Если бы въ дѣтствѣ меня спросили, чѣмъ я хочу быть, я бы сказала — писателемъ. И на протяженіи всей моей жизни я бы отвѣтила такъ же, если бы во время не поняла, что именно этимъ-то я быть и не могу. Но искушеніе писать меня не покидало и, по касательной, нѣтъ-нѣтъ а приближало къ тому, что мнѣ такъ искренно нравилось.

Послѣ революціи меня особенно сильно потянуло къ этому, и не меня одну. Старые литературные кадры были въ то время разрушены, новые еще не установились, совѣтская же власть стремилась развернуть «литературно-просвѣтительный фронтъ» во «всемірномъ масштабѣ». Работы было, дѣйствительно, много и сдѣлать можно было бы массу интереснаго н нужнаго, если бы не тѣ основныя условія, въ которыхъ ведется всякое дѣло въ СССР.

Въ первый разъ я попыталась достать литературную работу зимой 1920 г. Мы жили тогда въ Павловскѣ. Бѣлые только что были разбиты и отброшены. Послѣ нихъ на всемъ осталась печать катастрофы. Надо было бы вернуться въ Петербургъ, но тамъ не было ни полѣна дровъ. А въ Павловскѣ была испорчена электрическая станція и вечерами приходилось сидѣть съ лампадкой, въ которой горѣлъ скверный, вонючій керосинъ. Было тоскливо и, конечно, голодно. Хотѣлось найти какой-то выходъ: дѣлать что-то нужное, полезное. И на широковѣщательный призывъ объ изданіи новаго дѣтскаго журнала, во главѣ котораго сталъ Горькій, я пошла въ редакцію. Вмѣсто редакціи оказалась пустая комната въ заброшенномъ, замороженномъ барскомъ домѣ. Въ комнатѣ два стола, одинъ маркетри съ бронзой, другой — кухонный. У наряднаго стола стояло вытертое мягкое кресло, въ немъ сидѣла дама когда-то пріятной наружности, въ плюшевой шубкѣ и огромныхъ валенкахъ, какъ у дворника. Она со скуки прощебетала мнѣ много разныхъ словъ о «свѣжей струѣ» въ дѣтской литературѣ, о «лучѣ свѣта и радости», который нужно нести въ дѣтскій міръ, о замѣчательномъ, единственномъ, восхитительномъ Алексѣѣ Максимовичѣ. Между прочей болтовней она всучила мнѣ заказъ на два разсказа кь ближайшему №, т. е не позже какъ черезъ недѣлю.

Въ смутномъ настроеніи я ѣхала назадъ. Такой безпорядокъ! И эта болтливая дама, которая даетъ мнѣ заказъ, ничего обо мнѣ не зная. Неужели такъ можно дѣлать новое дѣло? Были же до революціи совсѣмъ хорошіе дѣтскіе журналы и опытные люди, которые ихъ издавали. Куда это все дѣвалось? Кто эта дама? Навѣрное впихнули по протекціи, потому что теперь всѣмъ нужно гдѣ-то служить. Что буду я писать? И наконецъ, могу ли я писать, когда мнѣ голодно и холодно, а писать придется во тьмѣ, почти наощупь? Стоитъ ли шататься изъ-за этого въ городъ, сидѣть по шесть часовъ въ нетопленномъ, насквозь промерзшемъ вагонѣ? Можетъ быть, умнѣе не тратить силъ, ни умственныхъ, ни физическихъ, а сидѣть у печки и нянчить своего мальчишку?

Потомъ мнѣ надоѣло злиться и ворчать. Я подсѣла поближе къ чухонкѣ въ теплой, деревенской шубѣ и стала не то дремать, не то думать. Какъ хорошо жилось до революціи даже въ самыхъ дикихъ, непріютныхъ мѣстахъ: вь Татарскомъ проливѣ, напримѣръ, почти у самаго Охотскаго моря, въ тайгѣ и тундрѣ. Рыбу ловили, дома вечеромъ печку топили; мужъ на охоту ходилъ. Впрочемъ, это занятіе я мало любила, потому что у мужа нравъ былъ горячій, краю онъ не зналъ и, по всей логикѣ вещей, ему много разъ надо было сломить свою голову… Какіе псы были тамъ чудные — Соболька и Соколка, питомцы старика сахалинца. Бѣдный Соболька, медвѣдь перебилъ ему спину. А старикъ, который пошелъ на каторгу за убійство, плакалъ надъ бѣднымъ псомъ, когда тотъ умиралъ у него на рукахъ.

Вотъ имъ и будетъ первый разсказъ. Напишу такъ, что всѣ ребята будутъ плакать, полагается имъ это или нѣтъ.

