фашизма. И фашисты правы, съ другой стороны, когда говорятъ, что итальянское духовенство пользуется несравненно большей поддержкой правительства, нежели прежде, что оно поставлено нынѣ въ исключительно благопріятныя условія.

Дѣйствительно-ли готовилъ смѣну фашистамъ Пій XI — сказать трудно. Но ясно одно: онъ понялъ, что его долгъ — бороться съ фашизмомъ и бороться не смотря на то, что итальянское католичество, быть можетъ, и не послѣдуетъ за нимъ. Онъ отдавалъ себѣ отчетъ, что приходское итальянское духовенство срослось съ народомъ, и что народъ не противится фашизму. Онъ рѣшилъ бороться, хотя зналъ, что даже самыя «черныя» римскія семьи не посмѣютъ итти противъ Муссолини. Въ рѣшительную минуту папа оказался почти одинокимъ. Но уже то, что началась борьба — фактъ знаменательный: церковь не поклонилась идеѣ всепоглощающаго государства, осталась съ Богомъ — противъ него.

***

Старый епископъ, уже отошедшій отъ дѣлъ мірскихъ, спокойно судящій въ своемъ уединеніи о суетныхъ волненіяхъ и о суетныхъ страстяхъ, говорилъ мнѣ слѣдующее:

— Фашизмъ — это превращеніе человѣчества въ муравейникъ, безличный, бездушный, но хорошо оборудованный. Католичество не можетъ принять муравейника. Фашизму нужно католичество, лишь поскольку оно можетъ помочь ему. Вѣдь заявилъ Муссолини, что христіанство только потому развернулось въ міровую религію, что опиралась на Римъ. Папа долженъ быть прежде всего не возглавителемъ мірового католичества, но приматомъ Италіи, послушно исполняющимъ волю того, который Италіей управляетъ. Пій XI увѣренъ, что будущее за него. Не можетъ католикъ смириться передъ тѣми, которые отнимаютъ душу у человѣка, не можетъ онъ принять культа государства, какъ культа единственнаго и абсолютнаго.

Я спросилъ его:

— Какую роль играютъ во всемъ этомъ масоны?

Епископъ тонко улыбнулся.

— Въ самыхъ великихъ событіяхъ, — сказалъ онъ, — бываетъ комическая нотка. Католики заявляютъ въ офиціальныхъ своихъ писаніяхъ, что масоны натравливаютъ фашистовъ противъ Ватикана, хотя всѣмъ извѣстно, что Муссолини закрылъ масонскія ложи. А фашистскій верховный совѣтъ отвѣчаетъ имъ во всеуслышаніе, что хоть масонство и врагъ католичества, но на этотъ разъ, чтобы побороть фашизмъ, оно связалось съ Ватиканомъ. — Впрочемъ, вы знаете, — добавилъ епископъ, — есть очень серьезные люди, которые увѣряютъ, что и въ томъ, и въ другомъ утвержденіи есть, пусть крохотная, но все-таки доля истины.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2295, 14 сентября 1931.

Views: 17

Мнѣ прислали изданія «младороссовъ» — номеръ журнала и два послѣднихъ выпуска агитаціоннаго листка, именуемаго «Искра». Наименованіе, напоминающее очевидно ленинскую «Искру», и оттого не умѣстное, конечно! Но въ томъ, что пишутъ «младороссы», и въ особенности въ ихъ агитаціонномъ листкѣ, много такихъ нарочитыхъ заимствованій изъ большевицкаго лексикона. Не могу представить себѣ, зачѣмъ это нужно! Можетъ быть это кажется какъ-то иначе самимъ участникамъ движенія, но со стороны это производитъ впечатлѣніе ребячества. Если такимъ образомъ выражается попытка найти какой-то «общій языкъ» съ тѣми, кто находится по ту сторону совѣтской границы — это попытка въ высшей степени наивная.

***

Если подходить вообще къ изданіямъ младороссовъ съ точки зрѣнія профессіональной, доступной профессіональному человѣку печатнаго слова — эти изданія ничѣмъ не радуютъ. Талантовъ печатнаго слова у «младороссовъ» не имѣется. Можетъ быть для политическаго движенія и не обязательно имѣть литературные таланты. Но это во всякомъ случаѣ для всякаго движенія полезно. Тѣмъ «лишнимъ шансомъ», которымъ является въ данномъ случаѣ литературный талантъ, «младороссы», видимо, не располагаютъ.

И все же я полагаю, что движеніе ихъ должно имѣть нѣкоторый успѣхъ. Ростъ числа его участниковъ меня не удивляетъ. Всякое движеніе, которое прорываетъ нѣкоторый опредѣленный каналъ среди неопредѣленныхъ, но настойчиво существующихъ «особыхъ» настроеній русской эмиграціи, должно расчитывать на извѣстный успѣхъ. Мнѣ приходилось высказываться относительно этихъ «особыхъ» настроеній по поводу евразійцевъ. Къ «младороссамъ» примѣнимо многое изъ того, что я писалъ въ свое время относительно евразійцевъ. «Особыя» настроенія, которыя бродятъ среди русской эмиграціи, питаются чувствами нѣкоторой обиды на Европу, нѣкоторой странной россійской «гордыней», готовой опереться не только на дѣйствительное величіе прошлой Россіи, но даже на «величіе» того безобразія, которое являетъ нынѣ собой большевицкая власть. Въ элементарномъ, житейскомъ преломленіи чувства эти выражаются приблизительно такъ. «Ну вотъ Европа въ свое время не помогла намъ, за это теперь она «трещитъ по всѣмъ швамъ» или «вылетаетъ въ трубу». Все таки въ концѣ концовъ не какая другая страна, а именно совѣтская Россія заварила теперь кашу, которую всему міру приходится расхлебывать!»

***

Въ агитаціонномъ листкѣ «младороссовъ» такъ прямо и говорится, что «Европа вылетаетъ въ трубу». Составители этихъ листковъ стараются напугать «эмигрантскаго обывателя» тѣмъ, что Европа не въ состояніи справиться съ большевиками и что того и гляди (такъ это и сказано) какія-то совѣтскія регистраціонныя бюро откроются въ Берлинѣ «Подъ Липами», либо на Елисейскихъ поляхъ въ Парижѣ. Климъ Ворошиловъ, по мнѣнію младороссовъ, готовится совершить торжественную военную прогулку черезъ всю Европу. Чтобы избѣжать непріятныхъ послѣдствій, которыя можетъ принести съ собой появленіе Клима Ворошилова на Елисейскихъ поляхъ, эмигрантамъ предлагается записываться въ «младороссы». Ибо, если эмигрантскій читатель внимательно ознакомится съ литературой «младороссовъ», то для него станетъ несомнѣнно одно: какъ только Климъ Ворошиловъ войдетъ въ соприкосновеніе съ «младороссами», онъ немедленно «сброситъ маску» и предоставитъ свою красную армію въ распоряженіе законнаго россійскаго императора.

***

На чемъ, однако, основана такая увѣренность «младороссовъ» въ томъ, что ихъ единомышленники въ совѣтской Россіи многочисленны и что они только и ждутъ случая «сбросить маску»? Мнѣ кажется, какъ это ни странно сказать, что «младороссы» угадываютъ тутъ частицу какой-то правды. Среди обитателей совѣтской Россіи несомнѣнно распространены точь въ точь такія же смутныя, неопредѣленныя, но устойчивыя настроенія, какія распространены среди эмиграціи. Если эти настроенія назвать общимъ именемъ «русскаго фашизма» (имѣющаго лишь отдаленное сходство съ итальянскимъ фашизмомъ и гораздо болѣе явное сродство съ нѣмецкими «наци») — то никоимъ образомъ нельзя отрицать того, что эти настроенія, въ замаскированномъ состояніи, имѣются въ совѣтской Россіи. Оформить ихъ тамъ никому, разумѣется, пока что не удается. Не удалось ихъ оформить пока что и заграницей. Евразійцы пытались сдѣлать это, прорывъ въ толщѣ означенныхъ неопредѣленныхъ настроеній нѣкое отчетливое теоретическое русло. «Младороссы» пытаются сдѣлать то же самое, прорывъ организаціонный и агитаціонный «каналъ». Едва ли, однако, и ихъ усилія увѣнчаются серьезнымъ успѣхомъ.

***

Есть основное противорѣчіе въ движеніи «младороссовъ», которое не сулитъ ему успѣха. Они стремятся сочетать политическое и соціальное «новаторство» съ легитимизмомъ. Они обращаются одновременно и къ революціонной импровизаціи, и къ архи-консервативной закономѣрности. Можно отстаивать монархію съ двухъ точекъ зрѣнія. Можно доказывать, что монархія хороша при такихъ-то и такихъ-то обстоятельствахъ, потому что она разумна. Или можно утвердить, что хороша или нѣтъ монархія сама по себѣ — она все-таки хороша, потому что она «законна». “Младороссы”, повидимому, считаютъ, что ихъ дѣло будетъ прочнѣе, если они докажутъ, что ихъ монархія одновременно и разумна, и законна! Они забываютъ, однако, то обстоятельство, что людямъ вообще нелегки доказать разумность чего бы то ни было и законность чего бы то ни было. А когда надо одновременно доказать и то, и другое, это становится еще труднѣе. Ибо всегда найдется возможность возражать противъ разумности съ точки зрѣнія законности и противъ законности съ точки зрѣнія разумности.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2284, 3 сентября 1931.

Views: 27

Передъ замкомъ Св. Ангела. — Дѣти съ ружьями. — Смотръ юнымъ силамъ революціи. — Когорты и центуріоны. — Самый большой въ мірѣ стадіонъ. — Фашистъ, прошедшій всѣ ступени фашистскаго воспитанія

Огромная глыба замка Св. Ангела была передъ нами. Мимо бурыхъ древнихъ стѣнъ съ бойницами промчался нашъ автомобиль, и мой спутникъ произнесъ многозначительно, будто слова его должны были открыть мнѣ глаза:

— Такую же нерушимую мощь вы увидите сейчасъ въ живомъ воплощеніи…

Спутникъ мой былъ однимъ изъ руководителей организаціи «Балилла» и везъ онъ меня на смотръ вооруженныхъ дѣтей.

***

Передъ мутными водами Тибра — загородь. Замокъ Св. Ангела остался далеко позади. Все зелено кругомъ. За загородью барабанный бой. Маленькая фигура передъ дверьми: ребенокъ въ матросской курткѣ. Взялъ на-краулъ. Ружье у него — сомнѣнья нѣтъ, настоящее ружье. Вошли. Забѣгали матросики. Поднявъ руки въ фашистскомъ привѣтствіи, подошли къ намъ взрослые въ бѣлыхъ кителяхъ: офицеры милиціи.

— Русскій журналистъ? Очень пріятно. Да и вамъ будетъ пріятно: увидите то, что, вѣроятно, вамъ особенно близко — смотръ юнымъ силамъ революціи.

Разочарованіе… Мой спутникъ, спохватившись, увѣдомилъ фашистскихъ офицеровъ, что я не большевикъ.

На берегу Тибра, на пескѣ, маршируютъ матросики. Нога въ ногу, ружья на плечахъ, крохотные совсѣмъ — восьмилѣтніе. девятилѣтіе. Видно, весело имъ, нравится играть въ солдатики — подъ командой старшихъ, офицеровъ!

Вотъ они — «балиллы», фашистскія дѣти: смѣна, каста, создаваемая фашистскимъ лабораторнымъ путемъ.

Ружья въ козлахъ и дальше, пулеметъ, маленькая пушка за кустомъ.

Духъ Локарно, сентиментальный пацифизмъ лѣвыхъ лигъ, партій, тайныхъ орденовъ… Презираемы здѣсь всѣ идеи, всѣ лозунги, всѣ слова, расточаемыя офиціальными представителями западныхъ демократій. Дикое зрѣлище: и это въ послѣвоенной Европѣ! Воскресаетъ древнимъ уже кажущійся міръ: съ дѣтства культъ знамени, чести, долга, родины, военная выправка, мѣрный шагъ подъ барабанный бой…

— Помилуйте, — говорю я моему спутнику, — да вѣдь это чистый милитаризмъ!

— Конечно, — онъ отвѣчаетъ, — да мы этого и не скрываемъ.

И однако, не привычный это милитаризмъ, не — милитаризмъ славой овѣянныхъ полковыхъ традицій, военныхъ салютовъ и пировъ, блистательныхъ парадовъ на марсовыхъ поляхъ императорскихъ и королевскихъ столицъ. Вѣдь не привѣтствовали бы здѣсь, какъ своего, эти смуглые фашистскіе командиры въ черныхъ рубашкахъ кадроваго офицера армій россійской или германской, не узнали бы въ немъ представителя той же касты, носителя тѣхъ же идеаловъ, — какъ не признаютъ себя духовными потомками самодержавныхъ монархій вожди фашистской революціи…

Маршируютъ. Проходятъ взводы въ одиннадцать человѣкъ, манипулы въ три взвода, центуріи изъ трехъ манипулъ, когорты изъ трехъ центурій, цѣлый легіонъ изъ трехъ когортъ: легіонъ «балиллъ» – моряковъ.

И тотъ фашистъ, который стоитъ рядомъ со мной и произноситъ эти грозныя названія, вдругъ, со спокойныхъ объясненій, сбивается на взволнованную рѣчь.

— Поймите, поймите, Римъ передъ вами, древній. Августа, всѣхъ Цезарей. Мы, мы возродили его! Вотъ эти мальчики — это дѣти Рима, дѣти волчицы. Имъ грядущая слава, имъ грядущая власть. Полетятъ вновь наши орлы. Порядокъ, римскій порядокъ, установимъ мы всюду, мы, изгнавшія изъ нашихъ дворцовъ всѣхъ говоруновъ, всѣхъ слабосильныхъ. Вы не французъ, вы насъ поймете. Русскій вы, хоть эмигрантъ. Идите съ нами, пока не поздно. Слушайте, слушайте Муссолини…

***

«Балиллы» — это фашистскія дѣти отъ 8 до 14 лѣтъ: «авангардисты» — фашистскіе отроки отъ 14 до 18 лѣтъ. Для всѣхъ одно дѣленіе: центуріоны, когорты. Пулеметы, пушки, заряженныя ружья — это для «авангардистовъ», у «балиллъ» — ружья не заряжены.

Такія же организаціи для дѣвочекъ: «Маленькія итальянки», «Юныя итальянки».

Въ воскресные дни, въ часы, когда нѣтъ уроковъ, стекаются на стадіоны «балиллы» и «авангардисты», лѣтомъ ѣдутъ въ лагеря. Имъ даютъ спортивное воспитаніе, учатъ военному дѣлу и учатъ фашистскому духу. Плата 5 лиръ въ годъ, преимущества: особое вниманіе, обращаемое въ школахъ на фашистскихъ дѣтей и увѣренность, что, если пройдетъ ребенокъ всѣ ступени фашистскаго воспитанія, — получитъ завѣтную фашистскую «тессеру», которая откроетъ ему всѣ дороги.

Восемиадцатилѣтній «авангардистъ» становится «юнымъ фашистомъ»: подготовительный кадръ партіи. Двадцати-четырехъ лѣтъ станетъ «юный фашистъ» фашистомъ полноправнымъ.

«Балиллъ» сейчасъ — 835.801; «авангардистовъ» — 277.401, «маленькихъ итальянокъ» — 661.778, «юныхъ итальянокъ» — 80.000, мальчиковъ и дѣвочекъ отъ 6 до 8 лѣтъ, которымъ выданы «предварительныя карточки» — 270.000; итого — 2.126.160.

***

Мы въѣхали въ сады Фарнезины. Какія-то огромныя свѣтлыя строенія, лѣса и бараки вырасли передъ нами среди зелени, на фонѣ высокихъ холмовъ. Это строится форумъ Муссолини, который будетъ готовъ въ 1935 году, — у входа его возвысится огромная колонна — колонна Муссолини: будетъ она видна со всѣхъ концовъ Рима.

Мы лазили по лѣстницамъ, приставленнымъ къ желѣзобетоннымъ стѣнамъ, прыгали черезъ рвы, взбирались чуть ли не до карнизовъ.

— Смотрите, — говорилъ мнѣ мой спутникъ, — вотъ здѣсь будетъ статуя Марса, тамъ — Аполлона, здѣсь будутъ игры, а тамъ — входъ и арка. Самый большой это будетъ въ мірѣ стадіонъ — на двадцать тысячъ человѣкъ!

Гордость читается у него въ глазахъ: самый большой въ мірѣ стадіонъ!

На одной изъ досчатыхъ площадокъ принялъ меня вѣдающій воспитаніемъ дѣтей и юношей, товарищъ министра народнаго просвѣщенія Риччи. Каждый день наѣзжаетъ онъ сюда. Я увидѣлъ его, какъ только вошелъ на стадіонъ. Юный и стройный, онъ прыгалъ черезъ ровъ и едва поспѣвалъ за нимъ полный и пожилой архитекторъ.