Въ такомъ настроеніи написала я первый разсказъ. Жалко было и собакъ, и людей, и прежнюю жизнь, въ которой у каждаго были силы бороться, а не захлестывала она людей такъ, какъ сейчасъ.

Со вторымь разсказомъ я не знала что дѣлать. Съ отчаянія я выхватила изъ памяти американскую исторійку про дѣвочку въ семьѣ разорившихся фермеровъ, которая куда-то скакала, кого-то спасала, вернулась на захромавшей лошади, въ копытѣ у которой ея братья нашли кусочекъ серебряной руды — надежду на благополучіе и счастье. Немножко отдавало «мелко-буржуазной идеологіей», но можно было подпустить героизма. Вышелъ чистѣйшій плагіатъ. Послала оба, думая, что второй разсказь не примутъ. Нѣтъ, приняли, и когда я пріѣхала за деньгами, та же дама, сидя все въ томъ же одиночествѣ, прощебетала:

— За ваши разсказы мы заплатимъ какъ за геніальные.

— Оригинальные, — поправила я ее.

— Нѣтъ, геніальные. Такъ выразился Алексѣй Максимовичъ.

— Оба? — съ насмѣшкой спросила я.

— Конечно оба. Пишите, пишите и пишите.

Пожалуй, я и писала бы, хотя на этотъ гонораръ мнѣ пришлось купить всего фунта два-три крупы, но журнальчикъ, какъ говорится, срочно скончался. Вѣроятно, Горькій пересталъ нмъ интересоваться, а держаться онъ могъ только фаворомъ.

Къ веснѣ стало такъ голодно, но такъ трудно было что-нибудь вымѣнять съѣдобное, что надо было всерьезъ искать приработка. Я обратилась къ человѣку, который былъ тогда прибѣжищемъ многихъ интеллигентовъ. Онъ умеръ и я могу назвать его имя, не рискуя, что усердное ГПУ причинитъ ему изъ-за меня безпокойство. Это былъ Сергѣй Федоровичъ Ольденбургъ. За послѣдніе годы много людей отошло отъ него съ сомнѣніемъ и враждой. Я не скажу, что совѣсть его была чиста передъ гибнувшими на его глазахъ товарищами и сослуживцами по Академіи Наукъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, я не могу побороть въ себѣ чувства, что по существу своему онъ былъ очаровательный человѣкъ.

Умный, высоко-культурный, въ жизни онъ былъ странный фантазеръ, и самое печальное въ немъ было то, что при всемъ его искреннемъ стремленіи служить какому-то отвлеченному истинному благу, онъ часто не видѣль самаго простого, отрицательнаго слѣдствія, къ которому вели его поступки. Не мнѣ судить о немъ, и, кромѣ того, я должна сказать, что было время, когда онъ своимъ вліяніемъ неустанно помогалъ огромному количеству людей, что встрѣтить въ совѣтской жизни очень трудно.

Когда я шла тогда къ нему, я знала, что онъ реально не представитъ себѣ нашей нужды, что если я ему скажу, что бываютъ дни, когда у насъ нѣтъ ничего, кромѣ овсянаго киселя, что варю я его изъ овса, который руками чищу, а овесъ этотъ выдали какъ-то мужу по службѣ въ Агрономическомъ Институтѣ, то это его такъ поразитъ, что помѣшаетъ думать о томъ, какой бы мнѣ добыть заработокъ. Ему также не понятъ, что силъ у меня осталось мало, что надо дать мнѣ что-нибудь попроще, что основное сейчасъ — честно подкормить меня. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, я была увѣрена, какъ бы сложны, трудны и непрактичны ни были его проекты, онъ все же что-нибудь изобрѣтетъ и выручитъ. Такъ оно и было. Онъ мнѣ обрадовался, будто я пришла не просить, а сдѣлать ему одолженіе.

— Вы итальянскій знаете? Прекрасно. Мы издаемъ сейчасъ у Гржебина серію сказокъ всѣхь временъ и народовъ. Вы представляете себѣ, какое неисчерпаемое богатство содержанія даютъ сказки! Это увлекательная работа. Алексѣевъ беретъ на себя китайскія сказки, я — монгольскія. Вамъ мы поручимъ итальянскія. Какъ жаль, что вы такъ поздно ко мнѣ зашли, теперь придется торопиться, Гржебинъ черезъ мѣсяцъ ѣдетъ въ Берлинъ и необходимо дать ему хотя бы эти три сборника.

Это была еще одна изъ особенностей С. Ф. Ольденбурга: онъ никогда не дѣлалъ разницы между собой, академикомъ и крупнымъ ученымъ, и самымъ рядовымъ работникомъ. Онъ, не задумываясь, бралъ меня въ компанію выдающихся лингвистовъ, хотя у меня не было на это никакихъ данныхъ. Я, шутя, замѣтила ему это. Онъ улыбнулся.

— Сказки ровняютъ всѣхъ. Быть можетъ, въ данномъ случаѣ мы беремся не за свое дѣло и вы сдѣлаете это увлекательнѣй и лучше насъ. Справиться сь научнымъ матеріаломъ я вамъ помогу. У меня есть очень рѣдкое изданіе фольклорныхъ записей, къ нимъ есть прекрасный комментарій солиднаго нѣмецкаго ученаго. Немного трудно только сициліанское нарѣчіе, но къ нему есть основательный словарь. Венеціанское — гораздо проще; флорентійское вы должны знать.

И такъ онъ развивалъ передо умой сложнѣйшее заданіе, какъ 6удто я могла работать въ нормальныхъ, комфортабельныхъ условіяхъ, а не изголодавшаяся и обезсиленная до такой степени, что буквально съ трудомъ держалась на ногахъ. И это положеніе было типично: гигантскія, ни съ чѣмъ несообразныя затѣи правительственныхъ круговъ, которые мы же, интеллигенты, вдохновляли, и наша работа изъ послѣднихъ силъ. Вокругъ насъ умирали, кто съ голода, кто оть тифа, кто отъ другихъ болѣзней, а мы хватались за работу, сами себѣ усложняли ея исполненіе, надрывались надъ фантазіями, какъ будто этимъ можно было что-нибудь спасти и сдѣлать среди общаго разоренія и хаоса. Партійцы подзадоривали насъ, не стѣсняясь эксплуатировать, гдѣ можно, а между собою издѣвались надъ нашей иителлигентской наивностью и непрактичностью.

Такъ я засѣла за эту непосильную работу. Всѣ вечера и утра, почти съ разсвѣта, возилась я со странными фантазіями, которыя затѣмъ, въ усталомъ снѣ и наяву, путались съ нашей дикой дѣйствительностью. Была, напримѣръ, сказка про короля, который побѣдилъ гигантскую людоѣдскую вошь и пригвоздилъ ее копьемъ къ дверямъ своего дворца. Теперь эта мифическая вошь выползла опять. При входѣ въ служебныя помѣщенія Павловскаго Дворца-Музея висѣлъ плакатъ: въ бѣломъ небѣ огромная черная вошь и надпись — «Не Богъ, а вошь», внизу силуэтъ Петербурга и вторая надпись: «Ты не построишь соціализма, пока не перебьешь вшей». Были повѣрья о томъ, что ребенка не надо крестить и не надо давать ему имени, чтобъ смерть не могла его назвать и увести съ собой. Сколько теперь было людей, тщательно скрывавшихъ свое имя или то, что съ нимъ было связано. Какъ рады были бы они, если бы имя можно было потерять и не откликаться на него, когда зоветъ Чека. А образъ Дѣвушки, которая должна была наплакать цѣлый кувшинъ слезъ, какой дѣйствительностью былъ онъ созданъ и не вернулась ли она опять?

Цѣлый мѣсяцъ ворошились вь моемъ мозгу смерть, измѣна, ядъ, драконы, колдуны. Въ первый разъ я поняла, какая жизнь лежала къ основѣ сказочныхъ фантазій, сколько ужасовъ ползетъ изъ нихъ и, очевидно, можетъ еще оживать въ годы, на вѣка отстоящіе отъ замысла. Или все это были просто милыя шутки невроза сердца, разыгравшагося изъ-за голода?

Наконецъ я дописала послѣднее слово и вернулась къ дѣйствительности; дома — одна чашка крупы, совсѣмъ нѣтъ соли и у мальчишки на исходѣ всѣ бронированные для него запасы пищи. Завтра же надо добытъ «три апельсина», т. е. деньги.

Я встала въ 6 утра. Было начало мая и въ щели между шторами свѣтило солнце. На пустомъ столѣ лежалъ кусочекъ хлѣба. Съ вечера мы оставили его, чтобы мнѣ было что съѣсть утромъ. За ночь онъ подсохъ, сжался и еще больше заскорузъ отъ просяной шелухи. Ѣсть его не захотѣлось Голова немного кружилась, но на воздухѣ прошло.

Въ паркѣ было упоительно: почки лопались на припекѣ; анемонъ-вѣтреницъ насыпало на лужайки какъ снѣга; птицы пѣли, будто на землѣ не было ничего кромѣ счастья.