Министръ освѣдомился у меня, какое «балиллы» произвели на меня впечатлѣніе.

— Очень большое, — отвѣтилъ я чистосердечно.

— О, вы совершенно правы, — заявилъ его превосходительство Риччи. — Всѣ, кто способны судить о насъ безпристрастно, отдаютъ должное тому, что мы сдѣлали.

Онъ добавилъ еще нѣсколько фразъ, выражающихъ офиціальную точку зрѣнія фашизма на воспитаніе.

Молодые люди, окружавшіе министра, стояли на почтительномъ отъ него разстояніи и почувствовалось, что никто изъ нихъ первымъ съ нимъ бы не заговорилъ.

Рядомъ со строющимся форумомъ — академія инструкторовъ фашистскаго воспитанія, т. е. фашистскихъ инструкторовъ, обучающихъ «балиллъ» и «авангардистовъ» — приравненная по правамъ къ университету.

Преподаютъ въ ней физіологію и философію, патологію спорта и фашистскіе законы, военную технику и греблю «по научнымъ методамъ».

Я спрашиваю инструкторовъ, чему должны они обучать своихъ воспитанниковъ. Они отвѣчаютъ, — что устраиваютъ спортивныя состязанія, обучаютъ гимнастикѣ, а въ перерывахъ бесѣдуютъ съ дѣтьми о фашистской революціи и о древнемъ Римѣ, обучаютъ дисциплинѣ и чувству іерархіи.

На обратномъ пути меня провожалъ восемнадцатилѣтній «авангардистъ», прошедшій всю школу «балиллъ». Я спросилъ его:

— Что же вы узнали отъ вашихъ инструкторовъ?

Онъ отвѣтилъ весьма обстоятельно:

— Я знаю теперь всѣ рѣчи Муссолини и знаю философію Джентиле, который говоритъ: внѣ моего я ничего не существуетъ, государство — это самая совершенная форма коллективнаго я, а потому — все для государства.

Юный фашистъ съ мѣста же высказалъ то, изъ-за чего возникъ конфликтъ съ Ватиканомъ, лишній разъ подтвердивъ, что идея всепоглощающаго государства, дѣйствительно, основная въ фашизмѣ.

Я продолжалъ его разспрашивать. Научился онъ слѣдующему:

«Править должна каста, исходная точка которой, высшее начало — Муссолини и фашистская революція. Воля касты законъ. Онъ, ея членъ, долженъ безпрекословно повиноваться членамъ касты, которые его старше». «Люди творятъ добро лишь подъ вліяніемъ необходимости», а потому — іерархія и дисциплина, для блага государства. Всѣ, которые внѣ касты, которые передали ей свободу мнѣнія, свободу выбора, свободу желаній, должны безпрекословно ей подчиняться.

Подлиннаго воинскаго духа, подлинной воинской традиціи не было въ юномъ фашистѣ. Вооруженную силу онъ понималъ, какъ опору правящей касты, всѣ члены которой должны быть совершенными водителями и ловцами людей: законодателями, ораторами и воинами. Военное воспитаніе необходимо, потому что оно вырабатываетъ крѣпость духа, умѣнье подчиняться и приказывать. Маршированіе подъ барабанный бой не вызывало въ его воображеніи воинственныхъ и побѣдныхъ образовъ, оно выражало для него кропотливое и мирное государственное строительство

У него не было и тѣни сомнѣнія въ истинности того, что онъ заучилъ, чувствовалось, что заученное онъ воспринялъ глубоко, и лишь уже воспринявъ, началъ разсуждать самъ. Но и въ сужденіяхъ онъ казался автоматомъ; однако автоматомъ хорошо налаженнымъ и надолго пущеннымъ въ ходъ.

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2291, 10 сентября 1931.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Views: 19

«Коллегіей» или «музейной коллегіей» называлось въ Москвѣ въ 1919—20 г. «въ просторѣчіи» то учрежденіе, которое носило на самомъ дѣлѣ гораздо болѣе сложное наименованіе. Въ періодъ своего расцвѣта оно называлось — «Отдѣлъ по дѣламъ музеевъ и охраны памятникъ искусства и старины». Кажется, впрочемъ, въ періодъ своего происхожденія оно называлось въ самомъ дѣлѣ «коллегіей».

Отлично помню, когда я услышалъ въ первый разъ о «коллегіи». Это было осенью 1918 года. Мнѣ счастливо удалось въ это время провести одну вещь, о которой я до сихъ поръ вспоминаю съ удовольствіемъ. Кооперативныя организаціи въ Москвѣ доживали тогда свои послѣдніе дни. У меня были связи съ руководящими ихъ кругами, и вотъ мнѣ было сказано приблизительно такъ. «Все равно у насъ скоро отберутъ все, пока есть деньги, не лучше ли было бы истратить хотя бы какую-то часть ихъ на покупку хорошихъ картинъ для Румянцевскаго музея и для Третьяковской галлереи». Я весьма настойчиво взялся за это дѣло, и не прошло недѣли, какъ Румянцевскій музей получилъ въ подарокъ отъ коопераціи превосходный портретъ Моретто, а Третьяковская галлерея пополнила свое собраніе исключительнымъ Левитскимъ и совершенно замѣчательной большой и древней новгородской иконой.

Помню, по завершеніи этого удачнаго дѣла я возвращался вмѣстѣ съ какими-то «художественными» людьми изъ кооперативнаго учрежденія, помѣщавшагося на Поварской. Среди этихъ людей извѣстный московскій художественный критикъ, Абрамъ Эфросъ — извѣстный, впрочемъ, не столько литературными талантами, сколько рѣдкой способностью «играть видную роль». Эфросъ разсказывалъ послѣднюю новость. Троцкая, жена Троцкаго, назначалась завѣдывать музейной коллегіей. Онъ необыкновенно этимъ возмущался и плевался, кажется, даже въ буквальномъ смыслѣ этого слова… Не разъ потомъ «въ стѣнахъ» коллегіи, глядя на усердную дѣловитость Абрама Эфроса, становившуюся какъ-то особо почтительной въ присутствіи Троцкой, я вспоминалъ сцену на Поварской. Съ тѣхъ поръ утекло много воды, и сама Троцкая сдѣлалась почти что эмигранткой, а Абрамъ Эфросъ, прибывая по командировкѣ въ Парижъ и встрѣчая на улицѣ бывшихъ сослуживцевъ по коллегіи (ихъ много здѣсь!), старательно отвертывается, боясь даже издалека взглянуть на «бѣлогвардейцевъ». Примѣръ не единственный и тѣмъ болѣе поучительный! Тутъ одна изъ неприглядныхъ линій судьбы россійскаго интеллигента обозначается ясно. И, кажется, не самая все же неприглядная, — бываютъ и хуже.

Заговоривъ о музейной коллегіи, невольно приходится вспомнить прежде всего о Троцкой, съ которой «исторія» этого учрежденія неразрывно связана. Не знаю, кому первому пришла въ голову мысль привлечь Троцкую для «возглавленія» организаціи, вѣдающей музейнымъ дѣломъ и охраной предметовъ художественной старины. По практическимъ результатамъ мысль эта оказалась очень удачной. Осуществленію ея помогло то обстоятельство, что въ большевицкихъ кругахъ вдругъ почему-то рѣшили украсить разные виды художественной администраціи высокопоставленными совѣтскими дамами. Сестра Троцкаго, Каменева, «возглавила» театральный отдѣлъ, женѣ Троцкаго дали «коллегію». Но въ то время, какъ Каменева оказалась крайне безтолковой, взбалмошной и истерической особой, непригодной ни для какого дѣла, Троцкая выказала на своемъ мѣстЬ въ самомъ дѣлѣ отличныя административныя способности. Для цѣлей же охраны и защиты старины бумажки, подписанныя ея именемъ, были чрезвычайно полезны, ибо имя Троцкаго внушало большевицкимъ властямъ «респектъ» даже въ глухой провинціи.

Необычайно удачно оказалось то, что Троцкая никогда ни къ какимъ искусствамъ никакого отношенія не имѣла (Каменева, напротивъ, подозрѣвала въ себѣ, повидимому, «художественную натуру»). Она ничего въ этой области не понимала и не знала. Но она въ революціонно-эмигрантскомъ состояніи жила въ Парижѣ, ходила, вѣроятно, въ Лувръ и Люксембургъ и какъ-то прониклась убѣжденіемъ, что все это «для чего-то нужно». Въ художественныя дѣла по существу она никогда не вмѣшивалась. Для нея существовали не сами по себѣ художественныя дѣла и художественныя вещи, но только мнѣнія и отзывы «спеціалистовъ» объ этихъ дѣлахъ и вещахъ. Искусствомъ она не интересовалась ни въ малѣйшей степени, и если ей сообщали, напримѣръ, что сотрудники коллегіи вырвали изъ рукъ какого-нибудь дикаго уѣзднаго совдепа цѣнную картину и привезли ее съ собой въ Москву, она бывала очень довольна такимъ вѣдомственнымъ успѣхомъ, но на картину не любопытствовала даже и посмотрѣть.

Какъ разъ это полное равнодушіе Троцкой къ искусству и дѣлало возможной, часто въ самомъ дѣлѣ полезную, работу «спеціалистовъ» оказавшихся подъ ея начальствомъ. Я уже сказалъ, что она выказала отмѣнныя административныя способности. Такъ сказать, пожалуй, даже мало. Я думалъ не разъ о томъ, что собственно движетъ этой маленькой женщиной, съ тусклой наружностью, столь старательно и добросовѣстно несущей службу въ интересахъ дѣла ей по существу чуждаго, и я не разъ приходилъ къ заключенію, что движущей силой здѣсь былъ своеобразный «административный восторгъ», вѣдомственный пафосъ. Откуда могла взяться эта черта у русской революціонерки? Это не было однако явленіемъ изолированнымъ. Многіе другіе большевики съ какимъ-то необыкновеннымъ наслажденіемъ предались дѣлу завѣдыванія и управленія людьми, событіями и вещами оставшейся безъ хозяина Россіи. Гдѣ и когда накопили они эту жажду распоряжаться, все равно, кѣмъ и чѣмъ — желѣзными ли дорогами, арміей ли, участками или музеями? Многіе изъ нихъ съ такой быстротой усвоили всѣ администраторскія достоинства и пороки, что имъ подивился бы любой «старый бюрократъ»…

Для Троцкой въ ея каждодневной обстановкѣ «дѣло» пріобрѣло такія вполнѣ отчетливыя очертанія: есть извѣстный кругъ дѣйствій, людей и вещей, «подлежащихъ вѣдѣнію» музейной коллегіи. Главная задача — это отражать всякія поползновенія на означенный кругъ вѣдѣнія со стороны другихъ существующихъ «органовъ власти». Въ отстаиваніи «своего вѣдомства» Троякая проявила недюжинную настойчивость и умѣлость. И этимъ въ сущности она и принесла большую пользу. Въ 1919—20 гг. предметамъ искусства и старины угрожала отнюдь не «неорганизованная стихія», а именно сама власть въ ея весьма прихотливо и разнообразно сложившихся «органахъ». Въ деревнѣ обстановку усадьбъ растаскивали въ это время не отдѣльные крестьяне, но разные маленькіе мѣстные совдепы. Въ самой Москвѣ Троцкой пришлось выдержать отчаянную борьбу съ московскимъ совѣтомъ, задумавшимъ стаскивать всякое добро въ какіе-то свои собственные, импровизованные, «районные», «пролетарскіе» музеи. Въ Троице-Сергіевскомъ посадѣ коллегія вела долгую «позиціонную» войну противъ мѣстнаго совѣта, добиравшагося сперва до монаховъ, потомъ до лаврскихъ зданій, а въ концѣ концовъ и до ризницы. Въ Петербургѣ, пользовавшемся какой-то странной автономіей подъ властью Зиновьева, искусства оказались въ рукахъ нѣкоего Ятманова, человѣка совсѣмъ малограмотнаго и кромѣ того просто глупаго. Тамошнимъ художественнымъ дѣятелямъ пришлось дѣлать отчаянныя усилія. чтобы не дать ему натворить какихъ-нибудь совершенныхъ нелѣпостей. По счастью, Ятманова удерживала присущая ему отъ природы «административная трусость», мѣшавшая ему слушать совѣты различныхъ «юныхъ энтузіастовъ». Что касается Троцкой, то ничто такъ не волновало ее, какъ приведеніе въ порядокъ административныхъ отношеній между Москвой и Петербургомъ, удавшееся ей лишь послѣ трехлѣтнихъ «напряженныхъ усилій».

Что за человѣкъ была Троцкая? Хотя ея «историческая роль» повидимому кончилась, все же попробую лучше отвѣтить на нѣсколько иначе поставленный вопросъ — какимъ человѣкомъ она казалась тогда намъ, видѣвшимъ ее почти ежедневно въ 1919—21 годахъ? Слухи, ходившіе въ Москвѣ о ея роскошномъ образѣ жизни, были, конечно, ложны. Разумѣется, была нѣкоторая разница между тѣмъ, какой она явилась въ «коллегію» осенью 1918 года и какой стала она черезъ два или три года. За эти два или три года она пріобрѣла нѣкоторые навыки, жесты и интонаціи, соотвѣтствовавшіе видному административному положенію, перестала имѣть несытый видъ революціонной эмигрантки, начала одѣваться нѣсколько аккуратнѣе и «добротнѣе», не претендуя, впрочемъ, на нарядность. Привычки «высокаго положенія» пріобрѣтаются, повидимому, легко! Однажды, задержавшись позже урочнаго часа въ коллегіи, я собирался уходить. Была весна, шелъ дождь со снѣгомъ. За дверью, на подъѣздѣ, подъ навѣсомъ я увидѣлъ Троцкую, стоявшую тамъ какъ бы въ разстройствѣ и растерянности. Она жаловалась на неисполнительность шоффера, автомобиль опоздалъ пріѣхать за ней. Шлепая по лужамъ Мертваго переулка, я оглянулся. Троцкая все еще растерянно дожидалась на подъѣздѣ своего неисправнаго шоффера. «Ну, года два назадъ, пожалуй, пошла бы и пѣшкомъ», подумалъ я.

«Мѣщанка города Ромны», по своей дѣвичьей фамиліи Сѣдова, Троцкая была, видимо, разъ навсегда сословно «уязвленнымъ» человѣкомъ. Она терпѣть не могла людей, стоявшихъ до революціи на верхней части общественной лѣстницы, и думаю, не столько ради теоріи «борьбы классовъ», сколько ради практики какихъ-то житейскихъ чувствъ. Когда такого рода люди ее о чемъ-нибудь просили или когда за нихъ просили «сотрудники» коллегіи — она по большей части отказывала и даже весьма зло. Не думаю, чтобы она была вообще добрымъ человѣкомъ. Но отношеніе ея быстро и мгновенно мѣнялось, если «враждебный сословный элементъ» превращался въ служащаго «ея» отдѣла. Тутъ она готова была смотрѣть весьма снисходительно на его былые сословные или имущественные «пороки».