Въ Петербургѣ все казалось необычайнымъ: пустыя улицы, ослѣпнувшіе отъ закрытыхъ ставень магазины, мертвые дома, но среди всего этого мусора старыя зданія, Нева и набережныя особенно величественны и великолѣпны.

Все было бы хорошо, но С. Ф. Ольденбургъ не успѣлъ переговорить о денежныхъ условіяхъ, не подписалъ договора на эту серію и я не вѣрила, что онъ можетъ скоро это сдѣлать. Но на этотъ разъ, деньги были для меня уже не деньги, а ѣда, хотя бы пшенная крупа, которую нужно было имѣть завтра. Скрѣпя сердце, я настояла на том, чтобъ С. Ф. Ольденбургъ даль мнѣ записку къ Гржебину. Онъ далъ съ предупрежденіемъ, что раньше часа мнѣ его не застать. Что дѣлать, буду ждать.

Опять я шла по набережнымъ, мимо пустыхъ дворцовъ, грязныхъ, запушенныхъ, со стеклами,
заросшими пылью. Въ окна особняковъ видны лѣпные потолки, затянутыя штофомъ или дорогими обоями стѣны, а поперекъ залъ — веревки съ застираннымъ, жалкимъ, рванымъ бѣльемъ. Мыла въ тотъ годъ не выдавали всю зиму; стирали щелокомъ, пескомъ, глиной.

Пойти мнѣ было некуда, потому что начинало мучительно хотѣться ѣсть, а объѣдать я никого не собиралась, зная, какъ у всѣхъ тонко. Тихонько плелась я къ Лѣтнему саду, гдѣ уцѣлѣло еще нѣсколько скамеекъ. Марсово Поле все только что перекопали, натыркавъ чахлыхъ кустиковъ акацій и еще какихъ-то хворостинокъ. Это къ 1-му мая было приказано ликвидировать мѣсто парадовъ и «милитаристическаго тщеславія», покрывъ всю площадь «зелеными насажденіями». Голодный народъ гоняли на субботники, заставляли выковыривать булыжники, разрыхлять почти двумя вѣками убитый плацъ. Насаженные прутики сейчасъ же высохли и пыль носилась по площади, ставшей безобразнымъ пустыремъ. Много лѣтъ потомъ возились, чтобъ привести въ порядокъ это поле. Это была все та же фантастическая политика и требованіе немедленно, безъ всякихъ средствъ, осуществлять идею, пришедшую въ чью-то взбалмошную голову: издавать ли сказки всѣхъ временъ и народовъ или писать біографіи революціонныхъ дѣятелей всего міра, расковыривать ли Марсово Поле или снимать рѣшетку Зимняго Дворца, которая годами потом валялась, загромождая садъ и набережную, — сколько было такихъ проектовъ, и не перечесть.

Въ саду ребятъ почти не было, а кто и пришелъ, дремалъ, приткнувшись на скамейкѣ или засыпалъ около кучки песка, которую началъ соскребать съ дорожки. Когда кто-нибудь изъ нихъ, забывшись, порывался затѣять возню, дѣвочки постарше кричали на нихъ горькимъ раздраженнымъ голоскомъ — «не бѣгай, ѣсть запросишь!»

Интересно знать, нужны ли имъ эти сказки, которыя я, въ компаніи съ ученѣйшими академиками, такъ тщательно изыскиваю и прорабатываю? И сколько еще творится такихъ же лицемѣрныхъ затѣй, которыя съѣдаютъ государственныя деньги, въ то время какъ ребята голодаютъ?

Мнѣ стало совѣстно смотрѣть на нихъ и я пересѣла такъ, чтобь видѣть только какую-нибудь Флору, Помону или Аврору.

Наконецъ часы доползли до половины перваго и можно было двинуться въ редакцію. Она помѣщалась на Невскомъ, противъ Аничкова дворца. Видъ у дома запущенный: двери открыты настежь, лѣстница неметеная съ незапамятныхъ временъ, стѣны обшарпанныя, стекла непротертыя. Въ передней ни души и та же грязь и пыль, какъ на лѣстницѣ. Зная, что по совѣтскимъ обычаямъ надо лѣзть впередъ, пока не нарвешься на секретаршу, которая прежде прежде раздраженно облаетъ, а потомъ, бурча, ткнетъ пальцемъ въ томъ направленіи, гдѣ надо искать начальство, я открыла первую попавшуюся дверь: пусто, никого и ничего, кромѣ огромнаго простѣночнаго трюмо; во вторую — столъ и кругомъ стулья. Вѣроятно, «залъ засѣданій»; безъ него немыслимо ни одно совѣтское учрежденіе.

Въ третьей комнатѣ я очутилась прямо передъ самимъ «хозяиномъ», коротенькимъ и очень толстымъ человѣкомъ. Глаза у него круглые, черные, блестящіе, волосы черные, вьющіеся, лоснящіеся; руки до того пухлыя, что пальцы онъ держалъ нарастопырку, особенно мизинецъ съ золотымъ перстнемъ съ рубиномъ. Видъ у него сытый и процвѣтающій.

Противно, что всѣ теперь распались на тѣхъ, кто ѣстъ и значитъ, ѣстъ уже до ожирѣнія, и тѣхъ, кто едва добываетъ себь жалкіе, грязные оборыши пищи.

— Вамъ придется побесѣдовать съ нашимъ юрисконсультомъ и зайти для этого еще разокъ, — сказалъ онъ, читая записку С Ф. Ольденбурга, которую я ему подала.

Еще три часа, проведенныхъ вь Лѣтнемъ саду и, задыхаясь на каждой ступенькѣ, я вернулась къ юрисконсульту. Кругленькій, лысенькій, бѣленькій, быстренькій, настоящій типъ мелкаго, бойкаго нотаріуса.

— Пожалуйста, просмотрите договоръ.

Онъ подалъ мнѣ большой листь отличной голубоватой бумаги, на которомъ, на прекрасной машинкѣ, четко и точно были отпечатаны всѣ фразы, которыя считаетъ нужными каждое уважающее себя издательство. Мнѣ была нужна только конечная цифра.

— Мы платимъ 8.000 за лист, вы не возражаете?

— Нѣтъ, — отвѣтила я спокойно и съ достоинствомъ. И то, и другое объяснялось только моей усталостью. Въ сознаніи же у меня горѣли цифры: семь листовъ по 8.000 — 56.000 руб.! Можно будетъ купить фунтовъ 10 крупы, фунта 2 сахару, фунтъ масла, можетъ быть даже небольшой кусокъ хлѣба. Неужели и деньги сегодня? думала я, но молчала.

Юрисконсультъ передалъ договоръ барышнѣ за сосѣднимъ американскимъ бюро.

— Пожалуйста, получите гонораръ, — сказала она любезно-дѣловымъ тономъ.

Въ простѣночномъ зеркалѣ я видѣла, что у меня красныя пятна на лицѣ и мнѣ хотѣлось скорѣй уйти: эти оба были тоже чужіе люди, нашедшіе какое-то, пусть временное, благополучіе, мнѣ же случайно бросили кусокъ, когда я была на самомъ краешкѣ.

На улицѣ я стряхнула съ себя это глупое настроеніе. Деньги это деньги, онѣ лежатъ у меня вь перчаткѣ, два мѣсяца мы будемъ на нихъ вродѣ того что сыты, и какое мнѣ дѣло до всего остального.

Въ этотъ вечеръ мы сидѣли долго, пили овсяную бурду, но съ сахаромъ, ѣли черный хлѣбъ, говорили о томъ, что можно еще сдѣлать въ будущемъ хорошаго. Книжка моя не только не вышла, но безслѣдно пропала, какъ и вторая — французскія сказки, написанная вслѣдъ за нею. Гржебинъ былъ обвиненъ въ спекуляціи, издательство закрыто. Когда я зашла узнать о своей рукописи, была зима. Въ одной изъ пустыхъ комнатъ я застала сердитую, издрогшую интеллигентку; она сидѣла у «буржуйки», разбирала рукописи и топила печку. Ими? — Да, и ими.

— Вашу рукопись? — набросилась она на меня. — Почемъ я знаюі Ничего не регистрировалось, хаосъ такой, что самъ чортъ ногу сломитъ. Повѣситься можно. А требуютъ, чтобъ я составила реестръ и отчетъ.

Ясно было, что какъ только кончилась атмосфера спекуляціи и легкихъ денегъ, сюда тоже завернулъ общегражданскій голодъ, злость и раздраженіе.

— У васъ что, копій нѣтъ? — спросила она съ презрѣніемъ.

— Нѣтъ. Некогда было и бумаги не было.

— Ну и пиши пропало. Ни черта тутъ не найдете.

Нечего дѣлать, пошла прочь, не одни мои труды тутъ пропали. Да и на что мнѣ были эти сказки? Все фантастическое было уже запрещено какъ «наслѣдіе разложившагося общества», а отъ авторской, собственнической радости Совдепія насъ прочно отучила. Зашла заодно къ Маріэттѣ Шагинянъ, спросить, нельзя ли получить черезъ нее работу.

— Вы не писательница, — сказала она строго, — и нечего за это браться. Почему, скажите, всѣ интеллигенты лѣзутъ не въ свое дѣло?

— Потому что ѣсть хотятъ или другихь кормить нужно.