Такихъ людей въ «коллегіи» служило чрезвычайно много. Въ концѣ 1920 года въ учрежденіи этомъ числилось отъ 300 до 400 сотрудниковъ. Коммунистовъ среди нихъ было всего два — сама Троцкая. да еще какой-то вѣчно слегка пьяный и размахивающій руками «комендантъ» въ солдатской формѣ. Въ стѣнахъ маленькаго особняка въ Мертвомъ переулкѣ, [1] гдѣ помѣщался «отдѣлъ» Троцкой, собралась, можно сказать, вся Москва, сколько-нибудь грамотная въ дѣлахъ искусства или вообще прикосновенная къ той болѣе высокой культурѣ, которая стала смѣнять въ Россіи около 1910 года прежнія наивно-интеллигентскія понятія. Среди сотрудниковъ «коллегіи» было большое число людей весьма серьезно образованныхъ и знающихъ, въ огромномъ большинствѣ то были во всякомъ случаѣ люди порядочные и хорошо воспитанные. Цѣлый рой московскихъ барышень, знавшихъ языки и «любившихъ искусство», сидѣлъ за столами коллегіи, предаваясь всѣмъ видамъ «регистраціи памятниковъ». Всякая регистрація почему-то внушала почтеніе большевикамъ…

Всѣ жили очень между собой дружно и согласно среди потрескиванія машинокъ и безконечныхъ пріятельскихъ разговоровъ въ этомъ уютномъ особнякѣ Мертваго переулка. То было въ какомъ-то смыслѣ хорошее время: близость общаго врага, ощущеніе общей угрозы, самыя подчасъ героическія трудности жизни дѣлали людей добрѣе, снисходительнѣе другъ къ другу и, странно сказать, веселѣе. «Сотрудники» и «сотрудницы» коллегіи осмѣлѣли до того, что устроили зимой 1920—21 года настоящій балъ. Троцкая имѣла настолько такта, что на него не явилась. Бывшіе «сословные» или «имущіе» люди вытащили откуда-то смокинги и даже фраки. «Бывшія дамы» смастерили какія-то вечернія платья. Одна изъ нынѣ проживающихъ въ Парижѣ былыхъ «сотрудницъ» Мертваго переулка вспоминаетъ до сихъ поръ съ гордостью, что она была первой женщиной, протанцовавшей на этомъ балу въ совѣтской Москвѣ фокстроттъ…

Существуетъ мнѣніе, что музейная коллегія была учрежденіемъ, выполнившимъ, несмотря ни на что, грандіозную и славную работу на пользу искусства. Для этого мнѣнія есть нѣкоторое основаніе, но высказывать его въ такомъ видѣ было бы все же сильнымъ преувеличеніемъ. «Отдѣлъ» распадался на нѣсколько подотдѣловъ. Главнѣйшими изъ нихъ были подотдѣлы «охраны», «провинціальныхъ музеевъ», «реставраціонный», «музеевъ столичныхъ». Наибольшіе результаты дала, въ особенности въ первые полтора года, дѣятельность людей, работавшихъ весьма самоотверженно по охранѣ памятниковъ искусства и старины, которымъ угрожало либо разрушеніе, либо расхищеніе. Тутъ удалось отстоятъ отъ всякаго рода посягательствъ рядъ историческихъ монастырей и нѣсколько знаменитыхъ подмосковныхъ усадьбъ. Менѣе, такъ сказать, яркой, но въ общемъ тоже полезной была и дѣятельность подотдѣла провинціальныхъ музеевъ. Можно было, конечно, только порадоваться тому, что гдѣ-нибудь въ Вяткѣ, Пензѣ или Смоленскѣ возникали весьма недурные маленькіе музеи, что случалось всегда въ связи съ наличіемъ какого-нибудь толковаго «мѣстнаго» человѣка. Еще болѣе важные результаты были достигнуты той работой, которую вела въ 1919—20 годахъ весьма энергичная и компетентная комиссія, образованная «реставраціоннымъ» подотдѣломъ для расчистки старинныхъ иконъ въ Москвѣ и въ Новгородѣ и старинныхъ фресокъ въ очень многихъ русскихъ церквахъ. Этотъ эпизодъ является въ самомъ дѣлѣ можетъ быть самымъ «славнымъ» среди дѣяній коллегіи! Онъ заслуживаетъ того, чтобы когда-нибудь о немъ разсказать подробнѣе. Надо было дѣйствительно совершенно исключительное, прямо «непостижное уму» стеченіе обстоятельствъ, чтобы какъ разъ въ годы водворенія въ Москвѣ мрачной, жестокой, безсовѣстной и безбожной власти могло быть столь успѣшно осуществлено настоящее Божье дѣло усерднаго раскрытія одного изъ самыхъ святыхъ искусствъ, какія только когда-либо знало человѣчество…

Наиболѣе «блѣдной» являлась дѣятельность того подотдѣла, «столичныхъ музеевъ», къ которому я имѣлъ какъ разъ ближайшее отношеніе. Мы заботились, въ сущности, лишь о двухъ вещахъ. Первое — это чтобы существующіе музеи продолжали по возможности жить той жизнью, какой они жили прежде. Чтобы это было возможно, надо было прежде всего защитить музеи отъ разнообразнаго натиска всякихъ «смѣлыхъ новаторовъ» и «юныхъ энтузіастовъ». По счастью, Троцкая по нѣсколько насмѣшливому «украинскому» характеру своему не была склонна довѣряться никакимъ «смѣлымъ новаторствамъ». Энтузіастамъ приходилась дѣйствовать черезъ Луначарскаго, но Троцкая умѣла давать надлежащій отпоръ и этому легкомысленному революціонному министру.

Другой нашей заботой было сохраненіе по возможности въ ихъ прежнемъ видѣ московскихъ частныхъ собраній, которыя оказались «націонализованы» соотвѣтствующимъ декретомъ и превращены въ музеи. Въ этомъ смыслѣ также удалось достигнуть вполнѣ удовлетворительныхъ результатовъ. И. С. Остроуховъ, А. В. Морозовъ, С. П. Щукинъ остались въ своихъ домахъ и при своихъ собраніяхъ въ качествѣ хранителей или помощниковъ хранителей. Усадьбу Абрамцево оберегала дочь ея владѣльца С. И. Мамонтова, а семья Тютчевыхъ продолжала оставаться въ Мурановѣ, историческомъ имѣніи Боратынскаго и Тютчева. Архангельское, Останкино и рядъ другихъ прекрасныхъ имѣній удалось отстоятъ отъ натиска какихъ-то дѣтскихъ домовъ. Дочь С. И. Щукина, графиня Келлеръ, числилась «сотрудницей» коллегіи и показывала экскурсіямъ замѣчательное собраніе ея отца. Нѣкоторое время удалось даже удерживать на музейной службѣ въ качествѣ хотя бы «сотрудниковъ» даже обоихъ московскихъ князей-директоровъ музеевъ — князя Щербатова въ Историческомъ музеѣ и князя Голицына — въ Румянцевскомъ. Сама Троцкая «смотрѣла сквозь пальцы» на это, но должна была скоро уступить «давленію сверху» въ случаѣ Историческаго музея, а въ устраненіи князя Голицына изъ Румянцевскаго музея сыгралъ особую роль одинъ «взбѣсившійся интеллигентъ»…

Объ этомъ особенномъ дѣйствіи на нѣкоторыя слабыя интеллигентскія головы «совѣтской бациллы» слѣдуетъ разсказать особо. «Взбѣсившійся интеллигентъ» того времени являлся вѣстникомъ тѣхъ странныхъ явленій, которыя сдѣлались потомъ заурядными во время такъ наз. «вредительскихъ процессовъ». Въ тѣ времена подобнаго рода случаи были все-таки лишь совершенно исключительны. Нѣсколько болѣе многочисленны были уже и тогда присоединившіеся къ большевикамъ за совѣсть «энтузіасты» и неудачники. Этотъ типъ представлялъ наибольшую такъ сказать полноту, когда энтузіастъ и неудачникъ совмѣщались въ одномъ и томъ же лицѣ. Огромное большинство составляли все же люди просто укрывавшіеся подъ защитой не отвратительнаго и не вредоноснаго дѣла отъ «революціонной непогоды». Къ такимъ людямъ принадлежалъ и я. Думаю поэтому, что передаю вѣрно ихъ «психологію», когда вспоминаю теперь свои чувства.

Мнѣ приходилось не разъ спорить съ «энтузіастами», среди которыхъ были превосходные и преданные искусству люди. Ихъ точка зрѣнія была приблизительно такова: «Не все ли равно, большевики или не большевики, важно дѣло, которое мы всѣ любимъ. Что плохого, если обстоятельства складываются такъ, что это можно отлично дѣлать и при большевикахъ, а въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ даже, пожалуй, еще лучше, чѣмъ прежде, потому что большевиковъ легко подбить на всякія широкія начинанія?» Я пожималъ обыкновенно плечами и отвѣчалъ, что «все равно изъ этого въ концѣ концовъ ничего не выйдетъ». Говоря такъ, я передавалъ мое весьма устойчивое убѣжденіе, не покидавшее меня ни на одинъ день. Не только не вѣрилъ я, что музейное дѣло можетъ какъ-то процвѣсти при большевикахъ, ибо я всегда считалъ, что это дѣло движется впередъ исключительно лишь любовью и иниціативой частныхъ коллекціонеровъ, но я не придавалъ очень большого значенія даже и работѣ въ области охраны предметовъ искусства и старины. Конечная цѣль этой работы внушала мнѣ большія сомнѣнія. «Прекрасно», говорилъ я моимъ пріятелямъ — энтузіастамъ, «картины и вещи сохранятся, но все равно онѣ попадутъ вѣдь въ руки большевиковъ, и въ концѣ концовъ большевики сдѣлаютъ съ этимъ то, что имъ заблагоразсудится».

Конфликтъ между этими двумя точками зрѣнія, оставшійся неизвѣстнымъ «начальству», вслѣдствіе существовавшихъ въ коллегіи дѣйствительно добрыхъ отношеній, возникъ при отобраніи т. наз. «церковныхъ цѣнностей». Сотрудники коллегіи были привлечены къ этому дѣлу. Они не могли, разумѣется, удержать церковное имущество отъ расхищенія, но они могли сдѣлать такъ, что старинная и художественная церковная утварь попадала не въ плавильню, а въ «музейный фондъ». Въ Москвѣ въ Оружейной Палатѣ сосредоточилось огромное число великолѣпныхъ предметовъ, спасенныхъ сотрудниками коллегіи въ церквахъ и монастыряхъ, разбросанныхъ по Москвѣ и по всей Россіи. Тяжелую и часто даже опасную эту обязанностъ многіе сотрудники коллегіи выполняли съ замѣчательнымъ самоотверженіемъ. Я принадлежалъ, однако, къ числу тѣхъ служащихъ въ отдѣлѣ людей, которые предупредили своихъ «сослуживцевъ», что наотрѣзъ отказываются принять въ этой работѣ какое-либо участіе. Мы не желали участвовать въ реквизиціонныхъ экспедиціяхъ, гдѣ были представлены различныя совѣтскія вѣдомства, въ томъ числѣ, разумѣется и чека. Мы не могли входить въ церковь съ людьми, которые вели себя дерзко и подчасъ кощунственно, и мы не могли принимать участіе въ святотатственномъ «государственномъ разграбленіи» церковнаго добра. Пріятелямъ моимъ изъ числа художественныхъ энтузіастовъ я пытался объяснить, что для меня, какъ и для моихъ единомышленниковъ, отвратительнымъ дѣяніемъ являлось изъятіе изъ храмовъ церковной утвари, пусть даже съ тѣмъ, чтобы выставить ее потомъ въ совѣтскомъ музеѣ по всѣмъ правиламъ «научной экспозиціи». Мнѣ возражали, что такое уклоненіе отъ общей работы на пользу искусства и старины идетъ во вредъ дѣлу и что если всѣ будутъ такъ разсуждать, то погибнетъ безвозвратно много драгоцѣнныхъ предметовъ и понесетъ ущербъ, въ концѣ концовъ, національное художественное имущество Россіи. Быть можетъ мои принципіальные противники въ этомъ спорѣ были по-своему правы! Мы просто чувствовали въ данномъ случаѣ по-разному, и эти чувства не могли быть переданы другъ другу…

Отобраніе церковныхъ цѣнностей было однимъ изъ эпизодовъ въ жизни коллегіи уже на ея закатѣ. Зимой 1921—21 года вліяніе голода и НЭП-а заставили большевиковъ сильно сократить всевозможныя непомѣрно распухшія совѣтскія учрежденія. Число сотрудниковъ отдѣла Троцкой было урѣзано съ 300 до нѣсколькихъ десятковъ. Коллегія перемѣстилась изъ Мертваго переулка, гдѣ жила, можно сказать, уютно и даже весело, въ какой-то казенный совѣтскій домъ. Отдѣлу Троцкой предложено было «свернуться» и въ смыслѣ «личнаго состава», и въ смыслѣ помѣщенія, и въ смыслѣ работы. Вмѣстѣ съ тѣмъ начали чувствоваться какія-то «новыя» вѣянія. Перегородка, отдѣлявшая въ первые годы совѣтскаго житья интеллигенцію отъ большевиковъ, дѣлившая вообще вообще всѣхъ жителей Москвы на «мы» и «они», эта перегородка стала трещать подъ натискомъ совѣтской власти съ одной стороны и «энтузіастовъ», превращавшихся во все болѣе и болѣе явныхъ революціонныхъ карьеристовъ — съ другой. Потускнѣла и какъ бы завяла сама Троцкая. Противъ нея болѣе успѣшно теперь велись различные «вѣдомственные» подкопы. Въ этихъ условіяхъ коллегіи нечего было больше дѣлать. Въ послѣдніе мѣсяцы передъ отъѣздомъ я еще числился въ ея спискахъ, но почти никогда тамъ не бывалъ.

[1] Мертвый переулокъ — переименованъ большевиками въ «Н. А. Островскаго», послѣ паденія большевиковъ названъ почему-то «Пречистенскимъ».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2268, 18 августа 1931.

Views: 35

Въ большинствѣ своемъ эмиграція состоитъ изъ жителей юга Россіи, освобожденнаго на время отъ большевиковъ Бѣлымъ движеніемъ. Многіе изъ насъ либо совсѣмъ не видѣли большевиковъ, либо, во всякомъ случаѣ, не видѣли установившейся совѣтской жизни въ тѣхъ формахъ, какія она приняла въ Москвѣ и вообще на сѣверѣ Россіи. Между тѣмъ, для сужденія о совѣтской Россіи весьма полезно имѣть какія-то личныя впечатлѣнія относительно большевиковъ. — Быть можетъ, нѣкоторое общее политическое и даже историческое заключеніе о совѣтскомъ режимѣ окажется вѣрнымъ, если оно и будетъ сдѣлано только на основаніи письменныхъ матеріаловъ. И все-таки личный «жизненный опытъ» въ данномъ случаѣ играетъ очень большую роль. На бумагѣ все кажется нѣсколько инымъ, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ въ жизни…

Приведу одинъ примѣръ. Среди тѣхъ, кто имѣлъ случай видѣть совѣтскую жизнь собственными глазами, можно встрѣтить гораздо больше скептиковъ въ смыслѣ «совѣтскаго строительства», чѣмъ среди людей, знающихъ эту жизнь лишь по наслышкѣ. Одни и тѣ же факты совѣтской жизни, свѣдѣнія о которыхъ проникаютъ заграницу, преломляются какъ-то по разному въ умахъ тѣхъ, кто имѣлъ случай видѣть большевиковъ и тѣхъ, кто не видалъ ихъ никогда. На людей, никогда не имѣвшихъ дѣла въ Россіи съ большевиками, свѣдѣнія о томъ, что происходитъ въ совѣтской Россіи, оказываютъ иногда сильное впечатлѣніе. Большевики представляются издалека совершенно неизвѣстно откуда взявшимися въ русской жизни существами, обладающими огромной, «дьявольской» энергіей, необыкновенной и тоже «дьявольской» ловкостью и умѣлостью въ достиженіи своихъ цѣлей. Сейчасъ много говорятъ о томъ, что русская молодежь, выросшая заграницей, поражена тѣмъ зрѣлищемъ совѣтской Россіи, которое рисуется ея воображенію, почти такъ же, какъ поражены имъ иностранцы, хотя, разумѣется, и съ иными чувствами. Воспитанная въ европейскихъ условіяхъ быта, наша заграничная молодежь совершенно не можетъ уловить той психологіи совѣтскаго быта, знаніе коей столь же обязательно для сужденія о совѣтскомъ режимѣ, сколько необходимо пониманіе «туземныхъ нравовъ» для общаго сужденія о судьбахъ какого-либо особаго экзотическаго міра.

Примѣръ, который я хочу привести, сводится къ слѣдующему. Какъ передать человѣку, не знающему совѣтской жизни, то представленіе о грандіозномъ, повсемѣстномъ, всеобщемъ камуфляжѣ, которое является основнымъ для вѣрнаго пониманія совѣтскихъ условій? Никто не говоритъ того, что онъ думаетъ (иначе какъ наединѣ съ самимъ собой или съ близкими людьми), никто не дѣлаетъ того, что онъ хочетъ, всѣ живутъ «неизвѣстно какимъ образомъ», подчиняясь неизбѣжнымъ «естественно-историческимъ» законамъ приспособленія. Вотъ основные признаки «частной жизни» подъ властью совѣтовъ. Попробуйте разсказать это тому, кто самъ этого не испыталъ. Онъ не можетъ понять васъ при всемъ съ его стороны добромъ желаніи. Но человѣкъ, побывавшій въ совѣтской Россіи, пойметъ васъ съ полуслова. Ему не надо объяснять, какъ это возможно, что жизнь превращается въ сплошной фантастическій камуфляжъ, охватывающій не только «спасающихся» этимъ путемъ, но и тѣхъ, отъ кого надо спасаться, не только подвластныхъ, но и власть имущихъ. Различіе двухъ «воспріятій» иллюстрирую слѣдующимъ образомъ. Всякій изъ насъ здѣсь знаетъ, что въ совѣтскихъ газетахъ не содержится, что называется, и слова правды. Но только тому, кто видѣлъ въ свое время эти газеты расклеенными на улицахъ Москвы, ясно, что это же самое думаетъ о совѣтскихъ газетахъ и всякій ревностный сотрудникъ большевика и даже всякій мало-мальски грамотный большевикъ…

Я видѣлъ совѣтскую жизнь девять лѣтъ тому назадъ. Говорятъ, совѣтскій режимъ сильно за это время перемѣнился. Это возможно, но не могли измѣниться сами большевики, имъ «некуда» было мѣняться. Не могли кореннымъ образомъ измѣниться и люди, вынужденные жить при большевикахъ. Многіе «психологическіе процессы» за истекшія девять лѣтъ получили значительное развитіе, многіе типы совѣтскаго жительства пріобрѣли свое «оформленіе». Но эти же самые процессы можно было наблюдать и десять лѣтъ тому назадъ, хотя бы въ стадіи зарожденія, и эти же самые типы совѣтскаго жительства достаточно ясно намѣчались и въ тѣ времена. То, что производитъ теперь иногда на людей, не знающихъ совѣтскаго быта, впечатлѣніе удручающей неожиданности, не является таковой для человѣка, имѣющаго возможность провѣрить ее «въ свѣтѣ воспоминанія».

Когда-нибудь будетъ написана книга «Исторія русской интеллигенціи». Послѣднія главы этой книги будутъ трактовать судьбы русской интеллигенціи при большевикахъ. Да, то будутъ именно послѣднія главы, ибо русская интеллигенція не переживетъ ни большевицкаго, ни эмигрантскаго состоянія! Въ совѣтской Россіи она исчезла, какъ нѣкоторый чувствующій свое отдѣльное бытіе разрядъ людей. Она перестала быть единствомъ, зиждущимся на общности традицій, навыковъ, понятій и въ слишкомъ разнообразныхъ условіяхъ западно-европейской жизни. «Интеллигентныя силы», остающіяся сейчасъ въ совѣтской Россіи, поглощены режимомъ или обращены имъ въ рабское состояніе. Заграницей онѣ живутъ и дѣйствуютъ «вразбродъ», не находя болѣе той искусственной общности мнѣній и чувствъ, которая поддерживалась лишь условіями прежней русской жизни.

Въ исторіи русской интеллигенціи написана послѣдняя ея страница. То былъ любопытнѣйшій эпизодъ, имѣвшій мѣсто ровно десять лѣтъ тому назадъ. Мнѣ пришлось тогда быть близкимъ его свидѣтелемъ. «Общественный комитетъ» помощи голодающимъ, образовавшійся въ Москвѣ лѣтомъ 1921 года, былъ послѣднимъ, въ сущности, дѣйствіемъ русской интеллигенціи, сознававшей свое единство и сохранившей извѣстную долю независимости. Онъ объединилъ весьма разнообразныя «интеллигентныя силы» по признаку именно этой еще ощущаемой независимости, этой увѣренности, всегда отличавшей русскую интеллигенцію, что она обязана и способна вліять на «на родную жизнь» при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Коллизія такого ощущенія независимости, такой увѣренности въ своихъ «неписанныхъ правахъ» съ большевицкимъ режимомъ, застигнутымъ въ трудную для него минуту чудовищнаго голода — весьма поучительна. Попробую сказать о судьбѣ комитета то, что мнѣ извѣстно, какъ одному изъ его участниковъ и близкому наблюдателю «событій». Это быть можетъ тѣмъ болѣе необходимо, что русской эмиграціей того времени зпизодъ этотъ не былъ вѣрно понятъ, и что невѣрное представленіе о немъ остается въ нынѣшней русской эмиграціи до сихъ поръ. Одними этотъ эпизодъ былъ истолкованъ чуть ли не какъ предательское соглашеніе съ большевиками для идущихъ только имъ на пользу дѣйствій по ихъ указкѣ, другими, напротивъ, какъ доказательство того, что и оставшаяся въ Россіи интеллигенція можетъ найти способъ, несмотря на большевиковъ, быть «полезной народу». Одни видѣли въ этомъ лишь наивное и даже смѣшное прекраснодушіе, тогда какъ другіе готовы были превозносить «общественный подвигъ». На самомъ дѣлѣ, какъ я уже сказалъ, весь этотъ эпизодъ является послѣдней вспышкой того специфическаго, особаго сознанія, которое было присуще русской интеллигенціи и которое отражало всѣ ея достоинства и ея недостатки. И справедливость требуетъ добавить, что въ условіяхъ тогдашней обстановки достоинствъ этихъ было проявлено все же больше, чѣмъ этихъ недостатковъ.

***

Начну съ утвержденія, которое, быть можетъ, теперь въ нѣкоторыхъ кругахъ не понравится: у людей вообще короткая память. Но я напомню, какъ свидѣтель людей и событій того времени, что въ 1919—20 гг., въ эпоху гражданской войны, поголовнымъ настроеніемъ московской интеллигенціи была самая восторженная симпатія къ Бѣлому движенію. Сражавшіяся противъ большевиковъ арміи разсматривались интеллигенціей, какъ «наши» арміи, и дѣло ихъ оцѣнивалось, какъ всенародное дѣло освобожденія Россіи отъ большевиковъ — дѣло неудавшееся Временному Правительству и казавшееся только болѣе надежнымь оттого, что оно находилось въ 1919—20 гг. въ военныхъ рукахъ. Это поголовное убѣжденіе московской интеллигенціи вполнѣ совпадало и съ «народными» чувствами. Вся Москва ждала «бѣлыхъ» съ величайшимъ нетерпѣніемъ, съ огромной надеждой осенью 1919 года. Этому нисколько не противорѣчитъ то, что быть можетъ отдѣльные московскіе «простолюдины», мобилизованные большевиками, сражались въ рядахъ красной арміи противъ «бѣлыхъ». У арміи, какъ мнѣ пришлось уже писать объ этомъ однажды, свои особые психологическіе законы подчиненія и объединенія.

Московская интеллигенція 1919—20 гг совершенно не задавалась вопросомъ о политическихъ тенденціяхъ бѣлаго движенія. Она не раздумывала о томъ, сражаются ли подъ Уфой или подъ Харьковомъ противъ большевиковъ «республиканцы» или «монархисты». До Москвы не доходило никакихъ слуховъ ни о политическихъ распряхъ и партійныхъ интригахъ въ тылу бѣлаго движенія на востокѣ, ни о различныхъ неприглядныхъ обстоятельствахъ тыловой жизни на югѣ. Бѣлая борьба рисовалась гораздо болѣе единой, стройной, «великодержавной» изъ московскаго плѣна, чѣмъ она была въ дѣйствительности. Жителю совѣтской Москвы казалась она въ такомъ исключительно героическомъ «аспектѣ», въ какомъ не видѣлъ ее обитатель Омска или Екатеринодара. Лишь выѣхавъ изъ предѣловъ совѣтской Россіи, услышалъ онъ впервые отъ очевидцевъ вооруженной борьбы на югѣ, на востокѣ, на сѣверѣ Россіи, узналъ изъ книгъ, написанныхъ ея участниками, такія вещи, о существованіи какихъ онъ и не предполагалъ.

Когда я написалъ выше, что у людей вообще коротка память, я имѣлъ въ виду то обстоятельство, что многіе представители русской интеллигенціи, находившіеся въ Москвѣ въ 1919—20 гг., заразились ихъ теперешнимъ осудительнымъ и отрицательнымъ отношеніемъ къ бѣлому движенію, только уже оказавшись заграницей. Въ этомъ смыслѣ сыграли свою плачевную роль тѣ «элементы» такъ наз. «лѣвой общественности», которые были выплеснуты заграницу бѣлымъ движеніемъ и немедленно повели противъ него борьбу, оказавшись въ Западной Европѣ, стремясь ему во вредъ воздѣйствовать на иностранцевъ. Если бы русская интеллигенція, пребывавшая въ совѣтскомъ «плѣну» въ 1919—20 годахъ, могла подозрѣвать о существованіи подобнаго рода дѣятельности, она единодушно и жесточайшимъ образомъ осудила бы ее! Такъ поступили бы тогда, несомнѣнно, тѣ самые люди, которые, выѣхавъ заграницу, оказались потомъ захваченными «критическими» настроеніями «лѣвыхъ» круговъ, въ коихъ по сей день они и продолжаютъ пребывать…

Если не знать этого обстоятельства, въ иномъ свѣтѣ можетъ представиться московская интеллигенція той эпохи, когда имѣлъ мѣсто эпизодъ общественнаго комитета. Эта интеллигенція единодушно оплакивала неудачу Бѣлаго движенія. Она чувствовала себя потерпѣвшей пораженіе, она не видѣла вокругъ себя никакикъ немедленныхъ возможностей борьбы, но она не рѣшала, что подобнаго рода борьба навсегда невозможна. Кронштадтское возстаніе принесло, казалось бы, новое разочарованіе. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, именно этотъ эпизодъ свидѣтельствовалъ какъ разъ и объ обратномъ. Неожиданныя возможности угрозы большевицкому режиму могли, слѣдовательно, возникнуть даже тамъ, гдѣ интеллигенція ихъ вовсе не ожидала! До нея доходили, кромѣ того, слухи о крестьянскихъ возстаніяхъ въ Тамбовской губерніи и объ ихъ непосредственномъ вмѣстѣ съ Кронштадтомъ вліяніи на перемѣну крестьянской политики большевиковъ, обозначенную НЭП-омъ.

Когда лѣтомъ 1921 года сталъ опредѣляться голодъ въ чудовищныхъ размѣрахъ на Волгѣ и на югѣ Россіи, московская интеллигенція была вдвойнѣ взволнована доходившими до нея извѣстіями. Съ одной стороны тутъ были завѣты традиціонныя понятія и искреннія чувства русской интеллигенціи, повелѣвавшія ей стремиться къ облегченію «народной бѣды». Съ другой стороны, голодъ въ такихъ небывалыхъ размѣрахъ мѣнялъ политическую ситуацію. Передъ совѣтской властью возникали чрезвычайныя, непреодолимыя трудности. Она сама не дѣлала себѣ иллюзій въ смыслѣ надежды справиться съ этимъ бедствіемъ совершенно самостоятельно, безъ какого-либо особаго хода, направленнаго къ добыванію сторонней помощи. Совѣтская власть казалась въ этотъ моментъ ослабленной. Она уже сдѣлала уступку крестьяпству введеніемъ НЭП-а. Она была бы вынуждена сдѣлать какую-то уступку интеллигенціи, если бы оказалось, что и интеллигенція обладаетъ нѣкоторой въ данный моментъ реальной силой.

Въ двадцать первомъ году въ Москвѣ отношенія интеллигенція и большевиковъ выражались понятіемъ — «мы» и «они». Встрѣчи происходили лишь на почвѣ, казавшейся обѣимъ сторонамъ (въ случаѣ интеллигенціи искренно, въ случаѣ большевиковъ — не совсѣмъ такъ) — «нейтральной». Такой почвой могли быть дѣла «культуры» (въ тѣхъ областяхъ, въ какихъ они не интересовали тогда большевиковъ), либо дѣла благотворительности (наблюдавшіяся большевиками все же не безъ подозрительности). Благотворительнымъ дѣломъ, работою, имѣвшей цѣлью помощь дѣтямъ, была занята тогда жалостливая и дѣятельная Е. Д. Кускова въ старомъ дворянскомъ домѣ на Собачьей Площадкѣ, гдѣ послѣ неисчислимыхъ хлопотъ ей удалось наладить маленькую, но очень полезную организацію. Не случайно, что именно въ этомъ домѣ и при самомъ близкомъ участіи Е. Д. Кусковой возникъ Общественный Комитетъ помощи голодающимъ. Онъ зародился по «благотворительной линіи». Однако съ первыхъ же шаговъ обнаружилось быстрое разрастаніе его въ сторону «широкаго привлеченія общественныхъ силъ», въ сторону, я сказалъ бы, охвата всей московской интеллигенціи. Въ силу традиціоннаго сознанія своихъ неписанныхъ правъ и обязанностей, интеллигенція шла въ комитетъ охотно. Для демонстраціи единенія умовъ на почвѣ помощи народу были приглашены «представители науки и искусства». На этомъ основаніи, подкрѣпленномъ личными отношеніями, попалъ въ комитетъ и я, вмѣстѣ съ Б. К. Зайцевымъ, нѣсколькими художниками и актерами московскихъ театровъ. Никакой особо «конкретной» роли для насъ, «представителей искусства», не предполагалось, развѣ только устройство какихъ-либо благотворительныхъ концертовъ или выставокъ. Признаюсь, однако, что меня лично привлекало въ комитетъ нѣчто совсѣмъ иное. Меня притягивала политическая сторона дѣла, которая, какъ я въ томъ убѣдился изъ бесѣдъ съ болѣе дѣятельными участниками, неизбѣжно должна была выступить очень скоро на первый планъ.

Политическимъ актомъ въ совѣтскихъ условіяхъ являлось образованіе организаціи, формальнымъ «предсѣдателемъ» которой былъ назначенъ Каменевъ, но которая жила, разумѣется, какой-то совсѣмъ отдѣльной отъ этого «предсѣдателя» и до нѣкоторой степени «тайной» жизнью. Вѣрнѣе было бы сказать, впрочемъ, не жила, а только стремилась начать жить, ибо едва лишь это стремленіе обозначилось, большевики поторопились его пресѣчь умерщвленіемъ комитета. Можетъ показаться, конечно, «игрушкой» то обстоятельство, что комитету удалось выпустить нѣсколько номеровъ своей газеты, заголовокъ которой, благодаря стараніямъ М. А. Осоргина, былъ какъ двѣ капли воды похожъ на заголовокъ «Русскихъ Вѣдомостей» (что привело большевиковъ въ крайнее раздраженіе). Но это не было только игрушкой, ибо на короткій моментъ и въ этомъ «пустякѣ» выражалось «соотношеніе реальныхъ силъ».

Какъ это ни странно, у комитета были нѣкоторыя реальныя силы, въ существованіи коихъ, кажется, большевики отдавали себѣ отчетъ даже лучше, нежели сами члены комитета! Что заставило въ самомъ дѣлѣ совѣтскую власть пойти скрѣпя сердце на такой «унизительный» для нея шагъ, какъ разрѣшеніе какой-то «интеллигентской говорильни»? Тутъ весьма заблуждались тѣ, кто думали, что у большевиковъ пробудилась въ нѣкоторомъ родѣ атавистическая «общественная» совѣстъ. Большевики оцѣнивали только практику интеллигентскаго комитета и оцѣнивали ее такъ. Комитетъ имѣлъ связи въ еще не разгромленной (весьма хозяйственной) кооперативной средѣ на сѣверѣ Россіи, которая могла послать на югъ по его призыву нѣкоторое количество вагоновъ овса, картофеля, овощей. Комитетъ могъ доставить честныхъ людей, которые не распродадутъ перевозимыхъ питательныхъ грузовъ, не разграбятъ складовъ, не разворуютъ запасовъ, сосредоточенныхъ на питательныхъ пунктахъ, чего, какъ показала жизнь, нельзя было ожидать отъ «регулярныхъ» совѣтскихъ служащихъ. И, наконецъ, самое главное: большевики понимали, что положеніе можетъ быть спасено только съ помощью Америки и Европы. Но что, если Америка и Европа пожелаютъ осуществить эту помощь только и исключительно черезъ посредство общественныхъ организацій, которыя казались бы Америкѣ и Европѣ независимыми отъ совѣтской власти? Въ этомъ случаѣ большевикамъ пришлось бы хотя на первое время примириться съ какимъ-то независимымъ существованіемъ комитетской организаціи.

Какъ разъ то, что заставляло большевиковъ пойти на образованіе Общественнаго Комитета, неизбѣжно направляло его въ сторону «ситуаціи», имѣвшей чисто политическое значеніе. Комитетъ могъ вызвать къ жизни на пространствѣ всей Россіи группировку оставшихся въ наличности интеллигентныхъ силъ, организованныхъ повсюду въ мѣстные комитеты, зависящіе отъ московскаго комитета. Комитетъ долженъ былъ отправить заграничную делегацію, которая вошла бы въ непосредственное сношеніе съ представителями продовольственныхъ организацій Европы и Америки. Если бы отношенія между заграничной делегаціей комитета и иностранцами установились въ томъ видѣ, что иностранцы согласились бы оказывать помощь исключительно только черезъ посредство комитета — его позиція оказалась бы довольно сильной, а благодаря наличію мѣстныхъ комитетскихъ организацій, эта сила почувствовалась бы широко по всей Россіи…

Надо ли напоминать о томъ, что произошло! Переговоры съ большевиками уперлись въ тупикъ какъ разъ на этихъ двухъ основныхъ пунктахъ — на комитетской организаціи «на мѣстахъ» и на посылкѣ заграницу комитетской делегаціи. Роль «предсѣдателя» Каменева свелась къ дѣятельнѣйшему торможенію этихъ двухъ главныхъ вопросовъ. Къ сожалѣнію, участники комитета не нашли никакихъ путей, чтобы успѣть заявить о себѣ иностранцамъ. Большевики «выиграли» у нихъ въ этомъ смыслѣ иниціативу. Европа и Америка просто не замѣтили московскаго Общественнаго Комитета. Здѣсь страннымъ образомъ интеллигенція расплатилась за то, что такъ старательно внушала она иностранцамъ въ прежнія времена! Европейцы и американцы, которымъ такъ усердно твердила въ свое время русская интеллигенція о томъ, что «революція есть благо для Россіи», теперь не хотѣли замѣтить русской интеллигенціи какъ разъ въ ту минуту, когда она старалась какимъ-то образомъ отстоять и свою собственную независимость, и послѣднія крохи россійскаго блага отъ «революціоннаго правительства». Иностранцы подписали съ большевиками соглашеніе о продовольственной помощи, и какъ только это случилось, Общественный Комитетъ былъ уничтоженъ совѣтской властью «въ двадцать четыре часа».