— Что? Можете сократить свои аппетиты.

Она наговорила мнѣ какихъ-то злыхъ глупостей, которыя, впрочемъ, ни я и никто другой ей вь счетъ не ставили, потому что она была взбалмошна больше на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ, и дала мнѣ переводить Бальзака, котораго она редактировала для «Всемірной литературы».

Опять заданія въ «міровомъ масштабѣ», опять спѣшка, сложные договоры, грошевые гонорары, и, наконецъ, запретъ, наложенный на Бальзака, какъ на «продуктъ буржуазной среды». Когда я пришла за послѣдней получкой, у кассы стояла молодая, хорошенькая женщина. Передъ ней лежала вѣдомость, но она не рѣшалась расписаться.

— Мнѣ сказали, что я должна получить большую сумму денегь, что мужу остались должны за его работы.

— Это все, что ему причиталось, — сухо сказала кассирша.

Я не удержалась и заглянула въ вѣдомость. Она придерживала ее тамъ, гдѣ стояло имя — Гумилева. Сумма была крупной мѣсяца два-три тому назадъ, но пока вѣдомость проходила всѣ оффиціальныя инстанціи, Гумилева разстрѣляли, а деньги, которые были ему должны, превратились въ такіе гроши, на которые нельзя было купить фунта масла. Она стояла, не зная что дѣлать; расписаться — значитъ отказаться отъ послѣдняго, на что она надѣялась, а можетъ быть тутъ была ошибка, которую она не понимала.

— Hе задерживайте, — строго сказала ей кассирша.

Бѣдная женщина, давно ли ей завидовали, баловали, а теперь на нее кричатъ, потому что она не можетъ сообразить, какъ это такъ катастрофично обезцѣнилась ея «крупная сумма».
Она расписалась и забыла взять свои тысячи, а, можетъ быть, это былъ уже милліонъ.

— Деньги возьмите! — воскликнула кассирша въ нетерпѣніи.

Та испуганно обернулась, растерянно засунула деньги въ сумочку и ушла.

По сравненію съ ужасной катастрофой, только что обрушившейся на нее, эта обида была, конечно, пустякомъ, но очень показательнымъ для нашей жизни. Чекистъ навѣрно не раздумывалъ, подписывая смертный приговоръ поэту, а, вслѣдъ за тѣмъ, большинство постаралось забыть о немъ, о всемъ, что связывало съ нимъ, чтобы не навлекать на себя подозрительнаго вниманія властей.

Еще помню мимолетную, но характерную картину.

Было это какъ будто въ январѣ 1929 г., въ оттепель и слякоть. Зачѣмъ-то утромъ я заѣхала къ Маріэттѣ Шагиняиъ. Когда я входила въ ворота «Дома Искусствъ», меня окликнулъ противный типъ, торчавшій на дворѣ.

— Къ кому идете?

Я отвѣтила. Въ Совдепіи въ такихъ случаяхъ лучше всего не разсуждать. Позади меня, на улицѣ, маячилъ второй такой же типъ.

Меня пропустили, значитъ съ Маріэттой благополучно. Она сама стояла посреди комнаты, одѣтая, встревоженная, готовая куда-то броситься.

— Идемъ, сейчасъ же, — кинулась она ко мнѣ. Надо предупредить Виктора, у него въ комнатѣ засада. Онъ можетъ вернуться сь минуты на минуту.

— Куда же мы пойдемъ?

— Къ воротамъ.

— Тамъ два шпика. Насъ съ вами проводятъ прямо на Гороховую.

— Вы трусите, когда надо спасать человѣка!

Тутъ Маріэтта изругала меня со всей своей восточной экспрессіей, но постепенно убѣдилась въ томъ, что если Викторъ не вернулся ночевать, значитъ его предупредили.

— Тогда идемъ на Невскій.

Я согласилась, зная, что дома ее не удержать, а выпустить ее одну на улицу, гдѣ она налетитъ на перваго попавшагося шпика и наговоритъ ему глупостей, я тоже не могла.

Пошли мы съ ней на Невскій. Я держала ее подъ руку и, какъ было условлено, толкала ее локтемъ, когда мы проходили мимо шпика. Ихъ стояло нѣсколько человѣкъ по обѣ стороны Морской, на углу Невскаго и дальше, до Мойки. Маріэтта каждый разъ таращила на нихъ глаза и пройдя два шага, спрашивала: — Этотъ? — И этотъ тоже? Какъ ужасно!..

Да, было отвратительно. Стоитъ появиться человѣку, за которымъ они охотятся, всѣ они ринутся со своихъ сторожевыхь мѣстъ. И публика тоже бросится ловить, сама не зная кого. Такая психологія.