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2261, 11 августа 1931.

Views: 33

Удивительная у русскихъ привычка. Никто ихъ не спрашиваетъ, никто самъ не начинаетъ разговора на подобныя темы, а они все-таки высказываютъ свое откровенное мнѣніе.

— Здравствуйте, Марья Андреевна. Что это у васъ сегодня мѣшки подъ глазами? Нездоровится?

— Ба! Федоръ Петровичъ! Неужели вы? Вотъ курьезъ! Честное слово, не узналъ. Посѣдѣли, постарѣли, осунулись.

Ни съ кѣмъ изъ знакомыхъ нельзя разстаться на мѣсяцъ, на два, чтобы при встрѣчѣ они не начали пытливо всматриваться въ ваши глаза, въ лицо, въ фигуру, въ костюмъ и не дѣлиться затѣмъ впечатлѣніями о вашей особѣ.

— Что, это, батенька, у васъ на рукѣ жилы вздуваются? Не склерозикъ ли?

— Ну и пополнѣли вы, дорогой мой. Животъ куда выдвинулся, поглядите. А подбородокъ?

Не скажу, чтобы всѣ эти замѣчанія, вопросы и недоумѣнія вызывались враждебными чувствами. Отнюдь нѣтъ. Наоборотъ. Чѣмъ лучше люди относятся къ вамъ, тѣмъ настойчивѣе и продолжительнѣе бесѣдуютъ они на всѣ эти темы, разспрашиваютъ, охаютъ, стонутъ, всплескиваютъ руками, вспоминаютъ, какимъ молодцомъ вы были до революціи и во что обратились сейчасъ.

Но все это еще ничего, когда человѣкъ чувствуетъ себя нормально и въ достаточной степени бодръ, чтобы преодолѣть соболѣзнованіе друзей.

А каково положеніе дѣйствительно больныхъ или выздоравливающихъ отъ тяжелой болѣзни?

Вотъ, напримѣръ, вспоминаю недавнюю жуткую сцену. Вернулся послѣ двухмѣсячнаго отсутствія Дмитрій Ивановичъ, перенесшій болѣзнь желчнаго пузыря. Разумѣется, видъ у бѣдняги былъ соотвѣтственный. И похудѣлъ, и пожелтѣлъ, томности больше во взглядѣ, и движенія не слишкомъ порывисты. Однако вернулся онъ достаточно веселымъ, достаточно жизнерадостнымъ, вполнѣ успокоеннымъ, что всѣ непріятности кончились.

И вотъ какъ началось вдругъ!

Сначала сослуживцы мужчины:

— Наконецъ-то, дорогой Дмитрій Ивановичъ! Покажитесь-ка… Покажитесь-ка… Ближе къ свѣту… Сюда. Батюшки! Ой-ой-ой! Ни кровинки на лицѣ!

— Здравствуйте, Дмитрій Ивановичъ, здравствуйте. Ну какъ? Вылечились? Слава Богу. Поздравляю. Между прочимъ, смотрите: желчный пузырь такая подлая вещь, что шутки съ нимъ плохи. Неровенъ часъ опять что-нибудь, тогда ужъ не выкрутитесь.

— Да-съ… Дѣло серьезное, — ободряющимъ голосомъ подтверждаетъ изъ угла канцеляріи Андрей Андреевичъ. — Я вотъ смотрю на васъ, Дмитрій Ивановичъ, смотрю и вспоминаю: какъ имя того фараона, мумію котораго я видѣлъ въ Каирѣ? Сети Первый? Удивительное сходство, во всякомъ случаѣ. Двѣ капли воды.

Ну а послѣ мужчинъ, разумѣется, обступили Дмитрія Ивановича и сослуживицы-дамы.

— Голубчикъ, Дмитрій Ивановичъ, а вы у какого доктора лечитесь? У Пузыркина? Господи! Какъ можно обращаться къ Пузыркину? Сколькихъ людей онъ въ гробъ вогналъ!

— Дмитрій Ивановичъ, а вы діэту соблюдаете? Какую? Жаренаго нельзя? Хорошо, а вареное что? Овощи? Милый мой, увѣряю васъ, что вареныя овощи гораздо хуже печеныхъ. Только безъ корки. Вотъ, у меня, напримѣръ…

— Морковный сокъ пейте, Дмитрій Ивановичъ, морковный!

— Погодите, дорогая. Дайте досказать. Вотъ у меня тетя была… То-есть, не тетя, а дядя. Тетя отъ гнойнаго аппендицита умерла значительно раньше. Такъ вотъ, у дяди былъ другъ, женатый на статсъ-дамѣ, и эта статсъ-дама сама дядѣ разсказывала, какъ кузина ея сердцевиной печенаго картофеля вылечилась. Правда, у нея почки были, а не пузырь, но пузырь тоже былъ и, конечно, сильно затронутый…

— Надежда Ивановна, это, должно быть, другой пузырь.

— Ахъ, не перебивайте, дорогая моя. Пузырь, пузырь! Что я пузырей не знаю, по-вашему? Такъ, вотъ, прежде всего, картофель безъ шелухи, а затѣмъ парное молоко. Прямо изъ-подъ коровы. Доите и пейте. Доите и пейте. А затѣмъ лежите. Никакихъ лишнихъ движеній. Никакого утомленія. Вь особенности, остерегайтесь лѣстницъ. Знаете, въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ступеньки кончаются и гдѣ кажется, будто уже гладкое мѣсто…

Въ тотъ день вечеромъ несчастный Дмитрій Ивановичъ, естественно, вернулся домой совершенно больнымъ. Все тѣло ныло. Пузырь давалъ о себѣ знать. Почки почему-то тоже. Селезенка вспухла. Голова кружилась. Въ ногахъ слабость. Подъ глазами темныя пятна. Говорятъ, ночью онъ бредилъ, во снѣ вскакивалъ, кричалъ что-то про картофель, про корову, про доктора Пузыркина. И только исключительно здоровая отъ природы натура, перенесшая заболѣваніе желчнаго пузыря, помогла перенести всѣ эти соболѣзнованія знакомыхъ.

Дмитрій Ивановичъ, къ счастью, выжилъ.

***

Какъ-то въ прошломъ году я прекратилъ знакомство съ Алексѣемъ Павловичемъ Рукинымъ по слѣдующему случаю: дружески подошелъ къ нему, спросилъ. «какъ ваше здоровье?», а онъ вдругъ почему-то налился кровью, затопалъ ногами и грубо крикнулъ прямо въ лицо: «убирайтесь вы къ чорту!»

Тогда я обидѣлся и пересталъ даже раскланиваться. Ну а теперь вспоминаю и думаю:

— А можетъ быть, Алексѣй Павловичъ совсѣмъ не виноватъ?

Андрей Ренниковъ.
Возрожденіе, № 2282, 1 сентября 1931.

Views: 33

Во дворцахъ синдикатовъ и конфедерацій. — Какъ фашисты разрѣшили рабочій вопросъ. — Различіе между примкнувшими къ движенію и «чистыми фашистами». — Диктатура кончится, когда всѣ станутъ фашистами.

Если спросите фашиста, какое самое главное, самое разительное, самое безспорное достиженіе фашистскаго строя, почти неизмѣнно получите отвѣтъ, что, — конечно, корпоративная система, окончательно разрѣшившая рабочій вопросъ, — въ ней, прежде всего, то новое слово, которое принесло міру революція черныхъ рубашекъ. Вѣдь заявилъ-же министръ корпораціи Боггаи, что фашистское государство является синдикальнымъ по своимъ составнымъ частямъ и корпоративнымъ по своей функціи.

Первое впечатлѣніе, даже чисто внѣшнее, отъ этой новой организаціи несомнѣнно внушительное. Въ огромныхъ великолѣпныхъ дворцахъ засѣдаютъ конфедераціи работодателей и синдикаты рабочихъ. Вы подымаетесь по покрытымъ роскошными коврами лѣстницамъ, васъ встрѣчаютъ молодые люди въ бѣлыхъ кителяхъ и черныхъ рубашкахъ или — съ фашистскими значками въ петлицахъ, – высоко поднявъ руки по-фашистски привѣтствуютъ васъ, проводятъ въ просторные кабинеты, гдѣ такіе же молодые люди, за дубовыми письменными столами, будутъ разсказывать вамъ о благоустройствѣ фашистскаго государства, о величіи пройденнаго, о радужныхъ надеждахъ на будущее. По стѣнамъ этихъ кабинетовъ вы увидите изображенія Муссолини — суроваго, Муссолини — радостнаго, Муссолини — въ фашистской шапкѣ съ плюмажемъ, въ широкой тяжелой цѣпи Аннунціады, Муссолини на берегу моря, озареннаго свѣтомъ, словно въ побѣдномъ сіяніи шествующаго миімо волнъ, бѣгущихъ къ его стопамъ, Муссолини на конѣ, Муссолини въ кабинетѣ, Муссолини, низко склонившагося передъ королемъ и Муссолини, отдающаго приказаніе вытянувшимся передъ нимъ юношамъ. И подъ каждымъ изъ этихъ снимкомъ ударитъ вамъ въ глаза величавая, декоративная, въ каждомъ изгибѣ своемъ продуманная, подпись фашистскаго вождя.

И если вы побываете въ конфедераціи промышленниковъ, кофедераніи земледѣльцевъ, синдикатѣ рабочихъ промышленности, въ любомъ изъ подобныхъ учрежденій, у васъ получится впечатлѣніе, что были вы въ настоящемъ министерствѣ. Потомъ сольются въ памяти всѣ эти канцеляріи, такъ что не припомните сразу, которая рабочій синдикатъ, а которая — конфедерація промышленниковъ или капиталистовъ: во всѣхъ съ нами говорили такіе же самоувѣренные молодые люди, такіе же изображенія Муссолини красовались въ такихъ-же роскошныхъ кабинетахъ, такіе же кители и черныя рубашки мелькали по коридорамъ и о томъ же разсказывали вамъ, проповѣдуя тѣ же идеи, на тотъ же ладъ, съ той же четкостью и безапелляціонностью, представители «эксплуатируемыхъ» и «эксплуататоровъ».

***

Фашистское разрѣшеніе рабочаго вопроса ясно и просто. Вотъ ужъ дѣйствительно яйцо Колумба!

Государство имѣетъ дѣло лишь съ синдикатами работодателей и рабочихъ, и потому допускаетъ лишь коллективные контракты, имѣющіе силу закона и обязательные для всѣхъ даже и тѣхъ, которые въ синдикаты не входятъ. Въ случаѣ разногласія, дѣло переходитъ въ «судъ труда» (составленный изъ обыкновенныхъ судей), который разрѣшаетъ его безапелляціонно. Синдикаты рабочихъ конфедераціи работодателей, въ каждой отрасли производства, должны образовать корпорацію, которая по закону признается органомъ государства. Классовая борьба прекращается — оба класса, слившись въ корпорацію, подчиняются уже лишь общимъ, государственнымъ интересамъ.

Таково заданіе. Будь оно осуществлено, его, дѣйствительно, можно было бы считать разрѣшеніемъ рабочаго вопроса. Между тѣмъ, нынѣшнее положеніе въ Италіи не позволяетъ судить о степени его осуществленія. Ибо, если это заданіе формально такъ или иначе и осуществляется, — ни одинъ итальянецъ, сохранившій способность мыслить свободно, не станетъ серьезно утверждать, что синдикаты, дѣйствительно, представляютъ всю совокупность интересовъ прежде открыто вражданавшихъ классовъ.

***

Законъ гласитъ: руководители синдикальныхъ союзовъ должны обладать надлежащими способностями, быть добрыхъ нравовъ и преисполнены истинно національнаго чувства.

Послѣднее значитъ, что они должны быть фашистами, ибо истинное національное чувство — это фашизмъ и только фашизмъ…

Руководители синдикатовъ, и въ центрѣ, и на мѣстахъ, избираются, но избранники должны быть утверждены правительствомъ въ лицѣ министра корпорацій. Само же избраніе происходитъ не путемъ подачи голосовъ: кто за? — кто противъ? — и списокъ прошелъ.

Получается, такимъ образомъ, что какъ представители рабочихъ, такъ и работодателей, въ значительной степени, являются представителями правительства. Естественно предположить, что въ случаѣ конфликта они подчинятся директивамъ свыше. Примѣръ: не такъ давно рабочій синдикатъ постановилъ понизить заработную плату…

И вотъ, несмотря на полицейскій режимъ, на страхъ быть изгнаннымъ съ завода, въ кварталѣ Санъ-Лоренцо, гдѣ живетъ римская бѣднота, не трудно встрѣтить рабочаго, который скажетъ, что его синдикатъ далеко не всегда защищаетъ его, рабочаго, интересы. Интересы націи? Конечно, они должны идти прежде всего (такъ сейчасъ думаютъ, вѣрнѣе, говорятъ чуть ли не поголовно всѣ итальянцы), но все-таки синдикатъ не можетъ же оборачиваться противъ своихъ же членовъ…

Не трудно будетъ сдѣлать изъ всего этого заключеніе, что синдикаты, въ ихъ настоящемъ видѣ, суть органы диктатуры, что они проводятъ волю правящей касты, сверху донизу установившей въ нихъ свою власть. И естественнымъ покажется выводъ, что такую систему трудно назвать разрѣшеніемъ рабочаго вопроса, такъ какъ при наличіи диктатуры, власть которой не оспаривается, и — пока она не оспаривается, можно не такъ еще перестроить соціальный порядокъ, а затѣмъ доказывать, что перестройка эта всѣхъ и навсегда удовлетворила.

***

Именно въ бесѣдахъ по рабочему вопросу особенно оказывается различіе между фашистами.

Есть такіе, которые скажутъ вамъ, что установленная система дала благодѣтельные результаты: забастовокъ нѣтъ, ибо онѣ воспрещены закономъ и сами рабочіе понимаютъ, что заинтересованы въ синдикатахъ. Всякій конфликтъ ликвидируется въ корнѣ: власть не даетъ ему распространиться за предѣлы данной отрасли производства. Введены новые, смѣлые законы, введено страхованіе противъ туберкулеза, вклады въ сберегательныя кассы все увеличиваются, охрана материнства и младенчества поставлены, наконецъ, на подлинную высоту. Огромная фашистская организація «Дополяворе» обезпечиваетъ развлеченія рабочимъ спортивными прогулками, экскурсіями, отвлекаетъ ихъ отъ политики. По воскреснымъ днямъ идутъ особые поѣзда, на которыхъ за ничтожную сумму (отъ 5 до 12 лиръ) можно съѣздить въ далекіе города, осмотрѣть ихъ, пойти даже въ театръ, съѣздить на берегъ моря… Ужасающія трущобы, въ которыхъ на окраинахъ ютилась римская бѣднота, сожжены и выстроены новые дома съ дешевыми квартирами. Безработица существуетъ, какъ и всюду въ Европѣ, но правительство производитъ спеціальныя работы по осушенію огромныхъ районовъ, по проведенію новыхъ дорогъ: безработнымъ предоставляется возможность имѣть если не постоянный, то хотя бы временный заработокъ.

Они скажутъ вамъ, что все это осуществляется въ Италіи лишь благодаря сильной власти и установленной соціальной системѣ.

И они будутъ совершенно правы.

Они добавятъ, что, быть можетъ, дѣйствительно, — фашистская система нѣсколько стѣсняетъ частную иниціативу, что промышленность расцвѣла при либерализмѣ, что нынѣ она организована въ послушную армію и что это обстоятельство способно внести въ нее извѣстную долю апатіи. Они скажутъ вамъ также, что, несомнѣнно, крупный капиталъ и крупная промышленность ограничены въ своихъ правахъ, хотя и въ очень терпимыхъ размѣрахъ. Вамъ приведутъ примѣръ, что мукомоламъ разрѣшили пріобрѣтать лишь десять процентовъ употребляемаго ими зерна, но что этимъ спасено было итальянское земледѣліе, хоть и пострадали отдѣльные промышленники. Вамъ скажутъ, наконецъ, что громоздкій аппаратъ синдикатовъ обходится государству все же дешевле, чѣмъ забастовки. Эти защитники фашизма признаются, что корпорацій (кромѣ корпораціи театральныхъ дѣятелей) фактически такъ и не удалось еще осуществить изъ-за вопреки всему продолжающагося антагонизма, и потому, что требовались расходы, непосильные въ тяжелыя нынѣшнія времена. Поэтому правительство и поселѣ часто непосредственно руководитъ синдикатами, учрежденіями «парастатальными» (т. е. параллельными государству), назначая въ нихъ часто даже своихъ комиссаровъ. Но вѣдь и такъ много достигнуто и нельзя серьезно говорить о какихъ бы то ни было соціальныхъ раздорахъ въ Италіи… Такъ будутъ говорить съ вами фашисты, которые не были въ партіи во время похода на Римъ, которые примкнули ней, увидѣвши, что лишь фашизмъ можетъ спасти Италію.

Другіе же скажутъ вамъ, что фашизмъ прежде всего воспитываетъ итальянцевъ, что онъ есть новая религія, новая истина, что онъ долженъ обновить человѣчество. Они окажутъ, что благодаря фашизму всякій итальянецъ почувствуетъ себя частицей единаго цѣлаго — государства. Они гордо заявятъ, что главное — не достигнутое внѣшнее благоустройство, а именно новое воспитаніе, психологическая перемѣна итальянца, что — покончено разъ навсегда съ пресловутыми «правами человѣка и гражданина», с либерализмомъ и со всѣми свободами, что ихъ замѣнилъ девизъ «всѣ для каждаго и каждый для всѣхъ». Такъ будутъ говорить коренные, чистые, такъ сказать, фашисты.

И если вы спросите ихъ, когда же кончится диктатура, когда же руководители синдикатовъ будутъ избираться свободно, — они отвѣтятъ:

Диктатура кончится, будьте въ увѣрены. Когда? Когда вся Италія станетъ фашистской и — тѣмъ самымъ диктаторская власть станетъ излишней. Диктатура кончится тогда, когда не будетъ ни одного итальянца, который сомнѣвался бы, что фашистская истина есть истина единственная и абсолютная. Къ этому мы ведемъ итальянскій народъ и расправляемся со всякимъ, кто мѣшаетъ намъ. А пока… пока — диктатура должна продолжаться на благо самимъ же итальянцамъ.

И если вы замѣтите, что все это, быть можетъ, одна мечта, что нельзя говорить о концѣ диктатуры, разъ обусливается онъ чуть ли не перерожденіемъ человѣчества, чистые фашисты ничего не отвѣтятъ, а посмотрятъ на васъ съ презрѣніемъ, какъ на представителя «стараго міра», съ которымъ, какъ и со всѣмъ, что съ этимъ связано, надо скорѣе расправиться.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2282, 1 сентября 1931.

Views: 19

Читатель, прочитавшій это заглавіе, пусть не подумаетъ, что я пишу объ опереткѣ Оффенбаха, недавно возобновленной и породившей, говорятъ, тѣ сдвинутыя на правый глазъ шляпки, которыя хотятъ напомнить императрицу Евгенію и 1867 годъ. Не собираюсь я писать и о парижской жизни такъ, какъ пишутъ о ней обычно проживающіе здѣсь корреспонденты иностранныхъ газетъ, отмѣчающіе всякій разъ выставку картинъ, состязаніе автомобилей, новую пьесу, нарядный пріемъ. На выставки картинъ ходятъ немногіе, немногіе посѣщаютъ состязанія автомобилей или первыя представленія, а гости пріемовъ, о которыхъ разсказываютъ корреспонденты — и вовсе немногочисленны. Быть можетъ, все это черты, правда, необходимыя въ парижской жизни, и все же растворяющіяся въ ней, почти незамѣтныя въ общемъ ея потокѣ. Можно жить въ Парижѣ и съ ними не соприкоснуться или соприкоснуться лишь мимолетно. И можно все же не чувствовать себя обездоленнымъ, «неполноправнымъ» участникомъ движенія парижской жизни.

Объ этой жизни не разъ задумываемся теперь мы, русскіе парижане. Только теперь мы знаемъ Парижъ по-настоящему, именно потому, что парижской жизнью живемъ. Многіе изъ насъ бывали здѣсь до войны. Многіе изъ насъ неизмѣримо больше тогда знали парижскую хронику въ томъ смыслѣ, въ какомъ изображаютъ ее корреспонденты иностранныхъ газетъ. Многіе изъ насъ не пропускали тогда ни одной выставки, не выходили изъ театра, были приняты въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ, принимали сами. Никто однако, не зналъ тогда о Парижѣ того, что всякій изъ насъ знаетъ теперь.

Многіе любили эту «парижскую жизнь», какъ она рисовалась тогда. Никто не былъ, однако, такъ поглощенъ Парижемъ, какъ поглощены сейчасъ нѣкоторые изъ насъ. Я знаю людей, которымъ вырваться отсюда вѣроятно совсѣмъ невозможно. Оторвавшись отъ Парижа, они нигдѣ болѣе не найдутъ себѣ мѣста. Въ часъ возвращенія въ Россію возникнутъ поэтому душевныя драмы подобнаго рода, вовсе не предчувствуемыя теперь и, однако, неожиданно многочисленныя. Не знаю, многіе ли вообще покинутъ этотъ городъ съ легкимъ сердцемъ, ничего не оставивъ въ немъ отъ себя, отъ собственной жизни. Даже если своя судьба складывается здѣсь какъ очень суровое, очень тяжелое пусть даже неудачное житье — врагами Парижа разстанутся съ нимъ немногіе.

Мы узнали многое о парижской жизни, хотя иногда и не умѣемъ точно опредѣлить, что именно мы узнали въ ней. Хороша ли она? Плоха ли? Едва ли кто нибудь изъ насъ воскликнетъ восторженно, что она хороша. Въ отвѣтъ на такой вопросъ мы скорѣе задумаемся и нѣсколько неопредѣленно скажемъ — трудна эта жизнь, очень трудна. Но если трудна, то значитъ ли и плоха? Я этого не думаю. И не думаютъ этого вѣроятно всѣ тѣ, кто говорятъ о Парижѣ, что жизнь трудна, а говорятъ это здѣсь положительно всѣ — всѣ, кто живутъ здѣсь, а не наѣзжаютъ сюда по сезонамъ — всѣ, кто вовлечены въ парижскій круговоротъ, и даже внѣзависимости отъ ихъ заработка или достатка и отъ ихъ мѣста на общественной лѣстницѣ.

«Они разстались. Симонъ вышелъ изъ своего бюро и направился по улицѣ Лафайетъ. Было шесть часовъ вечера. Трамваи и такси заполняли всю мостовую. Закупорка уличнаго движенія продолжалась очевидно уже довольно долго, потому что всѣ шофферы вдругъ принялись трубить. Скопленіе сдѣлалось такимъ тѣснымъ, что казалось, не будетъ больше никакой возможности двинуться съ мѣста, и въ то же время всѣмъ нетерпѣливо хотѣлось мчаться впередъ. На тротуарахъ толпа двигалась быстро, сплошной массой. Симонъ замѣчалъ текшія ему навстрѣчу безчисленныя лица мужчинъ и женщинъ. Каждое, по очереди, на мгновеніе запечатлѣвалось въ его глазахъ, неподвижное въ этотъ короткій мигъ, какъ лицо мертваго. Мужчины, женщины, глаза, подбородки, губы — все было отмѣчено знакомъ усталости и равнодушія…»

Я беру этотъ отрывокъ съ предпослѣдней страницы недавно прочитанной книги, къ которой я дальше вернусь. Парижъ эти строки напомнятъ каждому, кто знаетъ его и окажется вдали отъ него. Утомленіе и равнодушіе лицъ парижской улицы — какъ хорошо оно намъ знакомо! И если мы не видимъ на улицѣ сами своихъ собственныхъ лицъ, то все же чувствуемъ, какъ написано на нихъ всегда то же утомленіе, то же равнодушіе. Я знаю человѣка вотъ такъ двигавшагося въ парижской уличной толпѣ и вдругъ остановившагося передъ зеркаломъ въ простѣнкѣ, откуда взглянуло на него его собственное лицо. «Парижъ съѣдаетъ» — сказалъ онъ и вздохнулъ съ покорной грустью.

Парижъ дѣйствительно съѣдаетъ человѣка, и вотъ человѣкъ все же весьма не охотно промѣняетъ Парижъ на какое, либо другое мѣсто! Тѣ изъ насъ, кто путешествовали эти годы, могли на опытѣ невольныхъ сравненій лучше замѣтить вещи, часто мало замѣтныя. Въ Берлинѣ парижанинъ испытываетъ все время легкое раздраженіе. Улицы тамъ какъ-то ненужно широки и малолюдны, движеніе на нихъ кажется скуднымъ, лишеннымъ нерва. Дома и окна лавокъ однообразны, толпа лишена изящества, въ ней мало кто спѣшитъ, но и мало кто улыбается, никто не бранится, но и никто не смѣется. Всѣ смотрятъ другъ на друга съ медленнымъ и слишкомъ ужъ явнымъ любопытствомъ. Это — провинціальная черта, неприличествующая обычаю настоящаго большого города. Большой городъ непремѣнно требуетъ скользящихъ и нѣсколько равнодушныхъ взглядовъ, но большой городъ въ Берлинѣ вообще только задуманъ и не выполненъ. Его вечерніе огни не убѣдительны и назойливы. Его ночная жизнь, такъ невесело шумящая, неизвѣстно почему до разсвѣта, несносна въ своей прямолинейной распущенности. Здѣсь чисто по-протестантски грѣховность «нахтлокаля» [1] смѣняется каждое утро конторской добродѣтелью.

Механичность Берлина заставляетъ по контрасту въ тысячѣ маленькихъ чертъ почувствовать тонкую, стыдливо иногда скрытую человѣчность Парижа. Притупленность, приглушенность лондонской жизни заставляетъ оцѣнить нервную напряженность парижской. Да, Лондонъ, конечно, совсѣмъ не «съѣдаетъ человѣка»! Онъ даже возвращаетъ человѣку краски лица, спокойствіе взгляда, медленность поступи и какое-то давно забытое, нелишенное своей прелести, чувство лѣни. Въ Лондонѣ встаютъ поздно: «бѣжать» собственно некуда. Въ этомъ есть быть можетъ какая-то правда жизни. Это все же ужъ слишкомъ «философическая» правда. Можно ли жить съ такой правдой, по англійской мѣркѣ, повѣривъ въ то, что все какъ-то «обойдется» или, тоже по англійской мѣркѣ, примирившись съ тѣмъ, что «все равно ничего не подѣлаешь»? Есть англичане думающіе сейчасъ о своей странѣ, что она «умираетъ съ улыбкой и въ отличномъ расположеніи духа». Они весьма печалятся, что она умираетъ, но кажется все же больше гордятся улыбкой и отличнымъ расположеніемъ духа.

Такимъ «резиньяціямъ» не мѣсто въ Парижѣ. Жить лихорадочно, по-парижски — вредно, но вѣдь это только нервная лихорадка, а нервность, говорятъ, бережетъ человѣка отъ многихъ другихъ заболѣваній.

Надежды, либо только иллюзіи — это все же достояніе человѣка. Жизнь иллюзіями, надеждами на непредвидѣнное сближаетъ парижанина съ американцемъ. Безъ этого, быть можетъ, вообще не выдержитъ человѣкъ страшнаго давленія современной жизни. Если не защищаетъ его философическая «резиньяція», онъ вооружается иллюзіей, ошибкой, заблужденіемъ, легковѣріемъ, чувствуя себя солдатомъ жизненной «позиціонной» войны. Въ той книгѣ, изъ которой я привелъ выдержку, разсказывается, какъ журналистъ, уже узнавшій нѣсколько лѣтъ парижской жизненной баталіи, говоритъ молодому человѣку, лишь вступающему на этотъ путь: «Жить — это значитъ зарабатывать деньги и больше ничего». Въ словахъ этихъ есть гораздо болѣе глубокій и чистый смыслъ, чѣмъ то на первый взглядъ кажется!

***

Три года тому назадъ мнѣ пришлось, выполняя одну работу, жить три недѣли во Флоренціи. Работа заканчивалась, я собирался уѣзжать въ Парижъ. Въ послѣдніе дни пріѣхалъ во Флоренцію мой пріятель, никогда не бывавшій въ ней прежде. Я показалъ ему кое-какія обычныя достопримѣчательности. Наканунѣ отъѣзда, въ часъ заката солнца, мы поѣхали во Фьезоле. Послѣ жаркаго дня наступалъ райскій, волшебный вечеръ. На террасѣ маленькаго ресторана висящей надъ изумительными вечерними пространствами флорентійской долины мы, окончивъ обѣдъ, невольно примолкли въ созерцательномъ благоговѣніи. Окраска горъ мѣнялась съ каждой минутой на нашихъ глазахъ, являя всѣ чудеса непостижимой красоты. Солнце сѣло, долина уже затянулась густой синевой, но гдѣ-то еще блестѣлъ извивъ Арно, въ городѣ стали зажигаться огни. «Божественный видъ», сказалъ мой спутникъ, и мы, наконецъ, стали собираться уходить.

Божественный видъ, божественный міръ, божественная жизнь — эти слова часто приходятъ на умъ въ Италіи… Въ тотъ самый вечеръ я зашелъ проститься съ друзьями, живущими въ новой части города. На утро поѣздъ уходилъ рано, я торопился. Было около одиннадцати часовъ вечера, когда я возвращался въ альберго [2] Кавуръ. Мнѣ надо было пройти рядъ новыхъ и старыхъ улицъ Флоренціи. Онѣ тянулись передо мной узкія, прямыя, длинныя, совершенно пустыя, ровно освѣщенныя фонарями. Я шелъ быстро. Долго, очень долго не встрѣчалось ни одного прохожаго. Въ домахъ совсѣмъ не было свѣта, они казались брошенными, необитаемыми, мертвыми. Торопясь, я слегка сбился съ дороги и кружилъ, читая на углахъ улицъ историческія названія. Странное тоскливое чувство постепенно овладѣло мной. Оно еще усилилось, когда я встрѣтиль единственнаго сонно-громыхающаго извозчика и когда на опустѣвшей рыночной площади услышалъ стукъ закрываемыхъ ставень, а въ пріоткрытую дверь маленькой остеріи увидѣлъ двухъ запоздалыхъ игроковъ въ карты за полулитромъ вина… Молодой человѣкъ вдругъ прошагалъ мимо меня, громко насвистывая «Валенсію». Меня охватило необыкновенно острое ощущеніе маленькой жизни, человѣческой стѣсненности, «стоячей воды», скуки, мнѣ стало гораздо легче на душѣ, когда я вошелъ въ подъѣздъ гостиницы и тамъ могъ заявить ночному швейцару, что завтра рано утромъ уѣзжаю въ Парижъ…

Божественная жизнь и человѣческая скука — это, оказывается, совмѣстимо. Не будемъ умалять напрасно значеніе слова скука. Скука такого порядка происходитъ не отъ отсутствія развлеченій, а отъ ослабленнаго ощущенія жизни. «Жизнь гдѣ-то идетъ. Жизнь проходитъ мимо». Вотъ убійственная мечта всякой провинціи, всякаго маленькаго или средняго города. Пусть эта мечта обманчива по существу. Но вѣдь человѣкъ не можетъ успокоиться и не можетъ увѣриться въ обманчивости своей мечты, не убѣдившись въ ней самъ.

***

Пришла очередь возвратиться къ той книгѣ, о которой я упомянулъ. Ея авторъ — молодой писатель, Пьеръ Бостъ. Его книга называется «Скандалъ», и изображаетъ она судьбу двухъ очень молодыхъ людей, вышедшихъ изъ французской провинціи и начинающихъ жизнь въ Парижѣ. Сначала эта жизнь начинается такъ, какъ задумали ее для нихъ родители: Пьеръ и Симонъ — студенты медицинскаго факультета. Но имъ не хочется учиться, имъ хочется жить, имъ хочется сразу начать участвовать въ жизни. Парижъ заставляетъ ихъ угадать, что жить — «это значитъ зарабатывать деньги»… Оба хотятъ броситься со «школьнаго берега» жизни въ ея, можетъ быть, и мутныя воды и только то тогда ужъ, оказавшись въ этихъ водахъ, учиться плавать. Кто предназначенъ къ тому — выплыветъ, кто не научится — пожалуй, пойдетъ ко дну. Способъ суровый, опасный, но весьма «спортивный», т. е. въ высшей степени въ духѣ нашего времени.