— Идемъ въ Госиздатъ, — тащила меня Маріэтта.

Логическихъ резоновъ итти туда не было, но спорить съ Маріэттой было трудно. Вошли. Поднялись въ третій этажъ, гдѣ были редакторскіе кабинеты — никого. Пошли въ четвертый, свернули въ корридоръ. Въ оконной нишѣ, на скамейкѣ, сидѣлъ Шкловскій и закрывался газетой.

Я не сомнѣваюсь, что онъ храбрый человѣкъ, что на фронтахъ и въ перестрѣлкѣ онъ могъ бытъ холоденъ и дерзокъ, но сейчасъ, когда онъ сидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ улицы, на которой за нимъ охотились, отъ дома, гдѣ, въ засадѣ, сидѣла его жена и куда ему больше нельзя было вернуться, это было совсѣмъ другое дѣло.

— Надо уходить, — сказалъ онъ, когда мы выложили ему всѣ свои наблюденія. — Зря калоши надѣлъ, — соображалъ онъ дѣловито. — Если бѣжать, придется бросить, а бросить — больше не достанешь.

Какъ онъ, человѣкъ органически близкій революціи, попалъ на подозрѣніе Чека, я не имѣю представленія. Какъ удалось ему тогда бѣжать и затѣмъ вернуться въ СССР, я не знаю также. Объ этомъ въ СССР не стоитъ спрашивать, потому что никто разсказывать не станетъ.

Въ годы Нэпа мнѣ пришлось бросить литературную работу. Въ СССР жизнь такая, что стоить стать хоть самымъ рядовымъ спецомъ, какъ ни на что больше не остается времени, кромѣ своей профессіи. Печатать же свои научныя работы можно было только приспособляя ихъ къ заказамъ какого-нибудь учрежденія. Разсказывать объ этихъ мытарствахъ неинтересно. Для свѣдѣнія скажу одно: изъ 25 печатныхъ листовъ, написанныхъ мною, принятыхъ и оплаченныхъ, вышло въ свѣтъ всего около 5-ти, да одна монографія была была настукана на машинкѣ въ трехъ экземплярахъ, разосланныхъ въ музеи, гдѣ она была особенно нужна.

Въ случаѣ исключительной удачи, когда какая-нибудъ книжка шла въ печать, необходимо было претерпѣть исправленія, которыя вносили редактора, успѣвшіе смѣниться раза три-четыре, пока рукопись проходила всѣ издательскія муки и помнить, что въ концѣ пути ее еще ждетъ цензоръ. А что такое совѣтская цензура, не говоря о самыхъ невѣроятныхъ, неграмотныхъ придиркахъ, по сравненію съ которыми цензура Николая I сущій пустякъ, можно судить по слѣдующему случаю.

Было это въ 1931 г., въ февралѣ мѣсяцѣ, передъ моимъ арестомъ. Я стороной узнала, что одинъ человѣкъ вышелъ изъ Крестовъ и пошла къ нему, чтобъ разспросить его, не встрѣчалъ ли онъ тамъ моего мужа. О немъ онъ ничего не зналъ, но, между прочимъ, разсказалъ мнѣ о судьбѣ писателя X.

— Какъ, и онъ сидитъ! Онъ же совѣтскій, 100-процентный! — не удержалась я.

— Именно. И безусловно искренній и увлеченный коммунизмомъ.

— Какъ же онъ попалъ?

— Написалъ книжку. Госиздатъ принялъ н направилъ въ цензуру. Цензоръ нашелъ въ ней контръ-революціонныя мысли и направилъ ее въ ГПУ, а они арестовали его и предъявили обвиненіе въ агитаціи противъ совѣтской власти, статья 58 § 10.

— Любопытный типъ, — продолжилъ онъ разсказывать. — Сидѣлъ онъ съ нами въ одной камерѣ: пятеро въ одиночкѣ. Но X., какъ полагается совѣтскому молодняку, считалъ, что онъ одинъ попалъ по «недоразумѣнію», а мы всѣ виноваты неизвѣстно въ чемъ. На первомь же допросѣ онъ увидѣлъ, какъ разбираются подобныя «недоразуменія». Слѣдователь накричалъ на него, грозилъ разстрѣломъ, требовалъ «признанья», намекалъ на то, что можетъ примѣнить и «другіе методы дознанія» Но нашъ милый юноша былъ такъ непоколебимо убѣжденъ въ чистотѣ совѣтскаго правосудія, что, очевидно, принялъ самого слѣдователѣ за недоразумѣніе, наговорилъ ему рѣзкостей, обозвалъ контръ-революціонеромъ, дискредитирующимъ совѣтскую властъ и проч. Его вернули въ камеру, но онъ и тутъ не угомонился: написалъ заявленіе прокурору, жаловался на слѣдователя, который вынуждалъ «сознаться» подъ угрозами пытокъ и разстрѣла, требовалъ гласнаго суда надъ собой. Вы можете себѣ представить, какой гиперболической наивностью все это казалось намъ? Мы и смѣялись надь нимъ, и серьезно пытались разубѣдить, — ничего не помогало. Онъ стоялъ на своемъ и, чтобы быть человѣкомъ дѣла, подкрѣпилъ свои требованія объявленіемъ голодовки. Голодалъ онъ серьезно, «всухую», т. е. безь питья, и состояніе его быстро становилось угрожающимъ. На девятый день ему объявили приговоръ: 10 лѣтъ концлагеря и въ тотъ же день послали на этапъ, безъ передачи, безъ вещей, безъ свиданія.