Въ качествѣ учителя житейскаго плаванія появляется въ романѣ странная фигура человѣка лѣтъ пятидесяти, одинокаго, свободнаго, богатаго, все знающаго, ко всему равнодушнаго, но и ко всему слегка любопытнаго, много путешествовавшаго, «международнаго», хотя и съ легкой нѣмецкой окраской. Эта фигура въ нравственномъ смыслѣ сомнительная, ее видятъ въ элегантныхъ барахъ особенной репутаціи, но также и во всякаго рода модной средѣ — свѣтской, артистической, дѣловой. Въ Парижѣ этотъ человѣкъ знаетъ все и всѣхъ и мгновенно можетъ «устроить» что надо. Чувствуетъ онъ себя здѣсь, какъ рыба въ водѣ, хотя о порокахъ его догадываются всѣ, о томъ, что онъ куритъ опіумъ говорятъ, и о томъ, что онъ выполняетъ роль какого-то агента въ «сближеніи» съ Германіей, иногда потихоньку разсказываютъ. Но всѣ знаютъ, однако, и его своеобразное безкорыстіе: ради любопытства, ради какого-то опыта или даже «просто такъ», «неизвѣстно почему» можетъ онъ вдругъ заинтересоваться человѣкомъ, помочь ему, поддержать его, оказаться полезнымъ и умнымъ пріятелемъ. Онъ охотно втягиваетъ другого въ то «движеніе жизни», которое для него дѣйствительно быть можетъ есть нѣчто подобное водѣ для «играющей» то на поверхности, то въ глубинѣ, рыбы. Выброшенной на какой-либо берегъ жизни, онъ задохнется отъ собственныхъ мыслей, отъ страха остаться «въ сторонѣ» отъ другихъ и наединѣ съ собой…

И вотъ, чтобы этого не случилось, онъ основываетъ журналъ, чрезвычайно моднаго типа, состоящій изъ кусочковъ литературы, театра, искусства, свѣтской хроники, изъ обрывковъ «того, о чемъ говорятъ», изъ слуховъ и намековъ не то язвительныхъ, не то рекламныхъ, изъ множества картинокъ «фотографическаго репортажа». Пьеръ, а затѣмъ и Симонъ, попадаютъ туда, познаютъ, слѣдовательно, парижскую суету суетъ въ самой ея современнѣйшей формѣ. Въ этой суетѣ суетъ очень быстро имъ открывается всяческая ея сторона, — ея ярмарка успѣха, ея лотерея удачи, но и ея кухня тщеславія, ея лавочка выгоды. Симонъ и Пьеръ видятъ тѣмъ болѣе ясно «скандалъ» парижской жизни, что варятся сами въ этомъ котлѣ…

Я не буду разсказывать содержаніе романа. Пьеръ погибаетъ, сдѣлавшись жертвой случайности. Симонъ остается жить съ тѣмъ знаніемъ жизни которое онъ унаслѣдовалъ отъ Пьера и которое самъ успѣлъ пріобрѣсти. И то и другое таково, что кажется жить совсѣмъ нечѣмъ и жить вовсе не стоитъ. Если эта жизнь сплошной «скандалъ», какъ показалъ ее намъ черезъ Пьера и Симона авторъ романа, то почему все-таки не уходитъ отъ нея оставшійся въ живыхъ «герой», но, напротивъ, твердо рѣшаетъ вдругъ «тянуть лямку» и даже какъ-то особенно усердно «вложиться» въ нее? Этимъ вопросомъ читателя, остающимся безъ отвѣта, романъ оконченъ. Послѣднее слово его не сказано.

«Скандалъ» нѣкоторыхъ особенныхъ верховъ парижской жизни изображенъ отчетливо, но вотъ на послѣдней страницѣ книги Симонъ оказывается на парижской улицѣ среди ея описанныхъ выше и такъ хорошо знакомыхъ намъ текущихъ толпъ, мелькающихъ лицъ, равнодушныхъ и утомленныхъ. Въ эту минуту Симонъ, не отказавшійся отъ своего познанія «суеты суетъ», отъ своего отрицанія ея, отъ своей ненависти къ ней и отъ своего желанія свести съ нею счеты за гибель любимаго друга, вдругъ ощущаетъ необходимость жить, какъ нѣкоторый голосъ долга, какъ внутреннее послушаніе какой-то невѣдомой цѣли. Тайна этого внутренняго убѣжденія не объяснена словами. Она понятна станетъ только тому, кто самъ пережилъ этотъ опытъ. Такая минута, какъ та, которую внезапно нашелъ Симонъ, родится таинственно и непостижимо, точно кристаллъ, слагающійся изъ напряженной человѣчности парижской улицы. Быть можетъ, въ такихъ минутахъ есть лучшее оправданіе парижской жизни.

Павелъ Муратовъ.
Возрожденіе, № 2230, 11 іюля 1931.

[1] Ночного кафе (нѣм.).

[2] Гостиницу (итал.).

Views: 28

Фашисты о большевикахъ. — По дорогѣ въ Остію. — Маргарита Сарфатти. — Фашизмъ и искусство. — Министры на пескѣ. — Интервью въ купальныхъ костюмахъ. — «У фашизма и большевизма тѣ же враги». — Изъ «Великаго Инквизитора». — О различіи между фашистами

Въ Германіи, въ Англіи, во Франціи даже въ кругахъ, сочувствующихъ сближенію съ совѣтской Россіей, рѣдко услышишь, что большевицкій строй есть достиженіе, достойное вниманія и подражанія. Италія въ этомъ отношеніи также сказала «новое слово міру». Отношенія между Германіей и СССР можно назвать дружескими, но сердечными ихъ никакъ не назовешь. А именно сердечность сквозить и въ фашистскихъ статьяхъ, и въ фашистскихъ рѣчахъ о совѣтскомъ правительствѣ, и такъ расхваливается въ итальянской печати пятилѣтка, что прямо недоумѣваешь: почему же столь страстные поклонники коммунизма не вводятъ его въ своей же странѣ?

Сколько разъ, встрѣчаясь съ фашистами, я наблюдалъ одно и то же: узнавъ, что я русскій, мой собесѣдникъ выражалъ живѣйшій интересъ къ моей личности и къ моему мнѣнію, который сразу же смѣнялся разочарованіемъ, лишь выяснялось, что я не пріѣзжій изъ СССР. Болѣе того, въ сужденіяхъ фашистовъ о совѣтской власти чувствуется почти всегда извѣстная почтительность, иногда даже зависть, что вотъ, молъ, въ СССР кастовая власть еще крѣпче и полнѣе установлена, чѣмъ въ Италіи, что тамъ еще рѣшительнѣе расправились съ психологіей, порожденной французской революціей.

— Мы можемъ понять другъ друга, — безъ обиняковъ говорилъ мнѣ про большевиковъ одинъ изъ вліятельныхъ фашистовъ. И я слышалъ, что министръ корпорацій Боттаи, политикъ, созрѣвшій въ фашистской партіи, и потому вовсе чуждый «предразсудковъ временъ либерализма», разсказывалъ своимъ друзьямъ, какъ пріятно онъ проводилъ время съ пріѣхавшими въ Римъ совѣтскими представителями, какъ часами бесѣдовалъ онъ съ ними на темы политическія, философскія и литературныя, неизмѣнно находя общій языкъ. — Что за геніальные люди, — восклицалъ будто бы Боттаи, — что за размахъ, что за сила у нихъ въ строительствѣ; да, во многомъ слѣдуетъ намъ у нихъ поучиться…

Въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ на мои попытки повидать Муссолини мнѣ заявили:

— Въ настоящее время глава правительства ни за что не приметъ русскаго эмигранта.

***

По великолѣпной дорогѣ ѣдемъ мы въ Остію. Дорога эта — «аутострада», гордость Италіи, дорога только для автомобилей, проведенная волей Муссолини. Остія — пляжъ. До фашизма тамъ было лишь нѣсколько хижинъ, нынѣ это мѣсто, куда въ полчаса, по электрической желѣзной дорогѣ, ѣдетъ купаться чуть ли не весь Римъ.

Съ нами — итальянцы и среди нихъ Маргарита Сарфатти.

Маргариту Сарфатти знаетъ вся Италія. Она открыла Муссолини, увѣряютъ, открыла ему самого себя, въ годы, когда не было еще почти никому извѣстно его имя, много лѣтъ считалась его вдохновительницей, написала нашумѣвшую его біографію и нынѣ еще продолжаетъ имѣть на него вліяніе. Безъ преувеличенія можно назвать ее одной изъ виднѣйшихъ фигуръ фашистскаго режима. Увѣряютъ, что знаетъ она всегда о волѣ дуче, знаетъ лучше его непосредственныхъ помощниковъ, что дѣлается и задумывается въ партіи. Сь этой женщиной, ума несомнѣннаго и тонкаго, привлекательной до сихъ поръ, я познакомился у Н. В. и А. Н. Мясоѣдовыхъ, у которыхъ бываетъ весь Римъ и которые, какъ и всѣ русскіе въ Италіи, видавшіе приближеніе большевизма, благословляютъ фашистскій режимъ. Въ римскомъ обществѣ, какъ и въ годы, когда хозяинъ дома былъ первымъ секретаремъ нашего посольства, они и теперь представляютъ Россію, въ свѣтскомъ отношеніи, и это кажется чуть ли не единственный примѣръ — Мясоѣдовы фактически остались въ дипломатическомъ корпусѣ.

Помню, хозяйка дома и я говорили съ Маргаритой Сарфатти о большевизмѣ и тогда же мнѣ показалось, что никакого негодованія не вызываетъ въ ней совѣтскій режимъ…

Подъѣзжаемъ къ Остіи. Маргарита Сарфатти указываетъ, чѣмъ слѣдуетъ мнѣ восхищаться. Я искренно восхищаюсь и великолѣпной дорогой, на которой легко могутъ разъѣхаться шесть автомобилей, и свѣтлыми прямолинейными зданіями, возникшими здѣсь изъ небытія, но чувствую — было бы неумѣстно замѣчаніе, что обыкновенныя дороги Италіи несравненно хуже французскихъ дорогъ, хоть и нѣть во Франціи ни одной еще «аутострады».

Отъ дороги разговоръ переходитъ на искусство. Маргарита Сарфатти руководитъ художественнымъ журналомъ, считается знатокомъ живописи.

— Вы уже видѣли «Квадріенала», — спрашиваетъ она.

Отвѣчаю, что не былъ на этой выставкѣ, потому что въ Римѣ искусство Возрожденія интересуетъ меня больше чѣмъ современное, къ тому же живу я въ Парижѣ, а вѣдь сейчасъ, въ сущности, есть только одна настоящая школа — французская.

Сколь неосторожныя слова! Маргарита Сарфатти подхватываетъ ихъ и съ жаромъ начинаетъ доказывать наличіе современной итальянской школы, хоромъ поддерживаютъ ее всѣ наши спутники-итальянцы.

Говорю безъ улыбки:

— То, что вы разсказываете, чрезвычайно меня интересуетъ, я какъ разъ собираю матеріалъ для статьи о фашизмѣ и искусствѣ.

Конечно, такого нелѣпаго заявленія не простили бы итальянцу. Но вѣдь иностранцы такъ наивны… Оживленіе на мгновеніе падаетъ.

— О, да! Это чрезвычайно интересная тема, — неопредѣленно заявляетъ Маргарита Сарфатти, — но надо хорошенько ее продумать.

Не настаиваю, потому что, дѣйствительно, какъ-то неловко говорить о новомъ фашистскомъ искусствѣ, хоть и проводятся новыя улицы и возстанавливается древній Римъ, какъ неловко говорить и о новой итальянской литературѣ, о новой итальянской наукѣ, хотя и учреждена Муссолини итальянская академія, засѣдающая въ виллѣ Фарнезина, подъ фресками Рафаэля. Да и Маргарита Сарфатти слишкомъ вѣдь умная женщина, чтобы рекомендовать иностранцу писанія — по «соціальному заказу» — новаго фашистскаго поколѣнія.

***

Остія — пляжъ для всѣхъ классовъ и состояній. Таково и его заданіе. А такъ какъ воспрещена въ Италіи игра, то врядъ ли станетъ Остія пляжемъ для иностранцевъ. Но есть тамъ нѣсколько мѣстъ, гдѣ встрѣчаются верхи итальянской столицы: въ нѣкоторые часы на пескѣ и въ волнахъ можно видѣть чуть ли не всѣхъ фашистскихъ вождей.

Вокругъ Маргариты Сарфатти — настоящій дворъ. Фашисты говорятъ съ ней съ особой почтительностью, какъ-то вкрадчиво и ласково, всегда стараясь подчеркнуть свою преданность. Дѣло здѣсь не только въ заискиваніи, — вѣдь Маргарита Сарфатти открыла Муссолини…

Стройные молодые люди, молодыя женщины на пескѣ. Странно какъ-то думать, что вотъ этотъ высокій и тонкій, мускулистый и совсѣмъ еще юный, что присѣдаетъ и подымается, широко протянувъ загорѣлыя руки, передъ тѣмъ, какъ броситься въ воду — его превосходительство Риччи, помощникъ статсъ-секретаря, вѣдающій воспитаніемъ дѣтей и юношей, а вотъ тотъ, такой же юный, съ рѣзкими чертами лица и взглядомъ волевымъ и проницательнымъ, что зарылся наполовину въ песокъ, — его превосходительство Боттаи, министръ корпорацій, членъ Верховнаго Фашистскаго Совѣта, одна изъ надеждъ режима.

Маргарита Сарфатти говоритъ со мной о фашизмѣ и чувствуется — можно задавать ей самые опасные вопросы. Интервью въ купальныхъ костюмахъ, на пескѣ, на фонѣ голубого неба…

Спрашиваю о томъ, что казалось должно быть ясно каждому фашисту:

— Какова конечная цѣль фашистской диктатуры?

— Конечная цѣль… Одна изъ цѣлей — корпоративное государство.

— Но конечная, идеальная цѣль? Въ чемъ новое слово?

Маргарита Сарфатти отвѣчаетъ неопредѣленно (всѣ фашисты отвѣчаютъ неопредѣленно на этотъ вопросъ), и сводятся ея отвѣты къ тому, что фашизмъ создаетъ новую форму правленія, создаетъ новую правящую элиту.

— Но вѣдь это не цѣль, а средство. Средство для чего?

Снова отвѣтъ о корпоративномъ государствѣ, о сотрудничествѣ классовъ, о сильной націи, о томъ, что каждый итальянецъ долженъ сознавать себя частицей великаго цѣлаго — Италіи.

Перевожу разговоръ на стѣсненіе личности въ фашистскомъ государствѣ.

Въ словахъ Маргариты Сарфатти и ясность, и увѣренность.

— Да, мы ограничиваемъ личность, да, мы сокращаемъ индивидуализмъ. Мы взяли на себя бремя правленія. Мы воспитываемъ Италію и мы отвѣчаемъ за нее передъ исторіей, потому что ведемъ ее впередъ. Пусть каждый занимается своимъ дѣломъ, своей профессіей, своимъ ремесломъ. Но политику, но свободу выбора мы оставили себѣ и мы сдѣлали милліоны счастливыхъ, которые передали намъ эту свободу.

Или знаетъ она слова Достоевскаго, слова Великаго Инквизитора: «Сами же они принесли намъ свободу свою и покорно положили ее къ ногамъ нашимъ. Но это сдѣлали мы… Нѣтъ ничего обольстительнѣе для человѣка, какъ свобода его совѣсти, но нѣтъ ничего мучительнѣе…»? Маргарита Сарфатти пріоткрыла завѣсу надъ сущностью итальянскаго опыта: часто благодаря женщинѣ полнѣе и глубже проникаешь въ внутренній смыслъ вещей.

Задаю коренной вопросъ:

— Фашисты указываютъ, что прежняя Италія страдала отъ чрезмѣрнаго индивидуализма. Въ томъ ли именно значеніе фашизма, что онъ ввелъ Италію въ извѣстныя рамки?

— Нѣтъ, значеніе его всемірно историческое, — отвѣчаетъ Маргарита Сарфатти, — и это даетъ намъ интеллектуальное главенство надъ другими народами.

— Буду съ вами совсѣмъ откровененъ, — продолжаю я, — мнѣ показать, что многіе фашисты чувствуютъ извѣстную симпатію, такъ сказать, сентиментальнаго характера, къ нашимъ большевикамь. Такъ-ли это?

Отвѣтъ снова ясный и опредѣленный, особенно цѣнный, потому что женственно откровенный:

— Вы правы, и этого нечего скрывать. Да и можетъ ли быть иначе? Фашизмъ и большевизмъ оба вышли изъ соціализма, оба установили диктатуру одной партіи, оба возстали противъ старыхъ принциповъ, принциповъ французской революціи и побѣдили ихъ, оба несутъ міру новое слово и у обоихъ тотъ же врагъ — крупный капитализмъ.

— Да, но вѣдь большевики объявили войну классовъ, а вы проводите ихъ сотрудничество, вы стремитесь къ величію Италіи, къ укрѣпленію націи, тамъ націю отрицаютъ и не о Россіи думаютъ, а о пролетаріатѣ.

— Все это не уничтожаетъ коренной общности, — отвѣчаетъ Маргарита Сарфатти.

Тутъ эта женщина, умная и образованная, начинаетъ говорить вещи до того странныя, что чувствуешь: всякій споръ безполезенъ. Большевики, — увѣрена она, — осуществляютъ подлинный «идеалъ святой Россіи», готовятъ ея величіе и въ душѣ, несомнѣнно, націоналисты.

Слова эти меня не удивляютъ. Фашисты имѣютъ о Россіи самое, быть можетъ, нелѣпое въ Европѣ представленіе, причемъ, какъ о нынѣшней, такъ и о прежней, о которой они судятъ такъ, какъ учили ихъ наши до-революціонные эмигранты.

Помню, какъ тотъ же членъ Верховнаго Фашистскаго Совѣта, что такъ интересовался совѣтскими порядками, заявилъ мнѣ:

— Въ царской Россіи правили одни бояре. Пришелъ, наконецъ, къ власти мужикъ, Столыпинъ, вотъ его и убили…

И напрасно старался я доказать этому фашистскому вождю, что Столыпина онъ, вѣроятно, спуталъ съ Распутинымъ…

Проходитъ мимо насъ полный пожилой господинъ въ пижамѣ. Маргарита Сарфатти знакомитъ меня съ нимъ, это — его превосходительство Бальбино Джуліано, министръ народнаго просвѣщенія. Потому, какъ онъ воспринимаетъ нашъ разговоръ о большевикахъ, мнѣ кажется, онъ думаетъ о нихъ нѣсколько иначе, чѣмъ Маргарита Сарфатти. Кто же изъ нихъ выражаетъ подлинное лицо фашизма? Вѣдь другой видный фашистъ, директоръ «Джіорнале д-Италія» Гайда прямо говорилъ мнѣ, что всѣ увѣренія, будто фашисты чувствуютъ влеченіе къ большевикамъ, ни на чемъ не основаны, и что онъ, напримѣръ, считаетъ большевиковъ самыми опасными врагами культуры…

***

Бывшій политическій дѣятель изъ либераловъ, бесѣду съ которымъ я приводилъ въ предыдущемъ очеркѣ, такъ объясняетъ это противорѣчіе:

— Маргарита Сарфатти потому такъ судитъ о большевикахъ, что вышла изъ соціализма. Всѣ фашисты, которые были соціалистами, т. е. ядро партіи, думаютъ, какъ она. Бальбино Джуліано и Гайда лишь примкнули къ фашизму, такъ какъ видѣли въ немъ государственную необходимость. Это огромное различіе и оно во всемъ, а не только во взглядахъ на русскую революцію. Прослѣдите это различіе: оно дастъ вамъ ключъ къ пониманію психологіи партіи, а когда вы познаете ее, вглядитесь въ молодое фашистское поколѣніе. Если поймете его, станетъ вамъ ясна и цѣль фашизма, и его достиженія и даже, быть можетъ, его будущее.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2276, 26 августа 1931.

Views: 28

Нѣтъ антифашистовъ. — Бесѣда со студентомъ. — «Только сумасшедшій можетъ призывать къ антиправительственнымъ выступленіямъ». — Почему антифашизмъ не пробивается наружу? — Объясненія фашиста и эмигранта. — Кастовая власть. — «Людей иногда полезно лишать свободы». — «Орва». — О методахъ фашистскихъ и большевицкихъ.

Нетрудно встрѣтить итальянцевъ по духу совершенно чуждыхъ фашизму, нетрудно встрѣтить такихъ, которые бы жаловались на стѣсненіе свободы, нетрудно среди низшихъ классовъ населенія, въ особенности, найти недовольныхъ, готовыхъ взвалить на плечи нынѣшней власти вину за экономическій кризисъ, но врядъ ли удастся вамъ встрѣтить въ Италіи такого человѣка, который заявилъ бы себя антифашистомъ, сказалъ бы, что вѣрить въ низложеніе правящей партіи.

Вы услышите отъ недовольныхъ, отъ тѣхъ, кого не плѣняетъ принципъ установленной власти, отъ рядовыхъ обывателей, любящихъ подмѣчать изъяны у сильныхъ міра сего, всевозможные непочтительные анекдоты про властителей, волю которыхъ оспаривать не приходится, насмѣшки надъ ихъ самоувѣренностью, критику, часто злую и мѣткую, еще чаще, завистливую… Но вотъ я разговаривалъ со многими итальянцами разныхъ классовъ и состояній, и нѣкоторые были со мной совершенно откровенны, но доводовъ за то, что нужно покончить съ фашизмомъ, увѣренныхъ рѣчей о неизбѣжномъ его концѣ мнѣ такъ и не удалось услышать.

Или тѣ, кто такъ думаетъ, всѣ во Франціи? Или каждый въ Италіи, какъ бы хорошо ни зналъ онъ своего собесѣдника, боится ему довѣриться? Думается, не въ одномъ страхѣ тутъ дѣло, и если въ основѣ такой пассивности и былъ страхъ, то нынѣ она уже вошла въ самое сознаніе, въ самое жизнь чуть ли не каждаго рядового итальянца.

Я спрашиваю у студента изъ либеральной семьи, связанной со старымъ строемъ:

— У васъ въ университетѣ критикуютъ фашизмъ?

— Конечно, критикуютъ, но рѣдко: въ частныхъ бесѣдахъ. Большинство вѣдь связано съ партіей.

— Но все же, значитъ есть недовольные… Почему же не устраиваютъ сходокъ?

Онъ смотритъ на меня съ недоумѣніемъ.

— Помилуйте, это воспрещено. Есть студенческій фашистскій союзъ, всякій другой былъ бы нелегальнымъ.

Я возражаю ему, что въ дореволюціонной Россіи антиправительственныя выступленія также были воспрещены въ университетахъ, а антиправительственная агитація каралась, и тѣмъ не менѣе сходки, можно сказать, не прекращались.

Студентъ не понимаетъ того, что я ему говорю. Мои доводы, очевидно, кажутся ему нелѣпыми. Я настаиваю:

— Вы не отрицаете, что есть недовольные, такъ почему же недовольство не вырывается наружу? Вѣдь не убьютъ же зачинщиковъ! Почему же никто изъ васъ не призоветъ единомышленниковъ собраться на тайное засѣданіе, гдѣ можно было бы обсудить возможныя политическія программы?

— Да мы такого сочли бы за сумасшедшаго, — твердо отвѣчаетъ студентъ. — Никто бы за нимъ не пошелъ. Всякому вѣдь хочется быть допущеннымъ къ экзаменамъ. Тѣ, кто критикуютъ режимъ, сами же выдали бы зачинщика.

Странныя слова… Я продолжалъ разспрашивать студента изъ либеральной среды и понялъ, что хотя онъ и недолюбливаетъ нынѣшнее правительство, но прежній строй, которому остались преданы его родители, его самого уже мало прельщаетъ, и хотя онъ и желаетъ бороться съ фашизмомъ, но не знаетъ, во имя чего…

***

Фашистъ вамъ скажетъ, что антифашизмъ не выливается наружу потому, что огромное большинство страны довольно существующимъ порядкомъ, ибо видитъ воочію достиженія и вѣритъ въ его созидательную силу.

Антифашистъ же — эмигрантъ скажетъ, что власть Муссолини не свергнута только потому, что установленъ полицейскій режимъ и отмѣнена свобода.

Оба они будутъ правы, но лишь до извѣстной степени, и оба они о главномъ не захотятъ съ вами говорить.

Несомнѣнно, относительное благодѣнствіе установлено фашизмомъ, и несомнѣнно власть стремится въ корнѣ пресѣчь всякое враждебное выступленіе. И все-таки, при наличіи опять-таки несомнѣнныхъ данныхъ для недовольства, кажется загадочнымъ, почему же оно не прорывается или почти не прорывается наружу.

Отвѣть на этотъ вопросъ лежитъ очевидно въ иной плоскости. Въ Италіи — диктатура касты, офиціально узаконенной, въ рамкахъ которой только и возможно проявленіе общественной жизни народа. Каста эта своими щупальцами пронизываетъ всю страну. Сверженіе ея означало бы не только перемѣну государственнаго строя, оно нарушило бы интересы тысячъ, милліоновъ людей, ей обязанныхъ своимъ положеніемъ, съ нею связанныхъ, на нее надѣющихся и отъ нея зависящихъ, — не только въ правительственномъ или партійномъ аппаратѣ, но и въ учебныхъ заведеніяхъ, въ промышленности, и въ земледѣліи, при этомъ — на всѣхъ ступеняхъ соціальной іерархіи.

Конфедераціи работодателей и синдикаты рабочихъ суть органы фашистскіе. Членами ихъ могутъ быть и безпартійные, но самымъ своимъ вхожденіямъ въ синдикатъ безпартійный рабочій, пріобщается къ фашистскому аппарату, волей не волей пріобрѣтаетъ общность съ нимъ интересовъ. Работодатели и рабочіе не обязаны въ эти организаціи входить, но соотвѣтствующихъ безпартійныхъ органовъ не существуетъ, а членскій взносъ вычитается со всякаго при уплатѣ жалованія. Поэтому и тѣ, кто не входятъ въ синдикаты, или конфедераціи, естественно — разъ несутъ имъ свои деньги, — вливаются въ ихъ орбиту и не могутъ уже быть равнодушными къ ихъ интересамъ. А, съ другой стороны, рабочій знаетъ, что, если онъ будетъ дѣйствовать помимо синдиката, если будетъ прибѣгать къ способамъ нелегальнымъ, если начнетъ призывать къ забастовкѣ, то будетъ ошельмованъ и, отбывъ тюремное наказаніе, станетъ паріемъ, котораго уже не примутъ ни на одинъ заводъ. Ибо тому, кто не желаетъ дѣйствовать въ рамкахъ кастоваго правленія, нѣтъ мѣста въ Италіи.

Поставленный выше вопросъ объясняется еще тѣмъ, что представители исполнительной власти чувствуютъ себя не исполняющими приказанія чиновниками, а именно членами касты, въ существованіи которой они всѣ заинтересованы и которая потому должна быть сплоченной и единой.

***

Бывшій видный политическій дѣятель, скептически относящійся къ фашизму, говорить мнѣ:

— Вы и представить себѣ не можете, какая разница между итальянцемъ съ «тэссера» и итальянцемъ безъ «тэссера». Да, вы не знаете, что такое «тэссера»: буквально это — удостовѣреніе, но такъ сейчасъ называютъ фашистскій партійный билетъ. Безъ него никому нельзя выдвинуться въ Италіи. А такъ какъ для взрослыхъ доступъ въ партію нынѣ закрытъ, стараются хотя бы дѣтямъ своимъ обезпечить эту завѣтную «тэссера»: съ малыхъ лѣтъ на духовное и физическое воспитаніе отдаютъ ихъ фашистскимъ инструкторамъ.

«Посмотрите на тѣхъ, у кого фашистскій значокъ въ петлицѣ; и ходятъ они иначе, и глядятъ увѣреннѣе, и голосъ у нихъ тверже: знаютъ, что передъ ними каждый радъ заискивать, и что примутъ ихъ въ любомъ учрежденіи прежде другихъ.

«Помню, недавно я возвращался изъ заграницы. Въ купэ противъ меня сидѣлъ одинъ изъ нашихъ бывшихъ пословъ. — Этотъ успѣлъ во время записаться въ партію, а то бы не занималъ уже никакой должности. Лишь переѣхали границу, вижу посолъ заволновался, что-то началъ искать по карманамъ: не могъ сразу найти, покраснѣлъ даже. Нашелъ наконецъ: — оказывается, онъ хватился партійнаго значка, продѣлъ его въ петлицу и просіялъ.

«Не думайте, что такъ только у чиновниковъ. Фашистъ домъ захочетъ построить, такъ непремѣнно архитектора выберетъ себѣ съ «тэссера», иначе будутъ на него косо смотрѣть. И такъ всюду… Вотъ и удивляются, что строй этотъ держится! Весь вопросъ въ томъ, чтобы установить такой строй… Установить можно его именно въ періодъ полнѣйшей свободы, когда свобода переходить въ распущенность и безобразіе. Ну, а разъ установили, то никто уже не предугадаетъ, когда наступить ему конецъ…»

Мысли, которыя высказывалъ мой собесѣдникъ, видимо волновали его и, какъ мнѣ показалось, волновало его больше всего то, что принципы, которымъ онъ служилъ, потерпѣли фіаско и — не въ нихъ уже онъ видѣлъ спасеніе.

— Весь вопросъ, повторяю, въ созданіи касты, — продолжалъ этотъ прежній либералъ, отошедшій нынѣ отъ политики, — и въ томъ, чтобы связать съ ней возможно большее число людей. То, что вы мнѣ говорите о вашей бесѣдѣ со студентомъ, очень характерно: и тѣ, кто критикуютъ фашизмъ, и тѣ, кто имъ недовольны, не вѣрятъ въ возможность его одолѣть, не знаютъ, чѣмъ замѣнить его, и чувствуютъ, что всякое выступленіе будетъ безплодно. Въ этомъ сила власти. И отъ этой силы, и отъ этой безнадежности рождается у всѣхъ насъ приспособляемость и, главное, апатія — апатія и покорность. А такъ какъ въ общемъ въ Италіи, что бы ни говорили наши эмигранты, живется не такъ уже плохо, — порядокъ установленъ, если открыто не ропщешь на правительство, тебя не трогаютъ, да къ тому же, все стало благоустроеннѣе, — то и бремя правящей касты въ концѣ концовъ не такъ уже ощутительно. Я воспитанъ въ духѣ свободы и служилъ съ юности старому строю, но мнѣ кажется теперь, что не такое благо имѣть право, гдѣ хочешь и когда хочешь, разсуждать о политикѣ. А что личность задавили, что государство стало какимъ-то молохомъ, — это, оказывается, могутъ вытерпѣть итальянцы…

Мой собесѣдникъ умолкъ на мгновеніе и снова мнѣ показалось, что онъ испытываеіъ волненіе, что горько ему объ этомъ говорить.

— Знаете что, — заявилъ онъ вдругъ, — иногда мнѣ кажется, что можетъ быть, дѣйствительно полезно время отъ времени лишать людей свободы, самой даже личности, освобождать ихъ отъ сомнѣній, лишать ихъ выбора… Можетъ, и вправду благодѣтельна такая передышка, когда слишкомъ уже зарвались въ своемъ индивидуализмѣ…

***

Итакъ выходить, полицейскій режимъ — лишь подсобное средство. И все же этотъ режимъ весьма ощутимъ въ Италіи. Онъ то орудіе, которымъ дѣйствуетъ правящая каста, чтобы спаять своихъ членовъ, чтобы власть, единственная и абсолютная, какъ и истина ее вдохновляющая, вѣчно была бы на глазахъ у подвластнаго населенія.

Новые судебные законы министра Рокко даютъ возможность, когда того требуютъ обстоятельства, нанести законный и рѣшительный ударъ противнику. А въ обычное время, всякій пусть знаетъ, что такіе законы существуютъ.

Полицейскій этотъ режимъ обладаетъ свойствами, специфическими для кастоваго правленія. Дѣйствуетъ въ странѣ «Орва» (первыя буквы словъ: добровольная организація по подавленію антифашизма) изъ «добровольцевъ», навербованная во всѣхъ слояхъ общества, тайная организація, главари которой неизвѣстны.

Мнѣ разсказываютъ, что двѣ барышни изъ хорошихъ семей получаютъ по 5.000 лиръ въ мѣсяцъ, чтобы ходить по вечерамъ и пріемамъ и все подслушивать и обо всемъ доносить.

***

Въ первые же дни моего пребыванія въ Римѣ мнѣ удалось встрѣтиться съ однимъ изъ виднѣйшихъ фашистовъ, членомъ Верховнаго Фашистскаго Совѣта, но принялъ онъ меня лишь подъ тѣмъ условіемъ, что я не назову его имени въ эмигрантской (онъ подчеркнулъ — эмигрантской) газетѣ. Вышло такъ, что не столько я его разспрашивалъ, сколько онъ меня.

Этотъ фашистъ, какъ и всѣ впрочемъ фашисты, очень интересовался совѣтской Россіей. Я говорилъ ему о большевицкомъ правленіи, о структурѣ власти въ СССР, — о томъ, почему вынужденъ бездѣйствовать русскій народъ, и почему можно видѣть въ немъ признаки апатіи. И по мѣрѣ того, какъ я говорилъ, я чувствовалъ, что членъ Верховнаго Фашистскаго Совѣта иначе, чѣмъ я хотѣлъ бы, понимаетъ мои слова, что методы большевицкаго правленія вовсе его не коробятъ.

Мнѣ вспомнилось тогда мнѣніе, слышанное мною отъ чуждаго фашизму итальянца:

«Фашистскіе методы правленія, сама структура фашистской власти тѣ же, что и большевицкіе, только смягченные, и во много разъ»…

(Продолженіе слѣдует.)

Левъ Любимовъ.
Возрожденіе, № 2274, 24 августа 1931.

Views: 20