Примѣръ этотъ, увы, не единиченъ. Въ 1931 и 32 году было нѣсколько «литературныхъ» дѣлъ, жесточайшій разгромъ Госиздата и вообще, такой же терроръ на этомъ «фронтѣ», какъ и на другихъ, но говорить объ этомъ я пока не могу. Упомяну только еще объ одномъ курьезномъ случаѣ, съ которымъ мнѣ пришлось встрѣтиться въ Кеми, въ центрѣ управленія Соловецкими лагерями, когда я ѣздила туда на свиданіе къ мужу.

Былъ, а можетъ быть и есть, журналистъ «Извѣстій» Гарри. Онъ считался «героемъ революціи», имѣлъ совѣтскіе ордена, по-видимому, лично былъ знакомъ со всей правящей головкой и не стѣснялся якшаться съ гепеустами. Въ послѣднемъ отношеніи онъ не былъ исключеніемъ. Не говоря о томъ, что Маяковскій погибъ, не выдержавъ той атмосферы, которую вокругъ него создали гепеусты во главѣ съ Лилей Брикъ, мнѣ приходилось видѣть Никулина, Безыменскаго и кой-кого другихъ развлекающимися въ гепеустской компаніи. По-видимому, главной приманкой была возможность хоть мимоходомъ испытать легкость жизни, кутнуть, прокатиться на автомобилѣ, вырваться изъ тошнотныхъ совѣтскихъ будней.

Гарри былъ именно такого типа. И вдругъ, въ то время, какъ намъ въ тюрьмѣ давали читать его «Крылья совѣтовъ», для возбужденія въ насъ восторга передъ совѣтскими достиженіями, онъ самъ оказался въ тюрьмѣ: ГПУ «шило» ему шпіонажъ и наградило десятью годами концентраціонныхъ лагерей.

Мужъ мой встрѣтился съ нимъ съ Кеми, въ «Рыбпромѣ». Къ рыбѣ Гарри, конечно, не имѣлъ никакого отношенія, но по блату его устроили туда, чтобы избавить от тяжелыхъ физическихъ работъ. Ему поручено быю написать романъ подъ заглавіемъ «Побѣдоносный Японецъ». «Японцемь» назывался японскій неводъ для лова сельдей, который правительство и ГПУ стремились ввести въ употребленіе въ рыбные колхозы. ГПУ должно было быть изображено въ видѣ героя, раціонализатора рыбнаго промысла.

На самомъ дѣлѣ этотъ способь лова былъ крайне неудаченъ, велъ къ разоренію колхозовъ и паденію промысла, но эти пустяки Гарри совершенно не затрудняли. Онъ нахватался отъ сосланныхъ рыбныхъ спеціалистовъ нужныхъ ему словъ, и «заливаль туфту» начальству, т. е. поражалъ ихъ блескомъ своихъ мыслей и проектовъ. Жилось ему недурно, какъ только можно при лагерномъ блатѣ, но, конечно, онъ всѣми силами старался вырваться на волю. Въ концѣ концовъ ему удалось добиться освобожденія изъ Соловковъ и, торжествующій, онъ уѣхалъ въ Москву продолжать свою авантюристическую карьеру и писательство.

Что можетъ слѣдовать изъ этихъ случайныхъ наблюденій?

Борьба за кусокъ хлѣба — нудная, мелочная, противная, непрекращаюшаяся; связанность соціальнымъ, или, вѣрнѣе, жесткимъ правительственнымъ заказомъ, за исполненіемъ котораго слѣдитъ цензура и ГПУ, и хуже всего, можетъ быть, душная атмосфера принужденія, — таковы условія, въ которыхъ ни совѣтской и никакой другой литературѣ не цвѣсти.

Т. Чернавина.
Современныя Записки, LVІ, 1934.

Views: 34